Путь-дорога

Сто очков

Тихо было в лесу.

Затухавший костёр треножным и неверным светом трогал столпившиеся деревья. Максим обошёл ещё раз палатку, присел на корточки. Длинной суковатой палкой помешал угли, от них брызнули искры, и сама палка вспыхнула на конце жёлтым пламенем.

Справа чернела насыпь. Ровно и настойчиво гудели телеграфные столбы.

Кто-то шёл от леса по тропке. Максим прислушался и окликнул нарочно грубым, особенно громко прозвучавшим в тишине голосом:

— Чего бродишь там, у путей?

— Я это, свой.

К костру подходил Косыга. На плечах у него был накинут пиджак, красный уголёк папиросы светился в темноте:

— Сторожишь?

— Сторожу.

Косыга сел у костра. Бросил из охапки приготовленного Максимкой сухостоя две ветки — они дружно затрещали.

— Откуда, Толя?

— С разъезда я… Напиться есть?

Максимка вынес из палатки котелок, протянул Косыге.

Тот пил жадно, большими глотками. Потом обтёр ладонью рот и долго, протянув к костру руки, рассматривал свои сильные, с затвердевшими ногтями пальцы. Освещённое огнём лицо Косыги было сумрачно.

Сегодня с ним произошло вот что.

Утром, перед отъездом на перегон, Косыга узнал, что в их молодёжную бригаду ставят несколько малоопытных рабочих. Косыга сразу запротестовал против новичков. Он боялся, что из-за них бригада может оказаться среди отстающих, и потребовал у мастера перевести его в другую, где народ поопытней и посильней. Игнатий Иванович отказал ему в этом, а товарищи по бригаде горячо осудили поведение Косыги. Даже Граня Бойченко, с которой он дружил, при всех обозвала его плохим товарищем.

Гранины слова больно задели Косыгу. Долго бродил он по лесу, перебирая в памяти разговор с Граней. И, наконец, набрёл на огонёк.

Увидев у костра Максимку, он, как видно, задумал что-то…

— Эх, Максим!.. Обидели меня нынче, — сказал Косыга, растянувшись на траве у костра.

— Кто обидел? — удивился Максим.

— А эти… защитники твои! Мастер Лобазня и замполит.

— Зачем ты это говоришь: мои защитники? Игнатий Иванович и Осокин, они и для других, для всех!

Косыга вдруг поднялся, сел. Пиджак свалился на траву, расстёгнутый ворот рубашки обнажил его сильную загорелую шею.

— Защитники, потому что я слышал, как они о тебе спорили. Осокин чего-то заступался, говорил: сперва надо письмо про тебя куда-то отослать…

— Какое письмо? Про меня? Куда?

Максимка вскочил, недоумевающе глядя на Косыгу.

— А я знаю, куда? Мне не докладывали. Не об этом сейчас разговор. Эх, Максим! — Косыга ударил себя по колену, повернулся лицом к огню и заговорил сбивчиво и горячо: — Мне бы, знаешь, что нужно? Мне бы дело такое по своим плечам взять, чтобы про меня не то что здесь, в тупике этом, по всем железным дорогам слава пошла! Да я… — он с хрустом сломал и швырнул в огонь кривую корягу. — Да я один не то что два — четыре звена подниму! Только тогда не взыщи, пускай меня по другим не равняют… Говорят, кадры им готовить надо. Так, значит, я за эти кадры в ответе? За свой труд я ответчик, а не за чужой!

— Да ты про что говоришь-то? — не понимая, спросил Максимка.

— Эх, да где тебе понять! — Косыга махнул рукой. — Ладно, я тебе другое хочу сказать. Слушай: ты парень здоровый, а всё воду на перегон носишь да ломы раздаёшь. На пути хочешь поработать? А?

— На пути? Я-то… Я хоть сейчас!.. — Максимка даже задохнулся от волнения. — Я сам сколько раз просился! Да не пускают меня, Толя!..

— Не пускают? А я тебя с собой на пару возьму. Ты как раз завтра после ночи выходной будешь, так утром инструмент раздашь — и прямо к нам, на мой участок приходи. Мы с тобой им всем сто очков вперёд дадим! Я у бригадира двойную норму возьму, а работать вместе будем. Пусть не говорят, что Косыга новичков боится: ты сейчас самый последний из новичков! А как звенья свои сдадим, я тебя и представлю — видали?!. Тоже не лыком шиты: если захотим, и с новичками всех обгоним… Понял? Придёшь?

Максимка обежал костёр, протянул Косыге руку.

— Толя… да я тогда завтра вовсе не уйду с перегона. Как инструмент раздадим, — прямо к тебе. Правду говоришь, вместе работать будем?

— Сказал ведь! Слово сдержу! — буркнул Косыга, с силой ударив по шершавой максимкиной ладони своей большой, крепкой рукой.

Он встал и поднял пиджак.

Телеграфные столбы попрежнему тихо гудели, костёр горел ровно, освещая палатку, сложенные вокруг лопаты…

— Семьдесят второй идёт. Пошёл и я, Максим, — сказал Косыга, закуривая новую папиросу. — А завтра мы им покажем! Договорились?

Рельсы на насыпи тоже начали едва слышно гудеть. Потом ночной ветер принёс с разъезда тихий гул. Между деревьями прорезались два луча. Максимка уже научился по звуку определять, какой идёт поезд — товарный или пассажирский. Шёл скорый на Киев. Он прогремел среди леса, мигнул красным глазком последнего вагона и скрылся. Снова стало тихо. Максимка долго следил за Косыгой, пробиравшимся по тропке в сторону разъезда.

Тревожно и радостно было у него на душе. Завтрашний день будет для Максимки проверкой и доказательством того, что его, Руднева, можно поставить на настоящую, а не только на подсобную работу!