ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. «Великий перелом»: за что боролись?

Глава 1. Старт пятилеток

Экономика СССР на пороге 1929 года вступала в полосу бурных и глубоких перемен. Эти перемены выступали как разрыв с традициями новой экономической политики, что бы об этом не говорилось. На место хозяйственного расчета со свободным ценообразованием и свободным сбытом, с планом, который хозрасчетный трест сам составлял для себя, и который мог лишь корректироваться кредитами, дотациями, государственными заказами, регулированием цен и налогов, пришел хозяйственный расчет с директивными плановыми заданиями по широкому кругу направлений деятельности предприятия, с утверждаемыми вышестоящим органом ценами, сбытом и приобретением продукции по фондам, выделяемым опять-таки вышестоящим органом.

На место индивидуальных крестьянских хозяйств и некоторого числа коллективных хозяйств, в значительной своей части объединенных той или иной формой кооперации, пришли практически к полному господству коллективных хозяйств, уже не включенных в кооперацию, а прямо подчинениях государственной плановой системе управления. Закупка сельскохозяйственной продукции у крестьян сменилась обязательными поставками этой продукции колхозами.

Каковы же были социально-экономические причины и последствия этих перемен? Что это было — экономическая необходимость или административный произвол? Шаг вперед к социализму или возврат к временам «военного коммунизма»?

1.1. Что может и чего не может энтузиазм

Может быть, я выскажу несколько непривычную для экономистов мысль, но меня не покидает уверенность в том, что реформы управления промышленностью, проведенные в 1929-1932 годах, в определенной — и весьма значительной — своей части вовсе не диктовались потребностями резкого форсирования индустриализации народного хозяйства, а в чем-то, видимо, даже препятствовали такому форсированию. Этот тезис, разумеется, требует не только доказательств, но и поиска причин, объясняющих, какие же основания, если не скорейший перевод всей экономики на современные индустриальные рельсы, вызвали к жизни происходившие изменения.

Что касается мотивов проводившихся реформ, то они, несомненно, исходили из самых благих намерений приспособления хозяйственного механизма к задачам ускоренного социалистического преобразования экономики. Однако для политической экономии (впрочем, как и для истории) важны в первую очередь не субъективные намерения участников событий, а более глубинные пласты социально-экономических противоречий, определяющих, в основных чертах и в конечном счете, почему люди действовали так, а не иначе. Кроме того, субъективные намерения и объективные последствия их реализации могут — и весьма часто — не только не совпадать, а быть прямо-таки противоположными.

Ясно было для всех экономически грамотных участников социалистического строительства, что быстрые изменения структуры народного хозяйства в пользу его индустриализации не могут быть проведены при полностью сбалансированном рынке, без значительных перераспределительных процессов, затрагивающих как внутрипромышленные накопления, так и ту часть народного дохода, которая создается в сельском хозяйстве. Этот взгляд нашел и прямолинейное выражение в теоретических воззрениях того периода, отвергавших ориентацию на пропорции, диктуемые законом стоимости, и подвергавших критике правых уклонистов, призывавших к оглядке на рыночное равновесие.

Хотя левацкие загибы 1930 года — призывы к ликвидации денег и торговли — были отброшены, но из признания товарно-денежных категорий, пусть хотя бы как форм планового хозяйства, не было сделано необходимых практических выводов. Если плановое хозяйство пользуется стоимостными формами учета, если оно не выработало еще своих, нерыночных методов экономической проверки устанавливаемых при помощи плана экономических пропорций, то рыночная, финансовая и т. п. сбалансированность остается необходимым элементом планового хозяйства.

Я не перехожу здесь на позиции Базарова, Кондратьева или их сегодняшних сторонников, видящих в состоянии рынка верховный критерий плановой работы. Однако, не научившись плановыми методами переводить одно состояние рыночной сбалансированности в другое, или превращать несбалансированность в сбалансированность, нельзя говорить о том, что произошло реальное подчинение рынка плану. И только приобретя такую основу, можно ставить вопрос о неценовых методах учета. Ибо что в них толку, если их данные будут опрокидываться фактическим ходом экономических процессов? Такой «прямой учет» не будет иметь никакого отношения к социалистической планомерности, ибо последняя предполагает контроль всего общества над теми, прежде складывавшимися за спиной производителей элементами общественного производства и их соотношениями, которые в товарном производстве определяют неподвластную производителям динамику рынка.

Не меньшим самообманом было бы обращаться со стоимостными формами планового хозяйства так, как будто они уже вовсе утратили стоимостную природу, а планомерность поднялась на такую ступень, что обеспечивает общественным контролем все, без исключения, слагаемые экономической ситуации. То весьма вольное обращение с ценами, примеры которому рассыпаны в избытке по всей советской экономической истории, неизменно мстило за себя существенными издержками и, в конечном счете, заставляло исправлять, подчас с большими трудностями, последствия прежнего авантюризма.

Составители первой пятилетки полагали, что мы уже овладели основными элементами рыночной ситуации, но считали это основанием не для рыночного нигилизма, а, напротив, для установки на возможность и обязательность обеспечить такое плановое ведение хозяйства, которое было бы избавлено от постоянных столкновений с несбалансированностью рынка.

Но, разумеется, задачи коренного измерения материально-технической базы народного хозяйства, притом в короткие сроки, требовали ставить на первое место мобилизацию средств для создания новых современных отраслей промышленности, и прежде всего такого производства средств производства, которое позволило бы изменить облик всей экономики. Соответственно должна была быть изменена и организация промышленности, и действующий в ней экономический механизм. К 1929 году в промышленности сложилось такое положение, что административное управление производством осуществляли главки ВСНХ (местной промышленностью — совнархозы), а экономическое регулирование — синдикаты. Самым печальным же было то, что вопросы планирования были рассредоточены по множеству инстанций, что подрывало оперативность и обоснованность в составлении плана, лишало его действительно организующей роли.

Думается, что председатель ВСНХ СССР В. В. Куйбышев, поставив в 1929 году задачу укрепить производственно-техническое руководство, совершенно обоснованно исходил из задач индустриализации. Верно было также и то, что эту проблему нельзя было решить на базе синдикатов — опыт передачи Всесоюзному текстильному синдикату функций Главтекстиля показал, что синдикаты, занимаясь снабжением и сбытом, а также регулированием производства в зависимости от условий рынка, не могли взять на себя большой объем принципиально новых и сложных функций. Поэтому В. В. Куйбышев поставил вопрос так: «…необходимо создать объединение синдикатов и главных управлений на базе технико-производственного руководства»1.

Конкретным решениям по реформе управления промышленностью предшествовала большая дискуссия в печати, работы специальной комиссии НК РКИ, изучавшей зарубежный опыт управления, совещания высших хозяйственных органов. Однако принятые решения все же не смогли выдержать испытания практикой, прежде всего, на мой взгляд, из-за нецелостного проведения заложенных в реформу экономических принципов. Новые органы управления — отраслевые хозрасчетные объединения, представляли собой фактически отраслевые монополистические союзы, с уничтожением хозрасчетной самостоятельности входящих в них единиц (предприятий и трестов), и перенесением хозрасчета (счет прибылей и убытков) лишь на уровень объединения в целом. Хотя для объединений, не включавших тресты союзного подчинения, сохранялся счет прибылей и убытков в прежнем виде — по отдельным трестам и предприятиям, но и там произошла существенная централизация оперативно-хозяйственных функций. Отраслевое объединение представляло собой шаг к созданию своего рода суперпредприятия, охватывающего всю отрасль, хотя реальной экономической и материально-технической основы для этого не существовало (хотя бы даже в такой степени, в какой это есть, например, в многоотраслевом концерне).

Отнятие хозрасчетных функций у предприятий основывалось не на ведении сознательной и обоснованной политики перераспределения средств между ними в рамках объединения, а на простой централизации финансовых функций, повлекшей автоматизм в покрытии расходов предприятий (что усугублялось аналогичной тенденцией в области кредитования в связи с ошибками в проведении кредитной реформы).

Само по себе создание крупных хозрасчетных объединений, обеспечивающих не только централизацию снабжения и сбыта, но и единое плановое руководство производством, создающих возможность организовать крупное капитальное строительство, обеспечить единую техническую политику и подготовку кадров, было, вероятно, правильным решением. Положительным моментом было и сохранение хозрасчетного характера входящих в рамки объединения снабженческо-сбытовых и строительных организаций. Но именно поэтому совершенно нелогичным было урезание хозрасчета предприятий и трестов, разрушение той основы, на которой строились их прежние отношения с синдикатами. Новые же органы снабжения и сбыта, хотя и сохраняли хозрасчетный характер, резко отличались от синдикатов тем, что уже не были продуктом добровольной кооперации трестов, и, более того, совершенно отстранили предприятия и тресты от участия в снабжении и сбыте, заключая договора от имени всего объединения2. Это одновременно ослабляло ответственность поставщиков и возможности потребителей воздействовать на них, поскольку они были отгорожены друг от друга договорами объединений в целом, не принимая в них непосредственного участия. Им лишь выделялись соответствующие обезличенные фонды.

Кроме того, попытка охватить объединениями всю промышленность привела к их чрезвычайной громоздкости. Об этом еще при разработке реформы предупреждали СНК и ЭКОСО РСФСР, а также другие республиканские органы, отмечавшие тенденцию ВСНХ забрать под себя фактически даже местную промышленность, что не могло не усиливать бюрократизации управления3. Подтвердились и опасения многих хозяйственников, высказывавшиеся еще при объединении ВТС с Главтекстилем, что слияние синдиката и главка может породить бюрократизацию аппарата4. И действительно, новая схема управления была целиком построена на иерархии административной подчиненности, разрывая с прежними порядками, когда синдикат был продуктом добровольной кооперации трестов в области снабжения, сбыта, финансирования и регулирования производства, обеспечивая им действенный экономический противовес административному усердию главков.

Если бы исправление этих существенных пороков пошло по пути восстановления хозрасчетной самостоятельности трестов и предприятий, обеспечению им «права голоса» при решений хозяйственных проблем в объединении, то, возможно, путь создания крупных хозрасчетных объединений мог бы оказаться эффективным, поскольку там обеспечивалось бы единство планирования производства и капитального строительства, подготовки кадров, единая техническая политика. Но корректировка реформы пошла не по пути устранения бюрократических загибов в ее проведении, а по пути лишь устранения неполадок в функционировании самого административного аппарата.

Объединения были разукрупнены, но это подрывало единство руководства отраслью. Тогда они вовсе были ликвидированы и на их месте восстановлены главки, т. е. не хозрасчетные, а административные органы управления. Для обеспечения же единства отраслевого руководства ВСНХ СССР в 1932 году был разделен на промышленные наркоматы. Правда, хозрасчет предприятий (тресты в основном ликвидировались) был при этом восстановлен, но чисто формально. Во-первых, хозрасчетные критерии хозяйствования, на которые ранее должно было ориентироваться предприятие, окончательно отошли на задний план перед установками директивных планов. Во-вторых, широко вошедшие в практику дотации и изъятия прибылей вообще делали хозрасчетные итоги работы весьма условным делом.

Вот таблица (табл. 6), наглядно показывающая, как изменились хозрасчетные условия работы предприятий и трестов в 1-й пятилетке по сравнению с предшествующим периодом нэпа:

Таблица 6. Распределение прибыли хозрасчетных единиц промышленности (в % к итогу)
Виды расходовПо декрету о трестах 10.04.1923 г.По положению о трестах 25.06.1927 г.По закону 10.12.1929 г.По закону 2.09.1930 г.
I. Платежи в бюджет: 68,050,3 60,881,0
а) подоходный налог 10,010,0 10,0
б) отчисления от прибыли 58,040,3 48,081,0
в) отчисления на профтехобразование 2,8
II. На образование резервного капитала 20,0 9,0
III. На образование специального капитала Банка долгосрочного кредитования 9,0 20,0
IV. На Фонд улучшения быта рабочих 10,0 9,0 9,0 9,0
V. На капитал расширения: 22,5 10,0 9,8
а) взносы в Банк долгосрочного кредитования 11,25
б) остается у предприятия 11,2510,0 9,8
На выплату премий 2,0 0,2 0,2 0,2

Источник: Дьяченко В. П. История финансов СССР (1917-1950 гг.). М.: Наука, 1978. С. 160,260.


Итак, можно легко убедиться, что положение о трестах 1927 года увеличивало хозрасчетную самостоятельность предприятий и трестов, оставляя в их руках специальный капитал расширения, часть которого мобилизовалась банковской системой, и сокращая общий размер изъятий из прибыли. Законы же 1929 г. и 1930 г. последовательно сокращают долю прибыли, остающуюся у предприятия. Если в 1929 г. это делается еще довольно осторожно, и изъятия из прибыли не достигают даже величины, характерной для 1923-1927 годов, хотя одновременно усиливается мобилизация собственных средств предприятия банковской системой, то закон от 9 сентября 1930 года, не церемонясь, отхватывает сразу 81% от прибыли. У торговых же организаций стали изымать 84% прибыли вместо прежних 20% (к которым добавлялась часть тех 61,8-51,8% прибыли, которые ранее распределялись в виде дивидендов, но тоже частично попадавших в бюджет в виде налогов и иных взносов с их получателей)5.

Такое административное усердие, видимо, доказало свою чрезмерность даже его инициаторам, и в 1931-32 годах положение несколько смягчается. Для предприятий, прибыль которых не покрывает затраты на пополнение оборотных средств и капитальные вложения, было установлено отчисление 10% прибыли; для предприятий, не имеющих затрат на капитальные вложения (помимо капитального ремонта) сохранили 81%; остальные платили от 10 до 81%, в зависимости от конкретной потребности в финансировании и размера использованных бюджетных средств6.

Безусловно, такая политика позволяла усиливать бюджетное перераспределение средств, концентрируя их на важнейших направлениях; кроме того, оставшуюся у предприятия прибыль было в сложившихся условиях трудно потратить, не заручившись разрешениями или поддержкой вышестоящих органов. Но вот стимулировало ли это предприятия к повышению эффективности их работы, в том числе и за счет предоставляемых им немалых бюджетных средств? У меня есть серьезные основания полагать, что эффект был как раз обратный. И этот эффект проявился достаточно явно, несмотря на очевидный энтузиазм и массовый трудовой героизм строителей нового общества.

А ведь на индустриализацию были брошены колоссальные, по масштабам и возможностям страны, средства. За один только год, с 1928/29 по 1929/30 годы, объем капиталовложений в промышленность вырос с 1819 млн руб. до 4775 млн руб.7 И концентрация таких ресурсов в столь короткие сроки отзывалась в народном хозяйстве страны очень большим напряжением.

По пятилетнему плану капитальные вложения в промышленность на 50% должны были быть произведены за счет самой промышленности. Для обеспечения этого результата предполагалось на 35% снизить себестоимость промышленной продукции. Остальное должны были дать кредиты и бюджетные средства, слагавшиеся как из отчислений промышленности, так и из поступлений от других частей народного хозяйства, а также от населения. По данным Б. П. Дьяченко, капитальные вложения в промышленность по отношению к собственным финансовым ресурсам промышленности (прибыль и амортизация) в группе «А» значительно превосходили собственные накопления промышленности, а в группе «Б» составляли лишь половину от них (см. табл. 7).

Таблица 7. Капитальные вложения в промышленность по отношению к внутрипромышленным накоплениям (в %)
1927/281928/291929/30
Группа «А»113%179%362%
Группа «Б»52%45%51%

Источник: Дьяченко Б. И. История финансов СССР (1917-1950 гг.) М., Наука, 1978. С. 169.


Что касается доли бюджетного финансирования в общей сумме капиталовложений, то установить ее мне не удалось. Хотя Б. П. Дьяченко и приводит данные о размерах бюджетного финансирования капиталовложений, их оказалось невозможно сравнить с общей суммой вложений в промышленность, ибо разные источники приводят значительно расходящиеся данные. И. В. Сталин в докладе на XVI съезде ВКП(б) приводит эти данные дважды и каждый раз дает различные ряды цифр, отличающиеся, в свою очередь, от данных, приведенных на этом же съезде В. В. Куйбышевым8. Различные данные (к тому же несопоставимые) приводит и В. П. Дьяченко, расходясь при этом с данными «Истории социалистической экономики СССР»9. Видимо, пора экономистам поднять исходные архивные материалы, по которым давались эти цифры, сопоставить их и придти к каким-либо более или менее надежным итогам. Косвенным свидетельством возрастания доли бюджетного финансирования служит сальдо расчетов промышленности с госбюджетом, которое постоянно возрастало в пользу промышленности (см. табл. 8).

Таблица 8. Сальдо расчетов промышленности с госбюджетом (без акцизов, млн руб.)
1925/261926/271927/281928/291929/30
110161288687990

Источник: Дьяченко В. П. Указ. соч. С. 175.


После 1930 года произошло заметное сокращение отчислений в бюджет из прибылей промышленных предприятий (хотя абсолютный размер отчислений из прибылей промышленности, в связи с ростом числа этих предприятий, возрастал)10.

Хотя я не располагаю данными о доле отчислений от прибылей промышленности за длительный ряд лет, достаточно ясное представление об источниках бюджетного финансирования капиталовложений может дать сопоставление размеров этого финансирования с отчислениями в бюджет от прибылей предприятий всех отраслей государственного хозяйства и с налогом с оборота. Именно несоразмерно большой рос поступлений в бюджет из этого последнего источника и обеспечил скачок в размахе финансирования промышленности, особенно в завершающие годы пятилетки (см. табл. 9).

Таблица 9. Объем и источники бюджетного финансирования промышленности (млн руб.)
1927/281928/291929/30Особый квартал 193019311932
Общая сумма бюджетного финансирования промышленности 926124826241030 817713300
Отчисления от прибылей государственных предприятий 964135326541052 3927 4988
В том числе от предприятий промышленности 1560 1070
Налог с оборота 24833146565324201167219595

Источник: История социалистической экономики СССР. Т. 3, М., Наука, 1977. С. 486-487; Дьяченко В. П. Указ. соч. С. 261.


Эти поступления обеспечивали большую часть доходов бюджета и аккумулировали в себе не только прибавочный продукт промышленности, но и прибавочный продукт сельского хозяйства, а так же часть необходимого продукта и часть фонда возмещения. В результате норма реального накопления резко подскочила (см. табл. 10).

Таблица 10. Норма накопления в экономике СССР
19281929193019311932
14,3%17,8%29,1%39,8%44,2%

Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.). Киев: Наукова думка, 1979. С. 22, 247, 220.


В целом же фонд накопления за пятилетку вырос в 4,8 раза. За счет каких же источников пополнялся налог с оборота, росший такими темпами? Как известно, он взимается в основном с отраслей легкой и пищевой промышленности. Объем производства в этих отраслях рос явно не такими темпами, чтобы каждый год удваивать налог с оборота. Как же были получены эти средства? Некоторое представление об этом дает динамика промышленных цен (см. табл. 11).

Таблица 11. Динамика отпускных цен на продукцию промышленности
1927/281928/29193019311-е полугодие 1932
в % к 1927/28 году 100,0 98,5 96,2 96,8 99,8
в % к предыдущему году100,0100,2103,4138,8181,2
в % к 1927/28 году 95,9100,2103,2134,2130,5
в % к предыдущему году100,0106,4132,3177,7220,5
в % к 1927/28 году 106,4124,3134,3124,1
в % к предыдущему году 97,4 98,5 97,6100,6103,2

Источник: Малафеев А.Н. Истороия ценообразования в СССР... С. 158.


Если учесть, что себестоимость промышленной продукции выросла в 1931 г. на 6,8 %, а в 1932 — на 8,1%11, что объяснялось в основном ростом заработной платы, не поспевавшей за ростом цен, то становится ясным, что имело место инфляционное финансирование промышленных капиталовложений. Рост себестоимости в промышленности не позволял ей финансировать капиталовложения в должной мере за счет собственных накоплений, ибо выйти на уровень наметок пятилетки можно было, только снизив себестоимость на 35 %.

В то же время рост цен в легкой и пищевой промышленности далеко обогнал рост себестоимости, приведя к превращению высоких розничных цен в канал перераспределения доходов рабочих и крестьян через бюджет, делая их источником финансирования капиталовложений. Эти методы инфляционного финансирования подогревались также кредитной инфляцией. Так, объем промышленного производства вырос в 1930 г. на 30,6 %, розничный товарооборот на 24,5 %, а денежная масса в обращении — на 52,5 %, краткосрочные же кредиты Госбанка — почти вдвое12.

Все эти тенденции, вместе взятые, привели к значительному обесценению рубля (см. табл. 12).

Таблица 12. Розничный товарооборот и денежная масса в обращении (в млн руб. на конец года)
1927192819291930
Розничный товарооборот в текущих ценах 15900172002300035000
Розничный товарооборот в ценах 1927 г. 15900161001770019500
Денежная масса в обращении 1668 2028 2773 4302
Необходимая денежная масса (при неизменных ценах и стабильном обороте) 1668 1689 1857 2046
Излишняя денежная масса 339 916 2256

Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР… С. 132.


Только шестая часть прироста эмиссии бумажных денег обслуживала реальный прирост товарооборота. Если в 1927 г. на 1 рубль денежной массы, находящейся в обращении, приходилось товаров на 9 руб. 53 коп., то в 1930 — 4 руб. 53 коп. Рубль обесценился более чем вдвое13.

В чем же причина столь негативных явлений в финансовой сфере, почему наметки пятилетнего плана, предполагавшего развитие экономики на базе снижающихся цен, не оправдались?

Основной причиной был чрезмерно оптимистический расчет эффективности вновь строящихся предприятий и сроков их возведения и освоения в так называемом «оптимальном» варианте пятилетнего плана. Никто, разумеется, не застрахован от просчетов в столь сложном деле, как пятилетнее планирование, к тому же предпринимаемое впервые в истории. Пагубные последствия повлекло нежелание отступить от первоначальных предположений, когда стала выявляться их необоснованность.

Во-первых, эти привело к значительному перерасходу капитальных вложений на достижение запланированных результатов (см. табл. 13).

Таблица 13. Капитальные вложения в промышленность (млрд руб., в текущих ценах)
По пятилетнему плануФактически за 4 ¼ года
Всего 19,124,8
Группа «А»14,721,3
Группа «Б» 4,4 3,5

Источник: Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства Союза ССР. Гос. изд-во «Стандарты и рационализация». М.; Л., 1933. С. 254.


Одно это уже вело к значительному бюджетному напряжению. Но поскольку промышленность не справилась с программой снижения себестоимости, а следовательно, и с планом внутрипромышленных накоплений, это еще более усилило нагрузку на бюджет (см. табл. 14).

Таблица 14. Затраты на финансирование промышленности (млрд руб.)
1927/281928/291932План 1932/33 года по пятилеткеПо пятилетнему плануФактически за 4 и ¼ года пятилетки
По сводному финансовому плану3,216,6 22,041,6
По госбюджету 0,6611,871,6722,99

Источник: Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства Союза ССР. Гос. изд-во «Стандарты и рационализация». М.; Л., 1933. С. 272-273.


Во-вторых, для реализации этой программы капиталовложений пришлось привлечь значительно больше людей, чем предполагалось. Если учесть, что почти единственным источником дополнительной рабочей силы была деревня, дававшая совершенно неквалифицированные кадры, то станет ясно, почему не могла быть достигнута и запланированная величина прироста производительности труда. Увеличенный контингент рабочей силы в городах требовал и большего, чем предполагалось, фонда продовольствия и предметов потребления. А перерасход капитальных вложений, в основном в тяжелой промышленности, оголил легкую промышленность, не давшую и запланированных объемов производства, что в сочетании с тем ущербом, которая понесло сельское хозяйство, резко сузило возможности снабжения как в городе, так и в деревне. В этой ситуации неизбежными стали рост цен и снижение жизненного уровня населения.

Но ведь не пойдя на эти жертвы, нельзя было сохранить запланированные темпы индустриализации?

Попробуем разобраться с цифрами в руках, для чего и почему потребовались эти жертвы, и что случилось, если они не были бы принесены. Начнем с анализа положения в капитальном строительстве, которое имеет в выдвинутой мной концепции экономических диспропорций первой пятилетки ключевое значение.

Итак, почему же в течение пятилетки запланированная программа капиталовложений в промышленность (и в целом в народное хозяйство) была значительно превышена?

Ответ на этот вопрос можно найти в материалах XVI съезда ВКП(б), состоявшегося как раз посредине первой пятилетки. Первая и важнейшая причина — недостатки в планировании капитального строительства и вызванная этим неразбериха в материально-техническом обеспечении строек, переносы сроков строительства, поставок оборудования, отсутствие проектной документации и т. д.

Станислав Косиор в своем выступлении на съезде говорил об угрозе срыва планов реконструкции и нового строительства угольно-металлургической базы Украины, об отсутствии до настоящего времени окончательного плана строительства и реконструкции предприятий тяжелой промышленности, о затяжке проектирования. Аналогичные проблемы поднимались и в выступлениях других делегатов14. Пред. СНК РСФСР С. И. Сырцов обратил внимание на царящую неразбериху в принятии решений о строительстве. «Иногда хозорган собирается строить какое-либо предприятие, закладывает фундамент, возводит стены, а потом оказывается, что это строительство не может быть обеспечено немедленно оборудованием, строительными материалами и т. д.», — заметил он. «Необходимо стремиться к тому, чтобы на фронте строительства уменьшить количество случаев, когда нам приходится отказываться от начатого строительства ввиду его нереальности в данных условиях из-за необеспеченности чертежами, проектами, и прочими необходимыми элементами»15. При этом на построенных уже заводах наблюдается низкая загруженность новейшего высокопроизводительного оборудования (30-40 %), а иногда и простои импортного оборудования, что тяжелым бременем ложится на себестоимость продукции, ведя к ее росту16.

Здесь проявил себя тот недостаток нашего капитального строительства, который давал себя знать на всем протяжении существования советской модели плановой системы — стремление предприятий, ведомств, местных органов решать проблемы путем развертывания новых строек, ведущее к распылению капиталовложений, попыткам всякими правдами и неправдами начать строительство, надеясь затем на государственную помощь. Трибуна XVI съезда также неоднократно была использована для того, чтобы обосновывать необходимость резкого увеличения капиталовложений в ту или иную отрасль, развертывания строительства в той или иной местности и т. д.17

Но ошибки в строительной программе объяснялись не только ведомственным или местническим нажимом, но и очевидными промахами планирования, ведущими к несбалансированности в создании и освоении производственных мощностей. Особенно наглядно это проявилось в текстильной промышленности. По данным пред. ЦКК Орджоникидзе, если бы даже с 1925/26 года в текстильной промышленности не велось нового строительства, то при наличном количестве сырья прядильное оборудование осталось бы в 1930 г. неиспользованным на 30-40 %. Но с 1925/26 года по 1929/30 года в хлопчатобумажную промышленность было вложено 462 млн руб., в том числе 85 млн рублей в новое строительство. По оценке РКИ, из этих затрат 150 млн руб. были израсходованы напрасно18.

Представитель ЦК профсоюза текстильщиков добавил к этой картине тот факт, что чрезмерный размах строительства новых фабрик отвлек средства от реконструкции старых, которые находятся в крайне запущенном состоянии, имеют изношенное, зачастую неработоспособное оборудование19. На XVI съезде высказывалось оптимистичное предположение, что в будущем, 1931 году трудности с хлопком будут преодолены и текстильные фабрики заработают с нормальной загрузкой. Однако и в 1932 году производственные мощности текстильной промышленности оставались загруженными наполовину, поскольку острый дефицит как хлопка, так и шерсти сохранялся20.

Подобное же положение складывалось не только в текстильной промышленности. На недогрузку производственных мощностей машиностроительных заводов указывали многие делегаты съезда. Часто это вызывалось нехваткой металла. При этом отмечались случаи передачи заказов на изделия, выпускаемые этими заводами, за границу21.

Строящиеся предприятия нередко оказывались необеспеченными строительными материалами и металлоконструкциями, оборудованием из-за разрывов в планировании строительства, и производства необходимых для него изделий и материалов, строительной техники22. Дефицит строительных материалов сопровождался также огромным завышением заявок на них, ростом нерациональных запасов23. Многие уже построенные предприятия стояли по 8-9 месяцев из-за необеспеченности сырьем, а в это время начиналось строительство аналогичных им. Новый камфарный завод, призванный избавить нас от импорта, не мог работать, к примеру, потому, что все сырье для производства камфары оказалось проданным за границу24.

Все это приводило к тому, что огромные капиталовложения часто не приносили отдачи, омертвлялся людской труд, значительные материальные ресурсы лежали мертвым грузом, не принося никаких плодов. Положение усугублялось низким уровнем организации самого строительного производства. Сроки ввода предприятий в действие нередко переносились, построенные заводы не были готовы к работе с полной нагрузкой.

Так, сталинградский тракторный завод, пущенный досрочно, длительное время не мог освоить своей проектной мощности. И дело было не только в том, что к станкам стала неквалифицированная молодежь. Основные цехи к моменту пуска — 17 июня 1930 года — были оснащены оборудованием первой очереди всего на 30-40 процентов25. Такого рода случаи заставили ужесточить условия государственной приемки новых заводов, и подобных примеров пуска полуоборудованных предприятий в дальнейшем, как правило, не допускалось.

Стремление к досрочному пуску предприятий приводило к массовому использованию сверхурочных работ, привлечению в экстраординарном порядке дополнительной рабочей силы. Трудовой энтузиазм, вызванный развертыванием грандиозных работ по индустриализации СССР, позволял опереться на массовый героизм, преодолевавший трудности строительства, ошибки и организационные неурядицы. На строительстве Сталинградского тракторного завода летом 1929 года стройка была охвачена массовым трудовым подъемом. Все работали по 12-14 часов в сутки, отказывались от выходных дней. Американский инженер, консультировавший Тракторострой, не мог не выразить своего удивления: «Такое впечатление, будто они строят свой дом»26.

Советские рабочие действительно строили свой дом. Программа индустриализации отвечала их коренным интересам и многие из них, не колеблясь, бросили на чашу весов свой энтузиазм, чтобы ничто не могло помешать реализации замыслов первой пятилетки. В этой программе им слышалась музыка социализма. И действительно, только мощная современная промышленность позволяла СССР превратиться в социалистическое государство. Значительная часть рабочих прекрасно отдавал себе отчет в том, что необходимо напряжение всех сил, чтобы вытащить страну из отсталости, покрыть ее сетью современных предприятий. И они не жалели своих сил ради этого. Их энтузиазм был зримым проявлением классового интереса в проведении политики индустриализации — ведь ее реализация означала и расширение рядов рабочего класса, и укрепление статуса кадровых квалифицированных рабочих, и общий подъем экономики, ведущий, в конечном счете, к росту благосостояния трудящихся. Может быть, не вполне осознано, а лишь эмоционально, рабочие ощущали в создании современной промышленности и необходимую материальную предпосылку для того, чтобы их роль в экономической системе советского государства поднялась бы на новую ступеньку. В своем стремлении укрепить материальную базу социализма рабочие были едины с хозяйственными и партийными руководителями, и политические установки которых, и непосредственные интересы (в том числе и карьерные) также были связаны с успехами индустриализации.

Но в стремлении достичь этих целей мы часто натыкались на собственные ошибки и неумелость. С. З. Гинзбург, работавший в строительном управлении ВСНХ, а затем возглавлявший Наркомстрой, в своих воспоминаниях отмечает низкую эффективность организации строительства Днепрокомбината в Запорожье, типографии газеты «Правда» в Москве, Свирьстроя, московского завода «Прибор». «Для этих и других строек того времени, — вспоминает он, — было характерно отсутствие правильных, своевременных проектов организации работ, не было четкого технического планирования строительства, начиная от момента получения задания до момента сдачи сооружения заказчикам»27.

Многие начинаемые стройки не имели не только рабочих чертежей, но и проектной документации. Даже для ударных строек своевременное снабжение материалами и механизмами было одной из самых острых проблем28. Не всегда это вызывалось общим дефицитом стройматериалов и оборудования. На Магнитострое в 1930 году не было ни одного мощного экскаватора, в то время как они простаивали в Сталинграде после пуска Тракторного завода29.

Для строительства Горьковского автомобильного завода три тысячи комсомольцев были мобилизованы в трудовую дивизию. Еще одна трудовая дивизия была составлена из членов Осоавиахима. До пуска завода оставалось 50 дней. Райком партии объявил месяц штурма — трудящиеся города с 18 до 23 часов работали на стройке. В массовых субботниках в октябре приняли участие 194 тысячи человек30. Однако к сроку пуска — 1 ноября 1931 года — строительство не было полностью завершено.

Подлинный героизм проявляли и строители Магнитки. А. М. Исаев, выпускник МВТУ, впоследствии работавший в качестве конструктора ракетных двигателей вместе с С. П. Королевым, писал домой со строительства: «Если нужно, рабочий работает не 8, а 12-16 часов, а иногда и 36 часов подряд — только бы не пострадало производство! По всему строительству ежедневно совершаются тысячи случаев подлинного героизма. Это факт. Газеты ничего не выдумывают. Я сам такие случаи наблюдаю все время»31. Но и на Магнитострое трудовой героизм тем не менее не привел к пуску комбината в установленные сроки.

Таким образом, при общем единстве интересов рабочих и хозяйственных руководителей, трудовой энтузиазм первых сталкивался с нераспорядительностью и просчетами вторых. Энтузиазм в таких условиях становился не только подспорьем в создании материально-технической базы социализма, но средством прикрытия провалов в планировании и организации производства, вырождаясь в штурмовщину. Не способствовали росту энтузиазма рабочих и бюрократическое пренебрежение к нуждам трудящихся, стремление решать проблемы строительства новых предприятий, не считаясь с интересами рабочих.

Общим бичом многих строек были крайне тяжелые жилищно-бытовые условия, вызывавшие текучесть кадров, отрицательно влиявшие на производительность труда. В целом за 1928-1932 годы жилая площадь, приходящаяся на одного члена рабочей семьи, сократилась с 5 кв. м до 4,3 кв. м32.

Крайне острым жилищное положение было на Магнитострое. С. З. Гинзбург отмечает: «Во всех начатых стройках в первую очередь создавались объекты, необходимые для пуска заводов, а уже потом велось строительство бытовых и культурных учреждений»33. Все это объясняется ссылками на нехватку материальных и финансовых ресурсов для того, чтобы начинать строительство с подготовки необходимой базы: жилья, дорог, подсобных строительных производств и т. д. «То были беды наших первых шагов, когда все силы поглощались насущными задачами дня и не оставалось возможности подумать о дне будущем»34 — добавляет он.

Не подвергая сомнению справедливость сказанного, возьму на себя смелость утверждать, что это крайне одностороннее утверждение. Да, были и нехватки, необходимость сознательно сокращать размах жилищно-бытового строительства ради возведения промышленных объектов, была и некомпетентность, недостаток опыта, нетерпение и т. д. Но кто всерьез возьмется упрекать в некомпетентности специалистов и рабочих, вносивших огромное количество предложений, позволявших реально сокращать сроки тех или иных строительных работ, сооружения объектов, монтажа оборудования? А ведь это было повсеместное явление! Неужели те же специалисты никак не могли уразуметь связи между наличием жилья и обеспеченностью кадрами, между бытовыми условиями и производительностью труда, между подготовкой строительного производства и сроками строительства? Думаю, что не только могли, но и прекрасно понимали эту связь, тем не менее, сознательно отодвигая эти вопросы на второй план. Начальник строительства на Магнитострое молодой инженер Я. С. Гугель впоследствии сам признавал, что он не считал нужным уделять этому много внимания, не делая даже того, что вполне можно было сделать по тогдашним скудным ресурсам. Главное — сдать в срок объекты, пустить завод. Все остальное — в сторону35. Но так думали не все.

При строительстве Днепрогэса заранее был проделан огромный объем подготовительных работ. Были сооружены: временная электростанция, железнодорожные подъездные пути, жилые дома и общежития, здания культурно-бытового назначения — клубы, больницы, бани и т. д., ремонтные цеха, лесопильный и древообделочный заводы, два бетонных завода36. Это вызвало массовые упреки в медленном ведении работ. Тем не менее, руководивший строительством старый специалист — энергетик А. В. Винтер — полагал, что сначала необходимо «обеспечение надежного тыла, расселение строителей в нормальных условиях, организация фронта работ, подготовка кадров, проектов, чертежей и т. п., затем массовое продвижение вперед по всем остальным участкам»37. Доводы А. В. Винтера встретили негативную реакцию на состоявшемся в сентябре 1930 года совещании руководителей крупнейших строек. «В выступлениях превалировало настроение, даже требование: любой ценой пустить объекты в срок, а лучше — досрочно»38. Я уже говорил, как обстояло дело с пуском Сталинградского тракторного, Магнитки, ГАЗа, где исповедовалась подобная философия строительства. Днепрогэс же был возведен на семь месяцев раньше установленного срока39. Такие плоды давал трудовой энтузиазм, помноженный на правильную организацию труда, вместо эксплуатации этого энтузиазма для прикрытия прорех в организации дела.

Сейчас, разумеется, легко рассуждать о том, что вот мол, если бы все последовали примеру Днепрогэса, то тогда бы… Когда всякая задержка с ведением работ на основных объектах получала политическую оценку, немного находилось желающих испробовать путь, реализованный А. В. Винтером. Ведь ярлык «вредительства» стал уже нередко пускаться в ход для прикрытия своей боязни ответственности, если речь шла о крупной инициативе, для прикрытия ведомственных амбиций, или просто чиновничьего спокойствия. Так, в 1930 году при рассмотрении вопроса о замене части импортных металлоконструкций железобетоном при возведении турбогенераторного завода руководители Электрообъединения ничтоже сумняшеся объявили «врагами народа» тех, кто, добиваясь перепроектирования, якобы хочет тем самым затормозить развитие турбостроения40.

Успехи первых лет пятилетки вскружили голову руководителям страны, добивавшимся расширения программы нового строительства по сравнению с планом, и предлагавшим фантастическое завышение наметок пятилетки. Например, вместо предлагавшихся первоначально по отправному варианту пятилетки 6 млн т чугуна на 1932/33 год в пятилетием плане была утверждена цифра 10 млн т., а в 1930 году правительство решило довести ее до 17 млн т. Цифра же в 10 млн т. была объявлена в выступлениях на XVI съезде руководителей нашей промышленности — Межлаука, Куйбышева, — вредительским минимализмом41. Несмотря на эти громогласные призывы с трибун, именно руководители ВСНХ и Госплана настояли, в конце концов, на отказе от авантюристического задания — произвести в 1932/33 г. 17 млн т чугуна42. Как известно, черная металлургия к концу пятилетки едва-едва достигла рубежа в 6 млн т чугуна.

Но когда И. В. Сталин заявил на XVI съезде — «…люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»43 — трудно было протестовать против непосильного для экономики расширения фронта строительных работ. Правда, годом раньше такие протесты еще раздавались. В феврале 1929 г., выступая на заседании президиума Госплана, инженер Осадчий восклицал: «…Гартван и Таубе говорили, что мы можем произвести 6-7 млн т чугуна, но они были заподозрены, им брошено было в лицо сомнение в лояльности, может быть здесь были подозрения в саботаже, в отсталости и т. д.». Эта обстановка логически приводила его к выводу: «…Вы получите в президиуме со стороны его членов и техников или обязанность молчания, или пение похвал, а не критику»44. Однако разработчики первой пятилетки, отстаивавшие экономически обоснованный уровень ее целевых установок, вскоре были подведены под дело «Союзного бюро ЦК РСДРП». Отнюдь не случайно получила хождение фраза, приписываемая С. Г. Струмилину: «Лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие»…

А ведь отказ от авантюризма позволил бы вести работы более обдуманно, без горячки, не неся потерь из-за запаздывания оборудования, нехватки стройматериалов, отсутствия проектов, текучести рабочей силы, не омертвляя гигантские средства, а направляя их на такие участки, где они могли бы дать наибольший эффект в кратчайшие сроки. Эта возможность не была использована. Незавершенное строительство, составлявшее в начале пятилетки 31% к объему капиталовложений, в 1932 году подскочило до 76%45. В результате Серго Орджоникидзе вынужден был осторожно заметить: «Первая пятилетка дала нам огромное количество новых строек, мы их ввели, но у многих из этих строек есть неполадки и по сей день…»46.

Недостатки в области планирования и осуществления капитального строительства вытекали из общих недостатков плановой работы, в которую все больше проникали элементы канцелярщины, грозившие превратить ее в игру бюрократических амбиций. Пред. СНК РСФСР С. И. Сырцов с тревогой говорил на XVI съезде: «Такие помехи, как длительное прохождение планов, запоздалое доведение их до предприятия, параллелизм в составлении планов, множественность инстанций, проверяющих и утверждающих планы, и прочее, разумеется, представляют собой чрезвычайно большое препятствие для осуществления тех колоссальных задач, которые стоят перед нами. При этом большим злом, которое партия еще не сумела преодолеть, является то, что работа каждого руководителя, каждого учреждения в значительной мере отдается ведомственной борьбе, а не самой работе»47.

С. И. Сырцов понимал неизбежность отдельных диспропорций в период коренной технической и экономической реконструкции народного хозяйства, но твердо указывал на необходимость не допустить их чрезмерного обострения, ведущего к подрыву героических усилий пролетариата48.

А диспропорции в экономике складывались весьма серьезные. Недооценка трудностей освоения капиталовложений, овладения новой техникой, неполное использование мощностей как новых, так и старых предприятий из-за нехватки сырья и конструкционных материалов — все это привело к падению фондоотдачи, особенно в 1931 и 1932 годах49, предопределило невыполнение плановых заданий по росту производительности труда. При плане прироста производительности труда на 110% за пятилетку фактически она выросла на 41% в годовой выработке и на 61,1% — в часовой (разница объясняется тем, что в связи с переходом на 7 часовой рабочий день средняя продолжительность рабочего дня сократилась за первую пятилетку с 7,6 часа до 6,98 часа)50.

Такой просчет с определением реальных возможностей роста производительности труда привел к тому, что для выполнения заданий пятилетки по объему производства пришлось привлекать в промышленные отрасли значительно больше рабочей силы, чем первоначально предполагалось. По плану численность рабочих в промышленности должна была возрасти за пятилетку на 33%51. На самом же деле она возросла с 8,7 млн чел. в 1928 году до 17,8 млн чел. в 1932 году, т. е. более чем вдвое52. Особенно значительным был сверхплановый приток работников в строительство и лесное хозяйство: по плану численность работников в этих отраслях должна была возрасти на 45% за пятилетку, фактически же выросла в 4,3 раза53.

Такой рост рядов рабочего класса покрывался в основном притоком из деревни. При общем приросте числа рабочих и служащих за пятилетку 12,6 млн чел., 8,6 млн чел. из них или 68,2% пришли из деревни54. Приток крестьянства в ряды рабочего класса по отношению к среднегодовой численности рабочих и служащих составлял ежегодно 13-18%55. В результате доля рабочих со стажем до 1 года в общей их численности составила: в 1927-29 годах — 11-12 %, в 1930 году — 23,5 %, в 1931 году — 27,6 %. Численность рабочих со стажем до 3-х лет составила: в 1929 году — 31,5%, в 1932 — 56,4%56. Если учесть, что даже до первой пятилетки значительная часть рабочих сохраняла связь с деревней, а около 20% из них в 1926-1929 годах имели в деревне землю, станет ясно, насколько усилился вес патриархальных и мелкобуржуазных элементов в рабочем классе.

Следует отметить, что столь бурный рост спроса на рабочую силу предопределил успешность введения 7-часового рабочего дня и досрочного (по сравнению с пятилетним планом) решения задачи ликвидации безработицы. Уже в 1930 г. повсеместно ощущалась нехватка рабочей силы. На 1 сентября 1930 года биржи труда не могли удовлетворить заявок на 1 млн 67 тыс. рабочих мест. 9 октября 1930 года Наркомтруд СССР принял решение о посылке 140 тыс. безработных, еще зарегистрированных на биржах труда, на работу и о прекращении выдачи пособий57.

Однако столь массовое разбавление рабочего класса крестьянством имело и отрицательные стороны. Падала трудовая дисциплина. Лишь чрезвычайными усилиями кадрового ядра пролетариата удавалась сдерживать рост прогулов. За 1928-1932 годы прогулы возросли с 5,72 рабочего дня в год до 5,9658. На этот фактор накладывались также неурядицы в планировании и организации труда. Хотя целодневные простои за 1928-1932 годы уменьшились с 1,93 до 1,24 часа в год на одного рабочего, фактические суммарные простои (учитывая и внутрисменные) возросли59. Велика была и текучесть рабочей силы, особенно большая среди вновь принятых рабочих. «Недостатки в организации труда и производства, текучесть рабочей силы вызывали у некоторых хозяйственников стремление создать „запасы“ рабочей силы. Подобные излишки имелись, по-видимому, во всех отраслях промышленности, даже в машиностроении»60.

Ситуация с рабочей силой, как и обстановка борьбы за высокие темпы любой ценой, нередко вели к понижению качества продукции. Как отмечалось на XVI съезде ВКП(б), брак, простои и прогулы по одной только ленинградской промышленности привели в 1929 году к потере около 300 млн руб.61 «Ухудшение качества промышленной продукции за последнее время представляет то явление, которое должно приковать внимание и съезда и всех хозяйственных организаций страны, — говорил С. И. Сырцов. — …Это может быть сознательным или бессознательным способом обхода заданий партии, заданий руководства и формальным выполнением процента за счет качества»62. Эту озабоченность разделял и председатель ВСНХ СССР В. В. Куйбышев: «…фактическое положение с качеством продукции следует признать крайне неудовлетворительным. В отдельных же случаях приходится констатировать наличие тенденций к дальнейшему ухудшению качества продукции»63. В. В. Куйбышев выдвинул в связи с этим предложение создания независимых от администрации контрольно-браковочных органов, которое так и не было принято64.

Негативные тенденции, связанные с чересчур быстрым ростом численности рабочих, перерасходом капиталовложений, медленным увеличением производительности труда не могли не сказаться на величине заработной платы. Немалое влияние на динамику реальных доходов оказывало и положение в сельском хозяйстве. Однако снижение реальных доходов сопровождалось быстрым ростом номинальной заработной платы при одновременном росте цен на предметы потребления.

Характерным для этих процессов было то, что динамика цен отрывалась от движения себестоимости продукции, а динамика заработной платы — от изменений в производительности труда (см. табл. 15,16 и 18).

Таблица 15. Индексы цен в обобществленной и частной торговле (1927/28 = 100)
1927/281928/29193019311-е полугодие 1932
Обобществленная торговля100,0104,3108,7137,0176,6
в % к предыдущему году 96,3104,3104,2126,0129,0
Частная торговля 100,0126,2231,1409,0769,3
в % к предыдущему году 107,5126,2183,1177,0188,1
Общеторговый индекс 100,0106,6132,0179,9251,8
в % к предыдущему году 98,0106,6124,0136,0140,2

Источник: Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР (1917-1963 гг.)… С. 163.


Таблица 16. Динамика цен и себестоимости (в % к 1927/28 г.)
19301-е полугодие 1932
Себестоимость в гр. «А» промышленности 85,7 96,1
Цены в гр. «А» промышленности 96,2 99,8
Себестоимость в гр. «Б» промышленности 91,3102,2
Цены на продукцию легкой промышленности 103,4181,2
Цены на продукцию пищевой промышленности132,3220,5

Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.)… С. 129.


По первому пятилетнему плану себестоимость промышленной продукции должна была сократиться на 35 %, оптовые цены по гр. «А» — на 21,1 %, по гр. «Б» — на 12,6 %. Фактически же уровень себестоимости при некоторых колебаниях почти не изменился, цены в группе «А» снизились на 0,4 %, а в гр. «Б» — возросли на 112,9%65.

Некоторый рост (хотя и небольшой) себестоимости промышленных изделий привел к сокращению прибылей промышленности, а в 1931-32 годах — к ее убыточности (см. табл. 17).

Таблица 17. Чистая прибыль промышленности, млн руб.
1927/281928/291929/3019311932
74310791104-60-642

Источник: Кульчицкий С. В. Внутренние ресурсы социалистической индустриализации СССР (1926-1937 гг.)… С. 147,165.


Финансирование капитальных вложений уже не могло основываться на собственных накоплениях промышленности и поэтому, как уже было показано ранее, стало покрываться в основном за счет косвенных налогов на потребителей промышленных товаров, необходимость увеличения которых (сведенных с 1930 года в единый налог с оборота) и обусловила рост как оптовых, так и розничных цен на предметы потребления. Разумеется, можно было бы пойти по другому пути — не повышая цен, сдержать рост номинальной заработной платы. Но тогда государственный бюджет лишился бы возможности перекачки чистого дохода работников как города, так и деревни, на нужды финансирования промышленности путем взимания «инфляционного налога». Конечно, эту задачу можно было решить иначе: например, увеличить прямые налоговые изъятия из заработной платы и поднять налоги на сельское население. Однако экономическая политика пошла по пути использования не прямых, а косвенных налогов, что вынуждало увеличивать заработную плату работников промышленности в зависимости скорее от роста цен, нежели от движения производительности труда (см. табл. 18).

Таблица 18. Соотношение ежегодного роста производительности труда и заработной платы в промышленности
19281929193019311932
Производительность труда112,2112,9109,7107,6102,6
Заработная плата 111,8110,0108,2114,4124,4

Источник: Маслова Н. С. Производительность труда и заработная плата в промышленности СССР (1928-1932 гг.)… С. 107.


Такое соотношение производительности труда и зарплаты, в свою очередь, повлияло на рост себестоимости продукции. Рост среднегодовой зарплаты перекрыл плановые наметки пятилетки, составив в 1932 году 144,1% к плану (в промышленности — 123,9 %). Зарплата за пятилетку, с 1928 по 1932 год, увеличилась на 103,6 %, т. е. более чем вдвое66.

Немного иные цифры дают подсчеты А. Н. Малафеева: номинальная заработная плата рабочих и служащих увеличилась за 1928-1932 годы в 2,26 раза, а индекс цен государственной и кооперативной торговли вырос в 2,55 раза. В результате реальная заработная плата в 1932 г. составила 80,6% от уровня 1928 года67. При определении динамики реальных доходов рабочих и служащих следует обратить внимание еще на ряд факторов. Если в 1927/28 году бесплатные услуги добавляли еще 27,3% к номинальной зарплате, то в 1932 году — уже 37,5%68. Однако в сторону понижения уровня доходов действовал огромный рост цен на частном рынке, не учтенный А. Н. Малафеевым в его расчетах. А ведь роль его в снабжении городского населения была достаточно велика — так, неземледельческое население страны тратило на закупку у частника сельскохозяйственных товаров 49,3% всей суммы своих расходов на эти товары69.

На снижение реальных доходов городского населения повлиял также тот факт, что контингент людей, находящихся на государственном снабжении, значительно вырос — с 1930 по 1932 год он увеличился более чем в 1,5 раза и составил 40,3 млн чел.70 В то же время рыночные фонды на промтовары увеличились с 1930 по 1932 год на 1,5%, а на продовольственные товары — уменьшились на 24,8%71. Совокупность этих факторов привела к сокращению снабжения не земледельческого населения рядом продуктов питания (см. табл. 19).

Таблица 19. Потребление неземледельческим населением сельскохозяйственных продуктов на душу населения в год (кг)
19281929193019311932
Зерновые 174,39169,82198,09207,81211,30
Картофель 87,60108,84136,18144,22110,00
Мясо и птица 51,68 47,50 33,16 27,29 16,93
Масло коровье 2,97 2,84 2,25 1,79 1,75

Источник: Мошков Ю. А. Указ. соч. С. 136.


Ухудшение структуры питания населения — рост потребления хлеба и картофеля при сокращении потребления мяса, масла и других молокопродуктов — частично компенсировалось за счет увеличения потребления ряда других продуктов питания (см. табл. 20).

Таблица 20. Потребление продуктов питания в городах СССР (кг на душу населения в год)
1927/281931
Овощи 40,370,4
Маргарин и растит. масло 3,3 3,8
Рыба 8,622,0
Сахар и кондитерские изделия17,922,9

Источник: История советского рабочего класса. Т. 2… С. 241.


Несмотря на некоторое сокращение реальных доходов рабочих и служащих в течение первой пятилетки, они все же превышали уровень, достигнутый до революции, поскольку уже к 1927 г. уровень 1913 года был превышен на 28,4%72. Сокращение же реальных доходов за 1928-1932 гг. составило около 20 %.

1.2. Всплеск рабочих инициатив

Ошибки и трудности первой пятилетки не могли ослабить волю рабочего класса СССР к тому, чтобы своим трудом поставить дело социализма в нашей стране на прочные индустриальные ноги. Трудовая и социальная активность рабочего класса, направленная на преодоление недостатков экономического развития, позволила достигнуть многих рубежей, намеченных пятилетним планом. Именно годы первой пятилетки стали временем массового рождения рабочих инициатив.

В 1929 году из ударных бригад возникли производственные коммуны, работавшие на единую расчетную книжку, заработок с которой распределялся уравнительно. Первоначально предполагалось, что в такие коммуны будут объединяться исключительно передовые, сознательные рабочие. Но фактически коммуны нередко складывались из молодых малоквалифицированных рабочих, стремившихся не столько к росту коллективизма и производительности труда, сколько к обеспечению некоего небольшого гарантированного заработка, удовлетворяющего минимальные потребности. Подобного рода негативные моменты в деятельности коммун послужили основанием для осуждения в 1931 году этой формы, как вводящей мелкобуржуазную уравниловку73.

Думается, что такое осуждение, имевшее серьезные основания, было все же чересчур категоричным. Ведь и в 60-е — 80-е годы XX века в подрядных бригадах нередки были случаи уравнительного распределения заработной платы, что характерно как раз для эффективно работающих, сплоченных коллективов. Такого рода явления наблюдаются и в сезонных строительных бригадах. Это может иметь веские экономические причины, связанные с объективно необходимым выполнением членами бригады работ разной квалификации и специальности, в равной мере обусловленными потребностями в достижении определенного конечного результата, а потому и одинаково оплачиваемыми независимо от своей действительной сложности и трудоемкости. Но такой подход экономически оправдан лишь в том случае, если бригада действительно работает на единый конечный результат, т. е. если ее труд обобществлен в силу самой технологии производства, и если по отношениям внутри бригады ее члены представляют собой единый коллектив, «расходуют свои индивидуальные рабочие силы как единую рабочую силу».

В 1929 году возникло также движение за добровольное снижение расценок и пересмотр норм. В конце мая 1929 года с этой инициативой выступили полировщики Ленинградского машиностроительного завода им. К. Маркса74. Вопрос о нормах и расценках был (да и впоследствии оставался) одним из самых больших и конфликтных вопросов во взаимоотношениях между рабочими и администрацией. И подобного рода инициатива, направленная на снятие противоречия, доводившего в 20-е годы до трудовых конфликтов, свидетельствовала о социальной зрелости рабочего класса. К сожалению, подобной же зрелости не оказалось у администрации предприятий и высших хозяйственных органов. Движение, державшееся на рабочем энтузиазме, не было подкреплено соответствующими материальными стимулами, не получило широкого распространения и в значительной мере угасло, однако не исчезло совсем. Попытки возродить его в 70-е — 80-е годы XX века оказались в ряде случаев довольно успешными.

В начале 1931 года началось широкое распространение бригадного хозрасчета. Первая хозрасчетная бригада была создана в феврале 1931 года литейщиками Невского машиностроительного завода75. На Киевском машиностроительном заводе им. В. И. Ленина, выступившем одним из инициаторов этого почина, к 1 июля 1931 года работало 128 хозрасчетных бригад, охвативших более 1 тысячи человек. К 1 апреля 1931 года более 1/3 рабочих в важнейших отраслях промышленности состояло в хозрасчетных бригадах76. По данным ЦК профсоюза рабочих машиностроения, бригадных хозрасчет охватывал в 1932 году 37,9% металлистов77.

Опыт развития бригадного хозрасчета наглядно демонстрировал рабочим связь эффективности их труда с общими условиями организации и планирования производства на предприятии. Постепенно они начали осознавать необходимость участия в решении этих вопросов, поначалу стараясь добиться лишь более качественного их решения администрацией предприятия. Так, 36 токарей-карусельщиков Ленинградского завода-втуза котло-турбостроения обратились с открытым письмом к начальнику цеха:

«…Самым слабым звеном во всей нашей работе оказалось внутризаводское планирование…

…Мы готовы сделать, и сделаем все, что в наших силах, чтобы план перевыполнить. Подтяните техническое руководство, установите действительное единоначалие, и в первую очередь поставьте дело планирования, ускорьте переход на хозрасчет»78.

Еще в декабре 1928 г. VIII съезд профсоюзов принял резолюцию, в которой говорилось: «Отмечая, что существующая система планирования чрезвычайно затрудняет участие профорганов и рабочих масс в выработке планов, съезд обращает внимание ВСНХ и НКПС на необходимость усовершенствования системы планирования промышленности и транспорта и поручает ВЦСПС совместно с ВСНХ и НКПС разработать конкретный порядок прохождения как годовых, так и пятилетнего планов развития промышленности с таким расчетом, чтобы обеспечить широкое участие рабочих масс и профсоюзных организаций сверху донизу в разработке этих планов»79. Вскоре потребность рабочих принять активное участие в улучшении дела планирования и организации производства вылилась в движение за встречный промфинплан. Это движение возникло сначала в одном из цехов Ленинградского завода текстильного машиностроения им. К. Маркса, а затем распространилось на все предприятие. 30 июля 1930 г. «Правда» опубликовала их призыв к рабочим металлургических предприятий последовать примеру машиностроителей80. В январе 1931 года рабочие завода «Электроаппарат» обратились ко всем рабочим Советского Союза с предложением: «Немедленно начать снизу (от бригады) проработку встречных промфинпланов борьбы за качественные показатели»81. На предприятиях стали создаваться планово-оперативные группы из рабочих и специалистов для проработки встречных промфинпланов82. Это движение привело затем к возникновению сменно-встречного планирования — проработки и выдвижения ударными бригадами встречных заданий каждую смену83.

Встречный промфинплан позволял инициативе рабочих выйти за пределы бригады, цеха и даже предприятия, включившись в проработку плановых вопросов, затрагивавших отношения данного коллектива со смежниками и с хозяйственно-экономическими органами. От своего рабочего места, от решения узкопроизводственных проблем рабочие поднимались до активного включения в важнейшие моменты социально-экономических отношений социализма, подводя под социалистическое плановое хозяйство массовую социальную базу. Рабочий учет и контроль получил форму, позволявшую ему органически войти в систему отношений планирования общественного производства.

«…Контрольные цифры Госплана, трестов и заводоуправлений, спущенные вниз, должны быть выверены рабочими на основе своей практики, а затем пойти в обратный путь — от станка к заводоуправлению, к тресту, к Госплану с новыми максимальными хозяйственными наметками»84. При этом рабочие и специалисты ставили не только вопросы повышения выработки, снижения затрат и т. п. Поднимались такие проблемы, как изменение специализации предприятия, перераспределение номенклатуры производства между смежными предприятиями. На заводе имени Сталина в ходе обсуждения встречного плана было предложено перейти от штучного выпуска мелких турбин к серийному производству крупных. Рабочие Московского инструментального завода предложили провести специализацию между ними и Сестрорецким, Тульским и Златоустовским заводами, которые до этого выпускали одни и те же типоразмеры инструментов едва ли не по всей их гамме85.

Участие рабочих в выработке встречного плана естественно влекло за собой и постановку вопроса об их участии в контроле за выполнением этого плана: «…рабочие, создавшие встречный промфинплан, должны иметь постоянное наблюдение за оперативным планированием производства»86. Экономисты уже ставили проблему развития созданного творчеством масс встречного промфинплана вплоть до полной перестройки всей системы планирования. Б. Борилин писал в связи с этим: «Огромную прямо революционную роль играет встречный промфинплан, который полностью должен изменить, перестроить нашу плановую систему»87.

Однако встречный план очень быстро столкнулся с хозяйственным механизмом, не желавшим перестраиваться «под встречный», а наоборот, оттеснявшим встречный промфинплан в сторону. Это проявилось в явно выраженном стремлении хозяйственников брать заниженные планы, чтобы застраховать себя от срывов88. Такое стремление было вполне объяснимо в условиях, когда любой срыв влек за собой жесткую административную, а подчас и судебную ответственность. Незаинтересованность хозяйственников во вскрытии резервов, в работе с высоким напряжением, чреватой неудачами, которые могли им дорого обойтись, распространялась и на руководителей профсоюзных органов. «…Эффективность массовых предложений понижается равнодушным отношением профорганизаций к постановке учета экономического эффекта и премированию рабочих за предложения»89 — отмечал М. Рафаил.

Начавшееся угасание встречного плана окончательно произошло уже за пределами первой пятилетки. Попытки возродить встречное планирование в 80-е годы XX века, в период кризиса советской системы, несмотря на искреннее стремление отдельных активистов наполнить эту форму жизнью, оказались обречены на провал. Ведь они с самого начала столкнулись с теми же проблемами, которые погубили «встречный» в 30-е годы, не имея при этом (в отличие от 30-х годов) сколько-нибудь серьезной подпитки снизу в виде массового энтузиазма достаточно широких слоев рабочего класса.

Другой формой, направленной на укрепление взаимодействия трудовых коллективов смежников, и также рожденной инициативой рабочих масс, стал «общественный буксир». «Общественный буксир» зародился на шахте им. Артема в Донбассе, когда шахтеры послали бригаду из лучших рабочих и специалистов ликвидировать отставание на соревнующейся с ними шахте им. Октябрьской революции90. Активность в распространении этого почина проявили ленинградские рабочие. К октябрю 1930 г. в Ленинграде на общественный буксир было взято 25 заводов91. На 1 июля 1931 года в стране действовало 413 «буксирных» бригад (10 486 человек), на 1 января 1933 года — 1019 бригад (25 975 человек)92. 19 июля 1931 года газета «Правда» оценила «общественный буксир» как «опыт социалистической взаимопомощи»93.

Взаимодействие между коллективами смежников налаживалось и в других формах. Завод «Красный путиловец» в Ленинграде вышел 28 января 1929 года с предложением организовать перекличку с заводами — поставщиками сырья94. «Перекличка цехов и заводов» помогала выявлению хозяйственных проблем смежных производств, налаживанию более прочных кооперационных связей. Этой цели служили также конференции смежных производств, социалистическое соревнование между потребителями и поставщиками95.

Такого рода общественные инициативы также пытались возродить в 80-е годы: развитие социалистического соревнования по принципу «рабочей эстафеты», соревнования смежников, соревнования по технологической цепочке, во многом воспроизводящие опыт первой пятилетки. Но время уже ушло: омертвляющий бюрократический формализм явно преобладал над реальными ростками рабочей инициативы.

Развитие социалистического соревнования, других форм инициативы рабочего класса в сфере производства в годы первой пятилетки было далеко не безоблачным. Рабочая инициатива, выражая, пускай в далеких от совершенства формах, объективные экономические потребности, будучи реальным проявлением социально-экономического творчества пролетариата, все же осталась как бы по ту сторону складывавшейся экономической структуры плановой экономики, как вроде бы желательный, но не обязательный довесок к этой структуре. Как ни прискорбно это констатировать, но творчество масс, в конечном счете, не оказало тогда сколько-нибудь заметного влияния на устойчивые, закрепленные формы хозяйственного механизма, не смогло стать силой, преобразующей этот механизм. Наоборот, деформации, складывавшиеся в производственных отношениях социализма, и закрепленные в формах хозяйственного механизма, оказали негативное влияние на результаты социально-экономического творчества масс, постепенно отторгая формы, созданные этим творчеством. В 60-е — 80-е годы XX века, преодолевая постоянное сопротивление бюрократии, созданный творчеством масс бригадный хозрасчет все же местами прокладывал себе дорогу в жизнь. Но эти опыты закончились вместе с падением советской системы.

Инициатива масс по видимости встречала самую широкую поддержку, но что могла решить поддержка идеологическая, даже переведенная на язык решений, приказов и инструкций, если не было экономической поддержки этих начинаний? В таких условиях формализация инициативы носила особенно опасный характер, ибо что может дать добровольное начинание, не получающее подкрепления, но превращенное в обязательное предписание, в инициативу в директивном порядке? Опасения такого рода ощущали сами творцы социалистического соревнования, сами инициаторы починов 20-х — 30-х годов.

МК ВКП(б) и МК ВЛКСМ в обращении к рабочим и работницам, коммунистам и комсомольцам Москвы и губернии об организации социалистического соревнования предупреждал: «Есть опасность вырождения соревнования в парадные переклички и вызовы без действительного участия действительных масс трудящихся»96. Партийная организация Московских коммунистов сознавала, что одними призывами к рабочему классу соревнование не исчерпывается, грозя превратиться в прикрытый цветистыми фразами понукающий рефрен: «Давай, давай!». Они еще не забыли ленинскую постановку вопроса в статье «Как организовать соревнование», связывавшую социалистическое соревнование с развертыванием всенародного учета и контроля, и потому записали в своем обращении: «…тащить на суд масс вопросы повседневной экономики»97. На суд масс!

Эти опасения были небеспочвенными. И. Краваль в 1929 году констатировал: «…опыт работы истекших месяцев показывает, что большинство рабочих еще не участвует в соревновании. Мы нередко значительную часть парадного соревнования принимаем за действительность. К сожалению, нередки случаи, когда в ряде районов и на ряде предприятий ограничились только парадной частью соревнования. Работа по проверке выполнения принятых на себя обязательств поставлена слабо, а в ряде случаев совершенно отсутствует»98. Если бы это были только трудности роста, то на этих оценках, может быть, и не стоило бы заострять внимание. Однако дальнейшее развитие событий свидетельствовало, что проявления рабочей инициативы во все большей степени попадают в положение лишь подсобных средств для поднятия выработки и отторгаются в тех случаях, когда начинают хоть в какой-то мере посягать на прерогативы административной иерархии управления, требовать изменений в привычных стереотипах существования управленческого аппарата.

Сводка Уралпрофсовета за 28 сентября 1930 года дает немало примеров достигнутых за счет соревнования роста качества продукции, добровольного пересмотра норм и расценок, роста увлеченности рабочих своим трудом. Но наряду с этим нередко указываются и такие факты, когда ударничество в труде достигается за счет удлинения рабочего дня, вольного обращения с техникой безопасности и т. д.99 Факты подобного рода были повсеместным явлением в строительстве, но, как показывает сводка, в промышленности соревнование нередко сводилось к тем же требованиям — темпы любой ценой, план любой ценой. Такое соревнование поддерживалось и поощрялось. Напротив, когда рабочие намеревались заглянуть немного дальше собственного носа и действительно вынести на собственный суд вопросы повседневной экономики, то результаты оказывались иными.

«Общественный буксир», рожденный собственной инициативой рабочих в 1931 году, получил в следующем, 1932, наибольший размах. Однако дальше движение пошло на убыль100. Слишком уж неприятным делом для администрации предприятий, да и вышестоящих хозорганов было самостоятельное выяснение рабочими обстоятельств плохой работы того или иного завода и, более того, успешное практическое доказательство того, что рабочие и специалисты своими усилиями могут решить задачи, об которые спотыкаются руководящие хозяйственники. Да и вообще — приходят на завод чужие люди, с другого предприятия, а то и вообще из другого ведомства, суют свой нос куда не надо, да еще и учат, как работать!

Незавидной оказалась и судьба хозрасчетных бригад. Между ними началось соревнование за проведение режима экономии, за снижение себестоимости продукции, но оно тут же оказалось «возмутителем спокойствия». О том, какие результаты по снижению себестоимости были достигнуты в годы первой пятилетки, я уже говорил. Вместо снижения она начала расти. И не удивительно. Обследование, проведенное Наркомфином в первом полугодии 1931 года, установило: «…Какое имеется в работе завода общее снижение себестоимости и какова его прибыль, определить невозможно… за отсутствием калькуляций по всему производству»101. В условиях борьбы за план и темпы любой ценой, когда хозрасчетные итоги деятельности предприятия отходили на задний план, трудно было рассчитывать на иные последствия, сказавшиеся и на хозрасчетных бригадах. «…После 1932 г. движение по созданию хозрасчетных бригад пошло на убыль, так как отсутствие подлинного хозрасчета как в цехе, так и на предприятии в целом сводило на нет усилия таких бригад»102.

В безвыходную ситуацию было поставлено встречное планирование. Эта форма плановой работы могла стать эффективным орудием раскрепощения инициативы трудового коллектива. Встречный план создавал возможность выдвижения коллективами таких плановых проектов, которые основывались на непосредственном производственном опыте трудящихся, на их собственных экономических интересах, на практике взаимодействия со смежниками. На такой основе реальной становилась критическая проверка трудящимися первоначальных наметок плановых органов. Для этого трудовой коллектив должен был получить определенную самостоятельность в плановой работе, определенный статус для своего встречного плана, определенные права по решению плановых вопросов. Соответственно должны были бы ть определен ы , т. е. п о ставлены в ч еткие границы , и прерогативы вышестоящих плановых органов. Однако такая постановка вопроса не устраивала ни хозяйственную, ни политическую бюрократию, стремившуюся сохранить за собой монополию на установление всех условий производства, на командование трудовыми коллективами. Сразу же обнаружилось стремление бюрократии поставить встречное планирование в жесткие рамки, превратить его лишь в способ значительного повышения заданий, спущенных сверху.

Журнал «На плановом фронте» одергивал: «В очень многих случаях встречный промфинплан понимается как самостоятельный план, особый план, идущий снизу навстречу другому плану, идущему „сверху“. Это прямо противоречит основным принципам социалистического планирования»103. Журнал, правда, стыдливо оговаривался, что допустимы и «два плана», если в хозяйственном аппарате не изжиты еще бюрократические извращения. Но такое понимание роли плана, идущего снизу, превращало его неизбежно в придаток к решениям вышестоящих органов. В этих условиях декларация: «Разработка массами встречных планов должна быть обеспечена с самого начала как органическое звено всей работы над планом плановых органов ведомств, Госплана, объединений и заводоуправлений, обязанных к началу составления встречного плана сообщить рабочим организациям необходимый минимум показателей (народнохозяйственный лимит топлива, сырья, капитальных работ, потребность в изделиях и т. д.)»104, — оборачивалась пустым благопожеланием.

Рабочие инициативы не получили поддержки со стороны политических руководителей, и потенциал самостоятельной организованности рабочего класса оказался недостаточным, чтобы против воли своих лидеров все же сломать бюрократическую систему хозяйствования. Между тем эти рабочие инициативы были реальным проявлением именно социалистической тенденции в развитии производственных отношений переходного периода. Они фактически означали выработку самими рабочими социально-экономических форм освобождения труда. Ведь на той стадии зрелости материальных предпосылок социализма, когда для реального освобождения труда (то есть такого освобождения, которое непосредственно диктуется самими материальными условиями труда, уровнем развития производительных сил общества) еще нет условий, освобождение труда возможно лишь формальное — то есть осуществляющееся через социально-экономические формы труда, через производственные отношения. Рабочие инициативы как раз и дали пример образования таких социально-экономических форм через самостоятельное социальное творчество трудящихся.

Сам факт массового рождения таких инициатив снизу показывает, что даже формальное освобождение труда несет с собой колоссальный потенциал социального творчества (только на основе которого и возможно социальное освобождение). Иные социально-политические условия, наличие более сильной антибюрократической тенденции в правящем слое, могли бы превратить инициативы рабочего класса в мощнейший инструмент преобразования производственных отношений и общественных отношений вообще в социалистическом духе. Сумел же Ленин увидеть в одном субботнике ростки коммунизма! Однако, к сожалению, бюрократическая тенденция в правящей партии возобладала.

1.3. Итоги первой пятилетки

Несмотря на далеко не тепличные условия, рабочие инициативы не захлебнулись. Энергия и настойчивость рабочего класса, пробужденные борьбой за дело социализма, не позволяли отступать, когда речь шла о том, чтобы собственными усилиями выправить недостатки, проявлявшиеся то на том, то на другом участке социалистического строительства. Только героизм рабочего класса оказался способен преодолеть многочисленные трудности и ошибки в развитии народного хозяйства, позволил экономике удержать в целом высокие темпы индустриального развития.

Однако была ли достигнута цель — увеличить темпы экономического развития страны? Нет. Если сравнить темпы роста промышленности в 1926-1928 годах, предшествующих пятилетке, когда уже завершился восстановительный процесс в промышленности, то вырисовывается следующая картина: в 1926-1928 годах среднегодовые темпы прироста промышленного производства составляли 21,7 %, а в годы первой пятилетки — 19,2%105, причем прирост капиталовложений в 1926-1928 годах был несравненно меньше, чем в годы пятилетки. Эти данные вовсе не свидетельствуют против перевода народного хозяйства на рельсы пятилетнего планирования. Во-первых, без такого планирования были бы совершенно исключены глубокие сдвиги в структуре народного хозяйства, проведенные в кратчайшие исторические сроки. Во-вторых, как я уже постарался показать (и ниже приведу дополнительные аргументы), недостатки пятилетки были обусловлены некоторой переоценкой возможностей эффективного освоения большой массы капиталовложений и, главное, авантюристическими установками на перекрытие и без того завышенных первоначальных наметок.

Фактическая кривая роста промышленного производства по годам пятилетки оказалась в результате весьма близка к многократно осужденной «затухающей кривой». Этот идеологический ярлык приобрел прочность поистине символа веры, так что не стоит удивляться, когда Б. Борилин, приводя в своей статье данные о росте промышленности по годам пятилетки, гневно бичует затухающую кривую, как троцкистскую, противопоставляя ей пятилетний план106. А что же доказало выполнение плана? Вот какие цифры приводит сам Б. Борилин (см. табл. 21).

Таблица 21. Темпы роста промышленного производства по годам пятилетки (в % к предшествующему году)
1929193019311932
126,6127,2122,7111,0

Источник: Борилин Б. К итогам первой пятилетки // Большевик, 1933. № 1-2. С. 79.


Ну, чем не затухающая кривая? Приводились, правда, и немного другие данные, но они показывают ту же картину (см. табл. 22).

Таблица 22. Темпы роста промышленного производства по годам пятилетки (в % к предшествующему году)
1929193019311932
126,1127,3122,6111,0

Источник: Итоги выполнения первого пятилетнего плана… С. 58-59.


Довольно сильно отличаются от этих данных сведения из современных источников, но затухающая кривая все равно остается (см. табл. 23).

Таблица 23. Темпы роста промышленного производства по годам пятилетки (в % к предшествующему году)
1929193019311932
120122120115

Источник: История социалистической экономики СССР. Т. 3… С. 107.


Такое распределение темпов роста промышленности по годам, несомненно, связано с чрезмерно быстрым наращиванием капиталовложений, особенно в последние два года пятилетки. Экономика уже не могла справиться с эффективным строительством, оснащением и освоением все новых и новых объектов. Но, несмотря на предостережения, звучавшие в выступлениях делегатов XVI съезда, они не осмелились призвать к разумному ограничению капиталовложений хотя бы заданиями пятилетнего плана.

Темпы роста объемов производства и производительности труда стали затухать, цены и себестоимость — расти. Вот чем обернулся лозунг выполнения пятилетки в 4 года.

Один из разработчиков первой пятилетки. С. Г. Струмилин, открыто предостерегал против вступления на этот путь. Он заявил в выступлении на VI Всесоюзном съезде плановых работников в сентябре 1929 года, что считает «преждевременными разговоры о превращении пятилетки в четырехлетку или трехлетку. Не надо делать скороспелых выводов на основании успехов отдельных участков народного хозяйства»107. С. Г. Струмилин как будто предчувствовал выступление И. В. Сталина на XVI съезде ВКП(б), где тот широковещательно объявил о том, что задания пятилетнего плана по нефтяной промышленности будут выполнены в 2 ½ года, по торфяной промышленности — в 2 1/2 года, по общему машиностроению — в 2 1/2-3 года, по сельскохозяйственному машиностроению — в 3 года, по электротехнической промышленности — в 3 года108. Сталин рисовал картину непрерывно растущих темпов развития промышленности: 1928/29 — 124,3 %, 1929/30 — 132%, а в 1930/31 будет 147%109.

Ну, может быть, тут просто несколько преувеличенный оптимизм, вызванный беспрецедентными успехами, и потом, пятилетку ведь все же выполнили досрочно, в 4 1/4 года?

Вот лежит передо мной на столе небольшая книга в темно-синем переплете, с потускневшими золотыми буквами на обложке: «Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства Союза ССР». Давайте заглянем в нее и разберемся, что же такое на деле представляло собой досрочное выполнение пятилетки.

По каким же показателям был выполнен за 4 года и 3 месяца первый пятилетний план? По общему объему промышленного производства? Нет, план по производству валовой продукции промышленности был выполнен на 93,7%110. Может быть, по производительности труда? Она должна была возрасти на 110 %, а фактически выросла на 41%111. Я уже говорил, что вопреки наметкам плана выросла себестоимость продукции, увеличилась фондоемкость производства, возросли цены. Вот еще показатель, по которому задания плана перекрыты аж на 44,1% — заработная плата112. Но реальную цену этому номинальному росту заработной платы я уже показал, хотя в разбираемой мною книге и было без стеснения заявлено: «…задания пятилетнего плана об улучшении материального положения трудящихся города и деревни выполнены, а по решающим и основным показателям перевыполнены»113. Не случайно, однако, в этой книге отсутствуют показатели потребления в натуральном выражении.

Есть лишь один показатель, который, видимо, и дал основания И. В. Сталину заявить о досрочном выполнении пятилетки: по группе «А» промышленности план был выполнен на 103,4%, в том числе по тяжелой промышленности — на 109,6%114. Некоторые отрасли дали еще более значительное перевыполнение плана: общее машиностроение и судостроение выполнили план на 181,2%, электротехническая промышленность — на 136,0%, нефтяная промышленность — на 107,9%115. А остальные? А остальные дали: каменноугольная — 89,2% к плану, черная металлургия — 67,6% к плану116, (в т. ч. производство чугуна — 62% к плану, стали — 57%, проката — 52,5%)117. Сельскохозяйственное машиностроение (которое, по обещанию Сталина, должно было в 3 года справиться с пятилеткой) — 99,7%, химическая — 73,6%, лесная — 85,6%, легкая — 73,5%. Пищевая промышленность превысила плановые задания, дала 103,3% к плану118. Однако это произошло не только при невыполнении плана, но при значительном сокращении объемов производства сахара, мяса промышленной выработки, масла животного. Сократилось также производство тканей119, а в целом группа «Б» промышленности выполнила план на 84,9%120. Мощность электростанций составила 83% к плану121, эксплуатационная длина железнодорожного транспорта — 88,7% к плану. Грузооборот железных дорог при этом составил 104,1% к плану122, но это означало рост напряженности в перевозках. Выработка электроэнергии составила 13 100 млн квт-ч., вместо намечавшихся 22 000 млн квт-ч.123

Таким образом, никаких серьезных оснований для утверждения о досрочном выполнении заданий пятилетнего плана не обнаруживается. Однако следует сказать о том, что, несмотря на определенные количественные просчеты, важнейшие задачи пятилетки были в основном достигнуты — СССР сделал резкий скачок вперед по пути превращения в мощную индустриальную державу. Теперь, задним числом можно предположить, что если бы в осуществлении пятилетки был взят курс на реализацию отправного, а не оптимального варианта плана и не были бы допущены попытки форсировать рост производства за счет сверхпланового раздувания капиталовложений, то результаты экономического развития были бы не ниже, но при этом не сопровождались бы массой глубоких диспропорций.

Сейчас, разумеется, легко строить такие предположения. Однако и тогда, при трезвой оценке реальной обстановки, можно было бы избежать многих неоправданных потерь, если планирование не подменялось бы нередко простой волевой установкой на увеличение темпов. Неудавшиеся по большинству отраслей (кроме машиностроения) попытки выполнить план в 2 1/2-3 года нанесли эффективности экономики серьезный ущерб.

Этот ущерб был связан не только с ошибками и просчетами, но и с определенной системой экономических взглядов, оказавших влияние на формирование подобного рода ошибок. Правильная теоретическая оценка классиками марксизма-ленинизма судьбы товарно-денежных отношений при социализме была превращена в догматическую формулу о замене рынка планом. Даже в рамках этого толкования, сводящего вопрос о формировании новых, нестоимостных отношений к фиксации их проявления на поверхности экономической жизни, оставалось еще место для постановки проблемы об объективных основах движения самого плана. Но робкие попытки поставить проблему таким образом на рубеже 30-х годов были отброшены. Хотя была отвергнута и вовсе уж нелепая попытка провозглашать отмирание товарно-денежных отношений с сегодня на завтра, прочное хождение получили взгляды, согласно которым от закона стоимости остаются одни лишь ублюдочные остатки124.

Немалую роль в закреплении подобных позиций сыграл отход от научных принципов научной полемики, проявившийся в активном использовании политических обвинений в полемике против одного из наиболее глубоких знатоков марксизма, И. Рубина. Одним из немногих, кто осмелился открыто выступить против подобных ненаучных приемов, был А. Леонтьев. Он с резонными опасениями отмечал: «…На сцену выступает уже иной метод критики, пытающийся перевести спор от отдельных частностей к осуждению всей работы в целом, как немарксистской и антимарксистской»125. Его беспокоили явления, заступавшие место научной дискуссии: «Резкость тона, находящаяся в явной диспропорции к силе теоретической аргументации, несколько странные методы полемики, бесплодность положительных формулировок наряду с большой полемической крикливостью…»126.

Те же экономисты, которые вели политическую травлю Рубина, усердствовали и в неделовой, конъюнктурной критике правого уклона, превращая все сказанное Н. И. Бухариным в сплошную ошибку и отбрасывая при этом даже совершенно правильные постановки вопроса. Так, Бухарин выдвигал следующее положение: «…емкость внутреннего рынка, определяющая спрос, есть один из важнейших факторов, непосредственно определяющих размеры легкой индустрии и отчасти металлической и прочей промышленности. А это в свою очередь по „цепной связи“ определяет и пропорции между другими отраслями. Никакого плана индустрии, взятой в „себе“, построить поэтому нельзя»127. С. Бессонов с удивительной логикой заключает на основании этого отрывка: «Емкость крестьянского рынка вот, по Бухарину, исходный пункт, лимит и законодатель всего движения в промышленности»128. Какое дело Бессонову до того, что Бухарин называет крестьянский рынок лишь одним из важнейших факторов! К черту рынок, будем строить план промышленности, взятой в «себе». И когда Бухарин в «Заметках экономиста» предлагает смягчить товарный голод, Бессонов вполне последовательно поучает: «Перейти от капитализма к социализму, не пройдя через временный этап товарного голода, нельзя»129. Странно, однако, что такое раздражение Бессонова вызывает простое упоминание цели, закрепленной в резолюции ноябрьского (1928 г.) Пленума ЦК ВКП(б): «…курс на смягчение, а в конечном счете, на преодоление товарного голода»130.

Вот такого рода экономическая наука, готовая осудить или оправдать что угодно, была, конечно, прекрасным подспорьем для волюнтаристских решений. Закон стоимости на свалку, или в лучшем случае на задворки — а вместо? Если не известен спрос, то на что надо ориентировать производство? Вопросы повисли в воздухе, перечеркнутые простой формулой — «план — закон социалистической экономики». Однако это утверждение, даже независимо от вопроса об его истинности, несло внутренний порок — оно начисто было лишено объяснения, а в чем же состоит этот закон, какую объективную связь он выражает.

Я говорю все это вовсе не ради реабилитации закона стоимости. Я убежден, что социализм действительно предполагает уничтожение товарного производства — но не при помощи того, что В. И. Ленин называл «коммунистическим чванством». Закон стоимости не исчезнет от простого нежелания с ним считаться. А чтобы движение экономики действительно перестало определяться законом стоимости, в ней должны сложиться новые объективные производственные отношения, способные заместить отношения товарного производства. Попытки же подчинить все производство предписаниям свыше, назвав все это плановым хозяйством, не создают социалистической планомерности и не устраняют товарного производства.

Не только в течение всего переходного периода, но и в ходе последующего развития социализма необходимо считаться с тем, в какой мере устраняются объективные основания для существования товарного производства и рынка — в первую очередь, те условия, которые создают обособленность производителей (хотя бы и относительную, и постепенно преодолеваемую по мере развития плановой экономики) в системе общественного разделения труда. На этих этапах планомерность социалистического хозяйствования первоначально может проявить себя лишь в переходных формах — формах планового регулирования товарного производства, лишь постепенно образуя адекватные социалистической планомерности формы планового ведения хозяйства.

Эти формы отличаются от обособленного ведения товарного хозяйства частными производителями, прежде всего, не тем, что прибыль, деньги и цены в качестве экономического регулятора заменяются плановыми директивами. Главное отличие заключается в том, что плановое хозяйство основывается на сознательном согласовании интересов всех работников социалистического хозяйства, их разного рода коллективов, организаций и объединений. Такое согласование первоначально опирается на государственный аппарат хозяйственного управления, но уже с самого начала оно предполагает вовлечение в принятие хозяйственных решений и рядовых работников и специалистов на разных уровнях народного хозяйства. Формальное освобождение труда (то есть достигаемое пока только через новые социально-экономические формы производства, идущие на смену капиталистическим отношениям) опирается на социальное творчество трудящихся и само, в свою очередь, дает толчок этому творчеству.

Однако развитие переходных к социализму производственных отношений на незрелой материальной и социальной базе чревато слабостью этой тенденции к социальному творчеству, которая может в значительной мере вытесняться и подменяться организующей силой государственного аппарата. В силу слабости участия работников в формировании экономической системы переходного общества, государственный аппарат хозяйственного управления поражается бюрократической тенденцией — тенденцией к отрыву, обособлению от трудящихся масс. Этот бюрократизм также поддерживается спецификой экономических отношений переходного периода, не свободных от черт рыночного монополизма, также чреватого бюрократической тенденцией.

Развитие новой экономической политики в СССР, как и отказ от нее, в достаточно полной мере продемонстрировали нам развертывание этих противоречий. Ситуация усугублялась тем, что путь преодоления этих противоречий через постепенное повышение зрелости социалистических черт хозяйственной системы, по мере втягивания работников в решение хозяйственных вопросов на основе повышения их грамотности и культурности, и привлечения крестьянства к общественным формам земледелия путем воздействия на их экономические интересы через кооперацию, оказался для СССР закрыт.

Лишь в короткий период новой экономической политики хозяйственная система СССР развивалась на основе реального признания переходного характера производственных отношений, что выражалась в многоукладности экономики. Именно в этот период происходило отлаживание взаимоотношений между разными по социально-экономической природе секторами народного хозяйства, велся поиск оптимальных форм взаимодействия различных по своей экономической природе экономических регуляторов. Несомненным достижением новой экономической политики является не только быстрое восстановление народного хозяйства после войны, но и разработка методов селективного планового регулирования экономики в условиях рыночного хозяйства. Это достижение во многом предвосхитило «новый курс» Рузвельта, теоретические разработки Дж. М. Кейнса и послевоенную активную промышленную политику и индикативное планирование в целом ряде развитых стран.

Однако условия существования СССР в мировой экономической и политической системе требовали форсирования индустриализации за счет использования инструментария обобществленного хозяйства (создание крупного сельскохозяйственного производства путем коллективизации мелких крестьянских хозяйств, использование директивного народнохозяйственного планирования для концентрации ресурсов на создании новых современных промышленных отраслей и т. д.), несмотря на то, что материальные основы для такого обобществления еще не были в полной мере достигнуты.

Далее придется детальнее вернуться к этим проблемам. А сейчас следует обратить внимание на тот вопрос, от которого я отвлекся при рассмотрении хода индустриализации — откуда и как были получены сельскохозяйственные ресурсы сырья и продовольствия для оплаты импорта машин и оборудования и для прокормления растущей армии рабочих и служащих.

Глава 2. Что такое коллективизация? Замыслы и воплощение

В том, что крестьянству в нашей стране суждено пойти по пути кооперирования, не сомневался, пожалуй, ни один экономист. Все оттенки мнений — от Кондратьева до Преображенского — сходились в признании неизбежности и прогрессивности перехода сельского хозяйства на путь кооперативного производства. Но даже в среде аграрников-марксистов сталкивались весьма разноречивые суждения о том, какой быть кооперированной деревне и как из единоличника превратить крестьянина в «цивилизованного кооператора». Эти споры отражали противоречивость тех реальных экономических предпосылок кооперирования, которые сложились к концу 20-х годов в СССР.

Кооперация очень медленно переходила от своих первичных форм — сбыто-снабженческой, кредитной, потребительской, по переработке сельхозсырья, по эксплуатации машин, — к производственной кооперации, к коллективным крестьянским хозяйствам. По данным на июнь 1929, коммуны составляли 6,2% всех коллективных хозяйств в стране, ТОЗы — 60,2 %, сельскохозяйственные артели — 33,6%131. Именно за последними и закрепилось название колхозы, тем более, что все остальные формы производственных кооперативов крестьян впоследствии, в 1930 году были переведены на устав сельскохозяйственной артели. Возникавшие первые производственные кооперативы оставляли еще желать много лучшего. В 1928 году на один колхоз приходилось в среднем 13 крестьянских дворов, 72 га пашни и 5 голов крупного рогатого скота. Из этого видно, что первые колхозы были чисто бедняцкими организациями, нередко создававшимися в расчете на государственную помощь.

До крупного механизированного земледелия было еще далеко. Мелкокрестьянское хозяйство было крайне отсталым в техническом отношении. В то же 1928 году, например, около 75% ярового клина в крестьянских хозяйствах засевали вручную, 44% зерновых убирали серпом или косой и 41% обмолачивали цепами или катками. Механических двигателей не было, их заменяло живое тягло, причем на 100 га посевной площади приходилось всего лишь 19 л. с. Первые колхозы тоже еще не могли похвастаться передовыми производительными силами. В этих колхозах еще чрезвычайно слаба была материально-техническая база крупного коллективного производства (вспомните тезис о «мануфактурном» характере производства в таких хозяйствах, уже приводившийся мною ранее). В среднем на один колхоз в 1928 году приходилось 0,2 трактора (в пересчете на 15-сильные)132. В 1928 году на Кубани из 1026 новых колхозов только 19 имели тракторы. Да и другим инвентарем коллективы были снабжены не лучшим образом133. Велико было количество слабых мелких колхозов, нередко они распадались или происходили массовые выходы из них134. В 1929 году в колхозах продолжала преобладать беднота — лица без средств производства или со средствами производства до 400 руб. составляли в 1928-29 гг. 72-78% членов колхозов. На один колхоз приходилось в среднем 17,7 крестьянских двора и лишь 20% колхозов имели тракторы135. В журнале «Большевик» отмечалось в связи с этим: «Всякая идеализация колхозного движения и замазывание его существенных недостатков в этом отношении было бы вреднее любой кулацкой клеветы»136. Многие организационные слабости колхозов были связаны с почти полным отсутствием в деревне мало-мальски квалифицированных кадров. «Трудности, проистекающие от элементарной неграмотности, неизбежно, скажутся с еще большей силой в ближайшем будущем в связи с переходом к массовому созданию крупных колхозов»137.

Сложность решения вопроса о техническом и кадровом обеспечении колхозов, и полная невозможность в короткие сроки поставить каждый колхоз в этом отношении в более или менее нормальные условия, вызвала напряженные поиски выхода. И такой выход был найден — в виде коннотракторных колонн, положивших начало созданию машинно-тракторных станций. Это позволяло, концентрируя ресурсы и квалифицированные кадры, обслуживать значительное число хозяйств — как коллективных, так и индивидуальных, на деле демонстрируя преимущества крупных хозяйств в использовании техники. Однако эта форма также не была свободна от противоречий, пути разрешения которых многим виделись по-разному.

Одни выступали против идеи МТС, указывая на то, что это означало бы отчуждение от крестьянства основных средств производства, и полагая, что «единственно правильным решением вопроса о судьбе, о перспективах развития колонны (тракторной. — А. К.) является решение о передаче на определенной ступени развития колхоза в собственность последнему всего технического оборудования колонны»138. При всей абстрактной допустимости и такого подхода реальные материальные возможности не позволяли брать в ближайшей перспективе курс на обеспечение собственной техникой всех колхозов. Кроме того, немаловажное значение имело и сохранение этого мощного рычага воздействия на преобразование крестьянского хозяйства в руках социалистического государства. Но при этом возникала другая проблема.

В. А. Карпинский отмечал противоречия, связанные с известным обособлением работ колхозов и МТС, предлагая для устранения возникающих при этом проблем составлять из МТС и обслуживаемых ею колхозов единый хозяйственный комбинат с общим планом139. Однако эта идея не была реализована ни в какой форме и конфликты на почве взаимоотношений МТС и колхозов долгое время оставались больным местом аграрной экономики.

Наиболее глубокие теоретические разногласия, получившие впоследствии и весьма болезненное практическое воплощение, касались оценки природы сельскохозяйственной кооперации. Спор о ней покинул сферу обсуждения вопроса о том, социалистической ли является кооперация в обращении, и захватил проблему социальной природы производственной кооперации. Удар, нанесенный по взглядам Н. И. Бухарина в связи с осуждением правого уклона, привел к практически полному господству взгляда на кооперацию в обращении как несоциалистическую, могущую превратиться в социалистическую лишь постольку, поскольку она перерастает в производственную140. Но и относительно самой производственной кооперации преобладающим становился взгляд, что любая кооперация, где нет полного обобществления труда и средств производства, является социалистической лишь по организационной форме, в которой происходит переделка мелкотоварного уклада, и борются две тенденции — капиталистическая и социалистическая141.

Ю. Ларин, например, не считал колхозы социалистическими предприятиями, выдвигая тезис, что они представляют собой промежуточный этап к обобществленным хозяйствам142. Многие экономисты, критически относясь к такой позиции, в то же время полагали, что колхозу еще только предстоит превратиться в предприятие последовательно социалистического типа143. Однако активная пропаганда Ю. Лариным своей позиции144 заставила, видимо, некоторых экономистов более пристально взглянуть на ее теоретическое и практическое значение. Н. Анисимов подверг ее резкой критике, указывая, что в изображении Ю. Ларина получается, будто «социализм находится совершенно вне коллектива и внедряется в лице пролетарского государства в колхоз со стороны»145.

Н. Анисимов считал, что суть коллективизации заключается не в создании крупных хозяйств, облегчающих государству возможность их регулирования, а затем и полного огосударствления, а в том, что она создает социалистические производственные отношения в коллективном хозяйстве146.

Позиция Ю. Ларина, однако, не была плодом только лишь теоретического заблуждения. Она выражала позицию многих работников партийного, советского и хозяйственного аппарата, сознательно или подсознательно рассматривавших создание колхозов лишь как средство облегчения манипулирования экономикой сельского хозяйства со стороны государственных органов, и с подозрением глядевших на колхозников как на бывшую мелкую буржуазию. Эта позиция выросла, разумеется, не на пустом месте, выступая односторонней реакцией на действительные противоречия колхозного движения.

Уровень обобществления в колхозах в 1929 году был еще весьма низким. Около 60% коллективных хозяйств составляли товарищества совместной обработки земли147, где не обобществлялись ни земля, ни другие средства производства. Но и в сельхозартелях стояла «проблема соотношения индивидуального и обобществленного сектора»148. Существовала возможность деколлективизации обобществленных фондов колхозов, в том числе и тех средств, которые колхозы получали в результате льгот, предоставляемых государством и сельхозкооперацией, если они не фиксировались в неделимых фондах колхозов149. Поэтому столь острым в практическом плане на всем протяжении создания колхозного строя был вопрос о формировании и закреплении неделимых фондов. Накопление неделимых фондов стало рассматриваться как решающий момент в превращении коллективной собственности колхозов в социалистическую150.

Этот краткий обзор ситуации в коллективном движении и его оценок показывает, почему, с одной стороны, сложно было рассчитывать на быстрый рост и укрепление высших форм производственной кооперации, и почему, с другой стороны, переход к этим высшим формам рассматривался как крайне желательный. Дело было не только в том, что именно эти высшие формы должны были закрепить социалистические отношения в деревне. Существовал и непосредственный хозяйственный интерес в переводе деревни на рельсы социалистических отношений, связанный с необходимостью резко поднять производительность сельского хозяйства для обеспечения индустриализации, чего нельзя было добиться на основе мелкокрестьянского производства. «В течение всех последних лет мы в отношении хлебозаготовок и хлебоснабжения идем на грани удовлетворения текущих потребностей, но не имеем ни маневренных фондов, ни необходимого зерна для экспорта», — отмечал В. П. Милютин151.

В этих условиях все большую роль стала играть не трезвая оценка реальной ситуации, опирающаяся на научный марксистский фундамент, а надежда как-нибудь побыстрее разделаться с сельскохозяйственными проблемами. Л. Шанин прямо поставил вопрос о том, что нет нужды идти через промежуточные ступени кооперации, а надо сразу вводить самые высшие типы обобществления152, сопровождая эту постановку вопроса чисто умозрительными рассуждениями о якобы большей экономической выгодности такого пути153. Редакция журнала «Большевик» подвергла Шанина критике — за забвение классовой борьбы в деревне. А вот по поводу курса кооперирования крестьян установка редакции на пятилетку шла еще дальше: предполагалось строить расчеты на том, что всем колхозам достанется современная техника, что все колхозы удастся создать крупные, что в них будет обеспечено полное обобществление средств производства154.

Здесь к месту вспомнить слова В. И. Ленина, написанные им в самом начале наброска «Мысли насчет „плана“ государственного хозяйства». Эти слова как нельзя лучше вскрывают главный порок многих плановых проектов, — порок, в котором создатели этих проектов не желали признаваться и тем губили дело. В. И. Ленин же не стеснялся направлять критику, в том числе, и в свой собственный адрес: «Главная ошибка всех нас была до сих пор, что мы рассчитывали на лучшее; и от этого впадали в бюрократические утопии»155.

Весьма явственным запашком бюрократической утопии отдает и от установок редакции «Большевика» — не потому, что выдвигалась линия на создание крупных, хорошо оснащенных колхозов, а потому, что достичь этого результата стремились, перепрыгивая через всяческие промежуточные ступеньки, надеясь сразу получить тот результат, который мог быть только плодом определенного периода развития. А установка на сплошную коллективизацию в кратчайшие сроки превратила в дальнейшем этот подход в подлинную утопию, которая не могла быть реализована и не была реализована.

Однако до осени 1929 года форсирование коллективизации не предусматривалось. XVI партконференцией, состоявшейся в апреле 1929 года, были приняты решения, намечавшие рост посевных площадей обобществленного сектора (колхозы и совхозы) к 1933 г. до 26 млн га, т. е. до 17,5% от общей посевной площади, рост их удельного веса в валовой продукции до 15,5 %, а в товарной продукции зерновых культур — до 43%156. В колхозах намечалось объединить к концу пятилетки до 18-20% крестьянских хозяйств, т. е. 4,5-5 млн, а всеми видами кооперации охватить не менее 85% крестьянских хозяйств157.

Но выполнение этой программы также сталкивалось со значительными трудностями, связанными с невозможностью в кратчайшие сроки получить необходимое количество техники. Эта ситуация стала еще более обостряться, когда рост колхозов вышел за пределы предусмотренного планом. Сибирский крайком ВКП(б) направил 5 августа 1929 года в Центральный Комитет письмо, в котором указывал на образование значительного разрыва между темпами коллективизации и возможностями технического оснащения колхозов. Если в 1927 г. на 1000 гектаров посева в колхозах приходилось 7,5 трактора, то в 1928 г. — 5, а в 1929 — 2,1 трактора158.

Немалые разногласия породила также проблема отношения к кулаку. Если на XVI конференции ВКП(б) значительная часть делегатов выступала за допущение кулака в колхозы на определенных условиях — эту точку зрения защищали, например, М. И. Калинин, пред. Колхозцентра Г. Н. Каминский159, — то другие высказывались отрицательно. Основная линия разногласий проходила через решение вопроса: будет ли колхоз переделывать кулака или же кулак взорвет колхоз изнутри? Л. А. Шацкин, С. И. Сырцов, В. В. Ломинадзе считали реальной последнюю возможность, и поэтому считали, что кулака, как правило, в колхоз допускать не следует160. Остальные делегаты полагали, что массовый приток крестьян в колхозы лишает кулака социальной базы для эксплуатации, что организационно крепкий, тракторизованный колхоз способен «переварить» кулака, при условии, что последний временно лишается в колхозе избирательных прав и сдает в колхоз все средства производства161. Л. А. Шацкин и В. В. Ломинадзе также допускали эту возможность, но как исключительный случай. Резко отрицательно относился к кулаку И. М. Варейкис, секретарь обкома Центральночерноземной области. Он считал, что кулака не только не следует принимать в колхоз, но надо очистить от него и существующие колхозы162.

Несколько более трезвую ноту в дискуссию попытался внести Н. А. Кубяк. Он обратил внимание делегатов на то, что главной слабостью колхозного движения являются не происки кулака: «Товарищи утверждали, что коллективы в своем большинстве разваливаются потому, что это кулацкие коллективы, что их разлагает кулак и т. д. Это совершенно не так. Чаще разваливаются бедняцкие колхозы и даже организованные давно»163. Кубяк призвал (как и некоторые другие делегаты) не сводить все обсуждение колхозной проблемы к спору о кулаке, а сосредоточить внимание на действительно больных сторонах коллективного движения: «Два дня мы дискутируем о коллективизации и о колхозах, и никто до сих пор не отметил необходимости надлежащей организации хозяйства в колхозах»164. Справедливости ради следует отметить, что пункт об организационно-хозяйственном укреплении колхозов вошел в резолюции конференции165, хотя предметом делового обсуждения ее делегатами этот вопрос так и не стал.

Дискуссия об отношении к кулаку продолжалась и после XVI конференции, не принявшей по этому поводу никаких решений. Лишь в тезисах комиссии М. И. Калинина, рассматривавшихся на конференции, вопрос об отношении к кулаку был решен в компромиссном плане — в колхоз допускать, но при наличии определенных предпосылок в самом колхозе, и при условии серьезных ограничений прав принимаемого кулака, обобществления его средств производства в фондах колхоза. На конференции уже стало употребляться и словечко «раскулачивание», но пока лишь как синоним той своего рода самоэкспроприации кулака, на условиях которой он мог попадать в колхоз. Оно еще не приобрело того зловещего оттенка, который превратил его в синоним массовых внесудебных репрессий.

«Предложения согнать кулаков с земли вовсе или переселить их на пустующие окраины либо на необитаемый остров мы не слышали» — отмечалось в журнале «Большевик» в июне 1929 года166. Пока рассматривалась, как и на XVI конференции ВКП(б), лишь возможность переселения кулаков на отруба или на хутора, что встречало вполне резонные возражения, что тем самым как раз сохраняется экономическая база кулака, что именно прием в колхоз лишает кулака возможности использовать свои средства производства для эксплуатации167, а рецидивы его классовой вражды ставит под контроль, мешая кулаку пойти по пути вредительства и террора168.

Следует отметить, что до лета 1929 раскулачивание нигде не фигурировало как официальный партийный лозунг, и даже ноябрьский Пленум 1929 года не провозглашал раскулачивания или политики ликвидации кулачества как класса. Более того, имелись вполне определенные директивы против раскулачивания. 13 февраля 1928 года в письме партийным организациям по поручению ЦК ВКП(б) И. В. Сталин писал: «Разговоры о том, что мы будто бы отменяем нэп, вводим продразверстку, раскулачивание и т. д., являются контрреволюционной болтовней, против которой необходима решительная борьба. Нэп есть основа нашей экономической политики и останется таковой на длительный исторический период»169. 20 июня 1928 года И. В. Сталин в письме членам Политбюро ЦК вновь повторил этот тезис: «…нельзя бороться с кулачеством путам раскулачивания, как это делают иногда некоторые наши работники на местах»170. Наконец, июльский (1928 г.) Пленум ЦК ВКП(б) прямо предостерег против понимания чрезвычайных мер, как вытекающих из курса партии на усиление наступления на капиталистические элементы, и высказался против раскулачивания171. Ни весной, ни летом, ни осенью 1929 года эти установки не были пересмотрены — ни пленумами ЦК, ни XVI конференцией ВКП(б). Но именно в этот период произошли заметные сдвиги во внутреннем положении деревни и в хлебозаготовках, оказавшие серьезное влияние на фактический отход от этих решений, которые формально не были пересмотрены.

Курс партии на изживание условий, вызвавших в 1928 году применение чрезвычайных мер при хлебозаготовках, казалось бы, последовательно выполнялся. Были повышены заготовительные цены на зерно, хотя это повышение привело к тому, что средний уровень заготовительных цен 28/29 года составил только 96% от уровня 1925/26 года172. Правда, эта цена обеспечивала рентабельность производства зерна примерно в 20%173. Рост закупочных цен в 1929 году определяют различной величиной (что объясняется отчасти тем, что в одних случаях данные даются за хозяйственные годы, а в других — за календарные). По расчетам А. А. Барсова оказывается, что в 1929 году цены плановых заготовителей составили реально 100,6% к уровню 1927/28 гг., хотя Малафеев A. H., например, дает две цифры прироста за тот же период — 19,6% и 30,1%174. При этом произошел значительный скачок цен на хлеб в частной торговле — более чем вдвое (по данным А. А. Барсова — примерно в 2,3 раза)175. Разрыв между ценами на сельхозпродукцию планового и частного рынка составил в 1928/29 году 202%176.

Что же случилось? Почему на частном рынке цены на хлеб поползли вверх? Случилось то, что и должно было случиться. Хотя валовый сбор зерновых в 1928 году (именно этот урожай и заготавливался в 1928/29 г.) был несколько выше, чем в 1927 г. (733,2 млн ц и 723,0 млн ц соответственно)177, неурожай на Украине и Северном Кавказе привел к тому, что ржи и пшеницы было собрано примерно на 20% меньше, чем в 1927 году178. В результате заготовка зерна также оказалась меньше, чем в 1927/28 году. Тогда было заготовлено 110,3 млн ц, а в 1928/29 году — 107,9 млн ц179.

Может быть, все эти обстоятельства не сказались бы столь ощутимо на обстановке хлебозаготовок, если бы не два фактора. Первый — хотя сокращение планового хлебооборота и размеров планового снабжения хлебом городского населения было незначительным180, это произошло в условиях быстрого роста промышленности и численности городского населения, предъявлявшего возрастающий спрос на продовольствие. Именно это вызвало скачок цен частного рынка. Второй — связанное с острым дефицитом ресурсов для внутреннего рынка сокращение хлебного экспорта (см. табл. 24).

Таблица 24. Экспорт хлеба
1926/271927/281928/29
млн т. 2,488 0,4260,0798
в % к 1926/27 г. 17,13,27

Источник: Рассчитано по: Мошков Ю. А. Указ. соч. С. 52.


Хлебный экспорт фактически потерял всякое реальное значение, вызвав крайнюю напряженность платежного баланса, и вынудив для обеспечения срочных платежей по уже заключенным контрактам продавать за рубеж ряд художественных ценностей из государственных музеев.

Под угрозу ставилась программа импорта машин и оборудования для нужд индустриализации. Поэтому было признано необходимым вновь применить чрезвычайные меры181. Об аргументах в пользу возврата к чрезвычайным мерам можно судить по материалам апрельского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП(б). И. В. Сталин говорил в своей речи на Пленуме: «Если раньше кулак был еще сравнительно слаб, не имел возможности серьезно устроить свое хозяйство, не имел достаточных капиталов для укрепления своего хозяйства, ввиду чего он был вынужден вывозить все или почти все излишки своего хлебного производства на рынок, то теперь, после ряда урожайных годов, когда он успел обстроиться хозяйственно, когда ему удалось накопить необходимые капиталы, — он получил возможность маневрировать на рынке, он получил возможность отложить хлеб, эту валюту валют, в резерв для себя, предпочитая вывозить на рынок мясо, овес, ячмень и прочие второстепенные культуры. Смешно было бы теперь надеяться, что можно взять хлеб у кулака добровольно»182.

Здесь, таким образом, дается совсем иное объяснение необходимости чрезвычайных мер, нежели то, что приведено мною. Однако аргументы И. В. Сталина основаны на прямом искажении правды и представляют собой тенденциозную политическую демагогию, разумеется, «классово выдержанного», вроде бы антикулацкого, направления. Но обратимся к фактам (см. табл. 25).

Таблица 25. Удельный вес крестьянских хозяйств с посевом свыше 17,6 га (в %)
192719281929
В посевных площадях12,910,17,1
В валовом сборе зерновых10,2 8,45,8

Источник: Ивницкий Н. А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929-1932 гг.)… С. 59-60.


В чистой товарной продукции зерновых доля кулацких хозяйств была несколько выше, но и она упала с 25,1% в 1927 году, до 14% в 1929 году. Высокий удельный вес кулацких хозяйств объясняется во многом не более высокой продуктивностью, а поступлением в их руки хлеба за счет кабальных зерновых ссуд односельчанам. Кулаки также проявляли значительную активность в частной торговле хлебом, скупая его и придерживая в спекулятивной игре на повышение цен183. Удельный вес частника в торговле хлебом был в 1928/29 году еще довольно высок — 23%184 — однако ни о каком повышении роли кулака и частника в хлебной торговле говорить не приходится.

Поэтому чрезвычайные меры при хлебозаготовках ни в коей мере по своему объективному значению не могут быть рассматриваемы как только антикулацкая мера, хотя их и пытались представить таким образом. Кроме того, эти меры существенно отличались от чрезвычайных мер 1928 года.

Постановлением ВЦИК и СНК РСФСР от 29 июня 1929 года вводилась практика доведения плана хлебозаготовок до района и села185, а также принятие на этой основе сельскими сходами самообязательств и принудительная раскладка их на зажиточную часть деревни. Неисполнение этих обязательств вело к применению штрафа в пятикратном размере поставок, и иных мер, предусмотренных 107 ст. УК РСФСР. Узаконивалась «продажа государству по твердой цене излишков хлеба зажиточной частью деревни»186. Эти шаги «ограничивали свободную продажу хлеба дополнительными мерами, устанавливающими первоочередную продажу зерна по государственным обязательствам, утвержденным сельским сходом»187, чем фактически налагался запрет на частную торговлю хлебом. С этого момента новая экономическая политика в деревне прекратила свое существование.

Практика применения чрезвычайных мер уже летом вызвала протесты не только со стороны зажиточной части крестьянства, но и со стороны деревенских коммунистов. Нередко партийные ячейки на селе выступали против плана хлебозаготовок, находя его непосильным, против широкого использования чрезвычайных мер188.

Одновременно с принудительной продажей излишков по фиксированным ценам (с чего, кстати говоря, начиналась продразверстка в 1918 году) начался процесс экспроприации кулачества. Конференции батраков и бедноты ходатайствовали перед правительством о проведении раскулачивания и выселения кулаков. Уже в июле 1929 года М. И. Калинин отмечал факты, когда «сплошь и рядом кулаков выгоняют с земли, лишают их земельного надела»189. Некоторая косвенная поддержка этой линии была дана ЦК ВКП(б) 18 июля 1929 года, когда ЦК впервые определенно поддержал точку зрения Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) о недопущении кулака в колхозы и очистку колхозов от кулака190. А 28 июля 1929 г. ВЦИК принял постановление о конфискации и распродаже имущества кулаков — злостных саботажников хлебозаготовок, послужившее юридической основой для раскулачивания191.

Однако раскулачивание, проводимое пока лишь на основании чрезвычайных мер при хлебозаготовках (или прикрывавшееся этими мерами) но отнюдь не на основании каких бы то ни было прямых партийных или правительственных директив, не решало зерновой проблемы. Для ее решения взоры обратились в другую сторону, в сторону обобществленного сектора. Он должен был увеличить производство зерна и поднять товарность сельского хозяйства (см. табл. 26).

Таблица 26. Товарная часть зерновых (в %)
СовхозыКолхозыИндивидуальные хозяйстваВ целом
1927/2861,838,020,020,7
1928/2960,541,917,918,7

Источник: Мошков Ю. А. Указ. соч. С. 44.


Вопрос, однако, заключался в том, как будет решаться эта проблема — путем развития эффективного и высокотоварного обобществленного хозяйства или путем поголовного записывания крестьян в колхозы и «поднятия» товарности зернового производства на одной только этой основе? Борьба между этими двумя линиями шла до конца 1929 года.

Осенью 1929 г. Колхозцентром и Наркомземом РСФСР был разработан и утвержден СНК РСФСР план коллективизации в весеннюю сельскохозяйственную кампанию 1930 г. Общее число колхозов определялось в 55 666 с посевной площадью 24 млн га192. (Напомню, что по пятилетнему плану к 1932/33 г. намечалось довести посевные площади колхозов и совхозов вместе до 26 млн га). В районах сплошной коллективизации должно было быть обобществлено не менее 90% хозяйств уже весной 1930 года, причем «пашня, инвентарь и рабочий скот должны быть обобществлены полностью на 100 %, продуктивный рогатый скот, свиньи и овцы обобществляются на 80 %, причем для продуктивного скота допускается снижение приведенных норм по отдельным видам скота в тех районах, где этот вид скота не имеет развитого товарного значения»193. Советские историки лишь в 60-е годы «заметили» существование этого плана, после того, как его роль была вскрыта Н. И. Немаковым. А ведь это был первый и последний детальный план проведения коллективизации, фактически служивший единственным определенным ориентиром при ее проведении!

Во всяком случае, составители этого плана руководствовались не решениями ноябрьского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП(б), согласно которым в 1930 году посевные площади в совхозах должны были возрасти до 3,3 млн га и в колхозах — до 15 млн га194. Это решение также выходило далеко за рамки пятилетнего плана. Но ведь и колхозное движение уже вышло в 1929 году за рамки заданий пятилетки: число хозяйств, вовлеченных в колхозы, возросло до 1040 тыс. против 564 тыс. по плану, а посевные площади колхозов возросли до 4,3 млн га, т. е. на 206,7% за год против роста на 137,4% по плану195. Столь быстрый рост колхозного движения, несмотря на неизбежное обострение тех противоречий, которые были связаны с отставанием технического оснащения и организационно-хозяйственного укрепления новых колхозов, вызвал к жизни настроения дальнейшего форсирования коллективизации, что означало полное игнорирование еще большего обострения указанных противоречий.

«В теперешних условиях заниматься разговорами о пятилетке коллективизации — значит заниматься ненужным делом. Для основных сельскохозяйственных районов и областей, при всей разнице темпов коллективизации их, надо думать сейчас не о пятилетке, а о ближайшем годе»196 — заявил в своем докладе на ноябрьском (1929 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) В. М. Молотов. Разговоры о трудностях коллективизации были им объявлены правооппортунистическими. Но на Пленуме высказывались и иные суждения. В докладах Г. Н. Каминского и С. В. Косиора приводились данные об искусственном форсировании коллективизации, о допускаемых при этом администрировании, нарушениях законности197. Хотя точка зрения недопущения кулака в колхоз была на Пленуме уже общепринятой, А. А. Андреев и А. И. Микоян считали, что это временная мера, необходимая лишь постольку, поскольку колхозы еще не окрепли198. На Пленуме с предупреждением о возможных проблемах, связанных с форсированием коллективизации, выступил председатель СНК РСФСР С. И. Сырцов, который, в частности, отметил: «Рост колхозов, перехлестнувший все наметки, вводит совершенно новые факторы и предъявляет нам исключительные требования, с которыми мы, пока что, ни в какой мере не справляемся. В этом году правительству в контрольных цифрах не удалось в достаточной мере резко и отчетливо поставить проблему качества колхозного строительства. <…> Те данные, которые имеются о состоянии нашего колхозного движения сейчас, рисуют перед нами перспективу целого ряда опасностей и срывов, если мы вовремя не сумеем, путем целого ряда организационных, хозяйственных и политических мероприятий, их преодолеть»199. Сырцов процитировал участникам Пленума письмо инструктора Колхозцентра Баранова в адрес партийной фракции Колхозцентра, где говорилось о перегибах в Хоперском округе, впервые выдвинувшем лозунг сплошной коллективизации всего округа: «Вся работа по организации проходила под лозунгом „Кто больше!“. На местах директивы округа иногда преломлялись в лозунг: „Кто не идет в колхоз, тот враг Советской власти“.

…Если сейчас же не принять мер к укреплению этих колхозов, дело может себя скомпрометировать. Колхозы начнут разваливаться. Необходимо учесть, что в округе идет сильнейшая распродажа скота»200.

Сырцов сделал вывод: «Сама случайность выбора района для сплошной коллективизации, недостаточная подготовка, административный нажим являются тем тревожным моментом, который нельзя сейчас не отметить»201.

В ответ на факты, изложенные в письме, и на замечание Сырцова, Сталин раздраженно бросил: «Вы думаете, что все можно „предварительно организовать“?..»202.

Эти предупреждения, безусловно, повлияли на содержание резолюций ноябрьского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП(б). Хотя его решения и предусматривали форсирование коллективизации, они не шли за шапкозакидательскими высказываниями Молотова, в них содержались и указания на противоречия, связанные с ростом колхозного движения — отсталость технической базы, низкий уровень организации труда в колхозах, недостаточный культурный уровень в деревне и в связи с этим — недостаток кадров203. В резолюции от 17 ноября 1929 года указывалось также, что «колхозное строительство, являясь нераздельной частью единого кооперативного плана Ленина и высшей формой кооперирования, может успешно развиваться, лишь опираясь на всю систему сельскохозяйственной кооперации…»204. Было заявлено также, что «пленум ЦК предостерегает против недооценки трудностей колхозного строительства и особенно против формальнобюрократического подхода к нему и к оценке его результатов»205. Если бы ЦК еще смог добиться выполнения своих собственных решений — хотя бы от членов Центрального Комитета!

На Первой Всесоюзной конференции аграрников-марксистов был сделан еще один шаг в сторону создания атмосферы гонки за сплошной коллективизацией и уничтожением кулачества. На этой конференции И. В. Сталин развил идеи, которые были видны уже в его статье «Год великого перелома», опубликованной в «Правде» 7 ноября 1929 года. Статья констатировала произошедший перелом в настроении крестьянства в пользу колхозов и выдвигала на этом основании задачу быстрейшего завершения коллективизации. Сталин оптимистически уверял, что на основе колхозного строя наша страна через три года станет самой хлебной страной в мире206. Я еще вернусь к этому обещанию — через три года, в 1932 году, оно заиграет другими красками.

А сейчас, в декабре 1929 года, Сталин выступает перед аграрниками-марксистами с призывами насаждать колхозы207, ликвидировать кулачество как класс208, не пускать кулака в колхоз, сделать раскулачивание составной частью колхозного строительства209. В спорах о природе колхоза — социалистическое это предприятие или не социалистическое? — Сталин милостиво признает социалистический характер коллективных хозяйств210. Не потому ли, что это давало основания путем декретирования социализма в деревне наложить на нее тяжелую руку административного контроля, отбросив прочь возню с регулированием «непослушных» рыночных отношений?

Итак, провозглашено насаждение колхозов и раскулачивание на базе сплошной коллективизации. А там, где нет сплошной коллективизации, где она еще не встала в порядок дня? «В ответе товарищам свердловцам» Сталин поясняет: чтобы кулак не улизнул от раскулачивания, распродавая свое имущество, надо скорее подвести под раскулачивание базу сплошной коллективизации211. Во всем этом явственно звучит сладкая для сердца администратора музыка — скорей, скорей, даешь 100% коллективизации и раскулачивания!

Постойте, но ведь ни XV съезд, ни XVI конференция ВКП(б), наконец, ни один из состоявшихся Пленумов ЦК не выдвигали таких задач?! Да, не выдвигали, охотно соглашается Сталин. Но летом и осенью 1929 года в деревне произошла крутая перемена обстановки. Соответственно изменилась политика партии, и прежние решения и законы Советской власти надо отложить в сторону212. Но ведь совсем недавно состоялся ноябрьский Пленум ЦК ВКП(б), и он, дав директивы по ускорению колхозного строительства, все же не бросал лозунгов насаждения колхозов и раскулачивания?.. Спросить у самого Иосифа Виссарионовича, что он думал по этому поводу, теперь нет возможности. Однако известно, что не все члены Центрального Комитета спешили безоговорочно присоединиться к его позиции, что видно из материалов комиссии Политбюро ЦК ВКП(б), готовившей проект постановления о темпах коллективизации. Видимо, именно из-за этих настроений ноябрьский Пленум не полностью встал на точку зрения, высказывавшуюся И. В. Сталиным и В. М. Молотовым.

На заседаниях комиссии Политбюро продолжалось столкновение сторонников «бесшабашной коллективизации» и тех, кто пытался внести хоть какие-то разумные ограничения, не позволившие бы свести коллективизацию к формально-бюрократическому мероприятию на базе административного нажима, т. е. сохранить верность директивам ноябрьского Пленума. Стоит напомнить, что часть членов ЦК и его Политбюро стояла в открытой оппозиции всем основным решениям по крестьянскому вопросу, принимавшимся с начала 1929 года, что было охарактеризовано как правый уклон. Но разногласия в ЦК ВКП(б) не ограничивались только борьбой с «правыми уклонистами».

А. Я. Яковлев и М. М. Хатаевич, выступая на заседаниях комиссии Политбюро, указывали на факты искусственного форсирования его темпов, нездоровой погони за процентом коллективизации, а в ряде мест — и административного нажима213. А. Я. Яковлев, в частности, заявил: «У нас имеют место такие явления, хотя и не так много, когда пытаются строить прямо евангельский социализм, при котором все до последней курицы обобществляется, переходят сразу на устав коммун без должной базы для этого»214. Он призывал развернуть соревнование вокруг производственных показателей: поднятия посевных площадей, организации конно-машинных колонн, поднятия хозяйства, а не устраивать гонку «кто первый прибежит к финишу со 100% коллективизацией»215.

Б. П. Шеболдаев выступил против предложенных А. Я. Яковлевым сроков коллективизации — 2-3 года в основных зерновых районах, 3-4 года — в незерновых, — находя возможным сократить их и отрицая факты искусственного форсирования колхозного движения216. В противоположность этому подкомиссией Г. Н. Каминского были предложены еще более мягкие темпы: для основных зерновых районов — также 2-3 года, для незерновых — 5 лет, а для некоторых районов Средней Азии, Закавказья, Крайнего Севера, Якутии и Северной Сибири — более 5 лет. В результате комиссией было принято предложение Яковлева217.

В подкомиссии К. Я. Баумана, занимавшейся проблемами экспроприации кулака, было выдвинуто следующее положение: «Очевидно безнадежно решить „кулацкую проблему“ выселением всей массы кулацкого населения в отдаленные края или тому подобными мероприятиями. Наша тактика должна быть дифференцирована»218. Подкомиссией предлагалось: 1) активных контрреволюционеров арестовывать или выселять в отдаленные местности; 2) выселять или переселять в пределах данной местности тех, кто оказывает пассивное сопротивление, отказывается подчиняться порядкам, устанавливаемым при сплошной коллективизации; 3) большую часть кулацкого населения использовать как работников в колхозах, при условий лишения избирательных прав и передачи средств производства в неделимые фонды, с предоставлением прав колхозника после 3-5 лет испытательного срока219.

Против этого предложения выступили И. М. Варейкис и М. М. Хатаевич, настаивавшие на полной изоляции кулаков от колхозов, на их сплошном выселении или переселении. В результате споров комиссия приняла компромиссный вариант, признав пункт 3 предложений подкомиссии, но лишь для исключительных случаев220.

Комиссия также установила, что основной формой колхоза на данной стадии должна являться сельскохозяйственная артель, где обобществляются основные средства производства (земля, инвентарь, рабочий скот, товарный продуктивный скот), при сохранении частной собственности на мелкий инвентарь, мелкий скот, молочных коров и т. д., где они обслуживают потребительские нужды крестьянской семьи221.

Однако в предложенном комиссией виде проект постановления о темпах коллективизации принят не был. Он прошел предварительную редакционную обработку, учитывающую ряд высказанных по проекту замечаний, и в окончательном своем виде вышел уже из-под пера И. В. Сталина. Какого рода идеи, ходившие в партийной среде, влияли на редактирование проекта, показывают замечания зам. пред. СНК СССР П. Р. Рыскулова, требовавшего форсирования коллективизации и недовольного занятой комиссией позицией сугубой добровольности колхозного движения222.

В результате сталинской обработки из проекта постановления было исключено положение о том, что успешность коллективизации будет оцениваться ЦК не только по числу хозяйств, объединенных в кооперативы, «но прежде всего на основе того, насколько тот или иной район сумеет на основах коллективной организации средств производства и труда действительно расширить посевные площади, повысить урожайность и поднять животноводство»223. Таким образом создавались благоприятные условия для гонки за «стопроцентным охватом» вместо превращения коллективизации в средство для повышения эффективности сельскохозяйственного производства. Тем самым Сталин пошел на прямое нарушение решений ноябрьского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП(б), предостерегавшего от формально-бюрократического насаждения коллективизации.

Сталин исключил из проекта также конкретные указания о порядке обобществления средств производства, о сохранении у крестьян скота, обслуживающего их потребительские нужды, а также мелкого скота, птицы, инвентаря; о порядке допуска кулака в колхозы и дифференцированном подходе к кулаку. Была исключена также детализация сроков коллективизации, а сами они резко сжаты: для Нижней Волги, средней Волги и Северного Кавказа — осень 1930 — весна 1931 года, для других зерновых районов — осень 1931 — весна 1932 года. Для остальных районов сроки не конкретизировались и единственным ориентиром оставался уже упоминавшийся «План коллективизации в весеннюю с.-х. компанию 1930 г.»224, в декабре 1929 года одобренный Политбюро ЦК ВКП(б).

Результаты такой редакции не замедлили сказаться. Сигналы были быстро истолкованы партийными и хозяйственными руководителями вполне определенным образом. Секретарь Сибирского крайкома ВКП(б) Р. И. Эйхе, заявил, обращаясь к партийному активу: «Надо решительно нажать на наши аппараты, чтобы теперь, когда беднота и середняки массой пошли в колхозы, сократить срок окончания сплошной коллективизации»225. Сибирский крайком принял 2 февраля 1930 года постановление — в основном завершить коллективизацию в течение весенней сельскохозяйственной компании 1930 г., в проведении коллективизации сделать упор на организацию коммун226. Между районами края разжигалась гонка за процент коллективизации.

В центре, однако, раздавались еще более азартные голоса. В. М. Молотов на совещании по советскому строительству 13 января 1930 года указал: «В отношении Советов, которые и теперь не обеспечат решительного сдвига в организации бедноты и останутся в стороне от массового колхозного движения, мы будем иметь основание сказать, что это не те Советы, которые нам нужны, что это… кулацкие Советы»227. Г. Н. Каминский, бывший председатель Колхозцентра, а с 14 января 1930 г. — зав. Агитпропом ЦК ВКП(б), на совещании представителей районов сплошной коллективизации высказал буквально следующую мысль: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело»228.

И аресты последовали. Правда, арестовывали не перегибщиков, а тех, кто пытался предотвратить превращение колхозов в простые насосы для выкачивания зерна из деревни. Сначала, еще осенью 1929 г., последовали окрики в партийной прессе по адресу тех колхозов, которые некоторую часть хлеба стремились реализовать на частном рынке, чтобы как-то восполнить потери от низких государственных заготовительных цен. «Колхоз, продающий свой хлеб на частный рынок, это лжеколхоз, это кулацкий колхоз»229 — возмущался журнал «Большевик» и делал выводы: «Руководители таких колхозов, которые получают помощь от государства в виде кредита и машин и обращают ее на содействие кулаку в его борьбе против рабочего государства, должны понести соответствующую кару»230. Что и воспоследовало.

«…Некоторые руководящие работники квалифицировали коммунистов, не обеспечивающих ход хлебозаготовок, как саботажников с партийным билетом в кармане, как злейших врагов партии и применяли к ним суровые меры репрессий, включая осуждение и заключение в концлагеря»231. В информационной сводке Колхозцентра отмечалось, что посланные в деревню рабочие — 25-тысячники бьют тревогу в связи с тем, что во многих колхозах забрали в ходе хлебозаготовок все, вплоть до семян и продовольствия. Сводка приводила целый ряд примеров того, как в ответ на протесты 25-тысячников, что отбор семян обрекает колхозы на срыв весенней посевной кампании, этих рабочих снимали с работы и исключали из партии232.

Хуже, чем этим коммунистам, пришлось, пожалуй, только кулакам. Закон о раскулачивании, принятый ЦИК и СНК СССР 1 февраля 1930 года233, предполагал установление жестких количественных лимитов по применению репрессий по каждой из трех групп кулаков — подлежавших суду и полной конфискации имущества, подлежавших высылке в отдаленные районы с конфискацией средств производства и подлежавших переселению в пределах области или края с частичной конфискацией средств производства234 (хорош, кстати говоря, закон, заранее предопределяющий число тех, кто будет предан суду!). Однако установленные лимиты были нарушены в сторону ужесточения репрессий, а сами репрессии вышли за рамки закона. «Нередко у кулаков отбирались не только все средства и орудия производства, но и предметы домашнего обихода и продовольствие — отмечал Н. А. Ивницкий. — …В ряде случаев местные работники превращали раскулачивание в основной метод колхозного строительства… Бедняцко-батрацкие массы, заинтересованные в экспроприации кулачества, стремились расширить круг хозяйств, подлежащих раскулачиванию, ибо конфискованное у кулака имущество передавалось в неделимые фонды колхозов в качестве вступительных взносов батраков и бедняков. К тому же часть кулацкого имущества в нарушение директив партии распределялась среди батраков и бедняков»235.

Факты, подтверждающие эти слова, получили отражение также в художественной литературе, уже в начале 80-х годов обратившейся к острым проблемам периода коллективизации. Однако и в 1930 году примеры перегибов при коллективизации попадали в печать. Вот что писал в 1930 году кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) С. И. Сырцов: «Можно привести один чрезвычайно выразительный пример, — к сожалению, далеко не единичный. В одной из станиц Северного Кавказа продается с торгов имущество одного кулака, на которого наложен штраф. И вот как это делается. Дом продается за 20 коп., 4 лошади продаются за 60 коп., корова с телкой за 15 коп., гуси по одной копейке, причем все это покупают с торгов исключительно члены сельсовета. Ясное дело, что это — самое наглое издевательство над советской властью, над советской законностью»236. Ряд подобных же примеров по другим районам СССР привел А. Ангаров, приходя к заключению: «Все эти махинации проделывались с целью личного обогащения местных работников»237.

Превращение угрозы раскулачивания в основной рычаг создания колхозов, что доводило иной раз удельный вес раскулаченных до 15% от общего числа крестьянских хозяйств, является широко известным фактом. Но следует еще дать ясную оценку тому, что вместо действительной работы по организации бедняцко-батрацких масс зачастую сползали на путь разжигания в люмпен-пролетарских элементах из их числа погромно-грабительских инстинктов, используя эти элементы для давления на основную массу деревни. Такая тактика — и следует сказать об этом прямо — ничем не лучше организации еврейских погромов. Даже раскулачивание периода 1918-1919 годов, проводившееся комбедами, при всех его издержках, было, во всяком случае, ответом бедняцкой массы на классовый террор со стороны основной части кулачества и происходило в обстановке острой гражданской войны, когда с обеих сторон применялись крайние средства. Несколько тысяч случаев кулацкого террора за весь период коллективизации (значительная часть из которых не была связана с убийствами или угрозами убийства) со стороны 2,5-3 млн человек из кулацкой прослойки ни по каким меркам не сравнимы с гражданской войной. Кроме того, следует учесть, что кулацкие выступления не только послужили толчком к перегибам в раскулачивании и коллективизации, но в значительной мере оказались их следствием.

До сих пор невозможно точно оценить масштабы жертв с «раскулачиваемой» стороны, — как в процессе самого раскулачивания, так и в результате выселения в необжитые районы.

Разные исторические источники приводят разные данные о числе раскулаченных и выселенных хозяйств. Называются следующие данные: к концу 1930 г. раскулачено около 400 тыс. хозяйств (т. е., примерно половина кулацких хозяйств), из них выселено в отдаленные районы 77 975238 (по другим данным — 115 321)239. Хотя Политбюро ЦК ВКП(б) еще 30 марта 1930 года вынесло постановление о прекращении массового выселения кулаков из районов сплошной коллективизации и предписало проводить его только в индивидуальном порядке240, число выселенных хозяйств в 1931 году возросло более чем вдвое — до 265 795241.

В результате к концу 1931 года число оставшихся кулацких хозяйств оценивается в 150 тыс., к осени 1932 года — 80 тыс. В 1933 году их сохранилось уже менее 50 тыс.242 Экспроприация кулачества проводилась не только методами «раскулачивания», но и с помощью налогообложения. При объеме дохода на одно хозяйство в 1500 руб. и более сумма налога превышала весь объем дохода, что автоматически вело к применению конфискации части имущества243. Эта ситуация приводила к тому, что кулаки массами распродавали свое имущество и бежали с мест проживания244. «…K моменту раскулачивания в кулацких хозяйствах оставалось лишь 30-35% рабочего и продуктивного скота, совершенно незначительное число мелкого скота и 45-70% сельскохозяйственных машин»245.

Выселенные кулаки (около миллиона человек), которые в большинстве своем не являлись уголовными преступниками (во всяком случае, не были таковыми члены их семей), оказались подвергнутыми уголовному наказанию — высылке — во внесудебном порядке. Это была первая репетиция незаконных массовых репрессий. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что кулакам досталось гораздо меньше, чем коммунистам в 1937-38 годах. Кулаки, хотя и направлялись значительной частью в необжитые районы, получали семенную ссуду (затем признанную безвозмездной) и иные средства на обзаведение. Кулаков направляли, кроме того, на достаточно тяжелые работы, где не хватало рук — на лесоразработки, торфоразработки, рудники, прииски, шахты, на строительные работы. Сосланные могли состоять пассивными членами кооперации, организовывать неуставные артели, их также включали во вновь организуемые совхозы246.

В конечном счете, в середине 30-х годов бывшим кулакам были возвращены политические права.

Если подходить к вопросу о раскулачивании с чисто экономических позиций, отбрасывая пока в сторону иные — социальные, юридические, политические, нравственные и т. п. — проблемы, то сразу можно обратить внимание на два момента.

Первый — раскулачивание означало устранение из деревни элемента хотя и взрывоопасного, но обладавшего навыками несколько более культурного, нежели у основной части крестьянства, хозяйствования. Даже брошенные в отдаленные суровые необжитые районы, бывшие кулаки сумели в удивительно короткие сроки создать коллективные хозяйства, оказавшиеся передовыми. Из среды бывших кулаков вышли талантливые руководители коллективного производства247. Не следует забывать, что кулак был мелким капиталистом, т. е. рядом с самыми дикими, варварскими формами обдирания своих односельчан, у него соседствовал весьма интенсивный собственный труд. Кулак был для себя собственным агрономом, счетоводом и т. д. Коллективизация, лишая кулака главного условия его кулацкого modus vivendi, — свободной рабочей силы (свободной прежде всего от средств производства), — создавала предпосылки для использования культурно-хозяйственных навыков хотя бы части бывшего кулачества в колхозном строительстве.

Не следует думать, что кулак в ножки бы поклонился колхозу, если бы тот экспроприировал его «мягко», не путем раскулачивания. Полагаю, что далеко не каждый кулак так и оставил бы припасенные еще с гражданской войны обрезы истлевать в земле. Но пошли же мы на риск в 1918 году, пригласив на работу буржуазных специалистов, и даже царских офицеров и генералов, отчетливо сознавая, что среди них окажется немало изменников и предателей!

Я полагаю, что в отношении части кулачества было просто необходимо применить крайние меры репрессий. Однако в отношении другой части, не прибегавшей к террору и вредительству, столь же необходимой была тактика поисков компромисса, что, кстати, сузило бы масштабы кулацкой контрреволюции.

И второй момент — сумма расходов по выселению и обустройству выселенных кулаков едва ли покрывалась конфискованным у них имуществом.

Но вернемся к 1930 году. Эпопея коллективизации еще не закончилась, хотя конец казался уже близок — в феврале 1930 года было охвачено коллективизацией 56% крестьянских хозяйств. Надо, правда, отметить, что эта цифра во многом отражает дутые сводки, куда были записаны колхозы, существовавшие лишь на бумаге или в воображении их организаторов, полагавших, что добившись любой ценой заявления о вступлении в колхоз всей деревней, они уже решили все проблемы коллективного хозяйства248.

Пред. СНК РСФСР С. И. Сырцов, характеризуя методы подобного рода, саркастически замечал: «Ведь если долго возиться с крестьянином, да убеждать его, да прорабатывать практические вопросы, тебя глядишь и обскачет соседний район, не теряющий времени на эти „пустяки“. Так зачем же долго возиться с крестьянином? Намекни ему насчет Соловков, насчет того, что его со снабжения снимут, или заставь голосовать по принципу: „кто за коллективизацию, тот за советскую власть, кто против коллективизации — тот против советской власти“.

Есть большой запас универсальных способов нажима для того, чтобы обеспечить эти сомнительные темпы»249.

Члены ЦК ВКП(б) со все возрастающим беспокойством реагировали на долетавшие до них с мест сигналы о перегибах, инспирированных усердием не по разуму, проявленным в том числе и под воздействием их собственных директив, и кипучей «инициативы» некоторых членов ЦК. 30 января, 20 февраля, 10 и 14 марта ЦК ВКП(б) принимает постановления с осуждением практики перегибов. 10 марта было решено разослать соответствующее постановление всем нацкомпартиям, краевым и областным комитетам, секретарям окружкомов с обязательством снять копии и разослать секретарям райкомов партии. Первоначально ЦК решил не публиковать этих постановлений в печати. Но события приняли такой размах, что постановление от 14 марта было опубликовано250. Еще до этого, 1 и 3 февраля в «Правде» публиковались передовые статьи, предостерегавшие против распространения раскулачивания за пределы районов сплошной коллективизации и на середняцкие хозяйства.

Историки, указывавшие на эти многократные предостережения сверху против перегибов251, видя в этом аргумент в пользу оправдания политики партийной верхушки, не желали задаваться вопросом — почему эти авторитетные предупреждения не возымели действия?

А ведь разгадка этому парадоксу имеется. Во-первых, существовало известное противоречие между отдельными призывами к осторожности и общей политической линией, сложившейся к тому моменту. С наивной откровенностью указал на это противоречие делегат конференции партийной организации Волоколамского района: «…Перегибы допустили потому, что боялись как бы не попасть в правый уклон»252.

Во-вторых, ЦК одной рукой предостерегал, а другой — подталкивал к перегибам. О выступлениях Г. Н. Каминского, В. М. Молотова и самого И. В. Сталина я уже говорил. А вот что отметил в своем постановлении от 24 февраля 1930 года Севкрайком ВКП(б): «Работавшая в Вологодском округе орггруппа ЦК еще до ошибочного решения окружкома и без его ведома давала в некоторых районах (Грязовицком, Кубино-Озерском) неправильные политические директивы о сплошном и немедленном раскулачивании и проводила эти установки в жизнь, чем осложняла работу парторганизации»253.

Постановление ЦК от 14 марта 1930 года «Об искривлениях партлинии в колхозном движении» и статья И. В. Сталина «Головокружение от успехов» конечно, сыграли свою роль в устранении многих перегибов. Приостановка репрессивных мер тут же отозвалась как сокращением членства в колхозах, так и сокращением антиколхозных выступлений.

Если к марту 1930 года было коллективизировано 56% крестьянских хозяйств, то к лету 1930 года этот процент упал до 23,6 %. К 1 декабря 1930 года он все еще оставался на уровне 24,1%254. Даже к июню 1931 года уровень коллективизации не превысил уровня февраля 1930 года, составив 52,7% крестьянских хозяйств255. Что касается кулацких выступлений, то в Средне-Волжском крае, например, их число упало с 585 в первом полугодии (в основном январь-март) до 133 во втором полугодии256. Следует отметить, что репрессии и администрирование не ускоряли, а реально задерживали развитие объективного процесса перехода крестьян к коллективным формам земледелия. Н. И. Немаков в связи с этим полагает, что «необходимо обратить внимание на факты, когда выходящие из колхоза крестьяне охотно соглашались на совместную обработку земли. В отдельных случаях они даже объединялись в артели и во многом копировали распорядок, существующий в колхозах»257. Пожалуй, стоит задуматься над вопросом, а была ли проводившаяся с конца 1929 года коллективизация выражением потребности в кооперировании мелких хозяйств, или же она выражала иные, в чем-то совпадавшие, а в чем-то противостоявшие потребности, которые поэтому во многом шли вразрез с ленинским кооперативным планом?

Ведь и после постановления от 14 марта благополучия в колхозном движении не наступило. Конечно, наиболее гипертрофированно-уродливые случаи «административного восторга», вроде того, когда секретарь Новоторжокского райкома запугиванием и арестами довел уровень коллективизации в районе до 96,8%, обобществив все, вплоть до личных вещей, были устранены258. Но вот уже две недели спустя принятия постановления «Об искривлениях партлинии в колхозном движении», 28 марта 1930 года Канский окружком ВКП(б) принимает постановление о завершении коллективизации к началу весенней сельскохозяйственной кампании!259

В чем же дело? Может быть, прав был И. В. Сталин, когда обратил гнев своей статьи «Головокружение от успехов» на местных работников, как главных виновников перегибов? Не спешите с выводами. Местные работники хорошо усвоили, на кого им ориентироваться. Постановление ЦК, даже наикатегоричнейшее, само по себе еще с работы не снимет. А вот Л. М. Каганович сделает это в два счета. А что же Лазарь Моисеевич? На совещании Козловского окружкома ВКП(б) 20 марта 1930 года он произнес следующую пламенную речь: «Нужно биться до конца сева за коллективный выезд в поле, антиколхозников исключать из колхозов, отрезать им землю в отдаленности, не давать кредита и т. д.»260. (Нужно заметить, что выйти из колхоза и быть исключенным из колхоза — большая разница. Во втором случае, даже если и не следовало ущемлений всяческого рода, на человека автоматически ставилось клеймо политической подозрительности).

Что же было тут делать: спорить с Кагановичем или подшить постановление ЦК в папку и засунуть поглубже в шкаф? Но в 1930 году еще не все партийные работники склонны были рассуждать подобным образом. Подвергшись критике на областной партконференции, секретарь МК ВКП(б) на III Пленуме МК вынужден был самокритично признать: «Когда я в заключительном слове говорил о колебаниях середняка, подчеркивая неизбежность этих колебаний, я не поставил в центре внимания вопрос о том, что основной причиной отлива из колхозов являются наши извращения и перегибы»261.

При всех перегибах коллективизация все же шла вперед. И главным мерилом ее успехов сделались не достижения коллективного земледелия, а рост хлебозаготовок. Колхоз давал чудесные результаты: при том же урожае заготовки подскакивали более, чем вдвое! (см. табл. 27).

Таблица 27. Хлебозаготовки в I квартале 1928/29 и 1929/30 хозяйственного года
Все зерновыеПшеница и рожь
I квартал 1928/292 067 699 т1 495 919 т
I квартал 1929/305 686 850 т3 185 280 т

Источник: Чернов М. На хлебном фронте // Большевик, 1929. № 19. С. 9.


Не эти ли цифры подтолкнули некоторых деятелей ЦК на форсирование коллективизации в начале 1930 года? В самом деле, если в 1928 году при валовом сборе 73,3 млн т было заготовлено 10,8 млн т. хлеба, то в 1929 году при урожае 71,7 млн т заготовили 16,1 млн т262. Ну чем не доказательство успехов колхозного строя? А в 1930 году собрали небывалый урожай — 83,5 млн. т. и заготовили 22,1 млн. т.263. И. В. Сталин смог удовлетворенно объявить с трибуны XVI съезда ВКП(б), что «мы сумели уже разрешить в основном зерновую проблему»264.

В 1928/29 и 1929/30 гг. расширялось применение такой прогрессивной формы заготовок, как контрактация посевов, которая давала государству определенную уверенность в получении хлеба, а крестьянину — в получении промтоваров (см. табл. 28).

Таблица 28. Удельный вес контрактации в посевах (в %)
1927/281928/291929/301930/31
1,819,751,273,5

Источник: Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР (1917-1963). С. 124.


Охватив к 1930 г. контрактацией большую часть посевов, государство, установив постановлением СТО СССР от 9 сентября 1929 года обязательные нормы сдачи зерна с гектара — в среднем не ниже 3 ц (с дифференциацией по социальному признаку) — ликвидировало для зерновых систему авансирования при контрактации265. Правда, колхозы, выполнившие план заготовок, получали право с каждого рубля, полученного за хлеб, 35 коп. истратить на закупку дефицитных товаров (единоличники — 30 коп.). Однако завоз тканей, одежды и обуви в деревню сократился — если в 1928/29 году он, по материалам Наркомснаба СССР к отчету правительства VI съезду Советов, составлял 1218,0 млн руб., то в 1929/30-1041,1 млн руб.266

Объявленные успехи в решении зерновой проблемы сопровождались, однако, тревожными симптомами…

Глава 3. Кризис хлебозаготовок и голод 1932-1933 годов

Несмотря на рост объемов хлебозаготовок, с осени 1929 года в городах было постепенно введено карточное снабжение. После весьма урожайного 1930 года валовый сбор 1931 года составил всего 69,5 млн т. Правда, заготовки подскочили до еще более высокого уровня, чем в урожайном 1930 — с 22,1 млн. т. до 22,8 млн. т. Товарность колхозов подпрыгнула с примерно 27% в 1930 году до 39% в 1931 году267. Проще говоря, собрав меньшее количество хлеба, колхозы вынуждены были значительно большую долю его сдать государству, что существенно сократило их собственные зерновые фонды — продовольственные, фуражные, посевные. Частично возобновленное в 1930 году авансирование контрактации хлебов было в 1931 году полностью отменено. Было резко сокращено государственное кредитование колхозов268. Попытки добиться снижения планов заготовок ввиду плохого урожая и раздать зерно по трудодням до выполнения плана хлебозаготовок вызвали 16 октября 1931 года совместное постановление СНК СССР, Колхозцентра и Трактороцентра о недопустимости бронирования хлебных фондов в колхозах до выполнения хлебозаготовительного плана269.

А в самом планировании хлебозаготовок царил бюрократический произвол. Для примера можно взять два района Днепропетровской области: один, сдав 4 ц с гектара, смог при этом выполнить четыре плана; другой, сдав 7 ц с гектара, плана так и не выполнил270 (в среднем по стране урожай составил 6,7 ц с гектара271). В результате неравномерного распределения плана заготовок 1931 года на Северном Кавказе выдача зерна на одно крестьянское хозяйство в колхозах колебалась более, чем в 100 раз:

• в Армавирском районе от 26 до 2192 кг;

• в Благодарненском районе от 54 до 1269 кг;

• в Петровском районе от 298 до 3459 кг;

• в Виноделенском районе от 41 до 1490 кг272.

На III конференции КП(б)У указывалось на шаблонно-бюрократический характер планирования хлебозаготовок. В результате ряд районов, «которые отнюдь не являлись неурожайными, оказались в очень тяжелом продовольственном положении, хозяйство части колхозов этих районов оказалось подорванным»273.

В результате такой системы заготовок значительную часть зерна приходилось возвращать хозяйствам в виде семенной и фуражной ссуды. В 1931 году эта ссуда составила в процентах к объему сданного хлеба:

• в Уральской области — 45%;

• в Казахской республике — 36,2%;

• в Западно-Сибирском крае — 21,9%;

• в Башкирской республике — 20,3%274.

Система контрактации обеспечивала некоторую двусторонность в отношениях города и деревни; она не только обеспечивала город хлебом, но в зависимости от поставок хлеба снабжала деревню некоторыми видами машин, удобрениями, сортовыми семенами и т. п. Но к 1932 году снабжение деревни полностью оторвалось от контрактации посевов. Сама контрактация приводила к значительным изменениям в плане заготовок, в зависимости от видов на урожай, что вносило дезорганизацию. Однако введение обязательных погектарных поставок (и плюс натуроплаты за работу МТС) по очень низким заготовительным ценам, к тому же с высокими погектарными нормами заготовок, исчислявшимися не по фактической, а по т. н. «биологической» урожайности275, мало улучшило дело. Несколько упорядочив привязку объемов заготовок к видам на урожай (но без учета значительных потерь при уборке), этот метод планирования заготовок оставил в неприкосновенности экономически необоснованные (фактически грабительские) заготовительные цены на зерно.

И без того низкие заготовительные цены, усугублялись тем обстоятельством, что стоимость перевозок на ссыпные пункты оплачивалась за счет колхозов. А она достигала, например, на Северном Кавказе 75% от стоимости продукции. К тому же заготовительные организации безо всяких оснований зачастую задерживали выплату денег колхозам276.

Летом 1931 года было установлено правило, согласно которому натуроплата в колхозах сверх определенной нормы продуктами не отоваривалась, а оплачивалась деньгами. Это, по существу, было равносильно введению нормированного продовольственного снабжения колхозников, особенно если учесть финансовые затруднения многих хозяйств, бывших не в состоянии производить сколько-нибудь заметные денежные выплаты. В. Я. Чубарь, Б. П. Шеболдаев, И. Я. Пивоваров выступили на июньском (1931 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) за отмену этого решения. Но их предложение не было принято277.

В результате сложившейся ситуации осенью и зимой 1931/32 года произошел новый отлив крестьян из колхозов. С 1 января по 20 мая 1932 года из колхозов вышло 593 тыс. хозяйств. К осени 1932 года количество хозяйств, состоящих в колхозах, сократилось с 15,5 млн до 14,4 млн. Резко усилился неорганизованный переход сельских жителей в промышленность и строительство278. Мрачное пророчество члена троцкистской оппозиции Раковского, вопрошавшего в 1930 году — «Неужели может случиться, чтобы наша пролетарская власть издала закон, прикрепляющий крестьянина-бедняка и середняка к колхозу, а нашу красную милицию обязывающий ловить на улицах беглецов и водворять их на место жительства?»279 — сбылось. В 1932 году была введена отмененная революцией паспортная система, установившая жесткий административный контроль за движением рабочей силы в городах, а в особенности из села в город.

Тревожные симптомы заставили принять меры к исправлению создавшегося положения. Органы ЦКК-РКИ снижали завышенные суммы натуроплаты за работу МТС, устраняли задержку выплаты денег за сданный хлеб и другие нарушения финансовых интересов колхозов280. Заготовительный план 1932 года, предполагавший получить 29,5 млн т хлеба, несколько раз пересматривался в сторону снижения и в окончательном варианте составил 13,1 млн т.

Для основных зернопроизводящих районов (Украины и Северного Кавказа) квоты по объему заготовок зерна в течение 1932 года неоднократно сокращались. В результате, например, на Украину в итоге пришлась лишь четверть всего сданного государству хлеба, тогда как в 1930 году ее доля составляла 35 %. Объем хлебозаготовок в республике составил в 1932 году 4,7 млн т, тогда как двумя годами ранее он был чуть ли не вдвое больше — 7,7 млн т281. Причина такого сокращения банальна — резко выросшие потери хлеба при сборе урожая, обмолоте и перевозке.

В постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР «Об уборочной кампании 1932 года» отменялись прежние ограничения натуральных выдач по трудодням, вводился определенный порядок авансирования колхозников в ходе уборки282.

В результате темп заготовок в 1932 году в целом был выше прошлогоднего. Но в основных зерновых районах — на Украине, Северном Кавказе, Центральной Черноземной области и Нижне-Волжском крае трудности предыдущего года не только не были преодолены, но и значительно усугубились. Из-за низкой мотивации колхозников к труду в общественном хозяйстве, из-за нехватки семян и фуража для рабочего скота весенний сев был проведен совершенно неудовлетворительно. Урожай оказался крайне низким. Уборочная кампания шла очень медленно — ослабленные низкой заинтересованностью колхозников, оттоком крестьян их колхозов, падежом рабочего скота из-за бескормицы, и головотяпской политикой заготовок, колхозы не справлялись со сбором урожая. Даже к 10 декабря на полях Украины осталось не обмолоченным 10% хлеба, в т. ч. в Винницкой области — 30%283.

Перегибы 1931 года привели к другой крайности — партийные организации многих районов пустили заготовки на самотек. В результате в колхозах, оказавшихся в обстановке крайних продовольственных затруднений, и совершенно экономически не заинтересованных в сдаче хлеба, получили массовое распространение попытки решить для себя продовольственную проблему любыми, в том числе и незаконными путями. Широко распространились хищения хлеба, укрытия его от учета, заведомо неполного обмолота, припрятывания и т. д. Делались попытки заранее раздать хлеб по трудодням, провести его как расходы на общественное питание во время уборочной. Колхозники и колхозы стремились вынести хлеб на рынок, с тем, чтобы использовать высокий уровень рыночных цен, превосходивших не только закупочные, но и более чем вдвое превышавших розничные цены284. По примерным оценкам, оборот колхозных рынков в 1932 году составил 7,5 млрд руб.285 Разница между заготовительными и базарными ценами принесла колхозникам значительную сумму (за 1929-1931 гг. — около 4 млрд руб.)286. Но эту сумму никак нельзя отнести к выигрышу деревни, поскольку она заведомо не компенсировала потери крестьян от сдачи хлеба государству по ценам, далеко не покрывавшим издержки производства.

В ответ на низкий темп хлебозаготовок в наиболее пострадавших от засухи районах были применены репрессии. Выискивали организаторов саботажа хлебозаготовок и отдавали под суд. В районы, неудовлетворительно осуществлявшие заготовку, полностью прекращался завоз каких бы то ни было товаров. Отстающие колхозы заносились на «черную доску», с них досрочно взыскивались кредиты и проводилась чистка их состава287. Тем самым еще более подрывалось и без того нелегкое экономическое положение этих хозяйств.

Комиссия Л. М. Кагановича, действовавшая на Северном Кавказе, прибегала к массовым исключениям из партии. В 17 кубанских районах из 716 секретарей, станичных парткомов и колхозных ячеек половина была исключена. Многие колхозники арестовывались и высылались. Для выполнения плана вывозился весь хлеб без исключения, в том числе семенной, фуражный и выданный на трудодни. Выполнившие план колхозы и совхозы облагались повторными заданиями по сдаче хлеба288.

В результате подобного рода действий было арестовано и выслано несколько тысяч человек. В ходе начавшейся на Украине, Кубани и Нижней Волге досрочной чистки партии на Кубани было исключено 43% проверенных, на Украине — 23%289. Михаил Шолохов, встревоженный этим массовым произволом, обратился с личным письмом к И. В. Сталину, В ответном письме тот, признавая неправильным нарушение законности, в то же время оправдывал его саботажем со стороны колхозников290. Это была та самая логика, которая потом резюмировалась в выражениях: «Дыма без огня не бывает» и «лес рубят — щепки летят». Такое массовое превращение граждан социалистического государства в щепки опробовалось пока только на деревенских полигонах…

А что тут, собственно, было колебаться? Главное-то было сделано: город исправно (почти…) получал хлеб по карточкам, хотя контингент на государственном снабжении вырос в 1932 году на 20% по сравнению с 1931 годом и более чем на 50% по сравнению с 1930 годом291. И не беда, что зимой 1930/31 года в ряде районов снимали часть людей с государственного снабжения, что в 1932 году сократили нормы выдачи хлеба, что привело к волнениям на ряде заводов, — город все равно снабжался чуть получше, чем деревня292.

Не беда, что валовые сборы хлеба все время падали, начиная с 1928 года (если не считать урожайного 1930 г.), зато росли хлебозаготовки и экспорт. И если в 1930 году собрали 771,6 млн ц хлеба, а вывезли на экспорт 48,4 млн ц, то в 1931 году, собрав всего 694,8 млн ц, вывезли 51,8 млн ц293. Правда, с 1932 годом вышла небольшая неувязочка. Если урожай в 1932 году по сравнению с 1931 годом немножко вырос: с 694,8 млн ц до 698,7 млн ц, то заготовки упали с 228,4 млн в. до 187,75 млн ц294.

Однако есть большие сомнения в достоверности данных официальной статистики за 1931-33 годы. Почему разразился голод на селе в 1932-33 годах, если, по официальной статистике, урожай 1932 года был чуть выше, чем в 1931 году, а хлебозаготовки — значительно ниже? Почему, если, по официальным данным, сборы зерна урожая 1933 и 1934 года были ниже, чем в 1932 году, а хлебозаготовки — выше, это не только не привело к голоду, но и позволило отменить продовольственные карточки? Марк Таугер провел обстоятельный перечень сомнений подобного рода и показал, на основе анализа первичной отчетности колхозов об уровне урожайности, собиравшейся Наркомземом, и аналогичных обследований, проводившихся ЦУНХУ Госплана СССР, что данные об урожае 1932 года были очевидным образом завышены, а об урожае 1933 года, напротив — занижены. Резюме его расчетов таково: «расчетная посевная площадь (99,7 миллионов гектаров) сокращается на 7% (по данным ЦУНХУ) до 92,72%, а при умножении на показатель средней урожайности НКЗ (5,4 центнера), мы получаем общий объем советского урожая на уровне 50,06 миллионов тонн, что почти на 30% ниже официальной цифры (69,87%)»295

Данные зерновых балансов СССР в начале 30-х годов, реконструированных Дэвисом и Уиткрофтом по архивным источникам296 свидетельствуют о том, что реально наблюдалось резкое падение сбора зерновых на протяжении двух лет подряд — в 1931-ом и особенно — в 1932 году, когда он был в лучшем случае на четверть меньше урожая 1930 года, и на 19% меньше официальной цифры. По подсчетам М. Таугера, также базирующихся на архивных данных по урожайности и засеянным площадям, касающимся Украины, то урожай тут составил лишь 8,5 миллиона тонн, или менее 60% от официально заявленных 14,6 миллионов тонн, иными словами, 40% биологического урожая погибло297.

Такая оценка ситуации находит подтверждение и из других источников. Отто Шиллер, атташе Германии по вопросам сельского хозяйства, служивший в Москве в 30-е годы, имел прямые выходы на правительственных статистиков, и говорил, что советские статистические данные составлялись в трех вариантах. Первый вариант предназначался для публикации, второй — для руководителей среднего звена, а третий — для высших чиновников. Исследования, проведенные советскими чиновниками, пишет он, подтвердили его наблюдения о том, что данные по сбору урожая отдельными колхозами регулярно завышались примерно на 10% — как на районном, так и на областном уровне. На основании этого он оценивал урожай 1932 года в 50-55 миллионов тонн, урожай 1933 — в 60-65 миллионов тонн, а урожай 1934 — в 65-70 миллионов тонн. Шиллер называл эти данные «цифровым оправданием за местами катастрофические трудности с поставкой продовольствия сельскому населению в 1931-1934 годах»298. Полученные уже после смерти Сталина данные по фактическому урожаю 1933 и 1934 года демонстрируют правоту оценок Шиллера по урожаю 1934 года и небольшое занижение по 1933 году. Тем не менее, его оценка урожайности 1932 года настолько ниже официальной, что остается только предполагать, что официальные данные могли быть оценкой урожая на корню или прогнозом урожайности до уборки299.

За 1929-1931 годы на селе произошло значительное сокращение числа рабочих рук, в основном из-за миграции крестьян в города. Поставки техники на село еще не могли восполнить убыль значительного числа работников. Суммарная мощность тракторов достигла планируемой на 1933 год цифры только через 7 лет, а комбайны только начинали использоваться300. Хлебозаготовки 1931 года оказали очень сильное давление на запасы зерна на селе, в том числе — и фуражного зерна, что предопределило значительный падеж скота, продолжавшийся на фоне его массового убоя и распродажи в начальный период сплошной коллективизации (конец 1929 — начало 1930 гг.).

В итоге к началу весенней посевной 1932 года деревня подошла с серьезным недостатком тягловой силы и резко ухудшившимся качеством трудовых ресурсов. В весеннюю посевную кампанию 1932 года, например, в Нижне-Волжском крае нагрузка на одну рабочую лошадь в среднем составила 23 гектара (вместо 10 гектаров до начала коллективизации), что приводило к растягиванию сроков основных полевых работ и падению их качества (см табл. 29).

Таблица 29. Весенний сев продовольственных культур (тыс. га, на 1 число месяца)
1930193119321933
Апрель 6,1 0,2 0,8 1,9
Май 33,113,715 25,3
Июнь 70,376 75,178,9
Июль 88,397,596,593,1

Источник: Ховратович Д. Причины голода 1932-33 годов, http://wiki.istmat.info/миф:голод


Особенно сильно огромное сокращение тягловой силы при одновременной попытке увеличения посевных площадей сказалось в наиболее пострадавших от засухи районах — на Украине и на Северном Кавказе, что привело к ухудшению качества вспашки, засева и уборки, а, следовательно, снижению урожайности и увеличению потерь. В 1932 году, согласно отчету комиссии ВЦИК, весенняя посевная кампания на Северном Кавказе растянулась на 30-45 дней, вместо обычной недели или чуть больше. Украина к 15 мая 1932 года засеяла только 8 млн гектаров против 15,9 млн в 1930 году и 12,3 в 1931 году301.

Согласно зерновому балансу, составленному Дэвисом и Уиткрофтом302, в 1932 году на корм скоту доставалось вдвое меньше зерна, чем в 1930. Пало 6,6 млн лошадей — четвертая часть из еще оставшегося тяглового скота, остальной скот был крайне истощен. Общее поголовье лошадей сократилось в СССР с 32,1 млн в 1928 году до 17,3 млн в 1933303. Крайне тяжелые последствия имело постановление ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 30 июля 1931 года «О развертывании социалистического животноводства», приведшее к усилению нажима в сторону передачи скота с крестьянских дворов в общественное стадо. Это вызвало ту же реакцию, что и перегибы 1929—1930 гг. От 107,1 млн овец и коз, которые были на начало 1930 года, к 1933-му осталась лишь треть, свиней и крупного рогатого скота — около половины, или меньше того304. Некоторые обобщающие данные приводятся в табл. 30.

Таблица 30. Поголовье лошадей и крупного рогатого скота в 1928-1933 гг. (млн голов)
ЛошадиВ том числе рабочиеКрупный рогатый скотВ том числе коровы
192833,570,5
192934,674,8
193030,220,852,526,7
193126,219,548 24,4
193219,616,140,621
193316,614 38,319,6

Источник: Ховратович Д. Причины голода 1932-33 годов. http://wiki.istmat.info/миф:голод


Что касается природных факторов, то на низкие урожаи в 1931 и 1932 году повлияла не только засуха, но и слишком обильные дожди, среди всего прочего провоцирующие рост сорняков. Такая ситуация наблюдалась в 1932 году на Украине и Северном Кавказе305. В итоге поля, засеянные хлебами в 1932 году в Украине, на Северном Кавказе и в других районах, зарастали сорняками. На прополочные работы были направлены даже части РККА. На рост сорняков повлияло также распространение в совхозах американского метода мелкой вспашки, позволяющего с небольшим числом тракторов обработать значительные площади, но создающего риск засорения посевов при недостаточной очистке посевного зерна.

Другой бедой стало истощение почв. В погоне за восстановлением посевных площадей до довоенного уровня руководители сельского хозяйства страны пренебрегли правилами севооборота, что в условиях недостатка удобрений и знаний по агрономии на местах привело к значительному снижению урожайности306.

Наконец, отдельную проблему составили вредители и болезни зерновых. Есть несколько свидетельств о больших потерях урожая 1933 года из-за вредителей (прежде всего, мышей) и болезней (ржавчины, головни), сделанных в конце 1930-х годов307. К сожалению, в связи с неточностью формулировок невозможно точно оценить, насколько существенным было влияние этих факторов на неурожай, и между исследователями причин голода еще идет полемика по данному вопросу308.

Говоря о голоде 1932-1933 гг., нельзя обойти стороной вопрос о количестве жертв. Эта проблема стала предметом политических спекуляций, вплоть до утверждений о преднамеренном этническом геноциде на Украине и в Казахстане, а количество жертв преднамеренно преувеличивается. Голодная смерь множества людей — само по себе страшное явление. Замалчивать его нельзя, но оценка такого рода явлений требует объективного, взвешенного исторического подхода, а не политиканских плясок на костях.

Обратимся к данным309 серьезных исследователей этого вопроса: «Что касается смертности от голода в 1932-1933 гг. в целом по СССР, то я считаю наиболее достоверными на сегодня данные и расчеты, проведенные В. В. Цаплиным, бывшим директором Центрального государственного архива народного хозяйства СССР. По его сведениям, полученным на основе изучения архивных документов, в 1932-1933 гг. в СССР умерло от голода и его последствий (с регистрацией в ЗАГСах) не менее 2,8 млн человек. Неучтенная смертность в 1933 г. оценивалась величиной около 1 млн человек. Сколько не было учтено смертей в 1932 г., неизвестно, но явно значительно меньше, чем в 1933 г. По нашему мнению, смертность от голода в 1932—1933 гг. в СССР составила 4-4,5 млн человек (разумеется, эти цифры не окончательные и нуждаются в уточнении).

В свете этого мы имеем основания утверждать, что оценки, значительно превышающие эти цифры, сильно преувеличены»310.

Что касается утверждений об «этноциде» на Украине, то следует обратить внимание на следующие факты. Квоты заготовок зерна для целого ряда районов (в том числе и для Украины) в течение 1932 года неоднократно сокращались. В результате на Украину в 1932 году пришлась лишь четверть всего сданного государству хлеба, тогда как в 1930 году ее доля составляла 35 %. Объем хлебозаготовок в республике составил в 1932 году 4.7 млн т, тогда как двумя годами ранее он был чуть ли не вдвое больше — 7.7 млн т311. Таким образом, сам по себе объем хлебозаготовок не мог привести к повышенной смертности от голода — даже с учетом упавшей из-за засухи урожайности не произошло значительного общего роста нагрузки на зерновые запасы крестьянства.

Кроме того, пострадавшим от голода районам выделялось в виде помощи зерно, высвобожденное в результате сокращения экспорта, который упал до минимальных значений. 25 февраля 1933 года постановлением ЦК из госзапасов были выделены ссуды в виде семенного фонда: 320 тыс. т для Украины и 240 тыс. т для Северного Кавказа. Семенные ссуды получили также в Нижнем Поволжье. Общая помощь Украине к апрелю 1933 года превысила 560 тыс. т, в том числе свыше 80 тыс. т на продовольственные нужды. Фактически на зерновую помощь были израсходованы все резервы, находившиеся в руках у государства (и уже значительно сократившиеся за предыдущий неурожайный год). Тем не менее, общий объем помощи пострадавшим от голода регионам более чем в 2 раза превысил объем экспорта за первое полугодие 1933 года, при этом помощь только Украине на 60% превышала объем зерна, экспортированного за тот же период312.

Тем не менее, следует признать, что на проблему голода в 1932-33 годах оказала влияние и практика хлебозаготовок. Произвол и нажим в ходе хлебозаготовок 1931 года вызвал в 1932-33 году ответную реакцию крестьянства (припрятывание запасов, неполный обмолот, авансовая раздача хлеба по трудодням). В результате сильнейший неурожай 1932 года, приведший к недостатку хлеба и других видов продовольствия для снабжения городского населения, привел к применению еще более сильного административного нажим на крестьянство, сопровождавшегося фактами самого грубого произвола и насилия. Вкупе с бюрократической неразберихой в планировании хлебозаготовок (вопиющие факты такого рода приводились выше) это подчас приводило к полной конфискации не только семенных и фуражных, но и продовольственных запасов как колхозников, так и единоличников. О фактах такого рода в 1931-33 гг. (как и о хищениях колхозниками семенного зерна) подробно сообщал М. Шолохов в своих письмах к Сталину313.

Несомненно, что такие взаимоотношения власти и крестьянства свидетельствуют о высокой степени отчуждения крестьянства от труда и от его плодов. Именно такое отношение крестьян (не только колхозников, но и единоличников) к производству сельскохозяйственных работ значительно усугубило масштабы неурожая 1931 и 1932 гг. Однако, к сожалению, не на преодоление этих противоречий и проблем были нацелены усилия партийно-государственных руководителей. Иначе вместо выколачивания «процента» хлебозаготовок они, может быть, задумались бы над тем, почему оказались столь велики потери при уборке урожая, составившие, по данным инспекции НК РКИ, в 1930 году — 177 млн ц, в 1931 году — 176 млн ц или 20-22% всего урожая, что было близко к плановому объему хлебозаготовок314. А ответ простой — для колхозников (и даже для оставшихся единоличников) этот хлеб уже успел стать чужим. Эти цифры нагляднее, чем что-либо другое, показывают, что такое бюрократическое отчуждение трудящихся от общественной собственности. В результате при низком биологическом урожае 1931-32 годов, однако, все же достаточном, чтобы не допустить массового голода, потери зерна при его уборке резко подскочили. Если в 1931 году, по данным НК РКИ, при уборке было потеряно более 15 млн. т. (около 20% валового сбора зерновых), то в 1932 году они оказались еще большими. На Украине в поле осталось до 40% урожая на корню, на Нижней и Средней Волге потери достигли 35,6% от всего валового сбора зерновых315.

Итак, каковы же были причины голода 1932-1933 годов? Непосредственной причиной был, несомненно, катастрофический неурожай 1932 года, последовавший за также неурожайным 1931 годом. Однако последствия этого неурожая серьезнейшим образом были усугублены как политикой хлебозаготовок, так и общими экономическими условиями, в которые было поставлено сельское хозяйство. Дополнительными факторами, увеличившими смертность в этот период (величину которых невозможно точно оценить), были широко распространившиеся именно в эти годы болезни зерновых, приводившие к отравлениям при применении зараженного зерна, особенно хранившегося в неблагоприятных условиях (спрятанного в ямах и т. п.).

Особенно губительными по своему долгосрочному влиянию последствия административного произвола оказались даже не в зерновом хозяйстве, а в животноводстве. И дело не ограничивалось массовым убоем скота в период перегибов конца 1929 — начала 1930 года при проведении массовой коллективизации и раскулачивания. 16 января 1930 года ЦИК и СНК СССР принимают постановление «О мерах борьбы с хищническим убоем скота», чтобы предотвратить катастрофическое сокращение поголовья. Однако уже 15 июля 1930 года Политбюро отменяет постановление, приняв другое — «О скотозаготовках и мясоснабжении», — в котором предписывает «снять все ограничения продажи скота крестьянством государственным и кооперативным заготовителям»316. В результате кривая заготовок получает судорожное движение: в 1929 году она подскакивает в результате массового убоя скота, в 1931 году — в результате снятия ограничений на заготовки (см. табл. 31).

Таблица 31. Заготовка продуктов животноводства (тыс. т)
1926192919301931
Мясо и скот в живом весе1778,02625,41729,82818,8
Масло животное 82,1 77,8 41,0 81,3

Источник: СССР за 15 лет, М., 1932. С, 273.


Немалую роль в дезорганизации животноводства сыграли и колебания в вопросе обобществления скота. После осуждения перегибов в начале 1930 года постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 30 июня 1931 года предлагало Колхозцентру пополнить «общественное колхозное стадо за счет покупки правлениями колхозов молодняка у самих колхозников, а также путем обобществления части приплода скота колхозников»317. При существовавшей практике исполнения указаний центра (кто первый придет к финишу со 100 %-м успехом?) это привело к перегибам, вызвавшим, в свою очередь, постановление ЦК ВКП(б) от 26 марта 1932 года «О принудительном обобществлении скота» с осуждением этих перегибов318.

Как перегибы и шараханья в области заготовок и обобществления скота, так и подобные же обстоятельства в зерновом хозяйстве в 1930-1932 годов, подорвавшие фуражную базу как продуктивного, так и рабочего скота, нанесли животноводству глубочайший урон. С 1928 года по 1933 год произошло сокращение поголовья крупного рогатого скота с 60,1 млн голов до 33,5 млн, в том числе коров — с 29,3 млн до 19,4 млн, а поголовье лошадей упало с 32,6 млн в 1929 году до 14,9 млн в 1935 году319. Урон, нанесенный животноводству, тяжелой гирей повис на сельском хозяйстве, целые десятилетия сдерживая его развитие. Огромный ущерб, понесенный животноводством в годы Великой Отечественной войны, снова отбросил уровень поголовья назад, и восстановление поголовья конца 20-х годов произошло только в 50-е годы.

Глава 4. Экономические противоречия колхозной системы

Провалы экономической политики 1929-1932 годов в деревне были, пожалуй, одной из основных причин, обусловивших неудачу попыток досрочного выполнения первого пятилетнего плана: Если бы сельское хозяйство смогло обеспечить промышленность необходимым сырьем, а рабочих — продовольствием, то просчеты, связанные с чрезмерным размахом капиталовложений, особенно в 1931-32 годах, и переоценкой возможностей роста производительности труда, оказали бы на промышленность далеко не столь ощутимое влияние.

Основной причиной деградации сельскохозяйственного производства в 1929-32 годах были, на мой взгляд, даже не перегибы в ходе проведения тех или иных массовых кампаний, а общий неправильный подход к установлению экономических взаимоотношений с сельским хозяйством, повлекший за собой и перегибы, являвшиеся, в конечном счете, следствием этого подхода к сельской экономике.

О негативной роли нарушения принципов добровольности и постепенности в переходе крестьянских хозяйств от низших форм кооперации к высшим в нашей экономической и исторической литературе уже говорилось немало. Однако главное, в чем политика периода сплошной коллективизации шла вразрез с ленинским кооперативным планом, состояло не в этом. Главное состояло в том, что коллективизация вовсе не создала в деревне строя цивилизованных кооператоров, о котором писал В. И. Ленин. Колхоз образца 30-х годов в своих наиболее существенных чертах не являлся кооперативным хозяйством.

Черты кооператива (и то зачастую формально) сохранялись в нем в основном во внутренних взаимоотношениях — например, в наличии общего собрания колхозников, возможности, быстро ставшей чисто формальной, выйти из колхоза вместе с некоторой частью средств производства (хотя бы с земельным наделом), в несколько меньшей, чем у совхоза, регламентации порядка и уровня оплаты труда и т. д. Но колхоз как производственная единица практически не обладал свойственной кооперативным предприятиям экономической самостоятельностью, причем он утратил эту самостоятельность не как подчиненное звено более широкой кооперативной системы, которая регулировала бы снабжение и сбыт, переработку сельхозпродукции, финансирование, агрономическое и машино-техническое обслуживание. Нет, колхоз оказался встроенным в жесткую административную иерархию государственного планирования производства и заготовок сельскохозяйственной продукции. И хотя автор статьи в «Большевике» с неподражаемой наивностью декларирует — «продукция, созданная колхозниками в течение хозяйственного года, поступает в коллективное распоряжение колхозников, а не в распоряжение государства, как это имеет место с продукцией госпредприятий»320 — далее он сам показывает весьма недвусмысленно, что же это за «коллективное распоряжение». «Прежде чем приступить к распределению дохода между членами, колхоз должен обеспечить производственные задачи: покрыть все производственные и административно-управленческие расходы, покрыть свои обязательства перед государством как по линии с.-х. налога и кредитования, так и по линии хлебозаготовок, возврата семенной ссуды и т. п., а также создать общественные фонды накопления для расширенного воспроизводства»321. Колхоз получал перед совхозом два основных «преимущества»: не иметь права на гарантированную оплату труда колхозников (а фактически даже на авансирование до окончания года) и не иметь права на государственные дотации.

И в этой административной системе колхоз оказался зажат в гораздо более тесные бюрократические тиски, нежели государственные предприятия. Последние хотя бы формально находились на хозрасчете, действовали в условиях самоокупаемости, а планово-убыточные пользовались государственными дотациями (к их числу принадлежали и совхозы). Ничего подобного не было и не могло быть в сложившемся хозяйственном механизме даже для самых передовых и наилучшим образом работающих колхозов.

Точка зрения С. Сырцова, писавшего еще в начале 1930 года: «Денежные отношения понадобятся еще очень продолжительное время для того, чтобы возможно резче провести в колхозах принцип хозрасчета, вполне оправдавший себя в нашей промышленности. Не подводя под колхозы принцип хозрасчета, мы рискуем нашу плановую систему весьма основательно запутать»322, — была попросту отброшена. Ни о какой самоокупаемости для колхозов и не помышлялось, не говоря уже о полном хозрасчете.

Но в то же время некоторая часть колхозов по уровню доходности могла заметно опережать государственные сельскохозяйственные предприятия. Это было связано с двойственностью экономической структуры колхозного производства, а также с особенностями политики планирования заготовок.

Одна часть колхозного производства — обобществленный сектор — была целикам поставлена на обслуживание нужд государственных централизованных заготовок сельскохозяйственной продукции. Поставки продукции обобществленного сектора осуществлялись на основе безэквивалентного изъятия, потому что заготовительные цены на зерно, державшиеся примерно на уровне 1929 года323, и в то время едва покрывавшие издержки производства, в 30-е годы оказались фиктивными из-за значительно возросшей себестоимости производства зерна. Насколько велик был разрыв между ценами и себестоимостью, точно установить невозможно, поскольку подсчет себестоимости для колхозов был сочтен излишней роскошью и с начала 30-х годов не проводился324 — во что колхозу обошлось зерно, было неважно, главное, чтобы сдал все, что положено.

В производственном плане колхоза значились в основном натуральные показатели, в финансовом плане, естественно, денежные, но они не содержали стоимостной оценки значительной части продукции колхоза и издержек ее производства325. Однако примерные оценки, в том числе сравнения с уровнем издержек совхозного производства, показывают, что издержки превышали заготовительные цены на зерно приблизительно в 2-Зраза. Еще хуже соотношение цен и себестоимости было для продукции животноводства326. В то же самое время заготовительные цены на технические культуры были экономически обоснованными327, к чему принудил почти катастрофический сырьевой голод328. Первоначально же себестоимость производства хлопка, например, втрое превышала сдаточную цену329. Сырьевой голод привел также к необходимости наладить массовое производство суррогатов натурального сырья, что привело к снижению качества продукции. Если в 1928/29 г. удельный вес натуральной шерсти в одном квадратном метре ткани составлял 58,7 %, то в 1932 г. он упал до 33,8%330. Кожевенное производство в 1932 г. потребляло 60% суррогатов и только 40% естественной кожи331. Однако, несмотря на принимаемые меры, производство ряда продуктов легкой промышленности, базировавшееся на сельскохозяйственном сырье, сократилось (см. табл. 32).

Следует отметить, что здесь сыграло свою роль не только ухудшение положения дел в сельском хозяйстве, особенно в животноводстве, но и почти полное прекращение импорта сырья, занимавшего ранее очень большую долю в потреблении промышленности332. Сжатие импорта сырья было вызвано падением валютной эффективности экспорта и падением его рентабельности (ввиду снижения мировых цен на сырье в период Великой Депрессии). Последнее, в условиях выполнения пятилетнего плана по импорту в целом на 48,6 %, потребовало перераспределения средств, что позволило обеспечить выполнение плана импорта машин и оборудования на 105,6% за счет переключения скудных ресурсов валюты с импорта сырья на импорт оборудования333.

Таблица 32. Производство тканей, млн м²
191319281929193019311932
Хлопчатобумажные 1817 1821 3037 1599 1525 1832
Шерстяные 138,4111,5129,3147,0138,7113,9
Льняные 121,4177,2170,6185,0140,4135,7
Шелковые 35,4 8,0 10,8 14,8 16,2 17,9

Источник: История социалистической экономики СССР… Т. 3. С. 232.


Эти обстоятельства и принудили принять экстренные меры по улучшению экономических условий для производителей технических культур, дабы избежать грозящей остановки легкой промышленности. Для производителей зерна, картофеля, овощей, мясо-молочной продукции поставки оставались заведомо убыточными. Откуда же покрывались эти убытки, из каких источников?

Воспроизводство колхозов поддерживалось несколькими путями. Первый — колхозы, будучи вынуждены оплачивать поставки, создавать семенной и фуражный фонды, покрывали производственные затраты за счет резкого сокращения оплаты труда колхозников. Источником покрытия убытков выступала тем самым часть необходимого продукта, производимого в обобществленном хозяйстве. Второй — для некоторых хозяйств планирование заготовок создавало возможность, полностью выполнив планы по сдаче зерна и других продуктов, оставлять в своих руках довольно крупные натуральные фонды. Как правило, именно из таких хозяйств, получивших льготные условия, при которых они отдавали государству только прибавочный продукт (или даже часть его), и вырастали передовые колхозы с высоким уровнем оплаты труда. Третий — безвозмездная финансовая, техническая, семенная, фуражная и т. п. помощь государства.

А вот воспроизводство работников общественный сектор колхозов обеспечить не мог. Цифр, дающих обобщающую картину на этот счет, не существует, но есть разрозненные данные, которые, тем не менее, достаточно показательны334. Основную часть своего дохода колхозники получали за счет личного подсобного хозяйства, хотя и оно облагалось налогами и натуральными поставками. Более того, личное подсобное хозяйство колхозников являлось весьма важным источником снабжения народного хозяйства продовольствием и сырьем. Об этом можно судить по данным, относящимся к несколько более позднему периоду. Так, в 1940 году доля личного подсобного хозяйства в валовой продукции земледелия составляла 15,1 %, а животноводства — 67,9%335. Тем самым экономика колхоза получала подозрительное сходство с экономикой феодального поместья. Работа колхозника приобретала четкое деление: в общественном хозяйстве колхозник работает на государство почти безвозмездно; в личном хозяйстве колхозник работает на себя. Общественная собственность тем самым не только в сознании колхозника, но и в действительности превращалась для него в чужую, «казенную».

Индустриализация, безусловно, требовала перераспределения части национального дохода, создаваемого в сельском хозяйстве, в пользу промышленности, до тех пор, пока последняя не встанет на собственные ноги и будет способна технически преобразовать земледелие. По расчетам А. А. Барсова (разумеется, весьма приблизительным) масштабы перекачки ресурсов из сельского хозяйства в пользу других отраслей народного хозяйства достигли существенных величин в 1928-1929 годах и затем постепенно сокращались (см. табл. 33).

Таблица 33. Удельный вес изъятий из сельского хозяйства в расходах на воспроизводство других отраслей народного хозяйства и на содержание непроизводственной сферы
19281929193019311932
64,3%41,5%35,7%30,9%20,4%

Источник: Барсов А. А. Сельское хозяйство и источники социалистического накопления в годы первой пятилетки (1928-1932 гг.) // История СССР, 1968. № 3. С. 80.


Но одновременно происходило сокращение удельного веса сельского хозяйства в валовом продукте всего народного хозяйства (см. табл. 34).

Таблица 34. Удельный вес сельскохозяйственного производства в валовом национальном продукте
1929193019311932
45,5%38,4%33,3%29,3%

Источник: История социалистической экономики СССР… Т. 3. С. 111.


Об абсолютных цифрах изъятия средств из сельского хозяйства говорит табл. 35.

Таблица 35. Общие суммы перераспределения в пользу несельскохозяйственной сферы (млн руб.)
19281929193019311932
1849,31940,62265,92451,51608,9

Источник: Барсов А. А. Указ. соч. С. 78.


Существуют, однако, значительные сомнения в полной корректности этих подсчетов, основанных на реальных фактах неэквивалентного изъятия сельскохозяйственной продукции. Однако наряду с этим на село направлялись существенные безвозмездные капиталовложения в виде поставок техники, удобрений, сортовых семян, проведения работ по электрификации и развитию дорожной сети, обеспечения медицинского, и зооветеринарного и агрономического обслуживания, расходов на развитие культурно-просветительской работы. В результате ряд исследователей приходит к выводу, что коллективизация, не обеспечив в первые годы своего проведения подъема сельскохозяйственного производства, и даже приведя к его временному упадку, в итоге не внесла существенного вклада в развитие других отраслей народного хозяйства336. Во всяком случае, такого вклада не было в начальный период массовой коллективизации337.

Даже если согласиться с временной необходимостью неэквивалентного изъятия сельскохозяйственной продукции для обеспечения развития промышленности, то и тогда формы этого неизбежного изъятия необходимо было строить таким образом, чтобы заинтересовать крестьянина в подъеме производительности. Ведь государство, напомню, направляло в деревню весьма крупные и все возраставшие капиталовложения, поставляло машины, удобрения, сортовые семена, оказывало безвозмездную помощь. Но все это употреблялось не для экономической поддержки наиболее продуктивных хозяйств, а скатывалось к своего рода подачке как оборотной стороне полуграбительских методов заготовок.

Система экономических отношений между городом и деревней, сложившаяся в результате сплошной коллективизации, не может быть признана реализацией ленинского кооперативного плана еще и по той причине, что коллективизация сопровождалась прямым разрушением сельскохозяйственной кооперации. Кредитная, машинопрокатная, сбыто-снабженческая кооперация, товарищества по переработке сельхозпродуктов и т. д. — все эти виды кооперации, объединявшей как индивидуальных членов, так и колхозы, были сметены за несколько месяцев массовой коллективизации. А. И. Микоян констатировал на XVI съезде ВКП(б): «В период ошибок при коллективизации низовые органы заготовок по существу были ликвидированы. Первичная сельскохозяйственная кооперация почти не существует — она была ликвидирована, остались только колхозы…»338. Но воскрешать эту кооперацию вовсе не собирались — подумаешь, какие-то там бухаринские сбыто-снабженческие штучки с явно правооппортунистическим душком. Оказалась полностью отброшенной в сторону резолюция ноябрьского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП(б), которая гласила «Колхозное строительство, являясь нераздельной частью единого кооперативного плана Ленина и высшей формой кооперирования, может успешно развиваться лишь опираясь на всю систему сельскохозяйственной кооперации…»339.

Система бюрократического произвола в управлении сельским хозяйством восторжествовала.

Эта система породила моменты деградации в сельском хозяйстве СССР и ухудшение продовольственного снабжения населения как в городе, так и в деревне (табл. 36).

Таблица 36. Годовое потребление некоторых продуктов питания (на душу населения, в кг)
19281929193019311932
Зерновые З250,38245,43241,45233,91214,64
НЗ174,39169,82198,09207,81211,30
Картофель З141,12146,03147,00145,10125,00
НЗ 87,60108,84136,18144,22110,00
Мясо, птица З 24,77 29,51 21,20 20,00 11,20
НЗ 51,68 47,50 33,16 27,29 16,93
Масло коровье З 1,55 1,22 0,97 0,80 0,70
НЗ 2,97 2,84 2,25 1,79 1,75

3 — земледельческое население, НЗ — неземледельческое население

Источник: ЦГАОР, ф, 4372, оп.30, ед. хр. 881, л. 6. Цит. по: Мошков Ю. А. Указ. соч.


Итак, если в городе произошло ухудшение структуры питания, то в деревне вообще сократилось потребление продовольственных продуктов.

Почему же стала возможной политика, приведшая к таким вопиющим результатам: вместо роста сельскохозяйственного производства — к его падению, вместо улучшения снабжения промышленным сырьем — к его ухудшению, вместо налаживания планомерной связи между государственной промышленностью и кооперированной деревней — к бюрократическому шаблону и произволу в заготовках?

Глава 5. Наступление социализма по всему фронту: в блоке с бюрократией

Этот блок не покажется фантастической и нелепой выдумкой, если задуматься над тем, что изживание бюрократии — вопрос целой исторической эпохи, выходящей за рамки переходного периода. Поэтому исторический процесс становления социализма идет неизбежно не только при наличии бюрократии, но и при живейшем ее участии, устранить которое до определенного рубежа мы попросту не в силах. Однако отношения рабочего государства с бюрократией (бюрократическим извращением, если пользоваться словами В. И. Ленина) в его собственной структуре могут быть различными. В социалистическом государстве заключено противоречие между пролетарским демократизмом, развивающимся вплоть до собственного отмирания, а вместе с этим — и отмирания государства, и бюрократической тенденцией, консервирующей непролетарские формы государственности. Это противоречие неизбежно ведет к столкновению демократической и бюрократической тенденций. Но как будет развиваться эта борьба — и в то же время сосуществование — этот вопрос решается конкретным соотношением политических, социально-классовых, культурных и экономических факторов, в конечном счете — характером и особенностями становления и развития экономической структуры социализма, системы его производственных отношений.

5.1. Экономические условия, определяющие роль бюрократии в советском государстве

Каково же под этим углом зрения было значение тех перемен, которые произошли в экономической системе СССР в 1929-1932 годах? Главное, что мне здесь кажется необходимым подчеркнуть, что эти перемены имели весьма и весьма неоднозначное влияние на перспективы развития социализма — наряду с быстрым и несомненным продвижением вперед произошедшие изменения экономической структуры несли в себе и такой потенциал, который существенно деформировал возникающие социалистические производственные отношения.

Если отвлечься на время от причин надстроечного (политического, идеологического и т. д.) характера, то экономические корни бюрократизации хозяйственного управления в переходный период лежали в поспешном создании внешних форм социалистического строя при незавершенности процесса становления системы реальных социалистических производственных отношений. В первую очередь это касается системы планомерного руководства общественным производством, которая опиралась на отношения неполной планомерности, несшие в себе весьма заметные черты рыночного монополизма.

Сложность проблемы заключалась еще и в том, что рыночные формы этого монополизма ускоренно вытеснялись, при сохранении предпосылок самого монополизма, который приобретал тем самым бюрократические формы. Ведь сохраняющиеся при индустриальном способе производства предпосылки рыночной обособленности отдельных звеньев общественного производства, при переходе к нерыночном методам организации экономики никуда не исчезают. Объективная тенденция к относительной обособленности предприятий, как звеньев общественного разделения труда, функционирование которых не определяется абсолютно жестко их технологическими связями с другими производствами (возможность смены ассортимента продукции, круга поставщиков и потребителей), все равно пробьет себе дорогу. Если рыночный путь реализации этой обособленности блокирован, она будет искать пути своего осуществления в системе отношений бюрократизированного планового управления. Способом такой, бюрократической реализации обособленности, выступает ведомственное и местническое обособление звеньев аппарата управления производством.

Изживание этого бюрократизма в процессе становления социалистических производственных отношений могло бы опираться только на преодоление свойственных таким отношениям отчуждения аппарата управления от широких масс трудящихся, его стремления реализовать выгоды монопольного положения, эмансипируясь от общественного контроля. Противовесом этим тенденциям должно было быть расширение социальной базы планомерного ведения хозяйства через организацию трудящихся таким образом, чтобы в системе планомерных отношений они были самостоятельными, активными выразителями своих экономических интересов.

Это требует, с другой стороны, чтобы действующий хозяйственный механизм, опираясь на растущий уровень обобществления производства, создавал возможность для реализации объективной экономической необходимости в обеспечении тесных экономических связей между всеми звеньями общественного производства (т. е. между их коллективами), тем самым обеспечивая и постоянную пропорциональность в развитии экономики. При этом условии неполная планомерность совершала бы переход к полной, социалистической планомерности на основе реального увеличения степени зрелости планомерных отношений, вовлекающих в свою орбиту все более широкий круг работников общественного хозяйства.

Однако если переход от планомерности неполной и незрелой, неизбежно связанной с переходными экономическими формами, с более широким действием отношений товарного производства, происходит на основе формальной трансформации этой планомерности в планомерность полную, всеохватывающую, не зависимую от рынка и не связанную с ним, но в то же время не опирающуюся на реальное повышение уровня зрелости планомерных экономических связей между участниками производства — трудящимися, то неизбежно возникают негативные следствия. Внешне эти следствия могут показаться парадоксальными, но такова объективная логика событий. «Полная» планомерность, устанавливаемая вне связи с реальным преодолением экономических условий стихийных рыночных колебаний, рыночного монополизма и т. п., на основе их формального устранения, ведет к росту бюрократизации управления экономикой.

Пока нет действительного вовлечения массовых субъектов экономических интересов в социалистической экономике — т. е. тружеников, их коллективов, их территориальных, профессиональных или иных общественных объединений — в реализацию функций планомерного управления экономикой, до тех пор всякое осуществление претензий на полноту и всеохватность планомерного руководства лишь усилит его бюрократизацию. Ведь эта полнота и всеохватность будут достигаться, в подобных условиях, в основном за счет роста аппарата профессионального управления, расширения его функций, круга его деятельности. А поскольку отбрасывание системы рыночных регуляторов не восполняется действием иной экономической силы, основанной на самостоятельной реализации трудящимися своих экономических интересов через совместное управление общественным производством, обеспечивающее непосредственную пропорциональную связь производства и потребления, а зиждется лишь на росте авторитета административного аппарата управления, то возникает неизбежное усиление отрыва этого аппарата от экономической реальности. Не заменив товарно-денежные формы прощупывания этой реальности иными экономическими средствами, той самой силой общественного предвидения, на которой покоится политическая экономия рабочего класса, административное управление теряет почву под ногами и превращается в «административное усмотрение».

Коммунистическим декретированием нельзя отменить товарное производство и рынок, не обеспечив формирование сети иных экономических отношений. А эти отношения создаются не совершенствованием техники управления, не изобретением новых, всеохватывающих и всепроникающих систем учета, отчетности и плановых расчетов (хотя и эта «плановая техника и технология» тоже необходима). Планомерность требует установления новых отношений между субъектами производства, требует развития самостоятельного их участия в совместной плановой работе. Только тот план, который опирается на подобные отношения, вырастает из простого продукта руководящей воли в форму реализации объективной экономической необходимости, в форму движения объективного производственного отношения — социалистической планомерности. Именно по мере созревания таких предпосылок можно и нужно продвигать вперед формы плановой работы, обеспечивать более широкий охват производства планомерными отношениями, более глубокое проникновение их в ткань экономической жизни.

Планомерность же, сколь бы полной и всеохватывающей она ни казалась, если она опирается главным образом на административный авторитет, обречена на неполноту. В ней неизбежно возникают, на основе бюрократических перекосов, явления монополизма, — на сей раз уже не рыночного, а ведомственного и местнического, — явления отрыва органов централизованного управления от реальной материи экономических процессов. Попытки же «ухватить» эту материю, обеспечить над ней контроль усилиями сверху, путем увеличения прерогатив централизованного руководства, ведут лишь к нарастанию частокола инструкций и предписаний, плановых и отчетных показателей, что ведет к перегрузке информационных каналов, и к неизбежному нарастанию некомпетентности центральных органов управления — сколь бы субъективно способные и талантливые люди их ни возглавляли.

Тем самым бюрократические тенденции не устраняются, а консервируются, или даже усиливаются. Социалистические преобразования парадоксальным образом идут рука об руку с бюрократией и проводятся при помощи силы бюрократического аппарата. Эти тенденции оказываются тем более сильными, чем менее рабочий класс способен бросить вызов своей собственной бюрократии и поставить ее под свой контроль. А в СССР двадцатых годов XX века рабочий класс был слишком малочисленным, обладал слишком низким уровнем культуры, имел слишком маленький опыт самоорганизации для борьбы за свои интересы, чтобы оказаться способным самостоятельно выступить реальным субъектом отношений планомерной организации производства. Он не мог это сделать в обход бюрократии, и даже при помощи такой бюрократии, которая оставалась бы подконтрольной ему. Попытка рабочих организаций сыграть роль самостоятельного субъекта организации производства фактически завершилась кратким опытом рабочего контроля в конце 1917 — начале 1918 года.

В таких условиях рабочий класс оказывается вынужденным реализовывать свои коренные интересы не самостоятельно, при помощи аппарата своего рабочего государства, а заключая своего рода блок с бюрократическими элементами в этом аппарате, фактически признавая их претензию на верховное руководство социалистическим строительством.

5.2. Плановая система в первую пятилетку. Неразрешимая дилемма «план или рынок»

Процессы именно такого рода во многом определяли развитие системы управления экономикой в годы первой пятилетки. Разумеется, то, что было сказано выше — это не только приблизительная теоретическая схема этих изменений, но и схема лишь одной их стороны. Была и другая — борьба за укрепление реальных начал планомерной организации производства, попытки перевести ее со ступеньки «коммунистического декретирования» (в котором оставалось все меньше коммунизма, хотя бы и по названию) на основы более прочные, создаваемые не бюрократизирующимся аппаратом, а активными действиями участников социалистического строительства. Но скоропалительность принимаемых мер оставляла для этого все меньше времени, все сильнее навыки бюрократического командования вплетались в плоть и кровь напряженной работы хозяйственных руководителей первого в мире рабочего государства.

Они еще верили в то, что живут и действуют ради интересов рабочего класса — и не были так уж неправы. В конечном счете, они действовали, как правило, именно ради этих интересов. Но они уже начинали забывать сверять каждый шаг своих действий с волей рабочей массы, выносить каждый этот шаг на суд и под контроль масс. Вера в то, что они призваны служить интересам пролетариата, постепенно превращалась в веру в то, что только они призваны служить этим интересам, что именно они лучше всего выражают эти интересы. Мандат на представительство интересов рабочего класса, действительно, был ими получен. Но уже начиналось беспокойство не только о том, чтобы оправдать этот врученный им мандат, но и о том, чтобы гарантировать себе его продление. Руководитель становился не столько выразителем интересов рабочего класса, сколько попечителем о том, чтобы рабочий узнал от него свои интересы (а, не дай бог, не заявил о них самостоятельно) — узнал и принял к неукоснительному руководству (для своего же блага, разумеется!)…

Реформа управления промышленностью в 1929 году подготавливалась без спешки, основательно и гласно. Да, гласно. Тогда еще спорили, ломали копья на страницах научной — и не только научной — прессы, каким быть управлению промышленностью. Над этим думали экономисты и хозяйственники, работники РКИ, за границу ездили делегации специалистов — учиться опыту управления промышленностью «у организаторов трестов», следуя ленинскому завету. Но когда детище реформы — мощные хозрасчетные объединения — показали крупные недостатки в своей экономической конструкции, то переделка этой конструкции и устранение ее недостатков вылились в серию достаточно скоропалительных решений, уже не отзывавшихся публичными дискуссиями в печати, или хотя бы в стенах научных учреждений.

А вместе с организационными перестройками куда-то улетучился и хозрасчет, почти незаметно, никем не оплаканный. Да и кому было его оплакивать? Экономическая наука (и не только она) как раз перенесла в 1930 году целый ряд тяжелых ударов. По делам «Союзного бюро ЦК РСДРП», «Промпартии» и «Трудовой крестьянской партии» были осуждены, исключены из партии, отстранены от работы многие виднейшие экономисты — как теоретики, так и практики. Не все из них были марксистами, не все из них сочувственно относились к социалистическому строительству, но в их числе были известнейшие специалисты, немало сделавшие для хозяйственного развития СССР.

Эти серьезные потрясения (даже если признать справедливыми некоторые выдвигавшиеся тогда обвинения) самым печальным образом сказались на атмосфере в экономической науке, отравляя ее распространявшимися навыками публичных политических доносов вместо деловой дискуссии, сужением возможности для принципиальной критики тех или иных хозяйственных решений под угрозой оказаться причисленным к той или иной оппозиции или быть обвиненным во «вредительстве». Дело не ограничивалось отдельными лицами. В 1930 году было ликвидировано Центральное статистическое управление СССР, был перетряхнут состав Госплана СССР, с поста его председателя был снят Г. М. Кржижановский, не проявивший рвения в преследованиях, обрушившихся на прежний состав Госплана. Я не собираюсь защищать или оправдывать любые взгляды, выдвигавшиеся, скажем, Громаном или Базаровым. Их теоретическая позиция, с моей точки зрения, заслуживает серьезной критики. Вполне возможно, что это давало основания для вывода их за пределы авторитетных плановых и хозяйственных органов. Но нельзя забывать и о том, что в эти органы они попали не волей случая, не из-за того, что кто-то не знал их подлинной идейной платформы. Она была достаточно ясна и не скрывалась. А свою профессиональную пригодность они доказали на практике.

Так или иначе, по действительным или по ложным поводам, но в экономической науке сложилось положение, исключавшее критический анализ решений высших хозяйственных органов. Члены ЦК еще могли спорить за закрытыми дверями Пленумов, но уже вовсю работало правило: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». В результате задуманная в 1929 году экономическая реформа привела к результатам, которые вряд ли предполагались ее инициаторами. Если в 1929 году мы имели небольшие хозрасчетные объединения предприятий (именуемые трестами), объединявшиеся по отраслевому признаку в хозрасчетные синдикаты, то в 1932 году положение качественно иное. Создана иерархическая пирамида: предприятие — иногда трест — главк — наркомат. Из наркомата исходит плановое задание, им утверждаются цены, подбираются партнеры — поставщики и потребители. От хозрасчета уцелела одна лишь самоокупаемость, да и то не везде. Из собственных средств предприятие может производить лишь весьма ограниченные траты на весьма ограниченные цели.

Правда, и в 1929 году существовали главки в системе ВСНХ, и в 1929 году утверждались плановые задания, регулировались цены. Но планы по существу определялись самими трестами и синдикатами.

Последние в большинстве случаев держали в своих руках определение и объемов производства на входивших в них трестах, и ассортимента выпускаемой продукции и направления ее сбыта. Еще существовала определенная самостоятельность в вопросах ценообразования. Если планы корректировались в высших хозяйственных органах, то в силу необходимости улучшить те или иные народнохозяйственные, межотраслевые пропорции, что было тесно связано и соответствующим распределением государственных капиталовложений. Но у трестов были и собственные финансовые ресурсы для осуществления капиталовложений и собственные строительные организации для их освоения. Однако с 1929 года начинается быстрый процесс концентрации капвложений почти исключительно в руках государства.

Что это — полная плановая централизация или бюрократический отрыв от естественных законов рынка? Ни то, ни другое. Стоит задать самому себе вопрос — почему именно в разгар этих централизаторских усилий были осуждены установки на отказ от торговли, денег, на свертывание товарных отношений? Почему вождь централизации, И. В. Сталин, вплоть до своей смерти выступает едва ли не самым активным поборником закона стоимости, отстаивая его чуть ли не против всей экономической науки, стремившейся записать этот закон если и не в покойники, то хотя бы в разряд внешних, несущественных форм?

Да потому, что бюрократизированная «всеобщая» планомерность, как бы ни третировала она с барским высокомерием рынок, не может обойтись без товарно-денежных отношений. Порвав с рынком без достаточных на то экономических оснований и превращаясь в систему административного командования, неизбежно бюрократизирующуюся, планомерность неотвратимо возвращается к статусу неполной планомерности. А эта последняя без рынка не живет. Ей нужны индикаторы спроса, денежного обращения, реализации товаров, и все связанные с этим экономические формы — цены, прибыль, зарплата, финансы и т. д. — чтобы проверять и контролировать самою себя, чтобы влиять на те сферы, где оказывается бессильным административное давление. В уродливом, бюрократически деформированном виде, — ведь бюрократия иначе не может, само существо ее восстает против необходимости считаться с экономическими реальностями — но товарное производство и рынок сопровождают бюрократический централизм, хочет он того или нет. Даже если последний возомнит, что всю экономику можно регулировать при помощи одной только руководящей воли, экономика отомстит за это, попросту развалившись и похоронив под своими обломками химеру чисто административного управления, подобно тому, как это произошло в Кампучии или в маоистском Китае.

Бюрократическая планомерность прячет товарное производство на задворки, но оно постоянно напоминает о себе неприятными уколами. Без этих уколов не может эффективно работать управленческий механизм, но больно уж неприятно видеть, как экономика то и дело показывает кукиш «руководящей воле». Поэтому дилемма «план или рынок?» приобретает неожиданную безвыходную остроту из-за своей неразрешимости на основе подобного рода экономических условий.

Не случайно в 1930 году были дружно осуждены всякие попытки перехода к прямому продуктообмену и безденежным расчетам — на базе бюрократического централизма они, действительно, были беспочвенной иллюзией. Вполне справедливо многие экономисты того времени — Б. Борилин, Л. Гатовский, Г. Козлов — указывали на связь товарных отношений с неполной зрелостью социалистических производственных отношений.

Г. Козлов, например, указывал на то, что отказ от контроля рублем не ведет к созданию более совершенной системы учета и контроля, а приводит к их ослаблению340. Иначе и не могло быть на основе такого планового хозяйства, которое было пронизано бюрократическим извращением.

А можно ли было вести иной курс экономической политики, несводимый ни к медленной эволюции нэпа, ни к скорейшему декретированию социализма? Да, можно. Для этого были и экономические, и социальноклассовые, и политические предпосылки. Однако их оказалось недостаточно для того, чтобы был сделан именно такой выбор — выбор борьбы за социализм, опирающийся на обобществление производства на деле, на обобществление управления этим производством. На этой основе было возможно и действительное преодоление товарного производства — однако только в меру созревания необходимых экономических предпосылок. Но те возможности выхода социализма на новую степень зрелости, которые открылись в годы первой пятилетки, не были реализованы. Живое творчество масс, как главный фактор формирования социалистических производственных отношений, столкнувшись с жесткими рамками административной системы управления, не смогло преобразовать сложившийся хозяйственный механизм, а созданные этим творчеством новые социально-экономические формы либо распались, либо превратились в полуэфемерный придаток бюрократического механизма управления.

Главный удар наносился по самому принципу свободного социального творчества трудящихся, по обеспечивающим это творчество самоуправленческим началам. Так, хозрасчетные бригады столкнулись не только со свертыванием хозрасчета предприятий. Не меньшее значение имело блокирование самоуправленческих начал в этих бригадах. Постановление ЦК ВКП(б) от 21 марта 1931 года о партийной и массовой работе в цехе и бригаде осудило выборность бригадиров как самотек, самоустранение мастеров и начальников цехов от руководства и т. д.341 А это превращало бригаду из самоуправляющегося коллектива в административное подразделение, образованное помимо (хотя, может быть, и не всегда вопреки) воли его работников и лишившееся значительной доли самостоятельности уже при самом своем возникновении.

Прокрустово ложе административного командования сверху было уготовано и для встречного планирования. Нельзя не отметить, что его пытались отстаивать именно как продукт самостоятельного творчества трудового коллектива, дающий возможность сопоставления встречного плана с плановыми наметками вышестоящих хозяйственных органов342. Однако против этого выступил ни кто иной, как В. В. Куйбышев343, сменивший Г. М. Кржижановского на посту председателя Госплана СССР. А в обращении Госплана СССР и ВЦСПС уже категорически подчеркивалось, что работу по составлению встречного плана на 1932 г. можно проводить лишь на основе утвержденного правительством народнохозяйственного плана четвертого года пятилетки344.

Тем самым встречный план, потенциально содержавший в себе возможность соединения плановой работы в верхних эшелонах управления с конкретизацией этих общих наметок уже при самостоятельном участии трудовых коллективов, при открытом выражении и сопоставлении ими собственных экономических интересов, сводился на роль придатка к спущенным сверху цифрам. Делайте, что вам приказано — только лучше, быстрее, больше.

При такой постановке вопроса, в сущности, ничем не отличающейся от окрика «давай, давай!», только упакованного в виде панибратского похлопывания рабочего по плечу, неизбежно было вырождение встречного планирования. Встречный план опустился до уровня сменно-встречного. Это, разумеется, означало конкретную проработку условий каждодневного труда и давало возможность более широкого вовлечения рабочих, но в то же время отодвигало их от участия в функциях общезаводского перспективного планирования. Не лучшим образом сказалось и превращение встречного плана в парадную шумиху, к которой трудовой коллектив оказывался индифферентным. В результате произошел, например, такой нашумевший случай, когда ленинградские турбостроители для выполнения встречного плана стали массами сдавать некомплектные турбины. Встречный план свелся фактически к повышенным обязательствам администрации — дадим на столько-то процентов больше, на столько-то дней раньше. Трудовой коллектив был здесь уже не причем…

Централизация планового руководства, пытающаяся не только отнять самостоятельность у звеньев народного хозяйства, у производственных единиц, но и утрачивающая демократическое начало в выработке и проведении решений центральными хозяйственными органами, не может устранить экономических основ товарного производства (тем более, что сама постановка подобной цели была бы, по меньшей мере, преждевременна), но в то же время ставит всяческие препоны для нормального действия его законов и прежде всего — закона стоимости. Речь идет не о подчинении закона стоимости другим, господствующим экономическим законам — например, закону планомерного развития.

Планомерное воздействие на товарное производство, ведущее, в конечном счете, к тому, что производимый им продукт становится не только товаром, перестает быть товаром, вполне возможно (и рационально) провести первоначально в тех формах, которые задаются законом стоимости, а не путем его игнорирования. Бюрократический же централизм, напротив, допуская принятие хозяйственных решений, идущих вразрез с законом стоимости, совершенно не в состоянии преобразовать сами основы существования товарного производства.

Та неполнота планомерности, которую несет с собой бюрократический централизм, неизбежно означает и сохранение существенных черт обособленности хозяйствования отдельных предприятий, объединений, подотраслей, отраслей и т. п. А это, собственно, есть сохранение (хотя бы отчасти) важнейшего условия существования товарного производства. В результате бюрократический централизм, пытаясь чисто формальным образом навязать экономике сверхцентрализованное плановое руководство и игнорируя рынок, в то же время вынужден сохранять многие экономические атрибуты товарного производства и не может устранить его основ. Поэтому именно на базе бюрократического централизма приобретает парадоксальную реальность непримиримая противоположность плана и рынка, вынужденных тем не менее сосуществовать в неразрешимом — подчеркиваю, при данных условиях — конфликте.

Особенно ярко этот конфликт давал себя знать на рубеже 30-х годов в сельском хозяйстве. Крутой поворот от системы закупок сельскохозяйственной продукции по рыночным, хотя и регулируемым, ценам (несколько отличавшимся, в силу этого, от цен «вольного» рынка) к принудительной сдаче фиксируемого объема продукции по фиксируемым ценам — фактически на налоговой основе, разрушал систему товарно-денежных связей между промышленностью и сельским хозяйством. Однако встала ли на место этой системы система планомерных отношений? Я должен здесь дать категорически отрицательный ответ. Планомерности в этой системе было не больше, чем в любом налоге, а поначалу, пожалуй, что и меньше. План хлебозаготовок фактически оказывался не связан ни с обеспеченностью хозяйства техникой, ни с достигнутой урожайностью, ни с почвенноклиматическими условиями. Это, собственно, был не план, а бюрократический шаблон. Если вспомнить приводившиеся мною ранее данные о колебаниях в выдаче зерна на одно крестьянское хозяйство в колхозах, то кто рискнет заявить, что получившаяся дифференциация доходов была меньше, чем вызванная классовым расслоением крестьянства в 20-е годы? Можно смело утверждать, что она, наоборот, была многократно выше. В сельском хозяйстве господствовала не планомерность, а «плановая стихия». Дозволение же реализовать излишки продукции на колхозном рынке открывало дополнительный канал для увеличения доходов, а кое-кому — и для обогащения, как раз в таких случаях, когда пресс заготовок оказывался волей обстоятельств не слишком тяжел. Это, естественно, лишь усиливало дифференциацию доходов.

5.3. Социальная база системы советского типа

Возникает законный вопрос: какие же социальные силы привели к подобному ходу развития экономики, кто был заинтересован в поддержке экономической политики, основную (или, точнее, самую массовую) интеллектуальную силу которой составляло, казалось бы, невежественное самомнение укрепившегося племени «коммунистических» чиновников?

Дело в том, что суть этой политики была вовсе не сводима к «коммунистическому чванству», и она в значительной мере отвечала интересам довольно-таки широких социальных слоев советского общества. Эта политика, пожалуй, и вовсе не была бы возможна, если бы наряду с серьезнейшими промахами и провалами она не приносила бы заметных и существенных хозяйственных успехов. Успехи оказались в моей работе не на переднем плане лишь потому, что над их изображением советская и историческая, и экономическая наука потрудились куда как более усердно, нежели над картиной реальных противоречий экономического развития социализма. Но я вовсе не собираюсь отрицать достижений первой пятилетки. Тот скачок, который она дала в области индустриализации, был действительно беспрецедентным.

В этом, прежде всего, лежит корень той массовой поддержки, которую оказал курсу партии рабочий класс. Без этой поддержки никакие широкомасштабные замыслы не могли бы быть реализованы вовсе. Ради укрепления материально-технической базы социализма рабочий класс готов был пойти и пошел на серьезные жертвы, хотя они, между прочим, вовсе не предусматривались планом первой пятилетки. Массовые инициативы, возникшие в недрах рабочего класса, также недвусмысленно демонстрировали его позицию. Но не подлежит сомнению и тот факт, что эти инициативы пришли в столкновение с механизмом, начавшим пропитываться навыками бюрократического централизма, отрывавшегося от хозяйственного расчета и от реалистического экономического расчета вообще, поощрявшего инициативу рабочих лишь до тех узких пределов, пока она не начинала доставлять беспокойство армии советских чиновников.

Поэтому нельзя говорить о полной и безусловной поддержке рабочим классом курса экономической политики того периода. Рабочие были не в состоянии самостоятельно выработать альтернативный курс, поскольку в рамках партии это стало невозможным, а те альтернативы, которые выдвигались за пределами «генеральной линии», логикой обстоятельств приобретали подозрительный оттенок. Выступление против линии партийного большинства автоматически означало вызов политическому курсу Советского государства, а любая дестабилизация государства, возможная в ходе борьбы за изменение его политического курса, несла в себе угрозу падения революционных завоеваний из-за внешнего вмешательства. Это заставляло очень многих сомневающихся в правильности проводимой руководством ВКП(б) политики все-таки сохранять лояльность этому руководству. Тем не менее, различным группам левой оппозиции (троцкистам, зиновьевцам, группе Смирнова—Сапронова и другим), несмотря на указанные обстоятельства, удалось увлечь за собой на какое-то время десятки тысяч членов партии и приобрести сочувствие в многотысячных слоях рабочих.

Имеются факты открытых протестов против наиболее очевидных промахов, вытекавших из проводимой экономической политики, как со стороны трудовых коллективов государственных предприятий (забастовки в 1931— 32 годах), так и со стороны вполне лояльных сторонников партийного большинства. Можно вспомнить, например, о попытках значительной части «двадцатипятитысячников» противостоять перегибам 1930 года в деревне.

Тем не менее, основная часть рабочего класса активно или пассивно поддерживала проводившуюся экономическую политику. Это определялось конечным соответствием ее хотя бы некоторым интересам рабочего класса. Рост промышленности, несмотря на все его издержки, связанные с временным падением уровня жизни, объективно создавал условия для последующего улучшения положения рабочего класса, создавая для большинства его слоев определенные перспективы. Для малоквалифицированных возникала перспектива профессионального роста, для высококвалифицированных — упрочения своего особого статуса на фоне массового притока из деревни неквалифицированной рабочей силы. Для бывших крестьян, перешедших в промышленность, привилегией являлось уже само по себе положение рабочего с прочной занятостью и определенной гарантией пусть невысокого, но стабильного заработка, — особенно, если сравнить это положение с возрастанием необеспеченности экономического положения в деревне, волной чрезвычайных мер, репрессий, а кое-где и голодом, обрушившимся на деревню.

Инженерно-техническая интеллигенция, несмотря на складывавшуюся атмосферу охоты за вредителями, также получала в ходе индустриализации широкое поприще для профессионального роста, карьеры, для применения своих творческих способностей, наконец.

Для всех этих социальных слоев индустриализация означала увеличение той социальной мобильности, которую принесла с собой социалистическая революция. Рабочие или члены их семей получили гораздо более широкие возможности для получения образования, перехода в разряд технической интеллигенции, для занятий научным или художественным творчеством, для выдвижения на руководящие должности в хозяйственный или государственный аппарат, для занятия выборных постов в общественных организациях или в партии. И поскольку основная часть рабочих непосредственно ориентировалась на выгоды или невыгоды своего материального и социально-бытового положения, будучи еще не втянутой в активное решение социально-экономических проблем, а значит, будучи не в состоянии прямо влиять на выработку курса экономической политики, она, эта часть рабочих, оказала поддержку тому варианту индустриализации, который фактически сложился.

Иначе говоря, соответствие этого курса в общем и целом интересам рабочего класса в условиях, когда он не смог в решающей степени овладеть контролем над своим государственным и хозяйственным аппаратом, оставляло мандат на управление в руках этого аппарата, в среде которого нарастала бюрократизация. В условиях такой поддержки со стороны основной массы рабочих и наиболее социально активные слои рабочего класса, как и их представители в партии, также неизбежно оказывались в состоянии фактического блока с бюрократическими элементами партийного, государственного, хозяйственного аппарата.

Крестьянство, конечно, понесло значительно большие потери от проводившегося экономического курса, и недовольство в его среде было довольно-таки широким. Однако далеко не для всех слоев крестьянства эта политика имела негативные последствия. Значительные его слои получили выгоды не только в конечном счете, но и непосредственно. Во-первых, это деревенский полупролетариат (бедняки) и пролетариат (батрачество), которые в своей основной массе, несмотря на неурядицы коллективизации, все-таки улучшили свое положение. Некоторые представители полупролетарских и люмпен-пролетарских элементов, проявившие рвение в ходе массовых кампаний 1929-1932 годов, выдвинулись на те или иные руководящие посты в колхозах, в партийных организациях или в Советском аппарате. Некоторые из них при этом смогли поживиться имуществом раскулаченных. Определенная (и весьма значительная) часть среднего крестьянства, оказавшаяся не слишком задетой перегибами 1930 года и произволом хлебозаготовок, в особенности, если волей обстоятельств их хозяйство оказывалось в передовом колхозе (каковые имелись в каждом районе), также имела основания для удовлетворения произошедшими переменами. Наконец, не так уж мало крестьян смогло использовать благоприятную конъюнктуру колхозного рынка и они также не имели оснований жаловаться. Наконец, и крестьянство получило возможность в какой-то мере воспользоваться открывшимися возможностями роста социальной мобильности — перехода в ряды рабочего класса или даже получения высшего образования.

Культурный же уровень крестьянина и связанная с ним низкая степень социальной активности сохраняли у большинства поколениями выработанную привычку не только не ссориться с «властью», но и не высовываться даже в том случае, если какие-либо вопросы выносятся на рассмотрение «мира» (или, по новым временам, общего собрания). Естественно, все это создавало весьма благоприятную социальную почву для господства бюрократии над деревней. Недовольные же, которых имелось немало, подавлялись с помощью репрессий.

5.4. Антибюрократические тенденции и «бюрократическая борьба с бюрократизмом»

Было бы совершенно односторонним взглядом на действительное положение дел изображать начало 30-х годов как период триумфального шествия бюрократии. Помимо уже указанных антибюрократических тенденций в социально-экономических инициативах рабочего класса, резкой критики бюрократизации партии и государства в выступлениях левой оппозиции, существовала довольно мощная линия борьбы с бюрократическими тенденциями, опиравшаяся на еще сохранявшиеся формы работы государственного и партийного аппарата, специально нацеленные на преодоление бюрократизма.

Эта борьба была нацелена — и чем дальше, тем больше, — в основном на крайности бюрократизма, хотя не сошла еще с повестки дня и борьба за расширение пролетарской базы аппарата управления, за расширение участия в его работе трудящихся масс. Но если борьба с безответственностью, волокитой и раздутой отчетностью имела определенные успехи, то на поверхности общественной жизни стали появляться все новые и новые симптомы, свидетельствующие об усилении бюрократических тенденций в управлении экономикой, а вместе с этим и во всей системе государственного управления.

Бюрократизм наиболее наглядно давал себя знать в явлениях отрыва системы управления экономикой от реального положения дел, — отрыва, который создавался самой системой, ориентирующейся уже все более на собственные интересы, нежели на интересы большинства трудящихся. На XVI конференции ВКП(б) едва ли не каждый представитель местных парторганизаций считал своим долгом потребовать включения в пятилетний план дополнительных капитальных вложений для сооружения промышленных объектов именно в данной местности. Фактически весь критический анализ пятилетнего плана, как это заметил В. Я. Чубарь345, свелся к претензиям мест на добавочные капиталовложения. Не отставали от местных органов и ведомства, боровшиеся за свою долю государственного пирога. Ведомственная борьба оттесняла на задний план деловые функции346.

Впрочем, особенно винить места не приходится. Они ведь только следовали той же логике, которой следовал центр — если где-то узкое место, бросай туда капиталовложения, возводи новые предприятия. И если по отношению к требованиям мест центр еще вспоминал об общей ограниченности капиталовложений, то его собственный почин в этом отношении, как я уже показывал, переплюнул все наметки пятилетки. Предупреждение Н. И. Бухарина, что нельзя строить из кирпича будущего, было заклеймено, как правооппортунистическое капитулянтство (хотя, в конечном счете, в 1932 году пришлось пойти на массовую консервацию строек347). Из центра раздавались шапкозакидательские голоса, типа утверждения И. В. Сталина на XVI съезде, что мы выполним пятилетку по многим отраслям за два с половиной года. Пред. Госплана Г. М. Кржижановский заявлял на XVI партконференции: «…я глубочайшим образом убежден, что в этой ставке — 35% снижения себестоимости — мы пошли с большим запасом, что фактически мы эту норму превзойдем»348. Это говорилось в то время, когда пленумы ЦК раз за разом с тревогой констатировали срыв наметок 1928/29 года по снижению себестоимости. Ю. Ларин на той же конференции громогласно требовал запланировать на пятилетку убыстряющий рост производительности труда: на первый год — 17 %, на второй — 18 %, на третий — 19% и т. д.349

Естественно, что такой социальный заказ, заглушавший немногочисленные трезвые голоса, был быстро воспринят аппаратом, принявшимся в угоду «начальству» рисовать радужные картины экономического роста. Когда Л. Шацкин заявил с трибуны XVI съезда ВКП(б): «Крайне необходима решительная борьба с практикой ряда советских учреждений — давать приглаженные цифры, прикрашивать недостатки и затушевывать трудности»350 — то этот призыв остался гласом вопиющего в пустыне. С ликвидацией ЦСУ борьба с «неприятной» отчетностью и выдувание мыльных пузырей («пятилетку — в два с половиной года!», «мы сумели уже в основном разрешить зерновую проблему» и т. д.) превратились в непременное занятие высших партийных и государственных деятелей.

Однако экономику нельзя надуть, как мыльный пузырь. Если в новое промышленное строительство вкладываются дополнительные миллиарды рублей, то они берутся не из воздуха, а из источника, который был хорошо известен нашим руководителям — эти миллиарды забирали у трудящихся как города, так и деревни путем увеличения косвенных налогов и соответствующего вздутия цен. Не осознавший до конца закономерность этой простой механики, председатель правления Центросоюза И. Е. Любимов жаловался на XVI партконференции, что когда промышленность в III квартале 1929 года снижает себестоимость на 3% вместо 7% по плану и в результате обнаруживается нехватка средств на капитальное строительство, то «из потребительской кооперации делается изъятие 28 млн рублей кредита в одном третьем квартале, вместо запроектированного сокращения банковского кредита на 20 млн руб. за год. Я уже не говорю об известном факте, что нынче кооперация уплачивает на 60 млн руб. больше налогового обложения и на 60 млн руб. примерно изымается кредитов, вместо запроектированных Госпланом и Наркомфином добавочных 30-50 млн рублей»351.

И. Е. Любимов, судя по всему, наивно полагал, что основной экономической задачей потребкооперации является улучшение снабжения населения, и просил оставить хоть немного средств на совершенствование торговых точек. Но вскоре из кооперации стали выкачивать еще больше средств и уже безо всяких жалоб с ее стороны.

Требовать в таких условиях, когда косвенные налоги и инфляция стали неотъемлемым фактором финансирования промышленности, снижения розничных цен да еще и обращать это требование к потребкооперации, как это сделал И. В. Сталин на XVI съезде ВКП(б)352 — это либо недомыслие, либо сознательное лицемерие.

Отрыв органов хозяйственного управления от интересов трудящихся масс сопровождался ослаблением тех общественных организаций, которые могли выступать непосредственными выразителями их интересов. Массовые организации, объединяющие в основном трудящихся, и предназначенные для защиты их экономических интересов, в условиях бюрократизации аппарата управления сталкиваются с выхолащиванием их функций. О тенденции превращения профсоюзов, призванных защищать интересы работников на производстве, в придаток администрации предприятий, уже говорилось выше. Подобному же ослаблению подверглась и потребительская кооперация, которая объединяла в основном тружеников, как города, так и села, и должна была защищать их интересы как потребителей. Дело в обоих этих случаях заключается в первую очередь даже не в защитной функции. Обе эти организации могли служить каналом влияния массы работников на выработку хозяйственных решений в центральных плановых органах, доводя до них ясно сформулированные и количественно определенные интересы и потребности большинства населения.

Система потребительских обществ переживала упадок в связи с переходом на карточное снабжение, систему закрытых кооперативов, закрытьых распределителей и отделов рабочего снабжения, что фактически отдавало вопросы снабжения в ведение администрации предприятий. Розалия Самойловна Землячка указывала на тревожащие ее факты: «Извращение классового существа закрытых распределителей приводит к тому, что некоторые кооперативы берут ставку на первоочередную их организацию при учреждениях…»353. Ее беспокоили также и очевидные издержки сверхцентрализации: «В связи с огромнейшим ростом регулирующей роли госорганов элементы прежних соглашений между госпромышленностью и потребкооперацией (гендоговоров) перестали служить предметом „свободного“ соглашения „сторон“, а стали в плановом порядке заранее определяться органами государственного регулирования. В связи с этим имеет место ослабление интереса к гендоговорам вообще и в том числе к таким вопросам, как обеспечение определенного ассортимента и качества промтоваров, порядок и нормы отгрузки и т. п.»354.

В деревне же кооперативные организации и вовсе стояли на грани распада. Выборные сельские кооперативы были ликвидированы и заменены лавками и магазинами355. Как общественный союз потребителей, созданный для защиты их экономических интересов, потребительская кооперация в городах перестала существовать еще до ее формальной ликвидации в 1935 году. Объемы ее торговых операций, начиная с 1929 года, неуклонно сокращались.

В значительной мере утратила свои позиции и такая массовая организация рабочих, как профсоюзы. Они были сначала фактически, а затем и формально оттеснены от вопросов регулирования заработной платы на предприятиях, сохранив лишь возможность вмешательства в случаях явных нарушений законности. Председатель профсоюза текстильщиков Н. Евреинов бил тревогу уже в 1929 году: «Если в самой широкой, самой массовой, самой демократической организации — в профсоюзах — мы не сумеем выжечь бюрократические извращения, преодолеть отрыв от масс, зажим самокритики, то у нас будет обрезан важнейший путь, главнейший канал мобилизации масс для борьбы с бюрократизмом, для преодоления трудностей социалистического строительства, для вовлечения масс, ибо будет ослаблено самое важнейшее звено от партии к массам»356.

Однако отстранение профсоюзов от реальных экономических функций предопределяло нарастание формализма в их работе, развитие тенденции к превращению профсоюзных комитетов в придаток администрации. Это очень быстро сказалось — в ходе тарифной реформы 1931 года благое намерение покончить с уравниловкой обернулось методами бюрократического нажима на рабочий класс. «В большинстве случаев тарифную реформу пытались проводить в отрыве от проблем технического нормирования и улучшения организации труда»357. В переводе на простой язык это означает, что вопросы совершенствования тарифов пытались решать простейшим путем — завышали нормы и срезали расценки. Если раньше такие попытки время от времени натыкались на противодействие профсоюзов или на «дикие» стачки, то теперь у рабочих была практически отнята и та, и другая возможность.

В систему управления экономикой, и не только в сельском хозяйстве, стали проникать различного рода чрезвычайные меры, имевшие четко выраженную бюрократическую окраску. На XVI съезде ВКП(б) указывалось на то, что режим секретности используется для прикрытия злоупотреблений: «Благодаря приказу, который издала ЦКК о рассекречивании отдельных работ на военных заводах, мы выявили целый ряд безобразий на военных заводах. До этого приказа на военных заводах все было секретно, и там не только не было самокритики, но ее и не могло даже быть. Поэтому в военной промышленности имелись наиболее благоприятные условия для развития всевозможных безобразий и даже вредительства. Массовой работы, массового рабочего контроля там не могло быть»358. Однако в дальнейшем режим секретности был усилен не только на военном производстве, и превратился в надежное средство для парирования всякого контроля снизу.

В. П. Затонский выражал на съезде озабоченность в связи с ослаблением Советов в деревне, отстранением их от хозяйственного руководства: «…Мы все свои основные кампании вынуждены были проводить при помощи системы уполномоченных, а это — худшая из систем, потому что уполномоченные, приезжая на места, вместо организации нормальной советской власти и развертывания нормальной рабочей демократии естественно переводят все на рельсы приказа и ревкомства»359.

Чрезвычайные меры пробивали себе дорогу и в лесной промышленности, по поводу которой делегат съезда H. М. Анцелович вынужден был заявить: «…Методы нашего хозяйствования в лесу до сих пор нельзя назвать иными словами, как хищническое хозяйствование»360. Однако попытка Анцеловича высказать свое критическое отношение к сложившейся практике натолкнулась на явное неодобрение делегатов съезда. «Лесозаготовки в большинстве районов нередко проводятся путем широкого применения почти ежегодно трудовой и гужевой повинности местного населения. (Голоса: „Неверно!“) А я утверждаю, что это верно. (Голоса: „Чепуха“) Нет, не чепуха, а факт», — пытался настаивать Анцелович. Несколько ниже он добавил к этим фактам еще один, не менее показательный: «Мало того, многие хозяйственники в своих антитракторных настроениях (в свое время такие настроения были и в совхозах, например, Сахаротреста) доходят до того, что хотят вопросы экспорта решать путем широкого применения труда заключенных. (Голоса: „Это неплохо“)»361. В таких репликах уже чудится дыхание 1937 года. Тем более, что навыки бюрократического командования и административного произвола быстро распространили свои щупальца и на социалистическую законность.

Прокурор РСФСР Н. В. Крыленко, выступая на XVI съезде, недоумевал, почему в докладе ЦКК-РКИ не был рассмотрен вопрос о перегибах (к слову сказать, его не затронул на съезде почти никто из делегатов, а если и упоминал, то как о вовремя исправленной мелочи, на которую не стоит обращать много внимания). Крыленко пытался объяснить съезду всю опасность происходящих процессов: «Мне представляется, что три момента не позволяют сейчас пройти мимо этих фактов. Это, с одной стороны, то, что эти перегибы получили достаточное все-таки распространение; с другой стороны — в отдельных случаях они были исключительны по своему содержанию, и, в-третьих — при такой распространенности не было оказано им немедленного противодействия со стороны руководящих партийных организаций в областях, краях и округах»362. Особенно Крыленко беспокоила укоренявшаяся практика пренебрежительного отношения к закону со стороны партийных работников: «Закон — дело наживное; сегодня есть, завтра нет, можно взять и отложить в сторону»363.

На эти слова последовала весьма характерная реплика Ройзенмана: «Кулаки не наживное, больше не оживут»364. Я затрудняюсь интерпретировать эту фразу иначе, как «цель оправдывает средства».

Крыленко подчеркивал опасность оказания давления на судебные органы: «И здесь мы подходим ко второму основному вопросу: о нарушении систематически второй директивы ЦК, не раз подчеркнутой ЦК, не раз предписанной жестким постановлением Политбюро и запрещающей предрешать решение отдельных судебных дел в ином порядке, чем такой, который указан в законе. ЦК не раз говорил об этом и предупреждал, что вмешательство в отдельное конкретное судебное дело в смысле предрешения судебного приговора, в смысле прямого вмешательства не должно иметь места. А на деле это имело место»365. С горечью он описывал типичную ситуацию: «…Я спрашивал судей: зачем ты здесь вынес решение, которое не имеет отражения в обстоятельствах дела? Мне отвечали: я имел такое указание, такая была директива.

Вот это превращение нашего судебного партийного аппарата, нашего прокурорского партийного аппарата в придаток административного механизма, стирание полностью их политического, их партийно-политического лица — явилось результатом пренебрежительного отношения к законам как к революционной норме, как к норме партийной, отношения, которое было усвоено многими и многими»366. Когда один из прокуроров пытался потребовать соблюдения закона — применения ст. 61 (о саботаже хлебозаготовок) только после применения административной меры (пятикратного штрафа) — он был снят за правый уклон367. Крыленко приходит к печальному выводу: «Нет той устойчивости, которая необходима в системе прокуратуры, чтобы можно было требовать, чтобы прокурор вовремя мог сообщить обо всем Центральному Комитету»368. Более того: «…раздавались голоса: прокуратура устарела, прокуратуру нужно устранить…»369. Н. В. Крыленко знал, о чем говорил. Ведь и его самого не миновала участь оказаться среди тех, кто вынужден был проводить решения, не вытекавшие из обстоятельств дела — ему пришлось выступать государственным обвинителем на процессе так называемой «Трудовой крестьянской партии», чье дело от начала до конца было фикцией.

Презрение к закону уже вырастало за рамки личных свойств отдельных руководящих работников. 7 января 1930 года Московский комитет ВКП(б) вынес постановление — впоследствии отмененное — о ликвидации всей буржуазии. Крыленко особенно был уязвлен тем фактом, что МК партии не просто совершил политическую ошибку, а счел возможным прямо пойти против советских законов370.

Выступление Крыленко было поддержано на съезде, пожалуй, только одним человеком — членом ЦКК А. А. Сольцем. «Закон не может предусмотреть всякого случая, — указывал он в своем выступлении, — и я бы ничего особо ужасного не видел в том, что говорил т. Варейкис, заявляя, что законность — это дело наживное, если бы действительно законность наживалась, но она не наживается, на нее обращают очень мало внимания. У нас обращают внимание тогда, когда по тому или другому случаю желают вмешаться и давать директивы по определенному делу, когда очень злоупотребляют этим»371.

Дела так называемых «вредителей» ясно свидетельствовали о тенденции превращения судебно-репрессивной системы в орудие административного произвола. Сейчас уже трудно оценить, сколько среди осужденных было действительных организаторов саботажа и диверсий (ведь и то, и другое имело место), а сколько оказались жертвами бюрократического фанатизма, списывавшего на «вредительство» собственную некомпетентность, изображавшего как «вредительство» чем-то не угодившие им действия, но подчас и просто критические суждения, трезвые оценки обстановки.

С трибуны XVI съезда ВКП(б) прозвучало осуждение втягивания транспорта в широкомасштабные работы по реконструкции. При этом ссылались на показания сознавшихся «вредителей», которые под предлогом того, что эксплуатационные возможности транспорта на пределе, якобы пытались возложить на него непосильное бремя капитальных затрат372. Но уже через несколько минут тот же выступающий сам говорит о необходимости реконструкции — правда, «легкой», в противовес «тяжелой», которую предлагали осужденные «вредители»373. И что же? Через четыре года, на XVII съезде ВКП(б) пришлось констатировать, что основной капитал транспорта подорван, что износ железнодорожного хозяйства идет быстрее, чем его замена!374

Вредительством был объявлен протест против массовой распашки целинных земель в степных районах, не учитывающей их особые почвенноклиматические характеристики. Даже предложение выделить заповедные участки степи окрестили вредительским375. Безо всяких доказательств под ярлык вредительских были подведены взгляды крупнейших ученых в области естественных наук (в том числе, например, академика Вернадского)376. В ходе «охоты за вредителями» на них стали валить любые промахи и неудачи в экономической политике. Так, в журнале «Большевик» по адресу лиц, проходивших по делу «Союзного бюро ЦК РСДРП», было брошено обвинение: «…меньшевистские вредители — в тесном союзе с вредителями других мастей — выступали в роли прямых организаторов голода»377. К сожалению, голод вскоре все-таки возник. Но за него были ответственны отнюдь не те, кто проходил по процессу «Союзного бюро…».

Одновременно и как будто бы независимо ото всех этих грозных предзнаменований в советском обществе продолжала действовать контртенденция, направленная на устранение бюрократических перекосов, на организацию контроля масс за аппаратом управления, на более широкое вовлечение трудящихся в этот аппарат. Особенно большую работу в этом направлении продолжали вести органы Рабоче-крестьянской инспекции. В ходе обследований госаппарата РКИ привлекала к ним значительное число рабочих, знакомя их с функциями этого аппарата и прививая им навыки контроля.

Северо-Кавказская РКИ в 1929-30 годах провела 11 больших обследований, для проведения которых было создано 190 специальных бригад. В их работе принимали участие 1500 рабочих378. Московская областная РКИ за это же время создала 30 рабочих бригад, к работе которых было привлечено 3400 человек. Наркомат РКИ СССР только за первое полугодие 1929/30 года провел 45 обследований силами 106 бригад и групп с 2189 участниками379. Такой характер работы РКИ позволил придать новый импульс выдвижению рабочих в государственный аппарат. Если раньше выдвижение проводилось от случая к случаю, выдвиженцы часто не готовились к выполнению своих новых функций, сталкивались нередко с прямой враждебностью работников аппарата, ставились на третьестепенные технические должности, а многие из них вынуждены были покидать госаппарат380, то теперь положение начинает меняться. Кадры выдвиженцев начинают формироваться из числа участников бригад РКИ по обследованию госаппарата, а в 1930-31 годах — из числа участников рабочих комиссий по чистке госаппарата. Как отмечал в своем докладе на XVI съезде ВКП(б) Серго Орджоникидзе, такой подход к выдвижению позволил посылать в госаппарат людей, уже получивших определенное практическое знакомство с его работой и с его проблемами381. Были созданы специальные школы и курсы выдвиженцев.

С июля 1929 года появляется такая новая форма участия рабочих в контроле над государственным аппаратом, как рабочее шефство над государственными учреждениями. Через год, в июле 1930 года в 100 городах страны над учреждениями шефствовали 776 заводов382. Ориентация трудовых коллективов на осуществление постоянного контроля за работой одного и того же учреждения могла дать, несомненно, плодотворные результаты как в смысле большей систематичности в проведении рационализации аппарата, так и в смысле постоянного привлечения рабочих к функциям контроля. Разумеется, такого рода работа могла быть плодотворной лишь в том случае, если она не сводилась к разовым «походам» рабочих в учреждение. Как отмечал на XVI съезде ВКП(б) Ю. Ларин, «шефство может дать результат при том условии, если организации (партийные. — А. К.) учреждений и предприятий под руководством РКИ будут работать всерьез над проблемой контроля рабочих за госаппаратом»383.

С конца 1930 года выполнение шефских функций стало перерастать в соцсовместительство. Рабочие с предприятий-шефов стали по окончании рабочего дня некоторое время исполнять функции работников госаппарата. Президиум ЦКК ВКП(б) и НК РКИ СССР в декабре 1930 года постановил: «Считать целесообразным в виде опыта провести в нескольких учреждениях передачу некоторых постоянных функций, выполняемых платными сотрудниками госаппарата, участникам шефских бригад для исполнения в свободное от производственной работы время»384. К 15 апреля 1932 года в стране насчитывалось 9352 соцсовместителя. Решениями правительства ряд соцсовместителей переводили на постоянную работу в государственный аппарат. Так, 8 соцсовместителей были утверждены членами Верховного Суда, 1 — членом президиума Верховного Суда, один — прокурором и 4 — инспекторами385.

Вопросы борьбы с бюрократизмом были специально вынесены на обсуждение XVI партконференции, проходившей в апреле 1929 года. Это был последний случай вынесения проблемы бюрократизма на один из высших партийных форумов. И в резолюции по этому вопросу, принятой XVI конференцией ВКП(б), уже проглядывают своеобразные моменты в трактовке бюрократизма, получившие впоследствии завершенное выражение в речах И. В. Сталина.

Главным моментом борьбы с бюрократизмом резолюция признает проверку исполнения; наряду с этим указывается также на улучшение личного состава госаппарата и приведение его организации в соответствие с новыми требованиями, предъявляемыми хозяйственным развитием386. Слов нет, проверка исполнения неоднократно указывалась В. И. Лениным в качестве ключевого пункта рационализации госаппарата, но ведь к этому не сводится борьба с бюрократизмом! Ранее я уже показал, что этот факт вполне осознавался партией. Правда, и в резолюции XVI партконференции в одном из последних разделов все же всплывают слова: «Всякая иная „борьба с бюрократизмом“, не опирающаяся на активность и самодеятельность рабочего класса, пытающаяся подменить контроль самих рабочих и крестьян деятельностью одного лишь того или иного аппарата, хотя бы самого добросовестного, не может дать никаких серьезных результатов в деле действительного улучшения и коренной перестройки государственного аппарата»387.

Но «коренной перестройки» аппарата не произошло, а резолюция XVI партконференции была накрепко забыта; вернее, от нее остались лишь слова о проверке исполнения, к которым сводились все дежурные филиппики против бюрократизма, произносившиеся с трибун последующих партийных форумов. Уже на XVI съезде речь И. В. Сталина вполне определенно сводит всю борьбу с бюрократизмом к проверке исполнения и требованию конкретного руководства — т. е., проще говоря, знания того дела, которым поручено руководить388.

Такой подход есть уже не просто забвение той или иной резолюции, а прямой шаг назад от позиции XV съезда, записавшего в своих решениях следующие слова о работе ЦКК-РКИ: «Достигнутые в этой области успехи определяют лишь начало целой исторической полосы, задачей которой является постепенное вовлечение всего трудящегося населения в работу по управлению государством и тем самым полное преодоление бюрократизма»389. А затем XV съезд делает шаг, на последующих съездах уж и вовсе невозможный — ссылается в своей резолюции на столь крамольный и еретический документ, как Программа партии, принятая VIII съездом РКП(б), где ставится цель уничтожения государственной власти390.

Но некоторые делегаты XVI съезда, видимо, еще не научились смотреть на Программу партии как на простую бумажку. Член ЦКК ВКП(б), пред. ЦКК КП(б)У В. П. Затонский прямо указал в своем выступлении на принятые партией решения, не побоявшись встать на иную позицию, нежели И. В. Сталин: «Настало время, когда борьба с бюрократизмом нашего аппарата (что является отражением классовой борьбы, происходящей в стране) должна быть переведена на новые рельсы. Вернее, они не новые — это и в программе нашей партии сказано, и в постановлениях ряда партийных съездов, вплоть до XV, подчеркнуто о необходимости все шире применять опыт привлечения к непосредственному выполнению функций государственного управления рабочих и крестьян, остающихся на производстве.

Однако до сих пор это дело еле-еле шевелится, только-только начинается. Вот про эти росточки, маленькие и слабые пока что, мне хотелось бы в течение двух последних минут сказать, чтобы подчеркнуть, что наше будущее — не в государственном аппарате, как бы он хорошо ни был организован. Наше будущее именно в постепенном переходе к выполнению функций государственного управления людьми, остающимися на производстве»391.

В. П. Затонский с тревогой говорил о том, что зачастую не государственная власть руководит вовлечением рабочих в управление, а напротив, инициатива трудящихся натыкается на косность госаппарата: «Целый ряд ростков рабочей инициативы возникает везде стихийно, и мы еле-еле успеваем за ними поспевать. И надо отметить, что если местные РКИ еле-еле успевают, то профсоюзы безнадежно отстают, по крайней мере, отставали до сих пор. А ведомства, госаппарат не только отстают, но даже, когда с ними говоришь, отмахиваются „принципиально“: ну чего там возиться с этими проблематичными формами прямого, непосредственного народовластия!»392.

Таким образом, рубеж 1920-х — 1930-х годов характеризуется острыми противоречиями в эволюции системы советского государства, что касалось как хозяйственного, так и политического управления. С одной стороны, мы видим всплеск рабочих инициатив, направленных на втягивание рабочих в решение хозяйственных вопросов (хозрасчетные бригады, общественный буксир, встречное планирование и т. п.), и целый комплекс мер, призванных обеспечить втягивание рядовых тружеников и их коллективов в решение вопросов государственного управления (выдвиженчество, рабочее шефство, соцсовместительство и т. д.). С другой стороны, происходит выхолащивание функций массовых общественных организаций, призванных формулировать и отстаивать интересы рядовых граждан (профсоюзы, потребкооперация). На уровне высшего политического руководства все чаще проявляются признаки отрыва от интересов трудящихся масс, нежелания считаться с реальными условиями, стремление свернуть борьбу с бюрократизмом путем сведения ее к проверке исполнения спущенных сверху директив нижестоящими чиновниками.

Такое развитие противоречивых тенденций свидетельствовало о том, что пробивающая себе дорогу, объективно обусловленная ходом строительства социализма тенденция к демократизации аппарата управления, ведущая в перспективе к отмиранию государства, столкнулась с не менее сильной объективной тенденцией. Эта последняя заключалась в том, что слабость экономических и социальных предпосылок социализма, узость социальной и культурной базы включения рядовых тружеников в управление страной, обусловливали концентрацию руководящих функций в руках узкого слоя бюрократии. Высший слой бюрократии пока еще был связан некоторыми интересами с трудящимися массами, и даже заинтересован в устранении с их помощью крайностей бюрократизма, чтобы сделать аппарат управления более эффективным. В тоже время бюрократия неизбежно стремилась эмансипироваться от контроля снизу, и поскольку общественные институты, обеспечивающие такой контроль, оказались недостаточно сильны, данная тенденция становилась преобладающей.

5.5. Внутрипартийное положение и внутрипартийная борьба вокруг путей строительства социализма

К сожалению, бюрократические тенденции, развившиеся в системе хозяйственного управления и в государственном аппарате в целом, серьезно затронули и внутрипартийные отношения. Это было одной из важнейших политических причин, обусловивших неудачу предпринимавшихся шагов по борьбе с бюрократизмом, поскольку аппарат правящей партии, занимавшей ведущее место во всей системе управления, сам стал проводником и носителем бюрократических извращений, не препятствуя, а скорее способствуя насаждению методов административного командования в управлении экономикой. В таких условиях всякое критическое выступление против проводимого на практике экономического курса имело все больше шансов подвергнуться осуждению как враждебное политическое выступление, антипартийная вылазка.

В ходе борьбы с троцкистской оппозицией в 1923-27 годах в партии еще сохранялось, наряду с заявлениями, что политическая линия оппозиции имеет в основе мелкобуржуазные колебания части рабочего класса, примкнувшей к нему интеллигенции, давление на рабочий класс со стороны непролетарских слоев, понимание того, что оппозиционные выступления отражают и неудачи и ошибки партии в решении ряда насущных проблем (и в том числе — борьбы с бюрократизмом). Однако после 1927 года любая критика линии партии «слева» уже объявлялась контрреволюционной вылазкой.

Борьба же с правым уклоном обнаружила не только наличие в выступлениях «правых» боязни трудностей социалистического строительства перед лицом неизбежного нарастания конфликта с зажиточными слоями деревни, но и явное нежелание увидеть в критических выступлениях Бухарина, Рыкова, Томского отражение действительных противоречий экономической политики партии.

Правые выступили в первую очередь против чрезвычайных мер при хлебозаготовках, настаивая на том, что нельзя разрушать рыночную форму связи между городом и деревней, поскольку колхозы и совхозы еще слабы, чтобы обеспечить город хлебом в плановом порядке. Бухарин утверждал в январе 1929 года: «Совхозы и колхозы дадут нужное количество хлеба через пять-десять лет, а нам нужно выкручиваться теперь же»393. Бухарин считал, что происходит своего рода увековечивание чрезвычайных мер, а это «есть явная переоценка возможности воздействовать на основные массы крестьянства без рыночных отношений»394. В результате, по его мнению, мы без должного расчета, без широкого обсуждения и обдумывания последствий переходим от нэпа «в некоторую дальнейшую фазу развития наших экономических отношений»395. Заняв на апрельском (1929 г.) объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) эту позицию, П. И. Бухарин пытался отстаивать ее и в дальнейшем.

В этой позиции причудливо переплетается как страх перед последствиями политики хозяйственной блокады кулачества, так и трезвое предупреждение против ломки рыночного механизма связи промышленности с сельским хозяйством, ведущей к замене этого механизма чем-то подозрительно схожим с голым административным произволом. Прав оказался Бухарин и в своем прогнозе — колхозы и совхозы действительно восстановили «доколлективизационный» уровень производства хлеба лишь через 7-8 лет. Правда, изымать из деревни удавалось больше, чем до коллективизации — ценой понижения жизненного уровня крестьян. Но несомненно ошибался Николай Иванович в том, что «форма рыночной связи долгие годы будет решающей формой экономической связи»396 города и деревни. Переход на рельсы колхозно-совхозного производства был бы, по меньшей мере, наполовину обесценен, если бы крестьянскую торговлю хлебом мы просто заменили колхозной торговлей. Контрактация колхозных посевов давала возможность создать планово-регулируемый хлебный рынок, совершенно необходимый для снабжения бурно растущей индустрии. Но эта возможность не была реализована. Поэтому следует учитывать, что Бухарин цепляется за рынок не только из неверия в возможности планомерной организации и обобществления крестьянского хозяйства, но и рассматривая рынок как преграду произвольному манипулированию плановыми объемами заготовок и хлебными ценами.

На апрельском пленуме 1929 г. правые выступили также против новых форм смычки пролетариата и крестьянства, т. е. против производственной смычки, выражавшейся, прежде всего, в обработке средствами МТС крестьянских полей. Томский говорил на апрельском пленуме: «Какая это новая форма смычки?.. Вы начинаете грозить нам „новыми“ вами открытыми, формами смычки… ничего и здесь нового нет, а есть чрезвычайные меры и заборная книжка»397. Грубый просчет Томского заключался в том, что он отказался даже от постановки вопроса о правильном экономическом регулировании новых основ производственной смычки пролетариата и крестьянства, утопив эту важнейшую проблему в своем — вполне справедливом — недовольстве такой системой экономических связей города и деревни, которая на одном конце основана на административном нажиме в хлебозаготовках, а на другом — на карточной системе распределения.

Видеть в позиции правых одно лишь паникерство перед неизбежными трудностями социалистического строительства — значит не замечать на другой стороне преувеличенных упований на преодоление этих трудностей едва ли не на одном только революционном энтузиазме. Когда А. И. Рыков говорил на апрельском пленуме 1929 года: «Я думаю, что те, кто пытается приклеить нам ярлыки правых думают проскочить как-нибудь к концу пятилетки и достичь тех результатов, которые в пятилетке значатся, на основе тех кризисных явлений, которые мы имеем уже два года. Я считаю это невозможным»398, — то во многом он был недалек от истины, хотя указанные им трудности не могли быть преодолены и путем перехода на позиции лавирования, выжидания и максимального смягчения острых углов.

Подавая в 1929 году ноябрьскому пленуму ЦК заявление с частичным признанием своих ошибок, Н. И. Бухарин, А. И. Рыков и Томский писали: «Мы полагаем, что при намечавшихся нами на апрельском пленуме методах проведения генеральной линии партии мы могли бы достичь желательных результатов менее болезненным путем»399. Думается, что это нельзя расценить иначе, как самообман. Опора только на имевшиеся рычаги регулирования рынка не дала бы существенного сдвига в результатах хлебозаготовок, равно как и в стимулировании крестьянского производства хлеба. Неизбежной была перспектива приведения в действие факторов социалистического переустройства деревни. Ошибка правых состояла не в том, что они протестовали против чрезмерного увлечения административным нажимом и репрессиями, — в этом отношении они заняли как раз верную позицию, — а в том, что они не предлагали реальной альтернативы этому административному нажиму, не видели социальных и экономических рычагов ускорения коллективизации, ограничиваясь, по существу, призывами действовать помедленней и поосторожней.

Однако эта ошибка, судя по всему, уже начала осознаваться правыми, и в «заявлении трех» ноябрьскому пленуму уже содержится характерная постановка проблемы: массовое колхозное движение и широкое распространение контрактации «ставят, при снятии системы чрезвычайных мер, вопрос о рыночных отношениях по-новому»400. Но большинство ЦК не стало обсуждать эту новую постановку вопроса о рыночных отношениях, зафиксировав лишь частичное отступление правых с прежних позиций. Прислушаться же стоило бы, тем более, что Бухарин, Рыков и Томский были не одиноки. Директор института К. Маркса и Ф. Энгельса Д. Рязанов говорил на XVI партконференции: «Я думаю, что можно, не прибегая иногда без всякой нужды к чрезвычайным мерам, взимать несравненно большую „дань“, чем мы это теперь делаем»401. Что же касается системы чрезвычайных мер, то В. М. Молотов, уже не опасаясь, что его схватят за руку, объявил систему чрезвычайных мер «несуществующей»402.

Конечно, высказывания подобного рода вполне могли дать повод Н. И. Бухарину еще на апрельском пленуме 1929 года назвать позицию большинства ЦК троцкистской. О том, что этот перехлест имел все же некоторые поводы, говорят следующие факты. При подготовке материалов XVI конференции ВКП(б) Н. И. Бухарин предложил включить в тезисы о пятилетием плане пункт о борьбе с троцкизмом. Эта поправка была отклонена Политбюро, как преследующая цель отвлечь внимание партии от борьбы с правым уклоном403. Дело, видимо, было в том, что реальная политика партийного большинства слишком уж сильно напоминала ту карикатуру на троцкизм, которую рисовали в своих выступлениях его гонители. А между тем именно установки на форсирование коллективизации, выдвинутые партийным большинством и в центре, и на местах уже осенью 1929 года, привели к массовым перегибам зимой 1930 года, нанесших сельскому хозяйству огромный урон. Однако именно на правый уклон возлагалась ответственность за все провалы в партийной работе. Будь то разложение руководителей Смоленской, Астраханской, Бакинской партийных организаций, будь то растраты, пьянство, бюрократизм, волокита, «задвижение» выдвиженцев из числа рабочих — вое это скопом причислялось к проявлениям правого уклона на практике404.

В то же время официальные партийные документы — в том числе и постановление «Об искривлениях партлинии в колхозном движении» от 14 марта 1930 года — тщательно обходили вопрос о политической квалификации перегибов, признавая возможное влияние троцкистов лишь в отдельных случаях — вероятно, из той же боязни обнаружить сходство своей политики с собственными же прежними нападками на троцкизм. А когда Н. И. Бухарин написал в одной из своих статей, что мы въехали в массовую коллективизацию через ворота хлебозаготовок405 — т. е. в полном соответствии с фактами указал на затруднения в хлебозаготовках как на непосредственную побудительную причину форсирования коллективизации — на одну только эту фразу был обрушен поток критики. Партию отучали смотреть в лицо фактам и давать им правильную политическую оценку.

Критика все настоятельнее сводилась к «отдельным недостаткам», а критическая оценка тех или иных аспектов политической линии в целом встречала немедленный отпор как антипартийная оппортунистическая вылазка. В этих условиях возрастало влияние тех, кто готов был с пеной у рта отстаивать любую линию, любую позицию, — лишь бы они предписывались «сверху». Подметив постепенно укрепление в партийном и государственном аппарате людей именно такого сорта, всячески подчеркивающих не только верность линии, но и личную преданность тем, кто ее выдвинул, рвавшихся защитить и возвеличить любое слово вождей, забил еще в 1928 году тревогу Владимир Маяковский:

…И ему

пошли

чины

на него

в быту

равненье,

Где-то

будто

вручены

чуть ли не —

бразды

правленья.

Раз

уже

в руках вожжа

всех

сведя

к подлизным взглядам,

расслюнявит:

«Уважать,

уважать

начальство

надо…»

Мы

глядим,

уныло ахая,

как растет

от ихней братии

архи-разиерархия

в издевательстве

над демократией406.

Но… издевательства над демократией все реже встречали на своем пути что-либо, кроме «унылого аханья».

Этот тревожный симптом заметила не только оппозиция. Часть партийного большинства решила всерьез воспользоваться лозунгом самокритики, чтобы поддержать пошатнувшееся здоровье партии, попытаться очистить внутрипартийную атмосферу и тем самым выйти на дорогу марксистско-ленинского решения экономических проблем строительства социализма.

Л. А. Шацкин выступил 18 июня 1929 года со статьей «Долой партийного обывателя», в которой резко обрушился на пассивные круги партии, бездумно воспринимающие любую предложенную им политику. В партии есть такие обывательские круги, политическое приспособленчество которых основывается на карьеризме, отрыве от масс, прямом разложении, наконец. «Но есть и другого рода обыватель в нашей партии, понять и разоблачить которого гораздо труднее. Труднее уже хотя бы потому, что многие близорукие люди считают его чуть ли не образцовым коммунистом, идеальным партийцем, примером для молодого поколения»407. Что же это за замаскированный обыватель? «Предположим даже к удовольствию рыцаря коммунистического ханжества, что он не пьет, не курит и не ругается и до глубокой старости пробудет девственником, предположим, далее, что он не за страх а за совесть предан революции, рабочему классу, партии. У него нет личной жизни, и он целиком отдается общественной работе.

И все же такая добродетельная личность может стать, и нередко становится, партийным обывателем, даже имея за спиной партийный стаж, каторгу и фронты, если этой личности привит микроб идейной трусливости»408.

Л. А. Шацкин полагал, что это партийное болото может сыграть предательскую роль по отношению к революции и поэтому призывал: «Нужна прямая, активная борьба против обывательского разврата в партии, основатель и вождь которой никого так не презирал, как обывателя»409. Пожалуй, выступление Шацкина можно было бы счесть лишь развернутым продолжением той критики, которой подверг «партийное болото» И. В. Сталин, указав на «индифферентные, равнодушные к вопросам партийной тактики элементы, голосующие закрыв глаза и плывущие по течению. Наличие большого количества таких элементов есть зло, с которым надо бороться. Эти элементы составляют болото нашей партии»410.

Но ЦК расценил статью Шацкина как сигнал тревоги. 25 июля 1929 года ЦК принимает решение с осуждением публикации статьи Л. А. Шацкина, как направленную против партийных кадров и против дисциплины в партии. Однако 26 июля 1929 года в «Комсомолке» появляется статья Я. Э. Стэна «Выше коммунистическое знамя марксизма-ленинизма», продолжающая критическую линию, намеченную Шацкиным, несколько по иному поводу. Стэн протестует против деляческого понимания политики, против забвения марксизма и подчинения партийной тактики сиюминутным прагматическим соображениям. «…Надо выжечь „дух самомнения“ у некоторых наших практиков, презрительно третирующих теорию и в этом самомнении не замечающих, что рост теоретической головы в их организме непропорционально отстает от роста конечностей и „хватательных органов“»411, — язвительно замечает Стэн и продолжает: «Каждый комсомолец должен на своем опыте прорабатывать серьезно все вопросы и таким путем убеждаться в правильности генеральной линии нашей партии. Только такая убежденность, приобретенная на собственном опыте, путем самостоятельного продумывания всех основных вопросов, может иметь вес и ударную силу в практической деятельности. Без этого условия практическая деятельность превращается в „службу“ в чиновничье отношение к социалистическому строительству»412.

Вслед за ЦК ВКП(б) и ЦК ВЛКСМ принимает решение, осуждающее публикацию в «Комсомольской правде» статей Шацкина и Стэна. Мало этого, «Большевик» публикует статью Н. Ежова, Л. Мехлиса и П. Поспелова, призванную нейтрализовать выступления Шацкина и Стэна путем их политической дискредитации. «Шацкин зачислил в „болото“ лучшую часть партийных кадров и подавляющее большинство партии»413; «Посеять недоверие к партийному руководству, к партийным кадрам, — таков объективный смысл статьи Шацкина»414; «За крикливыми рассуждениями Шацкина об обывательщине скрывается полное пренебрежение к железной большевистской дисциплине»415; «Основной смысл статьи Шацкина, полной трусливых намеков и недомолвок, заключается в защите „права на сомнение и колебание“»416. То же самое обвинение предъявляется и Стэну, который, согласно статье этой троицы, сеет «недоверие к коллективному опыту партии»417. За политические ошибки, выразившиеся в публикации статей Шацкина и Стэна, был снят со своего поста главный редактор «Комсомольской правды» Тарас Костров (Александр Сергеевич Мартыновский). Однако критический дух, несмотря на эти грубые окрики, не был еще вытравлен до конца, в особенности среди молодых членов партии. Сменивший Тараса Кострова на посту главного редактора «Комсомолки» двадцатипятилетний Иван Бобрышев, продолжал линию своих старших товарищей. В том же 16-м номере «Большевика», где Ежов, Мехлис и Поспелов шельмовали Шацкина и Стэна, И. Бобрышев осмелился опубликовать следующие строки: «Вместо бога — молот, вместо кулича с крестом — кулич с серпом и молотом, вместо иконы — портрет вождя, — вот против какой замены надо бороться, вот против каких модернизированных богостроительных тенденций надо вести борьбу»418. И это не прошло ему даром — в начале 1930 года в комсомольской прессе появляются сообщения о решениях ЦК ВКП(б) и ЦК ВЛКСМ по вопросу о редакции «Комсомольской правды»: «За время работы т.т. Кострова и Бобрышева в „Комсомольской правде“ свили себе гнездо явные и скрытые троцкисты, которые, благодаря либерально-примиренческому отношению к ним Кострова и Бобрышева, получили возможность вести свою разлагающую работу. Именно в силу этого Бюро ЦК своим особым постановлением сняло с работы в „Комсомольской правде“ группу работников»419.

Критика ряда сторон партийной жизни со стороны прежде лояльных сторонников партийного руководства разгоралась не только по политическим и идеологическим поводам. Критическую оценку получало в рядах партийного большинства и экономическое положение. 30 февраля 1930 года, еще до появления статьи И. В. Сталина «Головокружение от успехов», С. Сырцов осмелился вынести критику перегибов в деревне, дотоле остававшуюся лишь на страницах закрытых постановлений ЦК, на партийное собрание в Институте красной профессуры. И дело здесь вовсе не в том, что Сырцов выступил раньше Сталина, — тревожные вести о перегибах к тому моменту уже неоднократно обсуждались в ЦК, и уже было принято решение Политбюро о публикации Сталиным статьи, — а в том, что Сырцов ряд вопросов поставил иначе, нежели Сталин. С. Сырцов указал на принципиальные ошибки, допущенные по отношению к деревне, считая слишком мягким словечко «перегибы». Ставя проблему налаживания правильных экономических отношений с крестьянством, он отмечал: «Есть у части наших работников тенденции подменить регулирование сложных экономических отношений самыми упрощенными грубыми административными наскоками, вытекающими из привычек каждый вопрос решать эмпирически: попробуем, что из этого выйдет, а если жизнь ударит по лбу, то убедимся, что надо было сделать иначе»420.

Как видно, обеспокоенность утратой умения самостоятельно мыслить, просвечивать под углом зрения марксистско-ленинской теории важнейшие шаги практической политики была общей и у Сырцова, и у Шацкина, и у Стэна. Пожалуй, именно эту тенденцию имел в виду директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса Д. Рязанов при обсуждении на XVI партконференции вопроса о серьезном отставании теоретической марксистской подготовки партийных кадров, сардонически бросив с места: «В Политбюро марксисты не нужны»421.

Разошелся Сырцов со Сталиным и в оценке причин перегибов. Сырцов увидел в них не только «головокружение от успехов», не только забегание вперед, не только отрыв от реальности под воздействием чрезмерного революционного энтузиазма, но и признаки явлений гораздо более опасных. «Как возникают бумажные темпы?» — задавал вопрос С. Сырцов, и отвечал: «Они вырастают не из одного революционного энтузиазма. Зачастую энтузиазмом прикрывается казенный оптимист, не утруждающий себя заботами об устранении недостатков и предпочитающий на все смотреть сквозь розовые очки и втирать их другим. Очень опасен в наших условиях этот тип розового очковтирателя, вводящего нас в заблуждение своими реляциями»422. С. Сырцова беспокоила и классовая направленность действий «казенных оптимистов», обнаруживающая свою не только антикрестьянскую, но и антирабочую подкладку.

Он указывал на «антипролетарские нотки по поводу рабочих бригад: дескать зачем их прислали, только будут путать политику в деревне, сбивать дело, разводить всякую канитель, да митинговать, в то время как надо лупить, и никаких гвоздей»423. На деле эти «антипролетарские нотки» подчас приводили к репрессиям против рабочих — двадцатипятитысячников, о которых я уже говорил. Вот чем оборачивались якобы антикапиталистические, антикулацкие установки «сверху»: «Мы вступили в последний и решительный бой с внутренним капитализмом и должны довести его до конца, не останавливаясь ни перед чем»424.

И, наконец, Сырцов высказывает мысль, прямо противоположную идее Сталина в статье «Головокружение от успехов», где ответственность за перегибы была возложена на местных работников. Сырцов, разумеется, не знал содержания статьи Сталина, выступая с докладом на собрании партактива Института красной профессуры. Но публикуя этот доклад в «Большевике», он уже был знаком с позицией генсека и, тем не менее, не снял своего высказывания. Выступая против тех руководителей, которые пытались оттянуть оглашение решений ЦК ВКП(б) против перегибов, Сырцов восклицал: «Утверждать, что нельзя бить по перегибам, чтобы не помешать проведению партийной линии, — чудовищно. — Это означало бы думать, что партийная линия не действенна сама по себе, и обязательно должна сопровождаться перегибами. По перегибам надо бить немедленно, чтобы правильно ориентировать низовика, не подвести его. Мы неправильно бы понимали задачи руководства, если бы теперь относились терпимо к перегибам, а потом навалились бы на низовых работников и сделали бы их ответственными за все ошибки»425.

Позднее Сырцов пытался остановить головотяпскую линию в мясозаготовках, которая «преступной практикой добивает остатки животноводства, грозя перспективой надолго остаться без мяса»426. Но его предупреждение, — «доведение плана до села будет означать ликвидацию у значительной части крестьян последней коровы»427, — осталось не услышанным, и предсказанные им последствия наступили, отбросив наше животноводство на долгие годы назад.

Критические выступления Сырцова не ограничивались проблемами колхозного движения. И тогда заговорила тяжелая артиллерия. В передовой статье «Большевика» ударили сначала, не называя имен: «…готов клеветать на партию, обвиняя ее в падении творческой мысли, в „пришивании уклонов“, в том, что необоснованно выдумываются обвинения во вредительстве, и т. д.»428.

Затем были названы имена. С. Сырцов призвал, оказывается, сделать 1931 год «годом решительного исправления допущенных ошибок»429, вместо того, чтобы призвать к преодолению трудностей на основе развертывания энтузиазма масс и усиления партийного руководства! Но ведь сам ЦК ВКП(б) в своем обращении о третьем годе пятилетки от 3 сентября 1930 года указал на многочисленные недостатки в работе промышленности, что «создало прямую угрозу срыва принятой партией и Советской властью годовой производственной программы»430.

В. Ломинадзе был обвинен в призыве «сузить фронт капитального строительства»431. Как же, ведь это был прямой вызов И. В. Сталину, напомню, заявившему на XVI съезде: «Люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов». И, тем не менее, в 1932-33 годах произошло падение темпов, и фронт капитального строительства был сужен из-за вынужденной массовой консервации строек.

Сырцов посмел назвать практику планирования «игрой в цифры и декретированием процентов». Но если учесть, что И. В. Сталин тогда настаивал на XVI съезде на абсолютно нереальных темпах, долженствующих обеспечить к концу пятилетки добычу 40 млн т нефти (вместо 21,7 млн т по плану) и производство 17 млн т чугуна, (вместо 10 млн т по плану)432, и что от этих дутых цифр в конце концов пришлось отказаться, не дотянув и до первоначальных плановых наметок, то позиция Сырцова предстает совсем в ином свете.

«Группу Сырцова—Ломинадзе» обвиняли также в том, что они отрицают вступление СССР в период социализма, в то время как И. В. Сталин заявил: «Мы уже вступили в период социализма, ибо социалистический сектор держит теперь в руках все хозяйственные рычаги всего народного хозяйства, хотя до построения социалистического общества и уничтожения классовых различий еще далеко»433. Что же это за период социализма, когда до построения социалистического общества еще далеко? Одно из двух — либо мы говорим о социализме как о первой исторической фазе коммунистической формации, и тогда весь переходный период с самого начала входит в ее рамки, поскольку в нем уже возникли и развиваются социалистические общественные отношения. Либо мы ставим вопрос специально о разграничении переходного периода и уже построенного социализма, но тогда И. В. Сталин явно поспешил. Вина «фракционеров» состояла, таким образом, в том, что они отказались подпевать явной глупости, которую сморозил генсек, и которую он сам, одумавшись, уже больше не решался повторять.

Явным лицемерием выглядит обвинение в «троцкистской» установке на повышение цен434, поскольку она-то как раз и была партией реализована. Точно также слова Сырцова о реальной заработной плате — в «этой области имеется большое неблагополучие, главное, нарастающее»435 — полностью соответствовали действительному положению дел. Именно в 1930 году наметилась тенденция к падению реальной заработной платы, отчетливо выступившая в 1931 и 1932 годах.

С. Сырцов совершенно верно увидел проблему: «частник слизывает разницу между государственной и своей ценой», «значительная часть трудящихся, рабочего класса этим несоответствием толкается на путь мелкобуржуазной спекуляции, а это может привести к чрезвычайно большой деморализации»436. Это полностью подтверждалось и данными статьи Л. М. Гатовского, опубликованной в «Большевике» в предыдущем номере, о росте необеспеченной денежной массы, ведущем к взлету цен на частном рынке, угрожающем спекуляцией и ударом по реальной заработной плате437. Правда, Л. М. Гатовский правоверно заявлял о предложении повысить цены: «Партия решительно отвергает эту вредную оппортунистическую установку, повторяющую троцкистские рецепты…»438. Однако цены все же были повышены, в том числе и на нормируемые товары, распределявшиеся по карточкам.

Занимался ли Сырцов клеветой, когда указывал на такие факты, как «широко распространенное лжеударничество» и «фальсификация встречного промфинплана»?439 Не об этих ли фактах говорилось в постановлении ЦК ВКП(б) от 29 апреля 1930 года440 и в обращении ЦК ВКП(б) от 3 сентября 1930 года?441 По данным Госплана СССР, проверившего с 20 апреля по 20 мая 1930 года 27 000 бригад, промфинплан был доведен только до 42% бригад, конкретные производственные задания имели 39% бригад, а учет выработки — 27 %. Учет же выполнения обязательств, принятых бригадами по договорам — только у 22%442.

То же самое констатировалось и в 1931 году: «…Необходимого плана и учета его выполнения в бригадах нет»443. Об этом же говорит и анализ опыта Магнитостроя. Бюрократизировавшиеся элементы в хозяйственном руководстве по существу сорвали там работу хозрасчетных бригад. Большинство бригад не имело ни суточных, ни декадных заданий, калькуляцией и себестоимостью в бригадах не занимались — просто не имели представления, как за это взяться, помощи же со стороны хозяйственников не было. Технику, закрепленную было за бригадами, стали постоянно перебрасывать по указаниям хозяйственного руководства и т. д.444

Думается, что Сырцов имел, по крайней мере, некоторые основания утверждать, что «чуть ли не каждая положительная творческая идея рабочего класса обязательно через некоторое время получает в порядке какого-то автоматизма извращение»445. Не являлись плодом его фантазии и предупреждения, что у нас иногда «норовят отделаться лишь одним добавочным напряжением рабочих»446, что «происходит значительная неэкономная, неумелая растрата части энергии и сил рабочего класса»447. Расчет выползти из трудностей за счет энтузиазма рабочего класса был, к несчастью, одной из настойчиво проводимых политических установок. Опора на энтузиазм не предосудительна, если бы она не превращалась очень часто в практику преодоления трудностей только за счет энтузиазма, опутывая его в то же время со всех сторон паутиной бюрократизма, обставляя административными рогатками в стремлении свести его только к росту трудового напряжения рабочих.

Неудивительно, что такая политика приводила С. Сырцова к выводу, что мы сможем двигаться вперед, лишь «освободив инициативу и энергию рабочего класса и дав возможность более свободно, более гибко и с надеждой на успех выдвигать творческие идеи»448. В том же направлении идут и слова В. Ломинадзе о встречном плане — необходимо «всемерно охранять эту новую форму активности масс от опошления, от штампа, от безответственной игры в цифры»449. Особенно сильное негодование партийного руководства вызвали протесты Сырцова против опасных тенденций во внутрипартийных отношениях, против того, что получают распространение «тюканье и легкомысленные обвинения и заподозривания в уклонах, вредительстве, „недооценке“, „переоценке“, „неусвоении“ и т. д., с соответствующими наклейками, порой ставящими „обвиненных“ вне закона элементарной общественности»450. Но Сырцов вовсе не был одинок в такого рода мнении. Вот что писала «Комсомольская правда» (редакцию которой тогда еще возглавлял Тарас Костров) о ситуации в комсомоле: «Надо прямо сказать, что в союзе выработался отвратительный тип уклоноискателя, который вместо глубокого обсуждения принципиальных задач движения, вместо помощи ошибающимся товарищам или низовой организации, злорадно хихикает, ходит к кипой подчеркнутых материалов, в которых по его мнению, десяток уклонов, которые он „вскрыл“…»451.

Д. Б. Рязанов на XVI партконференции отмечал, что многие выступления делегатов против правого уклона носили характер шаблонного порицания, никак не связанного с содержанием выступления, и не разбирающего взгляды правого уклона по существу.

Факты чрезмерного усердия при поиске подлежащих удалению из партии отмечал на XVI партконференции и Емельян Ярославский, приводя факты, когда даже устанавливались заранее процентные нормы исключения из партии: «Мы считаем необходимым самым решительным образом предупредить против такой наметки „контрольных цифр“, сколько надо вычистить»452. Он указывал также на наличие неправильных установок вычищать из партии тех, кто высказывался иначе, чем большинство, при обсуждении спорных вопросов453. На XVI съезде член ЦКК ВКП(б) А. А. Сольц вновь был вынужден вернуться к этому вопросу. «…Ежели поручить какой-нибудь группе товарищей чистить, то эта группа рассуждает так: чем больше я вычищу, тем больше я проявлю свою активность. Если же этой группе предложить принимать в партию, то она будет так же поступать и будет считать, что чем больше она примет, тем больше активности она проявит. (Голоса: „Неправильно, не верно“, „Мы сами чистили и этого не делали“). Нет, это верно, товарищи. Ведь факт тот, что мы слишком большой процент восстанавливаем. (Голос: „Это очень плохо“)»454.

Наконец, уже после разгрома право-«левого» блока Е. Ярославский на июньском (1931 г.) пленуме ЦКК ВКП(б) опять указал на ту же проблему: «Сплошь и рядом всякая ошибка клеймится как оппортунистическая; не к месту сказанное слово, необдуманная какая-нибудь фраза товарища, искренне защищающего и проводящего в своей работе линию партии, уже дает повод к тому, чтобы человека изобразить как оппортуниста, вместо того, чтобы его поправить, указать, в чем его ошибка»455.

Читатель сам может судить об обоснованности реестра «преступлений» Шацкина, Сырцова, Ломинадзе, Стэна и других. Что же касается обвинений в организации антипартийной группы, фракционной деятельности, клевете на партию и ее руководство, лично на И. В. Сталина456, то эти обвинения целиком основаны на доносе о разговорах, которые Сырцов вел в кругу доверенных сотрудников.

Так закончилась последняя открытая попытка предотвратить бюрократизацию государственного и партийного аппарата, обратить внимание партии на зловещие тенденции, свидетельствовавшие об укреплении позиций бюрократии в экономической и политической системах СССР. А бюрократия уже начала ощущать вкус вседозволенности — как в политике, так и в обеспечении личного благополучия. Последние возмущенные голоса были грубо оборваны. Д. Б. Рязанов еще пытался в 1929 году на XVI партконференции привлечь внимание к беззастенчивому запусканию руки в государственный карман. В то время как в Москве, — возмущался он с трибуны, — «мы не можем устроить ни одного приличного дома культуры для рабочих, в то время как мы уже пять лет на сессии ЦИК добиваемся постройки дома съездов, дома Советов, внезапно, — вот читайте в последнем номере „Искры“, — строится колоссальнейший дом для служащих Совнаркома и ЦИК. Там будет кинематограф на 1500 человек. Где все это утверждали? На какой сессии обсуждали? В каком бюджете рассматривали? А это минимум 14-16 миллионов. По всем фабрикам рабочие спрашивают: почему нужно было строить на таком месте, на укрепление которого затрачивается миллион?»457.

Вскоре ершистый Рязанов попал под каток дела «Союзного бюро ЦК РСДРП», и вопрос был снят с повестки дня. А «Дом на набережной» был благополучно возведен, и стоит и по сей день, возвышаясь серой громадой возле Большого Каменного моста.

Бюрократия же вынула кулак из кармана и продемонстрировала его открыто. Сталин еще в 1925 году сформулировал следующее определение: «Диктатура пролетариата есть: 1) неограниченное законом насилие в отношении капиталистов и помещиков…»458. Так в его изложении трансформировался известный марксистско-ленинский тезис, что диктатура пролетариата означает установление рабочим классом своей власти, установление, опирающееся не на буржуазные законы, а на прямой захват этой власти. Вместо не ограниченной буржуазным законом власти речь теперь ведется о не ограниченном пролетарским законом насилии: «…Пролетариат, использующий свое государство и все его атрибуты (армию, ГПУ, суд, милицию и т. д.) как орудие или как „особую дубинку“ (Ленин) своей классовой борьбы, когда этого требуют интересы революции, особенно в моменты резкого обострения классовой борьбы, — не связывает себя никакими формальными условностями и юридическими процедурами»459. Ленин же, именно в момент величайшего обострения гражданской войны, писал нечто совсем противоположное: «Чтобы до конца уничтожить Колчака и Деникина, необходимо соблюдать строжайший революционный порядок, необходимо соблюдать свято законы и предписания Советской власти и следить за их исполнением всеми… Малейшее беззаконие, малейшее нарушение советского порядка есть уже дыра, которую немедленно используют враги трудящихся…»460. Партия никогда не зарекалась насчет применения внесудебных репрессий в условиях вооруженной борьбы, против тех, кто открыто выступает против Советской власти с оружием в руках и застигнут на месте преступления. Но возведение «свободы от юридических процедур» в универсальный принцип карательной политики есть по своему объективному значению манифест бюрократического произвола, призванный запугать несогласных призраком беспрепятственной расправы. Было и сделано уже немало, чтобы этот призрак перестал быть только призраком…

Загрузка...