ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Уроки
Глава 1. Что случилось с «реальным социализмом»?
1.1. Социально-экономические основы советского строя: некоторые итоги «строительства социализма»
Советский опыт был исторически не случайной попыткой формирования альтернативной капитализму системы, и в своеобразной форме выражал необходимость разрешения назревших противоречий развития мирового капитализма (особенно периферийного), причем уже не в чисто буржуазных формах. Возможность появления таких небуржуазных форм (хотя и в ограниченных пределах, не дающих им развернуться в целостную систему) уже была создана развитием мирового капитализма и его противоречий в начале XX века и его отсталого варианта в России: с одной стороны, — сверхэксплуатация рабочих, колониальные захваты, мировая война за передел рынков и территорий и т. д.; с другой — рост обобществления производства, доходящий до образования международных монополий, рост боевитости, организованности и классового самосознания рабочего класса.
Буржуазия в значительной мере утратила социальный потенциал разрешения этих противоречий не в разрушительных, гибельных для нее самой формах, что проявилось в кошмаре Первой мировой войны и особенно гротескные формы приняло как раз в России. Поэтому импульс разрешения данных противоречий исходил от международного рабочего и социалистического движения, которое само есть одно из следствий развития капитализма.
В большинстве стран этот импульс лишь заставил буржуазию искать формы серьезного, не поверхностного социального компромисса с пролетариатом. И только в Российской империи в силу исторически случайного (с точки зрения всемирно-исторического процесса) сочетания обстоятельств капиталистическая буржуазия полностью утратила социальную инициативу, потеряла политическую власть и вообще была изжита как социальный слой. Мелкая же буржуазия была сначала поставлена в неравноправное политическое положение, а затем были ликвидированы условия ее воспроизводства как таковой.
Если бы речь шла о социалистической революции, опирающейся не то чтобы на адекватные, а хотя бы на более или менее зрелые социально-экономические предпосылки (хотя бы на развитый индустриальный капитализм), то ведущую роль в процессе преобразования общественного строя заняли бы пролетарские и (если будет позволено употребить такой неологизм) постпролетарские слои. Однако для российского пролетариата (хотя бы в силу его малочисленности, не говоря об уровне его социальной зрелости) такая задача оказалась не по плечу. Стоит вспомнить, что свержение власти буржуазии в России было невозможно силами одного пролетариата, без крестьянской революции. И в условиях недостаточной силы основных противоборствующих классов на первый план исторической сцены неизбежно выдвинулась бюрократия.
Руководители большевиков догадывались об опасности такого поворота событий, и довольно близко подошли к осознанию его причин.
В. И. Ленин, например, в ходе дискуссии о профсоюзах прямо говорил, что рабочий класс в России не способен самостоятельно осуществлять свое классовое господство, не решаясь, однако, сделать вывод о том, что в подобных условиях классовое господство вообще рискует ускользнуть из рук пролетариата. Еще ближе к пониманию этой проблемы Ленин подошел в одном из писем, где сформулировал мысль о том, что пролетарский характер большевистской партии определяется не ее классовым составом, а идеологией ее тонкой руководящей прослойки, и что любой конфликт в среде этого тонкого слоя способен привести к поражению революции.
Вообще проблема бюрократического перерождения Советской власти сделалась на короткий период конца гражданской войны и начала нэпа навязчивой идеей многих большевистских лидеров. Об этом писали и Ленин, и Бухарин, и Троцкий. Но чем ближе к безраздельной власти приближалась сталинская фракция в партии, тем менее популярной становилась эта тема, сведясь, в конце концов, к редким дежурным заклинаниям о борьбе с бюрократизмом, каковой дозволялось толковать исключительно как неисполнительность государственных служащих.
Хотя для социалистических отношений по существу не было достаточных предпосылок, классовая база революции сделала возможным появление форм социалистических отношений (не имевших под собой адекватного содержания). Появление форм этих отношений означало и наличие некоторых, усеченных элементов формального освобождения труда, которые проявляли себя в советской действительности (сначала прямые, а затем совещательные формы участия в управлении, сохранение контроля профсоюзов над условиями и режимом труда и отдыха рабочих, настойчивые попытки поиска более самостоятельных форм организации труда). Ростки социального творчества работников постоянно пытались пробиться через асфальтовую корку бюрократического господства, особенно тогда, когда бюрократия маневрировала, идя на частичные уступки и компромиссы.
В дальнейшем развитии революции происходило — в острой социально-политической борьбе — постепенное исчезновение, либо, в большинстве случаев, вырождение этих форм. Однако многие из них оставались официально признаваемыми общественными атрибутами (роль профсоюзов в контроле над условиями труда и отдыха, «социалистическое соревнование», социальные льготы рабочему классу и др.) и, более того, вытесняли собой все остальные социально-экономические формы. Вот почему социально-экономическое развитие 20-х — 30-х годов могло идеологически оформляться как строительство социализма.
Итак, сталинская модель социализма выступает как переходная экономическая структура, но весьма своеобразная. В чем же ее своеобразие? В том, что это было не просто сочетание капиталистических и социалистических производственных отношений (и соответствующих укладов), а более пестрая структура со значительным удельным весом докапиталистических отношений и укладов. Кроме того, социалистические отношения не имели в этой структуре адекватной социально-экономической базы, поддерживаясь в значительной мере политической и идеологической инерцией революции. Соответственно, социально-экономические противоречия сложившихся переходных отношений не толкали систему в сторону превращения в социалистическую целостность. Они толкали ее к превращению в буржуазную целостность, чему некоторое время препятствовала как политическая и идеологическая надстройка, так и некоторые довольно глубоко укоренившиеся социально-экономические элементы социализма. Буржуазная социально-экономическая эволюция влекла за собой и формирование потенциала буржуазной политической эволюции. Но угроза утраты имевшихся классово-политических позиций, угроза утраты власти вела к тому, что этот путь развития некоторое время политически и идеологически блокировался.
Движение к социализму становилось в таких обстоятельствах возможным только в том случае, если бы был преодолен рубеж, за которым прекратилось бы развитие основ индустриального капитализма и началось накопление адекватных социально-экономических предпосылок социализма, то есть разложение капиталистических отношений и массовое образование переходных форм. Однако в СССР этот рубеж в основном не был достигнут.
Следует отметить, что концепция советского общества как незавершенного переходного периода восходит к работам Троцкого. Отличие моего взгляда заключается в признании советской переходной модели, законсервировавшей себя на уровне середины 30-х годов («социализм, построенный в основном»), неспособной самостоятельно придти к социализму (или, во всяком случае, в оценке шансов такого перехода как крайне малых). Поэтому в моей интерпретации советскую социально-экономическую систему скорее следует именовать не переходной, а промежуточной.
Бюрократия выступала в сталинской модернизации как социальный субститут устраненной буржуазии. Те задачи модернизации, которые ставила бюрократия, объективно отвечали национальным интересам. Они были по содержанию задачами национального буржуазного государства (промышленный переворот, защита территории и территориальная экспансия, защита позиций в мировой экономике), однако в специфическом преломлении, ибо включали существенный элемент классового компромисса как с рабочим классом, так и, в меньшей степени, с крестьянством (в меньшей — потому, что мелкобуржуазные и патриархальные слои в большинстве своем являются неизбежной жертвой промышленного переворота). Буржуазные цивилизационные задачи, и соседствовавшие с ними элементы движения к социализму, объединялись в оболочке социалистических лозунгов, а отчасти и социалистических экономических форм, особенно в сфере распределения.
Система пребывала в результате в неустойчивом состоянии, сохраняя некоторое равновесие за счет балансирования между ее разнородными элементами и насильственного примирения этих элементов.
Однако объективная экономическая эволюция (технический прогресс, изменения в отраслевой структуре, разбухание и окостенение бюрократического аппарата, сокращение удельного веса сельского хозяйства, урбанизация, рост благосостояния и культурного уровня и т. д.) неизбежно расшатывала и подмывала сложившийся баланс. Он не мог быть сохранен в неизменном виде, и когда эволюция зашла достаточно далеко, он рухнул.
Фактически следует признать, что успешное завершение сталинского проекта создания «социалистической державы» в принципе не могло создать социально-экономическую и социально-политическую ситуацию, из которой открывался бы путь к «высшей фазе коммунизма». Сталинская модель переходного общества оказалась тупиковой, не содержащей в себе действенных механизмов эволюции в коммунистическом направлении, и, более того, неадекватной даже задачам развития позднего буржуазного общества, позднего капитализма («позднее индустриальное общество» с элементами постиндустриализма).
Но возможен ли был выход (революционный? эволюционный?) из сталинской системы, открывавший путь к социализму?
К сожалению, такой выход был крайне маловероятен. Если некоторое накопление материальных и отчасти экономических предпосылок социализма и происходило в ходе эволюции советского общества, то вот социальные и идейно-политические предпосылки парадоксальным образом не укреплялись, а утрачивались. Советское общество опиралось на «патернализированный» (контролируемый и опекаемый) бюрократией рабочий класс, разочаровавшийся в «социализме» сталинского образца, и на бюрократическую элиту, в которой все сильнее прорастал импульс буржуазного перерождения.
1.2. Причины успехов и упадка «реального социализма». Противоречия экономической системы советского типа
«Строительство социализма», предполагавшее передачу средств производства в общественную собственность, а как первый шаг — национализацию основных из них — на деле сконцентрировало колоссальную экономическую и политическую власть в руках бюрократии.
Не демократическая, лишенная сколько-нибудь существенных элементов общественной самодеятельности трудящихся, не создававшая достаточных социально-экономических возможностей для превращения в перспективе труда в творческую деятельность, эта жесткая система в то же время хорошо соответствовала решению задач догоняющей индустриализации. Она обеспечивала возможность высокой концентрации и широкомасштабного перераспределения экономических ресурсов. То же самое касается и осуществления масштабных научно-технических и социальных проектов.
Однако с завершением индустриализации эта система во все меньшей мере стала отвечать задачам обеспечения дальнейшего социально-экономического развития.
Советская модель жесткого централизованного планирования с самого начала обладала рядом недостатков. Среди них — преобладание значения формальных объемных показателей над всеми остальными оценочными критериями; нерешенность не только проблемы сбалансированности выпуска продукции, но и согласования реальных потоков продукции внутри планового периода в соответствии с графиками работы предприятий-смежников; затухание и искажение информации при движении от уровня предприятия на уровень центральных плановых органов; отсутствие ясных критериев для решения вопроса о структуре выпуска конечной продукции; отсутствие действенных каналов обратной связи потребителя с производителем. Можно убедиться, что все эти недостатки связаны с отсутствием системы отношений, через которую в решение хозяйственных вопросов вовлекалось бы большинство граждан страны, большинство трудящихся. Такая ситуация, в свою очередь, блокировала возможность реального выявления интересов трудящихся и учета этих интересов при принятии хозяйственных решений. А отсутствие вовлечения трудящихся в управление производством делало их не заинтересованными в достижении целей, которые ставились за их спиной, без их участия и без учета их интересов.
При сравнительно небольших масштабах экономики, несложной отраслевой структуре, простой структуре конечного потребления, и пока стояла задача в первую очередь количественного насыщения экономики промышленной продукцией, эти недостатки были еще терпимы. Более того, они перекрывались достоинствами этой модели — способностью к быстрой и масштабной концентрации ресурсов; способностью к быстрому и масштабному межотраслевому перераспределению ресурсов; более полным, чем в рыночной экономике, использованием ресурсов (именно в силу более слабых экономических ограничений для выпуска продукции).
Однако рост масштабов экономики, усложнение отраслевой структуры и структуры потребления, исчерпание задач (а равно и возможностей) экстенсивного роста промышленности привели к ослаблению достоинств советской плановой модели и к усугублению ее недостатков. Вместе с усложнением экономики возросла громоздкость бюрократического аппарата. Это не только осложнило проблему формирования сбалансированного плана выпуска и распределения продукции, не только усилило затухание и искажение информации на разных уровнях плановой системы, но и породило тенденцию к выделению отраслевых органов управления с подчиненными им предприятиями в обособленные ведомственные системы со своими интересами. Тем самым была ослаблена способность плановой системы маневрировать ресурсами, исходя из народнохозяйственных интересов. Централизованные плановые решения стали все больше превращаться в продукт борьбы и компромисса ведомственных интересов.
Для советской модели централизованной плановой экономики была характерна так же слабость внутренних стимулов научно-технического прогресса. Основной импульс технического прогресса обеспечивался на вершине системы централизованного планового руководства, через формирование и осуществление крупных научно-технических программ и соответствующих инвестиционных решений. Однако на уровне отраслевых структур и предприятий этот импульс резко ослабевал. Нацеленность этих структур на формальные объемные плановые показатели делала техническое обновление производства скорее помехой, нежели средством достижения критериев, задаваемых планом. Поэтому технический прогресс в советской модели принял вид наращивания современного технологического потенциала за счет строительства новых предприятий, и торможения технического обновления производства на уже существующих предприятиях.
Другой характерной проблемой советской модели воспроизводства была экономика дефицита. Ее наиболее общей причиной было отсутствие встроенных в систему надежных критериев сбалансированности производства и потребления. Рыночный механизм сбалансирования спроса и предложения через равновесные цены не действовал, а адекватный плановый механизм не сложился. Бюрократической модели планового хозяйства было чуждо обращение к массе потребителей и создание механизмов контроля потребителей за структурой и качеством выпускаемой продукции. Первоначальные попытки создания подобных механизмов через структуры потребительской кооперации были фактически отброшены уже к началу 30-х годов XX века.
Концентрация экономических решений в руках бюрократии вела и к соответствующему распределению прав собственности. Общественная собственность, вопреки распространенному мнению, не была фикцией. Но распределение правомочий в рамках общественной собственности, как и тот факт, что общественная собственность имела форму, прежде всего, государственной собственности, передавали бюрократии практически все правомочия владения и распоряжения, оставляя трудящимся права пользования и участия в доходе от собственности. Однако и к осуществлению этих прав трудящиеся имели доступ не непосредственно, а через отношения государственного патернализма.
Существо государственного патернализма заключалось в том, что все предоставляемые трудящимся весьма значительные социально-экономические гарантии и льготы они получали только из рук государственных служащих, включая администрацию государственных предприятий. Это касалось и полной занятости, и обеспечения бесплатным или льготным жильем, и субсидирования отдыха и т. д. и т. п. Конфликтный потенциал отношений государственного патернализма особенно остро высвечивался наличием у бюрократии собственной, изолированной системы распределения материальных благ и доступа к социально-экономическим льготам и гарантиям при формально провозглашаемом равенстве. Проблема усугублялась явлениями дефицита на потребительском рынке.
Такой характер отношений собственности вел к нарастающему отчуждению трудящихся от государственной собственности. Она все в меньшей мере воспринималась как своя.
Проблемы советской плановой модели вели к росту бюрократизма, коррупции, теневой экономики. Первоначально эти явления выступали как механизмы, компенсирующие недостатки плановой системы. Рост бюрократического аппарата компенсировал трудности планового управления экономикой в условиях возрастания масштабов и сложности последней. Коррупция компенсировала неповоротливость бюрократии и ее невнимание к реальным нуждам — отдельных людей, или же целых предприятий или организаций. То, что крайне тяжело решалось путем движения дел по официальным каналам, гораздо легче поддавалось решению за взятки. Теневая экономика компенсировала недостатки экономики дефицита, позволяя получить те товары и услуги, которые официальная система снабжения не предоставляла или же предоставляла ценой больших затрат времени и нервов.
Но с течением времени эти явления стали все больше подрывать плановую экономику. Вместе с количественным ростом бюрократической системы возрастала ее громоздкость и неповоротливость, она распадалась на замкнутые ведомственные системы, что лишало плановую экономику ее преимуществ и усугубляло ее недостатки. Коррупция из средства решения повседневных проблем, не решаемых официальным путем, все больше становилась средством продвижения частных интересов в ущерб общественным. Теневая экономика не столько компенсировала недостатки экономики дефицита, сколько паразитировала на них, превращаясь в средство обогащения узкого слоя людей за счет проблем всех остальных.
На почве теневой экономики стало формироваться нелегальное частное предпринимательство, которое, в силу своего нелегального характера, требовало покровительства со стороны государственных чиновников. Эти чиновники, в свою очередь, видели в теневой экономике средство обойти ограничения, накладываемые на них официальной бюрократической иерархией. Произошло смыкание дельцов теневой экономики и коррупционеров-бюрократов. Бюрократическая плановая система сама стала порождать латентные элементы капиталистической экономики в своих собственных недрах.
1.3. Социальные противоречия «реального социализма». Эволюция бюрократии в советском обществе
Основы модели советской плановой системы были заложены еще при И. В. Сталине. Его концепция восторжествовала над всеми альтернативными проектами. Однако его победа означала в перспективе и неизбежную гибель той системы, творцом которой он стал. Успешное осуществление сталинского проекта модернизации СССР означало конец сталинской системы, ибо те же самые формы общественного устройства, которые сделали возможным осуществление этого проекта, сделали невозможной его успешную эволюцию в новых условиях, даже ценой смягчения его наиболее одиозных сторон.
Отказ от претворения в жизнь наиболее прогрессивных черт социалистической модели соответствовал личным наклонностям Сталина и интересам выдвинувшей его бюрократии, хотя и был в достаточной мере вынужденным объективными обстоятельствами. И, в тоже время, именно отказ хотя бы от попыток постепенного наращивания предпосылок для развития самоуправленческой, социально-творческой составляющей социалистического проекта сделал сталинскую систему окостеневшей, неспособной к значительным социальным маневрам и приспособительной эволюции.
Это произошло именно потому, что бюрократия играла ведущую роль в советской системе. Поскольку рабочий класс не смог (отчасти по объективным причинам, отчасти из-за активного противодействия бюрократии) самостоятельно овладеть управлением производством и контролем над государственным аппаратом, функции управления монополизировала бюрократия.
Социальный компромисс бюрократии с рабочим классом, предоставлявший последнему значительные социальные гарантии, обеспечивал заинтересованность рабочих в решении задач индустриализации, и, будучи подкреплен активным использованием социалистических лозунгов и атрибутов, в определенный период времени даже порождал феномен массового энтузиазма в ходе «социалистического строительства».
Но что представлял собой этот слой рабочего класса в социально-классовом отношении? Пролетариат? Нисколько. Эти люди вовсе не работали по найму на капиталистов. Работники социалистического производства? Но их участие в управлении политическими и хозяйственными делами было еще меньше, чем у кадрового пролетариата в первые годы Советской власти.
Что же социалистического было в их социальном статусе? Реальная гарантия занятости (чего нет при капитализме), широкое и в основном равное участие в доступе к общественным фондам потребления (более широкое, чем в капиталистических странах со сравнимым уровнем развития), заметно более широкие (по сравнению с капитализмом) возможности вертикальной социальной мобильности. Кроме того, каналы влияния рабочего класса на принятие управленческих решений были перекрыты не полностью. СССР обладал самым прогрессивным трудовым законодательством, и зафиксированные в нем права рабочих вынуждали администрацию в значительной мере считаться с их интересами, поскольку возможности давления были ограничены. Реальностью оставалось и то, что можно назвать «апелляционной демократией» — определенный консенсус управленческого аппарата относительно собственной обязанности реагировать на «сигналы снизу» и поддержка этого реагирования системой партийнополитического контроля над управленческими кадрами. Такая реакция была обыденной практикой — по «сигналам снизу» нередко принимались управленческие решения, в том числе и кадровые. Да, это были действительные завоевания социализма.
Эти действительные завоевания, помноженные на идейно-политический импульс Революции, преломляясь в сознании советского человека, порождали у многих людей ощущение сопричастности к делам страны, чувство хозяина своего завода, своего поселка. Формальное (то есть осуществляемое через социально-экономическую форму общественных отношений) освобождение труда, действительное устранение эксплуатации и расширение социальных прав находило в этих фактах свое идеологическое отражение. Тот неподдельный энтузиазм, наблюдавшийся в широчайших масштабах на стройках первых пятилеток (да и позднее, в 1950-е — 1960-е годы, и даже в 1970-е), тот духовный подъем, который позволил выстоять в схватке с германским нацизмом — все это возникло не на пустом месте, а формировалось на основе действительных ростков социализма в нашей стране. Было бы отступлением от истины утверждать, что это идейное течение было всеобщим достоянием, или хотя бы свойством большинства граждан нашей страны. Но то, что ему долгое время принадлежало идейное лидерство, особенно в молодом поколении — несомненно.
Со стороны бюрократии этот компромисс подкреплялся также активным, а подчас и самоотверженным участием партийных и хозяйственных руководителей в решении задач экономического развития страны. Однако столь же самоотверженное участие бюрократии в реализации очевидно ошибочных установок сталинской политики (головотяпское проведение коллективизации, обернувшееся колоссальными хозяйственными потерями; экономически бессмысленная, не давшая никаких позитивных результатов попытка форсирования темпов промышленного роста в первой пятилетке; развязывание огульных массовых репрессий) показывало реальный статус этого слоя, как оторванных от масс и стоящих над массами чиновников.
И вот, с течением времени социальная основа советского строя стала неизбежно размываться. Бюрократия, укрепив свое господство, и начав превращаться в замкнутую наследственную касту, все более обособляла свои интересы от интересов остального общества.
Общая для рабочего класса и бюрократии позиция защиты от буржуазной реставрации потеряла непосредственную актуальность и сохранилась лишь в функции защиты от внешней угрозы (которой было придано гипертрофированное значение). Сам рабочий класс из относительно привилегированного меньшинства с завершением индустриализации превратился в большинство населения (в 1940 году официальная статистика оценивала численность рабочего класса в 23,9 млн чел. или 38% занятых, а в 1960 году — уже 55,1 %), и бюрократия уже не могла поддерживать для него прежний высокий социальный статус.
В результате социальный компромисс, на котором держалось советское общество, стал размываться с двух сторон. С одной стороны, наемные работники (и особенно научно-техническая интеллигенция) испытывали все большее недовольство от выхолащивания социальных гарантий и потери привилегированного социального статуса. Рядовой слой интеллигенции и специалистов в основном утратил более высокий уровень заработков по сравнению с рабочими, а такие важные для этого слоя права, как, например, свобода творчества, были существенно ограничены. Однако и рабочие не приобрели ничего, а их относительно привилегированный статус по сравнению с крестьянством уже не играл сколько-нибудь существенной роли. Реальное наполнение всеобщих социальных льгот и гарантий практически не возрастало, началось их размывание, развитие фактической платности многих формально бесплатных социальных услуг и т. д. Большинство групп наемных работников начинало приближаться к осознанию своей роли как эксплуатируемого социального слоя.
С другой стороны, бюрократия не только реализовала монополию на властно-хозяйственные функции, но и всячески расширяла и укрепляла собственные материальные льготы и привилегии, в том числе и нелегальными путями. Более того, все возрастающей частью бюрократии овладевало стремление превратить чиновничество из условного распорядителя общественного богатства, ограниченного в своих функциях всей остальной бюрократической иерархией, в полноправного собственника.
В советском обществе, вместе с нарастанием разрыва между официальными лозунгами и реальной политикой партийно-бюрократической верхушки стал развиваться кризис нереализованных ожиданий. Происходило развитие «теневой» частной собственности под патронажем бюрократии и одновременно латентная «приватизация государства» по кусочкам, подготавливающая переход к бюрократическому капитализму.
Этапы социальной эволюции советского общества можно кратко резюмировать следующим образом:
1. 1917 — конец 20-х. На этом этапе происходит переход от попыток рабочего класса непосредственно овладеть государственной машиной к постепенной уступке функций управления бюрократии, которая пока еще сохраняет тесную социальную и политическую (например, через выдвиженчество) связь с рабочим классом. Однако от политического контроля со стороны рабочего класса бюрократия к концу данного периода полностью эмансипируется, сохраняя за рабочими лишь некоторые социально-политические привилегии. Государство приобретает бонапартистский характер.
Ядро бюрократии составляют активисты революции, но даже среди них рабочие составляют менее половины. Наряду с этим в новую бюрократию рекрутировано немало представителей старых служилых городских слоев. Еще сохраняются традиции революционной демократии, постепенно сменяемой, однако, на государственный патернализм.
2. 30-е — середина 60-х годов. Период компромисса между рабочим классом и бюрократией. Сдвиг социальной опоры бюрократии в сторону «нового» рабочего класса, формирующегося в ходе индустриализации, обеспечивает укрепление социальной базы советского бонапартизма. Бюрократия продолжает поддержку социальных гарантий рабочему классу, создает условия для роста его численности и квалификационного уровня, оставляет некоторые каналы социальной мобильности (через массовое высшее образование), что не мешает ей прибегать и к жестким административным и репрессивным мерам против своего союзника (ограничения свободной мобильности рабочих, запрет стачек и свободных профсоюзов, аресты активистов подпольного рабочего движения, применение вооруженной силы против стачек и демонстраций рабочих). Поддерживается полная занятость. Политически этому соответствует переход от бонапартизма к превращению бюрократии в господствующее сословие.
Этот этап начинается с социальной «самокритики» бюрократии, выражающейся в вытеснении активистов революционного периода, заменяемых «выдвиженцами» из низшего слоя бюрократии, лишь некоторые из которых участвовали в революции на третьих-четвертых ролях. Затем в ходе массовых кровавых чисток происходит почти полное устранение ветеранов революции, и их место занимают «выдвиженцы», возглавляемые новым слоем партийно-государственного чиновничества, большая часть которого не участвовала в революции и была воспитана в недрах аппарата. Этот слой все еще связан с традицией революции, но не лично, а: 1) политически — с точки зрения легитимации (оправдания) их власти; 2) идеологически — с точки зрения лозунгов; и 3) социально — с точки зрения его происхождения из «низов». Для данного слоя традиция патернализма еще сохраняет свое значение, хотя уже и потеснена новыми традициями (привилегии, ритуализация идейного наследия революции как метод идеологического манипулирования и контроля, отказ от идеи достоинства личности и личных прав и свобод вне подчинения целям бюрократии). Патернализм все больше сводится к материальным и идеологическим подачкам.
3. Середина 60-х — конец 80-х годов. Размывание компромисса бюрократии и рабочего класса. Отмирание рудиментов социальной ответственности верхушки бюрократии перед работниками. Расширение масштабов бюрократических привилегий, выхолащивание всеобщих социальных гарантий, торможение роста благосостояния. Конфликт бюрократии с творческой и технической интеллигенцией.
Лишь в начале этого периода классовую природу бюрократии еще можно определять как недавно эмансипировавшийся от пролетарской основы слой государственных чиновников, особенностью которого является монополия управления всеми (формально — только национализированными) средствами производства. Далее происходит превращение бюрократии в замкнутую касту и оформляется стремление бюрократии превратиться из господствующего сословия (социальный статус которого определяется служебным положением) в класс.
1.4. Почему проиграно соревнование с капитализмом?
Буржуазное общество — в наиболее развитых странах, где противоречия капитализма более всего вызрели — уже в первой трети XX века начало эволюционировать, принимая и интегрируя в свою социально-экономическую структуру некоторые уже не вполне буржуазные элементы («ростки социализма»), что стало наиболее заметной чертой в 50-е — 70-е годы XX века. В этом смысле для капитализма XX века стали характерны все нарастающие переходные процессы и формирование переходных производственных отношений, однако, при сохранении господствующей роли капиталистического способа производства. Сюда можно отнести распространение в странах ядра капиталистической мировой системы целого ряда ограничений эксплуатации (сужение границ рабочего дня, установление режима отпусков, минимальной оплаты, системы норм, регулирующих условия труда, права на коллективный договор и т. п.), и установление системы социальных гарантий, частично оплачиваемых из прибавочного продукта (пенсии, социальные пособия, в том числе по безработице, финансируемые из бюджета сектора в здравоохранении и образовании и т. д.). Кроме того, продолжали развиваться и ограничения действия рыночного механизма, связанные с разнообразными формами государственного и общественного (например, со стороны профсоюзов, организаций потребителей и т. д.) регулирования экономики.
Именно эти переходные формы (возникновение которых вполне закономерно для зрелого способа производства), как и лежащая в их основе борьба рабочих за достойные условия существования, и обеспечили странам наиболее развитого капитализма постепенное нарастание элементов новых технологических укладов. Хотя легенду о «постиндустриальной экономике», построенную на этой основе, не следует принимать всерьез, эти технологические сдвиги дали развитым странам капитализма серьезные преимущества в соревновании с СССР.
Советская же социально-экономическая модель именно в этот период времени стала утрачивать имевшиеся у нее преимущества и все более ощутимо натыкаться на ограничения, заложенные в нее еще при ее формировании в 30-е годы XX века.
Непосредственной причиной экономических трудностей, с которыми столкнулся советский эксперимент, было несоответствие системы экономических отношений, довольно эффективно решавших задачи догоняющей (по существу капиталистической) индустриализации, задачам развития на позднеиндустриальном этапе (когда индустриализация в основном завершена), а тем более — перехода на новый технологический этап.
Воспроизводственно-технологический аспект этого кризиса хорошо описан А. Белоусовым и А. Клепачом в уже упомянутой серии статей в журнале «Альтернативы». Не менее важным представляется, мне и мотивационный аспект. Советская система пыталась создать механизм хозяйственной мотивации, альтернативный вещно-денежному. Однако эта попытка совершалась в условиях, когда потенциал вещно-денежной мотивации был далеко еще не исчерпан, а вещно-денежные потребности не насыщены. Кроме того, сама гипербюрократизация ставила мощные препоны на пути действия альтернативной мотивации, опирающейся на принцип свободной реализации творческих способностей человека. В этих условиях цели вещно-денежной мотивации оказались для большинства населения желанными, но во многом не достигнутыми.
Однако ведь и капитализм начала XX века не был приспособлен для решения задач позднеиндустриального и следующего за ним этапа развития. Проблема заключалась в том, что капиталистический строй содержал в себе достаточный потенциал для эволюционного приспособления к условиям позднеиндустриального и появляющихся ростков постиндустриального производства. Во многом это диктовалось принудительной необходимостью, исходившей от «соревнования двух систем».
Советская же система оказалась для этого чересчур окостеневшей. Ее заложенная при Сталине гипербюрократизация, бывшая неотъемлемым звеном системы, определявшим ее лицо, оказалась и основным тормозом для ее эволюции. Кроме того, устойчивость системы была подорвана размыванием классового компромисса, лежавшего в ее основе.
Кратковременный всплеск научно-технического творчества, опиравшийся на заметный рост реального потребления и качества жизни во второй половине 50-х — начале 60-х годов, обеспечил высокий темп экономического развития и пробудил надежды, оказавшиеся необоснованными. Этот последний в СССР период быстрого экономического и социального прогресса пришелся на краткий момент поверхностной «десталинизации». Однако речь на деле шла лишь о ликвидации репрессивных крайностей сталинского режима. Попытки же призвать к изменению экономического и политического устройства советского общества в духе идеалов Октябрьской революции были успешно отторгнуты системой, возглавлявшейся сталинскими выдвиженцами, глубоко проникнутыми духом сталинизма (Хрущев, Брежнев, Суслов). Не произошло даже возврата к относительно мягкому («бонапартистскому») варианту бюрократической системы 20-х годов XX века.
Когда в ходе «перестройки» была поставлена задача перехода к «социализму с человеческим лицом», то оказалось, что необходимое для этого устранение системы бюрократического централизма разрушает всю сложившуюся модель «реального социализма», поскольку в ее недрах не было почти никаких широко развитых социальных механизмов, способных заместить господствующую бюрократию (были лишь деформированные и рудиментарные вкрапления элементов общественной самодеятельности). Бюрократия, столкнувшись с неэффективностью старой, «сталинской» модели, лишившейся в ходе эволюции репрессивных стимулов развития, и почувствовав угрозу краха этой модели, встала перед выбором: на что менять обанкротившуюся систему? Пойти по пути поддержки постепенного развития общественной самодеятельности, социального творчества трудящихся, реальной «демократии для всех»? Или сдать в утиль социалистические лозунги и кинуться приобретать буржуазные источники дохода и буржуазные условия существования?
На самом деле бюрократия сделала свой выбор еще до начала видимого кризиса советской системы. Оказалось справедливым предвидение Троцкого, который писал: «Если, наоборот, правящую советскую касту низвергла бы буржуазная партия, она нашла бы немало готовых слуг среди нынешних бюрократов, администраторов, техников, директоров, партийных секретарей, вообще привилегированных верхов. Чистка государственного аппарата понадобилась бы, конечно, и в этом случае; но буржуазной реставрации пришлось бы, пожалуй, вычистить меньше народу, чем революционной партии. <…> Никак нельзя рассчитывать и на то, что бюрократия мирно и добровольно откажется от самой себя в пользу революционного равенства. …На дальнейшей стадии она должна будет неминуемо искать для себя опоры в имущественных отношениях»1. Впрочем, Троцкий не сделал из своего анализа дальнейшего логичного вывода: сама бюрократия и составит в большинстве своем ту самую «буржуазную партию», которая свергнет советский строй.
«Перестройка» оказалась последней неудачной попыткой превратить официальную идеологию, давно ставшую ложью, в правду. Ведь невозможно одни и те же социалистические лозунги, долго служившие средством обмана масс, в одночасье превратить в программу практических действий. Бюрократия в этом вовсе не была заинтересована, и даже те немногие из ее рядов, кто искренне пытался сделать что-то в этом направлении, не могли уже рассчитывать на то, что отравленные систематической ложью идеи вдруг приобретут всеобщее доверие.
Это была одна из важных, но не единственная причина того, что лидирующим в борьбе с бюрократизированным строем СССР оказалось антисоциалистическое движение.
Приход капиталистической системы оказался неизбежным, поскольку она была единственной реально существующей альтернативной системой, соответствующей достигнутому уровню производительных сил, и к тому же занимающей господствующие позиции в мировом хозяйстве. Она также создавала прочную иллюзию соответствия стремлению большинства насытить свои вещно-денежные потребности. Кроме того, всем была очевидной неспособность тех фракций бюрократии, которые цеплялись за сохранение старых порядков, к сколько-нибудь конструктивной работе. Интересы же трудящихся на деле не собирались защищать ни те из номенклатуры, кто хотел капиталистической эволюции, ни те, кто выступал против нее.
На развалинах СССР была создана экономика, которая может быть охарактеризована, как вариант модели полупериферийного капитализма, и которая характеризуется значительной утратой экономических позиций, завоеванных во времена СССР. При всех недостатках и слабостях советской модели, она, с точки зрения прогресса производительных сил общества, оказалась более прогрессивной, чем ныне господствующая. Но почему на постсоветском пространстве не возник «передовой капитализм» или, скажем, успешная «гибридная модель», подобная той, какая сформировалась в КНР?
Потому что новый господствующий класс, возглавивший рыночные реформы, образовался не путем формирования конкурирующей со старой элитой новой контрэлиты, как это обычно происходит при переходных общественных процессах, революционных по своей глубине. Наша беда заключалась в том, что новый господствующий класс образовался в основном из худших элементов разложения старой советской бюрократии, из людей, утративших идеалы, и приобретших вместо них одну лишь жажду наживы, но воспитанных с глубоким врожденным чувством кастового превосходства над рядовым «совком» и «быдлом».
Что касается такой проблемы, как международные условия гибели советской системы, то наиболее кратко эти условия можно определить как образование исторического разрыва между попыткой социалистических преобразований в СССР и вызреванием объективных предпосылок для такой попытки во всемирном масштабе. Дело здесь не столько в самом факте изоляции СССР и «мировой системы социализма», а в том, что эта изоляция была предопределена объективными тенденциями всемирно-исторического процесса. В таких условиях борьба мировой капиталистической системы против вызова со стороны альтернативной системы имела все шансы на успех. Внутренние противоречия советского «социализма», корни которых лежали в объективной невозможности складывания новой, более прогрессивной, чем капитализм, социально-экономической системы социализма без достаточных материальных и экономических предпосылок, да еще и в национально-ограниченных рамках, позволили капиталистической системе сыграть на этих противоречиях и ускорить гибель Советской державы. Хотя материальные предпосылки социализма в СССР к тому времени были несравненно более зрелыми, чем в 1920-е или 1930-е годы, были утрачены многие экономические и социально-политические предпосылки социализма. Советский «реальный социализм» до самых последних дней своего существования так и не нашел выхода из тисков сковавшей его сталинской модели.
1.1. Социально-экономические основы советского строя: некоторые итоги «строительства социализма»
Советский опыт был исторически не случайной попыткой формирования альтернативной капитализму системы, и в своеобразной форме выражал необходимость разрешения назревших противоречий развития мирового капитализма (особенно периферийного), причем уже не в чисто буржуазных формах. Возможность появления таких небуржуазных форм (хотя и в ограниченных пределах, не дающих им развернуться в целостную систему) уже была создана развитием мирового капитализма и его противоречий в начале XX века и его отсталого варианта в России: с одной стороны, — сверхэксплуатация рабочих, колониальные захваты, мировая война за передел рынков и территорий и т. д.; с другой — рост обобществления производства, доходящий до образования международных монополий, рост боевитости, организованности и классового самосознания рабочего класса.
Буржуазия в значительной мере утратила социальный потенциал разрешения этих противоречий не в разрушительных, гибельных для нее самой формах, что проявилось в кошмаре Первой мировой войны и особенно гротескные формы приняло как раз в России. Поэтому импульс разрешения данных противоречий исходил от международного рабочего и социалистического движения, которое само есть одно из следствий развития капитализма.
В большинстве стран этот импульс лишь заставил буржуазию искать формы серьезного, не поверхностного социального компромисса с пролетариатом. И только в Российской империи в силу исторически случайного (с точки зрения всемирно-исторического процесса) сочетания обстоятельств капиталистическая буржуазия полностью утратила социальную инициативу, потеряла политическую власть и вообще была изжита как социальный слой. Мелкая же буржуазия была сначала поставлена в неравноправное политическое положение, а затем были ликвидированы условия ее воспроизводства как таковой.
Если бы речь шла о социалистической революции, опирающейся не то чтобы на адекватные, а хотя бы на более или менее зрелые социально-экономические предпосылки (хотя бы на развитый индустриальный капитализм), то ведущую роль в процессе преобразования общественного строя заняли бы пролетарские и (если будет позволено употребить такой неологизм) постпролетарские слои. Однако для российского пролетариата (хотя бы в силу его малочисленности, не говоря об уровне его социальной зрелости) такая задача оказалась не по плечу. Стоит вспомнить, что свержение власти буржуазии в России было невозможно силами одного пролетариата, без крестьянской революции. И в условиях недостаточной силы основных противоборствующих классов на первый план исторической сцены неизбежно выдвинулась бюрократия.
Руководители большевиков догадывались об опасности такого поворота событий, и довольно близко подошли к осознанию его причин.
В. И. Ленин, например, в ходе дискуссии о профсоюзах прямо говорил, что рабочий класс в России не способен самостоятельно осуществлять свое классовое господство, не решаясь, однако, сделать вывод о том, что в подобных условиях классовое господство вообще рискует ускользнуть из рук пролетариата. Еще ближе к пониманию этой проблемы Ленин подошел в одном из писем, где сформулировал мысль о том, что пролетарский характер большевистской партии определяется не ее классовым составом, а идеологией ее тонкой руководящей прослойки, и что любой конфликт в среде этого тонкого слоя способен привести к поражению революции.
Вообще проблема бюрократического перерождения Советской власти сделалась на короткий период конца гражданской войны и начала нэпа навязчивой идеей многих большевистских лидеров. Об этом писали и Ленин, и Бухарин, и Троцкий. Но чем ближе к безраздельной власти приближалась сталинская фракция в партии, тем менее популярной становилась эта тема, сведясь, в конце концов, к редким дежурным заклинаниям о борьбе с бюрократизмом, каковой дозволялось толковать исключительно как неисполнительность государственных служащих.
Хотя для социалистических отношений по существу не было достаточных предпосылок, классовая база революции сделала возможным появление форм социалистических отношений (не имевших под собой адекватного содержания). Появление форм этих отношений означало и наличие некоторых, усеченных элементов формального освобождения труда, которые проявляли себя в советской действительности (сначала прямые, а затем совещательные формы участия в управлении, сохранение контроля профсоюзов над условиями и режимом труда и отдыха рабочих, настойчивые попытки поиска более самостоятельных форм организации труда). Ростки социального творчества работников постоянно пытались пробиться через асфальтовую корку бюрократического господства, особенно тогда, когда бюрократия маневрировала, идя на частичные уступки и компромиссы.
В дальнейшем развитии революции происходило — в острой социально-политической борьбе — постепенное исчезновение, либо, в большинстве случаев, вырождение этих форм. Однако многие из них оставались официально признаваемыми общественными атрибутами (роль профсоюзов в контроле над условиями труда и отдыха, «социалистическое соревнование», социальные льготы рабочему классу и др.) и, более того, вытесняли собой все остальные социально-экономические формы. Вот почему социально-экономическое развитие 20-х — 30-х годов могло идеологически оформляться как строительство социализма.
Итак, сталинская модель социализма выступает как переходная экономическая структура, но весьма своеобразная. В чем же ее своеобразие? В том, что это было не просто сочетание капиталистических и социалистических производственных отношений (и соответствующих укладов), а более пестрая структура со значительным удельным весом докапиталистических отношений и укладов. Кроме того, социалистические отношения не имели в этой структуре адекватной социально-экономической базы, поддерживаясь в значительной мере политической и идеологической инерцией революции. Соответственно, социально-экономические противоречия сложившихся переходных отношений не толкали систему в сторону превращения в социалистическую целостность. Они толкали ее к превращению в буржуазную целостность, чему некоторое время препятствовала как политическая и идеологическая надстройка, так и некоторые довольно глубоко укоренившиеся социально-экономические элементы социализма. Буржуазная социально-экономическая эволюция влекла за собой и формирование потенциала буржуазной политической эволюции. Но угроза утраты имевшихся классово-политических позиций, угроза утраты власти вела к тому, что этот путь развития некоторое время политически и идеологически блокировался.
Движение к социализму становилось в таких обстоятельствах возможным только в том случае, если бы был преодолен рубеж, за которым прекратилось бы развитие основ индустриального капитализма и началось накопление адекватных социально-экономических предпосылок социализма, то есть разложение капиталистических отношений и массовое образование переходных форм. Однако в СССР этот рубеж в основном не был достигнут.
Следует отметить, что концепция советского общества как незавершенного переходного периода восходит к работам Троцкого. Отличие моего взгляда заключается в признании советской переходной модели, законсервировавшей себя на уровне середины 30-х годов («социализм, построенный в основном»), неспособной самостоятельно придти к социализму (или, во всяком случае, в оценке шансов такого перехода как крайне малых). Поэтому в моей интерпретации советскую социально-экономическую систему скорее следует именовать не переходной, а промежуточной.
Бюрократия выступала в сталинской модернизации как социальный субститут устраненной буржуазии. Те задачи модернизации, которые ставила бюрократия, объективно отвечали национальным интересам. Они были по содержанию задачами национального буржуазного государства (промышленный переворот, защита территории и территориальная экспансия, защита позиций в мировой экономике), однако в специфическом преломлении, ибо включали существенный элемент классового компромисса как с рабочим классом, так и, в меньшей степени, с крестьянством (в меньшей — потому, что мелкобуржуазные и патриархальные слои в большинстве своем являются неизбежной жертвой промышленного переворота). Буржуазные цивилизационные задачи, и соседствовавшие с ними элементы движения к социализму, объединялись в оболочке социалистических лозунгов, а отчасти и социалистических экономических форм, особенно в сфере распределения.
Система пребывала в результате в неустойчивом состоянии, сохраняя некоторое равновесие за счет балансирования между ее разнородными элементами и насильственного примирения этих элементов.
Однако объективная экономическая эволюция (технический прогресс, изменения в отраслевой структуре, разбухание и окостенение бюрократического аппарата, сокращение удельного веса сельского хозяйства, урбанизация, рост благосостояния и культурного уровня и т. д.) неизбежно расшатывала и подмывала сложившийся баланс. Он не мог быть сохранен в неизменном виде, и когда эволюция зашла достаточно далеко, он рухнул.
Фактически следует признать, что успешное завершение сталинского проекта создания «социалистической державы» в принципе не могло создать социально-экономическую и социально-политическую ситуацию, из которой открывался бы путь к «высшей фазе коммунизма». Сталинская модель переходного общества оказалась тупиковой, не содержащей в себе действенных механизмов эволюции в коммунистическом направлении, и, более того, неадекватной даже задачам развития позднего буржуазного общества, позднего капитализма («позднее индустриальное общество» с элементами постиндустриализма).
Но возможен ли был выход (революционный? эволюционный?) из сталинской системы, открывавший путь к социализму?
К сожалению, такой выход был крайне маловероятен. Если некоторое накопление материальных и отчасти экономических предпосылок социализма и происходило в ходе эволюции советского общества, то вот социальные и идейно-политические предпосылки парадоксальным образом не укреплялись, а утрачивались. Советское общество опиралось на «патернализированный» (контролируемый и опекаемый) бюрократией рабочий класс, разочаровавшийся в «социализме» сталинского образца, и на бюрократическую элиту, в которой все сильнее прорастал импульс буржуазного перерождения.
1.2. Причины успехов и упадка «реального социализма». Противоречия экономической системы советского типа
«Строительство социализма», предполагавшее передачу средств производства в общественную собственность, а как первый шаг — национализацию основных из них — на деле сконцентрировало колоссальную экономическую и политическую власть в руках бюрократии.
Не демократическая, лишенная сколько-нибудь существенных элементов общественной самодеятельности трудящихся, не создававшая достаточных социально-экономических возможностей для превращения в перспективе труда в творческую деятельность, эта жесткая система в то же время хорошо соответствовала решению задач догоняющей индустриализации. Она обеспечивала возможность высокой концентрации и широкомасштабного перераспределения экономических ресурсов. То же самое касается и осуществления масштабных научно-технических и социальных проектов.
Однако с завершением индустриализации эта система во все меньшей мере стала отвечать задачам обеспечения дальнейшего социально-экономического развития.
Советская модель жесткого централизованного планирования с самого начала обладала рядом недостатков. Среди них — преобладание значения формальных объемных показателей над всеми остальными оценочными критериями; нерешенность не только проблемы сбалансированности выпуска продукции, но и согласования реальных потоков продукции внутри планового периода в соответствии с графиками работы предприятий-смежников; затухание и искажение информации при движении от уровня предприятия на уровень центральных плановых органов; отсутствие ясных критериев для решения вопроса о структуре выпуска конечной продукции; отсутствие действенных каналов обратной связи потребителя с производителем. Можно убедиться, что все эти недостатки связаны с отсутствием системы отношений, через которую в решение хозяйственных вопросов вовлекалось бы большинство граждан страны, большинство трудящихся. Такая ситуация, в свою очередь, блокировала возможность реального выявления интересов трудящихся и учета этих интересов при принятии хозяйственных решений. А отсутствие вовлечения трудящихся в управление производством делало их не заинтересованными в достижении целей, которые ставились за их спиной, без их участия и без учета их интересов.
При сравнительно небольших масштабах экономики, несложной отраслевой структуре, простой структуре конечного потребления, и пока стояла задача в первую очередь количественного насыщения экономики промышленной продукцией, эти недостатки были еще терпимы. Более того, они перекрывались достоинствами этой модели — способностью к быстрой и масштабной концентрации ресурсов; способностью к быстрому и масштабному межотраслевому перераспределению ресурсов; более полным, чем в рыночной экономике, использованием ресурсов (именно в силу более слабых экономических ограничений для выпуска продукции).
Однако рост масштабов экономики, усложнение отраслевой структуры и структуры потребления, исчерпание задач (а равно и возможностей) экстенсивного роста промышленности привели к ослаблению достоинств советской плановой модели и к усугублению ее недостатков. Вместе с усложнением экономики возросла громоздкость бюрократического аппарата. Это не только осложнило проблему формирования сбалансированного плана выпуска и распределения продукции, не только усилило затухание и искажение информации на разных уровнях плановой системы, но и породило тенденцию к выделению отраслевых органов управления с подчиненными им предприятиями в обособленные ведомственные системы со своими интересами. Тем самым была ослаблена способность плановой системы маневрировать ресурсами, исходя из народнохозяйственных интересов. Централизованные плановые решения стали все больше превращаться в продукт борьбы и компромисса ведомственных интересов.
Для советской модели централизованной плановой экономики была характерна так же слабость внутренних стимулов научно-технического прогресса. Основной импульс технического прогресса обеспечивался на вершине системы централизованного планового руководства, через формирование и осуществление крупных научно-технических программ и соответствующих инвестиционных решений. Однако на уровне отраслевых структур и предприятий этот импульс резко ослабевал. Нацеленность этих структур на формальные объемные плановые показатели делала техническое обновление производства скорее помехой, нежели средством достижения критериев, задаваемых планом. Поэтому технический прогресс в советской модели принял вид наращивания современного технологического потенциала за счет строительства новых предприятий, и торможения технического обновления производства на уже существующих предприятиях.
Другой характерной проблемой советской модели воспроизводства была экономика дефицита. Ее наиболее общей причиной было отсутствие встроенных в систему надежных критериев сбалансированности производства и потребления. Рыночный механизм сбалансирования спроса и предложения через равновесные цены не действовал, а адекватный плановый механизм не сложился. Бюрократической модели планового хозяйства было чуждо обращение к массе потребителей и создание механизмов контроля потребителей за структурой и качеством выпускаемой продукции. Первоначальные попытки создания подобных механизмов через структуры потребительской кооперации были фактически отброшены уже к началу 30-х годов XX века.
Концентрация экономических решений в руках бюрократии вела и к соответствующему распределению прав собственности. Общественная собственность, вопреки распространенному мнению, не была фикцией. Но распределение правомочий в рамках общественной собственности, как и тот факт, что общественная собственность имела форму, прежде всего, государственной собственности, передавали бюрократии практически все правомочия владения и распоряжения, оставляя трудящимся права пользования и участия в доходе от собственности. Однако и к осуществлению этих прав трудящиеся имели доступ не непосредственно, а через отношения государственного патернализма.
Существо государственного патернализма заключалось в том, что все предоставляемые трудящимся весьма значительные социально-экономические гарантии и льготы они получали только из рук государственных служащих, включая администрацию государственных предприятий. Это касалось и полной занятости, и обеспечения бесплатным или льготным жильем, и субсидирования отдыха и т. д. и т. п. Конфликтный потенциал отношений государственного патернализма особенно остро высвечивался наличием у бюрократии собственной, изолированной системы распределения материальных благ и доступа к социально-экономическим льготам и гарантиям при формально провозглашаемом равенстве. Проблема усугублялась явлениями дефицита на потребительском рынке.
Такой характер отношений собственности вел к нарастающему отчуждению трудящихся от государственной собственности. Она все в меньшей мере воспринималась как своя.
Проблемы советской плановой модели вели к росту бюрократизма, коррупции, теневой экономики. Первоначально эти явления выступали как механизмы, компенсирующие недостатки плановой системы. Рост бюрократического аппарата компенсировал трудности планового управления экономикой в условиях возрастания масштабов и сложности последней. Коррупция компенсировала неповоротливость бюрократии и ее невнимание к реальным нуждам — отдельных людей, или же целых предприятий или организаций. То, что крайне тяжело решалось путем движения дел по официальным каналам, гораздо легче поддавалось решению за взятки. Теневая экономика компенсировала недостатки экономики дефицита, позволяя получить те товары и услуги, которые официальная система снабжения не предоставляла или же предоставляла ценой больших затрат времени и нервов.
Но с течением времени эти явления стали все больше подрывать плановую экономику. Вместе с количественным ростом бюрократической системы возрастала ее громоздкость и неповоротливость, она распадалась на замкнутые ведомственные системы, что лишало плановую экономику ее преимуществ и усугубляло ее недостатки. Коррупция из средства решения повседневных проблем, не решаемых официальным путем, все больше становилась средством продвижения частных интересов в ущерб общественным. Теневая экономика не столько компенсировала недостатки экономики дефицита, сколько паразитировала на них, превращаясь в средство обогащения узкого слоя людей за счет проблем всех остальных.
На почве теневой экономики стало формироваться нелегальное частное предпринимательство, которое, в силу своего нелегального характера, требовало покровительства со стороны государственных чиновников. Эти чиновники, в свою очередь, видели в теневой экономике средство обойти ограничения, накладываемые на них официальной бюрократической иерархией. Произошло смыкание дельцов теневой экономики и коррупционеров-бюрократов. Бюрократическая плановая система сама стала порождать латентные элементы капиталистической экономики в своих собственных недрах.
1.3. Социальные противоречия «реального социализма». Эволюция бюрократии в советском обществе
Основы модели советской плановой системы были заложены еще при И. В. Сталине. Его концепция восторжествовала над всеми альтернативными проектами. Однако его победа означала в перспективе и неизбежную гибель той системы, творцом которой он стал. Успешное осуществление сталинского проекта модернизации СССР означало конец сталинской системы, ибо те же самые формы общественного устройства, которые сделали возможным осуществление этого проекта, сделали невозможной его успешную эволюцию в новых условиях, даже ценой смягчения его наиболее одиозных сторон.
Отказ от претворения в жизнь наиболее прогрессивных черт социалистической модели соответствовал личным наклонностям Сталина и интересам выдвинувшей его бюрократии, хотя и был в достаточной мере вынужденным объективными обстоятельствами. И, в тоже время, именно отказ хотя бы от попыток постепенного наращивания предпосылок для развития самоуправленческой, социально-творческой составляющей социалистического проекта сделал сталинскую систему окостеневшей, неспособной к значительным социальным маневрам и приспособительной эволюции.
Это произошло именно потому, что бюрократия играла ведущую роль в советской системе. Поскольку рабочий класс не смог (отчасти по объективным причинам, отчасти из-за активного противодействия бюрократии) самостоятельно овладеть управлением производством и контролем над государственным аппаратом, функции управления монополизировала бюрократия.
Социальный компромисс бюрократии с рабочим классом, предоставлявший последнему значительные социальные гарантии, обеспечивал заинтересованность рабочих в решении задач индустриализации, и, будучи подкреплен активным использованием социалистических лозунгов и атрибутов, в определенный период времени даже порождал феномен массового энтузиазма в ходе «социалистического строительства».
Но что представлял собой этот слой рабочего класса в социально-классовом отношении? Пролетариат? Нисколько. Эти люди вовсе не работали по найму на капиталистов. Работники социалистического производства? Но их участие в управлении политическими и хозяйственными делами было еще меньше, чем у кадрового пролетариата в первые годы Советской власти.
Что же социалистического было в их социальном статусе? Реальная гарантия занятости (чего нет при капитализме), широкое и в основном равное участие в доступе к общественным фондам потребления (более широкое, чем в капиталистических странах со сравнимым уровнем развития), заметно более широкие (по сравнению с капитализмом) возможности вертикальной социальной мобильности. Кроме того, каналы влияния рабочего класса на принятие управленческих решений были перекрыты не полностью. СССР обладал самым прогрессивным трудовым законодательством, и зафиксированные в нем права рабочих вынуждали администрацию в значительной мере считаться с их интересами, поскольку возможности давления были ограничены. Реальностью оставалось и то, что можно назвать «апелляционной демократией» — определенный консенсус управленческого аппарата относительно собственной обязанности реагировать на «сигналы снизу» и поддержка этого реагирования системой партийнополитического контроля над управленческими кадрами. Такая реакция была обыденной практикой — по «сигналам снизу» нередко принимались управленческие решения, в том числе и кадровые. Да, это были действительные завоевания социализма.
Эти действительные завоевания, помноженные на идейно-политический импульс Революции, преломляясь в сознании советского человека, порождали у многих людей ощущение сопричастности к делам страны, чувство хозяина своего завода, своего поселка. Формальное (то есть осуществляемое через социально-экономическую форму общественных отношений) освобождение труда, действительное устранение эксплуатации и расширение социальных прав находило в этих фактах свое идеологическое отражение. Тот неподдельный энтузиазм, наблюдавшийся в широчайших масштабах на стройках первых пятилеток (да и позднее, в 1950-е — 1960-е годы, и даже в 1970-е), тот духовный подъем, который позволил выстоять в схватке с германским нацизмом — все это возникло не на пустом месте, а формировалось на основе действительных ростков социализма в нашей стране. Было бы отступлением от истины утверждать, что это идейное течение было всеобщим достоянием, или хотя бы свойством большинства граждан нашей страны. Но то, что ему долгое время принадлежало идейное лидерство, особенно в молодом поколении — несомненно.
Со стороны бюрократии этот компромисс подкреплялся также активным, а подчас и самоотверженным участием партийных и хозяйственных руководителей в решении задач экономического развития страны. Однако столь же самоотверженное участие бюрократии в реализации очевидно ошибочных установок сталинской политики (головотяпское проведение коллективизации, обернувшееся колоссальными хозяйственными потерями; экономически бессмысленная, не давшая никаких позитивных результатов попытка форсирования темпов промышленного роста в первой пятилетке; развязывание огульных массовых репрессий) показывало реальный статус этого слоя, как оторванных от масс и стоящих над массами чиновников.
И вот, с течением времени социальная основа советского строя стала неизбежно размываться. Бюрократия, укрепив свое господство, и начав превращаться в замкнутую наследственную касту, все более обособляла свои интересы от интересов остального общества.
Общая для рабочего класса и бюрократии позиция защиты от буржуазной реставрации потеряла непосредственную актуальность и сохранилась лишь в функции защиты от внешней угрозы (которой было придано гипертрофированное значение). Сам рабочий класс из относительно привилегированного меньшинства с завершением индустриализации превратился в большинство населения (в 1940 году официальная статистика оценивала численность рабочего класса в 23,9 млн чел. или 38% занятых, а в 1960 году — уже 55,1 %), и бюрократия уже не могла поддерживать для него прежний высокий социальный статус.
В результате социальный компромисс, на котором держалось советское общество, стал размываться с двух сторон. С одной стороны, наемные работники (и особенно научно-техническая интеллигенция) испытывали все большее недовольство от выхолащивания социальных гарантий и потери привилегированного социального статуса. Рядовой слой интеллигенции и специалистов в основном утратил более высокий уровень заработков по сравнению с рабочими, а такие важные для этого слоя права, как, например, свобода творчества, были существенно ограничены. Однако и рабочие не приобрели ничего, а их относительно привилегированный статус по сравнению с крестьянством уже не играл сколько-нибудь существенной роли. Реальное наполнение всеобщих социальных льгот и гарантий практически не возрастало, началось их размывание, развитие фактической платности многих формально бесплатных социальных услуг и т. д. Большинство групп наемных работников начинало приближаться к осознанию своей роли как эксплуатируемого социального слоя.
С другой стороны, бюрократия не только реализовала монополию на властно-хозяйственные функции, но и всячески расширяла и укрепляла собственные материальные льготы и привилегии, в том числе и нелегальными путями. Более того, все возрастающей частью бюрократии овладевало стремление превратить чиновничество из условного распорядителя общественного богатства, ограниченного в своих функциях всей остальной бюрократической иерархией, в полноправного собственника.
В советском обществе, вместе с нарастанием разрыва между официальными лозунгами и реальной политикой партийно-бюрократической верхушки стал развиваться кризис нереализованных ожиданий. Происходило развитие «теневой» частной собственности под патронажем бюрократии и одновременно латентная «приватизация государства» по кусочкам, подготавливающая переход к бюрократическому капитализму.
Этапы социальной эволюции советского общества можно кратко резюмировать следующим образом:
1. 1917 — конец 20-х. На этом этапе происходит переход от попыток рабочего класса непосредственно овладеть государственной машиной к постепенной уступке функций управления бюрократии, которая пока еще сохраняет тесную социальную и политическую (например, через выдвиженчество) связь с рабочим классом. Однако от политического контроля со стороны рабочего класса бюрократия к концу данного периода полностью эмансипируется, сохраняя за рабочими лишь некоторые социально-политические привилегии. Государство приобретает бонапартистский характер.
Ядро бюрократии составляют активисты революции, но даже среди них рабочие составляют менее половины. Наряду с этим в новую бюрократию рекрутировано немало представителей старых служилых городских слоев. Еще сохраняются традиции революционной демократии, постепенно сменяемой, однако, на государственный патернализм.
2. 30-е — середина 60-х годов. Период компромисса между рабочим классом и бюрократией. Сдвиг социальной опоры бюрократии в сторону «нового» рабочего класса, формирующегося в ходе индустриализации, обеспечивает укрепление социальной базы советского бонапартизма. Бюрократия продолжает поддержку социальных гарантий рабочему классу, создает условия для роста его численности и квалификационного уровня, оставляет некоторые каналы социальной мобильности (через массовое высшее образование), что не мешает ей прибегать и к жестким административным и репрессивным мерам против своего союзника (ограничения свободной мобильности рабочих, запрет стачек и свободных профсоюзов, аресты активистов подпольного рабочего движения, применение вооруженной силы против стачек и демонстраций рабочих). Поддерживается полная занятость. Политически этому соответствует переход от бонапартизма к превращению бюрократии в господствующее сословие.
Этот этап начинается с социальной «самокритики» бюрократии, выражающейся в вытеснении активистов революционного периода, заменяемых «выдвиженцами» из низшего слоя бюрократии, лишь некоторые из которых участвовали в революции на третьих-четвертых ролях. Затем в ходе массовых кровавых чисток происходит почти полное устранение ветеранов революции, и их место занимают «выдвиженцы», возглавляемые новым слоем партийно-государственного чиновничества, большая часть которого не участвовала в революции и была воспитана в недрах аппарата. Этот слой все еще связан с традицией революции, но не лично, а: 1) политически — с точки зрения легитимации (оправдания) их власти; 2) идеологически — с точки зрения лозунгов; и 3) социально — с точки зрения его происхождения из «низов». Для данного слоя традиция патернализма еще сохраняет свое значение, хотя уже и потеснена новыми традициями (привилегии, ритуализация идейного наследия революции как метод идеологического манипулирования и контроля, отказ от идеи достоинства личности и личных прав и свобод вне подчинения целям бюрократии). Патернализм все больше сводится к материальным и идеологическим подачкам.
3. Середина 60-х — конец 80-х годов. Размывание компромисса бюрократии и рабочего класса. Отмирание рудиментов социальной ответственности верхушки бюрократии перед работниками. Расширение масштабов бюрократических привилегий, выхолащивание всеобщих социальных гарантий, торможение роста благосостояния. Конфликт бюрократии с творческой и технической интеллигенцией.
Лишь в начале этого периода классовую природу бюрократии еще можно определять как недавно эмансипировавшийся от пролетарской основы слой государственных чиновников, особенностью которого является монополия управления всеми (формально — только национализированными) средствами производства. Далее происходит превращение бюрократии в замкнутую касту и оформляется стремление бюрократии превратиться из господствующего сословия (социальный статус которого определяется служебным положением) в класс.
1.4. Почему проиграно соревнование с капитализмом?
Буржуазное общество — в наиболее развитых странах, где противоречия капитализма более всего вызрели — уже в первой трети XX века начало эволюционировать, принимая и интегрируя в свою социально-экономическую структуру некоторые уже не вполне буржуазные элементы («ростки социализма»), что стало наиболее заметной чертой в 50-е — 70-е годы XX века. В этом смысле для капитализма XX века стали характерны все нарастающие переходные процессы и формирование переходных производственных отношений, однако, при сохранении господствующей роли капиталистического способа производства. Сюда можно отнести распространение в странах ядра капиталистической мировой системы целого ряда ограничений эксплуатации (сужение границ рабочего дня, установление режима отпусков, минимальной оплаты, системы норм, регулирующих условия труда, права на коллективный договор и т. п.), и установление системы социальных гарантий, частично оплачиваемых из прибавочного продукта (пенсии, социальные пособия, в том числе по безработице, финансируемые из бюджета сектора в здравоохранении и образовании и т. д.). Кроме того, продолжали развиваться и ограничения действия рыночного механизма, связанные с разнообразными формами государственного и общественного (например, со стороны профсоюзов, организаций потребителей и т. д.) регулирования экономики.
Именно эти переходные формы (возникновение которых вполне закономерно для зрелого способа производства), как и лежащая в их основе борьба рабочих за достойные условия существования, и обеспечили странам наиболее развитого капитализма постепенное нарастание элементов новых технологических укладов. Хотя легенду о «постиндустриальной экономике», построенную на этой основе, не следует принимать всерьез, эти технологические сдвиги дали развитым странам капитализма серьезные преимущества в соревновании с СССР.
Советская же социально-экономическая модель именно в этот период времени стала утрачивать имевшиеся у нее преимущества и все более ощутимо натыкаться на ограничения, заложенные в нее еще при ее формировании в 30-е годы XX века.
Непосредственной причиной экономических трудностей, с которыми столкнулся советский эксперимент, было несоответствие системы экономических отношений, довольно эффективно решавших задачи догоняющей (по существу капиталистической) индустриализации, задачам развития на позднеиндустриальном этапе (когда индустриализация в основном завершена), а тем более — перехода на новый технологический этап.
Воспроизводственно-технологический аспект этого кризиса хорошо описан А. Белоусовым и А. Клепачом в уже упомянутой серии статей в журнале «Альтернативы». Не менее важным представляется, мне и мотивационный аспект. Советская система пыталась создать механизм хозяйственной мотивации, альтернативный вещно-денежному. Однако эта попытка совершалась в условиях, когда потенциал вещно-денежной мотивации был далеко еще не исчерпан, а вещно-денежные потребности не насыщены. Кроме того, сама гипербюрократизация ставила мощные препоны на пути действия альтернативной мотивации, опирающейся на принцип свободной реализации творческих способностей человека. В этих условиях цели вещно-денежной мотивации оказались для большинства населения желанными, но во многом не достигнутыми.
Однако ведь и капитализм начала XX века не был приспособлен для решения задач позднеиндустриального и следующего за ним этапа развития. Проблема заключалась в том, что капиталистический строй содержал в себе достаточный потенциал для эволюционного приспособления к условиям позднеиндустриального и появляющихся ростков постиндустриального производства. Во многом это диктовалось принудительной необходимостью, исходившей от «соревнования двух систем».
Советская же система оказалась для этого чересчур окостеневшей. Ее заложенная при Сталине гипербюрократизация, бывшая неотъемлемым звеном системы, определявшим ее лицо, оказалась и основным тормозом для ее эволюции. Кроме того, устойчивость системы была подорвана размыванием классового компромисса, лежавшего в ее основе.
Кратковременный всплеск научно-технического творчества, опиравшийся на заметный рост реального потребления и качества жизни во второй половине 50-х — начале 60-х годов, обеспечил высокий темп экономического развития и пробудил надежды, оказавшиеся необоснованными. Этот последний в СССР период быстрого экономического и социального прогресса пришелся на краткий момент поверхностной «десталинизации». Однако речь на деле шла лишь о ликвидации репрессивных крайностей сталинского режима. Попытки же призвать к изменению экономического и политического устройства советского общества в духе идеалов Октябрьской революции были успешно отторгнуты системой, возглавлявшейся сталинскими выдвиженцами, глубоко проникнутыми духом сталинизма (Хрущев, Брежнев, Суслов). Не произошло даже возврата к относительно мягкому («бонапартистскому») варианту бюрократической системы 20-х годов XX века.
Когда в ходе «перестройки» была поставлена задача перехода к «социализму с человеческим лицом», то оказалось, что необходимое для этого устранение системы бюрократического централизма разрушает всю сложившуюся модель «реального социализма», поскольку в ее недрах не было почти никаких широко развитых социальных механизмов, способных заместить господствующую бюрократию (были лишь деформированные и рудиментарные вкрапления элементов общественной самодеятельности). Бюрократия, столкнувшись с неэффективностью старой, «сталинской» модели, лишившейся в ходе эволюции репрессивных стимулов развития, и почувствовав угрозу краха этой модели, встала перед выбором: на что менять обанкротившуюся систему? Пойти по пути поддержки постепенного развития общественной самодеятельности, социального творчества трудящихся, реальной «демократии для всех»? Или сдать в утиль социалистические лозунги и кинуться приобретать буржуазные источники дохода и буржуазные условия существования?
На самом деле бюрократия сделала свой выбор еще до начала видимого кризиса советской системы. Оказалось справедливым предвидение Троцкого, который писал: «Если, наоборот, правящую советскую касту низвергла бы буржуазная партия, она нашла бы немало готовых слуг среди нынешних бюрократов, администраторов, техников, директоров, партийных секретарей, вообще привилегированных верхов. Чистка государственного аппарата понадобилась бы, конечно, и в этом случае; но буржуазной реставрации пришлось бы, пожалуй, вычистить меньше народу, чем революционной партии. <…> Никак нельзя рассчитывать и на то, что бюрократия мирно и добровольно откажется от самой себя в пользу революционного равенства. …На дальнейшей стадии она должна будет неминуемо искать для себя опоры в имущественных отношениях»1. Впрочем, Троцкий не сделал из своего анализа дальнейшего логичного вывода: сама бюрократия и составит в большинстве своем ту самую «буржуазную партию», которая свергнет советский строй.
«Перестройка» оказалась последней неудачной попыткой превратить официальную идеологию, давно ставшую ложью, в правду. Ведь невозможно одни и те же социалистические лозунги, долго служившие средством обмана масс, в одночасье превратить в программу практических действий. Бюрократия в этом вовсе не была заинтересована, и даже те немногие из ее рядов, кто искренне пытался сделать что-то в этом направлении, не могли уже рассчитывать на то, что отравленные систематической ложью идеи вдруг приобретут всеобщее доверие.
Это была одна из важных, но не единственная причина того, что лидирующим в борьбе с бюрократизированным строем СССР оказалось антисоциалистическое движение.
Приход капиталистической системы оказался неизбежным, поскольку она была единственной реально существующей альтернативной системой, соответствующей достигнутому уровню производительных сил, и к тому же занимающей господствующие позиции в мировом хозяйстве. Она также создавала прочную иллюзию соответствия стремлению большинства насытить свои вещно-денежные потребности. Кроме того, всем была очевидной неспособность тех фракций бюрократии, которые цеплялись за сохранение старых порядков, к сколько-нибудь конструктивной работе. Интересы же трудящихся на деле не собирались защищать ни те из номенклатуры, кто хотел капиталистической эволюции, ни те, кто выступал против нее.
На развалинах СССР была создана экономика, которая может быть охарактеризована, как вариант модели полупериферийного капитализма, и которая характеризуется значительной утратой экономических позиций, завоеванных во времена СССР. При всех недостатках и слабостях советской модели, она, с точки зрения прогресса производительных сил общества, оказалась более прогрессивной, чем ныне господствующая. Но почему на постсоветском пространстве не возник «передовой капитализм» или, скажем, успешная «гибридная модель», подобная той, какая сформировалась в КНР?
Потому что новый господствующий класс, возглавивший рыночные реформы, образовался не путем формирования конкурирующей со старой элитой новой контрэлиты, как это обычно происходит при переходных общественных процессах, революционных по своей глубине. Наша беда заключалась в том, что новый господствующий класс образовался в основном из худших элементов разложения старой советской бюрократии, из людей, утративших идеалы, и приобретших вместо них одну лишь жажду наживы, но воспитанных с глубоким врожденным чувством кастового превосходства над рядовым «совком» и «быдлом».
Что касается такой проблемы, как международные условия гибели советской системы, то наиболее кратко эти условия можно определить как образование исторического разрыва между попыткой социалистических преобразований в СССР и вызреванием объективных предпосылок для такой попытки во всемирном масштабе. Дело здесь не столько в самом факте изоляции СССР и «мировой системы социализма», а в том, что эта изоляция была предопределена объективными тенденциями всемирно-исторического процесса. В таких условиях борьба мировой капиталистической системы против вызова со стороны альтернативной системы имела все шансы на успех. Внутренние противоречия советского «социализма», корни которых лежали в объективной невозможности складывания новой, более прогрессивной, чем капитализм, социально-экономической системы социализма без достаточных материальных и экономических предпосылок, да еще и в национально-ограниченных рамках, позволили капиталистической системе сыграть на этих противоречиях и ускорить гибель Советской державы. Хотя материальные предпосылки социализма в СССР к тому времени были несравненно более зрелыми, чем в 1920-е или 1930-е годы, были утрачены многие экономические и социально-политические предпосылки социализма. Советский «реальный социализм» до самых последних дней своего существования так и не нашел выхода из тисков сковавшей его сталинской модели.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги