Путь отважных

Михаил Коршунов ПУТЬ ОТВАЖНЫХ

Рисунки В. Попова.

Наташа Кострова любит приходить к морю вечером.

Замолкают ковши экскаваторов-угольщиков, механизмы лебёдок, сигналы буксиров. Остывает пар в котлах кораблей.

Ложатся на море звёзды, кладёт щёку луна.

Где-нибудь на корабле радист крутит радиоприёмник, и в тишине города то пролетит обрывок песни, то шелест далёких туч, то вспыхнут, загорятся струны скрипок.

На палубах висят тельняшки. Они постираны в море и над морем сушатся.

Наташу Кострову прислали сюда во время войны в подпольную организацию «Центр».

Кончилась война. Наташа осталась здесь, служит на почтамте. Часто вечерами приходит к морю. Вспоминает двух мальчишек из этого города. Они работали с Наташей в «Центре».

В сорок втором году немцы из особой команды — Sonderkommando — вывели мальчишек на площадь. Руки стянуты верёвками. На лицах свежие рубцы.

Начальник команды зондерфюрер Шлиффен спросил, предупредив, что спрашивает в последний раз: будут ли они отвечать на вопросы о подпольной организации «Центр»?

Мальчишки сказали: нет, отвечать не будем.

Тогда их казнили.

Была зима, но люди достали живые цветы и в тот же день принесли и положили на площадь.

Sonderkommando — это чёрные рубашки, чёрные галстуки, чёрные пилотки с белыми значками, как на столбах высоковольтной линии.

Вечером солдаты Sonderkommando обходят город.

У каждого солдата наискось через грудь — автомат. Коробка с обоймой ударяет по пряжке ремня, поэтому иногда слышится негромкий звон. Ударяют и каблуки сапог по камням мостовой, тоже позванивают железом.

Солдаты заглядывают в подворотни или в подъезды домов, взбираются по пожарным лестницам и заглядывают в окна. Освещают комнаты фонарями. Фонари висят у них на пуговицах рядом с автоматами. Бродят среди развалин и сараев.

Они умеют долго стоять и ждать. Умеют переговариваться сигналами фонарей, стрелять в темноте.

Они слушают ночной город — людей в нём.

У левой ноги предводителя команды зондерфюрера Шлиффена идёт пёс из породы добермановпинчеров. Добермана-пинчера привезли из Германии, после обучения в военном питомнике.

Зондерфюрер лично занимался дрессировкой добермана, воспитывал в нём чутьё и злобу. Приучил не бояться выстрелов.

Ежедневно по утрам денщик зондерфюрера выгуливал собаку, массировал и кормил.

После этого зондерфюрер уводил её в здание гестапо, где допрашивал заключённых, заподозренных в участии в подпольном движении «Центр».

Доберман-пинчер лежал у стола на подстилке. Он не смотрел на хозяина. Он только слушал его голос и смотрел на человека, который стоял перед столом.

Обычно от такого человека пахло сыростью подвала или бинтами.

Запах бинтов — это запах войны, и доберман-пинчер хорошо его знал. И ещё — запах сапог, запах солдатского сукна, запах автоматов и пистолетов.

Он во всём этом разбирался.

Доберман-пинчер слушает голос зондерфюрера. Лежит спокойный, напряжены только уши.

Постепенно голос зондерфюрера напрягается; тогда напрягается и доберман-пинчер.

Человек, от которого пахнет подвалом и бинтами, молчит.

Это раздражает хозяина. Раздражает собаку. Раздражает и переводчика.

Потом в определённый момент — и этот момент доберман-пинчер уже предугадывает — он слышит слова:

— Vorwärts! (Вперёд!)

Это ему.

Он с места прыгает с такой силой, что подстилка из-под задних ног отлетает в угол кабинета.

Он валит человека на пол, прижимает зубами горло. (Слышит голос зондерфюрера:

— So, so. Noch kräftieger! (Так, так. Ещё сильнее!)

А затем — команда.

— Zurück! (Назад!)

Доберман-пинчер возвращается на подстилку, которую приносит из угла переводчик.

Сильный запах сапог: это вошли в кабинет солдаты. Они поднимают человека, держат, чтобы не упал.

Зондерфюрер продолжает допрос. И, если человек опять молчит, его уводят и доберман-пинчер встретится с ним завтра на этом же самом месте перед столом зондерфюрера, или не встретится больше совсем, потому что в кабинете вдруг появится запах пистолета. Потом — запах пороха.

Доберман-пинчер не вздрогнет, не опустит ушей: ведь он приучен не бояться выстрелов.

Двое мальчишек пробираются из города Николаева в Москву. Им надо пройти через вражеские дозоры и заслоны, пересечь линию фронта.

Мальчишки идут по заданию «Центра».

— Halt! (Стой!) — раздаётся окрик.

Из сторожевой будки выходит на дорогу солдат.

— Halt!

Штык винтовки опускается на уровень груди мальчишек.

— Ой, дядько! — громко говорит Шура. — Корова потерялась. На переднюю ногу хромая.

— Ну да, корова. — И Витя приставляет к голове пальцы на манер рогов. — Совсем потерялась ещё с вечера.

Штык по-прежнему на уровне груди.

— Мамка нас лупцует, — не унимается Шура. — Отыщите, говорит, проклятые, корову. Куда её задевали?

— А она, проклятая, сама ушла! — И Витя, хромая, показывает, как корова ушла.

Льёт дождь. Солдату надоело мокнуть на дороге. Тем более у мальчишек в руках ничего нет, кроме обломка бамбукового удилища, так что конфисковать нечего.

Одного он стукнул по затылку, другому наподдал сапогом — и удалился в сторожевую будку.

Первую ночь мальчишки провели в поле в скирде соломы.

Дождь к ночи прекратился, и небо высветилось густыми влажными звёздами. Только низко у горизонта плотным дымом ещё покоились тучи. В далёком селе, тёмном, без огней, постепенно глохнул собачий лай.

Мальчишки пригрелись в сухой соломе и уснули.

К утру похолодало, и Витя забрался поглубже в скирду.

Проснулся он от громкого разговора. Уже рассвело.

— Ну и что такого? Спал, и всё! — узнал он голос Шуры.

Кто-то возражал:

— Про спаньё я уже слышал. Ты лучше скажи, что в ночном поле промышлял? По какой причине разворотил скирду?

— Ничего не промышлял. А где, по-вашему, в поле спать?

— Ты не отбрёхивайся. Идём к старосте. Приказано каждую чужую людыну доставлять.

Витя сразу догадался — полицай!

Он хотел вылезти и помочь Шуре «отбрёхиваться», но тут Шура сказал:

— Если я один на свете, совсем один, — значит, для всех чужой? Лежи, значит, в скирде и не двигайся?

Витя понял — это Шура ему велит лежать в скирде и не двигаться. Но вдруг вспомнил: а палка? Бамбуковая палка, где она?

Витя осторожно раздвинул солому и увидел друга, а перед ним мужика в коротко обрезанной немецкой шинели и в кожаных зимниках, которые в сёлах обычно надевают зимой или осенью вместо галош.

У пояса висит финка в деревянном футляре, на рукаве — синяя повязка. Ну конечно, полицай!

Обломок удилища торчал у Шуры из кармана брюк.

Неожиданно Шура сердито закричал:

— Чего привязался? Партизанского ходока учуял? Обыскивать, что ли, хочешь? На — обыскивай!

И Шура начал выворачивать карманы. Бамбуковая палка выпала на землю. Из карманов посыпались карандаш, гвоздь, кусок сухой лепёшки, луковица, спички.

Мужик посопел, потоптался — в подобном хламе рыться нечего, — но всё же взял Шуру за руку и сказал:

— Нехай пан староста учует, что ты за ходок такой.

— Ну и ладно! Ну и пусть учует! — согласился Шура.

Он теперь был спокоен: бамбуковая палка оставалась на месте.

Когда полицай и Шура скрылись из виду, Витя тотчас выбрался из скирды и прежде всего подобрал бамбуковую палку.

Пан староста сидел за столом. Перед ним стояла бутыль, которую в сёлах называют «журавель» за узкое высокое горлышко.

«Журавель» тускло отсвечивал самогоном. Рядом стояли миски с малосольными сливами и пузыристый стаканчик.

В углах хаты висели пучки чеснока и тмина. Высокая кровать с красной периной была ещё не прибрана. Стёкла в окнах затуманились испариной.

— Тебе чего? — спросил староста у полицая, медленно поводя отёчными с перепоя глазами.

— Да вот, Феофан Корнеевич, в поле блукал.

И полицай подтолкнул Шуру вперёд, в хату.

Снял зимники и в одних носках шагнул вслед за Шурой.

Староста вздохнул, громко поскрёб пальцем под рубахой грудь. Наполнил из «журавля» стаканчик и, не спеша, по глоткам, выпил. Подцепив на вилку малосольную сливу, закусил.

— Ну?

— В скирде он спал. Обыск я произвёл. Гвоздь при кем был, карандаш, луковица…

— «Луковица»! — И староста ладонью хлопнул по столу. Стаканчик подскочил и звонко стукнулся о «журавель». — Это у тебя промеж плеч не голова, а луковица! Ты мне беглых подавай, которые от трудовой повинности утекают.

— Парень пришлый, не нашей округи, — не успокаивался мужик. — Допросить бы его, Феофан Корнеевич.

Староста наморщил лоб, помолчал. Потом налил в стаканчик самогона и подозвал полицая:

— Сидай. Оно и верно, допросить следует.

Полицай подошёл к столу и сел на лавку.

— Выпей, — кивнул ему староста.

В это время в хату вошла полная женщина в серой сборчатой юбке с корсажем и в ситцевой кофте с подвёрнутыми рукавами.

Она поглядела на старосту, на полицая, на «журавель», уставила руки в бока и сердито сказала:

— Опять? Спозаранку начал. Скоро совсем из ума выльешься!

Тут она заметила Шуру.

— А это ещё откуда боярин гусячий? В хату грязь нанёс. Кыш из хаты!

Шура попятился к выходу.

Женщина вытолкнула Шуру за порог и захлопнула дверь.

Мальчишки продвигались к линии фронта. Обманывали вражеские дозоры и заслоны, притворяясь то грибниками, то рыболовами, то беженцами, потерявшими родителей.

В дырявых башмаках, в линялых от дождей и солнца рубашках, с обломком бамбукового удилища они шли и шли по дорогам войны.

И кто бы мог подумать, что в обломке удилища, в этой бамбуковой палке, мальчишки несли в Москву донесение подпольщиков «Центра»!

Витя и Шура лежали на дне брички на пустых мешках.

Бричка, запряжённая парой волов, направлялась на мельницу за мукой.

Погоняла волов небольшая босоногая девчонка, повязанная до самых бровей белым косячком платка. Она и вызвалась подвезти мальчишек к полустанку Казаровке.

Витя натёр ногу. Рана засорилась и нарывала.

Медленно тянутся волы, обмахиваясь хвостами от накалённых солнцем мух. Под бричкой подвешено ведёрко — мазница с берёзовым дёгтем и квачом для смазки колёс. Ведёрко болтается, нудно скрипит.

Витя расстроен: так неудачно получилось с ногой. Ещё посчастливилось, что попалась эта девчонка с волами.

В Казаровке мальчишки должны повидаться с Гордеем Фомичом Лутавиным. Передохнуть у него и получить указания, как пробираться дальше к линии фронта.

Гордей Фомич Лутавин содержал мастерскую по сусальному золоту. Так ему приказали из «Центра».

Его постоянными клиентами сделались военные священники (die Militärpriester) в солдатских касках и в зелёных мундирах. На касках и на погонах мундиров — церковные кресты. Сбоку в кобуре — парабеллумы.

Военные священники приносили Гордею Фомичу золото. Требовали делать из него сусаль: тонкие пластинки, которые продавали в Германию штатским священникам (die Geistlicher) для покрытия шпилей и колоколен.

В Казаровке Лутавин — невысокий, плотный, в длинном клеёнчатом фартуке — встретил мальчишек. Устроил их в тёмной каморке позади мастерской.

Осмотрел Витину ногу, промыл рану солевым раствором и приложил кусочек столетника.

— Завтра будешь шагать, что твоя пехота… Трошка, где ты там!

Вошёл паренёк чуть постарше Вити и Шуры. На нём тоже был клеёнчатый длинный фартук.

Трошка принёс казанок гречневой каши с луком и две ложки.

— Поешьте, хлопчики, да поспите. А мы с Трошей пойдём постучим молотками.

— Гордей Фомич, — обеспокоенно зашептал Трошка, — опять Цибульский. В окно видел — к нам идёт.

Цибульский, в прошлом ветеринарный врач, занимался теперь спекуляцией, торговал сульфидином, бритвенными лезвиями и при случае наушничал немцам.

Гордей Фомич и Трошка вошли в мастерскую.

— Доброго здоровья, Фомич, — сказал Цибульский. — Забрёл папироску выкурить.

— Кури, сделай милость. Трошка, куда плевку задевал? У меня золото стынет!

Трошка протянул кусок плевки — специально изготовленной оболочки кишок быка.

— Прокладывай! — И Гордей Фомич взял щипцами листки горячего золота.

Трошка начал прокладывать между ними плевку. Остро запахло палёными кишками.

Цибульский сидит, покуривает. От жёсткого крахмального воротничка у него на шее розовая полоска. Манжеты тоже крахмальные, с тяжёлыми запонками из старинных серебряных полтин. Эти запонки по личной просьбе ему изготовил Гордей Фомич, спаял полтины.

«Мальчишек приметил, поэтому и зашёл», — думает Гордей Фомич.

Он отжимает золото под прессом. Запах палёных кишок усиливается.

— Вот бы часовне в Казаровке купол позолотить, — говорит Цибульский.

— Золото не моё, немецкое, — отвечает Гордей Фомич.

— Понимаю, — кивает Цибульский.

— Трошка, плита ещё горячая?

— С утра как разогнал, аж красная!

— Поставь золото сушиться и приготовь камень — плющить будем.

— Камень готов.

— Ладно, отдыхай.

Гордей Фомич вытер тряпкой руки. Потом достал из кармана фартука папироску и подсел к Цибульскому.

«Мальчишек, очевидно, всё-таки приметил», — не перестаёт думать Гордей Фомич.

Медленно разминает пальцами папироску. Закуривает.

«Ну что ж, повернём тогда дело по-иному…»

— Есть у меня, Цибульский, к тебе просьбочка.

— Слушаю, Фомич.

— Личного порядка. Мальчишки тут у меня…

Кинь слово капитану Дитмару, чтобы их до Ростова в попутном эшелоне довезли.

— А что за мальчишки? — быстро спросил Цибульский.

«Ну конечно, приметил!»

— Родня из Тирасполя. Надо к свояченице доставить. А не то пропадут.

— Ты и сам, Фомич, на хорошем счету у Дитмара, — уклончиво ответил Цибульский, повертел в манжете полтины.

— А ты язык понимаешь. Легче договориться.

— А чего у себя их не оставишь?

— Куда мне детей выхаживать.

— Эшелон военный… просить надо.

— Я приплачу.

— Что сегодня деньги, завтра — бумажки, мусор. — И Цибульский насторожённо покосился на Трошку.

Лутавин перехватил взгляд Цибульского.

— Трошка, я же сказал тебе — отдыхай.

Трошка вышел из мастерской.

— А я не бумажками. У меня отходы имеются, производственные.

Цибульский прищурился, вытянул губы трубочкой, потом удовлетворённо кивнул:

— Устрою. В Ростов, значит?

— Да. В Ростов.

В немецком эшелоне мальчишки провели сутки.

Эшелон был составлен из вагонов ремонтной мастерской танковой армии, зашифрованной буквами AW.

Начальник мастерской низенький лысый герр Клинке позволил Шуре и Вите поместиться в тамбуре последнего вагона.

Шура и Витя обрадовались — в тамбуре ещё лучше, чем в вагоне: всё будут одни, а не с немцами.

На прощание Гордей Фомич подмигнул мальчишкам. Мальчишки тоже подмигнули и улыбнулись.

Эшелон был покрыт камуфляжем — серыми полосами. В крышах вагонов пробиты круглые окна для зенитных пулемётов. Впереди паровоза, тоже полосатого, прицеплены две пустые платформы: если на путях окажется мина, то, как считал герр Клинке, первыми взорвутся платформы, а не паровоз.

На остановках, когда брали уголь или воду, в тамбуре последнего вагона появлялся Posten (часовой).

Он садился на ступеньки, ставил карабин между коленями и негромко насвистывал одну и ту же песню, постукивая руками по прикладу карабина.

При виде герра Клинке Posten виновато вскакивал и прижимал карабин к ноге.

Начальник мастерской долго смотрел на часового, покачивал головой и уходил.

После этого часовой уже не садился на ступеньки и не насвистывал свою песню.

Как-то на остановке герр Клинке подозвал пальцем Витю и Шуру и велел мальчикам войти в вагон.

В вагоне были сложены части танков и бронемашин, валялись тросы, цепи, шестерни, пустые банки из-под масла.

В железном корыте мокли в керосине закопчённые старые пружины, муфты, прокладки, шайбы.

Герр Клинке показал, что всё это следует вымыть и протереть ветошью.

Мальчишки подчинились. Всё вымыли и протёрли ветошью.

Тогда начальник мастерской заставил фильтровать масло.

Шура хотел где-нибудь на станции набрать в карманы мелкой щебёнки и подсыпать в бочку с маслом, но Posten внимательно следил за мальчишками и не разрешал никуда отлучаться от эшелона. Очевидно, ему это поручили.

Пришлось смириться и работать.

Витю и Шуру утешало лишь чувство, что в эшелоне им проще всего попасть в Ростов. Да и Витина нога окончательно подживёт, и он тогда вновь сможет «шагать, что твоя пехота».

Ростов остался позади.

Путь преградила река Кубань, полноводная, сильная.

Свои близко! Они на противоположном берегу. Но как к ним переправиться?

Два дня мальчишки бродили в камышах, искали лодку.

Натолкнуться на немцев теперь было особенно рискованно: здесь линия фронта и никакими разговорами не отделаешься.

Наконец в сарае при доме бакенщика нашли маленькую плоскодонку.

Ночью плоскодонку подтащили к берегу и спустили на воду.

Витя снял рубаху и остался в майке. Рубаху он разорвал и обмотал ею вёсла, чтобы не плескались. Поплыли.

Тихо поскрипывали деревянные колышки уключин под взмахами вёсел. Дул встречный холодный ветер. Он точно притушил звёзды, и они едва поблёскивали. От промоин и камышей веяло гнилостным болотным запахом.

Мальчишки напряжённо вглядывались в темноту, ждали берега.

Вдруг Шура прошептал:

— Лодка течёт.

— Вычерпывай! — ответил Витя, не переставая грести.

И Шура начал торопливо вычерпывать ладонями, кепкой. Но ветхая плоскодонка всё равно быстро заполнялась водой.

Вспыхнул немецкий сторожевой прожектор, двинулся вдоль реки.

— Скорее, вплавь! — крикнул Витя, бросая вёсла.

Шура подхватил бамбуковую палку, и ребята нырнули.

Прожектор засек лодку, и тут же воздух загудел от снарядов.

Мальчишки плыли к своим. Одежда набухла, отяжелела. Течение реки сносило в сторону, затягивало в глубину.

Прожектор не уходит — показывает цель.

Воздух гудит, вздрагивает от снарядов. Вздрагивает и вода, белая от прожектора. Разлетаются совсем низко над головой брызги, перемешанные с осколками.

Шура и Витя потеряли друг друга. Но кричать, звать бесполезно: ничего не услышишь.

Обессиленные, оглохшие, они всё-таки доплыли до берега, где были свои. Доплыли с бамбуковой палкой.

Разведывательные данные, доставленные Витей и Шурой в Москву, в обломке старого удилища, имели исключительно важное значение.

Об этом сказал ребятам Никита Сергеевич Хрущёв, который в то время был секретарём ЦК Компартии Украины и занимался организацией партизанского движения.

Он лично знал многих николаевских партийных работников, поэтому расспрашивал Шуру и Витю очень подробно о «Центре», о диверсиях, о разведке, о запасах у партизан оружия, медикаментов и взрывчатки.

Поздний вечер. На московском аэродроме едва обозначены сигнальные огни.

Транспортный самолёт готов к отлёту: прогреты, заправлены моторы. В самолёт уложены грузовые парашюты с оружием, взрывчаткой, медикаментами и радиоаппаратурой.

Кроме Вити и Шуры, в кабине самолёта находится ещё радистка Наташа Кострова. Главный партизанский штаб направил её на работу в николаевский «Центр» для постоянной связи с Москвой.

Самолёт набирает высоту и ложится на заданный курс.

От высоты закладывает уши. Разговаривать почти невозможно, хотя мальчишкам есть о чём поговорить: незадолго перед вылетом они узнали, что Главное партизанское командование за выполнение боевого задания наградило их орденами.

Витя и Шура грызут печенье. Угостили Наташу, но она отказалась и продолжала дремать. Она весь день пробегала по интендантствам: ей хотелось побольше раздобыть запасных ламп и батарей для своей рации.

Задремали и мальчишки.

Их разбудил бортмеханик:

— Подлетаем к Николаеву. Приготовьтесь.

Открыли дверцу и сбросили грузовые парашюты.

Потом прыгнул Витя. За ним прыгнули Шура и Наташа.

Приземлились они в окрестностях Николаева.

Вскоре всё имущество было передано партизанам «Центра».

Мальчишек в закрытом полицейском автомобиле привезли в гестапо. Арестовали их по доносу предателя.

Сначала мальчишек допрашивал следователь Бирко.

Им выкручивали пальцы, не давали пить, прикладывали к телу горячее железо, били резиновыми трубками со свинцовыми наконечниками.

От них требовали, чтобы они назвали имена и фамилии подпольщиков.

Но мальчишки не называли.

Бирко отправил их к зондерфюреру Шлиффену.

Шлиффен сидел за столом в замшевой охотничьей куртке и в плотных жёлтых крагах.

Рядом на подстилке лежал доберман-пинчер.

— Отвечать! — потребовал Шлиффен.

Ребята не отвечали.

— Отвечать!

Голос зондерфюрера напрягается. Напрягается и доберман-пинчер.

— Vorwärts! — приказывает Шлиффен.

Доберман-пинчер прыгает и валит на пол Шуру, прижимает зубами горло.

Переводчик тем временем поправляет подстилку.

— So, so. Noch kräftieger! — Шлиффен встаёт из-за стола и подходит к Вите. — Отвечать!

Тяжёлая, как болезнь, усталость сводит мускулы. От побоев путаются мысли. Зрачки в глазах зондерфюрера кажутся прозрачными.

Витя молчит.

Тогда Шлиффен командует собаке:

— Vorwärts! — и показывает на Витю.

…Среди цветов, которые люди положили тогда зимой на площадь, был ещё пионерский вымпел с надписью: «Мы никогда не забудем вас!»

Ложатся на море звёзды, кладёт щёку луна.

Где-нибудь на корабле радист крутит радиоприёмник, и в тишине города то пролетит обрывок песни, то шелест далёких туч, то вспыхнут, загорятся струны скрипок.

Недалеко от моря стоит бронзовый памятник двум бесстрашным разведчикам.

Памятник поставили девчонки и мальчишки, которые сейчас живут в этом городе.