Пять процентов правды

Жаловаться царю или государству

Восстание и насилие никогда не были единственным средством выражения недовольства в России^{20}. С момента возникновения Московского государства передача жалоб населения властям была составной частью образа жизни страны. Российские государи, позволяя систематически использовать право прямого обращения к себе, утверждали тем самым свою непосредственную связь с народом. Духовенство, служилый люд, жители городов и деревень могли пасть к ногам государя, «бить ему челом», чтобы поведать о своих бедах в надежде, что он примет справедливое решение. Для этого они передавали ему составленные согласно очень строгим канонам^{21} челобитные, в которых подробно излагали суть своего обращения и просили царского вмешательства^{22}. Царь, провозглашавший себя наместником Бога на земле был, таким образом, последней инстанцией, к которой народ мог обратиться по самым разным вопросам, касающимся как административного управления страной, так и всех обид и несправедливостей жертвами которых могли быть его подданные.

В царствование Ивана Грозного (1547–1584), после Земского собора 1549 года, эта практика приобретает новый размах: именно тогда царь разрешает мелкопоместному дворянству напрямую обращаться к себе, чтобы добиться справедливости^{23}. Вероятно, для того, чтобы противостоять наплыву жалоб, тогда же создается специальный административный орган — Челобитный приказ. До этого жалобы могли передаваться царю непосредственно жалобщиками (авторами или их представителями) во время выхода государя. Во всяком случае такой образ сохранился в народной памяти, даже если в реальности дело обстояло несколько сложнее. Уже задолго до создания Челобитного приказа, доступ к государю получить было не так-то просто: в своей жалобе некий Иван Перестое утверждает, что он безуспешно пытался приблизиться к царю в течение «одиннадцати лет»^{24}. После 1549 года государя во время его выходов сопровождали представители Челобитного приказа, которые и собирали прошения. В «Записках о царском дворе», составленных для польского принца Владислава в 1610 году, уточняется: как государь куды пойдет, бьют челом всякие люди, и пред государем боярин и дьяк того приказу принимают челобитные и по ним расправу чинят, а которых не могут, к государю вносят…»^{25}. Непосредственный контакт, таким образом, уже не был обязательным: многие могли прийти прямо в Челобитный приказ или, как гласит исторический анекдот, положить свою жалобу в специально для этого предназначенный ящик, установленный по приказу царя Алексея Михайловича (1645–1976) в его дворце в Коломенском[12].

После поступления жалоба обрабатывалась в самом Приказе. Именно Челобитная изба, как еще называли эту службу, стала стержнем системы. Помимо тех жалоб, которые рассматривались в ней непосредственно, часть передавалась в другие приказы или специальным людям, чтобы они ими занимались^{26}. Лишь незначительное число прошений требовало высочайшего суждения: в этом случае тексты направлялись либо в Боярскую Думу, либо царю. Во всех случаях решение царя или приказа писалось на самом письме двумя подьячими, а затем жалоба возвращалась просителю. Ответ мог также быть прочитан перед царским дворцом.

Большая часть жалоб исходила от общин или от «целой социальной группы вне границ той или иной области или от нескольких групп из одной и той же области»^{27}. Под одним обращением к царю могли подписаться несколько десятков человек, как, например, в жалобе по вопросам «торговли и промышленности», поданной в начале XVII века от имени более чем ста просителей из разных областей России^{28}. Коллективный характер подаваемых прошений в значительной степени ограничивал их содержание общими системными требованиями. Другим ограничителем служила неграмотность большинства населения страны, хотя за плату жалобы можно было составить при помощи писарей на Ивановской площади Кремля[13]. Челобитные могли подаваться и от отдельных людей^{29}. Одной из форм таких жалоб был донос[14]. Так, например, некто Петр Волынский сообщал о «недостойных речах, которые держал Федор Новосильский по поводу Государя»^{30}. По мнению С. Шмидта, эти бумаги, часто анонимные, хранились в специальном ящике. Тот же автор считает, что речь шла об «относительно распространенном явлении»^{31}. Оценить это тем не менее сложно, так как архивы были уничтожены пожаром 1571 года. Ничего не известно также об эффективности такой системы — специалисты спорят об этом до сих пор[15]. Трудно определить и социальный статус жалобщиков; позднее некоторые авторы писали о возможности обращения к царю и последнего «холопа». Брокгауз и Ефрон приводят в этой связи слова, якобы сказанные Иваном Грозным главе Челобитного приказа А.Ф. Адашеву: «Поручаю тебе принимать жалобы бедных и униженных и рассматривать их с большим вниманием»^{32}. Но верно и то, что историки чаще ссылаются на обращения из состоятельных классов (мелкопоместное дворянство или купцы, например).

Обобщенный характер жалоб, будь то по затронутым темам, будь то по количеству и составу авторов, позволял царю считать челобитные отражением настроений широких слоев населения и опираться на них в своем правлении. Таким образом, Указ 1598 года, закреплявший крестьян за землей там, где они были приписаны, был, по-видимому, результатом многочисленных жалоб «служилых людей» на действия богатых землевладельцев. Они «воровали крестьян у своих более слабых соседей и тем самым ослабляли их экономическое положение»^{33}. Хотя жалобы еще не вошли в систему и не были, вероятно, распространены среди населения так широко, как о том охотно говорили позднее, тем не менее в сознании людей прочно укореняется представление о возможности просить государя о справедливости, тем более что царь оставался последней инстанцией в случае жалобы на работу самого Челобитного приказа (волокита, сомнительные решения, мздоимство).

Более того, челобитные и позднее, после прекращения практики их непосредственной подачи царю, остаются жить в сознании российского человека. Слово это, как и выражение «бить челом», становится синонимом и доноса, и жалобы и в этом смысле используется в XIX веке Гоголем в знаменитой сцене из «Ревизора». Когда самозванец Хлестаков принимает купцов, пришедших к нему на поклон, Гоголь использует это выражение в его прямом смысле, т. е. падать ниц перед кем-либо в знак уважения:

В следующей сцене жена слесаря приходит жаловаться лжеревизору, используя то же самое выражение, которое приобретает иной смысл:

Здесь уже речь идет именно о том, чтобы разоблачить или пожаловаться. Для публики 1836 года смысл выражения был, следовательно, совершенно ясен.

Система становится еще более жесткой с появлением Уложения 1649 года, которое запрещает — под угрозой тюрьмы и битья палками — обращаться непосредственно к государю и требует обращаться в соответствующий Приказ. Петр Великий (1682–1725), желавший построить современное государство, также максимально ограничивает возможность непосредственного обращения к царю. В то же время он развивает административную систему, призванную контролировать работу государства и фиксировать нарушения в работе его механизмов. Инструменты контроля, которые Петр I создает, чтобы положить конец повальной коррупции администрации и правительства создадут новые возможности для жалоб и обращений, но на этот раз не к государю, а к государству. Именно для этого и создается в 1711 году Сенат, в чьи обязанности входит контроль над финансами империи, но особый интерес вызывает институт фискалов, учрежденный в том же году.

Речь идет о минимум пятистах человек, помещенных под начало обер-фискала. Эти агенты, имеющие должности в различных административных учреждениях (включая церковь), должны защищать государственную казну, тайно наблюдать за администрацией империи, выслеживая и сообщая в Сенат обо всех взяточниках и провинившихся, о тех, «кто наносит вред интересам государства, каковы бы ни были их имена»^{36}. В каждой губернии имелось четыре таких фискала под началом провинциал-фискала, и по одному — два в каждом городе^{37}. Они становятся чем-то вроде профессиональных доносителей, с помощью которых государство держит под контролем процесс разоблачения нарушений и фильтруют информацию, поступающую от населения. Последнему, «от высших чинов до крестьян» предлагалось сотрудничать. Доносчику была обещана половина всего, чем владел тот, на кого он доносил, если вменяемые в вину факты подтверждались; если же он был крепостным, то мог к тому же, по указу 1715 года, надеяться на получение свободы^{38}.

Фискалы — это всего лишь промежуточная инстанция, призванная собирать сведения, жалобы и доносы: они не проводят расследований^{39}. Информация, которую они собирали, передавалась либо в Сенат, которому они служили, либо в суды. Фискалы и их информаторы были очень защищены: если в случае ложного доноса, первые могли быть наказаны только небольшим штрафом^{40}, то вторым гарантировалась анонимность: «следует, по возможности, защищать доносителей и не раскрывать их имен, чтобы не напугать других доносителей»^{41}. Этот статус «неприкасаемых» вызывал настоящую озлобленность в политической и церковной элите того времени, которую, как известно, новые царские агенты не щадили[16]. В 1712 году митрополит Степан Яворский публично осудил этот «порочный» закон, а граф Долгорукий назвал фискалов «антихристами и жуликами»^{42}.

Это не помешало Петру I в указе 1713 года призвать своих подданных сообщать ему об известных им случаях коррупции. Этот призыв породил отправку огромного числа^{43} анонимных писем. Петр тем не менее в другом декрете 1715 года, осудил эту практику (письма должны были быть сожжены), но подтвердил что «всякий подданный, если он является настоящим христианином и истинным слугой своего государя, может безо всякого сомнения сообщить устно или письменно о важных и существенных делах»^{44}. Двусмысленный статус фискалов и нарушения, которые были связаны с их деятельностью, стали причиной ликвидации этого института: в 1730 году их место занимает прокуратура, которая уже непосредственно подчиняется царю. Тем не менее как ни краток был этот эпизод, след его надолго сохранился в исторической памяти россиян. Слово «фискал» продолжает использоваться впоследствии для обозначения доносчика. В словаре Даля XIX века глагол «фискалить» означает «доносить»^{45}, а позже С. Ожегов добавит к прямому историческому значению переносное «доносчик»^{46}.

XIX век: между традицией и современностью

Развитие славянофильства в XIX веке сопровождается стремлением подтвердить древнее право предков на непосредственное обращение к государю: вплоть до убийства Александра II в 1881 году подданные, желавшие этого, могли передать свои жалобы царю, гулявшему каждый день в один и тот же час вдоль Дворцовой набережной Санкт-Петербурга^{47}. Кроме того, если Петр I запретил каким бы то ни было образом оспаривать решения Сената, Александр I (1801–1825) дарует, начиная с 1810 года, всем своим подданным право обращаться с «прошением на Высочайшее Имя». Дворянство и его организации обладали этим правом уже с 1775 года. Отделенная от конторы генерал-рекетмейстера при Сенате в январе 1810 года Комиссия по принятию прошений на Высочайшее Имя[17], или Канцелярия прошений, становится полноправным государственным институтом в январе 1835 года^{48}. Комиссию возглавляет статс-секретарь по принятию прошений. Эти жалобы и прошения в обязательном порядке должны были быть подписаны — с указанием чина, имени и адреса жалобщика. Закон запрещал доносы, но допускал, чтобы «прошение или жалоба содержали указания на то или иное злоупотребление». Эти сведения затем передавались в те центральные учреждения, в ведении которых находилась проблема, или даже в III отделение. Канцелярия могла запросить документы у других ведомств. Число таких ходатайств, хотя и не может быть установлено точно, было тем не менее довольно значительным: об этом можно судить по более чем 20 000 ходатайств, ежегодно подававшихся в конце 1880-х годов^{49}.

В конце XIX века это ведомство становится предметом яростных дискуссий^{50} между сторонниками типа государства, сохраняющего традиционные черты самодержавия — славянофилами, и теми, кто отстаивал путь развития государства в направлении, заданном реформой законодательства 1864 года[18]. Рассматривается вопрос об упразднении комиссии, поскольку новый правовой порядок, возникший после реформы, расходился с традиционным функционированием монархии, где за царем было последнее слово. Отныне на вершине судебной пирамиды находился Сенат. Именно он являлся последней судебной инстанцией для всех процедур. Сторонники реформы хотели в связи с этим упразднить Канцелярию прошений, которая давала возможность обойти новые юридические институты.

В ответ на требования модернизации судебной системы, сторонники сохранения права на прошение призывают обратиться к истории. Новый руководитель Канцелярии, Сипягин, мечтает превратить ее в «учреждение, где всякий человек мог бы просить у государя высшей правды, высшего суда в тех случаях, когда правда житейская побеждается правдой формальной, дух закона — его буквой. Сипягину, очевидно, вспоминался старый институт челобитных, когда последний холоп мог просить у государя защиты даже против могущественного обидчика»^{51}. Славянофилы требуют сохранения и усиления этого института — во имя всевластия самодержца, которое ничем не может быть ограничено.

В результате Канцелярию не упразднили, но ее сторонникам не удалось добиться и желаемого расширения полномочий. Эта дискуссия позволяет увидеть, какое значение придавалось прошлому в этот кризисный момент: ограниченное и забюрократизированное в течение уже многих веков право на прямое обращение к царю продолжает восприниматься как традиционная черта российской власти. Здесь, однако, следует сделать одно уточнение: между 1895 и 1898 годами 76,4% прошений были поданы дворянами или чиновниками, а крестьянами лишь 3,4%^{52}. Прошения не были, следовательно, массовым явлением, глубоко укорененным в недрах общества. Их содержание делает относительной также значимость подобных обращений: они касаются далеко не всех сторон жизни, а в основном судебной и налоговой сферы. В большинстве случаев речь идет о том, чтобы опротестовать решения, принятые судами или центральными ведомствами^{53}.

Таким образом, мы видим, что в России XIX века противостоят друг другу две тенденции: сохранение Канцелярии прошений свидетельствует о желании вернуться к «истокам». С другой стороны, ряд деятелей проповедуют последовательную модернизацию государственных институтов страны. Так, одновременно с этими размышлениями об обращении к царю можно наблюдать зарождение административной юстиции в России. Опирающаяся на французский и немецкий опыт, она формируется вслед за масштабными административными реформами 1860 и 1870-х годов. Эта юстиция имеет два уровня: первый, губернский, и второй, центральный^{54}. Между 1870 и 1890 годами в каждой губернии Российской империи создаются от десяти до четырнадцати структур, специализирующихся на обработке жалоб на деятельность административных учреждений^{55}. Существуют комиссии[19] по сельским и городским вопросам, где можно оспорить решение того или иного органа местной администрации: по крестьянским вопросам, по промышленности, по налогу на ремесленников, по военной службе.

Председателем таких комиссий является обычно губернатор, и они, как правило, состоят из представителей администрации (вице-губернатор, председатель окружного суда, предводитель дворянства) и из специалистов в тех областях, к которым относятся жалобы^{56}. Эти комиссии образуют низшую ступень системы, что не означает их близости к населению. Они не имеют нормативной базы, на которую могли бы опереться, и работают далеко не идеально: принцип их формирования не гарантирует от предвзятости (часто губернатор является и судьей, и одной из сторон). Кроме того, участие в работе таких комиссий имеет добровольный характер, что не добавляет усердия их членам^{57}.

Жалобщики, недовольные решениями таких комиссий, могут обратиться ко второму уровню системы — Сенату, а точнее к его Первому департаменту. Этот департамент рассматривает вопросы, связанные с налогами, с опротестованием решений, с неоправданно низким жалованьем и др. Однако система работает медленно, она очень забюрократизирована и в целом мало кому известна. В итоге весьма небольшое число людей использовали такую возможность протеста. Тем не менее это была первая реальная попытка предоставить жителям Российской империи легальную возможность подать жалобу на действия администрации и ее представителей без заведения уголовного дела. Обращение к царю и его личному суду, хотя и сохраняется, но не является теперь единственным способом добиваться справедливости. При создании подобных структур в России ориентировались на административное судопроизводство в Западной Европе, в частности на пример Франции. Со времен Французской революции суд над административными органами был иным, нежели над частными лицами. Эта структура, на вершине которой находился Государственный Совет (Conseil d'Etat), вероятно, и послужила образцом для российских реформ.

Несмотря на предпринятые премьер-министром Столыпиным, (1906–1911), последующие попытки реформ, так и не доведенные до конца, система — в этом своем несовершенном виде — дожила до революции 1917 года. Но юридические основания, по которым действия администрации могли быть опротестованы иначе, чем в уголовных судах или напрямую перед руководителем государства, были тем не менее заложены.

Предсказания Ленина относительно исчезновения «наивной» формы обращения к власти в результате кровавого воскресенья оказались ошибочными. Можно предположить, что февральская революция 1917 года искоренит эту практику, упразднив царя. Но случилось иначе. На деле место царя занимает государство, и население обращается к его представителям. Солдаты 1917 года завалили Центральный исполнительный комитет (ЦИК, первая сессия) и Петроградский Совет письмами протеста. С марта по октябрь 1917 года, они направили в эти инстанции от 18 000 до 20 000 писем, которые являются частью более общего потока (от 60 000 до 65 000 писем^{58}). В этот момент представление о новой власти было достаточно размытым: если письма и адресовались государству (организации, которая «в настоящий момент находится во главе свободной России»), то точного представления о том, какова природа этого государства, не было^{59}.

Феномен 1917 года интересен, поскольку впервые мы располагаем достаточно точными сведениями об авторах писем: они представляют все общественные классы, призванные в армию, поскольку письма приходят от военных всех родов войск, включая пехоту. Звания авторов также достаточно ярко свидетельствуют о всеобщем характере явления: унтер-офицеры, среди которых было больше грамотных, представлены чуть больше, но в незначительной пропорции. Простые солдаты составляют значительное большинство среди авторов изученных писем^{60}.

Таким образом, оказавшись в кризисном положении (затянувшаяся война, тяжелые условия жизни), недовольные своей судьбой солдаты еще чаще, чем в гражданской жизни, обращаются к центральной власти[20]. Они, конечно же, просят о мире, но вместе с тем требуют улучшения своего повседневного существования, которое может быть достигнуто благодаря материальной помощи и поддержке, но также и за счет санкций против вышестоящих чинов, чьи действия они считают несправедливыми. Эти письма уже имеют основные характеристики писем 1928–1941 годов: чаще всего речь идет о том, чтобы довести факты до сведения властей с тем, чтобы последние начали действовать в желательном для пишущих направлении. Таким образом, солдаты ждут от своих жалоб^{61} конкретных результатов. Новая власть придает, однако, очень мало значения таким сообщениям от народа: обработка писем производится случайно и неэффективно^{62}. Некоторое разочарование, которое проявляется в сокращении потока писем (пик их поступления отмечен в июле, а затем их количество уменьшается), не помешало феномену приобрести подлинный размах накануне прихода большевиков к власти. Эти проявления неудовлетворенности и недовольства не являются, впрочем, единственной формой информирования власти, имеющей место в России.

Параллельно только что описанной практике с подачи власть имущих создается целая система доносительства, которая постепенно охватывает всю страну. Здесь уже речь идет не о том, чтобы сообщать о сбоях в работе государства, но о том, чтобы защитить самое государство, и в частности его высочайшее лицо, государя.

Средневековые традиции

Это обязательство появляется в российском обществе в XIV веке^{63}. Так, существуют взаимные двусторонние договоренности между князьями, которые обещают делиться всеми имеющимися у них сведениями. Эти соглашения носят формальный характер, они составлены в письменном виде и подтверждены клятвой на кресте. Например, в 1367 году великий князь московский Дмитрий Иванович и его двоюродный брат Владимир Андреевич, князь Серпуховской и Боровский, подписывают договор, который их обязывает: «А что ти слышав о мне от крестьянина ли, от поганина ли, о моем добре или о лисе, <…> то ти мне поведати в правду, без примышленья, по целованью. А мне тако же тобе поведати»^{64}.

Если в XIV веке подобные обязательства носят взаимный характер, то начиная со следующего столетия эта форма уступает место односторонним обязательствам, связанным с отношениями подчиненности. Так, «в конце XV века обязательства русских князей “низшей ступени” сообщать все сведения, касающиеся интересов государя, стали обычным пунктом в соглашениях, заключавшихся Великим князем Московским»^{65}: «А где отъ кого услышу о добре или о лихе Государя своего Великого Князя, и о его детехъ о добре или о лихе, и мне то сказати Государю своему Великому Князю и его детемъ въ правду, по сей моей укрепленной грамоте, безхитростно»^{66}. В XVI веке подобная клятва становится одним из необходимых обязательств, которое московские государи требуют от своих слуг самого высокого ранга.

В некоторых случаях это обязательство распространялось на членов семьи дававшего клятву. В 1524 году князь Дмитрий Федорович Вельский берется донести на своих братьев Ивана и Семена в случае необходимости. Чтобы усилить обязательность соглашения, клятва на кресте подкрепляется угрозами физических санкций в случае измены слову.

В той же логике, Иван Грозный устанавливает систему «уз безопасности»^{67}. Те или иные люди отвечают головой или штрафом за поведение третьих лиц. После разрушения Москвы татарами в 1571 году князь Мстиславский поставлен под строгое наблюдение за то, что убедил хана начать наступление. Существуют три гаранта будущего благонадежного поведения князя. В случае «плохого поведения» с его стороны эти три человека должны будут заплатить 20 000 рублей в государеву казну. В свою очередь, они передают это обязательство группе «перестрахования»: двести восемьдесят пять человек мелкопоместного дворянства вынуждены участвовать в мероприятии суммой размером от 25 до 350 рублей. Таким образом, князь Мстиславский оказался окружен группой в почти триста человек, лично заинтересованных в его «хорошем поведении».

По мнению Энн Клеймола, эти приемы постепенно распространяются на все остальное население. Начиная с конца XVI века многочисленные клятвы с обязательством информировать даются в пределах одного города. Но начиная с 1649 года это обязательство ставить в известность приобретает силу закона во всем государстве. Соборное уложение — сборник законов, изданных в этот год царем Александром Михайловичем, дает определение преступлениям против государя и его администрации во второй главе, посвященной «чести государя, защите его личности, здоровья и его сана от оскорблений, предательства и коллективных беспорядков»^{68}.[21] Состав преступления наличествует, даже если действие не вышло за пределы «простого намерения», но главное, Уложение устанавливает смертную казнь за недонесение^{69}. Закон предусматривает наказание не только виновного, но и членов его семьи^{70}, которым были известны подлежащие разоблачению факты, но которые не сочли нужным о них донести. Эти санкции против недоносительства были затем подтверждены^{71} и неоднократно повторены, как мы увидим, в советском праве. Российское право преступит даже тайну исповеди: в указе Синода 1772 года^{72} подчеркивалось, что это «не есть грех, но полезное, хотящаго быть злодейства пресечение».

В общем плане власти добиваются, по точному выражению Арлетт Фарж^{73},[22] разоблачения «злоречия» (mal dire). Согласно специалистам по этому периоду, население видимо, откликается на такой запрос: в эпоху Петра Великого, доносы, «весьма распространенные»^{74}, также становятся отправной точкой многочисленных политических преследований. В эту эпоху действительно сообщают прежде всего о «неподобающих словах»: в 1723 году, например, секретарь Козьма Бунин сообщает о словах, услышанных из уст повивальной бабки, пришедшей принимать роды у его супруги. Женщина, пишет он, сказала: «Да, царя дал нам Бог воина: все б ему воевать! Уж и то вся чернь от войны разорилась, можно б уж ныне дать людям и покой». Когда же Бунин попрекнул ее за эти слова, она добавила: «Сей де царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкаго». Повитуха думала, что слова ее останутся между ней и собеседником, но потому, ' «что от оной сии вреды могут распространяться более, дабы прекратить, я, нижайший, поспешил донесть Государственной Тайной канцелярии… Козьма Бунин»^{75}.

Вот о таких словах, произнесенных публично или среди друзей, с ясной головой или под воздействием спиртного, и сообщают. Письменные доносы, по-видимому, были менее популярны, чем устные, с которыми связана знаменитая процедура «Слово и дело»: формулировка, означавшая, что будут разоблачены «слова» или «дела», направленные против царя и его администрации. Любой человек, которому известно о государственном преступлении (совершенном или готовящемся), может сообщить об этом представителю власти. Самым простым и распространенным способом было добиться приема у ответственного лица и рассказать ему о фактах, которые составляют преступление. Тем не менее, если этот путь недоступен, заявление, содержащие эти слова или один из их вариантов, может быть произнесено публично и обращено к любому часовому (царского дворца или иного места^{76})[23]. Заявителя в этом случае арестовывают и затем выслушивают.

Такой порядок обеспечен нормативными актами властей, которые регулярно издают юридические документы, уточняющие порядок совершения обязательного доноса. После Уложения 1649 года в течение XVIII века было выпущено несколько указов. Так, в целом ряде из них — 1724, 1726, 1730, 1733, 1751, 1752 и 1762 годов содержатся ограничения на ложные доносы, уточняются различные меры наказания, которым могут быть подвергнуты слишком ретивые обличители (кнут, пытка и пр.). Проблема тем не менее остается неразрешенной, поскольку в других документах государство подталкивает своих подданных на то, чтобы доносить по самым разным поводам. Анисимов различает как минимум восемь сфер жизни, по которым с 1724 по 1760 год был издан указ, призывающий к доносительству, это кражи и разбой, контрабанда, сокрытие душ во время ревизии, несоблюдение монополий на юфть, щетину и соль, торговлю золотом в неразрешенных местах, тайную продажу ядов^{77}.

Расширение практики

Итак, доносительство поощряется властью двояко: с одной стороны, позитивно — наградами (в виде звонкой монеты или почетных званий) для доносчиков, с другой — негативно, поскольку, как мы видели, недоносительство строго карается. Можно предположить, что в все российское население — в той или иной мере — имело отношение к этому явлению, во всяком случае, именно это чаще всего утверждает историография. «Изветчиками были люди самых различных социальных групп и классов, возрастов, национальности, вероисповедания, с разным уровнем образованности, от высокопоставленного сановника до последнего нищего. Доносчики были всюду: в каждой роте, экипаже, конторе, доме, застолье»^{78}.

Представляется, например, что крепостные регулярно пользовались^{79} этим оружием против своих владельцев, обвиняя их в тех или иных злостных речах, произнесенных против царствующего государя. Это могло быть идеальным способом мести слишком жестокому или несправедливому хозяину. Каков был реальный размах этого феномена? Трудно сказать. Можно ли считать, что «каждое слово господина, где бы оно ни было сказано — в поле, в нужнике, за обедом, в постели с женой, — слышали, запоминали (иногда даже записывали) дворовые»^{80}? Вероятно, утверждающие это авторы заходят слишком далеко.

Подобная практика имеет место не только в XVIII веке, поскольку требование доносить последовательно ужесточается в 1832, 1845 и 1903 годах: увеличивается число преступлений, о которых должно сообщать (всякое задуманное или совершенное преступление), и количество людей, доносить обязанных (чиновники и вообще любой взрослый человек)^{81}.

Право в царской России принимало донос во внимание. До реформы 1864 года нормы ведения уголовного процесса обязывали выслушать немедленно автора доноса (не требуя от него клятвы). Даже если «заявление» не содержало доказательств, его следовало вписать в протокол «для сведения»^{82}. Важность доноса уменьшается после реформы 1864 года, но по-прежнему остается значительной^{83}. Донос, как правило, является основанием для расследования только в том случае, если доносящий был свидетелем событий. В противном случае уголовным кодексом предусматривается заведение дела лишь в случае, если донос «содержит доказательства правдивости обвинения» (статьи 298, 299 и 303). Одновременно статья 300 кодекса предусматривает, что анонимный донос остается без последствий. В некоторых случаях анонимные сообщения могут стать основанием для полицейского розыска или дознания, которое, в свою очередь, может стать основанием для начала следствия. Тем не менее, как и до 1864 года, недонесение остается деянием, наказуемым по закону[24].

Помимо нормативных документов, мы имеем также свидетельства писателей конца XIX века, которые критикуют подобную практику[25]и представляют ее размах. А.Н. Энгельгардт в своих письмах «Из деревни» (1872–1887) так описывает это широко распространенное явление:

Эти наблюдения также широко подтверждаются практикой доносов в религиозной сфере в конце XIX века^{85}. Объектом здесь являются прежде всего крестьяне, на время покидающие свою деревню. Удаляясь от родного дома, многие из них не соблюдают более столь строго религиозных православных обрядов (некоторые принимают Старую веру, другие вообще забывают об исповеди, иконах, браке, крестинах). В этом случае, согласно Д. Бердсу, речь идет о своебразном социальном контроле: члены семьи, чувствуя, что кто-то из своих ускользает от их влияния, обращаются к священнику, который теперь, со времен Петра Великого, не связан более тайной исповеди. Тем не менее трудно говорить столь уж категорично. Язык религии используется в самых различных случаях для урегулирования проблем и ослабления социального напряжения, порожденного потрясениями конца XIX века. Больше всего доносов делается на сезонных рабочих^{86}:[26] вероятнее всего, они просто становятся козлами отпущения. На них концентрируется недовольство, связанное с изменениями. Бердс отмечает также, что не удовлетворенные действиями священников (результаты доносов незначительны), крестьяне все чаще и чаще обращаются к представителям государства^{87}.

Пытаться воскресить прошлое в отношении интересующих нас в данном случае практик — означает бросить настоящий вызов самому себе, поскольку действительно прожитое и знание о нем накладываются друг на друга слоями, которые часто переплелись нераздельно. В 1917 году уже существует весь словарный запас, относящийся к области доносительства: донос, челобитная, фискал… Но эти термины, отсылающие к разным, часто уже давно исчезнувшим, явлениям, имеют тенденцию сливаться в одно понятие. История, как кажется, оставила российскому населению в наследство не столько конкретный способ поведения, сколько самое идею о возможности обращения к властям с жалобой с целью указать этим властям на источники недовольства.

Таким образом, информирование властей с самого начала имеет двусмысленный характер: оно, вне всякого сомнения, соотносимо с французским понятием «dénonciation» в самом широком значении этого слова*. Все формы общения между народом и властью, которые мы только что рассмотрели, так или иначе связаны с проявлениями возмущения или сообщениями о нарушениях, которые могут носить как очень общий, так и весьма частный характер. Некоторые институты, подобные «челобитной», скорее служат решению общих вопросов и выявлению несправедливостей. В других, наоборот, делается акцент на индивидуальной ответственности, они предназначены для усиления контроля над населением; конкретным примером тому является обязательство доносить, которое очень рано устанавливается на Руси.

В момент прихода большевиков к власти проблема доносительства, его распространенности, а также нравственного аспекта, который неизбежно в связи с этим возникает, не является чем-то новым для российского общества. Власть уже неоднократно поощряла эту практику и пользовалась ее плодами. Поначалу цель, которую преследуют власти, — это фиксация «злых речей», направленных против государя. Постепенно, однако, доносительство начинает касаться других тем и распространяется все шире. Это не означает, однако, что российское общество поражено «вирусом», или что можно говорить о «гене» доносительства в России^{88}.

С другой стороны, центральная власть предстает как инстанция, к которой обращаются за справедливостью, во всяком случае, она постаралась создать о себе такое представление. Однако можем ли мы говорить о доносительстве как о явлении, глубоко укорененном в российском обществе? Трудно количественно оценить реальный масштаб обращения к подобному способу добиться справедливости. Кто обращался к царю? Писари Ивановской площади могли, конечно же, частично восполнить недостаток грамотности, однако наверняка не решали полностью проблему. Мы не располагаем количественными характеристиками распространенности феномена, который мы только что описали. Кроме того, историки, его изучавшие, как представляется, находились под влиянием своей эпохи. Это касается, например, возможности передачи прошений непосредственно царю: авторы конца XIX века изображают ее как несомненно существовавшую, и это их мнение часто повторяется в более поздних трудах; однако советский историк, как мы видели, представляет ситуацию более многопланово. Точно так же в исследовании Дитятина, который стремится показать недостаток связей между населением и властью в конце XIX века, в качестве противовеса упоминается об эффективности традиционной системы, в которой жалобы «всегда рассматривались» и «часто удовлетворялись»^{89}. Дело представляется совершенно иначе при чтении работы Шмидта, написанной в 1950-е годы. Этот автор описывает Челобитный приказ как «орган управления в феодальном государстве (который должен был) способствовать удержанию эксплуатируемого большинства в узде, укреплять государственный аппарат принуждения»^{90}. Сознательно ли историк намекает на проблему жалоб в Советском Союзе — государстве, в котором он живет, или эта параллель, которую невозможно не провести, совершенно случайна?

С учетом всего сказанного можно придти к выводу, что реальность явления значит меньше, чем его «мифологическое» присутствие, и это главное. Возрастающая грамотность населения, несомненно, способствует тому, что представления и реальные действия совпадают все больше. Солдаты в 1917 году, точно так же, как и впоследствии советские граждане, воспринимают государство как естественного адресата, которому следует направлять свои упреки и жалобы.

Государственный контроль: РКИ

Столкнувшись с трудностями во время Гражданской войны 1917–1921 годов и со значительным ростом государственного сектора, новая власть испытывает необходимость его контролировать. С мая 1918 года устанавливается советская система государственного контроля, сопровождавшаяся созданием специального Наркомата. Будучи наследником департамента царского правительства, из которого он взял также большую часть сотрудников[32], этот Наркомат специализируется в области финансового контроля. Параллельно в стране, в частности в некоторых центральных органах управления, таких как Высший совет народного хозяйства ВСНХ), создаются ведомственные контрольные структуры. Однако контроль не ограничивается административным сектором; он также важен в сфере производства, где обеспечивается силами рабочих контрольных комиссий, созданных при помощи профсоюзов (на железных дорогах или в области снабжения, например^{112}). В конце 1919 года в России существуют, таким образом, три системы, иногда конкурирующие между собой^{113}.

Система в целом работает не очень хорошо. Сталин, назначенный наркомом 30 марта 1919 года, старается объединить «существующие органы контроля», но сталкивается с сопротивлением профсоюзов, которые хотят сохранить за собой эту прерогативу, и тогда ограничивается тем, что переносит всю ответственность за плохую работу на дореволюционных специалистов (из которых состоит еще четыре пятых аппарата управления Наркомата)^{114}.

Менее года спустя, в феврале 1920, в целях «окрестьянивания» и «орабочивания», Наркомат Государственного контроля был реорганизован в Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции — Рабкрин[33] (РКИ или НК РКИ). Эта операция сопровождается ростом напряженности в отношениях с профсоюзами и местными советами, которые противятся подобной централизации системы. Задачей новой Рабоче-крестьянской инспекции, которой подчинены все рабочие инспекции, как и ее предшественника, является бюджетный и финансовый контроль. Кроме того, новая структура должна улучшить организацию работы административных учреждений, а также осуществлять контроль «над всеми органами государственного управления, хозяйства и общественных организаций»^{115}.

Сталин строит большие планы относительно своего комиссариата, который, как он полагает, должен сыграть решающую роль в новом рабочем государстве: «…пока эти условия остаются, пока эти недочеты имеются, нужен специальный государственный аппарат, который бы изучал эти недочеты, который бы исправлял их и который бы помогал нашим государственным органам итти вперед по пути совершенствования»^{116}.

Но НК РКИ очень быстро разрастается до неуправляемых размеров: в 1922 году, его аппарат в три раза превосходит аппарат Государственного Контроля царской России^{117}. Инспекторы нового Наркомата сталкиваются с непрерывной враждебностью чиновников, руководителей предприятий, профсоюзов. Кроме того, с точки зрения Ленина, РКИ продолжает уделять слишком много внимания финансовому контролю и тратит слишком много времени на инспектирование органов управления. Ей не удается занять достаточно отстраненную позицию, чтобы предложить новые формы организации работы.

Подобная неудовлетворенность высказывается неоднократно, и некоторые руководители, такие, например, как Троцкий, предлагают упразднить РКИ. Ленин не согласен и планирует создание совершенно особой структуры — ЦКК-РКИ^{118}. Речь идет о том, чтобы объединить под одним началом два контрольных органа Советской России: партийный контроль (всемогущую Центральную контрольную комиссию, ЦКК) и государственный контроль (РКИ). Ленин, таким образом, стремится повысить авторитет последней^{119}. Каждая из двух структур сохраняет относительную автономию, даже если во главе их стоит один и тот же человек. В результате влияние партии на общество усиливается. В ноябре 1923 года реорганизация Рабкрина завершена, и ее обязанности по финансовому контролю переданы Народному комиссариату финансов^{120}. Однако РКИ продолжает выполнять множество функций: борьба с бюрократией, разработка принципов научной организации труда, рационализация экономики и снижение себестоимости промышленного производства[34]. Этот институт, который присутствует в регионах и на низших административных уровнях, прочно занимает свое место и к 1929–1930 годам становится «одним из самых могущественных в СССР»^{121}.

Ленин настойчиво говорит о необходимости сотрудничества между органами РКИ и населением^{122}. Уже в 1917 году он отмечает, что:

Таким образом, с момента своего создания РКИ стремится приобщить массы к своей работе. Сначала это сотрудничество имеет по преимуществу форму прямого участия (организация ячеек сотрудничества с РКИ на заводах и в деревнях, затем — при советах — участие рабочих и крестьян в массовом контроле и проверках, проводимых РКИ). После 1923 года подобная практика сохраняется и развивается, но теперь деятельность РКИ активно пропагандируется. Она начинает систематически сотрудничать с прессой: организуются масштабные совместные контрольные рейды, которые широко обсуждаются на страницах газет. Тем не менее добровольное участие граждан остается проблематичным, и в течение всех 1920-х годов власть публикует многочисленные призывы с целью «привлечения масс к деятельности органов КК и РКИ»^{124}. Массовое участие будут обеспечивать — и мы увидим это далее — и при помощи других, менее прямолинейных каналов.

В целом же о работе РКИ регулярно пишут на страницах ежедневных изданий: с мая по декабрь 1923 года, Народный комиссариат РКИ СССР опубликовал 112 статей и 329 заметок в центральной и местной прессе. В Украинской республике — 159 статей и 420 заметок между апрелем 1924 и августом 1925 года. Только РКИ г. Москвы опубликовала более 170 «материалов»^{125}. Важно отметить, что центральное руководство и в этом случае испытывает потребность регулярно стимулировать подобную активность, что доказывает, что вряд ли она была сама собой разумеющейся^{126}.

В 1920-е годы пропаганда деятельности РКИ ведется на базе собственного издательства Наркомата, что позволяло издавать и распространять многочисленные брошюры (30 — в 1923 году) и выпускать несколько газет и журналов — как местных, так и центральных^{127}. Задачей пропаганды было воспитать доверие к этим органам, создать вокруг них атмосферу правдивости и тем самым побудить население сообщать о недочетах и нарушениях в жизни общества. Благодаря двойному подчинению ЦКК-РКИ идеально соответствовала подобной цели: ее деятельность покрывала все стороны жизни советских людей — от политических пристрастий до течения обыденной жизни…

В структуре РКИ нужно особо выделить бюро жалоб. Они существуют с момента создания Рабкрина в 1920 году, но лишь начиная с реформы 1923 года становятся частью административной системы. Положением президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б) и Коллегии НК РКИ СССР учреждается Центральное бюро жалоб НК РКИ СССР. Положением предусматривается также создание таких бюро на уровне союзных республик и на местах. Каждый отдел должен был разбирать жалобы населения на работу органов управления нижнего уровня (центр занимался губерниями, губернии — округами). Предмет деятельности этих «новых» учреждений был прост: расследование и рассмотрение «жалоб на бюрократизм и волокиту в государственных и общественных организациях и пренебрежительное отношение должностных лиц к запросам трудящихся»^{128}. Во всех центральных газетах была организована настоящая «рекламная кампания», они публиковали обращение РКИ, в котором определялись задачи отделов, предоставленные им права, и порядок работы с ними. Параллельно НК РКИ СССР требует от редакций главных центральных газет — «Правды», «Известий», «Бедноты», «Гудка» и «Рабочей Москвы» передавать в Центральный отдел жалоб все письма, в которых сообщается о случаях «бюрократизма, волокиты и пренебрежительного отношения к нуждам трудящихся»^{129}.

В 1920-е годы бюро жалоб на местах будут оставаться учреждениями без ресурсов. В этот период они не имели штата собственных сотрудников и работали под руководством председателя РКИ. Соответственно, нельзя назвать эффективной и их деятельность: с октября по декабрь 1923 года центральный отдел жалоб получил всего 278 жалоб, с апреля по июнь 1924–450.^{130} Мы видим, что этому учреждению отводилось на тот момент лишь второстепенное место, и подобное положение сохранится до 1927 года, когда местные отделы получат собственные штаты (от двух до пяти человек), еще, конечно, весьма скромные, но впервые выделенные именно для них.

Специфика создаваемой с 1923 года структуры объясняется, не будем этого забывать, ее двойным назначением: как на центральном уровне, так и на местном ее функции — контролировать не только органы управления, общество, но также и партию. Задачей Центральной контрольной комиссии (ЦКК) и губернских и местных комиссий является «укрепление единства и авторитета партии в центре, областях и губерниях»^{131}. В этом качестве они борются против внутренней оппозиции^{132} и должны проводить чистки (относительно ограниченные в 1920-е годы: в 1921 и 1929, а также несколько выборочных проверок в 1924, 1925 и 1926 годах^{133}). Эти комиссии являются одновременно и неким подобием органа надзора за нравственностью и должны стремиться поддерживать определенную этику среди членов партии. Поэтому в них поступают многочисленные письма и устные заявления^{134}, направленные против коммунистов, — либо по личной инициативе, либо в связи с чистками. Значительно чаще — по сравнению с содержанием писем, адресованных специально РКИ или в отделы жалоб, — в этих случаях можно говорить о личных нападках, доносах в собственном смысле слова:

Письма, которые получают контрольные комиссии, носят, следовательно, весьма специфический характер. Члены партии прекрасно осознают это, поскольку в 1925 году, на XIV съезде партии, один из участников упрекает ЦКК в том, что она внедряет доносы в партийную жизнь. Официальный представитель комиссии, Гусев даже заявляет:

Куйбышев, председатель ЦКК, заключает эту дискуссию словами:

Такие письма можно найти и в других фондах, но здесь их собрано особенно много. В отличие от РКИ и Отдела жалоб, которые с трудом налаживают работу, партийный контроль, по-видимому, развит больше. С самого начала существования этих органов их задачей является также борьба против нарушения коммунистами норм партийного поведения: такова роль партийных коллегий, которые должны рассматривать дела коммунистов, против которых выдвигаются обвинения. Регулярная практика чисток, кроме того, обладает притягательной силой: чистка 1921 года провоцирует первые доносы — письменные и устные, которые постепенно входят в повседневную практику коммунистов.

Власть и народ: места встречи…

Практика обращения к власти^{138} становится все более распространенной в 1920-е годы. Растущая грамотность, о которой столь печется большевистская власть, — вот первое, лежащее на поверхности объяснение[35]. Благодаря энергичной политике нового режима и деятельности обществ вроде «Долой неграмотность», процент грамотных людей в СССР к 1930 году вырос почти вдвое по отношению к уровню 1913 года и составил 63% вместо 33%^{139}; это обобщенные цифра, показатели грамотности очень сильно различались в зависимости от региона. Пусть авторы еще не очень уверенно владеют орфографией — так, что некоторые письма даже трудно разобрать, но это происходит, в том числе, и потому, что, несмотря ни на что, практика обращения к властям становится все более демократичной^{140} и обыденной[36].

Среди адресатов писем, которые отправляют жители России, а затем и СССР, важное место занимают видные деятели и политики. Преемственность по отношению к тому, что происходило до революции, очевидна. Обращения к царю, письма солдат в 1917 году находятся, конечно же, в рамках той же логики, что и явление, которое можно было наблюдать в двадцатые годы. В последнем случае письма, конечно же, носят стихийный характер, но процесс этот поддержан властью, которая выдвигает на первый план фигуру Михаила Ивановича Калинина[37]. Официальная пропаганда представляет этого пожилого руководителя, рожденного в бедной крестьянской семье в Тверской губернии, как человека доброго и внимательного, готового выслушать людей из народа.

В 1924 году Аркадий Шайхет[38] делает серию фотографий, на которых крестьяне, одетые в лапти, в больших тулупах с «письмами в руках» направляются в приемную к «старосте Калинину»^{141}. Эти фотографии публикуются и выставляются[39], что способствует созданию широко растиражированного в дальнейшем образа Калинина, готового выслушать народ. Калинин, принимающий простых граждан, как представляется, стал «общим местом» в советской иконографии двадцатых годов. Сцена всегда одна и та же: Калинин опирается на ограждение, которое отделяет его от народной массы. В руке у него письмо одного из просителей. Существует несколько снимков, на которых эта сцена почти в точности повторяется, хотя датируются они соответственно 1920, 1926, 1932 и 1939^{142} годами!

Нужно обладать весьма проницательным взглядом для того, чтобы различить едва заметные изменения в возрасте героя этих снимков. Их главным действующим лицом, впрочем, является не столько Калинин[40], сколько письмо, вокруг которого строится вся композиция. Такая композиция вызывает в памяти картину Репина[41], при виде которой взгляд неизбежно приковывается к белому перу писаря. Приемная Калинина, расположенная в доме № 4/22 на улице Воздвиженка[42], известна всему СССР. «Известия» каждый день публикуют расписание ее работы.

Конечно же, это описание приемной относится к 1959 году, после смерти Калинина прошло уже много лет. Тем не менее оно позволяет представить себе атмосферу, которая, вероятно, царила там в описываемые нами годы.

Подобную практику, как мы видели, изобрела не советская власть. Она тем не менее максимально ее облегчает и способствует ее распространению. И с немалым успехом. Архивные фонды, относящиеся к Калинину или к структурам, за которые он отвечал, переполнены письмами^{144}. Секретариат «всероссийского старосты» вел статистику полученных писем, и это позволяет представить размах явления^{145}. Если в 1925 году Калинин получает около 50 000 ходатайств, три года спустя его службам приходится обработать более 100 000.

Таким образом, это весьма значительные цифры (от 4000 до более 8000 обращений в месяц). Кроме того, их количество постоянно растет (темп роста составляет от 20 до 40% от года к году) в течение интересующего нас периода — доказательство, что явление пускает все более глубокие корни. Хотя из всего населения к Калинину тянутся больше всего крестьяне, все же его корреспонденты представляют все социальные и профессиональные группы^{146} (среди них можно встретить и пострадавших от нового режима, например бывших собственников, служителей культа, купцов…). Эти статистические данные — с точностью, которую не часто встретишь и в сохранившихся документах, — представляют огромный диапазон сюжетов: от просьбы о материальной помощи, поиска социальной защиты у государства, от которого многого ждут, до обличения мерзостей, совершаемых местными властями. Для многих речь идет и о том, чтобы добиться «справедливости», в которой им было отказано. Письма, адресованные Калинину в середине двадцатых годов, не состоят, таким образом, из одних только доносов и разоблачений (такие письма могли бы быть отнесены лишь к некоторым категориям, например к «жалобам на местные власти», но они по общему количеству занимают всего лишь семнадцатое место); тем не менее именно в этих письмах содержатся жалобы и протесты против решений местных и центральных властей.

Описанное явление касается не только одного Калинина, даже если последний является его бесспорным символом. Все руководители страны, как центрального[43], так и местного^{147} уровня, получают больше или меньше писем, в которых население предъявляет свои претензии, излагает просьбы, но может также разразиться и хвалебными высказываниями. Однако имеющиеся в нашем распоряжении данные о количестве таких писем не впечатляют так, как приведенные выше. Например, Сталин, в то время генеральный секретарь коммунистической партии, но еще не всемогущий руководитель, получает с мая 1926 по май 1927 года только две 2329 писем, т. е. от 150 до 200 писем в месяц^{148}. Рыков, председатель Совета Народных Комиссаров, получает в 1927 году 1481 письмо между 25 сентября и 1 декабря: связано это, как представляется, с десятой годовщиной Революции^{149}. Помимо личных обращений к руководству, советские люди пишут также в учреждения нового государства: как Рыкову, так и в Совет Народных Комиссаров[44].

Власть всячески поощряет пишущих, в частности посредством организации движений, подобных движению рабочих и сельских корреспондентов (рабселькоров), которое начинает развиваться с 1923 года^{150}. Инициаторы проекта, призывающие рабочих публиковать свои статьи в прессе, говорят о том, что движение рабкоров отражает жизнь рабочих, выражает их чаяния и настроения, организует общественное мнение рабочего класса, выявляет недостатки в управлении производством, халатность и злоупотребления^{151}. Ценность этого движения состоит как в примере для подражания, которое оно подает населению, так и в его распространенности. Рабочие корреспонденты (рабкоры), затем, с 1924, их крестьянские аналоги, селькоры, кладут начало потоку разоблачительной литературы, которая широко распространяется через газеты. Эти тексты строго кодифицированы: язык, способ изложения, даже возможные темы тщательно разъясняются и формулируются в многочисленных пособиях и брошюрах, которые публикуют «Правда» и местные газеты. Они имеют говорящие названия («Как и о чем писать в “Правду”?» или «Как писать для рабочей газеты?»), предлагают образцы заметок, указывают, какая там должна содержаться информация. Благодаря этим пособиям и росту движения, постепенно складывается единая форма заметок корреспондентов. Тон, словарный запас, стиль письма, очень часто разоблачительный, приобретают специфический характер^{152} и не могут не влиять на читателей советской прессы. Материалы рабкоров, впрочем, широко использует начинающая свою деятельность Рабкрин: она видит в них хорошую основу для своей работы, позволяющую правильно ориентироваться. Неоднократные циркуляры Центральной контрольной комиссии, в частности в 1925 году, подчеркивают необходимость «связи КК и РКИ с рабселькоровскими организациями» и призывают органы контроля «использовать заметки в качестве повода для проверок»^{153}.

Советские люди сталкиваются с языком заметки также и в связи с развитием другого института, который рождается в 1924 году^{154}: это стенгазета. Речь идет о листках, написанных от руки или напечатанных на машинке, которые пишутся рабочими и вывешиваются в помещении завода. Это настоящие «тетради наказов»[45] пролетариата, выходившие весьма нерегулярно и содержавшие статьи, критикующие поведение администрации, того или иного органа на заводе (кооператива, профсоюза и др.), или отдельных людей. И в данном случае — при довольно ограниченном, по-видимому, числе рабочих, участвовавших в этой деятельности в двадцатые годы, — влияние подобных публикаций на умы и способы выражения недовольства было довольно широким. Стенгазеты выпускались на большинстве предприятий: в 1925 году, их насчитывалось по всей стране «десятки тысяч». Как и в случае с движением рабкоров, с которым стенная печать тесно связана, начиная с 1924–1925 года, можно наблюдать появление многочисленных книг-инструкций, где разъясняется, как и на какие темы писать.

И язык заметки, и ее форма в тридцатые годы оказали влияние на часть исследуемой здесь переписки. Во всяком случае в двадцатые годы писать письма было модно. Население в массе своей пишет прежде всего в газеты. Писать время от времени в газету — это часть повседневной жизни советского человека, хотя и делается это нерегулярно, и автор не называет себя рабкором[46]. Для двадцатых годов мы располагаем бесценным комплектом источников: письма, полученные^{155} «Крестьянской газетой», одним из наиболее значимых периодических изданий, так как она печаталась во второй половине двадцатых годов тиражом около полутора миллионов экземпляров^{156}. Официальные источники утверждали, что «письма внимательно прочитываются, изучаются, передаются для рассмотрения в соответствующие инстанции и, даже не будучи напечатанными, содействуют передаче воли и настроений широких масс во все органы власти»^{157}. Соответственно, газеты получали многочисленные письма; примерно около миллиона писем было адресовано в «Крестьянскую газету» между 1923 и 1926 годом^{158}.

Эти письма шли от представителей всех социальных слоев российского населения и касались многочисленных вопросов, в том числе и претензий к действующим властям: об этом свидетельствует статистическое исследование, проведенное на основе анализа 570 крестьянских писем, полученных этой газетой между 1 января и 30 июня 1927 года^{159}. В таблице, составленной по двум параметрам, редактор сопоставляет обвиняемых[47] и те факты, которые служат основанием для обвинений[48]. Даже если значительная часть писем была, по выражению Шейлы Фитцпатрик, «просьбой о предоставлении информации и разъяснений по правовым вопросам»^{160}, заголовки обращений оставляют мало сомнений относительно содержания писем, которые, к сожалению, не сохранились.

Фонды «Крестьянской газеты» сохранились лучше всего, но и многие другие газеты получали обильную корреспонденцию. Мы располагаем также фондами центральных газет — таких как «Известия»^{161}, или предназначенных для более специализированной аудитории: железнодорожников («Гудок»^{162}), работников кожевенной промышленности («Голос кожевника»^{163}) или бедных крестьян («Батрак»^{164}). Все они, в разной степени сохранившиеся, свидетельствуют о размахе этого явления и о значительном количестве писем, посылавшихся в прессу^{165}.

Итак, к 1928 году, к тому моменту, когда Сталин полностью взял власть в свои руки, новый режим создал разветвленную и многообразную сеть зондирования и выражения недовольства. И она лишь частично связана с желанием наблюдать за населением и контролировать его.

В практике создания такой сети нет радикального разрыва с методами царского режима. Наоборот, она вписывается в уже укоренившуюся логику и отлита в готовую форму, а потому легче воспринимается населением. Государственный контроль, обязательство доносить, зародыш административной юстиции: все это структуры, которые находят естественное продолжение в течение двадцатых годов с развитием Рабоче-крестьянской инспекции, политической полиции и отделами жалоб. Точно так же мифологическое обращение за справедливостью к руководству, которое становится значимым явлением в годы Первой мировой войны, приобретает несомненный размах в годы становления новой власти в России, затем в Советском Союзе, в частности после смутных и опасных лет Гражданской войны.

Тем не менее у описанной выше сети имеются и чисто советские особенности. Она создается, как мы видели, по воле властей. Именно власть развивает политическую полицию, именно она создает и пропагандирует Рабоче-крестьянскую инспекцию, наконец именно она создает организационные рамки и поощряет письменные обращения к руководителям партии и страны, фиксируя в сознании людей образ М.И. Калинина. Это явление также не однозначно. Советский народ использует эту сеть для того, чтобы заявить о себе. Если отделы жалоб — всего лишь нарождающиеся и не очень понятные органы, то совершенно иначе обстоит дело с письмом к власти, которое в конце двадцатых годов является обычной частью повседневной жизни советских людей. В частности, весьма ценимыми адресатами многочисленных писем являются газеты.

Имеется, таким образом, солидный фундамент для развития явления, которое в условиях тридцатых годов приобретает новый размах и новый смысл.

Профсоюзы становятся средством контроля и сдерживания рабочих^{189}. Они больше не защищают интересы трудящихся, и их часто упрекают за это:

Недовольные систематически становятся объектом осуждения: на забастовщиков, или тех, кто угрожает ими стать, показывают пальцем, называют «осколками эсеровских, меньшевистско-троцкистских контрреволюционных элементов»^{191}.[55] Эти «нормы» поведения, впрочем, полностью усваиваются и самими рабочими. Те, кто все же решается на выступление, утверждают, что подобный образ действий — это «последнее средство»:

Объясняя отсутствие забастовок, некоторые историки говорят также о размывании традиционного рабочего класса, о том, что он растворился в более обширном и менее политизированном сообществе, состоящем в основном из крестьян — как привлеченных на заводы политикой индустриализации, так и изгнанных из деревни коллективизацией^{193}. Наиболее убедительным объяснением исследователи считают, помимо частого обращения к штрейкбрехерам^{194},[56] репрессии[57]. Хотя требования рабочих часто бывают вполне законными, власти все же систематически подавляют забастовки и наказывают организаторов^{195}.[58]

Так произошло, например, в 1929 году, во время широкомасштабных волнений на строительстве плотины в Узбекистане. Предлогом для начала забастовки послужили проблемы с зарплатой, но истинные причины коренились главным образом в чудовищных условиях жизни и труда рабочих (одна кровать на двоих или троих, никакой механизации). Конфликт привлек внимание Москвы: рабочие стройки направили срочную телеграмму Калинину с просьбой вмешаться^{196}. Трагическая ли интонация текста («рабочих калечат и убивают») или значимость стройки тому причиной, но на место была послана комиссия НК РКИ.

Выводы комиссии показывают двойственное отношение властей к забастовке. На протяжении всего своего длинного доклада Б. Ройзенман, один из высокопоставленных ответственных работников РКИ, признает обоснованность требований бастующих. Он постоянно возвращается к условиям жизни рабочих («общее ухудшение»), к риску, которому они подвергаются, (отсутствие вентиляции при использовании взрывчатки) или тяжести самого труда (стройматериалы перевозятся на более чем 60 верст, на верблюдах). Весьма логично комиссия предлагает, пусть и формально, способы решения некоторых из этих проблем и вдобавок наказывает администрацию.

Но зачинщики забастовки не забыты. Так, самого главного из них, некоего Забродина, называют «сын попа, который особо показал себя в происшедших событиях, как антисоветский тип»^{197}. Службами по «охране труда арестованы руководители движения рабочих»^{198}. А первый пункт выводов комиссии касается вовсе не сути вопроса:

Эти обвинения повторяются на протяжении всего документа. Одной из причин конфликта комиссия называет отсутствие эффективного надзора со стороны ОГПУ, которое не имело на месте постоянного представителя. Этот пробел был быстро восполнен. Так, после «изъятия антисоветского и уголовного элемента», специальному представителю было поручено навести порядок и «продолжать работу по выявлению проникших в рабочую среду антисоветских элементов»^{200}.

Репрессии касаются не только зачинщиков и забастовщиков. Они обрушиваются и на головы ответственных политических и профсоюзных работников тех организаций, где произошел инцидент. В докладах, имеющихся в нашем распоряжении, регулярно повторяется тезис об ответственности руководителей. Когда 75 рабочих со строительства трамвайной линии в Нижнем Новгороде прекратили работу из-за недовольства зарплатой, виноватого нашли быстро: это был председатель профсоюзного комитета стройки. Его обвинили «в том, что он не только не хотел предотвратить забастовку, но даже не сообщил о ней своевременно Союзу строителей». Доклад заканчивается следующими пугающими строками:

То же произошло и на упоминавшейся выше узбекской стройке, где сменилось все «партийное, профсоюзное и хозяйственное» руководство: его обвинили не только в том, что оно допустило столь плохие условия жизни и труда, но прежде всего в том, что оно не смогло предупредить стачку или взять ее под свой контроль:

В партийных и комсомольских ячейках были проведены чистки. Многие руководящие работники — как партийные, так и со строительства, предстали перед Центральной контрольной комиссией и возможно даже стали объектом уголовного преследования^{203}.[59]

Способы выражения протеста: смешение форм

Итак, режим безжалостно борется с забастовками, когда не может сделать их своим орудием. В примерах, которые я перед этим исследовал, удивляет и поражает регулярное присутствие письменных проявлений возмущения. Эти две формы протеста — забастовка и обращение с письмами к властям — часто очень тесно переплетены^{204}. Так происходило и в случае с узбекскими рабочими, которые направили Калинину телеграмму, и в случае с молодым комсомольцем, который хочет с помощью «Комсомольской правды» во всеуслышание рассказать о движении, в котором участвует, и во многих других случаях, когда при угрозе забастовки или во время забастовки ее участники обращаются с письмом в центр. Реакция на проблемы со снабжением продуктами питания^{205}, которые возникают у рабочих судостроительного завода в Севастополе в июне 1928 года^{206}, хорошо иллюстрирует это смешение.

В межсезонье (когда запасы предыдущего года уже иссякли, а урожай нового года еще не собран), в мае-июне 1928 года, в городе Севастополе[60] возникает серьезный продовольственный кризис. Чтобы получить положенную пайку хлеба, часто приходится простоять в очереди целую ночь (с 9 вечера до 9 утра). Заводские рабочие города и в том числе рабочие Севастопольского морского завода, вынужденные питаться одной только «вареной картошкой», начинают возмущаться. Чтобы заставить прислушаться к своим требованиям, он используют все доступные им способы протеста.

После того как Уполнаркомторг по Севастопольскому району Козловский не сдержал данных им обещаний, 29 и 30 мая 1928 года 250 рабочих оставляют свои рабочие места и идут на рынок за хлебом. То же повторяется и в следующие дни, в меньших масштабах. Параллельно рабочие объявляют «итальянскую забастовку»[61], снижая таким образом производительность труда.

Поскольку эти действия не дали удовлетворительных результатов, несколько человек[62] написали письмо Калинину. В нем они сообщали о ситуации в Севастополе, жаловались на действия Козловского и возмущались коммунизмом вообще:

Это письмо чрезвычайно показательно. В нем не только проявляется недовольство, которое касается проблем со снабжением (отсутствие хлеба) и темпа работы (производительности труда), но содержатся и личные выпады (против Козловского), а также общеполитические высказывания (против коммунистов). Оказавшись в трудной ситуации, рабочие используют две формы протеста. Первая, наиболее ожидаемая, — это итальянская забастовка или же просто уход с места работы в течение дня. Вторая форма — жалоба-донос, письмо, направленное Калинину. Тон послания резкий и «антикоммунистический», но в обращении к Калинину скрыта тайная надежда побудить советского руководителя вмешаться с тем, чтобы изменить положение[63]. Вопрос, как повести себя по отношению к авторам письма, вызвал споры. Представители местных властей весьма отрицательно относятся к подобным нападкам и коллективному характеру письма, они хотят «разоблачить» авторов и «наказать»[64] их. Тем не менее в Москве у человека, читавшего решения крымской окружной контрольной комиссии, возникают вопросы, и он черкает в качестве резолюции такую фразу: «зачем искать “анонимщиков”, если жалоба в основном справедлива?»

Забастовка постепенно исчезает за горизонтом политической и социальной панорамы жизни советских людей. Со временем эта традиционная форма рабочего протеста перестает быть действенной и становится опасной. И так происходит не только с ней.

Демонстрация: переосмысление и подавление протеста

Массовые демонстрации и даже бунты также составляют часть традиционного способа выражения народного недовольства в стране Разина и Пугачева. Эти формы в равной мере принадлежат к традиции как рабочего, так и крестьянского движения. Власть очень вскоре предпринимает попытки контролировать и использовать эту форму протеста, превращая ее в обязательный элемент праздников, весьма характерных для советской эпохи^{208}. Шествия становятся структурирующим элементом советского праздничного действа, посвященного великим датам истории молодой страны, и разного рода мероприятий, проводимых в тридцатые годы.

Как и забастовки, демонстрации былых времен вскоре мифологизируются. Примером тому может служить история большой демонстрации рабочих завода в Сормово (1902). Горький в 1907 году описал ее в своем романе «Мать», а Пудовкин превратил роман в одноименный фильм, вышедший в 1926 году. Такое «приручение» очень хорошо иллюстрируют первомайские демонстрации. Они постепенно распространяются в Российской империи начиная с 1890 года (Варшава) и часто оказываются поводом для столкновений с царской полицией. Это славное прошлое возрождается в Советской России, начиная с первых советских демонстраций, которые, с 1918 года сопровождаются еще и военным парадом. Праздничные процессии, конечно, уже частично контролируются, но все же они еще носят праздничный характер, на них сжигают кукол, в карикатурном виде изображающих дурные явления, с которыми необходимо вести борьбу. Однако постепенно власть объявляет войну беспорядочности, стихийности. Как и забастовка, которая должна быть организована, демонстрация должна проходить дисциплинированно^{209}. Парады и 1 мая и 7 ноября теперь это всего лишь «шествия». Могут даже проводиться предупредительные аресты, «в целях обеспечения нормального проведения международного дня 1 мая и локализации возможных антисоветских проявлений»^{210}, как это случилось накануне 1 мая 1930 года в Нижегородской области. В ночь с 27 на 28 апреля в Нижнем и его пригородах органами проводится операция против «контрреволюционного и шпионского элемента, церковно-монархических кругов, ссыльных и высланных и антисоветской интеллигенции» — всего 151 человек, сорок один арестован.

В то же время в начале тридцатых годов еще отмечаются действительно протестные уличные демонстрации. Посол Италии в Москве, чьи свидетельства были изучены Андреа Грациози, указывает на беспорядки в Москве, на голодные бунты. В настоящее время уже лучше известны многочисленные выступления и восстания крестьян, которые сопровождали новую сталинскую политику в деревне^{211}.

Коллективизация

Действительно, начиная с весны 1928 года, но главным образом зимой 1928–1929, политика в области сельского хозяйства резко меняется. Принципы НЭПа уступают место все более и более жесткой политике конфискаций и принудительного изъятия сельскохозяйственной продукции, прежде всего зерна. Чтобы сломить сопротивление крестьян, большевики решают перейти к новому этапу и «ликвидировать кулачество как класс». Они создают колхозы — коллективные хозяйства, в которые крестьяне должны объединяться, хотят они того или нет. Неприятие новой политики носит массовый характер и порой приобретает ожесточеннейшие формы. Доклад секретно-политического отдела ОГПУ 1931 года позволяет понять размах сопротивления. Статистика впечатляет: согласно докладу, в первые два года новой сталинской политики произошло более 2000 восстаний, в то время как в 1926–1927 годах их было всего 63. Их количество выросло в восемь раз за один только 1930 год^{212}.

Выступления (вспыхивавшие по различным поводам: религиозные притеснения, принудительное изъятие, коллективизация) сопровождаются другими акциями протеста, такими как распространение листовок, а также индивидуальным террором против представителей власти (линчевание, убийства.). Оценки числа участников, приводимые политической полицией, также поражают: на 1930^{213} год речь идет о приблизительно двух с половиной миллионах человек, часто женщин^{214}. В большинстве случаев выступления носят мирный характер: так, ОГПУ различает, в категории «массовые выступления» выступления «повстанческого характера» и «выступления вооруженной толпы»^{215}. В последнем случае речь идет о выступлениях, которые сопровождаются «занятием основных стратегических пунктов и учреждений, выставлением пикетов и заслонов»^{216}.

Власти реагируют на протесты двояко. Во-первых, они идут на тактическое отступление, объявленное статьей Сталина «Головокружение от успехов»[65]: эта публикация объясняет значительное снижение числа выступлений, которое наблюдается, начиная с апреля 1930 года. Тем не менее власть не отказывается от применения силы^{217}. Хотя «в большинстве случаев это вмешательство ограничивалось вооруженной демонстрацией»^{218}, но власть умеет и наступать, как о том свидетельствуют события в Воронежской области:

Протесты подавляются безжалостно: «контрреволюционных элементов»[66] либо казнят, либо высылают. Николя Верт пишет^{220} о более чем 1 800 000 «раскулаченных». Сопротивление крестьян усмиряются отныне раз и навсегда, после 1933 года подобных выступлений практически не происходит, несмотря на отдельные спонтанные голодные бунты.

Установление контроля над собраниями и подавление городских восстаний

В повседневной жизни полиция следит за тем, чтобы не было выступлений и сборищ, которые могли бы оказаться опасными для существующего режима. Присутствия представителей ОГПУ и нескольких арестов, как правило, бывает достаточно, чтобы успокоить буйные головы. Во всех случаях, сталкиваясь с враждебной массой, сотрудники ОГПУ задерживают одного или нескольких зачинщиков. Так происходит, например, когда толпа в четыреста-пятьсот человек собирается для того, чтобы не дать закрыть церковь в Шарье, недалеко от Нижнего Новгорода и помешать проведению описи церковного имущества. Люди остаются на месте в течение целого дня и посылают телеграммы Калинину, чтобы попросить о поддержке. ОГПУ дожидается вечера и арестовывает двух мужчин и трех женщин.

В этом документе мы снова сталкиваемся с навязчивым стремлением к спокойствию и порядку, которое как представляется, характеризует политику советской власти в отношении управлении массами. Вся система охраны порядка базируется на ОГПУ, но бывает, что ситуация едва не выходит из-под контроля. Так, в Борисове (Белоруссия) в апреле 1932 года вспыхивают голодные бунты: 7 апреля толпа женщин штурмом берет несколько булочных^{222} Эти сцены повторяются на следующий день. Следуя классической схеме, на место событий прибывают секретарь райкома, председатель райпрофсовета, и начальник ГПУ Но их появление вместо того, чтобы успокоить пятьсот демонстрантов, вызывает возгласы ненависти. Один из рабочих (согласно официальной версии) восклицает: «чего вы с ним разговариваете, давите его и всех их нужно». Напряжение достигает высшей точки: часть толпы направляется к армейским казармам, призывая солдат брататься. Этот призыв ни к чему не приводит, но солдаты не настроены враждебно по отношению к демонстрантам и ограничиваются тем, что разгоняют их, не прибегая к насилию. Милиционеры же, со своей стороны, поддерживают протестующих: некоторые заявляют о своем согласии с ними, отказываются выполнять приказы, в частности арестовывать зачинщиков. Лишь постфактум ОГПУ осуществляет несколько «образцово-показательных» арестов и порядок оказывается восстановлен:

В Харькове 7 апреля 1933 года обстановка также носила весьма напряженный характер: две булочных и отделение милиции подверглись нападению со стороны толпы демонстрантов. И здесь власть снова прибегает к запугиванию:

Взрывы народного гнева повторяются в 1932 году в Ивановской области. Бастующие рабочие собираются за воротами своих заводов и нападают на здания, где располагаются официальные учреждения — символы власти^{225}. В Вичуге события приобрели трагический оборот. Забастовщики толпой подошли к зданию ОГПУ. «Красные жандармы ГПУ»^{226}, как их называют анонимные авторы одной листовки, стали стрелять в собравшихся и убили одного из них. В это время охваченные паникой сотрудники «сожгли секретные документы и оставили помещение»^{227}. То же сделали и все руководящие работники: второй секретарь областного комитета, председатель областного комитета профсоюзов, член бюро обкома и ГПУ укрылись сначала в окружном комитете, затем, при приближении толпы — на металлургическом заводе № 6, не участвовавшем в забастовке, а потом покинули город и спрятались в 20 километрах, в Горкино^{228}.[69]

Порядок и советская законность в Вичуге восстанавливаются: ответственные наказаны. Когда все утихло, Ярославский, направленный, на место событий, чтобы разобраться, настаивает на необходимости работать с жалобами населения:

С его точки зрения, это и будет ответом на недовольство, с такой силой проявившееся в предшествующие дни. Партия организует демонстрацию трудящихся — словно для того, чтобы стереть из памяти людей воспоминания о беспорядках и показать, что снова взяла ситуацию под контроль:

Мы вновь сталкиваемся с уже рассмотренной выше навязчивой идеей порядка. Полицейское и военное давление, угрозы увольнений в конце концов приносят свои плоды, так как после 1934 года упоминаний о подобных событиях мы не находим. Как и в случае с забастовками, демонстрации перестают быть для населения средством защиты своих интересов.

Разгром политической оппозиции

Одна из наиболее распространенных примет «сталинской революции», которая преобразует страну, начиная с 1928 года, — это исчезновение какой бы то ни было политической оппозиции. Это конец «эпохи дискуссий»^{231}. Ситуация известна хорошо: возможности быть несогласным с линией партии больше нет. XV съезд ВКП(б) (декабрь 1927 года) и исключение из партии Троцкого завершают этот период. Исчезает последний способ публично выразить свое недовольство. В течение нескольких лет сохраняется еще одна форма выражения политического несогласия — это распространение листовок. Разбросанные там и сям, приклеенные к столбам, они продолжают сообщать о политическом неприятии сталинской власти[70]. Но их авторов политическая полиция преследует и безжалостно подавляет.

Эта листовка была найдена членом коммунистической партии на одной из улиц города Дзержинска 22 сентября 1929 года. Подобные листовки[71] можно было достаточно регулярно встретить в советских городах и на селе в годы первой пятилетки. Во время коллективизации — это одна из наиболее распространенных форм борьбы против политики власти: между 1928 и 1931 годами службами ОГПУ зафиксировано около 8400 подобных документов^{233}. Власть старается как можно быстрее пресечь их распространение, чтобы уменьшить их воздействие на население. ОГПУ строго корит секретаря пильненского районного комитета партии, что неподалеку от Арзамаса, за организацию собрания по обсуждению (и критике) обнаруженной в декабре 1929 года листовки: по мнению органов, вокруг этой истории была поднята «излишняя шумиха»^{234}!

Достаточно одного примера, чтобы показать, что именно предпринимали органы против этих последних отчаянных попыток. В ночь с 29 на 30 апреля 1928 года ОГПУ Нижнего Новгорода обнаружило на улицах города трехстраничную листовку, озаглавленную «Праздник свободы или рабства?» Органы безопасности «срочно» и «совершенно секретно» информировали об этом власти (областной и городской комитеты партии), началось расследование^{235}. Авторов листовок быстро арестовали и вынудили признаться. 2 июня в отношении них ОГПУ выносит обвинительное заключение в соответствии с параграфами 10 и 11 страшной 58 статьи советского уголовного кодекса^{236}. Это группа из одиннадцати студентов педагогического факультета Нижегородского университета (восемь мужчин и три женщины в возрасте от двадцати до двадцати семи лет).

ОГПУ арестовало их 30 апреля, вероятно, по доносу, и провело ряд обысков, во время которых были найдены различные документы, свидетельствовавшие об их принадлежности к троцкистской оппозиции: тексты ее лидера, а также «завещание» Ленина. Восстанавливая различные звенья цепочки, полицейские вычисляют и задерживают авторов другой листовки, обращенной к «Товарищам студентам!» и выражающей протест против ареста первых членов группы. Этих студентов несколько раз допрашивают в ОГПУ и вынуждают дать письменные признательные показания.

Политическая полиция заставляет их подробнейшим образом рассказать, как был написан текст, каким способом размножался. Они также вынуждены написать письмо в областной комитет партии. Их судьба неизвестна, но статья обвинения и передача дела, по решению ОГПУ, на специальную комиссию, заставляют опасаться самого страшного наказания. Тексты, которые от них остались, доказывают, что они отдавали себе отчет в своей участи:

Тем не менее этот род литературы не исчезает вовсе. Явление сохраняется, хотя во второй половине тридцатых годов уже невозможно найти следов столь многочисленных листовок. Но среди писем читателей и тех, что получали деятели высокого ранга, всегда будет, как мы увидим, значительное количество анонимных писем, обличающих политику власти, и так будет продолжаться до конца исследуемого периода. Множество советских людей так никогда и не отказались от попыток выразить власти свое несогласие^{239}.

Первая половина тридцатых годов отмечена прекращением массового использования населением традиционных форм выражения недовольства. Дело не в том, что то или иное явление устаревает, в еще меньшей степени это является признаком того, что, по сталинской формуле, «жить стало лучше». Исчезновение из социальной жизни протеста — это главным образом и прежде всего результат репрессий. Зачинщики забастовок, организаторы демонстраций, распространители листовок подвергаются преследованиям, арестам и наказаниям. В обществе дефицита, каким было советское общество первых пятилеток, нет даже необходимости прибегать к смертной казни или отправлять в концлагерь, чтобы обречь человека на гибель. Достаточно было увольнения, означавшего потерю преимущественных прав на снабжение и жилье. Арест навечно становится клеймом и навсегда меняет жизнь обвиняемого. Поэтому находится все меньше и меньше мужчин и женщин, находящих в себе мужество во всеуслышание заявить о своем несогласии и отчаянии. Тем более что власть выхолащивает содержание традиционных форм протеста. Демонстрация перестает быть его символом, она становится проявлением подчинения и одобрения. Из революционного бунта она превращается в воплощение порядка и уважения. Сама стачка приобретает сакральные черты и теряет свой первоначальный смысл, оставаясь в некоторых случаях лишь инструментом в руках правящего режима. Советские люди, таким образом, лишаются всех этих инструментов. Поэтому-то они и продолжают использовать тот единственный канал, который им оставляет власть, — письма. Ибо новая власть не только не преследует их авторов, но, наоборот, поощряет граждан идти по этому пути: теперь нужно понять, почему.