Пять процентов правды

Выступления левой оппозиции были окончательно подавлены на XV съезде партии в декабре 1927. После многочисленных преследований деятели, противившиеся политике, проводимой в СССР со времен окончания Гражданской войны, исключены из партии и нейтрализованы. Последний «бой ради спасения чести»^{240}, который дали такие заслуженные большевики как Троцкий, Зиновьев и Каменев, был ими проигран: им пришлось публично покаяться. Лишь Троцкий не уступил и в сопровождении нескольких верных товарищей вынужден был отправиться в изгнание[72].

Исчезает альтернатива сталинской власти, и политическое пространство в СССР еще больше сжимается. Вопрос о том, как выразить свое недовольство, встает с еще большей остротой. Руководители страны, как мы видели, не отступают перед применением силы при подавлении городских восстаний и крестьянских бунтов. Но они не стремятся тем не менее обречь страну на полное молчание. Чтобы не приходилось терпеть любую критику, они стараются как можно точнее определить порядок ее высказывания.

Начатая в первой половине 1928 года кампания самокритики является важнейшей вехой на пути решения этой задачи. Ее цель — не критика политики партии. Замысел кампании самокритики не предполагает также критики отдельным человеком самого себя[73], но критику им «рабочего класса»^{241}. Речь идет о том, чтобы развернуть внутреннюю критику того, что происходит в СССР. Пример подает лично Сталин, который с трибуны XV съезда предостерегает своих сторонников от соблазнов самоудовлетворенности:

Он ссылается на Карла Маркса, утверждая, что большевики должны быть способны критиковать самих себя[74]:

Маркс говорил, что пролетарская революция тем, между прочим, и отличается от всякой другой революции, что она сама себя критикует и, критикуя себя, укрепляется. Это очень важное указание Маркса. Если мы, представители пролетарской революции, будем закрывать глаза на наши недочеты, будем разрешать вопросы семейным порядком, замалчивая взаимно свои ошибки и загоняя болячки вовнутрь нашего партийного организма, — то кто же будет исправлять эти ошибки, эти недочеты?»^{243}

В том же отчете Сталин с едкой иронией ставит вопрос о солидарности ответственных работников, которая препятствует всякой критике а, главное, ведет к «семейственности» при разрешении проблем.

Самокритика не заявлена еще как предмет специальной кампании, она просто представлена как необходимая для исправления «ошибок» и «недостатков», которые «наносят вред делу».

Официальное начало кампании: обращение 3 июня

В период между 3 декабря 1927 года и 26 июня 1928 года Сталин возвращается к этой теме пять раз[75]. После XV съезда, в апреле 1928 года, пленум Центрального Комитета, посвященный главным образом урокам Шахтинского дела[76], коротко затрагивает вопрос о самокритике. Но по-настоящему открывает кампанию обращение ЦК ВКП(б), опубликованное в «Правде» 3 июня 1928[77]. В этом тексте, адресованном «членам партии» и «рабочим», самокритика представлена как необходимый ответ на зло, которое представляет собой бюрократизм, стоящий в одном ряду с другими угрозами, нависшими над страной, — такими как растущее давление капитализма, обостряющееся сопротивление кулаков и саботаж некоторых специалистов.

Источником всех этих проблем названа деятельность «негодных элементов», которые необходимо разоблачить и ликвидировать. Хотя по идее самокритика направлена «сверху вниз и снизу вверх» социальной лестницы, обращение настаивает в особенности на критике «снизу», которая, как предполагается, позволит «улучшить государственные партийные и профсоюзные организации». Призыв остается, однако, крайне общим, и конкретно суть кампании самокритики нигде не определена. Из текста трудно понять, должна ли она выражаться в простом обмене мнениями, условия которого нигде специально не оговариваются, или, как порой звучит между строк, ее результатом должна быть замена некомпетентных ответственных лиц. Определен только объект самокритики: некое подобие промежуточной прослойки между «партией», Центральным Комитетом и «массами» (это слово повторяется двадцать раз) или «рабочими» (встречается двадцать один раз), которым свойственны ясность суждений и здравый смысл. Ничего не сказано о содержании критики, все сводится к повтору негативно окрашенных высказываний[78], обозначающих подлежащие искоренению недостатки: мишенью новой кампании является «рутина», «чиновничье наследство», «пьянство», «самодурство» или «мещанская успокоенность».

В широкой кампании самокритики участвует вся центральная и местная пресса, ее организаторы стремятся всеми способами популяризовать новый лозунг. В публикациях обращает на себя внимание главным образом яростный характер используемых терминов: «злостные элементы» должны быть подвергнуты «огню самокритики». Относительная расплывчатость первых текстов оставляет, однако, простор для интерпретации — как руководителям, так и простым советским гражданам.

Поначалу кампанию самокритики ничто не отличает от других кампаний, ранее проводившихся большевиками. Она разворачивается благодаря усилиям прессы, всего аппарата партии. В Нижнем Новгороде в течение всего июня принимаются различные резолюции: сначала областным комитетом, потом различными, более мелкими организацями — на уровне районов города. В Выксе 29 июня уездный комитет (уком) предлагает «всем волкомам, партколлективам, партячейкам немедленно приступить к проработке обращения ЦК ВКП(б) путем постановки кратких докладов на открытых ячейковых партсобраниях с привлечением комсомольцев и беспартийного актива»^{245}. Именно это и происходит в следующие два месяца.

Текст обращения широко распространяется. Сначала на центральном уровне: Государственное издательство (ОГИЗ) выпускает его шестнадцатистраничной брошюрой с тиражом 300 000 экземпляров по цене в одну копейку^{246}. В Выксе обращение опубликовано в приложении к местной газете «Окский рабочий». В самом Нижнем Новгороде издается книжечка с текстами Сталина и обращением Центрального Комитета. На некоторых заводах, таких как «Красный пролетарий» в Москве, рабочим розданы 600 экземпляров обращения, при том, что общее число работающих на заводе — 900.^{247} В Растяпино некоторые коммунисты собираются для обсуждения этих текстов во время обеденного перерыва в красных уголках, организуют встречи в рабочих общежитиях. Не оставлены без внимания и крестьяне, среди них тоже предполагается проводить собрания.

Результаты этих усилий — умеренные: так, коммунисты Нижегородской области, похоже, были относительно хорошо ознакомлены с новым текстом, даже если, по признанию одного местного руководителя, «ввиду недостаточности материала, точно установить [активность партийных масс при проработке вопроса о самокритики] нельзя»^{248}. Остальное население, которое могло прочитать обращение в газете или услышать его во время собрания на работе, охвачено кампанией в меньшей степени. Представляется, что в собраниях по обсуждению обращения участвовало немного народу: в Красных Баках сорок девять собраний охватили в общей сложности менее 2000 человек (т. е. это были немногочисленные встречи с количеством участников около 40).

Движение, следовательно, стартует с трудом. Некоторые организации откровенно затягивают дело и удовлетворяются принятием успокоительных, чисто формальных резолюций, как это было, например, в Саратовской области:

Эти первые, относительно маловыразительные реакции дают основания Петерсу, влиятельному члену Центральной контрольной комиссии, иронически высказаться относительно хода кампании:

Согласно той же логике, один из инспекторов Центральной контрольной комиссии в конце августа 1928 года не может удержаться от замечания, что «хотя все рабочие читают газеты, но именно моменты, касающиеся обращения ЦК, как то прошли мимо их внимания»^{251}.

Между недоверием и враждебностью

Относительная вялость собраний объясняется, быть может, страхом перед репрессиями:

Собрание, организованное в Москве на фабрике Гознака, является в этом смысле весьма показательным.

Таким образом, в начале августа кампания еще не принесла особых плодов: Центральная контрольная комиссия рассылает по стране инспекторов, чтобы понять причины этой относительной неудачи и попытаться извлечь из нее уроки. В связи с этим было собрано значительное число документов, и мы располагаем первоклассными источниками.

В то же время страна, кажется, кипит желанием высказаться, особенно на заводах, где велик процент сезонных рабочих, напрямую связанных с деревней. Один из инспекторов, направленный в трамвайное депо им. Русакова, выслушивает от рабочих, что «рабочим некого критиковать — администрацию они уже давно раскритиковали, а им хотелось бы критиковать кого-нибудь повыше, например, политику партии в отношении хлебозаготовок и т. д.»^{254} Еще более напряженное положение на электрозаводе в Москве[79]. Выступающий, некто Бурьян сталкивается с враждебной толпой сезонных рабочих на собрании в более чем четыреста человек 27 июня 1928 года. И в своих записках[80], и в выступлениях участники дискуссии высказываются совершенно откровенно. Первый же из выступающих набрасывается на Бурьяна за «костюмчик», который, говорит он, «пожалуй, что стоимостью подороже моего дома вместе с коровой». Он также обрушивается с критикой на аграрную политику власти. В этом его поддерживает толпа: «давай, давай, говори <…> это наш…» Несколько человек присоединяются, говорят о том, что в деревнях уже почти голодают в результате принудительного сбора зерна. В записке даже задают вопрос:

Несколько членов партии пытаются им возражать, повторяя аргументы в духе «линии партии»: «Ведь кулак прежде всего тот, кто эксплоатирует и открыто, и главным образом, скрытно беднейшее крестьянство, заставляет работать на своей земле». Их немедленно и резко одергивают, как следует из протокола собрания:

Протестующие даже мешают оратору, который, похоже, никак не ожидал такой реакции, завершить свою заключительную речь. Он вынужден замолчать и сесть. В голосовании по итоговой резолюции, приветствующей и поддерживающей обращение Центрального Комитета, участвуют только члены партии, а все остальные воздерживаются.

Но не следует переоценивать подобную недоверчивую и даже враждебную реакцию, случается, что обращение понимают и принимают всерьез, и начинается настоящая дискуссия. И тогда самокритика ведется как в устной, так и в письменной форме. На собраниях от рабочих ждут, чтобы они публично рассказали, что не так на их рабочем месте. И когда они поддаются и вступают в игру, их любимой мишенью оказывается руководящий состав предприятия.

Но высказывать свои замечания вслух все же трудно, и, следовательно, такая форма критики остается ограниченной. Самокритика разворачивается в основном на страницах газет — благодаря специальной рубрике, появившейся в «Правде» в марте 1928 года, а затем постепенно распространившейся на большинство газет страны: «Листки РКИ»[81]. Они занимают целую полосу центрального органа партии, публикуются несколько раз в месяц, их цель — «бороться с бюрократизмом», опираясь на массы. Каждый номер «Листков РКИ» содержит 10 или 15 статей обличающего характера в форме журналистского материала или в форме писем советских людей.

Правдивость присылаемых сообщений перед публикацией не проверялась. Расследование проходило после, и итоги его могли пройти сообщением в одну строчку в рубрике «Результаты» на той же странице. Опровержения, если таковые были, часто появлялись два или три месяца спустя после появления разоблачительной статьи. Вначале эти «Листки» были лишь инструментом популяризации деятельности РКИ. Но очень быстро они становятся важнейшим посредником в интересующей нас кампании. Слово «самокритика» появляется в «Листках» газеты «Правда» на следующий день после апрельского пленума^{257}. Затем, в первые месяцы кампании, «Листок» появляется каждые два или три дня (девять номеров в июне^{258}, восемь в августе, девять в сентябре). Конкретный тон всей кампании эти страницы задают в значительно большей мере, чем другие тексты.

Подобная публичная критика приобретает широкий размах в прессе, и в конце концов начинает присутствовать повсеместно. Так, «Печатник», издание профсоюза типографских работников, открывает рубрику, посвященную публикации «корреспонденции». Постепенно, эта рубрика становится «основным отделом журнала», в котором с апреля по август 1928 года появляется более ста двадцати статей^{259}. В этих условиях поток писем в газеты и отделы жалоб растет: если в мае 1927 года «Рабочая газета» получила 2200 писем, то в мае 1928 года таких писем было уже 5500. То же произошло с «Нашей газетой», которая стала получать вместо ста — ста двадцати писем в день почти двести^{260}. В Ленинграде «Ленинградская правда» получает от 100 до 110 писем в день, тогда как до июля их приходило 40–50^{261}.[82] Скромнее обстоят дела в отделе жалоб Симферополя, который получает 230 писем в июле 1928 года против 131 в апреле^{262}. То же самое — в Харькове или Саратове, где «Поволжская правда» получает 2322 письма в октябре 1928 года, т. е. в шесть раз больше, чем в апреле^{263}. Помимо общеполитических газет, в работе участвуют многочисленные заводские издания: и специальные газеты[83], а также стенгазеты. Они являются важной движущей силой кампании благодаря своей близости к месту событий и скорости реакции.

Внедрение самокритики

Несмотря на не очень уверенный старт кампании, сопротивление со стороны тех, кто являлся ее непосредственной мишенью, т. е. управленцев в экономике, достаточно значительно. Это можно увидеть даже после беглого обзора опубликованных в прессе в первые месяцы кампании статей и писем: в 78% статей в пяти крупнейших ежедневных советских газетах[84] речь идет о руководящих кадрах предприятий, в то время как лишь в 1,3% публикаций содержится критика ответственных партийных работников и в 2,6% — профсоюзных деятелей^{264}.

В опубликованном 3 июня обращении ничто не предвещало столь яростной атаки. Мы помним, что в нем говорилось о значительно более разнообразных возможных мишенях. Руководящие работники промышленности категорически не признают этих попыток поставить под сомнение их авторитет. Так, в Ленинграде

Отчеты о развертывании кампании переполнены примерами того, как руководящие работники, чье положение пошатнулось, защищают себя. Называть такое поведение принято выражением «зажим самокритики», которое входит в моду в СССР. Те, кто не смеет так уж жестко противиться новой кампании, ограничиваются застенчивыми возражениями, так как, по-видимому, не очень знают, как им быть:

Эта контратака направлена не только против рабочих, которые осмеливаются критиковать начальство, но и против журналистов, которых часто обвиняют в том, что они перебарщивают. На собрании областного партийного комитета Ленинграда накал страстей между руководящими работниками промышленности, угрожавшими коллективной отставкой, и сотрудниками «Ленинградской правды» достиг такого уровня, что один из свидетелей употребляет столь сильное слово как «мордобой»^{267}.

Хозяйственники в промышленности не единственные, кого шокируют формы новой кампании, и сопротивление, пусть и менее яростное, возникает и внутри самой партии. Оно может принимать форму устных замечаний, «дружеских советов» тем, кого подозревают в излишнем усердии. Секретарь окружного комитета так советует журналисту:

Некоторое беспокойство присутствует и в официальных текстах, в протоколах собраний. Многие ячейки Саратовской области предостерегают от возможных непредсказуемых последствий этой кампании «нетоварищеских методов полемики», сопротивление которым требует «жесточайшей борьбы»^{269}.

На местах партийные работники устанавливают достаточно четкие рамки и контролируют работу газет. Главный редактор «Красной газеты», одного из массовых ежедневных изданий Ленинграда, горько на это сетует. Многие расследования, начатые его газетой, пришлось прекратить под давлением областной контрольной комиссии, областного комитета партии или областного исполкома, чтобы не «восстанавливать массы»^{270} против той или иной властной инстанции. Наложить запрет на публикацию можно было простым телефонным звонком^{271}. Другим обстоятельством, тормозившим разоблачительную деятельность газеты, была невозможность довести расследование до конца: учреждения, которые должны бы были сотрудничать с журналистами (областная контрольная комиссия, прокуратура, ГПУ) информацию им не давали^{272}.

Время сомнений (лето 1928 года)

Первая, очень двусмысленная, попытка отреагировать на это неявное беспокойство — статья Сталина в «Правде» от 26 июня 1928 года,, озаглавленная «Против опошления лозунга самокритики»^{273}. В этом тексте, начиненном цитатами из Маркса и Ленина, Сталин старается определить границы, за которые движению не следует выходить, подчеркивая при этом его важность. Он снова говорит о значимости нового движения, о том, что оно жизненно необходимо для большевистского государства, в частности в контексте «обострения классовых отношений как по линии внутренней, так и по линии внешней». Ссылки на Шахтинское дело совершенно недвусмысленны. Тем не менее некоторое отступление от предыдущих высказываний намечается, когда генсек предлагает различать два типа самокритики.

Таким способом Сталин обеспечивает себе возможность обуздать тех, чья критика в силу определенного стечения обстоятельств не понравится власть имущим. Он также выделяет различные формы извращения самокритики, в частности в том, что касается частной жизни. Опираясь на примеры из печати, он считает не относящейся к делу критику пьянства или сексуального поведения — так, одна из иркутских газет будто бы назвала несдержанность в половой жизни «буржуазным злом»! Особое внимание Сталин уделяет критике хозяйственных кадров и словно бы защищает их: «Разве трудно понять, что,самокритика нужна нам не для травли хозяйственных кадров, а для их улучшения и укрепления?» Но эта словесная игра носит более чем двусмысленный характер: в той же самой статье Сталин указывает, что следует принимать во внимание разоблачительный материал, содержащий хотя бы 5% правды.

Это грозная фраза. Она надолго становится источником беспокойства для руководителей советской промышленности. Чтение подобной статьи не могло ни успокоить тех, кто был мишенью самокритики, ни способствовать расширению самой кампании.

Это беспокойство очень ярко проявляется во время пленума Центральной контрольной комиссии, который состоялся в Москве 27 августа 1928 года и был посвящен обсуждению кампании самокритики и ее первым шагам^{274}. Положение руководящих работников в промышленности, хозяйственников находится в центре дискуссии: многие выступающие резко высказываются[85] по поводу дестабилизирующих последствий критических выступлений рабочих. Обмен мнениями состоялся весьма оживленный, как подчеркивает один из делегатов: «Мы, рабочие заводов, думали на местах, что только там у нас такая паника о самокритике, а она, оказывается, и сюда проникла»^{275}.

Первый же оратор после основного докладчика, Лебедя, немедленно переходит к атаке. После нескольких слов о необходимости и значении кампании, он перечисляет пункты, составляющие ядро требований «хозяйственников»: вред, наносимый трудовой дисциплине; право на безделье, которое начнет маячить благодаря этой кампании; отсутствие положительных результатов в производственном процессе^{276}. Он также ставит вопрос об опровержениях, которые никогда не публикуются, о праве на ответ, которое остается мертвой буквой. Как видим, управленцы в ходе это кампании оказались между молотом и наковальней: «с одной стороны — самокритика, с другой стороны — критика и беспощадный нажим со стороны треста, со стороны ВСНХ, со стороны правительственных организаций…»^{277} и в полной растерянности. Некоторые доходят даже до того, как сообщает другой выступающий, незадолго до этого приехавший из Дагестана, что увольняются, потому что не выдерживают больше пребывания в «атмосфере самокритики»^{278}.

Вопрос о праве на ответ^{279} был, по-видимому, особенно важным, и ему посвящены многие выступления. Один из трестов даже создал специальную должность: в обязанности занимавшего ее входило просматривать статьи, публиковавшиеся в четырнадцати областях, и в случае необходимости- писать и публиковать опровержения^{280}.[86] Обсуждалось также наказание за сообщение лживых сведений. Безо всякого косноязычия, свойственного официальным текстам, выступающие признают существование заинтересованных доносчиков и безнаказанности:

Вопрос о степени достоверности содержащейся в критике информации, очевидно, является центральным: те 5–10%, о которых говорил Сталин, принимаются с трудом, и многие стремятся истолковать слова руководителя в более широком смысле. Как же в самом деле терпеть если есть «частичка правды, [когда] в конце концов основное гнусная ложь, клевета»^{282}? По мнению А. Сольца^{283}, одного из влиятельных членов комиссии, разрешения на 95% вранья Сталин не давал^{284}. Другие устраивают похожий на фантасмагорию торг относительно того, какое соотношение правды и лжи допустимо: от 20 до 30% — вот минимум, по мнению одного из выступающих^{285}! Одно из решений, предлагаемое многими ораторами, это, конечно же, проверка выдвинутых обвинений до публикации материала. Со своей стороны, газеты прячутся за сталинскими цифрами, чтобы оправдать часто очень высокий процент ложных заметок. Астраханская газета «Коммунист» даже гордится тем, что она перевыполнила установленную Сталиным норму: 11,8% опубликованных статей оказались соответствующими действительности^{286}!

В целом стиль публикаций становится предметом обсуждения в такой же степени, как и их содержание. Сталин в своей июньской статье открыл здесь большие возможности, осудив заглавия статей, звучащие как «рекламные лозунги», и обвинив их авторов в том, что они говорят «голосом не нашего класса»^{287}. Сталин упоминает такие заголовки как «Одна рюмка тянет за собой другую», «Выстрел, который не раздался», «Бандиты двухспальной кровати», весьма точно отражающие тональность публикаций в центральной и местной прессе. Некоторые из участников ратуют за отказ от публикации подобного рода материалов: по их мнению, участие в кампании самокритики прессы вовсе не дает реализоваться праву и возможности защищать себя или же, если и дает, то в значительно меньшей степени, чем дискуссия на общем собрании^{288}. Подверглись критике и персональные нападки:

Сольц критикует также пресловутую ленинскую формулировку, широко повторяемую всеми средствами советской массовой пропаганды, относительно самокритики «невзирая на лица». Эта мысль, подчеркивает он, «иногда хороша, а иногда никуда не годится». Он пользуется также случаем, чтобы с высоты трибуны высмеять всех тех, кто множит цитаты из Ленина. Другие ораторы доходят даже до того, что предлагают подправлять тексты разоблачений, чтобы не разглашать имен тех, кто повинен в выявленных нарушениях. Один из делегатов пленума не может сдержать крик души: «Давайте соблюдать престиж наших советских работников, который более ценен, чем брехня подобных людей!»^{290}

Противники кампании устремляются и по другому пути, открывшемуся после сталинской статьи: они настаивают на возможном использовании самокритики классовыми врагами и множат примеры выступлений бывших троцкистов, кулаков… Наконец, они предполагают отвлечь самокритику от ее обычных мишеней и предлагают направить «огонь самокритики» на самих рабочих:

Все эти критические выступления остаются тем не менее под контролем, и к концу второго дня пленума постепенно верх берут сторонники официальной линии, которые приравнивают осуждение последствий самокритики к осуждению этой политики как таковой. А затем начинают персонально атаковать выступавших. Все предлагавшиеся ограничения кампании отброшены, в частности в речи Е.М. Ярославского, второго человека в организации^{292}. Лебедь заявляет, что не может быть и речи о том, чтобы проводить расследование до публикации разоблачительного материала: «…это значит уничтожить самокритику»^{293}, в то время как Ярославский полагает, что соблюдение необходимых бюрократических процедур приведет к потере времени и в результате защитит влиятельных людей за счет более слабых. Кроме того, имена «виновных» должны быть преданы огласке, так как рабочему необходимо показать «конкретного виновника и конкретные причины» выявленного недостатка^{294}. Возражение относительно риска скатиться к контрреволюциии также отброшено на том основании, что массы умеют отделить зерна от плевел и знают, чем отличается «здоровая критика от враждебной»^{295}. Даже вопрос о праве на ответ решается в пользу свободы критики: следует относиться к этим опровержениям «с осторожностью», потому что они слишком часто носят «отписочный канцелярский характер»^{296}. Решено оставить без внимания замечания недовольных руководящих работников-производственников. Решение это вполне сознательное и ответственное. Сторонники самокритики не игнорируют и не уклоняются от решения проблем, существование которых практически отрицалось на пленуме ЦКК, они долго и тщательно обсуждали их на подготовительном заседании 18 августа 1928 года. Самые высокие партийные чины информированы об этих «извращениях самокритики в специальных циркулярах и докладах»^{297}.

Таким образом, пленум принимает решение о продолжении и расширении кампании. В резолюции было твердо заявлено о необходимости не оставлять предпринятых усилий и разворачивать самокритику. Резолюция призывает мобилизовать все силы (партию, руководящих работников, комсомольцев, добровольцев, профсоюзы) на развитие этого движения. Критические замечания, прозвучавшие во время пленума, отодвинуты на второй план и выглядят малозначительными. Недостатки, названные вначале, — это не злоупотребления, а «недоработки». Роль прессы приветствуется и квалифицируется как «положительная», в то время как попытки навязать предварительную проверку критических материалов, которые публикует пресса, официально подвергнуты осуждению. Кроме того, заявлено, что должны быть привлечены «к самой суровой ответственности те работники и руководители аппарата, которые или сами преследуют, или допускают преследования за самокритику рабочих, рабкоров, работников производственных совещаний, контрольных комиссий»^{298}. И хотя подтверждается необходимость предоставлять возможность для публикации опровержений, некоторые из них охарактеризованы как «лжеопровержения». Такая формулировка ставит под сомнение добросовестность тех, кто их пишет, и фактически является основанием для редактора отказаться от его публикации.

Уже после августовского пленума 1928 года вышла брошюра, в которой отметались все аргументы в пользу ограничений, которые могут быть наложены на самокритику. Автор брошюре подробно и аргументированно инструктирует, как следует заниматься самокритикой^{299}. Размер этого текста (около 75 страниц) означает, что брошюра, по всей видимости, не предназначался для широкого публичного распространения, она обращалась прежде всего к руководящим работникам партии[89]:

Этот документ воспроизводит уже известные нам аргументы, отстаивает значение прессы, рабочих и крестьянских корреспондентов, призывает к усилению кампании. Редко где ее реальные цели были определены так явно, как здесь. Его автор, С.Б. Ингулов, открыто говорит, что развитие самокритики имеет целью ликвидировать другие формы протеста: забастовки и демонстрации^{301}.[90]

Дальнейший ход кампании

Августовский пленум завершает период дискуссий, во время которых, как мы видели, были сформулированы основные проблемы, связанные с новой формой социального протеста, поддержанного властью. Однако пленум не покончил с недовольством и нареканиями. В декабре 1928 года РКИ Нижегородской губернии выделяет три типа руководителей — в зависимости от отношения к кампании^{302}: первые в полной мере участвуют в кампании (составитель доклада специально отмечает, что таких руководителей «сравнительно мало»), вторые относятся к ней пассивно (таких руководителей большинство: они выслушивают критику, но ничего не делают для того, чтобы исправить выявленные недостатки) и, наконец, третья группа объединяет тех, кто открыто противится кампании («таковых также значительное количество»).

Население также до конца не осведомлено о тех возможностях, которые для него открываются, как о том свидетельствуют письма, полученные Лебедем после опубликования его речи в «Правде».

Представляется, что в ходе кампании самокритики обретает форму первый компромисс, который будет неоднократно воспроизводиться впоследствии. Обратной стороной свободной, подчас яростной, критики оказывается ее бездейственность и отсутствие каких бы то ни было результатов. Это обстоятельство много раз подчеркивалось в отчетах и письмах, написанных в ту эпоху. Оно даже вызывает некоторое разочарование у рабочих: «какая польза собираться, говорить, кричать, когда все остается на бумаге?»^{304} или у руководящих работников, которые настаивают на большей последовательности:

Симптоматично настоятельное требование августовского пленума 1928 года принимать меры и делать расследования обязательными. Директорам заводов предлагается проводить внутренние расследования по материалам опубликованных в стенгазетах статей; однако так случается крайне редко. Непросто бывает получить ответы и большой прессе: «Листки РКИ» и «Правда» вынуждены напоминать об их обязанностях тем, кто занимается такими расследованиями.

«Результаты» для подобной кампании довольно жалкие: увольнения, передача дела в суд, даже аресты — все это происходит, но в ограниченных пределах, хотя отсутствие статистики[91] не позволяет нам составить об этом более точное представление[92]. (Из 116 уже упоминавшихся статей в газете «Печатник» только 23 дали конкретные результаты, и при этом мы не знаем никаких подробностей, появились лишь «сообщения о снятии с работы, об аресте виновных, об устранении недостатков»^{307}.) Итоги второй серии проверок в декабре 1928 года тоже не очень-то определенные: в Нижнем Новгороде говорится о «снятии с работы» или о «привлечении к судебной ответственности» «ряда руководителей», без каких бы то ни было подробностей^{308}. Сосредоточение внимания на отдельных случаях заставляет усомниться в совокупных результатах кампании.

В 1928–1929 годах в прессе продолжают регулярно появляться статьи на эту тему, а в декабре 1928 года кампания самокритики достигает следующего пика: Центральная контрольная комиссия проводит новую серию проверок. Тем не менее сама кампания потихоньку идет на спад. В конце 1929 года центральные власти более не настаивают на ее продолжении. От самокритики не отказываются, но она отходит на второй план. Необходимость же контроля подчеркивается более чем когда-либо. Это ясно видно на примере откликов на публикацию в «Правде» 1 сентября 1929 года большой статьи, посвященной зажиму самокритики в Ленинградской области. Статья основана на материалах, собранных как самой газетой, так и отделом агитации и пропаганды Центрального Комитета ВКП(б) во время одной из проверок в «Красной газете»^{309}. Подвергается сомнению позиция областной контрольной комиссии. Дело касается довольно чувствительной материи, так как, по словам самого Сталина, «ленинградская организация не есть сочинская или астраханская или бакинская организация»^{310}. Сам генсек весьма рассержен на то, что под вопрос поставлена репутация «организации, представляющей надежнейшую опору ЦК». Сталин обвиняет одного из ответственных работников Центральной контрольной комиссии Ярославского, называя его «спортсменом самокритики»^{311}. Чтобы выйти из тупика, Сталин хочет сберечь и козу, и капусту: не создавая впечатления разворота в пользу «бюрократов», он тем не менее намерен обозначить пределы возможной деятельности ЦКК. «Партийный отдел» этого органа ЦК партии ставят на место, ответственных за публикацию статьи отстраняют от работы^{312}. А.И. Криницкий, заведующий Отделом агитации и пропаганды (АППО) ЦК предлагает сменить и главного редактора «Красной газеты», но без спешки: не следует давать оснований интерпретировать это увольнение как «ущемление самокритики»^{313}. Стремление скрыть, что пришлось «наводить порядок», не должно оставлять у нас иллюзий: в конце 1929 года кампания по самокритике перестала быть приоритетной для режима[93].

Трудно оценить реальные итоги кампании: в официальных текстах упорно подчеркивается слабость движения, или то, что оно всего лишь развивается. В ноябре 1928 года один из руководящих работников ЦК еще задается вопросом, почему самокритика не охватила самые широкие массы^{314}. В декабре того же года в Нижнем Новгороде результаты, как их оценивают на месте, «еще крайне недостаточны и слабы»^{315}. Главный редактор «Красной газеты» в сентябре 1929 года радуется тому, что положение меняется, и наконец-то идет новая волна настоящей самокритики^{316}.

Значение самокритики — прежде всего символическое. Впервые практика выявления недостатков в работе управленцев и руководящих работников становится публичной и получает одобрение властей. Действительно ли советские люди сделали своей эту форму выражения недовольства? Трудно говорить об этом в краткосрочной перспективе. Во всяком случае, они постепенно привыкают к возможности критиковать своих руководителей и в особенности — к возможности обвинить их в «зажиме самокритики».

В истории обращений советских граждан к власти кампания самокритики занимает ключевое место и демонстрирует, что руководство страны стремилось придать этому процессу публичный характер. Опираясь на такие, получившие распространение в двадцатые годы явления, как стенгазета, селькоры и рабкоры, кампания по самокритике выводит на первый план практику, которой только предстоит развиваться. Население вовлекается в нее пока весьма умеренно, но получает право сказать или написать о замеченных недостатках. Эта форма критики, идущей снизу вверх, сталкивается с многочисленным и многообразным сопротивлением со стороны тех, на кого она направлена: руководящих лиц партии и управленцев на предприятиях. В эту эпоху дискуссия еще возможна: она имеет яростный характер, и аргументы высказываются напрямую. Большевистские руководители[94] со знанием дела выбирают эту новую форму выражения недовольства, потому что она позволяет не прибегать к другим. Они принимают небескорыстные доносы, по большей части наполненные клеветой (на 95%), чтобы иметь возможность направлять поток критики в нужное русло. В самом деле, самокритика — это хорошо управляемый огонь, который не затрагивает верхушки власти и не ставит под сомнение избранную политику. При этом разоблачительная критика — не минутная вспышка. Как раз наоборот, руководители стараются придать ей постоянный характер.

Обращение с жалобой к власти не является чем-то совершенно новым, однако кампания самокритики дает новый толчок развитию этой социальной практики. Ее цель — активизировать массы, побудить как можно большее число советских людей выявлять «ошибки» и «недостатки», говоря словами Сталина. Широкое распространение, которое получила критика, неизбежно вызывает вопрос, до какой степени она была организованной и отрежиссированной. Во время кампании 1928 года «хозяйственники» настаивали на определении границ возможной критики и форм, в которых она должна выражаться. Что происходит после первых, неуверенных шагов: критика становится относительно свободным и лишенным строгих рамок занятием, или, наоборот, для нее устанавливаются жесткие правила? Издавая брошюры и специализированные журналы, в которых содержатся как теоретические, так и практические советы[95], а также обращаясь к более широкой аудитории (передовицы и статьи в газетах, публикация писем, выступления), власть формирует официальный дискурс о критике. В какой мере в этой совокупности текстов содержится определение формы (стиля, лексики) и содержания (затрагиваемых тем) обращений к власти?

Разоблачать

В начале 1928 года состоялась дискуссия Максима Горького и рабочих корреспондентов на страницах «Рабочей газеты», а затем в «Рабоче-крестьянском корреспонденте». Отвечая одному из рабкоров на вопрос: «о чем писать в газеты?» «больше — о хорошем или плохом», Горький считает, что лучше уделять больше внимания положительным сторонам жизни, потому что «хорошее у нас так хорошо, каким оно никогда и нигде не было»^{317}. По подсчетам редакции газеты, тезис, что следует писать «и о хорошем, и о плохом», преобладает почти в 400 полученных откликов. Между тем цитаты из писем, которые приводит газета и сам Горький, склоняют чашу весов скорее в сторону критики: «Самолюбованием заниматься некогда», — пишет некий товарищ Гольц. Кроме того, призывы писать об успехах не так уж многочисленны в официальных речах, а когда случаются, то за ними редко следуют практические действия. Начало выпуска «Листков РКИ», конечно же, сопровождается обещанием, что:

Это останется тем не менее благим пожеланием, и количество подобных статей, напечатанных в этом «Листке», было незначительными^{319}. Призывы писать что-то иное, нежели жалобы или разоблачения, чаще всего носят чисто формальный характер: в руководстве, предназначенном для редакторов стенгазет, указывается, что газеты должны «также» содержать «полноценные, жизнерадостные, веселые»^{320} заметки. Лишь начиная с 1938 года «Крестьянская газета» иногда пытается переориентировать своих корреспондентов. Редакция считает своим долгом и имеет обыкновение сообщать своим корреспондентам о ходе, которое получило их дело. Так, в апреле 1938 года, сотрудник газеты направляет одному из читателей следующее письмо^{321}:

Тем не менее в течение почти всего периода с 1928 по 1941 год власть побуждает прежде всего к разоблачениям. В ходе различных кампаний, проходивших в тридцатые годы, населению предлагают сообщать о несправедливостях, о недопустимых ситуациях и даже об отдельных людях. Советских людей просят сообщать властям прежде всего о недостатках, «писать о плохом»: именно это объединяет все анализируемые здесь тексты.

История одного исчезновения

Определяя явление, сталкиваешься прежде всего с проблемой его наименования. И действительно, в русском языке, как и во французском, слово «донос» шокирует. Таким образом, распространение доносительства начинается с исчезновения: исчезает само слово, обозначающего явление, — «донос». Оно полностью отсутствует в официальных текстах по меньшей мере до 1938 года. В советских словарях это слово редко приводится в чистом виде: оно почти всегда сопровождается эпитетом «ложный», заставляющим вспомнить, что советский закон карает за «ложный донос» наказанием до двух лет лишения свободы^{322}. Сознательный отказ от употребления слова «донос» очевиден в ответе, данном во время чистки Академии наук в 1929 году, представителем Центральной контрольной комиссии (ЦКК), старым большевиком Ю.П. Фигатнером[96] человеку, который упрекает его в том, что он требует доносов:

Речь идет о том, чтобы не допустить ни малейшего подобия между тем, что просят делать советских людей, и поступками, осуждаемыми с нравственной точки зрения. Слово «донос» отныне связывается с царским режимом: ту же мысль, что и у Фигатнера, мы находим в словаре Д.Н. Ушакова, изданном в Москве в 1935 году^{324}. Именно поэтому заведующая Центральным бюро жалоб Мария Ульянова высмеивает в 1932 году иностранную прессу, которая сравнивает корреспондентов РКИ с «доносчиками»^{325} или со «шпионами».

Это исчезновение сопровождается активным предложением замещающей и при этом намеренно расплывчатой лексики: факт информирования власти, таким образом, обозначается рядом более или менее взаимозаменяемых слов. Говорят о «заявлении», «заметке», «жалобе» и, главное, все чаще и чаще — о «сигналах». Напрасно было бы пытаться связать с каждым из этих слов специфическую форму письма или устного заявления. Тем не менее все эти слова — вне изучаемого здесь контекста — имеют конкретное значение и принадлежат к различным языковым сферам: «заявление» или «жалоба» относятся к сфере судопроизводства, «заметка» к журналистике.

То, что слово «сигнал» в конце тридцатых годов, в частности в 1937 году, получает самое широкое распространение для обозначения жалобы и доноса, свидетельствует о тенденции, идущей сверху, сделать по возможности нейтральным акт информирования власти. Это слово появляется прежде всего в газетных статьях:

Расширить лексическое поле использования слова «сигнал» в текстах, имеющих целью информировать власть, позволяет глагол «сигнализировать»: жалобы советских людей сигнализируют руководству о существовании той или иной проблемы.

Во второй половине тридцатых годов постепенно устанавливается связь между глаголом и существительным, и «жалобы, которые сигнализируют» становятся «сигналами». В официальном дискурсе используется отныне это слово, чтобы обозначить информацию, в которой идет речь как об ошибках в управлении, злоупотреблении властью:

Слово «сигнал» в конце концов объединяет всю совокупность возможных смыслов, связанных с обращением к власти и информированием ее: оно означает как «жалобу» — оба слова часто взаимно заменяют друг друга, — так и «донос». Кроме того, тем же словом начинают называть как официальное высказывание (сигнал, газетная статья), так и информацию, поступившую от граждан. Наименование поступка носит, таким образом, очень общий характер: не существует никакого точного слова, но множество различных наименований. Тем самым эти слова теряют свой истинный смысл, перестают быть нравственно коннотированы. Советский человек, обратившийся к власти, чтобы сообщить ей о чем-нибудь, с трудом мог бы назвать свой поступок. Эта искусно поддерживаемая неопределенность имеет целью дать возможность доносить максимальному числу людей, лишить их ощущения, что они переходят некую моральную границу. Такую же цель преследует и определение возможных доносчиков.

Кто должен доносить?

Само существование возможности написать в государственный орган, чтобы указать на наличие проблем, представлено как право советских людей: М. Ульянова видит в этом «одну из важнейших форм развития советской демократии»^{330}. Это и есть тот фундамент, на котором базируются все рассуждения с целью вовлечь в процесс доносительства максимально большое количество людей. Регулярно официальные тексты напоминают, что «наш закон полностью обеспечивает возможность приносить жалобы на любого государственного служащего»^{331}. Нет необходимости быть «сотрудником газеты» или обладать особыми талантами, чтобы написать в нее. Чтобы не создавать впечатления, что существуют специалисты по сигналам в прессу, рабочие и сельские корреспонденты обречены на то, чтобы постепенно растворяться в массе:

Отныне «рабочий, работница, крестьянин, крестьянка, служащий, каждый труженик может и должен писать в наши стенные и печатные газеты»^{333}. Точно так же «все» могут обращаться в бюро жалоб^{334}. Таким образом, это относится к самым широким слоям общества: говорят о «массах», о «трудящихся», обо «всех коммунистах и беспартийных». Не существует привилегированного статуса, дающего право писать.

Кампания самокритики ясно показала: подобное максимальное расширение практики рождает проблему врагов. Нужно ли давать слово тем, кто не является сторонником власти большевиков? Официально по крайней мере никакого клейма на жалобщиках не ставится: нет ни одного текста, в котором бы призывалось игнорировать письма или информацию из-за сомнительного социального происхождения или «неправильных» политических взглядов. Соблазн учитывать эти обстоятельства существует, как мы увидим, во время работы над жалобами и проявляется публично при обнародовании «результатов» проверок. Нередко случается, что обвинения отбрасываются на том основании, что они являются «клеветой», исходящей от классовых врагов. Тем не менее, когда на одном из совещаний бюро Комиссии советского контроля вопрос ставится открыто: следует ли рассматривать жалобы крестьян-одиночек с такой же скоростью, как и жалобы колхозников? — ее председатель Н. Антипов дает однозначный ответ^{335}:

Начиная с пленума Центрального Комитета в январе 1938 года официальный дискурс меняется и весьма двусмысленно, можно наблюдать, как увеличивается число рассуждений по поводу угрозы, что сигналы будут использованы злонамеренными лицами, например, в «Правде» от 19 января 1938 года:

Кадровый отдел Центрального Комитета партии, обращаясь к органам, занимающимся расследованием доносов, настаивает на необходимости наказать этих «клеветников и провокаторов» и «тщательно разобраться»^{337} в содержании обвинений. Эти оговорки, новые и совершенно реальные, касаются, однако, лишь коммунистов, а не всего населения.

Но в том, что касается высказываний, открыто адресованных всему обществу, клеймо не ставится ни на ком: обращаться к власти могут все. Конечно же, приветствуется, чтобы советские люди подписывали свои «сигналы» и указывали адрес — в доказательство своей искренности и честности[97]. Однако анонимность писем вовсе не подвергается систематическому осуждению. Официально личность доносящего менее важна, чем раскрываемые им сведения, как о том напоминает инспекторша Центрального Комитета профсоюзов, командированная в Горький:

Не только не существует документов, в которых бы подвергалась критике анонимность доносов, она даже поощряется властью. Начиная с 1929 года И.И. Шитц[98] упоминает в своих дневниках плакаты, висевшие в коридоре одного высшего учебного заведения: они призывали студентов «сообщать, даже без подписи, факты из деятельности профессоров»^{339}. Чуть позже, во время уже упоминавшейся чистки Академии наук[99], представитель ЦК уточняет:

И хотя документальных свидетельств о призывах к анонимным доносам не так уж много, мы не находим и открытого осуждения подобной практики. Терпимость в этом вопросе очевидна. Она менее очевидна по отношению к другому способу самозащиты: когда человек скрывается, не утаивая свое имя, но стараясь затеряться в массе подписей под коллективным письмом.

Может ли письмо-обращение к власти быть групповым поступком, или оно должно всегда исходить от отдельного человека? Этот вопрос никогда всерьез не ставится в публичных выступлениях власти. Нет, насколько мне известно, ни одного официального текста, где определялось бы, должен ли автор сигнала быть коллективным. Но в следующем конкретном эпизоде обращает на себя внимание весьма красноречивая особенность словоупотребления. В ходе заседания бюро Комиссии советского контроля в декабре 1936 года Н. Антипов берет слово для того, чтобы раскритиковать коллективное письмо, направленное в КСК[100]. Письмо это на самом деле — жалоба, но прежде чем отправить его, авторы «собрали» подписи. Таким образом, они направили «петицию», чего власть, по мнению Антипова, допустить не может. Слово «петиция», следовательно, используется, чтобы опорочить текст коллективного автора: для власти «пойти собирать подписи» значит «создавать общественное мнение», а на это «никто не имеет права». Это не означает, однако, что существует запрет и ведется систематическая борьба с коллективными письмами, их обычно допускают. Но власть самим выбором употребляемых слов отмечает предпочтение, отдаваемое ей индивидуальному письму.

Ограничения устанавливаются, однако, по возможности незаметно, и публичный дискурс настаивает, скорее, на отсутствии препятствий, чем на желаемых для власти границах. Максимальное расширение пространства доносительства происходит также за счет умножения возможных получателей «сигналов» населения.

Куда доносить?

Обращаться на самом деле можно много куда, это, впрочем, важнейшая характеристика доносительства в СССР в тридцатые годы. Сбор доносов ни в коем случае не является прерогативой одной только политической полиции. Возрожденный институт доносительства опирается на целую сеть, созданную в двадцатые годы и описанную нами выше. Речь идет о том, чтобы сделать эту сеть основой для выстраивания новой практики[101]. В различных публичных призывах конкретные детали («куда следует направлять сигналы?») чаще всего отходят на второй план. Так, в обращении Центрального Комитета от 3 июня 1928 года, хотя и указывается, о каких вредных явлениях следует сообщать (алкоголизм, бюрократизм и т. д.), но не сообщается, куда должна быть направлена эта критика (даже если некоторые структуры, среди которых особенно выделяется РКИ, все же упомянуты). Трудно отыскать в этих текстах разграничительные признаки, согласно которым о том или ином нарушении следует сообщать в тот или иной орган. В своей практической деятельности институты, работающие с «сигналами», до некоторой степени осуществляют эту сортировку — уже по факту, и мы это увидим, но официальный дискурс и здесь поддерживает относительную неопределенность.

Нет также никаких указаний на связь со статусом автора: кому следует писать, если ты крестьянин? Если ты коммунист или горьковчанин? Некоторые печатные органы имеют относительную специализацию, тем самым и их потенциальные корреспонденты: так, например, обстоит дело с заводскими газетами или с «Крестьянской газетой». Они адресованы, следовательно, ограниченной аудитории. Так же обстоит дело с территориальной адресностью: и здесь тоже, по умолчанию, следует обращаться в самый близкий «пункт приема». Но в этом вопросе никто ни на чем не настаивает. Во всем царит полная неопределенность. Можно даже задаться вопросом, насколько характерными являются соображения Н. Антипова, который считает, что коммунисты должны вести себя особенным образом:

Публичный дискурс ни на чем не настаивает: он предпочитает напоминать о практике и предоставляет гражданину самому решать, кто будет адресатом его «сигнала».

В нормативных текстах можно найти несколько редких сведений о специализации различных инстанций приема. Роль бюро жалоб уточнена в постановлении об их учреждении: их задача — искоренять «бюрократизм и волокиту в государственных и общественных организациях и пренебрежительное отношение должностных лиц к запросам трудящихся»^{342}. Расплывчатость формулировок допускает, между тем, свободное толкование. Эта нечеткость растет по мере увеличения количества бюро жалоб, поскольку в 1934 году в сферу их компетенции входят «различные недочеты нашей работы, <…> все возможные искривления линии партии и правительства» и, следовательно, целый спектр разнообразных проблем, «от мелкого, казалось бы, имеющего узко личный интерес факта несправедливости, допущенной по отношению к одному лицу, до вопроса, имеющего большое общественно-политическое значение»^{343}. Реформа 1934 года могла бы стать поводом заново уточнить роль бюро, но официальные документы слово в слово повторяют прежние формулировки. Что касается писем в газеты, неопределенность входит в обыкновение с 1928 года, поскольку «прежде всего рабочий или крестьянин должен писать в газету о том, чем живет сейчас и что волнует ту фабрику, в которой он работает, или село в котором он живет»^{344}. Специализированные партийные органы, в свою очередь, имеют более узкую компетенцию: контрольные комиссии разбирают только проблемы, касающиеся коммунистов. В момент своего создания в 1934 году партийная контрольная комиссия в Горьком, которая сменяет КК-РКИ, публикует объявление в местной газете, в котором уточняется, что в нее следует обращаться в случаях, касающихся «нарушения парт, дисциплины и парт, этики»^{345}, что оставляет, нельзя не признать, широкий простор для деятельности возможных корреспондентов. Таким образом, некоторое молчаливое распределение существует (бюрократические проблемы в основном находятся в компетенции бюро жалоб, отклонения политические — в ведении ОГПУ или позднее — НКВД), но никаких строгих рамок не навязывается, и никаких попыток заранее определить адресность писем и заявлений советских людей не делается.

Помимо «точек приема информации» общего назначения, которые пропагандируются шире всего, начиная с 1933 года множатся специализированные органы. Так, в 1933 году крестьянская жалоба только на уровне районного исполнительного комитета может быть рассмотрена или бюро жалоб РКИ, или областной сельской администрацией, или земельным отделом комитета^{346}. Существует, кроме того, множество специализированных управлений, каждое из которых располагает службой или сотрудником, в чьи обязанности входит работа с жалобами. Так обстояло дело в 1934 году в Сормовском районе Горького — в окружном совете и в его отделах образования, социального страхования, жилищно-коммунальной службы, в различных службах снабжения, в прокуратуре, в налоговой службе, в сберегательной кассе, в службе здравоохранения, на почте, в рабочих магазинах нескольких заводов, в дирекции некоторых заводов, в специализированных мастерских этих же заводов^{347}.

Власть решает регулярно рассказывать о работе этих разнообразных учреждений. Большинство из них выходит на первый план, начиная с 1928 года: появление «Листков РКИ» в «Правде» в марте 1928 года позволяет напомнить, что Рабоче-крестьянская инспекция является «органом борьбы за улучшение и переделку всего государственного аппарата» и просить о «самой активной массовой поддержке трудящихся». Инспекции представляется максимальная возможность заявить о себе: одна полоса центрального печатного органа несколько раз в неделю (обычно 2 или 3) в течение двух лет. Тем более что эти полосы в конце августа 1928 года начинают перепечатывать «в подавляющем большинстве губернских и окружных газет»^{348}, где еще долго продолжают публиковаться — даже после того, как давший им жизнь центральный образец канет в лету^{349}. Хотя сотрудники РКИ и не являются постоянными авторами этих страниц, с их помощью удается умножить число примеров эффективной работы инспекции и тем самым побудить читателей сотрудничать. Роль ККРКИ[102] как на центральном, так и на местном уровне, усилена их участием в различных чистках, организованных в конце двадцатых годов: чистка партии в 1929–1930, затем в 1933, а роль РКИ — участием в чистке администрации («советского аппарата»), начавшейся в 1928–1929 годах. Впоследствии РКИ постепенно сходит со сцены, уступая место бюро жалоб, поначалу бывшими всего лишь одним из ее отделов, но начиная с 1932 года выдвинувшимися на первый план.

Очень слабые в двадцатые годы бюро жалоб начинают играть значимую роль в системе информирования власти в 1928 году, в момент создания Центрального бюро жалоб, единого для СССР и РСФСР^{350}. Именно эта организация впоследствии будет координировать и контролировать работу всех бюро жалоб на территории советского государства. За созданием Центрального бюро немедленно следует кампания в печати. «Правда» публикует в июне 1928 года призыв к добровольцам, желающим участвовать в работе бюро. Пропаганде их деятельности способствует и развернувшаяся кампания самокритики.

За громогласным началом следуют несколько лет относительно незаметной рутинной работы, и лишь в 1932 году бюро жалоб выходят на первый план в связи со «всесоюзным пятидневником смотра-проверки работы бюро жалоб» (с 9 по 14 апреля). Речь идет об общесоюзной кампании, в ходе которой проверялась работа всех учреждений, в чьи обязанности входило работать с жалобами. Особый вес кампании придавало то, что в связи с ее началом в «Правде» 7 апреля была опубликована статья Сталина. Кроме того, на заводы были отправлены специальные представители для организации общих собраний, на которых они разъясняли функции таких бюро^{351}.[103]

С тех пор о роли и важности бюро жалоб напоминают регулярно: например, в июне 1933 года проводится собрание их областных руководителей. Это собрание еще раз стало предлогом для широкой рекламы работы этих учреждений в местной и центральной прессе, так как на нем присутствовали важные деятели, такие как глава государства М.И. Калинин, прокурор СССР А. Вышинский, нарком юстиции РСФСР Н. Крыленко, а Центральная контрольная комиссия приняла резолюцию о задачах, формах и методах работы бюро жалоб и их уставах. Столкнувшись с некоторыми препятствиями^{352} во время реструктуризации органов контроля, проводившейся в 1934 году, бюро жалоб продолжают свою работу несколько более незаметно. Являющиеся структурой Комиссии советского контроля (КСК), они с тех пор образуют непременный фон политической и социальной жизни страны^{353}.

Место других инстанций приема писем и заявлений, таких как газеты или секретариаты политических деятелей, определилось уже давно и прочно и для успешной деятельности не требуется никаких специальных усилий со стороны власти. В официальных сообщениях лишь оценивается степень их эффективности. В ходе различных проверочных кампаний контролируют работу с сигналами, которую ведут эти структуры. Рассуждения о неудовлетворительной работе (поскольку, чаще всего проверки эти завершаются выводами о плохой работе проверявшихся структур) парадоксальным образом направлены на то, чтобы стимулировать население обращаться в эти инстанции: регулярно заявляя о своем желании заставить систему работать лучше, власть продлевает ее существование. Так, мы сталкиваемся с множеством текстов, которые призывают улучшить «действенность писем»^{354} рабочих. Статья, опубликованная в одном из первых «Листков РКИ», достаточно красноречива: в ней описан секретариат М.И. Калинина и огромный успех его работы. Многие крестьяне готовы предпринять далекие и дорогостоящие поездки, чтобы поговорить с руководителем страны. Статья тем самым рекламирует этот центральный для образа власти, внимательной к мнению населения, институт. Но самое интересное то, что статья не ограничивается добродушным описанием. В ней утверждается, что сам этот успех таит в себе проблему и свидетельствует о том, что имеет место «недостаточно внимательный подход местных органов власти или представляющих ее работников к жалобам, запросам и нуждам обращающихся к ним людей»^{355}.

Позже партия возвращается к этой теме: в марте 1936 года выходит постановление Центрального Комитета^{356}. В нем идет речь о наказании двух газет за работу с жалобами трудящихся. Упрекают эти издания в тех же недостатках, которые отягощают работу всей системы (медлительность, тяжеловесность и неэффективность). Указывая пальцем на конкретные газеты и строго наказывая их руководителей (увольнение, исключение из партии), власть стремится создать впечатление, что хочет улучшить систему в целом. Тема недостатков в работе не сходит со страниц «Правды», особенно в 1937 году.

Было бы преувеличением сказать, что в этом хоре призывов к доносительству «органы» занимают привилегированное место. Конечно, такой уж необходимости делать им рекламу нет, они достаточно известны и без того: донести в политическую полицию на человека, чье поведение отклоняется от общей нормы, — это «сообщить куда следует»! Время от времени власть призывает добропорядочного гражданина исполнить свой долг, но доносы в НКВД становятся заметным социальным феноменом в эпоху «Большого террора». Вокруг руководителя этого Наркомата Н.И. Ежова создается настоящий культ личности; в декабре 1937 года страна празднует, с широким освещением в прессе, двадцатилетие органов, и по этому случаю А.И. Микоян заявляет: «Каждый рабочий, каждый колхозник считает себя обязанным, если видит врага, помочь наркомвнудельцам раскрыть его»^{357}.

Можно найти целый ряд открытых призывов сотрудничать с НКВД, подобных тому, который «Правда» опубликовала 18 июля 1937 года:

Власть предоставляет населению множество возможностей для доносительства. Места приема «сигналов» многообразны, их специализация не очень четко прописана… Эта видимая разнородность адресатов разоблачений имеет, вероятно, целью сделать политическую полицию менее заметной. В тридцатые годы по-прежнему непросто решиться донести в ГПУ или НКВД. Общественное мнение все еще сильно сказывается на этой предосудительной с нравственной точки зрения практике. Очень многие люди неохотно идут на сотрудничество с «органами». Ощущение, что переступаешь границу, отчетливо прослеживается в этом рассказе отца о сомнениях сына:

Официальный дискурс старается не допустить, чтобы любой акт передачи информации сопровождался этим чувством постыдности. «Сигнализировать» власти не должно стать синонимом «донести в органы». Именно такую роль играют другие институты по приему сигналов: позволить советским людям, которые никогда не решились бы обратиться в политическую полицию, «потерять невинность», обратившись в другие инстанции, и не ощущать при этом, что они нарушают нравственные нормы. Полная неопределенность господствует в официальном дискурсе и относительно того, кто должен доносить и куда следует обращаться, но можно ожидать, что совершенно иначе будет обстоять дело с содержанием сигналов. И действительно, поражает, как широко пропагандируются эти сообщения, которые могут иметь то форму жалобы, то форму выражения возмущения, то форму доноса. Какие сведения власть стремилась из них получить? Какие темы следовало в них развивать? Какие формы должен был принимать сигнал?

О чем сигнализировать?

Исследуя кампанию критики и самокритики, мы увидели, что власть сознательно и целенаправленно широко внедряет доносительство; проявлений недовольства и критических высказываний не просто ждут, их провоцируют, пытаясь в то же время контролировать формы их выражения. Власти не только намечают контуры того, что им хотелось бы получить с точки зрения содержания и формы. Создается целый механизм, предназначенный развивать и навсегда закрепить эту деятельность, сделав ее частью жизни советских граждан. Речь, однако, не идет о том, чтобы создать на пустом месте совершенно новую форму поведения. Основы подобной практики, как мы видели, сложились в давнем прошлом России и получили «новое дыхание» в первые годы советской власти. Как же отныне советское государство будет пользоваться всеми имеющимися у него рычагами (право, пропаганда, административные органы), чтобы поддерживать и контролировать практику доносительства? Как убедить советских людей преодолеть свои сомнения? Идет ли речь только о том, чтобы подтолкнуть их к действию, или рассматривается также возможность принуждения?

Как склонить к доносительству?

Власть слушает народ: знаки и образы

Это внимание демонстрируется, как мы видели, публикацией отчетов об «эффективности жалоб». Обещания улучшать работу или постоянные, снова и снова звучащие замечания и упреки в адрес институтов, которые работают с жалобами, — все это имеет одну цель: постоянно подчеркивать, что власть слушает и очень внимательно. Теперь необходимо рассмотреть и другую особенность этого дискурса: те или иные видные деятели выделяются особо за их подчеркнуто внимательное отношение к жалобам и сигналам населения.

На всем протяжении тридцатых годов символической фигурой этой власти, внимающей своему народу, остается М.И. Калинин. И не он один: используется также и образ Ленина, столь часто возникающий в исследуемый период. Его сестра рассказывает в одной из статей, «как быстро и чутко реагировал он на всякое, казалось бы незначительное, нарушение прав трудящихся». Так, она вспоминает случай с солдатом, который, во время Гражданской войны писал, жалуясь, о «случаях превышения власти, хищений, бесхозяйственности продовольственных работников и ответственных коммунистов Донской области». Реакция Ленина — самая жесткая:

Эта публикация очень интересна тем, что появляется вне какого бы то ни было контекста, который мог бы объяснить ее жесткость, в статье, посвященной работе с жалобами. Вероятно, М. Ульянова хочет таким образом дать в СССР 1935 года пример того, как реагировать «быстро и чутко». Образ совсем не тот, что у Калинина, в котором официальная пропаганда восхваляет прежде всего спокойствие, сочувствие и умение внимательно выслушать. Ленин предстает здесь как человек, принимающий быстрые и эффективные решения: идеальный пример ответа, который должен быть дан на жалобу. Кроме того, возникают еще два лица, хотя и не столь значимых. Речь идет о Розалии Самойловне Землячке и сестре Ленина Марии Ильиничне Ульяновой. Первая занимает важные должности в аппарате ЦКК-РКИ с 1926 по 1931 год, она является членом коллегии НК РКИ СССР, а с 1924 по 1934 — ЦКК ВКП(б). Она была первым руководителем Центральным бюро жалоб, до того как ее сменила Мария Ульянова. В 1938 году Землячку занимает пост главы Комиссии советского контроля (вместо Н. Антипова). Она публикует в «Правде» многочисленные статьи по поводу жалоб и вдохновляет Демьяна Бедного на стихотворение, появившееся в центральном органе партии и озаглавленное «Гроза бюрократов и волокитчиков»:

Имя же сестры Ленина ассоциируется прежде всего с движением рабкоров, одним из организаторов которого она является. Благодаря такому прошлому и родственным связям она стоит несколько особняком по отношению к режиму. Мария Ульянова руководила Центральным бюро жалоб с 1932 года до своей смерти в 1937. Ответственность, с которой она относится к своей работе, и многочисленные публикуемые ею официальные и теоретические тексты[121], также делают ее в некотором роде символом работы над жалобами.

Удивляет отсутствие самого Сталина в этой портретной галерее. В уже цитировавшейся статье Мария Ульянова пытается обозначить участие руководителя страны в этой деятельности, но чувствуется, что речь идет скорее о риторической фигуре, об обязательном общем месте: «Многочисленные примеры работы секретариата товарища Сталина наглядно показывают его отношение к жалобам трудящихся». Она приводит в качестве примера случай, когда Постышев, самый близкий секретарь руководителя большевистской партии, был направлен проверять полученное Сталиным письмо, и по результатам этой проверки было принято решение Центрального Комитета, «сурово покаравшее нарушителей социалистической законности»^{409}. Поражает тем не менее, что Сталин весьма сдержанно высказывается на эту тему (за исключением одной статьи о бюро жалоб в 1932 году), а главное, то, что диктатор не имеет никакой, специально для него предназначенной роли в связи с практикой рассмотрения жалоб.

Трудно не вернуться к мифологической фигуре Павлика Морозова. Юрий Дружников, русский публицист, живущий в изгнании в Лондоне, в первые годы перестройки опубликовал работу, полностью посвященную тому, кого он назвал «Доносчик 001». Это странное название намекает на то обстоятельство, что Павлик Морозов был внесен в список почетных членов пионерской организации под самым первым номером (001). Но это его возвеличивание относится к 1956 году, т. е. три года спустя после смерти Сталина. Пропаганда, связанная с именем Павлика Морозова, похоже, делится на два этапа: тридцатые годы, и, парадоксальным образом, в основном послевоенное время.

Бюро ЦК комсомола рассматривает вопрос о Павлике Морозове только один раз в период с 1932 по 1936 год. Во время заседания 11 декабря 1932 года пункт 15 повестки дня^{410} касается «пионера Морозова». Докладчиком выступает секретарь Центрального Комитета ВЛКСМ А. Косарев. Раскритиковав областной Уральский комитет за то, что он недостаточно использовал это дело, бюро принимает серию решений, цель которых — сделать пионера известным с помощью прессы, кино, плакатов, романов.

Материалы, присоединенные к протоколу, содержат также доказательства того, что дело имело последствия. С. Андреев, помощник руководителя отдела пропаганды культуры при ЦК, рассылает всем секретарям отчет^{411} о практических мерах по осуществлению решений Ц.К. В нем указывается, что 22 декабря был опубликован посвященный пионеру Морозову информационный бюллетень ТАСС, а также, что создается сценарий для фильма о Павлике. Бюллетень разослали во все пионерские и комсомольские газеты. Андреев сообщает также, что писателю Бочину поручено написать пьесу, которую он обязался закончить к 20 февраля 1933 года. Режиссер Колесаев будет работать с автором над постановкой пьесы. Государственный Центральный театр юного зрителя дал согласие на то, чтобы пьеса была поставлена в текущем сезоне. Плакат о Павлике Морозове выйдет 1 февраля тиражом «никак не менее ста тысяч экземпляров». На этом плакате можно будет прочитать стихи поэта Демьяна Бедного, которые он должен закончить в январе 1933 года. Наконец, небольшую книгу рассказов о Павлике должен был написать Аркадий Гайдар.

С. Михалков написал песню, пронизанную похвалами пионеру, который «своего отца разоблачил». Другие проекты, однако, сталкиваются с трудностями. Самым известным остается фильм С. Эйзенштейна «Бежин луг», снятый между 1933 и 1937 годом по сценарию Александра Ржешевского, переработанному Исааком Бабелем. Лента была запрещена и уничтожена[122]. Еще одна попытка превратить пионера из Герасимовки в героя поначалу не удается: речь идет о возведении ему памятника в Москве, пожелание, которое Горький высказал на первом Съезде советских писателей в августе 1934 года. Писатель сказал, что Павлик Морозов — это «одно из маленьких чудес нашей эпохи»^{412}. Памятник в конце концов был открыт, но только в декабре 1948 года. Юрий Дружников не знает, как объяснить подобную задержку. Павлику были поставлены и другие памятники, но все с запозданием: в частности, в его родной деревне в 1954 году, а в Свердловске — в 1957.

Книг о Павлике Морозове в СССР было написано очень много, но самым знаменитым и чаще всего встречавшимся на книжных полках стало произведение Павла Соломенна, корреспондента свердловской газеты «Всходы коммуны». Во времена, когда происходили события, Соломеину было двадцать пять лет, и он написал коротенькую повесть (79 страниц), доступно рассказывающую об истории Павлика, и назвал ее на момент выхода книги в свет (1933) «В кулацком гнезде». Написанная за пару десятков дней, книга была переведена на несколько языков народов СССР. Но Горький, ревностно прославлявший Павлика, счел что автор создал книгу «Плох[ую]; написана неумело, поверхностно, непродуманно…»^{413} Это замечание, опубликованное в прессе, решает судьбу повести, в дальнейшем ее больше не печатают. Соломеин продолжает переделывать свое произведение вплоть до 1962 года, когда появляется новое издание под названием «Павка-коммунист». И лишь тогда книга имеет успех и широко распространяется: общий тираж ее четырех изданий с 1962 по 1979 год насчитывает около 350 000 экземпляров.

В нашу задачу не входит подробно исследовать феномен Павлика Морозова, что, однако, было бы необходимо. Не собираемся мы и отрицать, что сталинский режим выставлял на первый план подвиги маленького пионера-доносчика и делал это, начиная с тридцатых годов. Тем не менее не следует превращать мальчика в обязательный символ тех лет. В XL томе Большой Советской Энциклопедии, опубликованном в 1938 году (т. е. спустя более чем шесть лет после событий), нет никакой статьи, посвященной Павлику. Второе же издание (Т. XXVIII. С. 310) той же энциклопедии, подписанное в печать 24 августа 1954 года, уделяет мальчику заслуженное внимание, и это подтверждается в третьем издании 1974 года (Т. XVI). Поэтому важно подчеркнуть, что значимость фигуры Павлика Морозова в мифологии тридцатых годов связана с его популяризацией в не меньшей степени после войны, чем до нее. Именно после 1954 года Павлика записывают под номером 001 в почетной книге пионеров. И именно в пятидесятые годы в Москве ставят оперу Михаила Красева «За правду, за счастье или Павлик Морозов». Феномен Павлика Морозова двойственен и неоднозначен: прославление ребенка-доносчика в тридцатые годы, вероятно, не было столь распространенным, как это принято думать.

Поощрение доносительства приобретает, таким образом, юридические (в некоторых ограниченных случаях оно обязательно), практические (режим облегчает подачу жалоб) и символические (власть, внимательно прислушивающаяся к своему народу) формы. Эти меры определяют рамки развития практики. Их дополняют усилия, прилагаемые к тому, чтобы сделать донос обыденным, для чего власти старательно выставляют доносительство напоказ доносительства.

Доносительство, выставленное напоказ

Живой опыт доносительства

Эти собрания относительно мало отличаются от тех, что были организованы в ходе кампании самокритики: нужно заставить людей высказываться и «выявить недостатки». Собрания подобного типа множатся, в частности по случаю важных политических событий в жизни страны (чистки, убийство Кирова, крупные процессы) или во время приезда государственного деятеля союзного уровня. Они могут касаться разных групп людей (например, рабочих какого-нибудь завода или жителей многоквартирного дома), но самое большое распространение такие собрания получили внутри самой партии. К сожалению, мы располагаем лишь небольшим количеством свидетельств об этих митингах. До недавнего времени одним из немногих средств прочувствовать их «атмосферу» оставалась литература.

В архиве ЦК комсомола хранятся составленные для А.В. Косарева отчеты о проходивших в областях в сентябре 1937 года собраниях по обсуждению выводов IV пленума «О работе врагов народа внутри комсомола». Эти документы свидетельствуют об атмосфере этих собраний и об ожиданиях руководства союза молодых коммунистов. Организация мероприятий подобного типа весьма характерна. Они все проходят по одной и той же схеме. Секретарь областного комитета в качестве вступления делает доклад по выводам пленума. Иногда эту задачу возлагают на представителя Центрального Комитета. Областной руководитель должен также провести самокритику и призвать к самокритике зал. Затем открывается дискуссия. Составляется список желающих выступить. Посещаемость таких собраний довольно хорошая (от трехсот до шестисот человек в таких городах как Казань или Омск). Участие в дискуссии также очень активное (от тридцати до сорока человек^{432}). Следует отметить, что подобные собрания могли продолжаться и два дня, что позволяло выступить большому числу людей. В больших городах на собрании присутствуют прежде всего местные активисты партии, к ним добавляются руководители районных сельских комитетов. Такой состав и относительно большое число участников обеспечивают максимальное распространение информации.

Эти собрания сродни настоящим публичным казням и открыто поддерживаются Москвой. Составитель отчетов подчеркивает иногда слабость критики, направленной на областное руководство, особенно в Саратове и Кирове, где собрание описывается иронически («В обкоме, выходит все спокойно»^{433}!). Одного из первых секретарей областного комитета упрекают в недостаточно продвинутой самокритике и «самоуспокоенности». Но чаще всего критические высказывания бьют ключом: руководителя пионерской организации кировской области критикуют за его «связи с врагами народа», зам. начальника по политработе речного транспорта разоблачается активистами партии за «потерю бдительности в разоблачении врагов народа и ликвидацию последствий вредительства». Наконец руководителю отдела рабочей молодежи приходится отвечать за свои связи с некоторыми врагами народа^{434}. За редким исключением^{435}, в этих отчетах не содержится имен разоблачителей, говорится скорее — во множественном числе — об активистах.

Нет никакого сомнения, что подобные мероприятия должны были глубоко отразиться на состоянии умов. Выступления касаются любых тем, столько же частной жизни (в Саратове, например), сколько работы. Обвиняемых чаще всего допрашивают, вызывая на трибуну. Им могут дать слово для защиты. Если собрание считает это необходимым, оно может изгнать обвиняемого из зала. Так, в Казани «на активе был поднят вопрос о секретаре Казанского горкома ВЛКСМ Р. Его обвинили в связях с троцкистами, развале работы, пьянстве. После длительного обсуждения, большого количества вопросов заданных Р., актив выразил ему политическое недоверие и удалил с собрания. На бюро обкома поставлен вопрос о снятии Р. с работы и привлечении к ответственности»^{436}.

Та же картина — в Саратове, в Алма-Ате. Со всей очевидностью эти мероприятия являются мощным эмоциональным зарядом как для разоблачителей, так и для разоблачаемых (которые чаще всего ни о чем не подозревали, когда входили в зал), а также и для зрителей. Некоторых арестовывают прямо во время дискуссии. Секретарь комитета партии мебельной фабрики в Химках — московском пригороде — рассказывает, как на одном из собраний, посвященном последствиям первого московского процесса, рассматривалось заявление, согласно которому один из комсомольцев распространял троцкистские идеи. Обвиняемый сначала отрицал все полностью, затем потихоньку признал факты.

Без всякого сомнения, речь идет о моменте, когда соприкосновение граждан с реальностью разоблачения перед властями было наиболее впечатляющим. Они могли услышать сами то, что читали в газетах, и, что еще важнее, видеть результаты разоблачения (удаление из зала, за которым спустя несколько дней следовало увольнение или арест). Доносительство в этот момент теряло свой абстрактный, негласный характер.

Говоря об этом хорошо документированном примере с комсомольской организацией, важно подчеркнуть, что подобные собрания, хотя и не являлись повседневным явлением, не были и столь уж редким исключением. Надо сказать, что чаще всего они позволяют наблюдать самый жестокий вид доносительства — доносительство политическое. В большей степени это явление характеризует вторую половину тридцатых годов, время после убийства Кирова (1934). В 1928–1930 годы в ходе кампании самокритики или чистки советского аппарата часто звучали обвинения профессионального характера.

Доносительство — во всех своих формах — является частью жизни советских людей и их картины мира. Каждый советский гражданин, читая газеты, мог обнаружить в них множество сообщений о врагах и вредительстве. Если к тому же он участвовал в политической жизни своей страны, он мог присутствовать на собраниях, где руководителей публично разоблачали со всей строгостью и затем наказывали. Таким образом, эта практика не была полностью засекреченной, ограниченной лишь перепиской. Ее публичность способствует тому, что явление становится обыденным, нормальным, «цивилизуется». Доносительство не является больше ни чем-то из прошлого, ни чем-то экстраординарным: оно представляет часть повседневности. Следовательно, написать власти, чтобы донести ей на кого-то или на что-то перестает быть столь уж серьезным поступком. Чтобы обеспечить надежность практики, власть не ограничивается тем, что ее показывает: она регулярно ее прославляет.

Создание громоздкой системы управления доносительством сопровождается наставительными речами. Речь идет, конечно же, не столько о том, чтобы убедить «массы» в необходимости существования такой системы и такой практики, сколько о том, чтобы ввести ее в обиход. Какими же официальными словами и выражениями обосновывается существование описанной выше сети приема и обработки сигналов? На каких ее функциях настаивает пропаганда? Что предпринимает власть, чтобы легитимизировать свою политику в глазах советских людей? Как соотносятся реальные цели власти и тот смысл, которым наделяется система в текстах, предназначенных для широких масс? Джеймс Скотт убедительно показал, что существуют два типа дискурсов: публичные транскрипты, совокупность знаков, чье назначение — быть увиденными, и скрытые транскрипты, существующие в недоступном для власти пространстве, для себя^{438}. Советская власть также использует два типа дискурсов, публичный и «закулисный»: на закрытых совещаниях и в переписке. Одинаково или по-разному предстает в них смысл только что описанной нами системы? Почему сталинская власть решает поощрять, развивать и навечно сохранить привычку писать жалобы? В чем интерес того, пусть и показного, значения, которое придается выслушиванию жалоб населения? Значима и форма этих жалоб: почему нужно отдавать предпочтение разоблачениям и ориентировать доносителей на индивидуализированное описание неполадок?

Для широких масс: совершенствовать, лечить, защищать

Первый комплекс идей достигает пика своей популярности в 1928–1929 годах, а затем практически исчезает из публичных выступлений. Эти идеи соответствуют стремлению некоторых руководителей и ответственных работников сделать целью самокритики «самих рабочих». Назначением критики и разоблачений должна стать «ковка нового человека», в частности его образа жизни и работы. Один из авторов газеты «Рабоче-крестьянский корреспондент» даже сравнивает «рационализацию производства» с рационализацией «рабочей силы», с «переделкой “природы” рабочего»^{439} и повышением уровня его «культурности». В одной из речей на VIII съезде комсомола Бухарин настаивает, в частности, на двух врагах «внутри нас самих», против которых следует бороться с такой же силой, что и против «классовых врагов»: алкоголизм и мещанство в повседневной жизни. Это два зла, которые, согласно теоретику большевизма, следует «жестоко бичевать»^{440}. Та же мысль рождается под пером и других авторов, которые полагают, что публичные разоблачения должны помочь «преодолеть буржуазные и мелкобуржуазные влияния среди рабочего класса»^{441}, к которым, в частности, относятся нарушения рабочей дисциплины, но также «пьянство, антисемитизм, остатки рабского отношения к женщине, хулиганство»^{442}. Однако эти рассуждения о нравственном воспитании советского человека не являются центральными темами пропаганды. Вначале они появляются лишь в газетах, имеющих узкий круг читателей, а затем довольно быстро вообще исчезают из официальной литературы. Публичный дискурс о смысле критики и разоблачений делает скорее упор на цели более абстрактные, не всегда напрямую связанные с характером личности советского человека.

Реформировать государство

Первостепенное значение имеют размышления относительно советского государства, его функционирования и его улучшения. «Вовлечение масс»[139] в государстве, где господство не является целью, должно позволить им участвовать в управлении государством, реформировать его. Довольно разработанные на начало изучаемого периода эти идеи, начиная с 1928 года соотносятся с различными официальными инициативами, ранее уже упоминавшимися: «Листки РКИ» и кампания самокритики.

Официальный, властный дискурс в целом мало фокусируется на решении проблем конкретного жалобщика. Сколько бы Р. Землячка ни напоминала, что задача бюро жалоб — «помочь трудящемуся, сталкивающемуся по личному своему делу с волокитой или невнимательным отношением»^{443}, подобные заявления встречаются относительно редко. Некоторые авторы, повторяя идею Сталина, утверждают, что благодаря жалобам государство может обеспечить «чуткое отношение к трудящимся, их нуждам и запросам, <…> к людям, которые являются «из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом»^{444}. Этот акцент на заботе об отдельном человеке, столь важной лично для главных ответственных за службу жалоб, не совсем совпадает с общим курсом власти, которая предпочитает делать упор на значимости жалоб вообще и использовать конкретные случаи — прежде всего для того, чтобы улучшать государство в целом. Именно эта «конструктивная» идея позволяет, согласно официальным текстам, отличать «капиталистическую» критику от «социалистической»:

Речь идет об одном из общих мест дискурса — о жалобах. Без этого не обходится ни один текст: так, говорят о «совершенствовании аппарата», «устранении недостатков в работе органов управления» или об «устранении бюрократических перекосов и недостатков в работе хозяйственных и других организаций». Эту мысль Ленина повторяет Сталин:

Смысл, придаваемый этим формулировкам, меняется: сначала в 1928 году речь идет о том, чтобы рационализировать и снизить себестоимость производства. Еще одна широкая кампания, инициированная XV съездом, подхватывает эту тематику, выдвигая в качестве цели 20-процентное снижение расходов административного и хозяйственного аппарата. Еще до того как подхватить тему самокритики, на этой же идее основываются «Листки РКИ». Они продолжают развивать ее и в дальнейшем: многочисленные статьи с едкой иронией разоблачают ненужные траты или случаи цинично и бессмысленно отправленных на выброс дорогостоящих материалов. Так, под заголовком «Искусство тратить деньги» в «Правде» от 12 мая 1928 года можно прочитать:

Статья подробнейшим образом демонстрирует роскошества трех директоров региональных агентств (картины, экипажи), займы, предоставляемые на льготных условиях частным предпринимателям и другие случаи растраты государственных средств. Больше половины статей за первые месяцы выхода «Листков» развивают эту тему. Мораль всегда одна и та же: действия этих людей, в лучшем случае недостаточно квалифицированных^{448}, следует пресекать, а их самих наказывать. Таким образом, улучшение работы государственных органов происходит за счет наказания отдельных граждан: это и есть борьба против «конкретных носителей зла», о которой мы уже говорили[140].

То же стремление совершенствовать аппарат мы можем встретить и после 1928 года: оно не всегда сводится к индивидуальным или коллективным наказаниям. Некоторые тексты свидетельствуют о стремлении делать обобщения на основании частных случаев. Многие авторы хотели бы, чтобы жалобы играли ту же роль, которую в свое время, согласно исследователям конца XIX века^{449}, в законодательной деятельности российского самодержавия играли челобитные. Эта мысль, хотя и не повсеместно, отчетливо присутствует в высказываниях авторитетных деятелей. Прежде всего речь идет о Землячке, которая в цитировавшейся выше статье настаивала на том, чтобы делались «Большие выводы из маленьких дел»^{450}. Подобные подходы следует, однако, использовать весьма аккуратно, и власть не хочет рисковать, слишком широко обобщая выявленные в каждом конкретном случае недостатки. «Критика должна быть конкретной: без этого грош ей цена. Не в новых и фальшивых “философиях” мы нуждаемся, а в действенной и конкретной критике»: передовая в «Правде» от 16 мая 1928 года не допускает, чтобы вышедшая из-под контроля критика поставила под сомнение режим как таковой. Существование такой опасности — причина того, что в публичных высказываниях на обобщении фактов, содержащихся в «сигналах», не делается большого акцента.

Тем не менее обобщающий подход получает некоторый импульс в момент принятия конституции 1936 года, когда в душной атмосфере сталинизма вдруг подул легкий либеральный ветерок. Так, у Марии Ульяновой мы можем прочитать, что изучение жалоб позволяет «вносить коррективы в законодательство и отдельные мероприятия правительства»^{451}. Резолюция Центрального Комитета, о которой уже говорилось[141], не заходит так далеко, но все же подчеркивает, что письма следует использовать «для постановки серьезных хозяйственно-политических вопросов»^{452}.

Однако идеалы Ульяновой редко бывают так отчетливо сформулированы. Чаще всего назначение «системы жалоб» сводится к «проверке того, как проводятся в жизнь» решения партии и правительства. Жалобы служат для того, чтобы убедиться, что определяемая из центра политика не является пустым звуком. Такой смысл, во всяком случае, заложен в публичном дискурсе. Например, после появления формулы Сталина «сын за отца не отвечает», Комиссия советского контроля запрещает увольнения по таким причинам как «социальное происхождение, судимость в прошлом, осуждение родителей или родственников и т.п.»^{453} С этого момента жалобы используются в публичных текстах для того, чтобы показать, что есть лица, не выполняющие этого решения. Так происходит, например, в случае с резолюцией Центрального Комитета от 29 марта 1936. Она основывается на «письме колхозницы колхоза “Красный Октябрь” в ЦК ВКП(б)»^{454}. Семнадцатилетней девушке-колхознице отказали в поступлении на курсы трактористов под предлогом, что ее отец — высланный кулак. Центральный Комитет решительно осудил эти действия, после чего девушка была зачислена на курсы. В статье Марии Ульяновой, относящейся к тому же времени, подробно обсуждается эта тема; автор жестко критиковала многочисленных руководителей, которые, чтобы «защитить» себя, множат предупредительные увольнения, как только возникает малейшее сомнение относительно социального происхождения кого-либо из их сотрудников^{455}.

Этот дискурс реформирования государства, назначение которого — не дать в руки «врагов трудящихся»^{456} оружия, позволяющего критиковать социализм, не является, однако, единственным. Указание на плохую работу редко существует отдельно от размышлений о причинах возникновения проблемы. Ответ регулярно повторяется один и тот же: все дело в действиях замаскировавшихся врагов. Так, в 1928 году А. Криницкий использует идею о том, что классовая борьба продолжается в скрытых формах, чтобы объяснить своим читателям, что «кулак, нэпманы, вредитель и саботажник социалистической работы прячутся за бюрократа, который, чаще с виду лояльно “служит” советской власти, а на деле сводит политику пролетариата к издевательству над советским законами»^{457}.

Защищать государство от врагов

Мысль, развиваемая Криницким, в эту эпоху встречается повсеместно: в ее основе — тенденция объяснять проявления бюрократизма, недостатки в работе управленческого аппарата пережитками прошлого. Согласно этому тезису, Советский Союз унаследовал от аппарата царского режима его систематические ошибки, его пороки и, главное, людей, в нем работавших. «Мы вынуждены строить социализм с людьми, сформировавшимися при царском режиме», — вот суть передовицы газеты «Правда» от 15 марта 1928 года. Именно это позволяет обосновать и оправдать охоту на людей в государственном и партийном аппарате. «Сигналы» должны помочь защитить государство от врагов, затаившихся в этих структурах. Воздействие подобных идей становится более сильным благодаря конкретным иллюстрациям, таким, например, как широко освещаемые в прессе Шахтинское и Смоленское[142] дела, в связи с которыми говорят о сознательном саботаже^{458}. XV съезд партии в декабре 1927 года также подробно обсуждал повседневное поведение (например, «барские» замашки чиновников), которое соотносил с «саботажем» и «преступлениями против Советского государства»^{459}.[143] Подобный дискурс присутствует, как мы видим, задолго до масштабных репрессий второй половины тридцатых годов. Изменение характера пропаганды вполне ощутимо, но говорить о полной замене одного дискурса на другой нельзя: оба они присутствуют с самого начала нашего периода; меняется только их относительный вес.

Их соотношение вполне уравновешено до самого 1936 года, что позволяет поддерживать двойственность официального дискурса. Она особенно отчетливо видна в опубликованной в прессе резолюции президиума ЦКК и коллегии НК РКИ 1934 года «О задачах, формах и методах работы бюро жалоб», текст которой написан М. Ульяновой. Особое внимание привлекает второй пункт: в нем обе задачи бюро жалоб тесно переплетены:

Устранению кулаков или всех тех, кто к ним приравнен, придается, следовательно, такое же значение, как и борьбе с нарушением законов или невыполнением постановлений правительства. С 1928 года публикуемые письма и статьи подчеркивают эту функцию жалоб: в «Листках РКИ» в «Правде» многочисленные статьи обсуждают «чуждое» социальное происхождение. Первые статьи этого типа, объединенные заголовком «А что под вывеской?», появляются через месяц после открытия рубрики^{461}. Самая агрессивная из них, озаглавленная «Кулацкий оазис», описывает совхоз в Самарской области: «там все обстоит так, как будто бы советской власти нет и не было». Упомянуто только имя директора, некоего Авдеева. Две других статьи называют поименно лиц, обвиняемых в пособничестве кулакам. С этих пор подобные статьи не часто, но регулярно разоблачают в основном бывших частных владельцев, превратившихся в директоров советских предприятий[144] и в каждой повторяется тезис, что оставлять подобных людей на их постах возмутительно.

Желание сохранить «чистоту» советского общества, исключив из него чужеродные элементы, лежит также в основе проходивших в начале 1930-х годов кампаний по составлению списков лишенных гражданских прав, т. н. «лишенцев»^{462}. Население призывают участвовать в этой кампании: сообщать о социальном статусе тех, кого власть желает отстранить от гражданской жизни^{463} Списки «лишенцев» составлялись согласно довольно точным критериям и ко всему прочему становились достоянием общественности. Использование «жалоб» для борьбы со скрытыми врагами, определение которых меняется в течение всего исследуемого нами периода, является константой. По-настоящему меняются только акценты: в 1937–1938 годах локусом борьбы, основным содержанием публичного дискурса становится единственная функция «сигналов» — выявление «врагов». После провозглашения на пленуме ЦК в феврале-марте 1937 года лозунга, призывающего к «ликвидации последствий саботажа», более «технический» дискурс начала тридцатых годов отходит на задний план. Недостатки в работе отныне связываются только с вредительством и саботажем. Особенная ценность сигналов как раз в том и состоит, как пишет «Правда» в июле

1937 года, что они позволяют «очистить все органы советского государства от вражеских и негодных элементов»^{464}. Стержнем пропаганды этой эпохи становится «бдительность»: враги представлены как загнанные, почти побежденные, вынужденные скрываться, но в то же время ждущие подходящего момента, чтобы нанести стране роковой удар. «Сигнал», таким образом, призван защитить страну и не дать ей погибнуть, как погибли «Парижская Коммуна и Венгерская революция»^{465}. После пленума Центрального Комитета в январе 1938 года — хотя злоупотребления подобной практикой подвергнуты осуждению[145] — сигналы все еще должны служить для того, чтобы «вскрывать врагов народа, обманным путем пробравшихся в ряды нашей партии, разоблачать их двурушническую тактику»^{466}.

Таким образом, пропаганда базируется на двух основных положениях: (1) реформирование государства и (2) его защита. Первый тезис выступает на первый план в конце двадцатых годов, в то время как второй становится все более распространенным и в конце тридцатых занимает почти все общественное пространство. Теперь нам важно посмотреть, какой смысл за пределами пропагандистского дискурса придает этой системе власть. Внутренние рабочие документы уже описанных органов указывают несколько направлений поиска. Насколько этот дискурс, к которому нет столь свободного доступа, согласуется с публичным? Быть может, пропагандистские лозунги — лишь пыль в глаза, пускаемая, чтобы скрыть более глубокие соображения?

Для служебного пользования: контролировать общество