Пьесы

I

Из воспоминаний моего романтического ныне покойного друга и поэта Илько Юги на Октябрьской годовщине в клубе ЛКСМ о своем незавидном, как он сказал, но зато поучительном революционном маршруте.

— Представьте себе, друзья, — так начал он, — первое — улицу старого провинциального города; второе — двухэтажный дом с дощечкой: «Дом генерал-майора Пероцкого»; третье — революционную весну; четвертое — пасхальную ночь.

Начало действия: я пишу. Мансарда. Квадратное окошко, завешанное звездным небом. Горит керосиновая лампочка. В углу медным удавом поблескивает геликон.

Рядом за деревянной перегородкой живет безработная швейка З и н к а. Она расчесывает косу. У ее дверей — г о с т и.

П е р в ы й г о с т ь (читает надпись мелом на дверях). «По случаю пасхи визитеров не принимаю». (Пауза. С досадой.) Хе-хе! Оригинально!

В т о р о й г о с т ь (ревнивым басом). Чего же вы остановились?

П е р в ы й г о с т ь. А куда же мне теперь идти?

В т о р о й г о с т ь. На пасху двери открыты у каждой хозяйки.

П е р в ы й г о с т ь. В таком случае я пойду к вашей. Хорошо?

Зинка смеется. Г о с т и, ощерившись, расходятся.

Я пишу. Подо мной, в генеральской квартире, звонят куранты, будто из глубины веков: размеренно, печально, элегически. А еще ниже, в первом этаже, живет она. Как сейчас вижу: открытое окно, парусом вздувалась тюлевая занавеска. Под ней будто плывет освещенный угол комнаты; рояль, бюст Шевченко и цветы. Она разучивает «Патетическую сонату» Бетховена. Играет и повторяет вступление, полное звездного пафоса, глубокое и могучее grave. (Тогда я еще не знал ни названия, ни автора.)

Ко мне в дверь стучит Зинка.

З и н к а. Можно? (Входит.) Скажите, сосед, угадайте: если к девушке ходит вдоволь мужчин, а ей вдруг хочется от них бежать к мужчине же, — что это значит?

Я. Не знаю.

З и н к а. А когда все собираются разговляться, а ей хочется начать поститься, то вы тоже не знаете, что это значит?

Я. Тоже не скажу.

З и н к а. Неужели не знаете? И не угадаете? Да ну! Это же так понятно. Это значит, что пришла… Думаете, любовь? Пасхальная ночь. И только. А вы что подумали?

Я отрицательно качаю головой.

Пришла пасхальная ночь, а за ней мадам тоска в гости лезет Слушайте, сосед! Смотрите — голубое платье я надела девичье, косу по-скромному заплела, поститься начала, а вы такой бедный, одинокий, что и сегодня не разговеетесь. Так, может, пойдем вместе, а?..

Я (отрицательно качаю головой). Видите ли…

З и н к а. Ха-ха! В церковь, например. А вам подумалось?.. (Подмигнула.) Не бойтесь! Вы не оскоромитесь мною.

Я. Я и не боюсь. У меня, видите ли, нет времени. Я пишу письмо.

З и н к а. Вы пишете? Простите! Пишите! Я бы тоже написала письмо. Спокойной ночи! Нельзя ли у вас занять денег? Семь рублей? За квартиру, видите ли, требуют. Я отдам. Получу за свою (подмигнула) квартирку — и отдам. Нет? Ну пишите, пишите!

С первого этажа каменные ступени вниз, в темный, подвальный угол. Д в о е сортируют литературу. В стороне ж е н щ и н а гладит белье. С потолка изредка, но методически и упорно звонко капает в ведро вода.

П о ж и л о й (откладывая листовки). На завод Вадона. Теперь портовым мастерским: брошюры «Когда кончится война» — одна, две, три, четыре, пять. (Капля — дзинь! Обернулся, посмотрел на потолок, на ведро — и опять.) Семь, восемь, девять, десять. (Капля — дзинь! Нахмурился.) Это у вас всегда так капает с потолка?

Ж е н щ и н а. Третий год. Еще как брали мужа на войну, началось. С того времени жду и считаю. Семьдесят раз капнет — я рубаху выстираю, десять раз — выглажу. А за целый день знаете сколько их накапает? Четыреста тридцать два на сто. Сколько это, по-вашему?

П о ж и л о й. Сорок три тысячи двести.

Ж е н щ и н а. Жду, считаю. Голова как решето. Вся жизнь как решето: все продолбили эти капли. Помню, начала считать, как вернулась с проводов. (Считает капли.) Одна, две. Провожала, спрашивал: ты же котельщик, Аврам, на заводе глухим стал от работы, а тебя берут. А он мне… Три. Потому-то нас и берут, что глухи и слепы мы еще. И ушел. Туман стоял, ворот было не видно. Я за ним: Аврам! Он не обернулся… Четыре. Когда же тебя теперь ждать? Не обернулся. У завода остановился. Добежала. Как раз тогда… пять… шестой час пошел, и заревели гудки. Никогда не плакал, а смотрю это я — слушает и плачет… Шесть. А скажите, какое самое большое число на свете?

П о ж и л о й. Как будто квадрильон.

Ж е н щ и н а. Квадрильон? Кабы мне кто сказал, что, упадет квадрильонная капля, будет конец войны, вернется мой Аврам, — я бы сосчитала. Я бы каждую капельку пересчитала, не пропустила бы. (С порывом, страстно, даже слезы выступили.) Как бусы, собрала бы да на память капельку на капельку нанизывала. Вот так. (Становится, как на молитву, считает капли.) Одна. Две. Три. Четыре…

М о л о д о й. Сестра, ты опять?

Ж е н щ и н а. Пять. Шесть. Семь.

М о л о д о й. Ну вот! (Пожилому.) Что же делать?

П о ж и л о й (сурово). Что? Нести литературу! Организовывать! Агитировать! Весь мир зажечь надо нашими лозунгами. Мы требуем превратить тайные договоры в плакаты — раз, а войну в немедленный мир народов — два, двенадцатичасовой рабочий день в восьмичасовой — три. У нас четыре руки — четыре, а пакетов пять — пять. Что же делать с пятым?.. Шесть…

М о л о д о й. У меня тут товарищ один есть. Позвать?

П о ж и л о й. Кто?

М о л о д о й. Студент.

П о ж и л о й (гримаса). Гм…

М о л о д о й. Да не настоящий! Из крестьян. Из университета на дому. Экстерн. Пришел в город из села учиться. Отец где-то пастухом. Парень с фантазиями, но надежный, свой.

П о ж и л о й. Семь Зови!

И приходит ко мне мой первый друг, мой названый брат Л у к а.

Л у к а. Илько, здравствуй! Ты что делаешь?

Я (патетически). Пишу ей письмо!

Л у к а. Это сто тридцать первое?

Я. Не смейся, Лука.

Л у к а. Скоро порвешь?

Я. Не смейся. Ты знаешь, какое у меня настроение сейчас? (Я слышу снизу аккорды grave.) Высокое, звездное, как небо! Во-первых (жест на геликон), видишь эту штуку? «Геликон» называется. Если взять форте — можно погасить лампу. Но я научусь играть так, что буду гасить звезды на небе.

Л у к а (иронически). Зачем?

Я. Чтоб… чтоб иметь работу.

Л у к а. Работа, вижу, у тебя будет, а вот заработок?

Я. И заработок тоже. Ведь это же геликон из оркестра, который играет летом на бульварах, осенью на свадьбах, зимой на похоронах, — из оркестра гуманизма. И есть геликонисты, которые добиваются от этого удава такого эффекта, что он не просто играет, а звонит, как серебряный колокол. Вот так: бом, бом!.. (Подо мной, будто нарочно, звонят куранты.) И я научусь! Непременно! Третье, и это главное, я пишу ей письмо! (Снизу я слышу, как вслед за grave набегает первая волна светозарного allegro molto e con brio.) Слушай! (Читаю и фантазирую.) Возможно, что и это разорву, но пишу и буду писать, ибо верю в Петрарку и вечную любовь. Вечную любовь! Между прочим, от золотых фигур в истории все черные тени, а от фигуры чернеца Петрарки — золотая яснотень, отсвет вечной любви. Верю и пишу. Вы играете сегодня что-то новое. Что именно — я не знаю, но эта музыка, наверное, про юношу в степи, который мчится на коне, ищет страну вечной любви. Там, где-то, у голубых окон, одинокая девушка: левую бровь чуточку изламывает, когда улыбается, глаза голубые. Скажите, ветры, или вы, звезды, выйдет ли девушка ему навстречу, откроет ли двери, прекраснейшие врата в страну вечной любви? (Сквозь слезы и смех.) А ну угадай, Лука!..

Л у к а. На то у девушек и ворота, чтобы их открывать.

Я. Да нет! Пошлю вот я это письмо или нет?

Л у к а. Как и сто тридцать предыдущих.

Я (тогда торжественно, категорически). Сегодня же! Сам отнесу.

Л у к а. Сегодня нужно отнести литературу. И ты должен помочь. Идем!

Я. Завтра отнесем!

Л у к а. Ты хочешь дело социальной революции отложить до завтра?

Я. Ничего подобного! Но знай, Лука: над миром полощется в крови знамя борьбы. Для чего? — Чтобы завтра заколыхалось над нами знамя свободного труда. Но только тогда, когда над миром будет реять знамя вечной любви…

Л у к а. К черту твою вечную любовь! Сегодня на собрании в цеху петроградский товарищ знаешь что сказал? Мы должны, говорит, пустить поезд революции полным ходом к социализму. А ты его хочешь остановить на станции… (Передразнивая.) Вечная любовь! (Уходит.)

Я (с досадой и обидой вслед ему). Только тогда, когда Петраркой станет избивающий сегодня жену, наступит мировая социальная весна! А ты ее к черту. Целую проблему!

Я иду почти вслед за Лукой. Несу письмо. Да. При другой ситуации я бы его разорвал, как разорвал сто тридцать предыдущих. Но теперь я вынужден его отнести. И я несу. По лестнице вниз, где живет она. Но как его передать? Иду дальше вниз. Вижу, как из подвала выходит пожилой р а б о ч и й, нагруженный тюками литературы. За ним Л у к а. Н а с т я сует ему кусок пасхи, крашеные яйца.

Н а с т я (шепчет). Нате! В дорогу.

Л у к а. Ну вот еще… Брать, товарищ Гамарь? Религию?

Г а м а р ь (сердито). Бери. Все равно сожрем!

Чтобы не встретиться с Лукой, я поворачиваю наверх. У дверей Пероцкого слышу — звонят куранты. Потом электрический звонок.

Г о л о с П е р о ц к о г о (экономке). Телеграмма от Андрэ с фронта: «Получил отпуск. Приеду первого, номером шестым». Через полчаса он будет здесь. Ванну и постель, Аннет. А мне, пожалуйста, сегодняшние расходы.

Аннет подает ему счета.

Не обижайтесь, Аннет. Я вам верил и продолжаю верить, но, когда идет революция, надо ежеминутно писать счета. (Целует ее руку выше локтя.) Спасибо, Аннет! (Читает.) «За три замка для дверей одиннадцать рублей семьдесят три копейки». А за разбитую русскую корону, Аннет? Запишите! На счет революционерам. И за забастовку на моей мельнице — рабочим. «За бром». Кому? Нам или им? Не смейте покупать! Где пахнет бромом, там скоро завоняют трупы. Не смейте!.. Приходы.

Аннет подает.

От Ступай-Степаненко за квартиру десять рублей пятьдесят копеек. И все? А за мансарду? За подвал? Выселить! Я не боюсь их революции. Одного только боюсь — чтобы не разрушили фундамента, на котором стояла Россия, — единства и неделимости ее. А не разрушит этого Ступай-Степаненко — Россия выстоит и перестоит какую угодно революцию. Россия! Земля русская! Русь! Где это так прекрасно играют? Аннет, дорогая! Достаньте из гардероба мой мундир. Я пойду в церковь, Аннет! Помните пасхальную заутреню тысяча девятьсот тринадцатого года, Аннет, березку за окном и зарю? Тогда Россия пахла, Аннет, а теперь… Смир-но!.. Это я на свои мысли, Аннет. Какой хаос! Сократите расходы, Аннет… Церемониальным маршем! Мои мысли… Повзводно!

Тихо. Верно, ушел, потому что слышу другой голос. Сына Пероцкого.

Ж о р ж. Аннет, дорогая! Ну?

А н н е т. Жорж! Папа приказал сократить расходы.

Ж о р ж. Я отдам! Слово будущего офицера — отдам!

А н н е т. Жорж, поймите — денег нет.

Ж о р ж. Честное слово, отдам! Знайте: через месяц — два нас, старший класс кадетов, произведут в прапорщики. Ух, пойду я на войну! На большевиков! Стукну, стукну каблучками, звякну шпорами и саблей, в зеркало взгляну, а там (зафантазировал) — молоденький офицерик, в погончиках блестящих, черные усики…

А н н е т. Мой мальчик — поэт!..

Ж о р ж. Мальчик! (Умышленно грубо, но все же наивно.) Молоденький офицерик, ух красавица!

А н н е т (вылупила глаза, побледнела даже). Жорж!

Ж о р ж. Entre nous soit dit![1] Вы, Аннет, как богоматерь, будете страдать, снаряжая вашего мальчика на войну. Расстегнете мне китель, наденете золотой образок и заплачете, как когда-то покойная мамочка.

Аннет явно тронута. Открывает ридикюль.

За окном будет вечер, как чернец печальный, и заря-лампадка. Папа позовет. Сняв с носа очки, он скажет: «Ну, Жорж, будь царю верным слугой…» — и больше ни слова.

Аннет явно вынимает ассигнацию.

На вокзал на рысаке. Вы со мной, а папа сзади. Я войду в салон-вагон и увижу там незнакомку, молодую, прекрасную, ну как вы, Аннет. (Целует.) Локти круглы и белы, грудь как у вас, Аннет. Будет ночь, будет дорога, и слова, и приключения! (Бурно целует ее.)

А н н е т (явный ужас и удовольствие). Жорж! Я папу позову!

Ж о р ж (отдышавшись). Тяжко вздохнет паровоз в ту сторону, где война. Свистнет. На войну-войну-ну-ну-у… Император — Россия — ура! Я поехал на войну!

Вихрем пробегает мимо меня. К Зинке. Стучит.

З и н к а. Кто?

Ж о р ж. Это я. Можно к тебе?

З и н к а (выглянув). К «тебе»?

Ж о р ж. К вам.

З и н к а. Зачем?

Ж о р ж. Я пришел… Ну разве ты… разве вы не знаете?

З и н к а. Маму ищешь или, может, заблудился?

Ж о р ж. Я пришел… Папа меня прислал. Получить деньги! Да! Те, что за квартиру нам. Папа сказал — выселит тебя, если не заплатишь сегодня.

З и н к а (пересилила себя). Ну что ж… Заходи, хозяин!

Почти на цыпочках подхожу к заповедным дверям. Останавливаюсь. Первая волна светлого allegro molto e con brio спадает. Она играет дальше — светлое раздумье мятежного духа, вечную песнь любви. Вдруг перестает.

О н а. А-а, мой таток, ощипанные усы, седой хохолок…

О т е ц (торжественно читает). «Учителя чистописания и рисования, украинца запорожской крови, Ивана Степановича Ступай-Степаненко ле-то-пись».

О н а (шутливо). Ой!

О т е ц. А вот да! «Марта седьмого, года на Украине тысяча девятьсот семнадцатого. Месяц тому назад ночью не спалось — думалось: ночь так велика, как Россия, а Россия как ночь — не видно и не слышно нашей Украины. А теперь читаю воззвание нашей Центральной рады: народ украинский, народ крестьян, рабочих, трудящегося люда… Месяц прошел, а какая перемена! Благословляю революцию!»

О н а. И я. (В тон.) Благословляю!

О т е ц. «Марта двадцать седьмого. Читал, что в воскресенье в Киеве собралось великое украинское вече. Сотни, тысячи, десятки тысяч украинцев клялись именем Шевченко не покладать рук, пока не будет возрождена наша свободная Украина. Клянусь и я!»

О н а. И я! Не только Шевченко — тобой, твоими усами, твоим седеньким, таток, хохолком.

О т е ц. «Тридцатого. Приснился светлой памяти гетман всея Украины Иван Степанович Мазепа».

О н а. И мне! Будто ехал на автомобиле, да? А за ним множество запорожцев, и все на велосипедах.

О т е ц. «Тридцать первого. Большевики пишут, что государственных границ вообще не надо. Они за Интернационал. Это значит, и Украина без границ? Да как им не стыдно».

О н а. О, как им не стыдно!

О т е ц. P. S. Нужно разъяснить им, в чем дело и что такое Украина. (Дописывает.) Обязательно. (Читает.) «Первого. Завтра пасха. Думаю, нужен ли теперь Украине бог? Думаю, что если и нужен, то только свой, украинский. Иной изменит или надует. Маринка весь вечер играет какую-то прекрасную вещь. Конечно, украинскую, потому что мне чудится: седоусые рыцари-запорожцы мчатся на конях по вечной степи за счастьем для своей Украины». Особенно, Маринка, где ты играешь скоро, где вот так (напевает) — цоки-цоки-цок-цок! Тру-ту-ту! (Целует ее.) А ну-ка, сыграй!

Она играет. Вновь поднимается вверх из мятежных глубин до звездных просторов волна светозарного пафоса. За ней, кажется, плывет под поднятым парусом занавески освещенный угол комнаты: бюст Шевченко, цветы, она у рояля, отец с летописью и я за дверью. Мы плывем над жизнью на корабле аргонавтов в вечно прекрасные страны, каждый за своим золотым руном.

О т е ц. Соната?

М а р и н а. «Патетическая».

О т е ц. Как фамилия автора?

М а р и н а. Бетховен.

О т е ц. Неужели не украинец?

М а р и н а. Немец.

О т е ц. Значит, мать была украинкой.

М а р и н а. Таток, ты комик. Он около ста лет назад умер и на Украине никогда не жил.

О т е ц. Гм… Слышал где-нибудь нашу музыку! Украл! Соната — украинская. Вон русские всего Глынку[2] у нас украли, да и говорят, что их Глинка! Да какой он Глинка, когда он Глынка! Фамилия украинская. Украинец! Ну да теперь не дадим! Не дадим, Маринка, не дадим ни Глинки, ни суглинки. Вот пойду я сейчас по улицам, к церквам пойду, где только есть люди, агитировать и проповедовать нашу свободную Украину. Ибо теперь каждый украинец должен, ложась спать, класть под голову котомку с мыслями, укрываться мыслями об Украине и вставать вместе с солнцем в заботах об Украине. Возродим — тогда за Интернационал. Вот как, а не так, как вы пишете, товарищи большевики. Ведь разве может быть Интернационал без Украины? Без бандуры?

М а р и н а. Таток, ты комик! (Целует его.)

О т е ц. Иду!

Я всовываю письмо в дверную щель и мчусь к себе наверх. Подглядываю.

С т у п а й - С т е п а н е н к о (открыв дверь). О! Письмо. Это тебе, Марина.

М а р и н а. Без марки и штемпеля?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Наверно, такое, что падает с неба украинкам, — золотое. (Идет.)

М а р и н а (читает некоторые фразы вслух). «…Эта музыка, наверно, про юношу в степи, который мчится на коне, ищет страну вечной любви…». (С теплым юмором.) Ну вот! Еще один комик… (Читает.) «…Там… у голубых окон, одинокая девушка…». Гм! (Улыбается, левую бровь действительно немного изламывает.) «…Скажите, ветры, или вы, звезды, выйдет ли девушка ему навстречу?..». (Глаза мечтательные, голубые. Пауза.) Скажите, monsieur ветры, шепните, madame звезды, что ответить этому милому комику — нашему отшельнику? (Садится. Нотный столик. Карандаш. Левая рука на клавишах. Правая — пишет.) «Девушка одинока. Да. И ждет. Кого — не знает, но давно уже ждет. Во сне, в мечтах, где-то в голубых веках, кого-то из-за Днепра или от трех могил, от Желтых Вод или из Сечи ждала и ждет. Кого? (Коснувшись клавишей.) Возможно, вас, милый поэт. Наверно, вас, если вы на коне. Да, только вас, если вы на коне и с оружием». Нет! Нет! Этого не надо, это уж от программы. Без «если». Пусть будет от души. (Перебирает клавиши.) «Ждет вас, милый поэт. Одинокая девушка. В стране вечной любви». Нет! Лучше от программы! «Ждет в стране, где на дверях висят два ржавых замка, московский и польский, мечтает, что тому отдаст и душу и тело, кто замки эти собьет…». Нет, пусть будет от души!..

Марина играет. Мне кажется, еще минута, еще одно прикосновение руки — и волна светозарного пафоса достигнет неба, зазвенит о звезды, и тогда небо — звездный рояль, месяц — серебряный рог заиграют над землей патетическую симфонию. Мне до боли светло в глазах, я вижу далекие звездные просторы, слышу музыку звезд. Одного не вижу — как Марина с письмом в руке идет ко мне. На лестнице ее обгоняет военный. Офицер. Оглядывается. В восторге подбегает к ней.

О ф и ц е р. Mon Dieu! Это вы, Marine? Здравствуйте! Узнаете вашего прежнего гимназического chevalier d’amour[3] Андрэ? Три года не виделись! Больше! Помните, я написал вам секретку на танцвечере, сам принес, сам познакомился? А как мы танцевали вальс-менуэт? А вы теперь еще красивее стали!

М а р и н а. Вы с фронта?

А н д р э. Только что. И страшно рад. Представьте себе темноту, ямы, окопы, все в глине, в грязи, даже небо. И вот так день за днем, месяцы, и сам ты будто из глины, без женщины, то есть без души, одно лишь темное желание ее, тяжелое, как черная ртуть. И вот контрасты: я еду в поезде… огни и украинские звезды…

М а р и н а. Но вы ведь русский?

А н д р э. Но люблю, потому что они мои… Еду в поезде… огня и звезды, вокзал, и вот я на извозчике, на резиновых шинах. Черт!.. А тут еще колокола. И вдруг вы, Marine, ma première tendresse![4] Я не могу больше! (Протянул руки.) Ну, Христос воскрес!

М а р и н а (отступила). Воистину…

А н д р э. Ну что ж… Я поцелую вашу тень! (Целует.) За этот момент, за встречу эту готов сейчас я повернуть назад, на фронт, и биться там за вас без отпуска целый век. За вас!..

М а р и н а. И за украинские звезды?

А н д р э. С целым светом!

М а р и н а. Спасибо. Но до этого вы загляните к своим, обмойте глину, отдохните… Это мой вам приказ.

А н д р э. Marine!

М а р и н а. И приходите завтра!

Корнет, целуя ее глазами, бежит домой. Марина идет ко мне. Замедляет движение. Шаг вперед, шаг назад.

— Поэт, возможно, завоюет твою душу, покорит тебе весь мир, но ни одного километра территории, моя Жанна д’Арк… (Возвращается.)

Слышу в третий раз «Патетическую». И вдруг аккомпанемент к allegro — стоголосая медь пасхальных колоколов. Смотрю в окошко. Колокольни как белые тополя. С ближайшей несется хоровое пение: «Христос воскресе». Кометами вздымаются ракеты — красные, голубые, зеленые. Танцует мир. Патетический концерт. И только низко над горизонтом висит бледный, ущербленный серп луны — распятый мифический Христос.

Вернулся С т у п а й - С т е п а н е н к о, взволнованный, потрясенный, даже хохолок поднялся вверх:

— Играй, Маринка, «Патетическую» — Украина воскресает! Только что сагитировал, залучил в нашу просвиту трех новых членов: учителя слободской народной школы, соседнего столяра и ночного сторожа. Играй! Так! Так! К сучьей матери иди, святая Русь, арбуз тебе в твой толстый державный зад! Слушай, как звонит и играет Украина! Встают из могилы седоусые запорожцы, садятся на коней. Цоки-цоки!.. Слышишь, мчатся? Седоусые рыцари…

М а р и н а (играет). Покойниками не завоюешь. Эх, если бы повстанцы! Да молодые, отец!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Мчатся за золотым счастьем по вечным степям Украины. Глядь — заря. Стали над веками, блеснули пиками. Гэй!..

М а р и н а. Гэй! Пушек бы нам и пулеметов вместо фантазий, таток!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Что?

М а р и н а. Ничего! Ты, таточка, поэт, говорю.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Я — украинец! Подожди, Мариночка, я сейчас буду с ними христосоваться. (Звонит по телефону.) Пожалуйста, двадцать три ноль семь… Директор гимназии?.. С вами хочет похристосоваться украинец Иван Степанович Ступай-Степаненко. Украина воскресла! А вы отвечайте: воистину воскресла! Ха-ха! (Кладет трубку.) Играй, Маринка, «Патетическую»! (Звонит.) Пожалуйста, семнадцать два ноля… Его дит-ство генерал-майор Пероцкий?

П е р о ц к и й (у телефона, в мундире). С кем имею честь?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. С вами волит похристосоваться на своей земле украинец Иван Степанович Ступай-Степаненко. Украина воскресла, ваше дит-ство!

П е р о ц к и й (переждав, пока уравновесилось сердце). Отвечаю. Смир-но! Равнение на единую, неделимую, господа украинцы!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. По-украински не так, ваше дит-ство! Церемониальным маршем на одного генерала дистанция, из Украины шагом… геть! Маринка, играй «Патетическую»!

З и н к а, Ж о р ж.

З и н к а (читает). «Даю настоящую расписку нашей горничной Зинаиде Масюковой в удостоверение того, что я, по поручению моего папы, генерала Пероцкого, получил от нее семь рублей квартирной платы и, по поручению папы же, заплатил эти деньги за первый мой визит к ней и семь рублей добавочно за папу, который не заплатил ей за свой первый визит еще в тысяча девятьсот тринадцатом году, тоже на пасху. Воспитанник энского кадетского корпуса Жорж Пероцкий». Так. Теперь ты, Жоржик, ступай домой.

Ж о р ж (на коленях). Ну разорви… Прошу вас, разорвите. Ну хоть не показывайте! Не покажете? Нет?

З и н к а (выпроваживает его, закрывает дверь. Одна). Ой боже, как тяжело!.. (Берет гитару, играет и напевает молитву на мотив песенки «Отчего ты бедный, отчего ты бледный».) «Ой, боже мой, боже!.. Разве не поможешь? Иль, может, бесплатно помочь мне не можешь? Ужель и ты, боже, да хочешь того же?». Так приходи.

В подвале, как статуя, Н а с т я. Окаменела — в комнату вползает с о л д а т с Георгиевским крестом.

С о л д а т. Узнаешь, Настя, мужа? Здравствуй! Видишь — укоротили меня немного, сделали ниже всех. Ну ничего! Пойду к своим, на завод, может, поднимут. Кажется, сказал «пойду». Поползу!! Второй уж месяц ползу. К тебе. Чего же ты стала, Настя? Принимай в объятия героя, половину мужа своего! (Дополз до половины подвала и заплакал.)

II

День. Солнечно поблескивает геликон. Я без сна, неутомимо шагаю по комнате. Подо мной периодически бьют куранты. Марина играет все ту же «Патетическую сонату», но сегодня я уже слышу не звездное grave и не светозарное allegro molto e con brio, а солнцецветное adagio cantabile. Ну а мне, конечно, грезится: безмерная степь, над ней плывет в челне аргонавтов она. Конечно, бровь чуточку изламывает, глаза голубые, на веслах цветы и роса. И вот вторично приходит ко мне мой неромантический друг Л у к а.

Л у к а. Доехал?

Я не понимаю. Молчу.

(Язвительно.) К ее воротам?

Я молчу.

Ну письмо ты, разумеется, разорвал?

Я (патетически). Отнес, Лука! Ей-богу, отнес!

Л у к а. Ну и что? Как?

Я. Отгадай: что это за дорога, по которой мир идет тысячелетиями и не знает устали?

Л у к а (поняв безнадежность моего любовного состояния, решительно). Дорога революции!

Я. Дорога любви, Лука. Отгадай: без какой дороги мир давно уже бродил бы старым евнухом по пустыне жизни?

Л у к а. Без дороги революции, как вот ты сейчас тут евнухом бродишь. Слушай, Илько! Сегодня в одиннадцать манифестация. Организаторы — все те, кто революцию превращает в оперетку или литургию, а классовую борьбу — и целованье и парады, сказал нам петроградский товарищ. И я говорю. К ним, верно, присоединятся и ваши украинцы — уже с полотенцами, сосватались. Большевики организуют контрдемонстрацию. Понимаешь? Наши заводские ребята все за большевиков. Мне поручили раздавать литературу на нашей улице и агитировать против войны, за восьмичасовой рабочий день, за подписку на «Правду». Идем, а? На улицу! Поможешь раздавать литературу. А то и так просто. Чтобы нашего брата было больше.

Я. Я пойду… Только немного позже.

Л у к а. Почему?

Я. Я… сейчас иду к ней. Не веришь? Я уже давно пошел бы, но стерегли меня, не пускали, Лука, два диких зверя: застенчивость и нелюдимость. А сегодня я всю ночь проходил и наконец истомил их, проклятых, и усыпил. Спят. И я пойду! Сейчас! Я уже и первые слова приготовил для нашего свидания: «Вы не удивляйтесь, что я непрошено вхожу, но и вы непрошено вошли ко мне в сердце!» Нет, не так. Скажу просто: «Здравствуйте!» И не так: «Дома?» — «Дома…» Нет: «Я вошел не спросясь, это привилегия нищих и влюбленных».

Л у к а. Нет, ты уж лучше так: «Дома?» — «Дома». Тогда ты: «Простите, но у меня не все дома, и я пришел, чтобы вы посмотрели на идиота с иконкой вечной любви, с девичьим передничком вместо красного знамени. Да если бы только идиота! Негодяя! Изменника!» Вот… И знай, Илько, я последний раз пришел к тебе, последний, и говорю прямо: стихи мы с тобой писали, арифметике научил ты меня, географии, книжки читали, дружили, но если ты сейчас не выйдешь на улицу, то есть на путь революции, то я тебе не друг и ты мне не товарищ. Раз! Два! Три! (Ушел.)

Я (вслед ему). Ведь ты же сам понимаешь, Лука…

Л у к а… Ну смотри — я иду…

И я действительно иду по лестнице вниз. Опять одним течением меня несет к ее дверям, другим — относит вниз.

Неподслушанный разговор.

М а р и н а (перестает играть). Будет?

А н д р э. Marinon! Еще и еще!

М а р и н а. Неужели и вам нравится?

А н д р э (ревниво). «Неужели и вам»! А еще кому?

М а р и н а. Угадайте.

А н д р э. Ну, понятно кому. Ему!

М а р и н а. Угадали. Сегодня даже ночью разбудил. (У Андрэ глаза полезли на лоб.) «Сыграй, дочка, «Патетическую», что-то мне не спится».

А н д р э (облегченно). И я бы вас разбудил, если бы вы позволили.

М а р и н а. Ему от этой музыки все какие-то запорожские рыцари приходят в голову, вечные украинские степи, Украина. Ну а вам что?

А н д р э. Мне? Угадайте!

М а р и н а. Россия?

А н д р э. Воздаю честь, но нет.

М а р и н а. Революция?

А н д р э. Приветствую, но нет.

М а р и н а. Ну не Украина же?

А н д р э. Украинские звезды, колокола и лестница. И я иду. Вдруг встреча. Я целую чью-то тень. Тень красоты! Шедевр! Мне хочется взять ее на руки и нести, нести…

М а р и н а. Вы сказали — приветствуете революцию. За что?

А н д р э. Нам нужнее теперь треугольная шляпа, чем шапка Мономаха.

М а р и н а. А угадайте, что мне грезится в этой музыке?

А н д р э. Таток?

М а р и н а. Что-то странное и непонятное. Призрак, сон, реальность. Все вместе. Будто страна темная и такая дикая, угнетенная, что забыла даже о своем вчера и не знает, что будет с ней завтра. Сон. Два ржавых замка висят, печати с орлами — белым и двуглавым. Замкнуто прошлое, замкнуто будущее… В той стране одинокая девушка. Мечтает и ждет. И знаете кого?

А н д р э. Кого?

М а р и н а. Рыцаря, который любит украинские звезды.

А н д р э. Да?

М а р и н а. Днем и ночью ждет, чтобы замки те посбивал и двери открыл.

А н д р э. Девушке?

М а р и н а. И девушке и стране. (Взяла несколько аккордов, поднесла их в руках, как цветы.) Не знаю, сон ли это, влечение, мечта — девушка встречает рыцаря. Вот так. (Играет влюбленную девушку, встречу.) Приди, любимый мой, давно желанный, милый!.. И поведет, как гетмана, в свою дальнюю светлицу. Ну и скажет: ах, звоните вы, не переставая, софийские колокола, чтоб люди не слышали, как я милого целую…

А н д р э. Marine! Скажите! Это только мечты или к этому есть практический путь, реальная программа?

М а р и н а. Это только мечта, музыкальный призрак фантазерки. А впрочем, вместо треугольной шляпы может ведь быть гетманская булава? Тогда это программа. На Украине. Вы заранее формируете отряды вольного казачества, я — организацию. Это практический путь. Что-то странное и несуразное, правда?

А н д р э. Пусть девушка ждет рыцаря!

М а р и н а. Да?

А н д р э. Рыцарь придет! Он уже на пороге!..

Я (тихо открыв дверь). Простите… Я вошел не спросясь, это привилегия нищих и влюбленных…

Я вижу спину корнета. Он на коленях целует край ее одежды.

А н д р э. Рыцарь пришел. Он просит посвящения, Marinon, милая!

Слышу я и незаметно ухожу.

Я возвращаюсь к себе на чердак. Мне страшно тяжело. Я не узнаю вещей. Все изменилось, померкло, стало серым. Даже солнце на небе уже не солнце, а какой-то оранжевый пластырь на ране. Все воспалено и болит.

Я (шепчу). Ну что ж… еще мальчиком когда-то гнался ты на палочке верхом за мечтой и — помнишь? — с разгона, босой ногой — на разбитое острое стекло — до кости, до сердца!.. Как упал ты с палочки-коня в грязь какую-то, помнишь? Ну вот. И теперь с разгона, с коня мечты!.. Какая помойная яма кругом! Неужели же весь мир только помойка, а мечты — ее испарения?.. Да, Лука, все дороги в мире — это только орбиты: какой бы ни пошел, все равно вернешься туда же, откуда пришел, — в яму. Разница лишь в том, что когда рождаешься, выпадаешь из ямы, когда же умираешь — падаешь в яму. Вот и все. Зачем же идти? Куда идти? Кружить по орбите? (Подхожу к окну.) Может, броситься вниз?.. (Смотрю.)

III

Представьте себе, друзья, улицу старого провинциального города, залитый солнцем угол дома, облачко над златоглавым собором, далекую «Марсельезу». Сидит ч и с т и л ь щ и к, поет:

Подходит в т о р о й ч и с т и л ь щ и к, садится.

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Браво! Бис! Вы поете, как опера, которая горит.

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. А ты билет купил, что сел на это место? Марш!

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Вы не подумайте, что тут вам и действительно опера, а вы билетер.

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. Это мое место.

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Теперь свобода слова, совести и места.

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. Пишут: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»?..

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Я и пришел соединяться. Ну?

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к (запел и забарабанил щетками).

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к (еще громче).

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. Так ты и вправду конкуренцию пришел мне делать? Марш, говорю!

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Ша! (Указывая на Аврама.) Вот где конкурент!..

Лезет А в р а м с ящиками и щетками.

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Есть хорошая военная пословица: где двое дерутся — третий не лезь. Что об этом думаете, гражданин солдат?

А в р а м. Я уже после боя — вот и лезу.

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Вы лезете туда, где всей работы не больше, чем самому себе почистить ботинки.

А в р а м. Эх, если бы у меня была такая работа, я бы сюда никогда не прилез.

Я вижу, как люднеет улица, становится шумной, приближается «Марсельеза». За ней будто плывет вверху облачко от собора. На балкон выходит старик П е р о ц к и й. Ниже, на крыльце, — М а р и н а и А н д р э.

М а р и н а. Посмотрите, какой день! Вот такой день девушка закажет богу, когда выйдет встречать рыцаря. (Андрэ рванулся к Марине. Та останавливает его.) Тсс!.. Смотрите, вон таток — вышел агитировать. Давайте послушаем! Нацепил желто-голубую розетку. Вот комик!..

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к (навстречу Ступай-Степаненко).

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к.

С т у п а й - С т е п а н е н к о (выставив ногу перед первым чистильщиком). Пожалуйста. Ах да!.. Подождите. Вы кто?

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. Как — кто? Чистильщик мы.

Собирается толпа.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Да нет! Какой национальности?

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. Рассейской державы, конечно-с.

П е р о ц к и й (с балкона). Браво!

С т у п а й - С т е п а н е н к о (сняв ногу, второму чистильщику). Вы какой?

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. А вам какой нужно?

С т у п а й - С т е п а н е н к о (Авраму). А вы?.. (Узнав.) Кажется, сосед снизу? Аврам Котляр? Свой! Украинец! Пожалуйста! (Выставляет ботинок.)

М а р и н а (на крыльце, Андрэ). Ну не комик?

А н д р э. Это пример нам. Хвалю!

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к (первому). Видали такого малахольного?

П е р в ы й ч и с т и л ь щ и к. Чего он хочет?

В т о р о й ч и с т и л ь щ и к. Он хочет, чтобы ему уже нация ботинки чистила.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Мы, Ступай-Степаненко, хотим, чтобы нация наша чужих сапог не чистила. Пора! Свободными стать пора! Мы должны сесть на коней, чтоб мчаться по нашим казацким степям вместе с орлами и ветрами! (Ему даже послышался этот топот в аккомпанементе патетического allegro molto e con brio.) Цоки-цоки, цок-цок!

М а р и н а. Браво, таток, браво!

А н д р э. Браво!

А в р а м. Вы, может, и сядете, да нас куда посадите?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Кого это — вас?

А в р а м. Ну, меня вот… безногого украинского пролетария… (Показывая на чистильщиков.) Их вот!..

З и н к а (вышла из толпы, пьяненькая). А меня?.. Снова, поди, вместо подседельника, как перинку, а? (Толпе.) Говорили, как придет свобода, то она как мама: не грусти, мол, девка, выскочишь из ямы. Будет свет тогда, как цвет, да еще и милый, как солнышко. Вот я и зову: дорогой мой, милый!..

Г о л о с и з т о л п ы. Кто?

З и н к а. Да кто отзовется!..

Смех.

Хоть, говорят, я такая, что и за пятак, а, однако, не все еще продала, оставила кое-что для милого, что придет же, думалось, ко мне хоть на час в мой пасхальный день.

Смех.

Г о л о с. Таких отзовется миллион!

З и н к а. Вас миллион, а одного нет. Свечку зажгла, платьице надела, голубое, девичье, а он что-то не идет. Так пойду, подумала, к соседу, он тоже бесталанный. Пришла я к соседу, а он письма пишет. Так пойду ж я на улицу, крикну, позову: милый, дорогой! (И кричит.) Дорогой мой, милый!..

П е р о ц к и й (с балкона). Вот вам, господа, свобода слова! И вообще свобода! Сущность свободы! Символ! (Уходит с балкона.)

Л у к а. Да! Это суть буржуазной свободы! Символ! Человек кричит… (Толпе.) Товарищи! Вы слышите? Человек кричит от ихней свободы.

А н д р э (перебивая). Граждане!

С т у п а й - С т е п а н е н к о (очнувшись в свою очередь). Братья украинцы!

Я вижу, как в толпе бушуют три течения. Каждое хочет стать поближе к своему оратору. Андрэ устраивают овацию. Поэтому он начинает первый.

А н д р э. Кто не видел, кто не знает, чем была наша страна вчера? Страна наша…

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Украина!

Л у к а. Трудящийся народ, пролетариат!..

А н д р э. Вся Россия была неподвижный и гнетущий монумент: трон, лестница к нему — ступени рабства, и на ступенях мы — рабы. Рабами все мы были: сенатор, камергер в палатах…

Л у к а. Вранье, товарищи! Рабами жили мы и посейчас живем — рабочие, солдаты — и русские и немцы!..

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Несчастнее нет рабов на свете, чем мы, о братья украинцы!

А н д р э. Рабом, конечно, был мужик и украинцы. Граждане! Страну рабов, страну неволи…

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Украину!

А н д р э. …страну невежества и прозы…

Л у к а. Крестов и виселиц…

А н д р э. …не мог я видеть сам сквозь слезы. (Патетически.) А ныне?

Патетическая пауза и где-то обычный, деловой голос ч и с т и л ь щ и к а:

— Почистить надо, гражданин!

А н д р э. А ныне видим, как далеко идет свободная дорога. Горит заря свободы. Сияют горизонты. Да! Садиться надо на коней! И мчаться на восток и на запад. Чтоб несли нашу страну уже не тройка, а миллионы металлических коней, чтоб, как молнии, блестели золотые булавы, чтоб во прах все Дарданеллы перед нами пали и не только расступились бы народы, государства, но чтобы пали в ноги даже ветры и преклонились горизонты!

Аплодисменты, крики «ура» и шум.

Б а р ы ш н я (восторженно, матросу). Матросик! Теперь вы пробьете Дарданеллы! Да?

М а т р о с (выбитый глаз, рябой, голос, как испорченный клапан гармоники). Ваши, барышня, хоть сейчас, а которые турецкие — пусть вон они (указывая на Андрэ) пробивают.

Д а м а (воинственно затрясла пером). Мы на нашем собрании, мы, слабые женщины, отвергли предложение большевиков о прекращении войны. Мы сказали: мы воюем не с войском немецкого народа, а с войсками Вильгельма. Вперед! На фронт!

М а т р о с (дает ей дорогу. Ручкой). Пожалуйста!

Г о л о с Л у к и (немного запинается). Горит заря свободы и светит пока что кому? Лишь в окна буржуазии: ведь в наших подвалах и окон-то нет. Дальше скажу: если буржуазия хочет сесть на коней, то это значит что? Что все пути ко всем на свете Дарданеллам покрыты будут нашими трупами. На их блестящих горизонтах нас ждут кресты и кладбища. Ветры упадут им в ноги — это значит что? Это значит, нас они будут раскачивать на виселицах. Товарищи! На интернациональные дороги выходите, засыпайте меж собой ямы, окопы — братайтесь! А все фронты, скажу я вам, на буржуазию поворачивайте! Еще скажу: вместо золотой пусть молнией ударит на нашей Украине булава рабочей диктатуры!

М а т р о с. А котелки, буржуев, юнкерню — всех в трюм земли! На дно свободы!

А н д р э. Наш девиз — свобода, равенство и братство!

Б а р ы ш н я (которой Аврам в это время чистит ботинок). Свобода! Равенство! И братство! (От восторга затопала ножкой.)

А в р а м (отбросив вдруг ящик). Десять лет работал на заводе, а три я воевал, за это, вишь, мне дали крестик. Теперь дают свободу — свободу с крестиком лезть в могилу. Свобода? — Я без хлеба! Равенство? — Я ниже всех, без ног! Братство? — Я чищу ваши ноги!.. Так нате же вам вашу свободу, равенство, ваш крестик, верните только мне ноги! (Срывает и далеко бросает Георгиевский крест.)

Л у к а. Наш девиз: вся власть Советам! Мировая революция! Социализм!

На крыше дома — Ж о р ж с национальным флагом, без шапки. В ажитации кричит:

— Россия! Император! Ур-ра-а!.. (Стреляет вниз.)

Я вижу, как пошатнулся Лука.

Я (кричу). Лука!

И изо всех сил бегу вниз. Выбежав, я вижу, как толпа бросилась врассыпную. Улицы пустеют. Посередине — раненный в руку Лука. Зинка перевязывает рану. Аврам. Дальше — матрос. Он кому-то угрожает:

— Подождите, подождите!.. Придет на вас судьба!

IV

Представьте себе, друзья, ту же самую улицу и город, опоздавший с Октябрем. Вдали орудийный грохот. Ветер. Ночь. Я на тайном посту у тайного повстанпункта, притаившегося у Аврама в подвале.

В подвале закрыто окно. Горит ночник. Капает вода. Г а м а р ь пишет. Он в шапке. Возле него — п о с ы л ь н ы й, тоже в шапке, напряженно ждет. В углу на нарах А в р а м, около него тенью — Н а с т я.

Г а м а р ь. Ревштабу. (Подумав, рвет написанное.) Нет, ты лучше так передай. Дислокация: партизаны на станции, настроение как будто наше, большевистское. Белые по эту сторону залегли. Под боком у нас ихний резерв — пулеметы, пехота, сотни три. Злые. Вешают. Молебны служат. Нас будет так: по три, по пять в квартирах — человек семьдесят рабочих. Наши все готовы. Оружия мало! На ружье три патрона, зато настроение стоит ста. Энтузиазм! Однако думаю, что, не сговорившись с партизанами, начинать восстание опасно. На переговоры я послал Луку. Жду его. Если же не вернется, условились — как взойдет луна, сами начнем. И все. Точка.

Н а с т я. Кажись, кто-то идет…

А в р а м (после паузы). Ветер.

Г а м а р ь (думая о своем). Что?

А в р а м. Ветер!

Гамарь взглянул на часы.

Н а с т я. Семьсот пятая упала, как ушел. Шестая. Седьмая. Восьмая…

А в р а м. Тсс…

П о с ы л ь н ы й уходит.

В это время наверху:

М а р и н а (пишет). «Штаб. Пероцкому… Андрэ!..» (Рвет написанное. Отцу.) Нет, ты лучше так передай.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Может, по телефону?

М а р и н а. Комик! Такие вещи по телефону не говорят. Передай, что комитет…

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Какой это комитет, Маринка?

М а р и н а. Он знает. …Сейчас помощи дать не можем. Но он посылает за ней к сельским своим отделам и сделает это незамедлительно. Передай: еще день — и помощь будет. Ну, еще что?.. Что подвалы неспокойны, об этом он знает. Но предупреди, что возможно восстание рабочих. Надо остерегаться удара с тыла. Передай, таток! А главное — беги, мой дорогой, и разузнай обо всем: как на фронте, что там в штабе, какое настроение… Ну и все. (Целует отца.)

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Опять — беги! Я уж не знаю, украинец ли я запорожской крови или просто конь. Я ничего не знаю. Какой-то комитет. Кош[5] должен быть, рада! А у них комитет!.. Да разве так воевали когда-то запорожцы!.. (Бежит.)

Я дал сигнал — «опасность». Прячусь за косяк стены. По улице проходит вражеский патруль. Д в о е курят в рукав — краснеют усики, мигает кокарда. Один спотыкается.

П е р в ы й. Ч-черт!.. (Вполголоса.) Закопали, а ноги от колен торчат.

В т о р о й. Жалко, что ли? Большевистские ж…

П е р в ы й. Не жалко! Помешают бежать!

Появляется т р е т и й, видимо, пьяный; остановившись перед закопанным:

Бесподобно! Оригинально! Мой антипод! Он головой туда! Я — сюда. Когда у нас день — у него ночь. И наоборот. Да здравствует география, и давайте мочиться на него!..

Иногда мне грезится, что где-то играют. Ах, это, верно, от напряжения галлюцинирует мое ухо. А если не ухо, то это ветер в проводах. Иначе и быть не может. Ибо кто ж еще отважится играть в такую ночь? Только ветер. Да еще, возможно, пьяная Зинка на гитаре — целый день гуляла с офицерами и сейчас. А что, если не ветер, не Зинка, а кто-нибудь другой? Например, она. Вон ее обитель. Окно занавешано ковром. Горит, должно быть, свечка. Глухо, как в каюте. Глухая где-то канонада. Она неспокойна. Прислушивается. Тихо ходит. Еще тише пробует играть.

Фрагменты из патетического Rondo.

Да. Она играет. Пусть же плывет ее челн, музыки полн, среди этой тревожной, ветром взбороненной, ветром распаханной черной ночи.

Мне чудится: я на страже, а вокруг музыка. Где-то блеснул желтой полоской свет.

М а р и н а приоткрывает край занавески в окне, мелькнула светло-голубым. Отходит и играет grave.

Его погасили ветер и музыка «Патетической». За аккордами басов беспокойный топот, стук копыт. Кто-то высекает огонь. По темной степи конь бежит. Ах, ведь это же я мчусь на коне в сторону вечной любви! За мрачным горизонтом у голубого окна ждет она. Вон-вон, выглядывает.

Марина вновь открывает окно. Смотрит. Идет по лестнице вниз. Навстречу выходит. Протянула ко мне руки, левую бровь чуточку изламывает, глаза улыбаются. Марина смотрит на меня, сонного. Нас овевает музыка из Rondo. Мелодия как серебряный серпантин. Вместе с тем я слышу ветер, вижу ночь. Солнце не любит так земли своей, как люблю я вас, — хочу сказать я Марине и не могу. Она как будто отходит, отплывает. Серпантин рвется и, поблекший, летит по ветру. Она будто на челне. Вижу — мачта, играет парус, струнами натянулись шкот и брас — вместо Rondo вновь слышу grave.

Марина становится у паруса.

— Это Арго? — спрашиваю я.

— Это старый казацкий челн, запорожский, — говорит она.

— На казацких челнах парусов не было, — вспоминаю я.

— А разве это парус?

Я всматриваюсь и вижу знамя, оно желто-голубое. Мы отплываем. Навстречу нам — Лука. Он согнувшись несет на плече красное знамя. Знамя почему-то круглое, как луна. Я вспоминаю, что покинул пост, что я изменник. Меня охватывает стыд, тревога, беспокойство.

— Лука! — кричу я.

— Тсс! — сердится Лука.

И в самом деле это пригнувшись перебегает с той стороны улицы Л у к а. Над горизонтом — луна. Она ярко-красная и от ветра неспокойная. Она действительно похожа на знамя.

Я (движение к Луке.). Ну?

Л у к а (запыхавшись). Луна! Скорей!.. Где Гамарь?

Я. Здесь!

На лестнице нас встречает Г а м а р ь.

Л у к а (возбужденно). Проскочил за кладбищем. Где овраг. (Мне.) Помнишь — гуляли весной, где ты учил меня стихи писать. Фу-у!.. (Гамарю.) Кадеты не заметили, а повстанцы чуть не убили — думали, шпион. Наконец ихний атаман — фу-у!.. — поверил, расспросил, сколько у нас сил и кто. Говорю — рабочие, не хватает оружия, про все, про все сказал, фу-у!.. Передали так: как только взойдет луна, чтоб мы ударили, тогда и они пойдут в атаку, а мы чтоб ударили в тыл, обязательно, фу-у!.. Это не от страха, а бежал я изо всех сил, потому луна уж всходит. (Мне.) Да еще и ветер, ой и ветер!

Г а м а р ь (с подъемом). Наш ветер! И луна за нас. Подождите еще немножко — будет наш весь мир! Пусть ставят виселицы, кресты!..

Н а с т я (прислушиваясь). Поют «Отче наш»…

Г а м а р ь. Пусть служат молебны, поют «Отче наш» — мир, друзья, будет наш! Из виселиц мы сделаем арки. Кресты вместе с капитализмом перенесем и похороним на старых кладбищах, на заре социализма. А сами вперед пойдем! (Мне.) Вам в ревштаб! Скажите, что начинаем. (Надвигает ниже шапку.) Нашим будет весь свет! Передайте привет! (Луке.) А тебе во время боя указывать дорогу повстанцам. Ну!.. (Заколебался, прощаться ли.)

Н а с т я. Может, присесть бы.

А в р а м. Мне хорошо было бы встать! Ну что ж!.. Передайте привет от меня всем нашим, заводским. Всему пролетариату! (Порывисто, сквозь слезы.) И уважайте, братцы, ноги! Ноги! (Опомнившись.) А впрочем (улыбается), лишь бы обе головы у человека были целы, а ноги… (Заметив, что у Луки разлезлись ботинки, Насте.) Достань ему мои сапоги, Настя. Пусть хоть они пойдут теперь в атаку на настоящего врага.

Настя, чтоб никто не видел, зашла за печку и сняла с себя сапоги. Вынесла Луке.

Л у к а (берет). В дороге переобуюсь.

Мы молча поднимаемся по лестнице. В дверях встречает нас ветер. На горизонте луна. Перед тем как разойтись, мы с Лукой романтически пожимаем друг другу руки.

Я. Мир, Лука, будет наш…

Л у к а. Обязательно! (Когда я ушел, он сам себе.) Вот только брать сапоги или нет?.. Лужи по дороге — это верно, да ведь и Настя без сапог-то… Еще с убитого снимут. Ну их! (Ставит сапоги под дверью и бежит.)

Н а с т я (после паузы). Ушли. Вернутся ли к утру, Аврам?

Аврам молчит. Капля — дзинь!

(По привычке, машинально.) Одна. Две. Три…

Возвращается С т у п а й - С т е п а н е н к о. Около закопанного он останавливается, качает головой и бежит к себе.

М а р и н а (навстречу отцу. Взволнованно). Передал?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Да.

М а р и н а. Ну как там? Что?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Луна всходит.

М а р и н а. Боже! Он мне про луну…

С т у п а й - С т е п а н е н к о. А ветер, Маринка, ветер! Слышишь?

М а р и н а (иронически). Южный или какой?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Северный!

М а р и н а. Жаль! Нам теперь нужен западный. Звезды светят?

С т у п а й - С т е п а н е н к о (почувствовал иронию). Прямо с фронта ветер! От партизан! (Почти с восторгом.) Говорят, среди них много украинцев!.. (Заметив искреннее огорчение Марины.) Почти все там украинцы, говорят!..

М а р и н а. А сами они знают, что они украинцы?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Гм… (После паузы.) А вот среди этих совсем мало украинцев. В штабе-то ни одного украинского слова. К тому ж и народ против. К тому же из пяти повешенных узнал — четыре украинца. Закопанный тоже — по матери украинец. Между прочим, уже один сапог с него сняли. А про Украину ни слова. Пусть уж лучше красный взовьется. А, Маринка?

М а р и н а. Хоть ярмо и красным станет, быть ярмом не перестанет!

Ступай-Степаненко вздохнул.

Ты кроме луны видел еще кого-нибудь?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Видел.

М а р и н а. А кроме ветра слышал еще что-нибудь?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Слышал.

М а р и н а. Ну?

С т у п а й - С т е п а н е н к о (после паузы). Похоже на то, что не устоят. Собираются уже бежать.

М а р и н а. Да? (Звонит по телефону. Взволнованно.) Штаб?.. Попросите, пожалуйста, корнета Пероцкого. (Внезапно гаснет электричество.)

П е р о ц к и й (у телефона. Аннет держит свечку). Штаб?.. Корнета Пероцкого!.. Андрюша, — ты?.. Почему погасло электричество?.. Кроме того, Жоржик убежал из дому. Вероятно, на фронт. Попросил Аннет надеть ладанку, что с божьей матерью, понимаешь? И карабин взял. Бога ради, найди его и погони домой. Бога ради! Как на фронте?.. Я не волнуюсь, но… мне приснился сон: будто Россия — голое поле, снег, посередине печь и Христос в валенках. Приходит Ступай и садится на печь. Ты понимаешь, до чего нахальство дошло! (Волнуется.) Безобразие! Ты слышишь, Андрюша?.. Андрей! Андрэ!

Орудийный выстрел. Аннет роняет свечку. Пероцкий в темноте.

Штаб!.. Штаб!.. Телефон оборвали.

Аннет открывает окно. Бьет красным луна. Красный отсвет в зеркале.

(Громко.) Закройте окно!

Н а с т я (еще до выстрела). Десятая. Одиннадцатая. Двенадцатая…

Выстрел.

А в р а м (громко). Последняя! Открывай дверь!

Н а с т я. Кому?

А в р а м (возбужденно). Кому? Социальной революции!

С т у п а й - С т е п а н е н к о (хочет открыть окно). Выйду навстречу им!

М а р и н а. Тебя убьют!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. У меня есть оружие.

М а р и н а. Какое?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Украинское слово.

М а р и н а. Каждое слово убеждает тогда, когда за ним звенит оружие!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Выйду навстречу и скажу, напомню святые и социальные слова: обнимите, братья мои, меньшого брата.

М а р и н а. Кому? Большевикам? Бандитам? Быдлу, которое ревет от крови и рушит наши прекраснейшие идеи? (Закрывает окно.)

По улице удирают белые, кучками и поодиночке. Кто-то опять спотыкается о ноги закопанного. Ругается. И все же улица страшит пустотой. Ни огонька в окнах, ни звука голоса. Где-то далеко пальба. Луна. Ветер.

От тени к тени, нагибаясь, перебегают т р о е п а р т и з а н. Один — матрос, другой — в мохнатой шапке с красным бантом, третий — в полушубке. Увидя ноги закопанного, подходят и рассматривают.

М а т р о с (слепой на один глаз, голос, как из испорченного клапана гармоники). По ногам видать, что жертвою пал он в борьбе роковой. (После паузы.) Ну, раз убил уже — закопай, хочешь откровенно — не закапывай. Но ведь человек не окурок, чтоб его втыкать вот так в землю! Не могу смотреть на такую цивилизацию! Мировая досада скребет! (Смотрит на дом.) А если так, то предлагаю сделать из этого дома гроб. Кто «за» — иди за мной! (Идут, держа винтовки наготове.)

Из подвала лезет А в р а м. Повстанцы даже отступили. Присмотревшись, матрос спрашивает у Аврама (в голосе мрачный юмор):

— Не твои ли это ноги, браток?

А в р а м. Мои пошли в землю. Империализма загнала.

М а т р о с. Ну а эти, видать, буржуазия?

А в р а м. Да.

М а т р о с. Выходит, между ними разницы нет?

А в р а м (подползает к ногам, осматривает сапог). На один лишь номерок. (Никнет головой и так застывает.)

М а т р о с. Да нет! Я не про ноги. Между империализмой и буржазией, говорю, никакой разницы нет!

А в р а м (у ног). На один номерок…

М а т р о с (после паузы потряс винтовкой). Пощады не давать! И всю буржуазию в трюм земли! (Идут втроем по лестнице.)

С т у п а й - С т е п а н е н к о подходит к двери. Матрос пробует — не заперта. Открывает настежь:

— Собирайся на смерть!

М а р и н а (спокойно). А таток собрался встречать вас.

М а т р о с. Кто такой… таток?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Украинец.

М а т р о с. Это по форме. А в душе кто?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Украинец.

М а р и н а (спокойно). Душой — учитель.

М а т р о с (мрачный, выходит. Мохнатой шапке). Интеллигенция. Двери были не заперты. Крикни по цепи, чтоб не трогали.

Ш а п к а (во весь голос, чтоб услышали на лестнице и на улице). Передай по цепи — интеллигенции покеда не трогай!

Идут по лестнице выше. Матрос читает на дверях Пероцких медную дощечку. Читает медленно, по складам. Вдруг Шапке и Полушубку:

— Стой! Замри! (Шепотом.) Генерал-майор Передний. Генеральный враг, братишки, а? (Припадает ухом к двери.) По дыханию слышу — двое. (Тихо стучит.)

А н н е т (одними губами). Не ходите!..

П е р о ц к и й (тихо). А может, это Жоржик? Может, Андрэ? (Усиленно прислушивается. Закрывает часы на руке у Аннет.) Кто?..

М а т р о с. Судьба!

Ш а п к а (не выдержав, во весь голос). Судьба-кокетка! А ну, открывай!

Матрос цыкает на него.

А н н е т. Сейчас. Вот только ключ найду. (Губами, Пероцкому.) Бежим!..

П е р о ц к и й. Куда?

А н н е т. В Россию!

П е р о ц к и й. В Россию из России?.. Значит, России нет! (Идет за Аннет в заднюю дверь.)

Немного погодя повстанцы выбивают дверь.

М а т р о с. Неужели же, братишки, от Судьбы утек?! (Обыскивает квартиру.)

Квартира С т у п а й - С т е п а н е н к о.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Нет, я, должно быть, буду за социализм!

М а р и н а (не понимая). То есть?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. По крайней мере по-украински обратился: «Собирайся на смерть», а не «Готовься к смерти». Матрос! А генерал Пероцкий скорей сам на себя руки наложит, чем произнесет украинское слово. Нет, лучший союзник тот, кто язык наш понимает и по-украински говорит.

М а р и н а. Лучший союзник тот, у кого оружие по-украински говорит.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Одним словом, я за социализм!

М а р и н а. Милый ты мой комик!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. За социализм, за ветры, пусть и северные, только бы они выдули, только бы вывеяли из наших родных казацких степей…

М а р и н а. Ну кого, например?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Пероцких, например! Сам буду дуть, ветру помогать, вот так, вот так… (Дует.)

П е р о ц к и й (на пороге). Простите, но меня ищут повстанцы. Я бегу. Можно?

С т у п а й - С т е п а н е н к о (сердито). Бегите! Давно пора!

П е р о ц к и й. К вам?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Ко мне?

Где-то хлопнула дверь. Щелкнула винтовка.

Г о л о с м а т р о с а. Неужели утек? Генеральный наш враг? Ищи! На небо лезь, под землю — ищи!

Г о л о с Ш а п к и (вниз). Поставь на всех дверях стражу до самого моря!

П е р о ц к и й. От смерти, от судьбы — можно?

С т у п а й - С т е п а н е н к о (поколебавшись). Пожалуйста.

М а р и н а (Пероцкому). Где Андрэ?

П е р о ц к и й. Не знаю! Все пропало!

Марина собирается идти. Накидывает простой платок. Смотрит в зеркало.

У подъезда дома Пероцкого ставится стража. Раскладывают костер. Д в о е подводят А н д р э. Он без шапки.

К о н в о й. Здесь товарищ Судьба?

С т р а ж а. Здесь. А что?

К о н в о й. Да вот, пардона привели.

С т р а ж а. Прибейте к стенке.

К о н в о й. Говорит, что утек от белых и имеет секрет.

С т р а ж а (осмотрев Андрэ). Смотри, гражданин, Судьбу не обманешь.

А н д р э уводят.

Стукнула дверь у Ступай-Степаненко. Выходит М а р и н а.

К о н в о й. Где тут Судьба?.. Командующий?

М а р и н а. Он там наверху. В генеральской квартире. Да вот я вас провожу. (И ведет.) Командующий ищет генерала. Генерал убежал. А не знаете ли вы, товарищи, товарища Югу?

К о н в о й. Нет! Такого что-то не слыхали.

М а р и н а. Как же! Он тоже за большевиков. Жаль! Ну да я его разыщу и (взгляд на Андрэ) пришлю к вам.

Я (подхожу к страже). Может, вы скажете, где командир передового партизанского отряда?

Стража молча и подозрительно осматривает меня.

Где можно найти Судьбу?

С т р а ж а. Больно любопытен. Ты кто такой?

Я. Я послан из ревштаба, от Гамаря. (Показываю пакет. Мне указывают наверх.)

Миную стражу. Иду по лестнице. Вдруг слышу:

— Простите!..

Оглядываюсь — она. Близко. Лаже отступаю — так близко. Слышу, как в крови загремела музыка (из «Патетической»), полыхают зарницы — аккорды. Стихло. Голубеют глаза.

О н а. Надо бы с цветами навстречу, а я вот с просьбой. Можно?..

Я вслушиваюсь в ее голос. Молчу.

…положить на ваш триумфальный путь… мою просьбу?

Я глупо молчу.

Она не задержит вас. Пройдете мимо — уйдете, растопчете — тоже уйдете.

Я. А если я подниму ее?

О н а. Отнесите поэту, писавшему мне письмо. Он еще жив?

Я. Жив.

О н а. Скажите, и мчится на коне в степи? Дороги у ветров спрашивает? Девушки не забыл?

Я. Не забыл и не забудет. Но он мчался на палочке. Жил грезами. Жил прошлым. Теперь он хочет жить будущим. Пересаживается на коня.

О н а. На какого?

Я. На какого? На огненногривого! У революции их много.

О н а. Передайте, что его ждала и ждет около украинской криницы одинокая украинская девушка. Он свернет к ней хоть на часок с дороги? Приедет?

Я. Да!

О н а. Передайте, что одинокая девушка ждет, и не одна. С ней поджидает старая родина-мать. Поджидает сыновей своих из солдат на вороных, на казацких конях…

Я. Эти кони уже в музее.

О н а (вспыхнув). Наши кони у кого-то на привязи! Прикованные! К чужому замку! Ржут! Дороги просят!.. Неужели не слышите? Неужели, скажите, вам чужда самая близкая и святая идея национального освобождения?

Я. Я «за», но…

О н а. Без «но». Неужели для вас истлело знамя Богдана, Дорошенко, Мазепы, Колныша и Гонты?

Я не отвечаю.

Мимо нас проходят двое. Один хвастается:

— Я за Интернационал, Микеша! И чтоб ты знал, за все языки! Потому и все языки хочу знать, уж немножко знаю.

М и к е ш а. А ну?

П е р в ы й. Что — ну? Гранд-отель — это тебе что? Ориенбанк, скажи? Аграрный? А национализацея? Прейскурант — это тебе что? Бомонд? Гарнитур? А реквезицея? Пролетариат — это и ты знаешь — класс, ну а нацея?

М и к е ш а. Это и будет нацея.

П е р в ы й. Ну, нацея, это, правда, нацея. А панацея тогда что? Прогресс? Или, скажем, антракт?

М и к е ш а. А это что же?

П е р в ы й. Что?.. Крути революцию без антракту, вот что!

О н а. Скажите, вы тоже за этот Интернационал?

Я. Да. Я за эту идею. Вы?..

О н а. Я?.. Не против. Но я знаю, что того лишь идеи победят, кто с ними взойдет на эшафот и смерти в глаза скажет. А ваши эти?

Я (тихо). Взойдут!

О н а. Вот эта шушера и шваль? Удар, поражение — и они разбегутся, идею бросят на дорогу вместе с грязным своим солдатским картузом и сами же растопчут!.. Другое дело — убивать безоружных, превращать в эшафот каждый дом, на это у них нет антракта.

Я. Все же живых в землю не закапывают, — отживших и мертвых.

О н а. Однако, простите, я не об этом собиралась вам сказать! Ах, Не об этом! Нет-нет!.. Не о политике, совсем о другом. О чем-то теплом и простом, о человеческом. Мы все на мир из детских окон смотрели и мечтали, что будет он для нас такой ясный, теплый, как день господний, такой простой, понятный, как детский наш букварь. Над трупиком замерзшей птички плакали, а теперь? Через человеческие трупы шагаем. Кто холоднее — трупы или мы, не чувствуем, не знаем. Любовь! Где ты, любовь, куда девалась в мире? Гостья ты пасхальная иль просто мечта?.. (После паузы.) Скажите, поэт еще и до сих пор верит в Петрарку и вечную любовь?..

Я. Да. Как в сон, как в мечту. А вы?

О н а. Я?.. Я за девушку скажу. Она в поэта верила и верит, и передайте, что бережет для него свою любовь.

Я (конечно, музыка, аккорды до небес, и зори, и голубые зарницы). Боже!.. Так вот какая просьба! Это же радость! За всю жизнь…

О н а. Ах, это не просьба! И она не радостна! Она так трудна — для меня, для нас!…

Я. Все равно! Я подниму ее и понесу как радость!..

О н а. Да?.. (Пауза.) Нам надо освободить Пероцкого Андрэ!

Темно. Тихо. Отшатываюсь. Молчу.

Я знаю. Трудно. Но поймите, что на вашу дорогу упадет этот труп. И на мою к вам. Ни я, ни вы этого, конечно, не хотели, чтобы он пришел и стал между нами. Но так вышло. Это было требование программы. Теперь Судьба. И я не могу, я не могу, чтобы еще он лег между нами трупом. Он должен отойти от нас живым. Неужели вы сможете?..

Я. Что?

О н а. Переступить через труп ко мне?

Я (хрипло). Я попробую.

О н а. Что?..

Я. Спасти этот труп…

Я иду к Пероцким. Двери стоят настежь. Текут из коридора и с улицы свежие струи ветра, рвут и крутят пламя трех свечей. (Одна на подоконнике.) Вижу спины, шапки, красные ленточки, винтовки и дым. Судят Андрэ: Он без шапки. Лицо спокойно-бледное, в то же время кричит немым смертельным криком.

М а т р о с. Как звать?

А н д р э. Андрей.

М а т р о с. Фамилия?

А н д р э. Энен.

М а т р о с. Офицерский ранг?

А н д р э. Прапорщик запаса.

М а т р о с. Спрашивай дальше, хлопцы, потому чувствую, что брешет. Не могу!

Ш а п к а. Чего пошел в кадеты?

А н д р э. Мобилизовали.

Ш а п к а. И я не могу!

П о л у ш у б о к. Шинеля своя аль дали?

А н д р э (взвешивая ответ). Дали.

П о л у ш у б о к. А сапоги?

А н д р э. И сапоги.

П о л у ш у б о к. Нешто такие дают казенные? Не могу и я — так брешет!

М и к е ш и н д р у г. Пардон! Куда же девал погоны?

А н д р э. Без погон ходил.

М и к е ш и н д р у г. Напрасная конспирацея. Ежели б ты был в погонах, так, может, и поверили бы, что ты прапорщик. А без них какая тебе вера? А может, ты и капитан в душе или высший какой чин контрреволюционный? А что, ребята, нам с ним делать, говори на совесть!

М а т р о с. Я скажу. (К Андрэ.) Так говоришь — Андрей? Прапорщик запаса? Силой мобилизовали? Говоришь, утек? Да? А почему же ты не пришел, как писались приказы о мобилизации, от мамочки нашей революции, а к неньке так побег? Почему, например, Ваня Маха не пошел на приказ контрреволюции, а когда поймали, то бедняжечка сказал: мерьте меня высшей мерой и кладите в гроб, а я не пойду! И его положили!.. Не могу дальше говорить. В сердце шторм и слезы. Кто хочет еще сказать — говори!

Ш а п к а. Я скажу!

М а т р о с. Говори!

Ш а п к а. Предлагаю поставить его под ту же меру, под какую они Ваню Маху поставили, под высшую.

М и к е ш а (к Андрэ). Покажи руки! (Посмотрев.) Без мозолинки. Присоединяюсь.

П о л у ш у б о к (ощупав сукно на шинели). Присоединяюсь.

М и к е ш и н д р у г. А я за то, чтобы демобилизовать. (Выждав эффект.) Шинель снять, сапоги стащить, ему же припечатать красную печать — без антракту. (Наводит винтовку.)

Повстанцы расступаются.

М а т р о с. Голосую: кто за смерть ему? (Считает.) Кто за жизнь? Ни одного!

А н д р э. Подождите! Товарищи! Я пошел к ним, чтобы вредить!

В е с ь с у д. Го-го-го! Ну прямо Макс Линдер!

А н д р э. Я был направлен к ним.

С у д ь б а. От кого?

Андрэ колеблется.

Ш а п к а. От бога?

А н д р э. От одной тайной группы революционеров.

С у д ь б а. От какой? Кто может засвидетельствовать?

Андрэ вновь заколебался.

Я (выступаю вперед). Я могу засвидетельствовать. Свидетельствую, что он был мобилизован и послан от нас в штаб к кадетам под видом офицера на секретные разведки. Он должен был нам сообщать, какие у них планы, сколько оружия.

С у д ь б а. От кого, от вас был послан?

Я. От местного тайного ревштаба.

С у д ь б а. А ты кто?

Я подаю ему пакет.

С у д ь б а (читает). «Товарищ Судьба… посылаю вам для связи товарища Югу. Рабочие отряды, выбив врага с позиций, гонят его и сейчас вышли за линию… Гамарь». (Своим.) Пустить!

Я и Андрэ выходим в коридор. У дверей Марины я обращаюсь к нему:

— Пожалуйста, зайдите сюда.

Андрэ входит, его встречает М а р и н а.

— Освободили?

А н д р э. Это спасение — чудо! Нет! Отрекаюсь от прошлого, рублю саблей прежнее и начинаю новую жизнь.

М а р и н а. Тсс!.. (Иронически.) Не так громко начинайте.

Немая встреча Андрэ со С т у п а й - С т е п а н е н к о.

Я спускаюсь по лестнице вниз. Мне становится холодно. У костра останавливаюсь. С т р а ж а греется. Протягиваю руки и я.

О д и н. Поверите, даже удивительно. Такая революция и бой, а блохи без внимания.

В т о р о й. Ночь — вот и кусают.

Т р е т и й. Петухи поют.

П е р в ы й (недоверчиво). Это в городе.

Т р е т и й. Слышите?

Я прислушиваюсь. В самом деле, где-то за стеной слышно предрассветное legato охрипшего петуха. Зловещее трехкратное. Мне вспоминается евангельский миф об измене. Я вздрагиваю и иду прочь.

Бежит без шапки Ж о р ж. С разгона наскочил на стражу.

С т р а ж а. Стой!

Жорж замирает. Он как статуя ужаса.

Ты куда?

Ж о р ж. Т-туда.

С т р а ж а. Ты кто?

Ж о р ж. Я? Жоржик я!

С т р а ж а. Ты здесь живешь?

Ж о р ж. Нет! Ей-богу, нет! Тут моя сестра живет!

С т р а ж а. А сестра кто?

Ж о р ж. Она… Зинка! Живет вон там на чердаке.

С т р а ж а. Кто она?

Ж о р ж. Она проститутка.

Он идет по лестнице. Один из стражи следит за ним до самых Зинкиных дверей.

Ж о р ж (стучит). Зина!

З и н к а. Кто? (Открывает дверь.)

Ж о р ж. Это я! Жоржик! (Входит.)

З и н к а. Опять папа прислал? Вон!

Ж о р ж. Нет, я сам! На минуточку! Я только на минуточку! Фу-у!.. Вот было напоролся, Зинка! На целый полк стражи! Насилу отбрехался. Но я их не испугался, ей-богу! Не веришь? Я сегодня убил одного. И знаешь, Зинка, как это вышло? Совсем не так, как я думал. Однако я не испугался, ей-богу. Он выбежал из-за угла и прямо на меня. У меня выстрелил карабин. Смотрю — луна подскочила, а он упал. У вас нет шоколада? Хоть немножко? Между прочим, с кофейни Регодэ сорвало вывеску. Ветром. А потом ветер стих — это как из карабина выстрелило. Что вы на меня так смотрите?

З и н к а. Зачем ты прибежал? Прятаться?

Ж о р ж. Я? Нет. Пхе! Стану я прятаться! Только, Зинка, не говори, что я здесь. Между прочим, я сказал, что ты моя сестра.

З и н к а. У вас таких сестер не бывает.

Ж о р ж. Так это же я не всерьез сказал, а так. Хотя, знаете, у меня ведь сестры еще никогда не было. Фу, вот опять луна вылезла, как тогда. Между прочим, крови я не видел. Как-то странно все это вышло и неприятно. Если бы была жива мамочка!.. Я помолюсь богу. Можно?

З и н к а. Помолись.

Ж о р ж. Боже и ты, мамочка! Сделайте так, чтобы Зинка меня не выдала. (Быстро оборачивается.) Ты не выдашь?

Стук в дверь.

Дорогая, не надо! Я прошу! Умоляю! (Становится на колени перед Зинкой.) Я уже не буду воевать! Ей-богу! Страшно и очень скверно.

З и н к а. А с крыши будешь стрелять?

Ж о р ж. Ну, это совсем другое дело!

Зинка идет открывать.

(Жорж уцепился за ее юбку.) Вы — богородица! Вы теперь мне как мамочка! Не надо!

З и н к а (пораженная словом «мамочка»). А ну, скажи еще раз это слово!

Ж о р ж. Мамочка!

З и н к а. «Мамочка»!.. Дитя ты мое! Золотое! Не плачь. Хочешь, я сиси дам? Нет! Не выйдет уж из меня мамочки. (Злобно.) Цыть! (Открывает дверь.)

С у д ь б а (молча осмотрел всю комнату, даже в окно заглянул). Сразу вижу, где я.

З и н к а. А где?

С у д ь б а. Говорят, вьешься с буржуазным классом?

З и н к а. А что мне твой пролетарский даст? Будет спускать штаны, как и тот.

С у д ь б а. Не в штанах тут дело.

З и н к а. Так чего же пришел?

С у д ь б а. Видела ноги? Видела? Нашего брата в землю воткнули, как окурок какой! И вот на — поймал генерала, а он утек. Генеральный враг утек. (Садится с досадой.)

З и н к а (дает Жоржику плитку шоколаду). Ты просил шоколаду?

С у д ь б а. Главное ж — от Судьбы утек.

З и н к а. На, бери его, сына.

С у д ь б а (движение. Посмотрел). Юный еще! Где твой отец?

Ж о р ж. Не знаю.

С у д ь б а. А отец знает, где ты?

Ж о р ж. Не знает.

С у д ь б а. Тоже, скажу вам, воспитание, да еще и поведение! А мне хлопот: придумывай теперь дисциплинарное наказание… (Задумывается.)

Каждый порознь, С т у п а й - С т е п а н е н к о и П е р о ц к и й ходят по комнате. Из двери другой комнаты упала тень М а р и н ы — сидит. Тень А н д р э беспокойно ходит. Ходят почти на цыпочках. Ступай-Степаненко и старик Пероцкий медленно сближаются. Шепот.

П е р о ц к и й. Вот что наделала ваша австрийская идея какой-то автономной Украины!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Это результат вашей, единой!

П е р о ц к и й. Самостийной!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Неделимой!

Сошлись. Вот-вот сцепятся. Но где-то слышится лязг оружия (то Судьба ведет Жоржика). И они вновь расходятся. Тогда Пероцкий утомленно подходит к окну, приподнимает немного занавеску и вдруг, будто раненный холодным отблеском лунных сабель, глухо кричит:

— Жоржика куда-то повел этот… Судьба!.. Боже мой, Андрэ!.. Ну? Тогда я побегу!.. (Бежит по лестнице вниз, машинально командует.) На месте!.. Стой!..

Андрэ подходит к окну и вдруг закрывает рукой глаза. Подходит Марина. Смотрит.

М а р и н а (к Андрэ). Рубите саблей прошлое. Тем временем вас зарубят, как прошлое. Вас и нас. Была ошибка, что вы на Украине делали «русское движение». Ее надо исправить.

А н д р э. Что там?.. За окном?

М а р и н а. Большевистская революция. Надо исправить! Немедленно поезжайте в окрестные хутора! Там есть люди и оружие. Я сейчас напишу письмо…

А н д р э. Что с ними?

М а р и н а. С ними? (Взглянула в окно, останавливается как вкопанная. Стоит как статуя, в страшном напряжении, ожидая смертельного удара. Замер Андрэ. Ждут залпа. Наконец Марина вздрогнула.) Винтовки к ноге. Повели дальше… (Пишет.) «Маршрут: Черноярские хутора — братьям Закрутенко, Бугаевка — Дмитрию Копыце. По поручению комитета золотой булавы посылаю корнета Пероцкого…»

А н д р э. Бросим-ка лучше эту булаву, Marine! Бросим все и в самом деле на хутор куда-нибудь вдвоем, в зеленый уют…

М а р и н а (пишет). «…Корнета Пероцкого. Немедленно помогите собрать повстанческие отряды, снабдите оружием, лошадьми…».

А н д р э. Не есть ли все это моя любовная ошибка?

М а р и н а (подписывает). «Член комитета Чайка». (К Андрэ.) Пароль: «Трубка раскурена». Все. Идите!

V

И еще представьте себе, друзья мои, что полна улица цветущих акаций. Не проглянешь. На крыльце у Пероцких знамя ревкома повисло красным парусом. Солнце. Штиль. Зинка вышивает золотом знамя. Слышна песня. Это поет З и н к а:

Л у к а. Ну как наше знамя?

З и н к а. Посмотри. (Разворачивает.)

Л у к а. Да оно уже готово?

З и н к а. Еще немножко. Через час кончим.

Л у к а (любуется, читает). «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Серп и молот как вылитые. «Уэсэсэр» — Украинская Советская Социалистическая Республика». (В восторге.) А? Отвоевали! Вышло! Вышиваем! (Даже пустился в пляс.)

Посмотри теперь, весь мир, и имей в виду, что всего тебя мы разошьем вот такими республиками. Жаль, Илька нет сейчас, чтобы тоже посмотрел, как под «Пролетариями всех стран, соединяйтесь!» выходит Уэсэсэр. А то он тоже путался между какой-то любовью и мечтой. (Зинке.) Ну как вам живется, товарищ Зинка?

З и н к а. Дали бы мне какую-нибудь…

Л у к а. Дадим! Теперь работа будет. Ее не было на первом этапе революции, когда шли бои и разрушения. А на втором что? Будет! Например, теперь: когда строится новая жизнь, я думаю, придет время, и про любовь можно будет подумать… Потому что любовь ведь не развлечение и не мечта, как вот у Илька, а тоже функция — вот. (Жест рукой, даже мускулы напряглись.) Функция!.. (Вдруг рука разгибается.) Постойте! Сейчас заседание ревкома, и мне нужно доложить о новом распределении функций в моих подсекциях… Так, говорите, знамя через час будет готово? Я забегу и тогда уже того… Через час я буду! (Бежит.)

З и н к а. Постойте, товарищ Лука. Вы сказали, что любовь Илька — мечта. Какая это мечта?

Л у к а. Только и всего, что на пианинах играет, а он сделал из нее мечту.

З и н к а. Так это та, что играет? Вы ее видели когда-нибудь вблизи?

Л у к а. Нет. Ну, я еще забегу. (Убегает.)

З и н к а. Так вот какая у него мечта. Мечта!.. А я думала — какая, а она в панталонах и в юбке, как и всякая. «На берегу сидит девица…»

М а р и н а припала к окну. С т у п а й - С т е п а н е н к о потихоньку от нее гадает на Евангелии.

М а р и н а (взволнованно). На минутку, таток! Сюда! К окну!.. По той стороне прошел мужчина, кажется, с трубкой. Ты постой и посмотри, не вернется ли он? А я побегу к окну в столовой. Там лучше видно… (Выбежала.)

С т у п а й - С т е п а н е н к о (постоял немного у окна, отошел). Вздумала играться в Нат Пинкертона… Ну а я погадаю еще раз, теперь уже в последний. На Евангелии. Нет. Если уж в последний, то на Кобзаре. Что будет, то будет. В последний, Иван! (Достав «Кобзарь», вынимает ленточки-закладки, все голубые и желтые. Кладет книгу на стол. Тогда, торжественный и строгий, кладет на книгу три пальца, спрашивает.) Будет или не будет Украина?

М а р и н а (выглянула из дверей). Ты смотришь, таток?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Смотрю! (После паузы, про себя.) Первый столбец, тридцать третья строка. (Раскрывает книгу, находит место.) «Не вернутся запорожцы, не встанут гетманы, не покроют Украину красные жупаны…». (Горько качая головой.) Цоки-цоки, цок-цок. Неужели же ошибся? Неужели — трюхи-трюхи — бегут старенькие из казачьей степи, уходят за горизонт в вечность? Опустили копья, как кресты? Нет! Еще раз, и теперь в последний. Второй столбец, седьмая строка.

М а р и н а. Смотри, таток! Кажется, он?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Ах, не мешай мне, Маринка. (Раскрывает и читает.) «Сгинешь, сгинешь, Украина, не будет знака на земле…». (Мистический ужас.) Так в третий же, и теперь уже в последний! Будет или не будет?..

М а р и н а (на пороге другой комнаты. Возбужденно). Будет!

С т у п а й - С т е п а н е н к о (сердито). Не шути!

М а р и н а. Будет, мой седенький колдун!

С т у п а й - С т е п а н е н к о. А ты что, в Пифию превратилась, что ли?

М а р и н а. Если хочешь — да. Древние авторы говорят, что сначала Пифия была прекрасной молодой девушкой. Она вещала в церкви на камне Омфалос, что значит — центр земли. На воротах была надпись: «Познай самого себя». И я сейчас буду вещать. Омфалос! Украинец, познай самого себя! Будет! (Ее действительно охватывает какой-то необычайный подъем. Отцу.) Подойди к окну и стань! Только так стань, чтобы с улицы было незаметно.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Зачем все это?

М а р и н а (играя Пифию). Первое, что ты увидишь, скажет тебе, будет или не будет… На той стороне, видишь, возле тумбы стоит мужчина?..

С т у п а й - С т е п а н е н к о (с юмором). Ну и выбрала!

М а р и н а. Смотри! (Берет несколько аккордов из «Патетической».)

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Раскурил трубку и ушел. Шляпу на затылок сдвинул — какое пренебрежение! И это герой романа?

М а р и н а. Это от героя! Наш условный знак: трубка разожжена! Трубка контрвосстания! Сегодня! (Бурно играет несколько фрагментов из «Патетической».) Цоки-цоки, цок-цок. Слышишь, таток? Мои усы, слышите? Седенький хохолок? Как мчатся наши рыцари с окрестных хуторов? Мы готовы! (Встает, в еще большем экстазе.) Омфалос! Омфалос! Трубка разожжена! (Даже закружилась.) Дуй теперь, северный, не погасишь! Еще больше раздуешь! Дуй, чтобы искры летели! (Ударила по клавишам.) Омфалос! Раскуривайте же ваши трубки, чтоб дым пошел по всем степям, вихрем до неба! Курите, пока все небо не прокурите, пока не пошлет к вам бог ангела спросить, как в сказке: чего же ты хочешь, казацкий народ, что куришь и куришь? Своего государства я хочу (разбежались косы по спине), со знаменем вот… (Внесла спрятанное знамя, развернула в руках) с таким…

С т у п а й - С т е п а н е н к о (в восторге от знамени). Когда это ты вышила?

Стук в дверь.

М а р и н а (складывает знамя, спокойно). Можно!

З и н к а (со знаменем). Простите! Нет ли у вас вот такой цветной нитки? Немножко не хватило — на последнюю букву. (Разворачивает знамя.)

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Гм… (Читает.) «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Серп и молот. «УССР». Что это такое — УССР?

З и н к а. Украинская Советская Социалистическая Республика. Это наш государственный герб такой…

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Гм… Кому знамя?

З и н к а. Ревкому. Через час надо кончить.

С т у п а й - С т е п а н е н к о (еще раз читает). Гм… Без одной ошибки. (Еще раз прочитал. Посмотрел на Марину.)

М а р и н а. Нету.

З и н к а (рассматривая Марину). У вас глаза голубые. Вам желтое к лицу.

М а р и н а. А у вас глаза почему-то красные.

З и н к а. Третью ночь не сплю. Третью ночь вышиваю, вот и покраснели. А может, это от знамени, от краевого, как у вас от голубого. (Уходит.)

С т у п а й - С т е п а н е н к о (после паузы). А может, есть?

М а р и н а. Что?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Да такая нитка у нас.

М а р и н а. Ты комик, таток! Поехал бы ты на хутор, чем здесь путаться. (Ушла.)

С т у п а й - С т е п а н е н к о. И это знамя, и то тоже знамя. Я уже думал, не предложить ли следующее: на желто-голубом — «Да здравствует Советская», пусть даже будет и социалистическая, только бы была украинская республика. Или же так: на красном две полосы вышить — желтую и голубую. (Думает.)

Представьте себе ревком в квартире Пероцких. В зале точно на бивуаке: люди в шинелях, с винтовками и без, какой-то красногвардеец спит. Тут же очередь просителей. На лестнице безостановочное движение разнообразного люда. Принимает очередной член ревкома — Г а м а р ь. Он у телефона. Возле него — я и Л у к а записываем директивы. Сзади него на стремянке молодой р а б о ч и й проводит телефон. В простенке у коммутатора на табурете А в р а м.

Г а м а р ь (по телефону). Сейчас!.. Иду!.. (Луке.) Что-то странное. Меня немедленно вызывает Слободской ревком. Зачем — не говорит. Какое-то срочное дело. По телефону об этом нельзя говорить. Ты продолжай прием за меня, а я пойду… (На ходу, собираясь.) Волревкомам директивную телеграмму: «Первое — как можно больше засеять пшеницы». (Широким жестом.) Степь!

Л у к а. Семена?

Г о л о с А в р а м а. Коммутатор ревкома…

Г а м а р ь. По хуторам в ямах. (Козырнул и выбежал.)

Г о л о с а (в дверях). Скажите, пожалуйста, где тут большевистское движение помещается?

А в р а м (кому-то по телефону). Здесь. Вы по какому делу?

Г о л о с а (думая, что это им, тоже повышают тон). Да по какому же!.. Ходим по земле, а сами без земли.

Г о л о с А в р а м а. Соединяю.

Л у к а (голосам в дверях). Выходите вперед, кто там без земли! (Мне.) Пиши: «Второе — сорганизовать бедноту. Кулакам сказать, что их хаты и хутора на ямах долго не выстоят. Третье…» (Рабочему.) Папаша! Не там и не так! Криво ведешь провод. (Мне.) «Третье: по ту сторону Днепра есть залежи торфа…». Кто там храпит?

Г о л о с а. Товарищ, слышь! Революцию проспишь!

Л у к а (уже на столе). Товарищи! Ревком — это что? Ревком — это не спальня и даже не станция, где можно дремать. Ревком — это паровоз! Помни! И если мы…

Н о в ы е г о л о с а (в дверях). Товарищ Лука! После обыска — оружие: семь винтовок и три нагана. Куда их?

Л у к а. В военкомат.

Г о л о с а. Ковры, белье откопали…

Л у к а. В Собес.

Г о л о с а. Десять штук корсетов.

Л у к а. Закопайте! (Мне.) Тебе надо посмотреть школы. Цель — ремонт. (Рабочему.) Да не так, папаша! Вот дай-ка я! (Влезает на лестницу, привычно и аккуратно кончает проводку.)

Г о л о с А в р а м а. Коммутатор… Что?.. Какая кавалерия?.. Это вы спите, и по вас скачут блохи!..

Л у к а (слезает, мне). «Четвертое: напечатать украинские буквари. С букваря начнем нашу культуру». (Что-то записывает.) Кто там за землей? (Записывает, мне.) Да! Еще об учителях… (В дверь.) Подходите! (Записывает и одновременно смотрит на часы.)

А в р а м (совершенно иным голосом). В нашивках?.. Минуту. Соединяю.

Л у к а (мне). «Составить сведения, Сколько учителей, знающих украинский язык». (Очереди.) Кто первый в очереди?

Вдруг тревожный, взволнованный голос в дверях:

— Товарищи! На город налетела какая-то банда! Кавалерия! В нашивках!

И как будто в доказательство этого где-то раскатисто бьет орудие. Трещит телефон. Пауза и тишина.

Л у к а. Первой в очереди опять стала кто? Кажется, буржуазия?

Г о л о с А в р а м а. Соединяю!

Трещит телефон.

Л у к а (берет трубку). Гамаря нет… Вы же его вызвали… Как — не вызывали? А кто же?.. (Даже пошатнулся.) Не вдавайтесь в панику!.. Что?.. В монастыре звонят?.. Что?.. Кавалерия?.. Задержать!.. Сейчас высылаю из ревкома отряд! (К двери.) Откопанное оружие отнесли или еще нет?

Г о л о с. Еще нет.

Л у к а. Заноси сюда! (Влезает на стол. Очереди. Всем.) Товарищи! Так слышите что? — Первой в очереди стала буржуазия. Она ворвалась силой. Что она хочет? Еще раз преградить нам дорогу к социализму. Кто хочет защищать свое место в очереди на землю, на хлеб, на машины, на буквари, на культуру — становись в очередь за оружием. Кто первый — подходи.

Кто-то подходит первым. За ним хочу стать я, но меня оттесняет какая-то шинель. Я уступаю ей место, потом второму, третьему. Наконец, за пятым я хватаю винтовку, так как остальные за мной становятся неохотно. Кое-кто удирает — открыто или тайком.

Л у к а. Становись!

Мы выстраиваемся.

А в р а м. Становись, у кого ноги есть, а у кого нет — ползи!

Л у к а. Телефон?

А в р а м. Не работает.

Л у к а. Значит, около него кто-то работает. Товарищи! Имей в виду что? — Наш фронт на все четыре стороны. Враг на классовых позициях, то есть где? — Всюду. Направление наше — социализм, возьми это в соображение. Революционным шагом…

Мы идем за Лукой по лестнице на улицу. Аврам хочет поспеть за нами. Отстает.

С т у п а й - С т е п а н е н к о (один). Так в третий, уже последний. Слышишь, Тарас? Последний! Какой же она будет?

Орудийный выстрел.

Даже погадать не дадут. (Читает.) «Схороните и восстаньте, цепи разорвите…» (Бежит без шапки.)

Вышел С т у п а й - С т е п а н е н к о на улицу. Улица пуста. Один А в р а м ползет. Залетают издалека случайные пули. Ступай-Степаненко, став на перекрестке, колеблется.

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Ну вот… Я уже восстал… А? Куда идти? На чью сторону пристать, ей-богу, не знаю. Вот уж действительно — ни туды Микита, ни сюды Микита. Ишлы ляхы на три шляхы, а козаки на три поля. Пойти на красное поле? Хотя нет. «У запорожцев на белых знаменах только красные кресты были», — писал Максимович. Взойти на желто-голубое поле — опять-таки у запорожцев не было голубого. А предложить красные ленточки — разве сейчас послушают! (Падает сбитый пулей цветок. Ступай-Степаненко поднимает его.) Да что вы делаете? Вместо того чтобы подумать, вы… (В грудь ему попадает пуля.) Вот так!.. (Оседает, падает.)

А в р а м (подползает). Ну как вы, сосед?

С т у п а й - С т е п а н е н к о (силится улыбнуться). Интересно…

А в р а м. Что?

С т у п а й - С т е п а н е н к о. Интересно знать, с какой стороны пуля.

А в р а м (вытаскивает платок). Только бы не в ноги… (Хочет перевязать рану, но видит, что Ступай-Степаненко умирает.)

Выстрел. Пробегают н е с к о л ь к о к р а с н о а р м е й ц е в.

О д и н и з к р а с н о а р м е й ц е в (кричит). Кто-то бьет нам в тыл! Беги!

А в р а м. Стойте! Дальше смерти не убежишь. Стойте!

Вбегают контрповстанцы. Аврам сидит. Ступай-Степаненко умирает. Возле него останавливается А н д р э, кричит:

— Заберите! (Показывает на Аврама.)

К о н т р п о в с т а н е ц (Авраму). Эй, ты! Вставай!

А в р а м. Не дождетесь, чтоб я встал!..

С крыльца Пероцких тихо спадает красное знамя. Кто его сбросил — не видно. Вместо него повисает желто-голубое. Кто его повесил — не видно.

Навстречу Андрэ выходит М а р и н а с букетом цветов.

М а р и н а (услышав благовест). Как будто пасха. Говорят, когда вас встретил монастырь, вы заявили там: «Да здравствует колокольня Ивана Великого, а над ней Северная звезда». Это значит — Россия?

А н д р э (серьезно и твердо). Да.

М а р и н а. Ну а об Украине почему рыцарь промолчал?

А н д р э. Обойдем!

М а р и н а (идет и остро, пытливо смотрит ему в глаза — шутит или нет). Украину?

А н д р э (отводит ее легким движением от трупа Ступай-Степаненко). Не пугайтесь!

Оба узнают Ступай-Степаненко.

М а р и н а. Таток! (Не сразу сообразив, что он мертв.) Ты… (Поняв, становится на колени, целует протянутую руку.) Ты комик, таток… (Опускает руку, повторяя и путаясь в словах.) Таток-таток, щипанные усы, седенький хохолок. Цоки-цоки, цок-цок, мой таток!

С крыльца Пероцких тихо падает желто-голубое знамя вниз. Кто его сбросил — не видно. Взамен — трехцветное. Кто его закрепил — не видно.

VI

На улице Пероцких движение. Возле дома собирается п у б л и к а. Праздничный шум, приветствия. Главным образом дамы. Цветут зонтики. Из церкви плывет торжественный благовест.

Д а м а. Варвара Михайловна! Здравствуйте, милая!

В т о р а я. Не здравствуйте, а Христос воскрес!

П е р в а я. Только теперь я поняла, как он, бедняжка, обрадовался, когда воскрес!

М у ж в т о р о й (Зинкин гость). И все же по сравнению с большевиками его мучили люди!

П е р в а я. Ах, не говорите! Я сама была эти три дня как в гробу!

В т о р а я. Милая! Я была трупом!

М у ж п е р в о й (тоже Зинкин гость). Да! Они загнали нас в подвалы, они хотели сделать из нас трупы, а из наших домов гробы, и очень странно, что за это их собираются судить как людей!

В т о р а я. Неужели еще будут судить?

М у ж в т о р о й. Представьте — перед тем как расстрелять, думают еще судить!

С т а р е н ь к и й п р о ф е с с о р. Опять либерализм! Опять реформы!

Ч е т в е р о несут на носилках А в р а м а. Заметив толпу, он командует носильщикам:

— В ногу, носильщики! Меня встречают парадом. Ать-два! Левой! Запевай песню… Не хотите? Ну, так я сам… (Поет припев известной солдатской песни.)

Смирно! Отвечай как пролетариату! Здорово, буржуазия! Спасибо за царскую встречу!

В о з г л а с ы. Какой цинизм! Какая наглость!

А в р а м. А теперь выносите меня на престол!

В о з г л а с ы. Как он смеет! Заткните ему рот!

Одна дама хочет ткнуть его в глаза зонтиком. Не попадает.

А в р а м. Ах ты… кокетка!

Вторая тоже старается.

Кш, черное воронье! Я еще не труп. Сложите ваши зонтики. Или, может, думаете ревбурю под ними перестоять?

Его несут в зал. Там ждет его суд.

П р е д с е д а т е л ь (обращается к публике с речью). Господа! Сегодня мы судим тайного чекиста. Он нас судил в подвалах, большей частью по ночам, без свидетелей, мы ж его выносим на дневной свет и на ваши глаза. Этот суд мы делаем публичным, даже широко народным. Больше — вызван сегодня на суд большевизм, мы даем ему возможность защищать свои кровавые доктрины публично. Еще больше — мы даем каждому в этом зале право сказать свое слово за или против преступника. Статую Фемиды — символ общечеловеческого правосудия, — которую закопал было большевизм, мы вновь откапываем и ставим на этот стол. (Авраму.) Подсудимый! Ваше имя?

А в р а м. Аврам или Яков — не все ли равно? Вам же не имя расстреливать?

П р е д с е д а т е л ь. Ваша профессия до ЧК?

А в р а м. Ползал по той же земле, по которой вы ездили.

П р е д с е д а т е л ь. А в ЧК?

А в р а м. Да какую вы назначите.

П р е д с е д а т е л ь. Сколько вам лет?

А в р а м. От рождения — тридцать, до смерти — вы лучше знаете, хоть и я не хуже вас знаю.

П р е д с е д а т е л ь. Вы большевик?

А в р а м. Половина.

П р е д с е д а т е л ь. То есть?

Аврам показывает на себя.

Ноги не имеют значения. Вы большевик. Теперь скажите, почему вы не отступили вместе с большевиками, а остались здесь?

А в р а м. Если ноги не имеют значения, то и этот вопрос не имеет значения.

П р е д с е д а т е л ь. Вы хотите свалить вину на ноги?

А в р а м. Зачем, если виноваты ваши головы!

П р е д с е д а т е л ь (с благородным негодованием разводит руками). Мы?

А в р а м. Если бы вы не заварили войны, где отшибло мне ноги, я б отступил с большевиками.

Ш у м. Какая наглость! Цинизм!

П р е д с е д а т е л ь. А вот нам известно, что вы остались здесь для тайных разведок, как шпион. Что вы на это скажете?

А в р а м. А какую же еще можно найти работу во время вашего господства? Не стану же я вещать или вешаться!

П р е д с е д а т е л ь. Но вы не прочь повесить нас… (Вызывает.) Свидетель генерал Пероцкий!

П е р о ц к и й встает.

Ваше превосходительство! Вы имеете слово.

П е р о ц к и й. Вот в это окно я увидел, как пришел тот одноглазый И еще двое, один в мохнатой шапке. Этот безногий торчал под ногами и показал, где я живу и, вероятно, где спрятался Жоржик. Потом я стоял у чужого окна и видел, как одноглазый вел Жоржика. Мой мальчик, господа, плакал. Ловил его руку, чтобы поцеловать, но он оттолкнул Жоржика. Я не мог дольше быть инкогнито. Я скомандовал: на месте! Мерзавец, стой! Он нацелился в меня. Но прибежали другие, не дали и повели меня в их штаб.

П р е д с е д а т е л ь. Что вы видели в их штабе?

П е р о ц к и й. Кошмар! Ночью ко мне в камеру посадили монаха, и он всю ночь молился. По-украински, вы понимаете, господа! Он не давал мне спать. Между прочим, этот монах мне сказал, что безногий — инквизитор, забивает гвозди в погоны, за это берет большие деньги и что он себя на всю жизнь обеспечил.

П р е д с е д а т е л ь. Вы забивали гвозди в погоны?

А в р а м. Зачем в погоны, когда лучше в такие лбы забивать!

П е р о ц к и й. Он себя обеспечил!

А в р а м. Так точно. Я обеспечил себя так, что скоро уже не буду безногим жить. Меня до самой смерти на руках понесут.

П р е д с е д а т е л ь. Вы выдали Жоржика? Как это вышло?

Где-то из публики высунулась З и н к а.

З и н к а. Я скажу! Я могу свидетельствовать, можно? (Показав на Аврама.) Я буду против него свидетельствовать, ей-богу. Позволите? (Еще суд не спохватился, как она уже начала.) Боже! Выдать Жоржика, невинного ангельчика, — это преступление, которому меры нет! Как только (на Аврама) мог он это сделать?! Жоржика, милого мальчика, что любил шоколад, богу молиться, голубей стрелять, даже меня любил… Помните, во бремя манифестации он с крыши выстрелил? Это он в голубя стрелял, а случайно попал в человека.

В зале одобрительный гул.

Ангельчик в голубка целил. Я знаю об этом и о том, как его выдали…

П р е д с е д а т е л ь. Пожалуйста, подойдите ближе к столу.

З и н к а. С фронта Жорж прибежал ко мне, сердешненький мальчик. Он убил одного большевичка, потому что за ним гнались, господа. Он так просил, чтобы я говорила повстанцам, что он мой братик. Вспомнил мамочку. Молился. Я и подумала. А что, если б он был мой братик или мое дитя?! У меня сердце плакало, ей-богу! Он попросил у меня шоколадку, но пришел тот, который одноглазый. Он искал их превосходительство и очень огорчился, что они убежали. Тогда я дала Жоржику шоколадку и сказала одноглазому: бери сына. Сначала он не поверил, что Жоржик сын…

П р е д с е д а т е л ь. Чей сын?

З и н к а. …но я прочитала вот эту расписку. (Читает.) «Даю настоящую расписку нашей бывшей горничной Зинаиде Масюковой в том, что я по поручению моего папы генерала Пероцкого…». (Читает всю расписку. Когда кончает, в зале буря.)

П р е д с е д а т е л ь (дает знак страже, чтоб она забрала Зинку, потом обращается к Авраму). Тебя мы освободим, если ты выдашь оставшихся в городе большевиков. Скажешь?..

Аврам молчит.

Нет?.. Вынести и расстрелять!

На лестнице Аврам вдруг останавливает конвоиров:

— Стойте! Я скажу… что-то. (Когда конвой останавливается, он добавляет.) Но перед тем как сказать, я хочу покурить. За папиросу скажу…

Ему дают папиросу. Он затягивается дымом. Надевает шапку.

Несите!

В это время в подвале Н а с т я. Стоит. Ждет. Считает капли. Ей уже кажется, что это бусы и она их нанизывает. На нитку.

— Семьсот. Семьсот первая… Семьсот третья…

VII

Опять у Пероцких. Ночь. Л у к а говорит по телефону:

— Штаб?.. Позовите к телефону комгруппы… Товарищ Гамарь?.. Говорит начавангарда Лука. Банда разбита. Город наш. Я в ревкоме. Добыл интересные документы: рейд-авантюра Пероцкого, очевидно, поддержана какой-то местной тайной организацией… Сколько жертв?.. Немало… Слушаю… Да… Понимаю…

В это время возвращаюсь с фронта я. Иду к Луке. Движение радости. Подъем. Воистину патетическая встреча.

Л у к а. Здравствуй, брат!

Я. Брат, здравствуй!

Л у к а. Куда же ты девался? После боя? Должно быть, гасил где-нибудь звезды?

Я. Гасил старые. Зажигаю теперь новые, красные, брат!

Л у к а. С победой! А знаешь, кто сорганизовал этот рейд, кто стоял во главе его? Пероцкий, брат!

Подскочила свеча, шевельнулись вещи.

У убитого гайдамака найдено письмо. Интересный документ. Вот он. (Читает.) «Маршрут: Черноярские хутора — братьям Закрутенко, Бугаевка — Дмитрию Копыце… По поручению комитета золотой булавы посылаю к вам корнета Пероцкого. Помогите оружием и лошадьми». Целая инструкция, брат! Подпись: «Член комитета Чайка». Теперь понятно, почему столько жертв. Между прочим, соседка твоя, Зинка, замучена. Аврама вывезли за город и на свалке расстреляли, где падаль и всякий мусор. Говорят, когда посадили над ямой, он…

На меня плывет что-то беззвучное и темное. Свеча тонет. Голос Луки где-то далеко, как будто читает мне, полумертвому, смертный приговор.

Я. Лука, подожди!

Л у к а. А что?

Я. Свечу надо поправить…

Л у к а. Свечу?

Я. Нагорела же…

Л у к а. …Он будто бы сказал: спасибо за похороны! Дал бы на чай, да ничего нет. Да не ругайтесь, говорит, вам за это заплатит пролетарский класс… А Настя, брат, сестра моя, — с ума сошла… Да ты что? Уже идешь?

Я. Я?.. Нет!.. Хотя да. Я иду. Я пойду.

Л у к а. Я пойду к себе.

Я на лестнице. Иду бессознательно. Иду машинально. Куда? Останавливаюсь. Перебираю сообщение Луки, вспоминаю подробности измены и неожиданно замечаю, что я у дверей Ступай-Степаненко. Они приоткрыты. Слышу храп. Заглядываю.

Х р и п л ы й г о л о с. Кто?

Я. Скажите, пожалуйста, здесь жили Ступай-Степаненко?

Г о л о с. Это барышня-то? Выселена в подвал. А теперь тут команда связи.

И, наконец, друзья мои, финал. Я у дверей подвала. Прислушиваюсь. Мой слух такой напряженно-прозрачный, что я могу слышать и слышу, как текут в пространстве время и звезды. Я слышу, как за дверью в подвале капнула капля. Но ее не слышно. Спит?.. Стучу. Дверь открывается. Свеча.

О н а. Вы?..

Я. Я…

О н а. Я по стуку почувствовала, что пришел кто-то другой, кто-то не такой, как (жест наверх) те. Кто-то тихий, свой…

Я. Да. Пришел именно кто-то. Кто-то, к сожалению, не такой, как те, — не ваш и сам не свой…

О н а. Пришел поэт, милый, искренний. Я так рада. Ведь я ждала вас! Простите, что не вышла навстречу, не открыла дверей (жест наверх) в мою страну, но, как видите, вина не моя. Мою страну от меня отобрали.

Я. Ничего. Мы с вами скоро будем в последней стране…

О н а. Это, конечно, намек на наш поэтический чердак? (Левую бровь изломила.) Спасибо. Но я и здесь (жест вокруг) вас ждала и уже вырастила целый сад любви. Смотрите! Вот мраморные ступени. Не правда ли, они прелестны? Вот (жест на капли и струю) фонтан и водяные часы в то же время. Здесь если проведешь ночь, то такое впечатление, будто вечность отбивает такт — музыка жизни и смерти.

Я. Здесь жили недавно рабочий и его жена. Был на войне. Жена ждала. Считала эти капли не одну ночь и не две…

О н а (с беспокойством). Да-да… Вот (жест на скамью) садовая скамейка. (Отблеск юмора.) Специально для поэтов. Присядьте, дорогой мой гость! Вы, верно, устали? Нет? Чем же мне еще потчевать вас? Я бы сыграла вам, если бы меня не разлучили с моим пианино. Зачем оно им? Кто из них умеет играть? Скажите, кто будет играть?

Я. Не беспокойтесь о них! Сыграют!

О н а. И «Патетическую»?

Я. С нее-то и начнут…

О н а. Да? (Печально.) О, как бы я сейчас сыграла! Сонату про юношу, который мчится на коне в степи, дорогу у ветров спрашивает. Помните? Пасхальную ночь? (Даже руками пробежала будто по клавиатуре.) Я тогда вам писала письмо. Хотите, покажу? Сберегла! Ждала. Я долго ждала вас! Давно! (Левая рука будто на клавишах. Правая мысленно пишет.) Во сне. В мечтах. Будто где-то в голубых веках летала все и вас высматривала.

Я действительно слышу музыку — Rondo. Что это? Нервы? Галлюцинация? Гипноз? Надо кончать! Пора!..

Я (спрашиваю). Скажите, вы и тогда чайкой летали?

О н а (руки упали. Смешалась. Как девочка, пойманная на шалости и не знающая, что сказать). Нет!.. Нет!.. Я так летала. Я просто летала…

Я. Мошкой?

О н а (почувствовав женским инстинктом, что произвела жалкое впечатление, вдруг выпрямилась). Нет! Нет… (Вызывающе.) Да!.. Я чайкой летала!.. (Пересилив себя, испытующе.) Скажите… а вы теперь пришли воспеть ее или арестовать?

Я. Я пришел ее спросить… Просто! Без аллегорий! Скажите, пошли бы вы сейчас со мной туда, наверх, вместе, чтобы рассказать обо всем этом?

О н а. О чем?

Я. О чем? Ну о том, например, как жил в подвале безногий рабочий, а наверху поэт жил и неподалеку от него одна девушка, как у нее вся жизнь была музыка, у поэта — мечты от этой музыки, а у рабочего — водяные часы. Как часы пробили час восстания подвала и как девушка обманула поэта, начала играть золотой булавой. Как сыграла она «чики-чики», напустила офицерчиков — поэт помог. Как унесли безногого и убили… Я иду сказать, что я изменник. А вы скажете, что вы Чайка?

О н а. Значит, там еще об этом… не знают?

Я. Если бы там знали, то, думаю, нам незачем было бы туда идти: они бы давно пришли к нам и напомнили, что лишь тот борец за идеи, что лишь тех идеи победят, кто с ними взойдет на эшафот и скажет их смерти в глаза. Вы скажете?

О н а (опять оробела, как девочка, в руках дрожит девичий фартучек). Я?..

Я. Аврам, безногий, донес свои идеи до самой дальней ямы, на свалке, и бросил смерти в глаза. Зинка тоже! Зинка! А вы, вы донесете свои хотя бы до первого регистрационного стола? Вы скажете?

О н а (руки оставили фартучек). Я скажу!.. (Опять дрожит он в руках.) Я вам скажу… Я лучше вам скажу…

Я. Тогда придется мне за вас сказать. Разрешите?

О н а (овладев собой). За это вам уменьшат наказание, да?

Я. Ах, не об этом я… не об этом! Еще тогда, когда освободил Пероцкого, ходил я по степи. Всю ночь проходил. Был первый разговор у человека в степи с самим собой об измене и о смерти, и вывод: убить себя — это еще не наказание. А наказанием будет то, которое наложит на меня Лука, общество, класс. Пойду и скажу. Но я не пошел, так как носил еще в душе ваш милый образ, так как еще не знал, что в светлой теплоте своих глаз вы носите черный холод заговора.

О н а (вызывающе). Я сама об этом скажу! Пойду и скажу. Да, я Чайка! Скажу: я та Чайка, которая летала над Желтыми Водами, о дороги чумацкие билась (стихая), которая летает и бьется в сердце каждого казака… Я скажу, что я… (Опять девочкой.) Мне надо переодеться, да?

Я. Лучше идите так.

О н а. Так?.. Нет, я переоденусь!.. Я сейчас!.. Скажите, что лучше всего мне надеть?

Я. Искренность и мужество.

О н а (не поняла сразу моей мысли, засуетилась). Да? Тогда я сейчас… Подождите! Я сейчас. (Поняла.) Ах, вы вот о чем!..

Я. Идем!

О н а (покорно). Идем… (Идет за мной.) Если это уменьшит вину… вам, то я скажу. Я иду туда ради вас… Вы видите — я вас любила и люблю. Не от программы — от души. (На пороге она останавливается.) Может быть, нам не идти туда, а лучше так: уйти совсем отсюда, куда-нибудь далеко, отречься от всего, всего, только не от жизни. Милый! Уйти, чтобы просто жить, а? В хате. За хатой будет криница и рожь. Я выйду из хаты, бессонная от желания — девушка с ведрами. Вы у колодца. Поведу вас в рожь… (Она, точно здесь в самом деле рожь, разгребает ее руками и ведет меня, воображаемого.) А во ржи васильки, а во ржи цветики белые! Видали? Боже! Как пахнет жизнь и любовь!

Я (иду по лестнице, бормочу). Все это старых песен перелицованный сантимент…

О н а (за мной). Я, видите ли, подавила свою первую любовь, а теперь она кричит. Подождите минутку, может, я ее убаюкаю… Тише, любовь моя, я тебе дудочку украинскую куплю… (Зашаталась, заколыхалась.)

Я беру ее за руку.

О н а. Куда вы меня ведете? На страсти? Да?.. Пустите меня, милый! Не могу…

Я (отпускаю ее руку. Больше убеждаю себя, чем ее). Видите, вот здесь жила и та… Действительно на страстях стояла. Лука говорит, что ее…

О н а. А кто же скажет моей старенькой, как я в церковке была, на страстях стояла, как домой свечку несла (как будто и вправду неся свечу), а вы, ветер, милый ветер (закрывает от меня свечу рукой и идет вниз), пфу-пфу, хотите погасить свечу моей жизни…

Я (чувствую, что еще один момент — и я сдамся). Лука! (Кричу.) Лука! (Увидев на лестнице Луку, я чувствую, как увеличиваются мои силы. Хватаю ее за руку и веду наверх, к Луке.) Вот я и моя мечта — Чайка, Лука!..

О н а. Нет!..

Я. Да! Помнишь первое восстание? Ветер? Луна? Тогда в руки Судьбы попался корнет Пероцкий. Судьба не знал, кто он, хотя инстинктивно чувствовал и собирался уже его к стенке прибить. Да подвернулся я. Гамарь послал. По дороге, вот здесь на лестнице, она встретила: «Спасите» И я спас. Как же! Моя мечта, к которой я почти два года мчался, мечту в коня превратив, дорогу у ветров, у звезд расспрашивал, хотя до ее дверей семь метров было от моего порога, сама навстречу вышла и просила спасти того, кого я считал противником. Как же тут было не проявить благородства чувств, романтической, преданной любви, да еще от кого? От меня, который, оторвавшись от масс, затерявшись где-то на чердаке, между небом и землей, воображал в паутине грез, что его призвание — быть посредником между небом и землей и между толпой и идеалом, между нацией и ее будущим, — обычный тип мечтателя-фантазера! Результат тебе известен: налет, разрушение, кровь и смерть товарищей — мертвая пауза в творческом движении революции, а автор этой паузы — я, Лука!

Л у к а. Скажи мне одно: ты знал, что она Чайка?

Я. Нет!

О н а. Знал… Я ему говорила…

Л у к а (позвонив в команду связи, жестом показывает красногвардейцам увести Марину. Выждав, пока ее увели, опять ко мне). Скажи, как другу, Илько, знал?

Я. Нет! Но я знал, кто такой Пероцкий.

Л у к а. Знаю. (Глубоко задумался. Говорит больше самому себе.) Надо прежде всего сказать что? — Что налет этот произошел бы независимо от того, спас бы ты Пероцкого или нет. Нашли бы другого, не Пероцкого… Но Пероцкого освободил ты, и это измена.

Я. Измена, Лука! Да еще какая! Куда ни пойду, повсюду будет бежать за мной до конца жизни тень этой измены.

Л у к а. Хорошо одно, что уже произошла. Почему? — Потому что она была неминуема, потому что она — результат твоих чердачных фантазий… (Уже мне.) Считай ее сигналом для себя, предостережением для дальнейшего, так как много еще ждет нас искушений, колебаний и измен в далеких походах к мировой далекой цели!.. А теперь иди, я тебя запру, постерегу, а завтра в ревтриб. Почему? — Потому что судить тебя-то нужно, а я твой друг, и вообще ты еще молодой… Судить нужно! Ты еще, должно быть, и не ел? Принесу… (Вводит меня в комнату Пероцких. Выходит и запирает дверь.)

Слышу такое искреннее, товарищеское, трогательное…

— Доброй ночи, Илько!

Я. Нет, Лука, — добрый день! Видишь, уже светает!..

Мне делается легко. Окно как огненное знамя. Меня охватывает необычайный подъем. Мне кажется, что весь мир начинает играть сначала на геликонах, трубах, тромбонах патетическую симфонию, которая потом переходит на кларнеты, флейты, скрипки. Я знаю, Лука тоже сейчас смотрит в окно и слышит эту симфонию.

З а н а в е с.

Перевод П. Зенкевича и С. Свободиной.