Пьесы

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На рассвете А н е л я будила м а т ь — негромко, взволнованно:

— Мама! Мамунечка, милая! А, мама! Ну проснись же!

М а т ь. А-а-а! Это ты, Анелька? Что? У папы опять одышка?

А н е л я. Нет-нет! Папа спит. Это мне надо сейчас с тобой поговорить, а ты чтобы с папой… До десяти часов надо… Ах, мамочка! Какое это для меня неожиданное счастье! Да и для тебя тоже, я думаю! Да, мамочка? Это просто какой-то небесный сюрприз!

М а т ь. Ты еще не ложилась спать?

А н е л я. Мамочка, не могу! Пан Владек признался мне в любви. Предлагает руку и сердце.

М а т ь. Пан Владек?

А н е л я. Пан Владек!

М а т ь. Зарембский? Наш хозяин?

А н е л я. Я и сама сразу не поверила, пока он не стал на колени… вот так… (Стала на колени, целует матери руку.) Анеля, говорит, Анеля!.. Будьте моей женой…

М а т ь (про себя). Матерь божья! Это мне, вероятно, снится, а я, дура, и в самом деле… Ведь это сон… Конечно, сон!.. (Ложится.) Матерь божья, — сон!..

А н е л я (целуя мать). Мама!..

М а т ь. Со-он!..

А н е л я. Мама, это такой сон, что я уже не засну и тебе не дам, пока ты не поговоришь об этом с папой. Пан Владек особенно просил, чтобы я поговорила с папой. А я сама не могу. Поговори ты! Неужели папа будет против? Ведь это мое счастье! Зарембский — мой муж! Почему же ты не рада, мамочка?

М а т ь. Я рада, Анелька, но подожди. Как же это так вышло? Недавно приехал из Варшавы, где, наверное, самые красивые паненки к нему льнули.

А н е л я. Но я ему больше всех понравилась. Он говорит, что именно о такой, как я, мамочка, он мечтал, о такой нежной и чистой, как весенняя березка, говорит, в костельной ограде. Варшавские барышни, говорит, выросли под светом электричества, вы же, говорит, панна Анеля, под нашим прекрасным польским солнцем!..

М а т ь. Так и сказал?

А н е л я. В точности.

М а т ь. Но подожди. Он приехал на короткое время, лишь усмирить на фабрике забастовку…

А н е л я. А теперь будет жить здесь, при фабрике. Будет сам хозяйничать. Без него тут плохи дела — забастовки и тому подобное. Ему, бедному, нужны деньги. А если бы ты знала, какой он образованный, умный! Какой патриот! Скажи, неужели папа может не согласиться на мой брак с ним? С паном Владеком? Зарембским? Ведь теперь папа только маклер у пана Владека, а тогда он будет тестем, вон на том балконе кофе будет пить И ты, мамуня, тоже придешь в гости ко мне, к такому зятю. А ты, может, и жить будешь у меня…

М а т ь. Подожди, Анелька, подожди! (Идет к окну, открывает, щиплет себя.) А ведь правда не сон… Но я не уверена, обрадуется ли папа. У него к Зарембскому никогда не лежало сердце. Всегда бранил его за то, что пан Владек не умеет хозяйничать. Коли бы мне, говорил, досталась такая фабрика, такие дома, я бы уже давно был миллионером. Правда, теперь уже не бранит. Даже наоборот — как будто рад тому, за что раньше бранил. Да разве папу разберешь? Но я поговорю! Да и надо же наконец!.. Ты действительно барышня на выданье… (Поцеловала Анелю.) Поговорю… Может, даже завтра… Завтра праздник…

А н е л я. Мама! Надо сегодня!

М а т ь. Сегодня — не знаю… Ты же сама видишь, как он занят. До поздней ночи что-то обдумывает и подсчитывает. Даже заговариваться стал. Как тут к нему приступиться?

Где-то кашель.

Тсс… Кажется, уже встал… Нет, нельзя сегодня!

А н е л я. Только сегодня, мамуня, дорогая! Я дала слово пану Владеку, что переговорю о его сватовстве сегодня же. В десять часов он будет ждать нашего… папиного ответа… Мамочка! Я умру, если ты сегодня не переговоришь…

М а т ь. Ах, матерь божья! Все теперь на свете такое внезапное, такое неожиданное. Все будто из-за угла. (Закрывает окно.) И радость. Трах!.. Не знаю, радоваться или плакать. Матерь божья!..

Из подвала вылезла М а к л е н а. Крикнула вниз, в окошко:

— Христинка, вставай! Пока рано — на канавы смотаемся. Может, что-нибудь найдем. Ты — щепочки, я — кости или картошку, сварим. Ведь сегодня отцу на фабрику. Сегодня она, может, будет работать. (Умываясь, соблазняла Христинку.) Посмотри, какое утро сегодня! А солнышко-то какое! Такого еще сроду-свеку не было, право. Вон и Кунд уже встал. Греется. (Свистнула собаке, что сидит привязанная у будки в конце двора.) Кундик! Здорово! (Вытираясь, увидела гусей где-то на небе.) А вон гуси летят. Да какие! Чисто как в сказке. Помнишь — мама нам рассказывала?.. (Напевает мотив из сказки про Ивасика-Телесика.)

(Гусям, вверх.) Гел-гел-гел! Куда, спрашиваете? (Задумавшись, махнула рукой на восток, далеко.)

(Христинке, вниз.) Ой, Христинка, меня уже берут гуси! Ой несут! Ой вставай! Ой прощай! (Будто бы действительно ее несут гуси.) Проща-ай! (После паузы.) Вставай, Христина! Вот я уже и вернулась, а ты все спишь. Пора на канавы. А то другие разберут все дочиста, и мы опять будем не евши. Вставай! (Собирается уходить.) По дороге я тебе расскажу что-то очень интересное. О чем агитатор вчера на тайном собрании рассказывал, товарищ Окрай. А я подслушала. В Советах не рассказывают, а уже строят сказки, Христинка! Об этом я тебе расскажу по дороге. Вставай!

О т е ц Анели с крыльца:

— Слушай, как тебя там, Маклена, что ли! Ты мне мешаешь. Я уже дважды говорил твоему отцу, чтобы вы под крыльцом вообще не разговаривали. Мне теперь нужен чистый и тихий воздух. А вы слишком слышны. Особенно ты.

М а к л е н а. Прошу у пана прощения. Но мне было очень нужно разбудить Христинку. Да я буду теперь будить ее тихо, чтобы вам не мешать. Можно?

Пауза.

(Видя, что он презрительно молчит, она — шепотом.) Христинка, слышишь? Теперь вставай! Я уже не могу громко тебя будить. Пан Зброжек уже не спит — сидит над нами, на крыльце. И мы мешаем ему сидеть, понимаешь?

З б р о ж е к. Не сидеть, а думать, соображать, считать мешаешь. То есть ты мешаешь мне делать то, чего сама никогда не делаешь. Потому что ты не умеешь думать с родителей твоих, с дедов, прадедов. Вот и сейчас: зачем тебе трогать, не подумавши, гусей? Твои они, что ли?

М а к л е н а. А я думала, что они и не ваши. Летят себе, подумала, гуси. Как в сказке.

З б р о ж е к. А не подумала, что это, может, еще и не гуси, а журавли или аисты? Те, что хоть и не приносят родителям ребят, но никогда — слышишь, никогда — не берут на крылья больших и взрослых, даже таких легковерных, как ты…

М а к л е н а (ощетинилась). Знаю. И ребят они вовсе не приносят… (Шепотом.) Даже таких тяжелых, как вы. Да разве это интересно? Мама Христинку родила и умерла. А теперь, хоть бы и можно было полететь, разве полетишь, когда ей еще и семи нет? Христинка, слышишь? Вставай, говорю тебе!

З б р о ж е к. Опять ты не думаешь. Зачем, например, ты ее будишь? Хозяйничать. Ведь у вас ровно ничего нет. Работать? Вы уже месяц безработные. Или, может быть, кушать? Тогда ты так и скажи: вставай кушать! Она мигом встанет.

М а к л е н а (вдруг нервно, с болезненной злостью). Вставай, говорю! Вставай, не то побью! Вот ей-богу, побью! Побью! Побью!

З б р о ж е к. Ну вот… Она потому и не встает. Разве ж так можно. Будить, чтобы побить. Да еще такую маленькую. Это уж чересчур даже для вас, нищих. Это, как попрекал меня за квартирную плату твой отец. «Издевательство», «шкуродерство», да-с! (Стефану Грасе, который, с трудом передвигая опухшие ноги, вышел из подвала.) Это уж, как ты говорил мне, пан Стефан, тиранство. Тираном меня считает пан Стефан, а я ему и сегодня первый говорю: добрый день! А?

Г р а с а (глухо). Добрый день!

З б р о ж е к. Я дочку уму-разуму учу. Будить, говорю, когда нечего есть и делать, будить такую маленькую девочку, чтобы побить ее, — разве ж это не тиранство, говорю?

Г р а с а (Маклене). Зачем ты ее будишь?

М а к л е н а. Она сама просила…

Г р а с а. Зачем?

М а к л е н а. Да ведь вам сегодня, может, на фабрику, вот я вчера и подумала… Мы с ней вместе придумали пораньше на кана… на базар…

Г р а с а (перебил). Ступай домой!

М а к л е н а. …пока другие не расхватали…

Г р а с а. Я должен поговорить с паном Зброжеком. Ступай! (Выждав, пока Маклена ушла в подвал, Зброжеку.) Вам хочется еще раз напомнить о квартплате, так лучше напомните мне. Это будет умнее.

З б р о ж е к. Умнее было бы уже не напоминать, а прямо обратиться в полицию, а не то в дефензиву. А я действительно такой дурак, что не только не обращаюсь, а наоборот: когда мне мешают уже думать о собственных интересах на моем же крыльце, я еще говорю с него. Да как говорю! Будто это не мое крыльцо, а сеймовая трибуна, и я тут не хозяин, а самый левый социалистический депутат, простите за выражение…

Г р а с а. Да пан здесь и не хозяин, а только арендатор, маклер. Вчера наш забастовочный комитет прибавил еще одно требование, которого мы будем добиваться, хотя бы еще месяц пришлось голодать, хотя бы пан маклер выгнал меня из этого подвала, — и добьемся!..

З б р о ж е к. Какое же требование?

Г р а с а. Чтобы совсем не было квартирных арендаторов и маклеров. Долой, их! Так уже сказали пепеэсовцы. И вы будете тут не арендатором, а служащим с такими же правами, как и я.

З б р о ж е к. Я уже выше на целый этаж.

Г р а с а. Будет пан выше на этаж, на два, да не будет выше, чем наши права. Так говорили пепеэсовцы.

З б р о ж е к. Моя программа до сих пор была такова: все мы не собственники, а только арендаторы своей жизни, но если, ты говоришь, вы начали уже добиваться ликвидации арендаторства и тому подобное, то придется, да простит мне бог, стать собственником своей жизни. Но куда вы толкаете мир, товарищи? Куда? Вам кажется — в свою сторону, а выходит наоборот. Вот я был простым арендатором этого дома, маклером, а стану здесь хозяином. А пепеэсовцам скажите, Стефан, что по золотой лестнице можно перелезть через какие угодно высокие права.

Г р а с а. Тогда я скажу, что нам коммунисты говорят: даже золотая лестница стоит на наших подвалах. Подроем! Повалим! Не станете!

З б р о ж е к. Это так говорил Окрай. Хроменький. Уже не будет говорить. Ого! Сегодня же стану. Не веришь? Так вот же, не дойдешь ты и забастовщики сегодня до фабрики Зарембского, как услышите, что ваши требования не только не удовлетворены, но все вы рассчитаны. Фабрику Зарембского и вот этот дом его продают с молотка! Да. Кризис трясет Польшу, как черт сухую осину. Кризис потрясает мир. У всех голова идет кругом, даже у докторов. А когда у всех головы идут кругом, и даже у докторов, то у маклеров они меньше кружатся, и тогда маклеры пишут рецепты даже для спасения мира. Да! Но ближе, ближе к нам. Фабрика сегодня продается. Нет покупателя. А когда нет покупателя, тогда покупает маклер. Перед этим он только думает, что выгодней выделывать на этой фабрике: консервы, как раньше, папиросы или ручные гранаты. А когда он об этом думает, нужно, чтобы, кто живет под крыльцом, не мешал ему думать! Считать! Соображать! Подсчитывать!

Г р а с а. Пан Зброжек тогда скажет «гоп», когда выскочит вот на тот балкон. А до тех пор он как был, так и будет тут подпанком. И маклером. Думайте, да не мешайте и нам. Не хмурьте вы первые неба! Не загораживайте солнца! А то ударит буря! (Ушел.)

Выглянула ж е н а З б р о ж е к а.

— Ты уже встал, Юзя?

З б р о ж е к. Да! Сегодня мой день! Вот он уже начался. Утро как банк, солнце как золотой доллар. Еще один, последний час. (Посмотрел на часы.) Нет! Банк открывается в десять, еще три часа, еще три часа, только три часа — и я запою, крикну… Что я крикну? Ага! Я буду громко приговаривать: дивен — бог! Дивен — бог! Дивен — бог!

Ж е н а З б р о ж е к а. Дать тебе кофе?

З б р о ж е к. Дивен — бог! Дивен — бог! Дивен — бог!

Ж е н а З б р о ж е к а. Что с тобой? У тебя сейчас такие глаза…

З б р о ж е к. Какие?

Ж е н а З б р о ж е к а. Слишком блестящие какие-то…

З б р о ж е к. Блестящие? Будут золотые! Дивен — бог! Дивен — бог! Бог — дивен! Дивен — бог! Так когда-то я, еще мальчишкой, любил складывать из камешков дворец с высоким балконом. Он сто раз разваливался, но я его снова строил и, когда доводил до верху, начинал славить бога: дивен — бог, дивен — бог, дивен — бог! Когда же разваливалось, ругался: черт — бог, черт — бог!.. Сейчас я достраиваю одно дело, как дворец с балконом. Двадцать три года складываю я его. Это значит — двести семьдесят семь месяцев, сто девяносто тысяч часов. И вот осталось три! Через три часа я взойду вот на тот высокий балкон! (Показал на балкон Зарембского.) Анельку возведу! Как на трон! И фотографа позову. А сам позади нее пить кофе буду, и ты (жене) — справа от меня. Нет, слева, потому что справа станет наш будущий зять…

Ж е н а З б р о ж е к а. Юзя! Ты уже, слава богу, все знаешь. Ах, какая это радость! Представь, я только что собиралась сказать тебе об этом, а ты уже знаешь. Я говорю Анельке: папа занят, подожди, а ты уже все знаешь — и о балконе, и о кофе, Юзя! Ведь это такое счастье, такая честь, такая высокая честь, что у меня сейчас голова кружится! Подумай только — сидеть на таком высоком балконе, на таком благородном балконе, а справа — пан Зарембский, наш зять, подумай!..

З б р о ж е к. Вижу, что у тебя действительно голова закружилась. Я открываю дверь на балкон Зарембского аукционным молотком, покупаю за полцены его фабрику и этот дом, так за это Зарембский, у которого гонора больше, чем у меня в банке денег, станет зятем, подумай ты, бабья голова!

Ж е н а З б р о ж е к а. Так как же это? Да ведь он объяснился уже Анельке в любви, предложил руку и сердце…

З б р о ж е к. Кто?

Ж е н а З б р о ж е к а. Пан Владек Зарембский.

З б р о ж е к. Ты встала или еще спишь?

Ж е н а З б р о ж е к а. Я уже не знаю. Я говорила Анельке, что это сон, а она божится, что нет. На колени стал, вот так. (Показала.) Анеля, говорит, Анеля, вы как весенняя березка в костельной ограде… Анеля мне тоже об этом балконе и кофе… Я и подумала, что ты об этом уже знаешь.

З б р о ж е к. Так это на самом деле было?

Ж е н а З б р о ж е к а. Что?

З б р о ж е к. Что Зарембский сделал предложение?

Ж е н а З б р о ж е к а. Я не знаю, Анелька божится, что сделал.

З б р о ж е к. Когда?

Ж е н а З б р о ж е к а. Сегодня ночью. Я сама не верила, Юзя. Думала, что Анелька во сне пришла и рассказывает это. Но встала, умылась, богу помолилась и еще раз заставила Анельку рассказать. Объяснился. Я, говорит, видел в Варшаве паненок, но такой, как вы, Анеля, нет во всем мире, такой нежной и чистой, как березка в костельной ограде. А какой он благородный, Юзя! Какой воспитанный! Спросите, говорит, сейчас же спросите, Анеля, у вашего папы, как он отнесется к моему сватовству, что скажет, каково-то будет его слово. Просил, чтобы ты сегодня же сообщил ответ. Очень просил, чтобы сегодня. До десяти часов — Анельку просил. Между прочим, в Варшаву уже не едет, жить будет здесь, потому что дела на фабрике сложились очень плохо и нужно, говорит Анельке, поправить…

З б р о ж е к. На Анелькины, то есть на мои деньги? Го-го! Теперь я понял все. Кризис закрыл ему фабрику, как гробовщик — гроб. Консервы гниют, рабочий не пошел на снижение зарплаты, бастует, кредиторы наседают, банкротство, фабрика продается с торгов. Зброжек покупает — пошел вчера слух. Так он надумал: женюсь на дочери Зброжека и на его деньги откуплю у него же свою фабрику. Дудки! Пан Зброжек думал об этой фабрике немножко больше. Он складывал свои мысли о ней двадцать три года, по камешку, как дворец в детстве. Да чтобы пан Зарембский разрушил теперь этот дворец в один момент, таким нахальным способом — через любовный перелаз, — го-го-го! У него еще голова, видно, не закружилась. Так завтра закружится и будет кружиться вокруг меня, как земля, говорят, кружится вокруг солнца. Вот тогда, возможно, я и возьму его зятем.

Ж е н а З б р о ж е к а. А может, ты бы купил у кого-нибудь другого фабрику, Юзя?

З б р о ж е к. У очень умного мужа всегда глупая жена — так говорят. И наоборот. Но не куплю сегодня я, так завтра купит кто-нибудь другой и скажет нам — кыш с этого двора. А купить у кого-нибудь другого еще не хватает денег, голубка. Надо думать, голубка, а не вертеть разумом, как теленок хвостом. Дай мне новый пиджак, я сейчас пойду в банк, а оттуда на торги. На торги к зятю! Го-го! К зятю!

Ж е н а З б р о ж е к а. Ах, Юзя! Ты шутишь, а он такой благородный. Ведь он настоящий шляхтич с очень древним гербом, Анеля говорит. Что же теперь ему сказать? Как ответить?

З б р о ж е к. Что? Ничего! Как? Никак! А впрочем, подожди. Ты говоришь, он сегодня просит ответа? До десяти часов? То есть до сегодняшних торгов? Тогда пусть Анелька скажет ему так: до десяти часов и весь день сегодня папа очень занят. Но если пан Владек действительно — слышишь? — действительно полюбил Анельку, пусть приходит через три дня.

Ж е н а З б р о ж е к а. Ты дашь согласие?

З б р о ж е к. Без фабрики. (Ушел.)

Ж е н а З б р о ж е к а. Анеля! Где ты? Через три дня! (Убежала.)

Не прошло и часа, как разодетая А н е л я уже ждала пана Зарембского в конце двора в саду. Ежеминутно поглядывала на золотые наручные часы-браслет. Даже потрясла — не остановились ли. Видит — вышла с корзиной М а к л е н а.

— Маклена! Маклена! Подожди минутку. Ты не знаешь, который час? Ах, я и забыла, что у вас нет часов. Но ты, кажется, по солнцу угадываешь. Скажи, который теперь час по солнцу?

М а к л е н а. А зачем по солнцу, если я только что слышала, как на магистратской башне пробило три четверти десятого.

А н е л я. Это, верно, минут пять назад?

М а к л е н а. Вот только что.

А н е л я. Как же это я не слышала? Хотя и на моих также без четверти десять. Какие длинные часы сегодня! Надо было бы наоборот. Вот теперь осень. Осенью дни короткие, а ночи длинные. (Радостно вздохнула.) Ночи длинные. Так осенью интересней выйти замуж. Как ты думаешь? Да подожди, Маклена! Куда ты?

М а к л е н а. Мне некогда, панна Анеля.

А н е л я. Скажите пожалуйста, ей некогда! Да разве может быть некогда безработным!

М а к л е н а. Это вам лучше знать. Вы ведь все без работы, всегда без работы!

А н е л я. С тех пор как ты послужила на фабрике, ты страшно испортилась, Маклена. Особенно морально — стала невежлива, груба, дерзка. Но я не буду тебя сейчас упрекать в этом. И за прежние твои выходки — помнишь? — не стану. Не такой у меня сегодня день, и вообще я сама не такая. Сейчас у меня так светло, так светло на душе, будто кто-то венчальные свечи зажег, будто кто-то венчальные песни уже поет!.. А правда, сегодня действительно как будто какой-то венчальный день? Голубой, прекрасный, а вот этот клен, посмотри, как ксендз в золотой ризе… А впрочем, зачем я тебе это говорю? Ты же, бедняжка, вероятно, не чувствуешь природы и не понимаешь поэзии. Ты вот, вероятно, и не слышишь, как где-то, как будто в воздухе, кто-то играет на пианино. Какая чудесная музыка!..

М а к л е н а. Это в сорок третьем номере. Там и вчера в эту пору играли. Там панночка хоть музыке учится…

А н е л я. Правда слышится что-то свадебное? Свадебный полонез! Тра-та-там-там… Ах, Маклена, если бы ты только знала! Я через три дня выйду замуж. И угадай — за кого? Вот угадай! Если угадаешь, я подарю тебе… Ну что тебе подарить?.. Нет, я лучше, как только выйду замуж, возьму тебя горничной к себе. Горничной!

М а к л е н а. Я не пойду.

А н е л я. Почему? Ты будешь в чистоте ходить, в тепле жить. У тебя будет отдельная комната. Я подарю тебе духи. Куплю шляпу. Ты будешь как в иллюстрированном семейном журнале на картинке: «Молодая пани с горничной». Не разберешь сразу, кто из них пани, пока не всмотришься. Так они одеты.

М а к л е н а. А если бы посмотрели на раздетых, то и не распознали бы, наверно. Я раз видела, не на картинке, а в купальне. Так подумала на горничную, что это пани… Да я не пойду! Я думаю совсем о другом…

А н е л я. Ты слишком вульгарна, Маклена. Но мне жаль тебя. Растешь ты как крапива на пустыре. Ты даже не ходишь на праздник божьего тела. Почему ты не запишешься в сестринство сладчайшего сердца Иисуса? Лучше уж тебе быть вечной невестой. Все равно ты не узнаешь настоящей и чистой любви. Ах, Маклена! Мне очень жаль тебя. Так ты и проживешь босой. Никогда у тебя не будет ни будуара, ни спальни. У таких несчастных спальня часто бывает, как вот у Магды, на улице…

Маклена порывисто идет.

Подожди! Куда же ты? Какая ты стала невежливая! Не дослушав, даже не извинившись, бежишь. Я хочу тебя пожалеть, а ты как ежик. Спросила, куда идешь, а ты не хочешь мне сказать.

М а к л е н а. И не скажу!

А н е л я. Не скажешь? Да я и так знаю куда. На канавы. Кости и всякие отбросы на еду собирать. Я ведь хорошо знаю, что третьего дня ты сварила похлебку из какой-то вонючей требухи, а вчера подралась на канавах с каким-то нищим, ничего не нашла, и вы сидели весь день не евши. Да? Ну скажи же, что да. Ух какая ты гордячка! И все же мне тебя жаль, Маклена. Не веришь? (Кричит.) Мама! А мама!

На крыльцо вышла ж е н а З б р о ж е к а.

А н е л я. Мамочка, вели Марине принести сейчас сюда все, что осталось от завтрака. В моей корзинке.

Ж е н а З б р о ж е к а. А что будет кушать Жужелька?

А н е л я (сморщила брови). Мама!

Ж е н а З б р о ж е к а. Ах, матерь божья! И тут неожиданность. Пошла на свидание — кормит нищенку.

А н е л я (Маклене). Не подумай, что это объедки, Маклена. Боже сохрани! Я отбираю в корзинку все самое вкусное. В ту корзинку, в которой я брала завтрак в гимназию. Это мой второй завтрак.

С л у ж а н к а вынесла корзинку.

А н е л я. Смотри, вот эта корзинка, а в ней гляди что. Целая котлетка, бисквит, три плитки шоколаду, коржики, булка. Если я выйду замуж — а это будет через три дня, — приходи ко мне за этой корзинкой. Хоть каждый день приходи. Почему же ты не берешь? Неужели не возьмешь? Не хочешь? Бери! Ну бери, говорю, а то велю отнести назад. И правда Жужельке отдам… Бери!

М а к л е н а (взяв корзинку, держит ее несколько секунд, затем порывисто идет к собачьей будке и бросает). На, Кунд, а то и правда отдадут Жужельке! Хотя пани Зброжек и говорит, что, чем собака голоднее, тем лучше стережет, однако ишь как кормят свою Жужельку. Да она и о рабочих это говорит: чем, говорит, рабочий голоднее, тем дешевле и дольше он работает. Недаром товарищ Окрай говорил, что паны нас больше любят, когда мы голодны, хоть сами они лишь тогда добры, когда спят. За это я их и не люблю, когда даже сплю, и, если бы моя сила, я б им такое сделала, как там (жест на восток) сделали.

А н е л я. Боже! Она уже большевичка!

М а к л е н а. И выйду замуж за большевика, вот! Даже мечтаю. В тюрьму пойду. В одиночной камере буду. А к вам не пойду, хоть и в отдельную комнату.

А н е л я. Тогда отдай назад.

М а к л е н а. Ешь, Кунд! Нужда гонит нас на улицу, с голоду и я, может, сделаю себе там спальню, но я никогда не сделаю, Кунд, из своей спальни улицу, как это делают все как есть пани и, верно, сделает и панна Анеля.

А н е л я. Грубиянка! Неблагодарная тварь! За что? (Даже заплакала.) Отдай!

М а к л е н а. Ешь, Кунд! А что не съешь, мне отдашь — от тебя я возьму с радостью!

А н е л я. Сейчас же отдай! (Хочет взять объедки, но собака ворчит.) Отдай! От-да-ай, говорю!

П а н З а р е м б с к и й с газетой. Останавливаясь, смотрит.

— Панна Анеля!

М а к л е н а отошла.

А н е л я (опомнившись). Ах, простите, пан Владек! Я в такой вульгарной сцене. Но подумайте! Она собирает там, за канавами, разные отбросы, кости и тому подобное и варит похлебку. Отец безработный. Матери нет. Мне стало жаль ее. Я приказала принести ей все, что осталось от завтрака: целую котлетку, бисквит, три плитки шоколаду, коржики, булку. А она их — собаке. Да еще каких гадостей наговорила! Ужас!

З а р е м б с к и й. Вы наказаны за неуместную в наше время гуманность.

А н е л я. Возможно. Но надеюсь, ваше сочувствие не на стороне этой мужички?

З а р е м б с к и й. Ее отец, кажется, у меня на фабрике и тоже бастует. Второй месяц. Он предпочитает собирать на свалке кости, чем зарабатывать на фабрике по два злотых в день, на которые можно купить себе хлеба и сварить себе борщ даже с мясом. Следовательно, я не могу сочувствовать не только им, но даже тем, кого они оскорбляют за подаяние, за ненужный и вредный гуманизм.

А н е л я. Значит, я наказана с двух сторон? Вдвойне?

З а р е м б с к и й. Значит, да.

А н е л я (кокетливо). И вам не жаль меня?

З а р е м б с к и й. Нет.

А н е л я. Я серьезно… Нисколько?

З а р е м б с к и й. Если вы серьезно, то ни полстолько.

А н е л я. Но, может, все-таки у пана Владека найдется для меня капелька если не гуманности, то хоть какого-нибудь чувства?

З а р е м б с к и й. Вы спрашиваете или просите?

А н е л я (серьезно, пытливо, тревожно). А как вы думаете?

К ним подошли н и щ и е.

Н и щ и е. Дорогие Панове!..

— Ради пана Иисуса!

— Крошечку с вашего счастливого стола!

З а р е м б с к и й (не то Анеле, не то нищим). Вы просите?

А н е л я. Я?

Н и щ и е. Просим!

З а р е м б с к и й. Я милостыню никому не подаю. Это мой принцип. Где гарантия, что просит не мой враг? Не даю!

Н и щ и е. Не лишайте нас хоть этой работы!

— Подайте ради матери божьей!

З а р е м б с к и й. Обратитесь вот к панне Анеле.

А н е л я. Пан Владек должен знать, что такое вежливость: даже нищим первый должен отвечать кавалер.

З а р е м б с к и й (нищим). У меня стоит фабрика без рабочих. Хотите хлеба — подите прогоните забастовщиков, станьте на их место и работайте. Польше нужно накопить собственные капиталы, а не нищенствовать, нужно заложить свой золотой фундамент, а не бастовать у пустых касс. Ступайте!

Н и щ и е отходят.

А н е л я. Так как же вы думаете?

З а р е м б с к и й. Я уже сказал. Милостыни никому не даю.

А н е л я. Это ответ на мой вопрос?

З а р е м б с к и й (после паузы). Да.

А н е л я (тихо). После вашего вчерашнего коленопреклоненного объяснения в любви?

З а р е м б с к и й. Нет! Это после некоторых сегодняшних неприятных для меня новостей и оказий. Выяснилось, что ваш милейший отец, а мой подручный маклер и арендатор был первым и самым серьезным претендентом на покупку с торгов моей фабрики и всего моего имущества, что это он старался впутать мое предприятие в долги и даже, как я теперь предполагаю, помогал забастовщикам, раз не выгнал их до сих пор из моих квартир.

А н е л я. Я об этом ничего не знала. Я и мама. Честное слово. Абсолютно ничего. Но я уверена, что теперь, узнав о вашем предложении, он уже не будет покупать вашу фабрику.

З а р е м б с к и й (движение газетой). Узнав о сегодняшних сообщениях банка, я тоже уверен, что не будет покупать.

А н е л я. Наоборот, когда он узнал сегодня об этом, он очень обрадовался.

З а р е м б с к и й. Банковским сообщениям?

А н е л я. Я не знаю, о чем вы говорите. Он обрадовался, когда я и мама признались ему, что вы объяснились мне в любви.

З а р е м б с к и й. Пардон! Вы когда ему об этом сказали?

А н е л я. Сегодня. Вчера я была слишком взволнована. Ведь ваше вчерашнее признание было для меня так неожиданно, внезапно, что я решила отложить переговоры с родителями на утро. Хотя маме я сказала еще на рассвете. Мысленно я еще раз обошла вчерашнюю аллею, чтобы… чтобы поднять каждое ваше оброненное слово, быть может, недослышанное… упущенное движение. Потом перебирала их при звездах, складывала со своими, и из этого выходили такие очаровательные, прекрасные узоры, что сейчас я даже боюсь пересмотреть их… После ваших сегодняшних новых слов — боюсь…

З а р е м б с к и й. А тем временем ваш папа при тех же звездах слагал золотые узоры из прибылей от моей фабрики. Я тоже боюсь. А впрочем, простите и скажите наконец, что именно сказал он, узнав о моем предложении?

А н е л я. Он сказал, что… будет очень рад и счастлив… и если пан Владек действительно… полюбил Анелю, то, сказал, пусть приходит через три дня.

З а р е м б с к и й. Что же он думает — после сегодняшнего распятия на банковском кресте воскреснуть через три дня?

А н е л я. Я не знаю, о каком кресте вы говорите.

З а р е м б с к и й. О каком? Спросите у отца. Он уже знает. И передайте, пожалуйста, ему…

Подошел еще н и щ и й, по виду интеллигент, с какой-то самодельной дудкой. Возвратилась М а к л е н а с пустой корзинкой.

Н и щ и й. Господа! Как видите, я нищий. Я знаю, какое неприятное чувство охватывает каждого из нас, когда к нам подходит нищий. Тем паче сейчас, когда нищенство стало чуть ли не главной профессией в Польше…

З а р е м б с к и й. Вы не из украинских ли народных демократов?

Н и щ и й. Нет. Я поляк. Я горжусь этим. Вероятно, я первый придумал из нищенства сделать определенный жанр искусства.

З а р е м б с к и й. А не наоборот?

Н и щ и й. Пожалуйста, убедитесь. Вот эту дудку я сделал из польской калины и играю по городам в каждом дворе. Под аккомпанемент пианино. Потому что почти в каждом дворе играет свое пианино. И выходит, что я играю, а мне аккомпанирует чуть ли не вся Польша. Это уже, я думаю, искусство. Вот, например, сейчас на соседнем дворе кто-то играет на пианино знаменитые Deux polonaises божественного Шопена. Слышите? Бурное вступление: тру-ру-ру-рум. В старой Польше шумит кровавый пир. Кровь, конечно, как вино, а вино как кровь. Глаза прелестных дам как утренний рассвет, а утренний рассвет как дамские глаза. Стальными молниями поблескивают польские сабли et cetera vivat! Речь Посполитая на первых волнах исторического подъема. Еще выше, еще выше, и вот polonaises — казалось, неплохое, торжественное и непобедимое шествие на мировой Вавель[6]. (Играет на дудке полонез.)

З а р е м б с к и й. А неплохо! Даже браво! Браво! Старый и славный род Зарембских в этом полонезе шел впереди. Старый Заремба. При Казимире начинал.

Н и щ и й. А мы, должно быть, заключим это историческое шествие миллионным всепольским полонезом нищих. (Играет полонез в минорном тоне.) На Вавель, через всю Польшу. И будет вся Польша кладбищем, а Вавель — надгробным памятником ей… Конец! Концом даже пахнет в воздухе — зима.

З а р е м б с к и й (заволновался). Кому зима и смерть, а мы лишь принимаемся за зимний спорт. Мы, Зарембские! Нам тесно танцевать! Земля старой Польши согнулась под нами, как старое крестьянское гумно. Мы топчемся в долине. Нам нужны новые пути от моря и до моря. Нам нужно как можно скорее выйти На простор степного океана, за стальной Днепр, и туда, где Воспетый поэтом…

Нищий опять перешел на минор, пританцовывая под диссонанс.

…маяк под Аккерманом. Еще дальше! Еще дальше на юг, где мачта крымских гор, высокий Чатырдаг стоит[7]. Киев — наш ключ к востоку. Данциг — на запад. Мы поведем дальше и дальше наш победный полонез. Пусть нам копает любую яму (понюхал из маленького флакончика) коммунизм и кружится, как черт перед похоронами маклера, — мы поведем!.. Да!.. (Вскрикивает.) Довольно! Вот вам за музыку. (Бросает нищему золотой. Анеле.) Вам ответ отцу: передайте, что я понял его приглашение. Но уверен, что он не бог и через три дня не встанет, не воскреснет! Никогда не воскреснет! Это ему пришел конец. Ему! (Убегает.)

Вернулся домой Г р а с а.

М а к л е н а (тихо). Ну как?

Г р а с а. Фабрика-таки закрыта, Маклена. И нас всех рассчитали. Как и предсказал пан Зброжек, чтоб у него язык отсох. Закрыто и запечатано. Запечатано и пропечатано: фабрика продается с торгов. Товарищи понесли уже вещи продавать. Э-эх! Что вышло из нашей забастовки? Целый аукцион…

М а к л е н а. А что говорит комитет?

Г р а с а. Вот его бы теперь с торгов продать, да никто не купит.

М а к л е н а. А товарищ Окрай?

Г р а с а. Не пришел твой Окрай. Зажег наши мысли, а сам вишь исчез. Довел до аукциона. Обманул. Коммунист!

М а к л е н а. Он не такой. Он не может обмануть.

Г р а с а. Почему не может?

М а к л е н а. Не может! У него глаза не такие!

Г р а с а. Верно, что не такие. И не показал. Надо было слушаться пепеэсовцев. Те хоть и заведут, да зато не бросят. И глаза не прячут. У них хорошие глаза…

М а к л е н а. Хорошие глаза?

Г р а с а. Хорошие глаза. А этот вишь и не показал.

М а к л е н а. А может, он болен.

Г р а с а. И вести не подал. Доагитировал. (С печальным юмором.) Капитализму приходит конец. Его закопает пролетариат. Пролетариат — могильщик капитализма. Могильщик и гробовщик. Так и вышло. Ей-богу, так. Забастовали и сделали из фабрики Зарембского гроб. Стоит как гроб. Только что же дальше теперь делать пролетариату? Себе гроб?.. Нет! Надо слушаться пепеэсовцев. Наших старых пепеэсовцев. Те хоть глаза не прячут. У них такие хорошие глаза. (Увидя, что Маклена чуть не плачет из-за Окрая, что ей больно.) Такие хорошие глаза, что всяческий стыд переморгают. А этот вишь еще молодой. Конфузится. Чудак! Стыд, говорят, не дым — глаза не выест…

Вернулся домой и З б р о ж е к. Невидящими глазами смотрит на жену.

— А-а… Это ты? Значит, я уже пришел. Да. А где Анелька?

Ж е н а З б р о ж е к а. Она больна. Лежит.

З б р о ж е к. Больна? Значит, на свидание не ходила?

Ж е н а З б р о ж е к а. Была.

З б р о ж е к. Ага. После свидания заболела. Значит, и зять уже не зять. Пронюхал? Знает?

Ж е н а З б р о ж е к а. Ах, Юзя! Пан Владек очень обиделся, что ты хочешь купить его фабрику. Очень обиделся! Очень! Я просила тебя, Юзя, — не надо. А теперь девочка больна!

З б р о ж е к. Пан Владек обиделся, что я хотел купить фабрику. Он очень обиделся на это. Так что же мне теперь делать, раз я фабрику уже не куплю? Никогда не куплю! И она для меня развалилась! И балкон! Все! Банк, где я держал свои деньги, крахнул. Все, что двадцать три года собирал по камешку, развалилось. Доллары покатились и закатились за горизонт. Навеки, черт — бог! Черт — бог!

Ж е н а З б р о ж е к а. Юзя!

З б р о ж е к. Черт — бог! Черт — бог!

Ж е н а З б р о ж е к а. Тебе нельзя волноваться!

З б р о ж е к. А что мне теперь можно? Что?

Ж е н а З б р о ж е к а. У тебя же астма, Юзя!

З б р о ж е к. У меня астма. Весь мир заболел астмой! Астма давит весь мир! Он хрипит и давится. Его сердце — банк, всемирный банк — вот-вот лопнет. Слышишь, как бьется? Где наш домашний лечебник? Что нам советуют при припадке? (Развернул лечебник.) Морфий! Морфий под кожу! (Читает.) «Иногда помогает, если пустить кровь». (Кричит.) Поскорее пустить миру кровь! Скорее кровь!

Ж е н а З б р о ж е к а. Я сейчас побегу за доктором. Я сейчас, Юзя! Ах, матерь божья, матерь божья, матерь божья! (Бежит и говорит сама себе.) Все теперь на свете такое неожиданное, внезапное! Все как из-за угла на тебя, вот так… Я уже боюсь ходить… (Убежала.)

З б р о ж е к. Не надо мне доктора! Денег нет! Покатились! Черт — бог! Черт — бог! Мне надо за что-нибудь уцепиться, не то я тоже покачусь. Ух, какой ветер! Какой страшный ветер! За какую-нибудь мысль, за одну точку уцепиться бы! Деньги круглые, земля круглая, все кружится, все катится, и голова катится. Она тоже круглая. Но за что-то надо уцепиться. За что? Может, за крюк? Ну что ж, если больше не за что, придется за этот крюк. (Указывает на крюк на потолке.) Если уж у маклера закружилась голова, значит, маклеру осталось одно — крюк. Да! Он собирал двадцать три года, когда не было кризиса, сколько же, спрашивается в задаче, надо собирать теперь, при кризисах? Я уже не решу этой задачи. (Запирает дверь.) Крюк — и конец! Смерть! Кажется, я застраховал себя от смерти. Го-го! За самоубийство премии не дадут. Придется даже без премии, без всякой выгоды умереть. Это маклеру-то, а? А впрочем, подожди. Постой! Разве нельзя заработать на собственной смерти? Подумай, маклер! Думай, маклер! Думай! Го-го! Стой! Кажется, зацепился!.. (Слезает со стула. В дверь стучат.) Можно.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В подвале у Грасов.

Г р а с а (больной, в забытьи). Христинка, держи ноги! Мои ноги ушли. Верни. (Очнувшись.) Фу-у. И примерещится же. Христинка! Ты бы зажгла ночник, а то что-то уж очень темно. Кажется, весь свет без огонька. Дождь. Слышишь, Христинка? А, Христинка? (Прислушавшись, встает и с трудом идет к печи.)

Вошла М а к л е н а. С ней — ветер и шум дождя.

— Ой! Вы опять встали?

Г р а с а. Ночник зажечь хотел…

М а к л е н а. А Христинка?

Г р а с а. Спит, что ли… Будил, не отзывается.

М а к л е н а. Ну разве так можно? Разве так выздоровеете?

Г р а с а. Куда ты дела огниво и трут?

М а к л е н а. Вот. Я всегда кладу вот здесь, у печки.

Г р а с а. Возле меня клади. Давай, я раздую! (Высекает.) Плохо без движения… (Раздувает огонь.)

М а к л е н а (зажгла ночник). Опять ноги нальются и вспухнут!

Г р а с а (успокоившись при свете, трет ноги). Вот померещилось, что будто ушли от меня. Обули валенки и пошли к двери… (Превращая это в шутку.) Так я за ними вдогонку… Посмотри, как там спит Христинка.

М а к л е н а. Спит… (Христинке.) Христинка, вставай!

Г р а с а. Не буди, коли спит. Пусть себе спит. Пусть спит… А как там на дворе? Дождь?

М а к л е н а. Со снегом идет.

Г р а с а. Ну что ж. На то и дождь со снегом. Пусть себе идет. Как тебе ходилось? Замерзла, наверное?

М а к л е н а. Стоит и та фабрика.

Г р а с а. Стоит? Ну и что ж… Пусть себе стоит.

М а к л е н а. Сама фирма забастовала. А та, что вы говорили, кустарная, — закрылась. Хозяин сбежал. Не заплатил рабочим за целый месяц. За материалы тоже, и сбежал…

Г р а с а (который все-таки надеялся на лучший результат разведки). Ну что ж… Пусть… (После паузы, стараясь не падать духом.) Ну а наш еще там не сбежал?

М а к л е н а. Нет. Сторожей рассчитал. Сам фабрику обходит. Хочет Кунда на фабрику забрать. Нашего Кунда! Не они ж его кормили! Об этом мне сказала прислуга Зброжеков. Жаловалась: не платит Зброжек ей ни гроша. Еще и выгнать грозит. Говорю — поди в союз, к судье. Не хочет. Боится, чтобы хуже не вышло…

Г р а с а. И права. Лучше пусть терпит.

М а к л е н а. Терпит? А я бы пошла! Обязательно! Не надо терпеть. Терпение, говорит товарищ Окрай, — это лучшее седло для пана, а нам оно только перетрет хребет да…

Г р а с а. И дался тебе этот Окрай!

М а к л е н а. Сегодня я его видела, когда его вели в тюрьму. Еще тогда арестовали. В дефензиве сидел. А вы говорили — исчез. И если бы вы видели, как он шел! Под саблями наголо, а сам улыбается…

Г р а с а. Эх!.. В тюрьме есть дают. Я вот сам бы пошел в тюрьму, если бы не ты да Христинка.

М а к л е н а. Паны знают, кого запирать!..

Г р а с а. Ага… Ну что ж, пусть, коли так… А ты вся дрожишь. Очень замерзла, поди?

М а к л е н а. Нет… И мне улыбнулся!.. Наломала из господского забора немного щепок. Сейчас согрею воды, горячей напьемся… (Лукаво, шутя.) Вот жаль только, что Христинка спит — без нее придется пить…

Христинка зашевелилась где-то в углу.

(Ласково.) Ага, зашевелилась, лентяйка!

В дверях — З а р е м б с к и й. В плаще. Осветил электрическим фонариком.

— Это квартира номер тридцать семь?

М а к л е н а. Да. А кто там?

З а р е м б с к и й. Здесь живут… (посмотрел в блокнот) Грасы?

Г р а с а. Да. Прошу!

З а р е м б с к и й. Давно вы тут у меня живете?

Г р а с а. Третий год. Через месяц три года будет.

З а р е м б с к и й (осмотрев квартиру). Сколько платите за эту комнату пану Зброжеку?

Г р а с а. Двадцать злотых.

З а р е м б с к и й (осветил фонариком заметки. Проверил). Так. С завтрашнего дня будете платить непосредственно мне. Вы за этот месяц уже заплатили квартирную плату?

Г р а с а. Нет. Еще нет.

З а р е м б с к и й. А за прошлый?

Г р а с а. Половину.

З а р е м б с к и й. Сейчас можете заплатить?

М а к л е н а. Мы ведь платим пану Зброжеку…

З а р е м б с к и й (Грасе). Я спрашиваю — сейчас можете заплатить?

Г р а с а. Нет, пан хозяин. Сейчас не могу… Нечем… Я, видите ли, немного болен сейчас. У меня, видите ли, что-то с ногами…

З а р е м б с к и й. Простите, я не доктор.

Г р а с а. Так я это время должен был сидеть без работы.

З а р е м б с к и й. К сожалению, я и не представитель союза.

Г р а с а. Но у меня скоро будет работа.

З а р е м б с к и й. Прекрасно! Для уплаты вам дается три дня.

Г р а с а. Я просил бы пана хозяина посчитаться с этим…

З а р е м б с к и й. Я и считаюсь. Но на четвертый утром сюда придут квартиранты.

Г р а с а. Подождите хоть недельку…

З а р е м б с к и й. Я прошу вас запомнить, что на четвертый день в десять часов утра сюда придут новые квартиранты…

Запыхавшийся З б р о ж е к, услышав это, еще с порога:

— Прошу прощения, пан патрон, но новые квартиранты придут сюда завтра утром в семь часов.

З а р е м б с к и й. Пан Зброжек так хочет сделать?

З б р о ж е к. Если пан патрон мне не помешает.

З а р е м б с к и й. Пан Зброжек предупреждал Грас?

З б р о ж е к. Неоднократно.

З а р е м б с к и й. Нужно один раз. (Грасе.) Тогда, пожалуйста, очистите мое помещение завтра в семь часов утра. Долг за полтора месяца отдадите пану Зброжеку. Он передаст его мне…

З б р о ж е к. Я три дня тому назад заплатил пану патрону все арендные деньги. Сполна. У меня есть квитанция банка…

З а р е м б с к и й. А новых квартирантов попросите задаток уплатить непосредственно мне.

З б р о ж е к. Как мне понимать пана патрона?

З а р е м б с к и й. Очень просто: в дальнейшем все квартиранты будут платить квартирную плату непосредственно мне.

З б р о ж е к. Можно попросить пана патрона на минутку конфиденции? (Выходит за дверь.)

З а р е м б с к и й холодно и неохотно идет за ним.

Я мог бы, конечно, начать с того, что подвалы слишком темны и низки, чтобы по ним ходить такому высокому и ясновельможному пану Зарембскому, тем паче что сейчас весь мир темен и непонятен, как подвал. Придется пану нагибаться там, где предо мной бьют лбы квартиранты. Чтобы найти грош в подвальной грязи, мало одного электрического фонарика… Я должен был еще напомнить о нашем договоре с патроном относительно срока и комиссионного процента, но я, принимая во внимание мировой и пана патрона кризис, позволю себе спросить лишь об одном: сколько пан Зарембский хочет, чтобы квартиранты платили ему через меня?

З а р е м б с к и й (возвратясь к Грасам, нарочно, чтобы слышали и они). Я мог бы, конечно, мои ответ начать с того, что для народного демократа не так уж низки и темны родные подвалы, чтобы ему сгибаться и ударяться лбом. Если и сейчас весь мир темен и непонятен, то над Польшей, как над новой пещерой, станет новая вифлеемская звезда — здесь должно родиться спасение мира. Я должен был бы напомнить, что наш с паном Зброжеком договор нарушен с того момента, когда он на комиссионные деньги хотел купить всю мою комиссию, но я, тоже принимая во внимание мировую и пана Зброжека денежную катастрофу, отвечу лишь одно: квартиранты будут платить за квартиру непосредственно мне, столько же, сколько платили пану маклеру…

З б р о ж е к. Так вы из патрона хотите стать маклером?

З а р е м б с к и й. Я стану хозяином без маклера. А вот из пана маклера уже никогда не выйдет хозяин. Больше — он из маклера станет моим квартирантом. Хотя ему еще остается выселить Грасов. Прошу! (Грасам.) Спокойной ночи!

Граса встает.

М а к л е н а. Лежите!

Г р а с а. Я сейчас. Я только выйду за паном. (Через силу, перемогаясь, выходит за Зарембским.)

З б р о ж е к. Граса уже боится, чтобы пан не разбил себе лба.

Пауза. Маклена, бросившись за отцом, остановилась у двери. Зброжек — внизу.

Со двора урывками слышен голос Г р а с ы:

— Я прошу пана подождать!.. У меня есть надежда, что через неделю я… Нет-нет! Ей-богу, не помру! Справлюсь… Ей-богу, справлюсь и со здоровьем и с деньгами пану… Я бастовал, но ведь я первый и отстранился… Отсрочьте же, как вы уже сказали, на три дня… Ради детей, умоляю… (Еще пауза. Вернулся.)

З б р о ж е к. Ну как?

Г р а с а. Проводил.

З б р о ж е к. Почему же колени мокрые?

Г р а с а. Это я… упал. Споткнулся и упал немного.

З б р о ж е к. Неужели так скользко перед паном Зарембским?.. Ну и что пан на это? Что ты себе выпросил?

Г р а с а. Я не просил. Так поговорили. Он согласен отсрочить на три дня, если, говорит, пан Зброжек не будет против. К вам послал…

З б р о ж е к. Надо было с меня начинать! А Граса тоже захотел перескочить через маклера. И пан хочет стать хозяином без маклера, и Граса — без маклера! Прошу обратить внимание — без маклера хотят! Хо-хо! Разве может быть бог без ксендза, пан без лакея, генерал без адъютанта? Чтобы между днем и ночью не было вечера, между числами знака? Разве может быть мир без маклера? Это от головокружения у нас. Да! Потому что даже я не сделаюсь хозяином без маклера. Но маклером у себя буду я! И на фабрике! Мой дух — а будет хозяином. Мое имя!

Г р а с а. Так позвольте мне быть квартирантом. Отсрочьте, пожалуйста, и вы на три дня.

З б р о ж е к. Граса просит?

Г р а с а. Да.

З б р о ж е к. Как хозяина?

Г р а с а. Да.

З б р о ж е к. А на колени, как перед ним? На колени встанет Граса?

Г р а с а. Я не становился… Говорю — я споткнулся… Ведь я на ноги слаб…

З б р о ж е к. Споткнись и передо мной!

Г р а с а (смотрит на него. Тихо). У меня слабые ноги, но не голова еще…

З б р о ж е к. Споткнись ногами. Граса смотрит на него.

М а к л е н а (вся задрожав, всплеснула руками). Не смей ты. (Зброжеку.) Ты!.. (Вобрала воздух.) Тиран ты! Тиран!.. Я сейчас достану денег и вот так брошу тебе в лицо! Вот так! Достану! Сейчас же! Вот! Я побегу и достану!..

Выбежала М а к л е н а во двор. Темнота. Ветер. Дождь.

— Сейчас достану! Я сейчас. (Останавливается.) Чего же я остановилась? Ведь надо сейчас!.. Что, темно? Но ведь у меня в глазах, внутри еще горит: достану! Достану!.. Должна достать! Вот так! Вот так! (Остановилась.) А может, мне только так показалось — где я достану?.. Ну гори еще!.. (Даже закрыла руками от ветра ту горячую бессознательную мысль, которая толкнула ее во двор и теперь угасла.) Гори!..

Выбежала М а к л е н а на улицу. Кое-где фонари. Проходят еще люди.

— Дождик, не гаси! Ты, ветер, раздувай!.. (Остановилась.) Где же я достану? У кого? (Подумала.) Дурочка, не выпросишь, ведь все теперь просят. Мильон, говорят, рук… (Посмотрела.) А люди проходят и даже головы не поворачивают, разве ты не видела? Только так, как Ванда сделала — и заработала! Стала вот так и — хоть как страшно было и стыдно — смотрела на мужчин… (Смотрит. Увидя, что приближается прохожий, по-детски одернулась. Замерла, взглянула на него. Тот прошел, даже не заметив ее.) Фу-у! Слава Иисусу, прошел!.. А я ведь на него смотрела… (Тихонько всплеснула руками.) Смотрела, а сама и не посмотрелась в зеркало, какая-то я. Может, такая, что буду всю ночь вот здесь на мужчин смотреть, а на меня никто — такая замарашка. Должно быть, трижды замарашка!.. О боженька! Да я ведь еще маленькая и такая худая! Ну и худерюга ж! А спросят — сколько лет, что я скажу? Тринадцать? (Приближается еще кто-то.) Совру! (Испуганно смотрит. Тот прошел, не замечая.) Конечно, еще маленькая! (Приближается третий. Маклена, чтобы быть выше, поднимается на цыпочки, рукой же машинально одергивает юбку. Но и третий не обратил на нее внимания.) Нет, надо самой пристать. Надо им показать, что я вовсе не такая маленькая, как они думают. Привыкли смотреть на таких, что бублик можно съесть, пока какую-нибудь обойдешь вокруг. Буржуи! (Приближается четвертый. Она ему.) Добрый вечер вам!

Ч е т в е р т ы й (останавливаясь). Добрый вечер!

М а к л е н а. Скажите, пожалуйста… А может, вы первый скажете?

Ч е т в е р т ы й. Что?

М а к л е н а. Как мне выйти на Варшавскую улицу?

Ч е т в е р т ы й. Прямо до первого сквера. Там спросишь. (Ушел.)

М а к л е н а. Фу-у! Да как же его еще спрашивать? Что сказать? Проводите меня? Или, может, — вы хотите со мной познакомиться? А как сгорю или заплачу? (В отчаянии.) Не спрошу! Вот не спрошу!..

Перейдя наискось улицу, к ней подходит г о с п о д и н с зонтиком. Первый:

— Добрый вечер!

М а к л е н а (даже немного обрадовалась). Добрый вечер!

Г о с п о д и н. Паненка, вышла погулять?

М а к л е н а. Да.

Господин осмотрел ее.

Куда-то моя младшая сестра ушла. Так я жду. Хотя ей уже пятнадцать… (спохватилась) шестнадцать скоро, а все же, знаете…

Господин заглянул ей в глаза.

Вышла посмотреть… а дождь мне прямо в глаза…

Г о с п о д и н (галантно). Да они не имеют права мешать такой хорошенькой паненке гулять — сестра и дождь! Не важно, что сестре шестнадцать… Подумаешь — старшая! Не имеет права, потому что… потому что еще несовершеннолетняя. А от нахала дождя у меня есть щит. (Открыл зонтик.) Он же и ширма для любви. Прошу!.. А то — лучше пойдем. Тут недалеко за углом есть прекрасный уголок. Уютный, поэтичный, ну прямо домашний уголок. Что паненка любит? Печенье? Марципан? Сладкое вино?

М а к л е н а. Пятьдесят злотых!

Г о с п о д и н. Что-о?

М а к л е н а. Не нужно печенья… и вина… Мне… заплатите пятьдесят злотых.

Г о с п о д и н. Да за эти деньги теперь можно купить лошадь, малютка!

М а к л е н а. Разве?

Г о с п о д и н. Да.

М а к л е н а (просто, наивно). Я не знала. Ну что ж… Так купите себе лошадь.

Г о с п о д и н. Фи, как это грубо! (Отойдя.) Какой грубый натурализм! Цинизм! Бесстыдство!

С т а р и ч о к (слушавший со стороны). Но она, кажется, еще натуральная, прошу пана.

Г о с п о д и н. А вам что?

С т а р и ч о к. Вечером немного плохо вижу.

Г о с п о д и н (возвращаясь к Маклене). Тридцать?

М а к л е н а. Нет!

Г о с п о д и н (с мольбой). Нельзя больше, малютка! И вообще так нельзя торговаться. Ты еще такая маленькая. Ты правда первый раз вышла?

М а к л е н а. Да.

Г о с п о д и н (смотрит ей в глаза). Да еще плачешь?

М а к л е н а. Разве я плачу? Это дождь идет, дождь! Это капли дождя!

Г о с п о д и н. Тридцать пять?

М а к л е н а. Нет!

Г о с п о д и н. Ну как тебе не стыдно?

М а к л е н а. А вам?

Подошел, подглядывая, старичок.

Г о с п о д и н. Ну, сорок?

М а к л е н а. Нет!

Г о с п о д и н (шепотом). Так, говоришь, без вина и печенья? Хорошо! (Открыл зонтик.) Ну, сокровище, идем! Да вытри, сокровище, глаза! По улице нельзя ходить с мокрыми глазами даже под дождем…

М а к л е н а. Да-да… Я знаю. Люди должны плакать за стеной!

Г о с п о д и н. Ну вот… Теперь идем! Пошли. (Господин взял ее под руку. Маклена инстинктивно выдернула руку.) Ну, малютка! Не надо, моя девочка, ведь мы договори… (Слегка привлекает ее к себе.)

М а к л е н а (как будто ее что-то отбросило). Нет! Нет!.. Не надо! Не могу я!.. (Что есть духу бежит во двор.) Не могу!

Хотела домой, но не смогла. Вернулась назад. Запыхавшись, остановилась во дворе. Капал дождь. Подошла к собачьей будке.

— Не могу я, Кунд. А думала, что смогу. Если бы он еще не трогал… А какие у него скверные глаза, ой! Не могу! Никогда не смогу! (Села, обхватив руками колени. Безнадежно закачалась, словно хотела убаюкать свою горькую думу.) Ах, отчего это так, Кунд? Почему мне показалось, что я и правда смогу достать денег? Так показалось, как наяву, вот так показалось, вот так, что я выбежала. Отчего это так, Кунд? А?

Г о л о с (из будки). Осторожней с душевными тайнами — здесь кроме собаки есть еще и человек.

М а к л е н а. Ой! Кто там?

Г о л о с. Я.

М а к л е н а. Кто… вы?

Г о л о с. Я! (Вылезает из будки.) Я — как единство самосознания в философии, мировая субстанция, неумирающее «я»! Трансцендентальное по Канту, единосущее по Гегелю. «Я»! Из которого возникает весь мир у Фихте и даже по материализму — высшая ступень в развитии материи — «я»!

М а к л е н а (узнав). Ах, это вы?.. Что играли на дудке перед паном Зарембским?

М у з ы к а н т (сбитый со своей высокой иронии этим наивно-простым, но убийственным вопросом). Да. К сожалению, это я, что играл, как вы говорите, на дудке перед паном Зарембским. Но я играл ему на дудке! На дудке, черт побери! На дудке! На инструменте высокого искусства я никогда не буду играть пану Зарембскому! А впрочем, зачем я волнуюсь? Ведь я когда-то концертировал. Но я играл всем. И не моя вина, что в первых рядах сидели Зарембские. Впрочем, это не так уж и важно… Первые для искусства те, кто его понимает и любит.

М а к л е н а. А зачем вы в будку залезли?

М у з ы к а н т. Я в ней ночую.

М а к л е н а (даже присела). Ночуете?

М у з ы к а н т. Это теперь моя квартира. Квартира польского музыканта, виртуоза, Игнатия Падура. В таком положении, кажется, надо еще рассказать биографию. Коротко. Когда-то я играл и фамилия Падур была громкой. Мне даже пророчили мировую славу. Я, конечно, захотел играть всему миру с польской государственной эстрады. Пошел в легионы. Воевал за мировой гуманизм, за свободную Польшу et cetera. Но на эстраду взошли какие-то новые музыканты. От меня очень пахнет водкой?

М а к л е н а. Очень.

М у з ы к а н т. Ну вот. Не музыканты, а бездарные ремесленники. Они играют на казенных струнах льстивые симфонии диктатору, а за это им даны дирижерские посты в искусстве. Мне же пан Пилсудский дал вот эту будку…

М а к л е н а. И вы согласились? Влезли?

М у з ы к а н т. Я?.. Гм… (Опять сбит с высокой иронии.) Да! Я влез.

М а к л е н а. Да ведь это не его будка. Это будка Кунда!

М у з ы к а н т. Ma fille[8], вы еще не знаете, что такое ирония.

М а к л е н а. Я не знаю, что это такое. Но если бы это была будка Пилсудского — скажите, пустил бы он вас?

М у з ы к а н т. Гм… Это действительно еще вопрос!

М а к л е н а. Ну вот… А вы говорите такое… Это будка Кунда!

М у з ы к а н т. Да. У меня вышла риторика. У вас лучше, ma fille. Непосредственней. И острей, черт возьми! Это даже не Пилсудского будка. Это будка Кунда. Его. (На собаку.) Зовут Кунд?

Маклена кивнула головой.

А я живу и даже не знаю, как имя моего настоящего хозяина. Вот она, человеческая неблагодарность! Вот она! И за что? За то, что он, единственный во всем городе, пустил меня к себе жить. Правда, сначала и он не пускал. Даже близко не подпускал. Ночей пять лаял, когда я подходил, рычал. Правда рычал, Кунд? Ой как рычал! А потом впустил.

М а к л е н а. Кунд добрый!

М у з ы к а н т. Да, у него очень хорошая шерсть. Лохматая, теплая! Вот только кусают блохи. Но, кусая, они и греют кожу. Вы только не говорите никому, что я здесь ночую. Чтобы не выгнали. Хотя я уверен, что вы не скажете. Я вас немного знаю. Я видел, как вы собираете на канавах кости. И как делились с Кундом. Я вас считаю вторым после Кунда благородным существом в Польше. Ей-богу! Мне хочется сказать вам что-нибудь приятное. Но что?

М а к л е н а. Скажите, что бы вы сделали, если бы пришел хозяин и начал выгонять из квартиры вашего больного отца и сказал бы: станешь на колени — не выгоню, да если бы еще при этом вы были девушкой, а заработать нигде нельзя, то что бы вы сделали?

М у з ы к а н т. То, что я уже сделал. Пошел в будку, а не стал на колени! (Вскрикнул даже.) И не стану! Сдохну вот в этой будке, а не стану! Хотя я не знаю, для чего тогда человеку колени? Да и разве в коленях сгибается человек? (Про себя.) Вот мне думалось, что, вползая в эту будку на коленях, я все-таки не стою перед ним на коленях. А выходит — наоборот. Прибегает ночью какая-то наивная девочка и просто так спрашивает — не тот ли я, что сегодня играл на дудке им? Но что хуже? Дудка или колени? А? Теперь я у вас спрашиваю!

М а к л е н а. У вас есть мама?

М у з ы к а н т. Гм. Вы хотите сказать, чтобы я об этом у мамы спросил? Нету. Согласно хрестоматии, никого нету. Я совершенно один. Я сирота.

М а к л е н а. Так почему же вы залезли сюда и сидите? Почему не пойдете в революционеры, коли у вас никого нет и вы против них?

М у з ы к а н т. Наконец-то обычный, трафаретный вопрос. В революционеры? В коммунисты? А зачем туда идти, ma fille? Ради чего? Для чего?

М а к л е н а (вспыхнула). Как это — зачем? Как — ради чего? Да как вам не стыдно так говорить? Вы, может, и правда не знаете зачем? Да если бы вы только знали, ради чего борются, например, коммунисты, вы бы так не спрашивали! Но если бы я сейчас была одна, если бы Христина была чуть-чуть побольше, а отец не хворал, я бы сейчас же махнула через эту стену и пошла бы в революционеры! Побежала бы! Ой, как бы я билась за социализм!

М у з ы к а н т. Это, ma fille, мои юношеские фантазии и мечты. А ты их мне сегодня повторяешь. Сегодня, когда я уже вырос из них и знаю, что социализм — это будет лишь вторая после христианства мировая иллюзия…

М а к л е н а. А что такое — иллюзия?

М у з ы к а н т. Вещь только кажущаяся, но невыполнимая.

М а к л е н а. Да какая же она невыполнимая, раз ее все паны боятся, а полиция за нее в тюрьмы сажает? Вот чудак! Да если бы вы только видели, как сегодня вели в тюрьму товарища Окрая! С саблями наголо, не спускали с него глаз. Вот так! (Показывает.) Вы думаете, за невыполнимую вещь так поведут?

М у з ы к а н т. Это такой хромой? Агитатор?

М а к л е н а. Его ранили в ногу. Он коммунист. Идет! Их четверо, огромные такие верзилы, хмурые и злые. А он ловит дождевые капли и смеется. Они на него смотрят, он — на весь мир. И вы думаете, он один такой? Мильон девятьсот тысяч!

М у з ы к а н т. Дождевые капли ловит?

М а к л е н а. По тюрьмам всего мира заперты.

М у з ы к а н т. Откуда вы это знаете?

М а к л е н а. Сама из прокламации вычитала. А знаете, сколько их было расстреляно и повешено за год? Девяносто тысяч пятьсот! (Не дождавшись удивления или сочувствия.) Магда вот тоже не могла сразу понять этого числа, так я ей объяснила так. Сколько в году дней, вы знаете?

М у з ы к а н т. Триста шестьдесят пять — когда-то меня учили.

М а к л е н а. Выходит, что каждый день расстреливали двести пятьдесят. Вы только посчитайте! Это значит, каждый час — десять человек. Каждые шесть минут — одного. Вот мы с вами сколько сидим? Шесть минут? Больше? (Тихо.) Значит, двое уже погибли на земле. Я иногда, как прислушаюсь вот так, слышу выстрелы… И вы говорите: социализм — это невыполнимая вещь! Да она уже исполняется! Вон там, в советских краях. Я, когда выйду ночью за канавы в поле и взгляну в ту сторону (жест на восток), всмотрюсь вот так, то вижу — далеко-далеко, вон там, уже сияет социализм.

М у з ы к а н т. Девяносто тысяч пятьсот, если верить прокламации. Это значит — девяносто тысяч пятьсот гробов? Если их выставить в ряд, это приблизительно на сорок пять километров. Та-ак. Ни один ксендз не сможет обойти их с молитвой. Пройдут еще годы, десятки лет — и этими гробами можно будет опоясать всю землю, ma fille, по экватору. Но земля от этого не перестанет вращаться вокруг солнца и останется землею, и люди, и гробы, и осень, неравенство и собачьи будки на ней были и всегда будут.

М а к л е н а. И вы будете вот так сидеть здесь?

М у з ы к а н т. Я? Гм… Это вы про перспективу?

М а к л е н а (посмотрев). Боже! Какой вы ободранный! Вас нужно зачинить!..

М у з ы к а н т. От бочки Диогена до этой будки был длинный путь. Ободрался!

М а к л е н а. Так приходите к нам завтра. Я вам все починю. А вы за это сыграете мне. Я люблю музыку. Сыграете? Чтобы так светло стало. Что вы мне сыграете? А?

М у з ы к а н т. Что? Когда-то мне игралось вот что. Я на рассвете выхожу, понимаете ли, на неизвестную аллею. Растут могучие деревья. Таких теперь нет, Ну, такие, как на героических пейзажах Пуссена. А вдали — предрассветное небо. Такого не бывает. Меня ждет прекрасная девушка. Такой тоже не бывает. У нее глаза как предрассветное небо, трепещут губы. Я целую ей руки, и мы идем по аллее в какой-то неведомый, неземной край. Должно взойти совсем другое солнце, не наше, скверное, а совсем новое. Мы идем и идем. Мы как будто вечно идем…

М а к л е н а. Не очень мне нравится. А теперь что играете?

М у з ы к а н т. Теперь? Теперь вот что: прошли и революции, социализм и коммунизм. Земля старая и холодная. И лысая. Ни былиночки на ней. Солнце как луна, а луна как полсковородки.

М а к л е н а. Не надо! Довольно!

М у з ы к а н т. Солнце как луна, а луна как полсковородки — сидит последний музыкант и играет на дудке. (Играет на дудке.) Это теперешняя моя композиция…

М а к л е н а. Нет. Этого никогда не будет! Никогда! Наоборот — земля будет освещена, как… солнце! Всюду будет играть музыка. А я выйду замуж… За большевика! На аэроплане! (Побежала от него.) Я думала, он поможет мне, посоветует, а он… сам как полсковородки!..

Подбежала М а к л е н а к своей двери. Остановилась. Слышит голос отца — хриплый, изможденный, искаженный горьким смехом.

— Ну а коли я стану на колени? Что тогда скажет пан хозяин?

З б р о ж е к. К семи часам утра Граса обязательно должен выбраться, скажет хозяин.

О т е ц. Тогда я увязну вот здесь по колени, по пояс — и никакой хозяин меня не поднимет.

З б р о ж е к. Скотина тоже вязнет…

О т е ц (угрожающе). Так ты мясник? Мясник?

З б р о ж е к (спокойно). Каждый хозяин — мясник, а жизнь — бойня, Граса.

О т е ц. Что же тогда мне делать?

З б р о ж е к (заметив, что Граса упал духом). Надо заплатить деньги, скажет хозяин. И, не говоря больше ни слова, пойдет заранее к пану полицейскому комиссару… Придя от пана полицейского комиссара, он велит разбудить себя в четыре часа. И вот когда дети Граса, наплакавшись, крепко заснут, а рану Грасы в мыслях немного затянет паутиной сон…

Видит в щелку Маклена — поникла, повисла на груди голова отца.

…вдруг постучит хозяин в окно. (Подскочил к окну и изо всех сил постучал.) Вставай!

Отец вздрогнул.

Пора! Выстрелом из пушки покажется этот стук Грасе, и, как пластырь с онемевшей раны, он сдерет с души забытье. В пять часов хозяин опять постучит. В шесть во двор придут полицейские…

О т е ц (про себя). И бритвы нет…

З б р о ж е к. Бритвы? На что тебе бритва?

О т е ц. Есть пословица: кто покатится, тот за бритву схватится…

З б р о ж е к. Не такого ответа я ждал, но и эта пословица не плоха. Бритва тут больше поможет, чем земля. А теперь пусть Граса слушает, что скажет ему на это маклер. Маклер подходит к Грасе вот так. (Подошел и прямо спрашивает.) Скажи, ты взялся бы сейчас убить человека?

Отец посмотрел на Зброжека. Маклер спрашивает об этом спокойно и серьезно.

О т е ц (пристально посмотрел на Зброжека). Убить?

З б р о ж е к. Да.

О т е ц. Человека?

З б р о ж е к. Не вообще человека, а одного человека. Человека, который сделал за свою жизнь много дурного людям. Особенно — будем говорить вашим социалистическим языком — рабочим, пролетариату. Он, чтобы заработать, отравлял их скверной колбасой, гнилыми консервами, всегда продавал мокрую соль, а сахар — с песком. И это не в одной лавке, а всем мелочным лавкам поставлял оптом, сотнями тонн, а бракованную материю — целыми километрами. Зарабатывал, гнал монету из квартир, любви, воды, даже из воздуха. Скажи, ты взялся бы сейчас убить такого негодяя?

О т е ц. Пан хочет таким путем стать здесь единственным хозяином?

З б р о ж е к. Да. Я хочу таким путем стать здесь единственным хозяином.

О т е ц. Пан хочет, чтобы я убил Зарембского?

З б р о ж е к. Нет.

О т е ц. Так кого же еще?

З б р о ж е к. Меня!

О т е ц. Пан смеется?

З б р о ж е к. Пан маклер серьезно спрашивает — взялся ли бы Граса убить сегодня пана Зброжека? Тирана! Эксплуататора! И за деньги!

Отец смотрит на Зброжека.

Я не болен и не сошел с ума. Дело в том, что пану Зброжеку выгоднее теперь умереть, чем жить. Поэтому ему нужно, чтобы его кто-нибудь убил. До зарезу нужно. И серьезно убил. Это теперь единственный для него выход из кризиса, туда (жест наверх), на высокий хозяйский балкон.

О т е ц. Пан Зброжек хочет убить себя и не может?

З б р о ж е к. Пану Зброжеку нужно убить себя, и он может. Но он, как старый маклер, хочет немножко заработать на своей смерти. А для этого нужно, чтобы его убили.

О т е ц. Я вас не понимаю.

З б р о ж е к. Неужели Граса не может понять такой комбинации? Жизнь пана Зброжека — это счеты. Каждую минуту превращал он в деньги и откладывал на счетах. Двадцать три года! От каждой денежки желобки и у него в памяти и сердце. И вот пришел кризис, схватил эти счеты и — рраз! — сбросил с них все. Крахнул банк, где лежали все деньги, но Граса, наверное, уже слышал об этом. Откладывать снова, строить из минут лестницу на балкон не хватит уже лет. Осталось одно — убить себя, но подходит маклер и говорит: ты застраховался от внезапной смерти. Дострахуйся еще, заплати за свою смерть, но заработай и ты! Интересная смерть, а? Пусть Граса зарубит себе это на носу. Маклер дает ему бесплатный совет. Все равно, и Граса скоро умрет, заработаем же на этом!

О т е ц. Пану… мертвому… деньги?

З б р о ж е к. Имени моему на балкон. Граса дурак. Кто его научил так думать? Ксендзы или социалисты? Мертвый, у которого в изголовье деньги, еще живет долго. А что такое живой без денег? Что? Это уже полумертвый человек. От него несет болезнями, голодом, смертью. Что будет, например, Граса, если он не возьмется сегодня убить пана Зброжека!

О т е ц. Пусть! А я за такое дело не возьмусь!

З б р о ж е к. Почему? Граса боится наказания? Можно будет сделать это так, что этого никто сразу не увидит.

О т е ц. Делайте лучше так, чтобы я этого не видел.

З б р о ж е к. Тогда Граса уже и себя не увидит. А за это он получит сейчас деньги и завтра заплатит Зарембскому за квартиру.

О т е ц. Нет!

З б р о ж е к. Я плачу за эту работу пятьсот злотых! Граса, слышишь? Пятьсот злотых! Хоть я, по-моему, заслужил себе бесплатную смерть. Меня стоит убить даром! За мое маклерство, за сахар с песком, гнилые консервы! Наконец, за то, что все равно, если Граса меня не убьет сегодня, я убью его завтра, обязательно! Выставлю из квартиры, выдам полиции… Ну хоть раз пусть мне отомстит мой квартирант Граса!

О т е ц. А может, я отомщу тем, что не убью?

З б р о ж е к. Ха! Найму другого — какая же это месть? За эти деньги меня убьет даже пан Зарембский. Хо-хо! Товарищ Граса отомстит самому себе! Без квартиры он сразу погибнет. А сейчас другой квартиры даже через маклера не найдет товарищ Граса. А работы и подавно. Граса сам знает, что теперь легче слону пролезть в игольное ушко, чем бедняку в какую-нибудь дверь. На дне Вислы легче найти сухое дно, чем над Вислой работу. А у Граса опухшие ноги, уже никуда не годное сердце. Я это знаю, потому что у меня самого астма. Все равно к нам скоро, если не завтра, постучит в дверь смерть и крикнет: пора! Да и для чего жить, если кризис засушил древо жизни, древо с золотыми листьями. Нет листьев! Облетели! Один сухой черный ствол, на котором скоро повиснет трупом мир!.. Весь мир! Так заработаем же вдвоем на моей смерти! Детей обеспечим! Детей!.. Граса не хочет?

О т е ц. Нет!

З б р о ж е к. Тогда убирайся в могилу, пся крев! Завтра в семь ты пойдешь к чертям!.. Червяк! (Ушел.)

О т е ц. Я ради своих детей на колени стану, а ради твоих убивать не стану и тебя. Хотел еще раз перед своей гибелью на мне заработать! У-у-у!..

Но М а к л е н а уже не слышала последних слов отца. Она догнала Зброжека, загородила ему дорогу:

— Я вас убью!

З б р о ж е к (от неожиданности и не узнав в темноте Маклену, вздрогнул). Кто это?

М а к л е н а. Я!.. Я вас убью!

З б р о ж е к. Ты?.. Убьешь?.. (Присматривается.)

М а к л е н а (решительно). Да!

З б р о ж е к. За что?

М а к л е н а. За все это!

З б р о ж е к. Да за что, дитя мое?

М а к л е н а. За все, что пан сделал и делает. О чем только что говорил отцу… И предлагал. Я убью!

З б р о ж е к. Какому отцу? Что я говорил?

М а к л е н а. Я все слышала! Весь разговор с отцом! И то, что пан на колени хотел отца поставить, и то, что давал ему пятьсот злотых, чтобы он пана убил. Я убью!

З б р о ж е к. У тебя, девочка, должно быть, горячка, если тебе чудится что-нибудь подобное. (Дотронулся пальцем до ее лба, она оттолкнула рукой.) Разумеется! (Дотронулся до ее одной, потом другой руки, будто бы ища пульс, а сам хотел узнать, есть ли у нее что-нибудь в руках.) Ты заболела голодной горячкой. Тебе нужно в больницу.

М а к л е н а. А если я пойду в полицию?

З б р о ж е к. Зачем?

М а к л е н а. И расскажу об этом? Пану полицейскому комиссару?..

З б р о ж е к. То пан полицейский комиссар скажет: у тебя, девочка, голодная горячка. И отправит в больницу.

М а к л е н а. А если я доктору скажу? На улице крикну?

З б р о ж е к. То тебя отвезут в сумасшедший дом.

М а к л е н а. Ох, какие же вы тираны! (Закачалась, как от зубной боли.) Драконы! Нет!.. Драконы только в сказках были, о трех, о шести головах. А у вас всех одна голова, маленькая головка, как у глиста. Вы такие большие, большие глисты! О, если бы можно было вас всех раздавить! Если бы можно было!..

З б р о ж е к. Голодные галлюцинации! И что паненка слышала там (жест на подвал) какой-то разговор — тоже были галлюцинации. Ничего подобного не было!.. (Отойдя, остановился. После паузы.) Сколько тебе лет?

М а к л е н а. Тринадцать.

З б р о ж е к. Да ты, верно, и оружия в руках не держала?

М а к л е н а. Я?.. Я с эльземкомцами[9] в тир ходила. Я уже стреляю в самую дальнюю цель…

З б р о ж е к. А умом как?

М а к л е н а. За эту ночь научилась.

З б р о ж е к. Как?

М а к л е н а. Что пан хочет сказать?

З б р о ж е к. Что? Если паненка умеет стрелять, то я уже боюсь, чтобы она меня не застрелила сегодня, когда я пойду в полицию по поводу вашего выселения. Еще и очень рано — пойду. В пять часов. А?

М а к л е н а. Пусть пан не боится. У меня нет оружия.

З б р о ж е к. Да я и не боюсь. У меня есть…

М а к л е н а. Я поняла пана.

З б р о ж е к (отойдя, еще раз оглянулся). Но все это галлюцинации. Слышишь? Голодные галлюцинации.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

И на рассвете не переставал дождь. В пять часов не спеша М а к л е н а встала. На цыпочках подошла к отцу.

— Спит! (Зажгла ночник, поставила на печку. Тихо разбудила Христинку.) Христинка! Встань — закроешь за мной дверь. На крючок. Чтобы ветром не открыло. А то будет холодно спать… Я ухожу… на работу. Может, скоро приду, а может, и нет. Если отец скоро проснется, скажи, что я пошла на работу, скоро приду, а может, и нет. И если начнет опять прислушиваться в окно, скажи — пусть спокойно спит, никто сегодня не стукнет, скажи, в окно, разве что ветер. Никто не постучит, может быть, только ветер. Тогда скажешь отцу, если меня долго-долго не будет, что я договорилась с паном Зброжеком, нанялась сделать то, на что он подговаривал отца. Не забудешь? На что он подговаривал отца, скажешь, если меня долго-долго не будет. Ну вот!.. Ты у меня уже помощница, ты у меня уже подручная, ты уже почти девушка. Только ты почему-то все молчишь, девушка! Вот и сейчас. Сказала бы что-нибудь, девушка моя, хоть одно словечко. Ночь такая большая, темная, без окна, а ты все спишь да спишь, Христинка. А, Христинка? Ну вот, опять спишь! Ну что ты все спишь? Скажи!.. А? Что ты там шепчешь, как рачонок в мешке?.. (Прислушалась; что-то бормочет Христинка.) Ага! Тебе очень хочется есть, коли ты не спишь… Ну что ж… Я сейчас уйду, а ты и заснешь. Я сейчас, Христинка! Вот только еще раз взгляну, все ли в порядке, вот так вот взгляну (оглядывается) и уйду. Вот я уже и иду, Христина! Если меня долго-долго не будет, чтобы ты знала, что… соль — в горшочке за печкой, а в узелке — немножко круп… Сваришь отцу и себе. (Пошла, вернулась.) Соль держи за печкой, чтоб сухая была, а если понадобится — возьми вот так щепоточку (показала как), под чистую тряпку и бутылкой на столе маленько, бутылкой потри. Да смотри не разбей! Ведь еще мама ею терла… (Посмотрела на бутылку и вышла.)

В пять часов встал и пан З б р о ж е к. Он тоже не спал. Возле кровати — счеты. Горит свеча. Стоит бутылка вина. Выпив рюмку, он наливает еще. Полупьяный обдумывает, планирует, считает.

— Только на дорожке. Да! На дорожке!.. Я будто вышел… А на самом деле я стою вот так… (показывает как) и она стреляет сзади, в шею. Только в шею! Легче мне, удобнее ей и правдоподобнее. А? Выстрел сзади… (Отпив вина, планирует дальше.) Я держу часы, зажал в одной руке. Загадочная деталь, вопрос для следователей, и девочка не возьмет. Деньги в кармане, часть рассыпана по земле… Тут маклер шепчет, что можно будет недодать. Темно, не заметит. А? На дорожке. Да, только на дорожке… Итак (пересчитал, по привычке откладывая на счетах), премии подсчитаны, пистолет куплен, где и как — обдумано… (Посмотрел на часы.) Осталось еще… завещание, маклер. (Оделся. Взял свечу и пошел к дочери.)

Разбудил дочь. Подняв свечу вверх, начал завещание:

— Я ухожу. Из дома. Пожалуйста, закрой за мной дверь.

А н е л я. А мама?

З б р о ж е к. До двери мне нужно еще кое-что сказать. Но боюсь, что маме это покажется сном. Вообще она теперь, как ты знаешь, путает действительность со сном и наоборот…

А н е л я (взглянула на часы). Так рано?

З б р о ж е к. Кто рано встает, тому бог подает.

А н е л я. Ведь еще совсем темно.

З б р о ж е к. Без денег и при солнце темно. Так темно, что даже женихов не видно. И они дороги не видят, хоть и любят темноту. Как ты думаешь: вот если бы вернулись наши деньги, пришел бы к тебе пан Владек?

А н е л я. Не напоминайте мне о нем. Не надо!

З б р о ж е к. Пренебрег он тобой. А как оскорбил! Как нищенку-побирушку с нищими в ряд поставил. Чуть ли не заставил, говорит, любовь выпрашивать…

А н е л я. Нет! Нет! Я не просила. Я только спросила, есть ли у него хоть какое-нибудь чувство ко мне, хоть капля совести? После его предложения…

З б р о ж е к. Совесть у него есть. У каждого человека есть своя совесть. Но каждый проявляет свою совесть тогда, когда от нее можно иметь пользу. Совесть, как и все на свете, стоит денег. Вот будут у нас деньги, так у пана Владека проснется к тебе совесть. Она его приведет или он ее принесет, а уж он придет к тебе. Прибежит!

А н е л я. Я закрою перед ним дверь.

З б р о ж е к. Влезет в окно.

А н е л я. Я замкну свое сердце!

З б р о ж е к. Он постучится. Начнет ходить перед глазами, как нищий под окнами, и просить. Его будут мучить чувства и совесть. Го-го-го! Под дождем или в мороз, в метель, всю ночь, а проходит. На рассвете постучит: «Кто там?» — спросишь спросонья. «Любовь!» Да он во сне к тебе пролезет, сквозь твой девичий сон голубой проберется, ляжет у ног, припадет и овеет жгучей любовью.

А н е л я. Не будет этого! Никогда не будет! Ведь у меня… у нас денег нет.

З б р о ж е к. А если будут? Завтра? Даже сегодня? И твои деньги? Тогда будет или не будет?

А н е л я. Не будет…

З б р о ж е к. А что будет?

А н е л я. Я… я не знаю.

З б р о ж е к. А я знаю. Он проберется снова в твое сердце. Не он, так другой такой же. И вот теперь я скажу, я должен сегодня, перед тем, как ты закроешь за мной двери, сказать тебе, что если он и пролезет в сердце, то это еще не беда. А беда, несчастье с процентами будет, если он через сердце пролезет знаешь куда? В карман! Что сердце, что наше сердце, если святая святых теперь у человека — карман, если он не пуст, разумеется! Карман! Опустошив карман любовницы, каждый любовник смотрит на нее как через замерзшее окно. И как ты его ни грей, он уже будет холоден. И побежит из твоего сердца, как арестант из тюрьмы. К другой, конечно. Мой тебе отцовский завет; хочешь долгой и счастливой любви — сделай из сердца сени в карман, а в карман никого не пускай. Тогда будут сидеть в сердце, пока сама не выгонишь.

А н е л я. Если в кармане будут деньги. А если денег нет?

З б р о ж е к. Деньги будут. Я сейчас иду за деньгами. Я сегодня достану денег.

А н е л я. А если не достанешь?

З б р о ж е к. Обязательно! При всяких условиях! Слышишь? Даже если бы я внезапно умер или меня бы убили… Почему ты так смотришь? Каждого из нас теперь могут убить. Такое время. Или мы, или нас, как пишут коммунисты, — кто кого.

Анеля — движение и испуг. Немой вопрос.

А ты уже уставилась, как коза на мясника? Я говорю — даже. Даже если бы меня убили — достану. Ведь я застрахован от смерти. Я теперь, так сказать, бессмертный. В Первом страховом обществе — на тридцать тысяч долларов, в Золотом якоре — на тридцать. В Третьем — на сорок, в Транспортном — на двадцать. Так что если бы меня даже убили, ты должна получить за это с мамой сто двадцать тысяч премии. Да за такие деньги лучше даже умереть сегодня, чем завтра ни за что, а? На них можно купить целую фабрику Зарембского и весь этот дом. Обязательно нужно купить, чтобы сберечь, сохранить деньги от кризиса. И если я куплю, то вот тебе мое отцовское слово — я в документах напишу и на вывеске большими золотыми буквами: «Фабрика Зброжека и Д», то есть и дочери. Вот тогда увидишь, как к тебе прибежит, как тебя полюбит добросовестный пан Владек. Го-го! Только боже сохрани отприданить назад ему все. Особенно фабрику. Даже если я уйду на небесный балкон, ты держи ее в кармане. И никого не подпускай! Ни за что! «Фабрика Зброжека и Д». Золотыми буквами. Она даст тебе золото и любовь. «Фабрика Зброжека и Д». Ну вот, я ухожу. Пойду добывать фабрику Зброжека и Д. Золотыми буквами.

Анеля хочет его поцеловать.

Ну-ну… (Отвернувшись.) Закрой за мной дверь! А впрочем, подожди. (Посмотрел на часы.) У меня есть еще семнадцать минут. (Вышел.) Семнадцать минут! (Пошел к себе, бормоча.) Семнадцать минут осталось еще пожить маклеру, а там — Зброжек, пан фабрикант. (Понурился.) И вот маклер последний раз допивает вино. (Допил вино.) Гасит свечу. (Погасил.) Какая драматургия!

М а к л е н а (в темноте, под дождем). Ты думала, соль мешала, а здесь — вот этот дождь. Долго ли еще будет он? Эта ночь? Я, верно, сбилась с времени и рано вышла. Ни звезд, ни звона… Ну вот опять о дожде, а надо об этом. (Задумалась.) Надо об этом, а я о гусях думаю. Воображаю — если они сейчас действительно пролетели! Темно ведь… (И воображает. Летят гуси. Разбивают темное небо. Просвечивается утренняя заря. У гусей огненноперые крылья. Напевает тихонько.)

(Жест на восток.) Нет! Надо не об этом. Об этом надо подумать. Об этом надо подумать. Об этом…

Убить или не надо, товарищ Окрай? — спросила бы. И сказала бы: мне трудно думать. Может, потому, что я еще маленькая… Нет-нет! Я уже не маленькая! За одну эту ночь я выросла так, что у меня все тело болит, сердце, мысли — так росла. И все-таки — делать это или нет? Я знаю, вы сейчас тоже не спите. Смотрите из-за решетки на весь мир. Думаете. Далеко видите. А я, видите, дальше этой стены не вижу. Хотя я тоже думаю, думаю, думаю. Он не даст уже нам жить. Он придет и стукнет в окошко. Он выселит из подвала. Освободит. А если хозяин освобождает из подвала — это значит, что он выселяет на кладбище, говорили вы, когда я подслушивала. Я очень хочу выйти из подвала, вот за эту стену, но в жизнь, а не на кладбище. Так как же вы думаете? А?.. (Из будки послышался кашель. Маклена в будку.) Вы не спите?

М у з ы к а н т (из будки). Кто там?

М а к л е н а. Это я.

М у з ы к а н т (высунулся, всмотрелся). Скажите, паненка, вы сейчас снитесь или приснились тогда, вечером еще? (Вышел скорчившись. Он, видимо, замерз.) Я уже, кажется, отрезвел. Вышел из водки, и водка из меня, ко всем чертям. Как когда-то было на карикатуре: французик — из Бордо, Бордо из французика. Так и я. А Кунд ваш — кажется, Кунд?

Маклена кивнула головой.

А вас как?

М а к л е н а. Маклена.

М у з ы к а н т. Имя, кажется, малопольское.

М а к л е н а. Моя мать была литовкой.

М у з ы к а н т. Так Кунд не любит запах водки. Интересно было бы посмотреть на пьяную собаку. Пьяных гусей я видел. Собственно, не я, а моя тетка… Паулина, кажется… Она угостила меня однажды чудесной вишневкой, а вишни выбросила в окно. Смотрит — съели ее гуси эти вишни и пьяны. Кричат «гел-гел», шатаются. Потом попадали. Мертвые. Тетка, поплакав, ощипала с них, как у людей водится, перья и бросила гусей на помойку. Утром слышит — «гел-гел-гел». Идут все к порогу, голодные с похмелья и голые. Ха-ха-ха! Голые! Почему вы не смеетесь? Черт побери! Смех, говорят, греет. Я бы вот хотел сейчас быть гусаком, чтобы мне кто-нибудь выбросил хотя бы одну вишню из водки, черт побери! Я бы убил человека, даже свою тетку, чтобы только получить хоть каплю водки.

М а к л е н а. Скажите, вы правда могли бы убить человека? Правда? Сознательно? (Ищет в темноте его глаза.) Чтобы было нужно и трудно?

М у з ы к а н т. Если бы я мог убить человека, я давно и прежде всего убил бы себя, ma fille!

М а к л е н а (доверчиво). Значит, в легионах на войне вы никого не убили?

М у з ы к а н т (вспыхнув). Прочь, черт побери! Не то я убью тебя! Да! Я убивал в легионах! За гуманизм, за великую Польшу убивал!..

М а к л е н а. Вы сказали так, я и поверила…

М у з ы к а н т. Убивал, черт побери! (Успокоившись.) Впрочем, опять, кажется, вышла риторика. Я убивал других, а себя, как видите, до сих пор еще не убил. Сколько фальшивых, даже подсознательных слов. Я действительно дырявый музыкант. Я, кажется, накричал на вас? Простите. Это я на себя кричал. Ей-богу, на себя!

М а к л е н а. Да я бы тоже себя никогда не убила. И не убью, хоть бы там что! И не нужно, совсем не нужно, чтобы пан музыкант убивал себя. Пусть уж убивают себя другие. Вы, вероятно, не поверите, если я вам скажу про одного такого… Есть такой человек, который предлагает деньги тому, кто его убьет. И вместе с тем хочет убить других. И все ради наживы… А что бы вы сказали про того, кто его убил бы?

М у з ы к а н т. Если бы у меня были деньги, я бы тоже заплатил тому, кто взялся бы меня убить. И это, я думаю, уже не риторика…

М а к л е н а. Вас не за что… (После паузы.) Давайте бросим об этом! Скажите теперь вы о чем-нибудь другом!

М у з ы к а н т. О чем?

М а к л е н а. О чем? Ну хоть бы об аллее, например.

М у з ы к а н т. Мне холодно. Я с похмелья. А аллея — это глупости. Мираж. Это я спьяну фантазии развел. Никогда такой аллеи у меня не было и не будет… Уходите!

М а к л е н а. Я тоже люблю разводить фантазии. Но я всегда думаю, что какая-нибудь из них да исполнится. Даже сегодня думаю… (В воображении — Окрай, тюрьма, гуси, вчерашняя улица. Почему-то стало жаль музыканта. И почему-то захотелось хотя бы поцеловать его на прощанье.) Смотрите же, вон, кажется, немножко стало светлее? Заря как будто? Смотрите, здесь была и аллея. Видите? Здесь в том году росли огромные деревья. Видите, вот клен? Пан Зброжек срубил. А правда, клен и ночью похож на ксендза?

М у з ы к а н т. Ничего не вижу…

М а к л е н а. Так представьте себе, что вот здесь та аллея. Ну а небо и правда уже светлеет. Вас ждет девушка.

М у з ы к а н т. Ну и что?

М а к л е н а. Так представьте, что я хоть немножко та девушка. И вы сможете поцеловать меня. Только, пожалуйста, не в руку, я не люблю, когда целуют в руку. А вот прямо сюда, в щеку. Видите?

М у з ы к а н т. Вижу. (Стоит.)

М а к л е н а. Вы целуете ту девушку. У нее дрожат губы. Вот только не знаю, что она скажет, когда почувствует, что от вас еще и до сих пор очень водкой несет. Сколько вы выпили? Если хотите поцеловать, то уж целуйте в руку, скажет… (Поцеловала его.) Прощайте! (И исчезла, растаяла в предрассветной мгле, оставив на небритой щеке теплую влагу. И еще как будто бы музыку. Да, музыку. Слышанную когда-то давно. Когда? Где? Он слышит далекую музыку и пение слева.)

М у з ы к а н т. Ах вот что! Sérénade de Gounod. (Когда-то, еще маленькому, пела мать.) Ха-ха-ха! (Почему именно эту наивно-сентиментальную серенаду, совершенно противоположную осенней ночи, этой страшной реальности.)

(Он старается схватить мелодию на дудке, но сбивается. Спазмы не дают. Корчится — так хочется плакать. Чтобы избежать этого, он пытается шутить.) Какие сантименты! (И, скорчившись от спазм и холода, добавляет.) И какая ирония! Водки!

И рано на рассвете, когда такой крепкий сон и все спали, М а к л е н а встретилась с паном З б р о ж е к о м. На дорожке, что от его дома до ворот. Вот они подошли друг к другу. Молчат.

З б р о ж е к (глухо, но иронически). Кто же из нас первый скажет «добрый день»?

М а к л е н а (тоном ответа на приветствие). Пан уже сказал «добрый день».

З б р о ж е к. По-моему, первым должен здороваться наемник.

М а к л е н а. Я пану уже ответила.

З б р о ж е к. Паненка отвечает так, будто она вышла на дуэль.

М а к л е н а. А что такое дуэль?

З б р о ж е к. Это раньше если один другого оскорбил, то рубились или стрелялись. Только не за деньги, а как равный с равным.

М а к л е н а. Пану ведь за это заплатят больше, чем пан мне. Верно, тысячи?

З б р о ж е к. Га… (Рассматривая Маклену.) Так сколько же в самом деле паненке лет?

М а к л е н а. Тринадцатый. Я вчера сказала.

З б р о ж е к. О, паненка далеко пойдет.

М а к л е н а. Да. Я пойду в революционеры.

З б р о ж е к. На мои деньги?

М а к л е н а. Нет-нет!

З б р о ж е к. Как же нет! Значит — на мои! (Цинично.) Ну что ж, я даже принес для этого пистолет.

М а к л е н а. Давайте!

З б р о ж е к. Он уже заряжен. Только нацелиться и нажать вот на эту собачку. Паненка говорит, что умеет.

М а к л е н а. Да. (Берет револьвер.)

З б р о ж е к (торопливо). Ну вот… Теперь я стану вот здесь на дорожке, а паненка (оглянулся и почти шепотом) пусть стреляет. Только в шею. А потом — в революционеры! (Незаметно вынул часы и деньги и крепко сжал в руке, потому что она дрожит.) Обязательно в шею! Ну?.. Теперь (закрыл глаза) скорей! Скорей!

М а к л е н а (обошла вокруг и стала перед ним). А деньги?

З б р о ж е к. Деньги потом… когда убьешь… в кармане.

М а к л е н а. Нет! Деньги пусть пан сейчас даст.

З б р о ж е к (отступив). А если паненка возьмет и убежит (насмешливо) в революционеры?

М а к л е н а. Пусть пан положит их рядом на землю!

З б р о ж е к. На землю? Можно… Черт — бог! Она далеко пойдет!

М а к л е н а. И пусть пан пересчитает, чтобы я видела.

З б р о ж е к. Скорей! Увидят!

М а к л е н а. Пусть видят!

З б р о ж е к (торопливо считает деньги). Гм, вот… Сто злотых, двести пятьдесят… А вот бумажки помельче…

М а к л е н а. Сколько же там?

З б р о ж е к. Я сам не вижу. Темно. Но, кажется, все.

М а к л е н а. Ну так пусть пан подождет, пока ему станет светло.

Зброжек, плутуя, считает.

(Маклена подошла, смотрит. Проверяет глазами.) Здесь, кажется, не хватает ста злотых.

З б р о ж е к (бормочет). Только ста злотых. Маклер и меня надул. Но… но пистолет, говорит он, стоит денег… Больше ста злотых. Ей-богу, больше! Пистолет!

М а к л е н а (взяв деньги). Я уже выросла! Выросла! Смотрите! Вот вам ваши деньги! Смотрите и считайте! (Считает.) Сто злотых… (Рвет и бросает.) Двести пятьдесят. (Рвет и бросает.) А вот и помельче бумажки. (Рвет и бросает.)

З б р о ж е к (вне себя). За квартиру? Квартирную плату мне?

М а к л е н а. Еще пятьдесят злотых? Сто?.. Но пистолет, говорит, стоит (поднимает револьвер) больше ста. Отец расскажет обо всем этом, так, может, и там в банках — порвут ваши деньги! (Нацелилась.)

З б р о ж е к (закрывшись рукой). Не надо, не надо! Прошу вас!

Но Маклена опять обошла его, тогда он побежал от нее. Маклена выстрелила. Зброжек упал. Маклена бросила револьвер. Остановилась и стоит неподвижно, пока не послышался с балкона свисток. Свисток, которым вызывают полицейских. Тогда она побежала к воротам. Но вернулась и взяла револьвер. Когда, побежав, услышала, что в ворота входят, бросилась вдоль стены к будке Кунда. Из будки вылезает м у з ы к а н т.

М а к л е н а. Вы видели? Слышали? Расскажите обо всем этом полиции. Или передайте отцу и Христинке. И скажите, что я…

Где-то сбоку раздался свисток.

(Она перелезла через стену. Еще раз показалась ее голова. Крикнула звонко, махнула рукой.) Передайте, что я вернусь! Обязательно!

И исчезла. Музыкант, горбясь от холода, пошел в ту сторону, куда показала Маклена. Но его дернул за спину холод и вернула какая-то мысль. Он оглянулся и побежал в противоположную сторону. Вернулся и опять пошел, куда показала Маклена, кажется, уже более решительно. Из-за стены, где пролезла Маклена, где-то далеко всходило солнце.

З а н а в е с.

Перевод П. Зенкевича.