ГЛАВА III

Я еще не допил первую рюмку текилы, когда этот зануда Хименес — надо же ему было сесть напротив меня! — стал мне рассказывать какую-то дурацкую историю, у него их миллион... Хавьер вдохновенно играл довольно красивую вещь, наверно «Балладу для Аделины», а вокруг пианино, как всегда ближе к ночи, понемногу собирался народ, все мы, кто в ту пору потерял почву под ногами, или, как у нас говорят, «ползал по жизни на карачках». Каждый пытался что-то найти здесь, в баре, каждый прятался (прятался!) от чего-то своего, от своих чудовищ: к примеру, этот хмырь, чилиец (я говорю о Гонсало, который льет слезы над болеро «Семь ножевых ударов», есть еще и второй), наверное, от каких-то угрызений совести, а Рикардо-социолог, видимо, от превратностей судьбы, толкнувшей его на скользкий путь, ну а жалкая Рут — от своей галопирующей старости, да у всех что-нибудь свое, и сам я, похоже, шизанулся от своих бесплотных поисков.


— Ты все равно не поверишь, — говорит мне Хименес, повышая голос, видимо, чтобы все слышали, — почти никто из друзей не принимает всерьез мои слова. Но на этот раз — железно, на этот раз я действительно женюсь!

Я смотрел на него без всякого интереса. Этот Хименес, по-моему, один из тех самоуверенных болванов, с которыми непременно во что-нибудь вляпаешься.

— Вот и хорошо, — сказал я, усмехнувшись, и, заведомо зная, что мои слова больно заденут его, добавил: — Вот и хорошо, Хименес, ну просто великолепно, значит, теперь одной шлюхой больше для твоих приятелей.

Двое или трое из «постоянных» с испугом смотрят то на меня, то на Хименеса, будто ждут, что тот вытащит свою «пушку» и всадит в меня — по заслугам! — парочку пуль. Старая «Катари» опасливо и не без удовольствия захихикала, невольно выдавая свою неприязнь к Хименесу, ну а этот старый хрен с седой бородой ничего не заметил, он всецело был занят молоденькой девушкой — почти подросток! — с которой притащился на сей раз. Самую неожиданную реакцию выдал, по-моему, оскорбленный Хименес. Он уткнулся глазами в свою рюмку и, нахмурясь, должно быть, прокручивал в голове мои слова, искал подходящий ответ, обдумывал своими куриными мозгами, как ему быть. И в эту минуту, наверняка чтобы снять напряжение, Хавьер, умница, взяв несколько легких пассажей, сказал мне:

— Слушай, Усач, может, споешь «То был обман»?

Я покосился на Хименеса (а ну как выстрелит в упор?) и взял микрофон. «Все забывается...» — начал я слащавым голосом и благополучно пропел до конца мое любимое болеро. Однако время от времени поглядывал на Хименеса, чье упорное молчание и какой-то безучастный вид внушали мне тревогу. Вернув Хавьеру микрофон, я попросил его сыграть «Печальную примету» — это тоже болеро нашего маэстро Каррильо из Оахаки[12] — и залпом выпил остаток двойной текилы, которую мне принес Гойито, самый молоденький из официантов. Почти за всеми столиками, редко расставленными по залу, сидели парочки, а вокруг пианино, в этом заповедном уголке, куда не каждого пустят, — где были мы, повязанные в эти минуты моей дурацкой и злой шуткой, — оставалось лишь одно свободное место, рядом с Гонсало, с этим чилийцем, который не то что говорить — даже слышать не хотел о Чили, а зачем? Здесь, в Мексике, оно спокойнее, ни проблем, ни тревог. Но я вам не пустобрех какой-то, слава богу, знаю этих эмигрантов из Чили, из Аргентины, из Уругвая, и, по-моему, все они — стоящие люди, но этот быстро освоился, зараза, и ему, как говорится, сто раз плевать — родина не родина. Забавно, однако, что на свободное место плюхнулся вдруг блондинистый детина, наверняка иностранец, сейчас откроет рот, и с первого слова все будет ясно. Ну вот, пожалуйста, только я подумал...

— Одна уиски с соуда, — повернулся он к Гойито, который сразу метнул в меня вопрошающий взгляд: мол, это что за птица? А я ему в ответ глазами: «Погоди, друг, не мельтеши, посмотрим, что нам делать с этим задастым нахалом, с этим вонючим гринго, мать его за ногу...» Тут я кивнул на свою пустую рюмку, и когда Гойито, молодец, вышел из-за стойки с «highball» для гринго, на подносе была и вторая рюмка двойной текилы — для меня.


Хименес наконец поднимает голову и молча, с явной досадой, смотрит на меня. При его глупости он вполне мог не понять смысл моих слов. Я, пожалуй, продолжу игру и не раскрою карты. Этот лопух даже представить себе не может, что на самом-то деле мне очень нравятся проститутки, а стало быть, чем раньше он женится, тем лучше. Насчет «чем раньше, тем лучше» я ему скажу попозже. Нет, правда, я с ними знаюсь чуть ли не с самого детства, ну положим, с юных лет, когда я говорил нашей Шефине[13], что у нас с Эстебаном срочное задание, а сам, как только выскакивал на улицу, тотчас — раз! — и в кузов какого-нибудь грузовика, а спрыгивал в порту, где в этот час рыбаки и матросы спешили в таверны, к поджидавшим их ночным бабочкам. Однажды моему приятелю Эстебану кто-то дал свою машину на время, и мы, подхватив грудастенькую бомбошку, отправились с ней на побережье, в тот домик, где сегодня старый Басаньес, точно брошенная лодка на приколе, часами не сводит печальных глаз с залива. Она нас ублажала больше суток, и за это время мы втроем управились с двумя бутылями рома, с бутылкой текилы и с огромным куском копченой ветчины, которую мой приятель увел из хозяйской кладовой и которую мы резали навахой. Днем по нескольку раз мы все трое нагишом скатывались по песчаным дюнам к воде и с восторгом плескались в теплых и ласковых волнах. Стояла нещадная жара, и с нас катил пот. Что только мы не вытворяли с этой Ракель, а когда в бутылке не осталось ни капли текилы, мы, потихоньку трезвея, отправились на том же «Р5» в порт.

— Ну а сколько вы мне дадите? — спросила эта пышечка, когда мы уже въезжали на ту улицу, где чуть более суток назад встретили ее у чьих-то дверей.

— Бабок не получишь, у нас их нет, — сказал я. — Но зато получишь вот это! — Я схватил ее за сиськи и так впился губами в ее губы, что она чуть не задохнулась.

— Ну погодите, козлы! — крикнула Ракель, вылезая из машины.


— За всех, ваше здороувье! — крикнул гринго, расплываясь в улыбке. — За вас, пьянист!

Хавьер поблагодарил его взглядом, не снимая рук с клавиш и переходя в этот момент — возможно чтобы потрафить новому посетителю, — к «As time goes by»[14]. Этот блюз всегда вызывает в памяти Богарта в макинтоше, в шляпе, сдвинутой на лоб, с сигаретой во рту... Он смотрит, как взлетает самолет, навсегда увозящий от него красавицу Бергман, которая даже не взглянула на него в последних кадрах «Касабланки»... «You must remember this, a kiss is still a kiss...»[15] — напевает сияющий гринго.

— Вы завтра придете? — спрашивает меня вкрадчивым голосом старая Рут (хм, теперь моя очередь?). — Я хочу показать вам кое-что интересное, раз вы имеете дело с кино.

— Если пообещаете не петь «Катари», приду, — говорю я с милой улыбкой, чтобы как-то смягчить свои слова. — А-а, нет, завтра мне рано утром надо ехать в Гвадалахару.

— С женой?

(Ну хитра будто и впрямь знает, что я женат!)

— Нет, — отвечаю. — Зачем брать с собой жену? Расходов в два раза больше, а удовольствий — всего половина!

— Ах вы какой...

— Но в четверг вернусь. Когда у тебя свадьба, Хименес?

Хименес смотрит на меня и вновь опускает голову. Думает, наверное, зачем я при всех назвал его будущую жену шлюхой. Готов поклясться, об этом. И, возможно, уже догадался, что мне очень и очень по душе проститутки и что это ему только на пользу. А что? Мне они нравились не только в юности. И сейчас у меня с ними распрекрасные отношения, когда я уже солидный мужик с брюшком и мой лоб отвоевывает все большую территорию у волос. Короче говоря, на вид вполне приличный человек... Так вот, всего недели две назад я сел в свой «Рено-5» и рванул в Куэрнаваку[16], к приятелю, чтобы взять у него кое-какие материалы для нового сценария. Мне не повезло: никого не застал, как говорится, «поцеловал замок» и решил с досады поехать в Парк, чтобы напиться там в первом же кабаке. Поднимаюсь в «Harry Bar», рядом с дворцом Кортеса, и вдруг вижу: какой-то фараон, сущая обезьяна, чуть ли не волоком тащит молоденькую девочку, ну милашка, прелесть. Она сопротивляется, правда, не слишком, а он хоть бы что. ; Тут я подскакиваю, что тебе рыцарь, и возмущенным голосом:

— Что это значит, сержант? Моя приятельница в чем-то провинилась?

— Здесь не положено этим заниматься...

— Что значит «этим заниматься»? — протестует девица. — Это обо мне?

- Послушайте, сержант, — говорю я. — Вот черт, не взял удостоверение, но, с вашего позволения, я главный инспектор Горизонтального обзора штата а что касается сеньориты — она моя хорошая знакомая!

— Главный инспектор чего? — спрашивает он, ударяя мне в нос застойным духом прокисшего пива.

— Горизонтального обзора, обзора, сержант, — отвечаю я, прикладывая ладонь ко лбу, как это делают люди, вглядываясь в даль. — Вот, возьмите, освежитесь немного. — И вкладываю ему в руку сотенную. — А я, с вашего позволения, сам займусь сеньоритой.

— Конечно, конечно, сеньор инспектор. Раз вы ее знаете, дык нет вопроса. Всего вам доброго, сеньор инспектор.

И ушел довольный-предовольный, гад, гвоздь ему в подошву!


— Ну и что же случилось, детка? Ты, выходит, нарушаешь?

— Я? Да вы что? Я ждала своего друга, и вдруг подходит этот бык, разбойная рожа, и говорит: «Пошли!»

— Ну ладно, теперь тебе нечего волноваться. И вот что: плюнь на своего дружка и поедем со мной.

Мы сели в машину и помчались по улице Морелос, чтобы поскорее выехать на старое шоссе, где, как я знал, есть один маленький мотель, не так чтобы очень хороший, но не из самых плохих. Нет, эту телку я не повезу в «Казино де ла сельва», сказал я себе и, ущипнув ее легонько, надавил на газ. Нам дали очень милую комнатку, изолированную, с видом на глубокое ущелье, заросшее зеленью, и там мы резвились на полную катушку, а после душа я, уже застегивая мою любимую ковбойку, которую надеваю от случая к случаю, спросил, взглянув на нее в зеркало:

— Слушай, детка, а что будем делать с твоим другом сердца?

Она расхохоталась, за ней я, но, оборвав смех, обернулся к ней, сделал сердитое лицо, схватил за сосок и крутанул его, как кнопку у радио.

— Знаешь, деточка, нечего смеяться над другом сердца, имей к нему уважение. Или нет никакого друга сердца?

Она, бедная, завыла и в ответ саданула мне куда надо, молодец, не робкого десятка... От боли я согнулся пополам, но до этого успел заехать ей в зубы. Тогда она набросилась на меня с кулаками. Тут я ее сграбастал, и мы снова упали на постель. Ну а что? Для этого туда и пришли. В конце концов девочка не захотела брать денег и, улыбнувшись, сказала, что я порядочный человек, раз вызволил ее из беды... И перед самым уходом, смущаясь, попросила:

— Знаете, инспектор, сделайте мне одно одолжение... Вот написали бы такую бумагу с вашей подписью, чтобы я могла спокойно работать. Вы такой важный человек!

Сначала я растерялся, но у меня, как у опытного тореро, реакция очень быстрая и рефлексы пока в порядке.

— Разумеется, детка, о чем речь! Сейчас сделаем.

Я вышел к машине (она была хорошо укрыта от посторонних взглядов в гараже, напротив двери в бунгало) и быстро вернулся с моей старой портативной «оливетти». Вставил в нее лист обыкновенной писчей бумаги и внушительными заглавными буквами напечатал вверху:


ДОЛЖНОСТНОМУ ЛИЦУ


И с новой строки, через два интервала:


НАСТОЯЩИМ УВЕДОМЛЯЮ, ЧТО ПРЕДЪЯВИТЕЛЮ СЕГО, СЕНЬОРИТЕ (как тебя зовут, детка?) ЛЕТИСИИ МАРИИ МОРА, НАДЛЕЖИТ ОКАЗЫВАТЬ ВСЯЧЕСКОЕ СОДЕЙСТВИЕ, ДАБЫ ОНА МОГЛА ЗАНИМАТЬСЯ СВОИМ БЛАГОРОДНЫМ ДЕЛОМ В ЛЮБОМ МЕСТЕ НАШЕГО ГОРОДА, КАК-ТО: В ПАРКАХ, НА ДЕТСКИХ ПЛОЩАДКАХ, В КИНОТЕАТРАХ, А ТАКЖЕ В МУЗЕЯХ.


И с новой строки в правом углу:


Рауль Самора В.

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ИНСПЕКТОР

ГОРИЗОНТАЛЬНОГО ОБЗОРА

штата МОРЕЛОС.

КУЭРНАВАКА, МОРЕЛОС. 18/IV/79.


Поставил в самом низу свою подпись и вручил бумагу девочке со следующими словами:

— Кто пристанет, покажешь этот документ и все, никаких проблем!

Сложив листок пополам, она спрятала его в сумочку. Стоит сияет, как школьница, впервые надевшая форму, ну прямо светится от радости. Да после такого, скажите, можно ли не любить этих птичек!


— Слушай, Усач, — говорит мне Хименес. — Мне твои слова не нравятся.

Хавьер плывет в попурри из старых блюзов, от которых у гринго, похоже, на глазах слезы.


— Почему, приятель, что я сказал плохого?

— Ты меня оскорбил.

— Да я не думал тебя оскорблять!

— Нет, оскорбил.

— А что, собственно, я сказал?

— Сказал, что «одной шлюхой больше для нас».

Вокруг пианино снова нарастает какое-то напряжение.

— Ну и что? — говорю. — Что тут обидного?

— Женщина, на которой я женюсь, — никакая не шлюха! — говорит он медленно и, поджав губы, выплескивает мне в лицо содержимое своей рюмки.

— Эй, будет тебе, парень, чего ты! — успокаивает его Гонсало и берет за руку.

— Ой, не вздумайте драться! — кричит старая Рут, наверняка радуясь, что назревает скандал.

— А в чем есть дело? — с удивлением спрашивает гринго. — Зачем тут подраться?


Старикан с белой бородой оглаживает бедра своей новой подружки, и, похоже, в данный момент ничто его больше не занимает. Рауль, отверженный жених, смотрит на все с безучастным видом, а Хавьер сразу меняет ритм мелодии, надеясь, наверно, что это утихомирит нас обоих.

Я вытираю усы тыльной стороной ладони, встаю и, глядя в упор на Хименеса, говорю ему негромко, но так, чтобы все слышали:

— Вот что, Хименес, вали отсюда, пока я сам не вышиб тебя пинком под зад!

Хименес тоже поднимается.

— Сначала объясни при всех, что ты хотел сказать, Усач!

— Никаких объяснений, понял? — И тоже выплескиваю на него остатки текилы, но неудачно, и крик возмущенной Рут вызывает всеобщий хохот.

— При чем тут я? — кричит бывшая красотка и со злостью бросает в нас с тарелки воздушную кукурузу. Старикан с белой бородой, воспользовавшись случаем, сует руку в вырез платья своей подружки, мол, вынуть попавшие зерна, и она не противится, ей вроде приятно, она вон сама снимает несколько кукурузин с его воротника, и ручка ее, похоже, отнюдь не невинная.

— Ну и что ты споешь, мой милый Маркос? — спрашивает меня Хавьер.

— «Пропащую», — говорю я и, сжав в руках микрофон, снова лезу на скандал: — «Пропащая, так говорили, провожая тебя взглядом...»

Хименес, резко повернувшись, вырвал у меня микрофон и одним толчком сбил с ног. А затем выжидающе глядел, как я поднимаюсь. Но я, вместо того чтобы влепить ему оплеуху, похлопал его по спине и сказал:

— Ну и обалдуй ты, Хименес! Ничего, что ли, не понял? Зачем-то драться надумал! Давай лучше выпьем с тобой за здоровье твоей будущей супруги...

— Ты опять за свое? — говорит вконец растерянный Хименес.

— Послушай, давай выпьем по одной, потом я тебе объясню, что имел в виду, а после мы с тобой выставим того гринго, чтобы забыл сюда дорогу.

Я заказываю Гойито две двойные текилы и говорю Хименесу и всем, кто вокруг пианино, что в жизни не думал его оскорблять, что он понял все превратно. Ну посудите сами, если мужчина холостой, а ему нужна женщина, куда он идет? Да к блядям, правильно? Ну а когда есть законная жена, на кой черт ему эти лярвы? Стало быть, одной будет больше в нашем распоряжении. Дошло, Хименес? То-то, брат! При чем, спрашивается, твоя супруга? (Хименес тупо смеется.) Кто говорит, что она шлюха? Сечешь? Вот и выпьем. Мы пожали друг другу руки, потом пожали руки чилийцу и гринго, которые сидели напротив нас.

— Слушай, Гонсало, — говорю я, — попросил бы Хавьера, чтобы спел твои окаянные «Семь ножевых ударов», а потом, когда придешь в чувство, объяснишь нам, а главное, нашему американскому приятелю, каким таким манером его правительство и ЦРУ посадили у вас диктатора Пиночета.

Старик с седой бородой расплачивается и уходит со своей девицей. Е мое, как мне нравятся эти шлюшки! Давай женись, Хименес, и все дела!


Ну как мне не вспомнить тех двух чилийцев, которые вечно спорили до хрипоты, чуть не до драки, все не могли договориться, решить: надо или не надо возвращаться в Чили, скоро или не скоро сбросят Пиночета, способны ли политические партии на что-то дельное или так и будут раскалываться без конца, пришло или не пришло время для новых форм борьбы, следует ли браться за оружие, ну и все в таком роде. Спорят, чуть не с кулаками друг на друга, такими словами припечатывают — будь здоров...


— Вот парочка болванов, ну сил нет! — сказала им однажды Ванесса, когда они завелись, вспоминая свою любимую Картахену[17]. Оба разом оцепенели, точно им с размаху вмазали по мордам. Я смотрел на нее влажными от восхищения глазами, зная, что ее бесовский темперамент все во мне перевернул, что-то прорвал в моей жизни и что она — само средоточие любви, средоточие всего, решительно всего, что вмещает в себя любовь. Это было как землетрясение, необратимо нарушившее весь ход жизни... И начался совсем другой отсчет времени. Не отрываясь от клавиш, я бросил на нее взгляд, в котором наверняка слились и мольба, и любовная отрава, и неодолимая воля, повелевавшая ей той же ночью в одиннадцать выйти со мной из бара и отправиться в отель, чтобы обнажить не только тело, но и душу и, не таясь, показать мне все язвы, довериться моей целительной любви.

Она приняла этот взгляд и прочитала его, поднося к губам стакан, а потом с покоряющей нежностью говорила «да», допивая остатки вина, говорила «да» и «пусть это будет поскорее, пусть не слишком тянется время». А после, обернувшись к чилийцам, повторила, что оба они — просто болваны. Один из них, добродушный Гонсало, вечно просил меня спеть болеро «Семь ножевых ударов», только это болеро, одно-единственное, будто в какую-то пору его жизни, может, еще в детстве, оно запало ему в сердце, будто ему вживили в душу, в кожу это болеро и вот здесь, у пианино, у него хоть на время пропадало некое чувство вины... Потому что, говори не говори, а что-то его мучило, точило, грызло, как червь, что-то мешало, как тина, как глухая чернота.

Загрузка...