Рабыня Вавилона

Глава 14. ПЯТОЕ НИСАННУ

Солнце медленно вставало над храмами, алела и золотилась восточная часть Эсагилы, а громадный зиккурат ступенями поднимался в рассветное небо, поделенное на полосы света и сумрака, с мягкими границами, точно их растирала белыми задумчивыми пальцами прекрасная молодая женщина. Еще белел тоненький край луны, как еле видный шрам меж бровей красавицы, но звезды уже померкли.

В целле, где стояла статуя Мардука, звучали слова эпоса о сотворении мира, голоса жрецов, как дым курительниц, поднимались к темным сводам, в их звенящую пустоту. Слепой жрец у входа шевелил губами. Ночь бежала, обжигая ступни.

Начинался новый день, пятое нисанну, пятый день новогодних празднеств, храм готовили для молитв и жертвоприношений, жрец-заклинатель надевал ритуальное платье для обряда очищения святыни.

День разгорался. Шум города не тревожил этих стен, ничто не нарушало величия древних камней. Служители распевали гимны, едва-едва пахло миртом, лавандой и ладаном. Запах, смешанный с печалью. Здесь не было посторонних. Мардук ожидал приношения.

Жрецы собрались во внутреннем дворе, у входа в целлу; монументальные башни, украшенные изразцами, разрезались по диагонали полосой света, в нишах еще стояли сумерки цвета дорогого армянского вина. Песнопения, прославлявшие Мардука и жену его Царпанит, слышались в любой части храма.

Привели белого барана, и смотритель храмовой кухни в длинном складчатом одеянии перерезал ему горло. Нажертвенник упали черно-коралловые капли, молитвы зазвучали громче, резонируя, во дворе, где с каждым мгновением становилось светлее. Жрец-заклинатель кропил высокие сплошные стены храма кровью. В мертвом глазу животного отражалось солнце золотым кипящим бликом.

Барана положили на носилки и понесли, отмеряя кварталы города, под шум веселящейся толпы к Евфрату, и его мутно-зеленые волны подхватили искупительную жертву. Смотритель кухни и жрец-заклинатель под обрядовые песни покинули храм, они удалились в пустыню до окончания празднеств, ибо, принеся жертву, сами стали нечистыми. Часовня Набу в Эсагиле снова украсилась «золотым небом» — тонким покрывалом с вплетенными золотыми нитями. Ждали скорого прибытия бога из храма в Борсиппе.

Но более всех ожидал гостей из Борсиппы верховный жрец Варад-Син.

С той ночи, когда время перескочило на первое нисанну, он совсем утратил покой. Он ожидал от нее письма, но ответа все не было. Дни шли, и он хотел отправить еще одно послание Анту-умми, но сдерживал себя, понимая, насколько опасно в его положении выглядеть смешным.

Церемония искупительного жертвоприношения закончилась, он не мог идти, ноги отказывали Ва-рад-Сину. Тогда он сел в повозку и опустил покров, чтобы укрыться от солнца.

Жара усиливалась с каждой минутой и, закрывая глаза, верховный жрец снова видел цепочку пятен, черных, как кровь на жертвеннике, в странном сумраке с нечеткими размытыми краями.

Стало трудно дышать. Варад-Син отодвинул тонкую ткань и снова увидел мелькание лиц, глаза женщин, блестящие поверхностным блеском, как дешевые украшения, пестроту улиц. Зеленые колпаки пальм, виднелись над низкими стенами домов. Синее безоблачное небо казалось подпаленным изнутри. А еще совсем недавно оно было засыпано адамантами созвездий.

Жрица из Борсипиы отсутствовала, но Варад-Син с замирающим сердцем ждал ее в великом городе. Он чувствовал, что их встреча обязательно должна произойти, а предчувствие никогда не обманывало Варад-Сина.

В целле курились ароматические масла. Горели светильники, окрашивая овалы ниш, их условную глубину. Варад-Син знал, что Навуходоносор вот-вот придет, поэтому старался думать лишь о нем и о Мардуке. Наконец услышал шаги. Царь не умел ходить, как леопард, шаги его были тяжелы.

Навуходоносор быстро вошел и в молчании остановился перед большой статуей Мардука. Его сопровождали жрецы в дорогих облачениях, с выражением торжественности на физиономиях. Варад-Син стоял перед статуей, лицом к вошедшим, такой же застывший и суровый, как Мардук. Навуходоносор неотрывно смотрел "на бога. Лик Мардука, возвышавшийся над всеми, почти потонул во тьме, — обеспокоенные светильники озирались, желтый свет туда не доходил.

— Приветствую тебя, господин, от имени всеведущего бога, верховного законодателя Мардука, в его доме, — проговорил Варад-Син громко. — Предай себя в его руки, покайся в делах своих и возрадуйся, ибо грозный бог явит милосердие царю Вавилона.

Эхо, наконец, онемело, забилось в самые темные углы под сводом — новорожденная бабочка с мокрыми, мятыми, слипшимися крыльями. Навуходоносор отвел взгляд и вздохнул. Медленно, тяжело, точно руки его были из бронзы, он снял с себя все знаки царской власти. Жрецы помогали ему. С минуту он помолчал, собираясь с мыслями. Нужно быть откровенным, дать богу отчет о делах истекшего года, признаться в своих скверных деяниях.

— Я, Навуходоносор, царь Вавилона, пришел сюда в пятый день от начала года, чтобы говорить с тобой, бог всемогущий, бог силы, сотворивший мир. Сердце открою перед тобой, и уста мои скажут во. благо мне.

Царь говорил медленно, с длинными паузами, тщательно подбирая слова. Он отдавал отчет божеству, отчет за истекший год. Или за истекшую жизнь? Перед глазами царя засверкали разноцветные круги, потом появилось видение. По равнине в высокой траве неслись колесницы Набопаласара, сирийские наемники выпускали стрелы, сын царя Навуходоносор в золоченом шлеме смотрел на белый бешеный день, и ветер заворачивал края его плаща. Темный, как серебро, мерцающий в лучах благодатного солнца Евфрат, текущий издалека, с Армянского нагорья, в отражении бесконечных берегов. Город с высокими стенами на широкой и плоской равнине, его каналы, храмы в дырявых тенях пальм, цветущие сады. Здесь все принадлежит ему, царю-строителю.

В первый год правления, он, еще молодой, скорбящий по отцу, прах которого покоится в царском дворце, с победой возвращается из похода. Нескончаемые вереницы воинов тянутся через мост, гудит деревянный настил, уже солнце склоняется к западу, а отряды все сменяют друг друга. Кобальтовые волны с шипением налетают на столбы в форме кораблей с направленными против течения носами. Новый город, его жилые кварталы и предместья провожают войско радостными взглядами, и центр Старого города на том берегу раскрывает Навуходоносору объятия.

— О, Мардук, мой повелитель, взгляни благосклонно на мои благочестивые дела, и пусть творение рук моих будет вечно стоять несокрушимо, благодаря твоему благородному, неотменяемому повелению! Как прочны и вечны кирпичи Этеменанки, таким сделай и основание моего трона!

Это была молитва отца, и Навуходоносор произнес ее здесь, в храме Мардука. Запах железа, земли, сердце его, бьющееся под панцирем, много славных дел впереди — впереди сорок лет правления. Но теперь с тревогой Навуходоносор ждал домой своего наследника, Авель-Мардука.

Верховный жрец ударил Навуходоносора по лицу. Пощечина отрезвила царя. Голова его кружилась, перед глазами разбегались медные круги и пропадали в темноте. Жрец что-то говорил ему, он широко раскрытыми глазами смотрел, и никак не мог совместить движение губ Варад-Сина со звучащими словами. Царь был встревожен, религиозные гимны, все время звучавшие, лились теперь через него, сквозь него, точно Навуходоносор был Нимитти-Бел — стеной, с выдвинутыми вперед зубчатыми башнями, и облаками, бегущими над равниной, постоянно меняющими свои очертания.

Варад-Син о чем-то спросил, и Навуходоносор ответил утвердительно. Тогда ему вернули знаки власти. Из целлы он вышел с сильной головной болью. Он всегда испытывал перед Мардуком потрясение. Храм задыхался от курений.

Царю предстояло провести день в молитвах.

Никого из учеников сегодня не было. Идя к Дому табличек, Адапа знал, что никого не встретит. Он хотел лишь видеть учителя. Говорить о науках. Он чувствовал, что теперь это единственная нить, соединяющая настоящую жизнь с умозрительной, выстроенной на его переживаниях, с которыми, он чувствовал, пока справиться не в силах.

Адапа был потрясен. Внезапная помолвка вывела его из равновесия. Он думал о предстоящей свадьбе так, точно это чья-то злая насмешка, и быть этого не может. Хотя бы просто потому, что слишком уж смахивает на нелепый внезапный сон, очнувшись от которого чувствуешь себя созревшим для самоубийства.

Он вспомнил предостережения учителя и прозрачные намеки отца, лишь раздражавшие его, вызывавшие что-то вроде легкой щекотки. Адапа отмалчивался и, набычившись, упрямо глядел на отца. Набу-лишир лишь ухмылялся, потирал руки и выходил из комнаты. В конце концов, Адапа перестал обращать внимание на отца.

Что же было в тот день? В дверь уже постучал новый год. На рассвете в храмах должны зазвучать песнопения. Он ехал домой из дворца, окрыленный встречей с Ламассатум. Кварталы преображались, на оштукатуренных стенах домов развешивались цветочные гирлянды и ковры. Все дышало праздником. «День поклонения богам — отрада сердцу, день следования по пути богини — обогащает». Так говорили в Вавилоне. И были правы. Боги сами любят собираться за хорошей едой и напитками, людям остается лишь следовать их примеру.

И внезапная, яркая картина, ничем не связанная с тем, о чем думал Адапа: Ламасссатум щурилась, когда смотрела на него, стоящего против солнца. Ресницы почти смыкаются, слегка отсвечивают, точно сделаны из металла. Ладони выкрашены хной. Он заметил, что пальчик на ее левой ноге в крови. Босые стопы на песке. Где она могла пораниться? Прекрасный вечер, прекрасный Моисей снова здоров, правит лошадьми, иногда оглядывается через плечо. Сильно запахло розами и землей. Адапа увидел, что они въезжают во двор. Мама любила розы. Теперь бордюр во дворе и сад были данью ее памяти.

Адапа совсем недавно узнал Ламассатум, но определил для себя точно — она станет его женой. Сначала он получит ее согласие, а потом поговорит с отцом.

За ужином у Набу-лишира был торжественный вид, словно он находился не в кругу семьи, а в судебном зале. Он изредка улыбался дочерям, — девочкам с кудрями и украшениями, — рассказывал о судебных исках, что разбирали сегодня вплоть до обеда, изредка поглядывал на Адапу. Когда все поднялись от стола, Набу-лишир положил руку на плечо сына.

— Постой, сын. Я должен сказать тебе важную вещь.

Девочки убежали. За ними последовали их рабы-воины, громадные персы с кинжалами и жалящими взглядами. Адапа кивнул и улыбнулся отцу. А тот спокойно сообщил ему о скорой свадьбе и помолвке, которая состоится сегодня вечером. Адапа окаменел. Улыбка застыла на губах.

— Это выгодный брак, сын. Деньги идут к деньгам, ты знаешь это. Сумукан-иддин один из богатейших людей города. Твою невесту зовут Иштар-умми.

Кажется, отец говорил еще что-то. Пальцы хрустнули в суставах. Адапа спрятал их за спину. Иштар-умми. В посиневшем проеме распахнутой двери зловеще горели знаки ее имени. С улицы донеслись неясные звуки, затем юноша отчетливо услышал стук копыт, приветственные возгласы, возбужденные голоса, смех.

— Что там? — машинально спросил Адапа.

— Приглашенные на помолвку. Все принадлежат нашей семье, — ответил Набу-лишир, и тут же, раскрыв объятия, пошел навстречу гостям, шумной толпой влезающим в дверной проем.

— Вина гостям! — крикнул Набу-лишир, ни к кому не обращаясь.

Тут же у него за спиной выросли рабы с кувшинами и чашами.

Неожиданно Адапа понял, что попал на чужой праздник. Это не его радость! Он не желает никаких помолвок!

— Я вхож в тот дом, — обнимая и похлопывая его по спине жирной ладонью, говорил писец визиря, двоюродный брат Набу-лишира. — Она красавица, поверь мне. Я много раз ее видел.

— Кого?

— Э-хе, да ты болен, что ли? Я о невесте твоей говорю, — сказал родственник.

— А, да, да. Отец! — крикнул Адапа. — Я устал. Хочу отдохнуть.

— Ну, так и ступай к себе, — отозвался судья… — Я пришлю за тобой.

Адапа оставил галдящую компанию и быстро пошел через вереницу комнат, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться.

«Ничего не понимаю, — говорил он себе, ничего. Минуту назад я был счастлив. А теперь-то что мне делать?»

О, Ламассатум! Желтое платье, прямая спина, вот она несет на голове чашу; в профиль она похожа на маму.

Дворец бурлил. В дни новогоднего праздника все было не так, изменялось, простые вещи приобретали новые черты. Адапа со своим несчастьем не вписывался в общую картину радости. Мрачнее тучи, вошел он в дворцовые ворота, ни на что не глядя, проходил насквозь великолепный комплекс.

В Доме табличек никого не было. Полутемные комнаты, непривычно пустые, казались больше. Он вошел во внутренний двор. В глаза ударило солнце. Учитель сидел в тени пальм, что-то вычерчивая палкой на песке.

— Приветствую тебя, — сказал Адапа.

Старик не отозвался. Юноша встал рядом. Под ногами развернулась карта созвездий, он узнал шумерские знаки. Тень его лежала бесформенной синей кляксой. Острая палка старика поставила знак «саль» — женщина — как раз там, где было сердце Адапы. Черная старая собака лежала неподалеку, вытянув лапы, и ветер засыпал ее песком.

— Отойди. Ты мне застишь солнце, — сказал учитель. Адапа отшатнулся. — Сегодня пятое нисанну. Царь сейчас в храме, — продолжал старик. — Его ударят по лицу. Как каждый год. Это ничего. Надобно, чтобы хоть раз в год кто-то давал оплеуху. У других-то и дня без этого не проходит.

Адапа невольно оглянулся. Собака поднялась и поплелась к нему.

— Достала-таки тебя рука отца, — не меняя выражения лица, сказал старик.

— Не понимаю, что теперь делать, — отозвался Адапа, сглатывая горький, судорожный ком.

— Исполнять его волю, конечно.

Собака подняла тяжелую лобастую голову и неуверенно помахала хвостом. Юноша поглядел в ее слезящиеся глаза с рыжими тусклыми радужками.

— И пожертвовать собой, — Адапа закусил губу.

Старикан предпочитал плыть по течению — что ему до воли!

— Всегда приходится чем-то жертвовать, — кряхтя, отозвался учитель.

— Но я не хочу, — возразил Адапа. — К чему дурацкая свадьба? Я не жажду ее. Это моя жизнь. Откуда отцу знать, что для меня лучше?

— Тогда иди против отца.

Адапа опешил. Учитель поднял, наконец, лицо. Яркий свет выявил сотню морщин. Старик улыбался. Адапа покачал головой.

— Я так и думал, — сказал старик.

— Все очень глупо.

— Да, такова жизнь.

— Ты же мудрец, а говоришь такие затертые фразы.

— Мудрец — ты, сынок. А я — человек опытный. Не гонись за красотой слова. Она — в простоте.

Они говорили о науках, о жизни. Голос учителя успокаивал. И Адапе даже показалось, что не все так плохо. Ближе к полудню стало по-настоящему жарко, и он проводил старика в классную комнату, где было прохладно и сумеречно, а на чистой циновке разбросаны подушки. Раб-африканец вошел с кувшином в руках. Адапа попрощался со стариком.

Солнце ослепило. Порывы ветра сдували с глиняных плит мелкие песчинки и они, на мгновение образовав пыльное облачко, тут же опадали. Адапа быстро миновал двор. В прихожей не горел светильник, он ударился о порог и зашипел от боли. Рванул входную дверь — яркий свет. Ламассатум стояла, небрежно свесив руки вдоль тела. Ее ягодицы и острые лопатки прижимались к стене — теплым кирпичам, вымазанным известкой цвета неба. Какой-то шутник посадил на голубом фоне отпечаток грязной ладошки, и он, как корона, венчал ее нежную макушку.

Волосы были в беспорядке разбросаны по плечам. Голая ступня опиралась о стену, на колене натянулось платье, обрисовался треугольник между ног. Адапа увидел все в одно мгновение, а потом точно время пошло по-иному, он медленно приближался, расцветая улыбкой, а она лениво убирала волосы от лица.

— Это ты, — сказал он.

— Я, — еле слышно отозвалась Ламассатум.

— Не может быть.

— Почему? — она пожала плечами и исподлобья взглянула на Адапу, от чего его сердце зашлось в бешеном ритме.

— Во сне я вижу тебя чаще, чем наяву. Я даже почти поверил, что ты — сон.

— Значит, я тебе снилась? — Ламассатум рассмеялась.

— Каждую ночь, — ответил Адапа, приближаясь к девушке. — Я хотел сказать тебе об этом.

— Я видела, как ты входил сюда.

— И ты все это время стояла здесь? — брови его поползли вверх.

— Я ждала тебя, — она кивнула.

— Два потерянных часа! О, боги. А где твой кувшин?

Ламассатум передернула плечами, зазвенели ожерелья.

— Мне пора идти, — сказала она. — Меня ждут.

— Кто тебя ждет? — Адапа схватил ее за руку и привлек к себе. Ощутил прикосновение ее маленькой груди. — У тебя есть муж?

— Нет, — она оттолкнула его. — Нет! Я только хотела спросить.

— О чем?

— Это правда?

— Что? — Он снова потянулся к ней.

Она отступила.

— Ты сказал, что я красива, помнишь? И что служанки завидуют мне.

— Ламассатум, — он потер ладонью горло, не отводя глаз от ее лица. Она щурилась. — Ты самая красивая девушка во всем Вавилоне, Я хочу, чтобы ты знала об этом.

— Спасибо.

— Ты уходишь?

— Да.

— Когда я тебя увижу?

— Не знаю.

— Тогда вот что, — он зашептал, едва переводя дух. — Сегодня, как зайдет солнце, на Пятачке Ювелиров. Придешь?

— Нет.

— Я буду ждать.

— Я не приду.

— Я все равно буду ждать. Каждый вечер. Слышишь меня?

— Слышу.

— Я не хочу терять ни одного дня.

Она повернулась и побежала, придерживая ладонью ожерелья. Адапа точно вынырнул из-под воды. Вокруг снова были шум и дворцовая суета.