Рабыня Вавилона

Глава 22. ТАБЛИЦЫ СУДЕБ

С тех пор как он принес в жертву Мардуку хеттскую красавицу, сон повторялся каждую ночь. Принц старался понять, почему бог посылает ему эти тревожные видения: Мардук недоволен жертвой или хочет его о чем-то предупредить? Но разве можно изменить то, что уже начертал грифелем в таблице судеб бог мудрости Набу?

Авель-Мардук стоял на виду неприятельского войска, голый, с мечом в руке. Земля, сожженная полуденным зноем, тихо гудела, и этот утробный гул проникал в него, сквозь него, так, что воздух был весь наполнен им, обугливалась душа. Ассирийские фаланги стояли на плоской равнине, а на юге высились стены города с башней Мардука.

На флангах выстроились шеренги тяжелой пехоты, ощетинившиеся копьями и прикрытые огромными трапециями щитов. За ними — лучники и пращники, без панцирей, в остроконечных бронзовых шлемах. Прямо по центру стояли элитные войска — боевые колесницы, на которых сражалась знать Ассирийского царства. В безмолвии, в тишине ночи всхрапывали кони, сотни лун отражались в чешуйчатых доспехах всадников — по обе руки от колесниц расположилась конница.

Луна, на несколько мгновений скрывшаяся за облаками, вновь вышла на небо. От молчаливой громады войска отделился всадник и направился к принцу. Конь твердо ступал по гудящей земле, с тихим шелестом вышел из ножен меч.

Авель — Мардук стоял в самом центре мира и ждал врага. Рука его сжимала горячую рукоять меча, гарда не давала пальцам скользить. Он знал, что умрет, и хотел увидеть лицо своей смерти. Конь пошел галопом, но всадник приближался медленно, плавно, конь словно парил в жарком ночном воздухе. Они — и всадник, и скакун — слились воедино, имя чему власть и смерть, и в этом была красота мгновения, красота всего мира, сверкнувшая на острие черного клинка.

Он снова, как в годы отрочества, слышал звенящий голос старого жреца-хранителя, поведавшего ему эту историю.

«Телами убитых заполнил я площади города. Царя Вавилона увел в плен. Воины мои забрали себе богатства жителей города и разбили богов их.

Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал…»

И тут же издалека летел другой голос, повторявший все те же слова, голос воина, от звуков которого стыла кровь. Плащ всадника летел, как хлопья пепла, как ночь, разорванная в клочья. Конские копыта вырывали куски дерна.

Авель-Мардук держал меч обеими руками, готовясь к битве, и как раз в тот миг увидел лицо всадника, искаженное боевым криком, и узнал его. Это был Синаххериб, сын Саргона Второго, правитель Ашшура, сто двадцать семь лет назад разрушивший Вавилон. И теперь его войско снова пришло на равнину Шумера — как раз в тот миг, когда голова принца, срезанная клинком, покатилась в жесткой траве, и черная кровь фонтаном ударила в черное небо.

Авель-Мардук раскрыл глаза. Сумрак — уже иной, реальный — с журчанием полился в душу. Принц сбросил с себя покрывало, точно это была вязкая паутина. Потрескивали лампы, красноватые языки дрожали — масло почти все выгорело. Снова тот же кошмар. Авель-Мардуку казалось, что он волею судьбы застрял в одной из ветреных, беспокойных ночей Анатолии, где воют бешеные хеттские волки.

Сон предвещал беду. Недаром ему снился Синаххериб — человек, некогда уничтоживший Вавилон. И снова, в который уже раз, принц почувствовал, что опасность близко, она словно стоит у дверей, ожидая, когда он сам распахнет их.

— Стража! — крикнул Авель-Мардук, вытирая липкий пот со лба тыльной стороной ладони.

Полог откинулся, и в шатер шагнули двое в панцирях, с копьями в руках.

— Начальника ночного караула ко мне, — распорядился принц.

Когда Шумукйн, сорокалетний воин с густой бородой и безобразным шрамом, пересекающим наискось лоб, вошел к принцу, Авель-Мардук, поставив ногу на скамью, затягивал шнуры поножей.

— Господин, — Шумукйн покашлял в кулак, прочищая горло. — Что заставило тебя пренебречь отдыхом? Чем я могу служить тебе?

Авель-Мардук выпрямился, не спеша направился к воину, растирая левое запястье.

— Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал. Я сокрушил город потоками воды, превратив его в луг, а телами заполнил земные пустоты.

Начальник стражи изумленно смотрел на принца, в его темные, злые глаза. Наконец, с опаской поглядывая по сторонам, проговорил:

— Мардук, бог богов, на все твоя воля! Что ты такое говоришь, господин, уж не демоны ли в тебя вселились?

— Тебя страшат злые духи, воин, но худшего ты не знаешь. Передай всем начальникам войска — пусть выступают.

— Господин! Еще не прошло и двух часов! Люди устали.

Авель-Мардук улыбнулся.

— Знаю. — Он взял обеими руками панцирь, стоящий на скамье. — На, держи. Помоги своему принцу.

Застежки ремней стукнули о бронзовые пластины панциря. Авель-Мардук вытянул руки, и Шуму-кин, конечно, помог ему.

Все то, что не могли сказать друг другу в истекшие дни, они сказали сегодня. Окраины квартала Рука небес засыпали, еще где-то неподалеку слышался веселый хор в сопровождении женских и мужских флейт, но это уже была не хвала дню, а скорее, готовность принять мрак, всю его красу и ужас на Пятачок Ювелиров Ламассатум пришла немного раньше, и теперь, поджав ноги, сидела на старом алтаре с трещиной, откуда рос зеленый вьюн. Адапа подошел, обнял ее, она вся напряглась, вытянулась, запрокинула голову, он поцеловал ее голую шею.

— Ах, Адапа, Адапа, поцелуи твои как огонь жгут. Мучительны они для меня.

— А тепла неужто нет? — он сильнее прижал возлюбленную к себе.

— Есть, любимый, есть тепло. Но это уже потом, когда ты уходишь, а я все думаю о тебе, думаю, никак в себя прийти не могу. А когда ты рядом — жжешь, и каждый раз болят эти ожоги встреч.

Она встала с каменного алтаря, обняла его за шею.

— Никогда не любила я, а тебя люблю, и всегда любить буду, сколько буду жить на свете.

У нее были теплые волосы, Адапа зарывался в них лицом, целовал спирали прядей, ее затылок, макушку, прижимал ее лоб к своей груди. Она вся пахла юностью, ванилью, имбирем, травами равнины, зреющими на ветру.

— Знаешь, — шептала она торопливо, задыхаясь, будто боясь упустить, не сказать чего-то. — Я как впервые тебя увидела, сразу поняла, что ты — мой человек. Но я боялась, слышишь, Адапа, я всего боялась! Я смотрела на тебя издалека и пряталась. Это уже потом, потом я поняла, что ты будешь меня искать, что ты меня ищешь. Я шла к тебе, сгорая от стыда и страха, слишком уж большая разница между нами.

— Ламассатум, что ты такое говоришь? — изумился Адапа. — Я люблю тебя, как только возможно. — Его большой палец заскользил по ее щеке, глаза затуманились, все вдруг стало, размытым. Он плакал, и ее прекрасные глаза тоже источали соленую влагу. Горячие дорожки слез бежали по нежному лицу, встречаясь под подбородком. Он пытался осушить эти потоки ладонями, губами, и Ламассатум вдруг заплакала навзрыд.

— Не надо, — уговаривал он. — Не надо, не плачь, не плачь, не плачь.

— Если бы я не была такой глупой, таким ребенком, я бы сразу пришла к тебе. Столько дней ушли впустую, боже мой, а ведь уже тогда мы могли быть вместе! Как я жалею о них, Адапа, если бы ты знал!

Она, наконец, перестала рыдать, и теперь только всхлипывала, но вскоре затихла, и Адапа, совсем потерявший голову из-за этих слез, теперь обнимал ее, тихо покачиваясь, словно баюкая.

Ламассатум подняла голову, посмотрела на него долгим взглядом, и он не отрывал глаз от ее лица. После долгих слез лицо ее казалось иным, красота — идеальной. Каждый раз, глядя на возлюбленную, Адапа благодарил судьбу за щедрость и пугался, что встречи с этой девушкой могло не произойти никогда.

— Адапа, — она сжала его ладонь. — Ты будешь меня любить? Я ничего не требую, ничего, но мне будет легче, если ты не совсем забудешь меня.

— Что это ты говоришь так, точно прощаешься? — испуганно прошептал Адапа.

Сердце его бешено колотилось. Он сам шел сегодня к Ламассатум с признаниями: нечестно скрывать от нее предстоящие перемены в его судьбе… Но так что же, получается, она тоже связана обязательствами? Неужели теперь, здесь, в эту самую минуту у них все и закончится?

— Адапа, нам придется проститься, — сказала Ламассатум. — Кончился новогодний праздник, все эти счастливые дни, когда все возможно… Когда раб может почувствовать себя господином, и даже может быть любовь у таких, как мы.

— Таких, как мы? А что в этом странного, Ламассатум?

— Все странно. Все, понимаешь! Твой мир недоступен для меня. Твои родители знатны, не так ли?

— Мой отец судья, — Адапа непонимающе пожал плечами.

— Вот видишь.

— Ламассатум, ты хочешь сказать, что ты бедна? Ну, и что в этом такого? Это не дает мне права…

— Это мне не дает права даже смотреть в твою сторону! — она закусила губу, отвернулась.

Он наклонился, чтоб увидеть ее лицо, взял за подбородок.

— Посмотри на меня. — Она отрицательно покачала головой. — Я ничего не понимаю, объясни, Ламассатум..

— Нечего объяснять, — отозвалась она. — Я принадлежу другому.

Ревность змеей вползла в сердце. В висках у Адапы гулко застучали мелкие молоточки.

— Ты разве замужем?

— Нет, я рабыня.

Адапа пораженно смотрел на нее.

— Не может быть, — наконец произнес он. — Ты не похожа на… Кто твой хозяин?

— Один крупный чиновник, — неохотно отозвалась Ламассатум. — Он служит во дворце, от него многие зависят. — Губы ее растянулись в улыбке. — Я не похожа на невольницу? У меня не выбрит лоб, нет клейма!

— Я хотел сказать, что ты очень уверенно ведешь себя, ты казалась мне раскованной, даже избалованной девушкой. Ты — наложница?

— Нет, я не служу в гареме. Даже не знаю, почему господин выбрал меня, у него есть девушки красивее, но он на них не смотрит. Я всегда рядом с ним, пою, читаю стихи, готовлю напитки. Иногда он делает мне подарки. Я думаю, что мне повезло. Могло быть гораздо хуже. А в тот день, когда я увидела тебя на пороге школы, это была случайность. Я недавно во дворце и еще не знала всего, я просто ошиблась, меня сама богиня привела к тебе. Я долго потом думала, что люди просто игрушки для богов.

— Жизнь вообще полна случайностей, — сказал Адапа.

В мыслях снова возник тот день, поток солнечного света, в котором на мгновение мелькнула она, вся светящаяся, словно обещание счастья. Только для него. Разве он мог не последовать за ней?

— Я больше не смогу приходить к тебе, мне нельзя покидать дворец. За мной следит один человек… Он обо всем докладывает господину. Но это еще не все. Я люблю тебя, Адапа, люблю так сильно, что, порой, мне становится трудно дышать. И с каждой нашей встречей я привязываюсь к тебе все больше. Но теперь мы оба знаем, что вместе нам не быть, и если я не уйду сейчас, я умру! Умру!

— Ламассатум, милая.

— Нет, нет, подожди, не обнимай меня. — Она крепко стиснула его запястья. — Прости меня, пожалуйста.

— Мне не за что прощать тебя.

— Почему судьба так жестока, Адапа?

— Она не жестока, просто мы не все видим. Ты прости меня, милая, я виноват перед тобой. Я должен сказать тебе, что связан обязательствами, которых не могу нарушить.

— Я, кажется, догадываюсь. — Ламассатум закрыла ладонью рот, чтобы не закричать от боли, вцепившейся в ее сердце. — У тебя есть невеста? Да?

— Есть, — он кивнул. — Ее выбрал для меня отец. Он считает, что женитьба — одно из условий для начала успешной карьеры.

— Она богата?

— Да, ее отец богат и уважаем в Вавилоне. Свадьба назначена на пятнадцатое нисанну.

— Но это же через два дня!

— Если бы я не был таким трусом, я не подчинился бы отцу. Разве брак с нелюбимой женщиной может быть счастливым? Но слово отца — камень.

— Мне пора уже, — сказала она.

Голос Ламассатум изменился, в нем появилась какая-то отстраненность, и это точно ледяной водой окатило Адапу.

— Подожди! — он схватил ее за руку.

— Что?

— Не знаю. Я не знаю, что сказать тебе. Я понимаю, что ты сейчас уйдешь, но не представляю, что будет со мной завтра, через неделю, потом…

— Скоро ты будешь принадлежать другой женщине, будешь ее целовать. Женщину своего круга. Так и должно быть. Все правильно, Адапа мы не стоим друг друга. Прощай.

Она быстро поцеловала его и, повернувшись, скрылась во тьме. Была и нет. Его слух еще различал скрип гравия под ее легкой бегущей стопой, томный шорох жасмина. Потом все стихло. Один, расстроенный, вконец опустошенный, он сел на алтарь, на его согбенную спину лег груз беды, ни с чем не сравнимой по значению, разве вот только со смертью матери.

— Девушка, которую я люблю, — сказал он сам себе.

И вдруг пришла мятежная мысль, что все еще можно поправить, вернуть Ламассатум, отказаться от чудовищного бракосочетания, которое лишь испортит ему жизнь. Пусть даже отец лишит его наследства, выгонит из дома, пусть — какая разница, если любимая будет с ним? У него есть кое-какие собственные деньги, он выкупит ее и даст свободу. Перспектива счастья так манила, так светилась лазурью где-то вдалеке, что ему казалось, все так и будет, что уже так к есть на самом деле, и осталось только почувствовать реальность новой жизни… Но еще только думая об этом, прокручивая в голове новые сюжеты, он знал, что ничего такого не сделает.

Адапа закрыл лицо руками. Ладони, рукава платья пахли ею, и он глухо, тихонечко завыл.

В свадебном наряде Иштар-умми стояла посреди своей спальни. Дверь, ведущая на балюстраду, была распахнута, смутным, ровным рокотом доносился голос города, во дворе невольник точил ножи. Холодный шелест металла о точильный камень возбуждал. Иштар-умми любила этот звук, как любила все, что было связано с силой и властью.

Сара держала перед ней зеркало в костяной оправе. Иштар-умми поворачивалась то тем, то другим боком, принимала совсем уж немыслимые позы, чтобы увидеть себя со спины.

— Хватит! — наконец, разгневанно крикнула она. — Так я или окосею, или сверну себе шею! Где эти негодницы? Их только за смертью посылать. Все, с меня хватит, я так больше не могу! Велю их высечь. Давно уж пора, честное слово.

— Успокойся, — сказала Сара. — Ты ведешь себя как ребенок. Имей хоть каплю терпения.

— Постараюсь. — Иштар-умми надула яркие губки. — Постараюсь не убить этих девчонок, когда они явятся. Я. не люблю ждать, ты знаешь.

— Иштар-умми, — с укором сказала аравитянка. — Пора взрослеть, понять, что что-то происходит не всегда так, как тебе хотелось бы. Таково течение жизни.

— О, Сара! — Иштар-умми закатила глаза. — Ты опять! Неужели даже в доме мужа я не избавлюсь от твоих нотаций!

— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? — голос Сары задрожал.

Иштар-умми удивленно вскинула брови и посмотрела на Сару долгим взглядом:

— Что?

— Ничего.

— Подожди, что значит «ничего»? Я и не думала расставаться с тобой. Конечно, ты будешь жить со мной в новом доме. Ты мне как мать! Или нет?

— Спасибо, дорогая, — Сара смертельно побледнела. — Я сделаю так, как ты захочешь.

— Вот и хорошо! — Иштар-умми щелкнула пальцами. — Скажи, я ведь прекрасна, правда? А в этом наряде я лучше во много раз. Я тебе нравлюсь? Что молчишь? Подними зеркало выше, так, теперь чуть опусти, еще ниже. Тебе не кажется, что вот тут какие-то сборки? Нет? Странно, а мне тесно, вот именно здесь, в этом самом месте.

Сара безропотно то поднимала, то опускала небольшое зеркало, позволяя юной госпоже придирчиво осматривать свадебный наряд. Рабыня, погруженная в свои мысли, по какому-то наитию угадывала, что нужно делать, потому что приказаний Иштар-умми уже не слышала: Сара думала о Сумукан-иддине.

— Ах, это вы, по вам уже кнут плачет! — крикнула Иштар-умми, повернувшись к служанкам, которые вносили в спальню зеркало в рост человека в тяжелой бронзовой оправе.

— Ставьте его сюда. Я уже намаялась с этой гадостью! — Она указала на круглое зеркало, которое держала Сара. — Да убери же ты его, наконец!

Иштар-умми хлопнула Сару по руке, пальцы аравитянки разжались, и зеркало со звуком лопнувшей арфовой струны, ударилось о глиняный пол. Казалось, что воздух в комнате раскололся надвое, и в этот разлом вползла зловещая тишина. Иштар-умми почувствовала болезненный укол в сердце, рот ее был полуоткрыт, глаза расширились от ужаса.

Сара подняла зеркало, осторожно держа за оправу. От удара на бронзовой поверхности появились бугорки и вмятины, и отражение лица рабыни приобрело уродливые черты. Подошла Иштар-умми, и на заднем плане появилось ее перекошенное, с неестественно высоким лбом, расплывчатыми щеками и узким подбородком, лицо.

.— Что это значит? — прошептала она.

— Не смотри в это зеркало, — отозвалась Сара. — Не надо.

Набу-лишир поднялся из кресла. В зале судебных заседаний стоял невообразимый шум. Пожилая женщина, мать осужденной, истошно кричала и все норовила броситься ниц перед судьями. Плачущие женщины повели ее к дверям. Судебное заседание, было окончено, но это был еще не конец, следовала завершающая часть действия — казнь.

Он осудил молодую женщину на смерть за прелюбодеяние, и иначе не мог — таков закон, и от пего, государственного судьи, зависит незыблемость закона. Зал постепенно пустел, крики и плач теперь заполнили двор, но вот и они постепенно стихли. Стражники с дротиками в руках недвижимо стояли по периметру зала, в распахнутую дверь лился солнечный свет.

Коллеги Набу-лишира и старейшины также вставали из кресел, обсуждая вполголоса свои дела, кто-то тронул Набу-лишира за рукав. Прощаясь, он почтительно поклонился; седой крепкий старик что-то с улыбкой говорил ему, обдавая запахом лука, и Набу-лишир спокойно отвечал. Наконец, и они вышли, унося с достоинством свои головы, и Набу-лишир спустился по ступенькам на мозаичный пол. Сандалии стучали непривычно громко, он прислушивался к одинокому звуку, медленному звуку своих шагов. Горели тусклые светильники, и тени на стенных барельефах углублялись, в то время как за пределами судебного здания пылал день.

Он дошел до левой стены зала и повернул назад, каменные правители и боги провожали его глазами. Нет, конечно, Набу-лишир не корил себя, он был человеком трезвого ума, но практика показывала, что людей не слишком пугает перспектива наказания, они идут на любые жертвы ради любви. И эта девушка, которую сейчас убьют, знала, что в итоге так и будет, и все-таки совершила преступление.

Толпа движется в сторону городских ворот. Осужденная на казнь в сопровождении вооруженных людей по лестнице восходит на башню. На ней длинное платье без пояса, голова не покрыта, как у уличных женщин. Под внешней стеной собираются люди, толпа растет. Башня уходит в небо, на площадке душно, горячий ветер сушит губы, рвет волосы и платье, и эти прикосновения жизни бесконечно дороги. Буйствует день, небесная синь пьет глаза. Женщину подвели к краю, помогли подняться на парапет. Легкий толчок в спину, и она летит.

Набу-лишир закрыл глаза.

— Любовь, — сказал он и вздохнул. — Все — суета. Судья оглянулся вокруг. Пора уходить. Завтра предстоит трудный день, наполненный хлопотами, — бракосочетание его сына с благородной девицей. Он был рад этому. Взгляд его остановился на одном из стражей. Набу-лишир, будто невзначай, приблизился к нему.

— В битве, которой нет равных, победу добыл, — проговорил он задумчиво.

Воин не шелохнулся, тень лежала на его бесстрастном лице. Судья повернулся на пятках и широким шагом ринулся прочь из зала в жидкое золото солнца, громко декламируя на ходу:

Оранжевый свет дрожал на барельефах, выявляя фрагменты мозаики на полу, где ануннаки — божества земли и подземного мира — кланялись своему создателю Мардуку. Тишина спустилась со сводов. Воины будут стоять до заката, но потом уйдут и они.