Рабыня Вавилона

Глава 31. ЧЕКАННЫЙ БРАСЛЕТ

Кварталы Нового города освещаются плохо, предместья же и вовсе темны. Неверный свет луны бросает на землю тени лачуг; все тонет в сумраке. Чувствуется близость реки. Она прячется в своих берегах. Веет южный ветер. Не оглядываясь, Ламассатум шла по тротуару. Ушиблась о камень, и теперь нога отзывалась болью. В конце улицы горел красный фонарь, она шла на этот свет. Залаял чуткий пес, в лицо опять дохнула невидимая река — больше не было ничего.

Река, вся белая от луны, открылась внезапно, воздух похож на нагретое стекло, такое же небо на западе — тяжелая позеленевшая бронза. Громадные каменные корабли встали перед ней: два у померкшего берега, в мутно-белой завесе тумана; другие видны нечетко, тают в колышущейся тьме. Сквозь туман, сквозь лунную гладь мигают отдаленные редкие огоньки — там Новый город. И опять ей захотелось покончить со всем разом, но тоскливо заныло сердце, еще жалея о чем-то.

Ламассатум пошла вдоль берега, все время оглядываясь на мост, вернулась. Билась вода о столбы-корабли. Она пошла по мосту. Река все время что-то шептала неразборчиво и нежно, мигали волны. Ламассатум подвинулась к краю настила. Можно оставить беды, обнажиться, обновленной войти в новый мир, стать ветром, светом; улететь — и больше никогда не возвращаться. Она нащупала на поясе кошелек, вынула несколько мелких монет, швырнула в белую мокрую гладь. Не услышала даже всплеска. Нет, не теперь. Побежала по мосту, хватая ртом ветер.

Насыпь, усеянная галькой, круто уходила вниз. Отшлифованные водой камешки осыпались под ее стопой. Ламассатум поскользнулась и с шумом съехала вниз. По обе стороны шуршали ручейки. Ошеломленная, она глядела на круглую, луну. Берег с острыми тенями лежал у ее ног, а там чернели насыпи канала.

Ламассатум долго шла, луна катилась впереди; мысль о самоубийстве не оставляла ее. Тени сглаживались, обрывистый берег понижался, пока не стал пологим. Тростниковые хижины рыбаков подступали к самой воде. Здесь еще не завершился день, в питейном заведении гуляли, доносились крики и смех. Ламассатум хотела поскорее пересечь открытое место, освещенное луной, но вдруг остановилась. На песке, ни от кого не скрываясь, совокуплялись двое. Испуганно глядела она на белые, раскинутые ноги женщины и залитые ярким лунным светом ягодицы мужчины. То, что происходило на ее глазах, показалось Ламассатум оскорбительным, грубой ложью, замешенной на крови. Она юркнула за камни, и бурно и беззвучно разрыдалась, кусая руки.

Грязь бедняцких кварталов притягивала Адапу. Теперь он видел, что существуют в мире не только дворцы, роскошь и власть. Есть и другая жизнь, дрожащая от страха, нищеты, омерзения к себе. Незадолго до заката солнца Адапа пересекал по мосту Евфрат и оказывался в жилых кварталах Нового города, далеких от совершенства. Подолгу бродил в сутолоке улиц, пока не зажигались первые светильники в домах. Потом сидел на берегу, с тайной грустью обхватив колени, глядел, как рабы разбирают настил на мосту, и говорил себе, что вот, мост разобран, и нет возможности попасть домой, к нелюбимой женщине, которая его ждет. В двух направлениях шли корабли, задевая мачтами мокрые звезды. Он слышал, голоса корабельщиков, команды кормчих; полюбил вдруг эту неподвижность, это одиночество. Он мог бы просидеть так всю жизнь, глядя, как проплывают мимо дни. Адапа понимал, что ему никогда не стать прежним. В нем словно разом открылись все окна, сквозняк выдувал из него прошлое, саму память об истекших годах.

Теперь Адапа думал о многом, о таких вещах, которые раньше и в голову бы не пришли. Ведь прежде он был замкнут на науке, а в конечном итоге на себе. Никого не любил. И даже эта болезненная привязанность к матери, неизъяснимая нежность были эгоистичны. Когда она умерла, ему казалось, он перестал существовать. Это было фатальное заблуждение. Он так горевал, так искал ее, что пришла, наконец, Ламассатум. И жизнь началась. И жизнь кончилась.

Занятия в высшей школе Эсагилы стали ему в тягость. Древние языки — то, что раньше возбуждало его любопытство, — теперь вызывали раздражение. Что-то иное, новое, манило его, но что, Адапа еще не понял.

Все-таки он узнал имя хозяина Ламассатум. Это был Нингирсу, главный писец принцессы. Очень богатый человек. Но у Адапы достаточно денег, чтобы купить у него рабыню. Другие варианты он не рассматривал. С холодной уверенностью он думал о том, что скоро Ламассатум станет его супругой.

Как он жил до нее? Как жил все эти восемнадцать лет? Теперь ему казалось, что все те туманные, золотые, спокойные годы были лишь предисловием к бытию настоящему. И вот он испытал любовь и страдание, и прошлое ушло, распавшись на составляющие. Адапа словно вылез из кокона — мокрый, дрожащий, раненый навылет, но знающий, что существует любовь, и что одна она и есть величайшая ценность этого мира. Теперь, задыхаясь от боли, нужно найти в себе силы, чтобы расправить крылья и подняться над землей. Молодая бабочка в лучах утреннего солнца.

Адапа подошел к мосту и с удивлением увидел, что настил не разобран. Это было кстати. Поутру он собирался отправиться к Нингирсу. Нужно было выспаться и привести себя в порядок.

За рекой мерцали огни Старого города. Светился храм, венчавший Этеменанки, на террасах дворца мигали светильники, похожие на заплаканные глаза. Луна светила ярко, клинок реки отливал белой сталью. У отвесных берегов лежала густая тень. Яркая рябь волны меркла, касаясь ее. В непроницаемости тьмы берега было что-то смутно влекущее, даже пугающее. Адапа постоял, глядя вниз, потом спустился с насыпи.

Запах реки глушил все остальные запахи. Пахло мокрой глиной, гниющей водной травой, моллюсками. Это было глупо — бродить здесь во мраке, спотыкаясь о камни, слушать, как где-то воют собаки. Он подошел к лачугам, сгрудившимся у воды. По-видимому, это была рыбацкая община. В одном из домов маячил подслеповатый огонек, несуразно, пьяно причитала какая-то женщина.

Адапа присел на камень, еще теплый с вечера. Мерцали звезды, Скорпион сместился, ореол вокруг луны отливал красным. Что-то неестественное было во всем происходящем, в притихшей ночи. Он мог бы сказать твердо, что ситуация повторяется, что-то похожее уже было. Вот так же он сидел здесь, думая о Ламассатум, и река, вся белая от луны, сонно переворачивалась с боку на бок.

Старая деревянная пристань, такая же безнадежная, как лачуги, врезалась в тело реки, дрожало ее черное искривленное отражение. Несколько лодок качались на приколе. Адапа отвернулся. Пора уходить. Завтра предстоит нелегкий день, решится его судьба. Он предвидел тяжелые сражения с домочадцами, ненависть, которой они одарят его. Но это — его жизнь, и прожить ее может только он.

Что-то привлекло его внимание на реке. Он вгляделся в синий бархатный сумрак. В тени пристани что-то происходило, какой-то плеск доносился с той стороны. Пришло чувство беспокойства и осталось легким покалыванием где-то под сердцем. От пристани отошла лодка; луна щедро и радостно посеребрила ее. Лодка качалась на волнах, медленно разворачиваясь. Тот, кто сидел в ней, либо не умел грести, либо был слишком слаб. Наконец лодка развернулась и пошла на середину реки. Теперь Адапа глядел не отрываясь.

Завыла собака. Человек поднялся, и Адапа увидел, что это молодая женщина. Она постояла минуту и бросилась в воду. Ошеломленный, Адапа стоял на берегу, глядя, как смыкаются лунные круги над самоубийцей. Пустая лодка качалась, поворачиваясь к нему кормой.

— О боги! — прошептал Адапа. Оцепенение в следующее мгновение прошло, он бежал к пристани. Сердце колотилось в груди, словно ему было тесно и оно собиралось покинуть тело Адапы.

Он ринулся в реку. Вода оглушила, полилась в нос, рот. Адапа вынырнул, отплевываясь и кашляя. Нырнул снова. В глубине был чернильный мрак, только у поверхности летали бледно-голубые блики, и дрожало серебристое пятно. Адапа рыскал во мраке, хватая руками одну пустоту. Подплыл ближе к лодке, которая гигантским пером качалась наверху. «Здесь, она должна быть где-то здесь», — пронеслось в голове. Больше задерживать дыхание он не мог, снова с шумом вырвался на поверхность, хватая ртом воздух. На миг Адапе показалось, что не достанет уже мужества нырнуть еще раз. Он зажал нос и ушел в глубину.

Адапа руками ощупывал камни, ускользающий ил. Нет ничего. Ничего вновь. Он коснулся чего-то мягкого и с ужасом понял, что это рука. Утопленница лежала на самом дне, в неглубокой воронке. Адапа потащил ее за одежду, с силой отталкиваясь от пластов воды. Спешил. Глаза ее были закрыты, бледное лицо осветила луна. Лодку отнесло течением, догнать ее не было возможности. Адапа поплыл к берегу. Девушка оказалась легкой, Адапа вынес ее на шуршащую гальку.

Кровь шумела у него в голове. Он прижался ухом к груди девушки, ощутил щекой мертвый, мокрый холод ее платья. Она была жива. Адапа приподнял ее голову. Узкое лицо, наполовину очерченное резким лунным сиянием, тонкие черты, посиневшие губы. Счет шел на секунды, она безмолвно умирала. Адапа растерялся, он не знал, что сделать, как помочь ей. Он схватил ее на руки и побежал к ближайшему дому. Дверь хижины оказалась открытой. Кто-то косматый, в тряпье, стоял с лампой в руках. Адапа вошел. Потолок в комнате был такой низкий, что он касался его макушкой, и волосы цеплялись за сухой тростник. Кто-то задвинул дверь, отсекая комнату от ночи, пошел за ним. От света лампы вырастали страшные тени, взгляд Адапы метался в панике в поисках постели.

— Сюда клади, сюда! — услыхал он.

Затем Адапа разглядел пергаментную руку старухи с указующим перстом.

— Вот сюда, вот, отец мой. В угол, на циновочку. Все видела, все, — бормотала она, становясь на колени перед утопленницей. — А ты выйди, постой снаружи. Я ее оживлю, уж я-то знаю, как.

Адапа попятился, не отрывая глаз от безжизненного тела, лежащего на полу, страдальчески запрокинутой головы. Кое-как выбрался наружу. На него зло глядели звезды. Он не знал, куда ему деться. Возбуждение не проходило. Сердце бешено колотилось, тягостно ныли виски. Он сел на связку хвороста, обхватив голову руками. Кто-то потряс его за плечо.

— Что ты, плачешь, что ли?

Подбоченившись, перед ним стояла полная женщина с накрашенным лицом.

Адапа покачал головой.

— Нет. Ты кто такая?

— Я-то? Живу здесь, а что?

— Я девушку принес к вам. Как она? Жива?

— Кто? Утопленница твоя? Жива. Мамушка хлопочет. Сколько мы таких повидали! Что глядишь? Или не заметил меня, как заходил?

— Не видел…

Женщина наклонилась над ним, глядя в его глаза. В глубоком вырезе виднелась ее огромная голая грудь. На шее качался амулет.

— Что это? — ошарашено спросил Адапа, поймав грубую фигурку.

— Против злых демонов, — ответила женщина и хохотнула. — Что ты дрожишь так, чего боишься? Хочешь, ублажу, про все забудешь.

Она еще ниже склонилась, обдав Адапу запахом пальмового вина и немытого тела. Губы ее раздвинулись в улыбке, намазанные сажей брови поползли вверх.

— Ты это брось, — тихо сказал Адапа.

Женщина фыркнула и выпрямилась.

— А чего сидишь-то тогда здесь? — спросила она. — Забирать утопленницу свою будешь? Нам она на что! Лишний рот.

Она повернулась и хотела идти. Адапа спохватился.

— Подожди. — Женщина оглянулась. — На вот, возьми кошелек, я не знаю, сколько там, какая-то мелочь…

— Ну, так что, забирать ее будешь? — уже миролюбиво спросила она, пряча кошелек за пазуху.

— Я даже не знаю ее.

— О-о, — протянула толстуха и ушла.

В темноте, где-то за лачугой, еще слышался шорох гальки, потом все стихло. Адапа осторожно приоткрыл дверь, заглянул внутрь. Старуха сидела на полу, раскачиваясь и бормоча. По-видимому, читала заговор. Он вошел, присел рядом. От медной жаровни шло сухое тепло. Адапа протянул руки. Он глядел на красивые угли, изо всех сил стараясь не поднимать глаз на девушку. Она лежала в той же позе, в том же мокром платье, только волосы были аккуратно убраны с лица. Старуха замолчала, что-то помешала в горшочке, от которого поднимался пар, запахло травами. Адапа не выдержал.

— Она могла умереть, — прошептал он.

— Известно, — отозвалась старуха.

— Ты думаешь, она хотела этого?

— А для чего бы тогда стала прыгать? — пожала плечами старуха.

— У нее, наверное, что-то случилось. Но неужели смерть — лучший выход? Наверное, жизнь все-таки лучше смерти?

— Как знать. Бывает, смерть — лучше, — спокойно ответила старуха.

— Но ведь и в царстве мертвых страдания!

— Да, так говорят жрецы. И мы верим им. А что остается? Жрецы — умные. Но как там на самом деле, — она подняла вверх указательный палец с обломанным грязным ногтем, — ты узнаешь сам, когда придет твое время.

— А ты давно здесь живешь?

— Давно. Мы рыбаки, живем здесь, оброк платим дворцу.

— У тебя большая семья?

— Да куда большая: я и моя дочка. Муж мой в чумной год умер. И у дочки был муж, он в последнем походе с армией сгинул. А нам куда деваться? Я лечу помаленьку, а дочка стала публичной женщиной. В чумной год и ее детки умерли, двое было. А теперь вот рожает, да все мертвых. Боги наказывают. За порочную жизнь, отец мой.

— Ты почему меня называешь так странно?

— А что, думаешь, не вижу я каких ты кровей? — старуха хитро прищурилась.

— Это почему же? А-а из-за колец? — Адапа отдернул руки от жаровни.

— Кольца хороши, — старуха поцокала языком. — Да что они! И вор может на пальцы кольца нанизать. Молод ты еще, ничего-то ты не знаешь.

— А она не умерла? — Адапа показал глазами на девушку. — Не шевелится совсем.

— Спит она, — отозвалась врачевательница. — Проснется, куда пойдет? В другой раз в реку страшно будет, так и станет маяться…

— Вот вы тяжело живете. Почему же себя не убиваете?

— Зачем? Человек — такая скотина, что ко всему привыкает, и надеется до последнего.

— На что?! — воскликнул Адапа, хватая ее руку, — На что надеется? А если надежды нет совсем? Ведь нельзя же верить в пустоту.

— В пустоту — нельзя, но в мире этом нет пустот, все чем-то заполнено.

— Какая ты странная, — потрясенно прошептал Адапа.

— На, пей.

Старуха протянула ему горшок. Адапа послушно принял, согревая ладони о теплые глиняные бока. Его била мелкая дрожь.

— Ты богат, семья твоя богата. Как сюда попал? Или из дому согнали?

— Сам ушел.

— Плохо, — она покачала головой. — Плохо это.

Человеку нужна семья.

— Осуждаешь?

— Как я могу судить? У каждого своя жизнь.

— Если бы ты только знала, что происходит, — Адапа вздохнул. — Это невозможно рассказать, слишком сложно.

Девушка застонала. Старуха поползла к ней.

— Болеть будет, — сказала, не глядя на Адапу. — Демон в нее вселился. Думал нечистый, что ему она принадлежит, а тут ты выволок ее из другого мира. Горшок-то дай!

Дрожащими руками Адапа передал врачевательнице варево. Старуха приподняла голову девушки, пытаясь напоить. Та захлебывалась, питье стекало по шее.

— Ты поможешь ей? — спросил Адапа.

— Сделаю, что смогу, — старуха вздохнула. — Она совсем дитя. Зачем же в реку-то…

Адапа взял лампу, приблизился. Губы ее порозовели, мягкая тень от ресниц лежала на впалых щеках. Что-то в облике этого замученного создания показалось Адапе смутно знакомым. Стало вдруг страшно. Он не знает эту девушку, никогда не видел прежде. Но как она похожа на Ламассатум! Он пристальнее вгляделся и взялся за сердце.

— Что это ты, отец мой? — старуха по одному отжимала пальцы Адапы, вцепившиеся в лампу. — Так ты спалишь меня. Белый стал, точно призрака увидел.

Адапа приподнял тонкую, безжизненную девичью руку. На запястье был надет чеканный браслет из белого серебра. Он сам купил его на рынке в предпоследний день новогоднего праздника. Точно громом пораженный, стоял Адапа над своей любимой. Внутри был такой холод, такой вой, точно демоны подземного мира трубили в трубы.

— Бабушка, пусть она у тебя побудет, пригляди за ней. Я приду завтра, приведу лекаря. — Адапа говорил торопливо, захлебываясь словами. — На, возьми, — он отдал старухе кольцо с алмазом. — Покорми ее хорошенько. Одеял нет у тебя? Я куплю, все принесу, лекаря приведу.

— Не надо никакого лекаря! — старуха замахала руками. — Я сама ее на ноги поставлю. Ничего не понимаю. Так ты придешь, что ли?

— Да-да, завтра. Вернее, сегодня утром. Ты глаз с нее не спускай.

Нервы его были натянуты до предела. Переживания последних дней давали себя знать. Адапа едва держался на ногах, боль раскаленными щипцами жгла голову. Он выбрался на улицу, глотнул сырого предрассветного воздуха. Луна закатилась. Евфрат был страшен. Адапа шел вдоль темной кромки воды. Боялся думать, но мысли бились, жили помимо его воли. Он больше не мог. Он сел прямо на сырую глину и плакал, плакал, плакал, пока не устал.