Рабыня Вавилона

Глава 7. ДВОРЕЦ НАВУХОДОНОСОРА

Внутри городских стен уже кипела хозяйственная жизнь. Гигантский комплекс дворца возвышался над суетой. Дорога процессий сверкала голубыми изразцами, диковинные звери на стенах стремились во дворец, будто маня путешественника за собой. Ворота Иштар поднимались в фиолетовую высь, великолепные в своем монументальном величии. Южный дворец, словно чего-то ждал.

Тронный зал, наконец, опустел, все три его входа были заперты. Суровые горцы с Тауруса стерегли покой этих стен. Посланцы из Элама, наконец, удалились. Смолкли голоса, шарканье, тихий звон золотых украшений, подобный шелесту. Уже отправили в счетную канцелярию приношения, угодные Вавилону. Уже можно было закрыть глаза.

Воинственный дух Набопаласара витал в этих стенах. С того времени как в Вавилоне утвердились арамеи, в стране произошли большие перемены. Новый царь, избранный Набу и Мардуком, заключил союз с индийцами, диким племенем, управлял которым такой же дикарь Киаксар.

И объединенные армии двинулись на Ашшур.

Ассирийское государство, потеряв своего последнего великого царя, Ашшурбанапала, быстро катилось к закату. Гибель империи была неизбежна. Во многих покоренных провинциях начались кровавые восстания.

В весенние месяцы Набопаласар и Киаксар вошли в Ниневию и сравняли богатейший и прекрасный город с землей. Дворец ассирийских царей, «не имеющий соперников», был разрушен и предан огню, а камни фундаментов сброшены в канал, в чьи воды он гляделся, как заносчивая красавица в зеркало.

После такого удара ассирийские города уже не смогли подняться. В руинах лежали Ашшур, Ним-руд, Дур-Шарукан. Тигр окрасился кровью, и в мутных водах Верхнего Заба плыли трупы.

На равнинах мидийцы и царь Вавилона настигали воинов Ашшура, закрывали входы и выходы и убивали их без числа. Мирных жителей уводили в плен и делали своей собственностью. Вавилонские боги — Бел, Иштар, Адад, Син, Шамаш, Нергал с молчаливым одобрением смотрели на разграбление.

Избавившись от опасного врага, Вавилон вновь занял господствующее положение в Передней Азии и мог соперничать с Египтом.

Тронный зал Южного дворца поражал воображение каждого, кто входил сюда. На стенах его, покрытых белым гипсом, размещались искусные рельефы: гигантские фаллические «древа жизни», шагающие львы. Из многоугольных кессонов потолка свисали бронзовые лампы, инкрустированные золотом, серебром и драгоценными камнями. Двери из дорогого кедра были обиты медью, дверные петли и засовы выполнены из бронзы. Пол устилала великолепная мозаика, изображающая царскую охоту.

Захватывающее впечатление производили размеры зала, где каждый шаг освещали многочисленные, лампы. Но сейчас их свет был приглушен.

Напротив средней двери располагалась сумеречная ниша. В ней-то и находилось сердце страны — трон Навуходоносора. К нему вели ступени, покрытые резным орнаментом и клинописью. У основания лестницы стояли четыре воина-наемника с обнаженными короткими мечами.

За закрытыми дверями, наконец, смолкли отголоски шагов. Теперь в тронном зале слышалось лишь легкое потрескивание фитилей в светильниках.

Раздался сдержанный кашель, невнятное бормотание. Воины стиснули рукояти мечей. На троне, возносясь над роскошью зала, сидел Навуходоносор в глубокой задумчивости. Он был болен и, как ему самому казалось, неизлечимо. Но царь еще крепко держал страну в руках.

Его желтые пальцы вцепились в подлокотники трона, воротник душил, шапка, словно раскаленный котел, жгла голову. Навуходоносор рывком сорвал ее и небрежно бросил на колени. Шапка соскользнула на пол, так и осталась там лежать.

Навуходоносор поднялся и, тяжело ступая, устремился вниз. Слишком сильно болела голова. Тревожные мысли не отпускали царя.

Через дверь, почти неразличимую в задней стене, он прошел в обширную комнату, где были установлены фонтаны. Вода всплескивала мелодично и монотонно, словно сыпалось серебро. Навстречу ему выбежал маленький раб с красной лентой в темных волосах и в красном халате из тонкой ткани, складки которой лишь подчеркивали изящное тело. Он упал к ногам царя, вытянув руки.

— Встань, — кратко приказал тот.

Мальчик подчинился, неловко подбирая полы халата. Детская макушка, темный шелк волос, пересеченный алой лентой, на свету окрашен в медный цвет по самому краю. Медленное поднятие головы. Изменение ракурса — лицо ребенка распускается, словно бутон. Нежный пушок на щеках, узкий подбородок, обусловленный тонкостью челюстной кости, чистый, очень белый лоб, украшенный татуировкой. Глаза мальчика цвета пальмовой коры с испугом глядят на могучего царя.

Своей— большой ладонью тот взял мальчика за подбородок, пальцами осязая глянцевую гладкость кожи. У левого глаза, с внутренней его стороны, синела жилка, плавился холодный блик. Это прикосновение напомнило царю другое, острое, шероховатое — статуя Мардука.

— Распусти ремни на сандалиях, — проговорил, наконец, Навуходоносор.

Невольник только этого и ждал — подбородок его избавился от царственных пальцев. Мальчик нагнулся и ловко распутал узкие ремешки. Босой, неспешно ступая по коврам, Навуходоносор пошел к фонтану, оставив ребенка стоять на коленях с парой сандалий в руках. Раскрыв рот, раб смотрел вслед царю без мысли, без чувств, словно превратился в каменное изваяние.

Фонтаны были устроены здесь и в смежных комнатах. Вода проходила сквозь особые фильтры и была столь прозрачна, что, казалось, хрустальные брызги разбиваются о воздух, превращаясь в радужные осколки, в мгновения прохлады.

Навуходоносор опустил* руку в холодную воду. Произошла метаморфоза — пальцы преломились, распухли, влажно замерцали камни перстней. Это на что-то похоже. Так уже было когда-то. Очень давно, когда он был моложе, когда не было столь мучительно-острого ощущения времени, его бесконечности, и конечности личного бытия, когда жрецы сдерживали свои аппетиты, боялись его, молодого льва, преемника царя-завоевателя. Когда не рвались так к власти, а алчность, свойственную своему сословию, прятали за маской служения богам.

Сейчас не прячут. Сейчас они сильны. Но вот сын… Сын слаб против них. Ничего, ничего. Жрецы забыли одну деталь — лев, даже одряхлевший, остается львом, и он, Навуходоносор, еще прижмет их. Ради страны, ради сына…

Он вынул из воды руку. Ледяные пальцы. Такое же сердце. Царь покачал головой.

Струи взлетали вверх, делали полукруг, и звонко разбивались, смешивались с водой в бассейне. Он услыхал легкие шаги за спиной. Но вида не подал. Она остановилась в отдалении. Но он все еще как будто слышал шелест ее платья, мелодичный звон золотых запястий.

Закрыл глаза. Перед мысленным взором стояла чернота. Одна-две яркие вспышки воспоминаний, отдаленные образы, мгновения, когда он был счастлив. И больше — ничего.

— Почему молчишь? — пророкотал Навуходоносор.

— Не смею нарушить царственного молчания, — отвечала Нингаль.

— Молчание… — он повернулся.

— Молчание — это сокровище. Но порой цена его становится столь велика, что бывает безопаснее от него избавиться.

Царь пристально смотрел на жрицу. Лицо ее было скрыто. Черные, глаза улыбались— глаза пантеры.

— Гула отпустила тебя?

— У нее много дел. Мы уговорились, что она не заметит моего отсутствия.

— Боги все замечают.

— Если не попросить их об обратном.

— А что ты хотела сказать мне, жрица?

— Я? Мой царь! Я хотела лишь выслушать.

— Что дает тебе право быть столь самонадеянной? Ты являешься в мои покои, подкладываешь в мою постель детей… по-твоему, ты обладаешь влиянием на царя?

Она слушала спокойно. Кто-нибудь другой расценил бы эти слова как приговор, но Нингаль и бровью не повела. Она знала царя, знала, как никто другой: сущность Навуходоносора была обнажена перед проницательным взглядом жрицы Гулы.

— Когда мышь, убегая от мангуста, попала в змеиную нору, она сказала: «Меня послал к тебе заклинатель змей. Мое почтение!»

— Ты умеешь сохранять присутствие духа. Я люблю таких врагов. Всегда приятно отправлять на смерть человека мужественного. Это не унижает ни тебя, ни его.

Навуходоносор заложил руки за спину и пошел вдоль фонтана.

— Но я не враг тебе! — воскликнула Нингаль.

— Нет, ты — не враг.

Навуходоносор выжидающе посмотрел на женщину, словно раздумывая, а так ли это на самом деле?

— У меня другие враги, — произнес он, наконец, после зловещей паузы, натянутой в воздухе, словно тетива ассирийского лука.

— Знаю их, — быстро сказала женщина и закивала головой. — Жрецы в обиде на тебя, мой царь. Они не хотят платить налоги. Они считают, что времена Хаммурапи уже не вернутся. Главный храм молчит, выжидает, как всегда.

— Жрецы не должны играть столь значительную роль в государстве. Это и так продолжалось слишком долго, — раздраженно сказал он. — Будет по-моему!

Навуходоносор тяжело опустился в кресло с широкой спинкой и подлокотниками. Резьба по слоновой кости и отшлифованный лазурит украшали его, покоилось оно на лапах Шэду. Нингаль с поклоном придвинула низкую скамейку, и царь поставил одну ногу, поправляя широкое платье.

Жрица, не спеша, прохаживалась перед ним, уперев ладони в полные бедра. Ковры заглушали шаги. Искоса поглядывая в сторону царя, Нингаль поднималась на мыски, и Навуходоносор из-под тяжелых век смотрел на ее обнажающиеся блестящие голени.

— Они ставят мне в вину неуважительное отношение к культу, будто бы я не почитаю богов, — проговорил он, сглатывая горькую слюну. — Считают, что именно они возвели меня на трон. А разве я не расплатился? Построены многочисленные храмы по всему государству. А сколько их лежало в руинах и запустении! Теперь же там даров несметно. И все это в миг сбрасывается со счетов, стоит только царю заикнуться о налогах!

Навуходоносор рассмеялся.

— Поистине омерзительна эта крысиная возня.

— Не забывай, мой царь, о влиянии жрецов на население. Ты знаешь, эти маги способны на все. Они будут отстаивать свои интересы.

— Знаю, знаю…

Он откинулся на спинку кресла. Нингаль села на ковер и стала растирать его ступни.

— Все знаю, — повторил он. — Влияние жрецов велико, но у меня хватит сил поставить их на место.

— Мой царь, ты крепок словом и делом. Ты вел войны именем Мардука. Так пусть он покровительствует тебе в новой борьбе, — прошептала жрица.

— Да, да…

Навуходоносор смежил веки. Боль отступила. На царственном лице промелькнуло подобие улыбки.

— Ты сокрушишь их, — продолжала Нингаль, вкладывая весь свой трепет и жар в умелые пальцы, разминающие ступни царя.

— Есть кое-что иное, что беспокоит меня.

— Что же? Или кто?

— Мой сын, — отрывисто проговорил Навуходоносор. — Боюсь, для Авель-Мардука скоро настанут трудные времена.

— У юноши большие шансы стать хорошим царем, — возразила Нингаль.

— Может быть, если бы он интересовался тем, что происходит вокруг, и делами внутри государства. Но Авель-Мардук — воин. В походах он счастлив. Когда нет войны — охотится. А его молодая жена спит одна на ложе.

— Он умен, и, значит, все придет само.

— Если только на это будет время.

Маленький раб, дремавший на циновке у порога, вдруг вскинул голову и уставился на дверь. В узкой щели мелькнула белая одежда жреца. Это было очень странно, ведь в тронном зале сейчас никого нет. Стражники не пропустят даже жен царя.

Но присутствие жреца — это вызывало сомнения, а значит, не происходило вовсе. Скорее всего, показалось. И мальчик, уткнувшись лбом в циновку, крепко заснул.