Рамсес Великий

1

Прошло шестнадцать лет. За этот довольно значительный срок в человеческой жизни и мгновение в истории государства произошло множество драматических событий в судьбе новой правящей династии. Рамсес Первый[23] умер через два года после начала своего царствования. Поговаривали, что он был отравлен. Угроза внутреннего хаоса вновь возникла в стране, но фараон Сети Первый[24] смог железной рукой подавить все честолюбивые попытки знати свергнуть новую, ещё прочно не утвердившуюся на троне династию, а также всплески сепаратизма на окраинах обширной империи. Однако какой-то рок преследовал потомство Нефертити и Хоремхеба. Сети Первый скончался на одиннадцатом году своего царствования в расцвете лет, и на трон сел двадцатиоднолетний юноша Рамсес Второй[25]. Ему тоже пришлось ожесточённо бороться за власть. В непрекращающейся ни на минуту схватке выковывался характер фараона. И уже через несколько лет страна признала нового властелина. Закончился период смут и разброда, и началась невиданная доныне эра процветания и величия древнейшей монархии на земле.

Багрово-красный диск солнца вставал над древними стовратными Фивами из-за серо-лиловых пустынных с плоскими вершинами гор, уныло тянувшихся по краю цветущей долины вдоль полноводного Нила. Дневное светило громогласно, торжественно приветствовали ещё охрипшими спросонья голосами одетые в белоснежные льняные одеяния жрецы, позёвывая и почёсываясь, в просторном фиванском храме бога Амона[26] на восточном берегу в северной части города. Бритоголовые слуги верховного божества Египта, одним из воплощений которого был солнечный диск, нестройно гнусавили по привычке в густом благоуханном дыму тысячи раз повторенные молитвы. Их голоса гулким эхом разносились под высокими сводами, расписанными тёмно-синей краской, с горящими даже в полумраке золотыми звёздами. Это рукотворное звёздное небо поддерживали мощные колонны, сплошь покрытые иероглифами. С первыми лучами солнца в храм влетели ласточки. Они стремительно и бесшумно, как тёмные молнии, проносились в полумраке, разрезая своими острыми чёрными крыльями столбы утреннего солнечного света и сизые клубы благовонного дыма, медленно и лениво поднимающегося вверх к капителям колонн, искусно вырезанным из камня в виде распускающихся, трепетно тянувшихся к божественному светилу цветков лотоса.

Лучи восходящего солнца освещали на восточном берегу Нила и гигантскую статую из серого песчаника, воздвигнутую недавно перед центральными воротами храма Амона. Её голова и плечи, возвышавшиеся над оштукатуренными желтовато-серыми стенами и пилонами храма Амона, были видны за многие километры вокруг. Образ живого бога, владыки страны, фараона Рамсеса Второго, выточенный совсем недавно из огромной каменной глыбы, взирал на свою страну. Молодой и честолюбивый властитель самой обширной и могучей державы Древнего Востока всего за несколько лет сумел в своём железном кулаке самодержавной власти так зажать свой жизнелюбивый народ и независимую, склонную к кровавым мятежам и коварным заговорам знать, что все египтяне, от мала до велика, твёрдо уяснили себе главную истину: новая царская династия, третьим представителем которой являлся молодой фараон, так же могуча и священна, как и все главные боги Египта, и приход очередного живого божества на смену ушедшему в западную страну мёртвых так же неизбежен, как и восход солнца на востоке каждое утро. Знати, особенно местной аристократии большинства южных номов, исторически сложившихся областей Верхнего Египта, со своими особыми божествами и правителями, передающими свои права по наследству от отца к сыну, эта железная деспотия власти фараона, объединяющая страну в единое целое, конечно же, не нравилась. Простой люд видел в фараоне пусть и далёкого, но всё же защитника от притеснений и беспорядков, воцаряющихся в печальные времена безвластия, а вернее всевластия местных туповатых и алчных номархов — глав отдельных областей-номов, которые как чёрно-зелёные камешки на ожерелье были насажены на сизо-бирюзовую нить Нила.

Потому и молились прямо на пыльной земле перед своими ветхими хибарками пусть менее торжественно, чем бритоголовые, сытые жрецы, но, может быть, более искренне небесному божеству и живому фараону, взирающему сверху на них, земледельцы, рыбаки, перевозчики, пекари, каменотёсы и другой бедный люд, вынужденный вставать ни свет ни заря, чтобы пораньше начать свой долгий изнуряющий трудовой день. После короткой молитвы все приступали к своим делам, уверенные, что верховное божество страны Амон и живой бог Рамсес Второй ниспошлют беднякам удачу, защитят от жестоких притеснений со стороны власть имущих, ведь кто как не оба эти божества, символизирующие порядок небесный и земной, смогут оградить от несправедливости и несчастий нищих и сирых земли египетской. Огромная голова и плечи молодого фараона были видны за многие километры вокруг. Багровые лучи оживили неподвижные каменные черты великана. Казалось, что он сейчас встанет во весь огромный рост, расправит богатырские плечи и зашагает по благословенной чёрной земле своей родины, которую оберегает. Маленькие фигурки погонщиков ослов, везущих свежие овощи в город, рыбаки на берегах многоводного Нила, крестьяне, шагающие на свои поля, и даже гордые писцы, опора государства египетского, степенно направляющиеся с утра пораньше обозревать поля, каналы и плотины, — все бросились ниц перед ликом своего владыки, взирающим пронзительным, соколиным взором на каждого, кто в это славное утро направлялся по своим делам. Тёплая, так и не остывшая со вчерашнего жаркого дня чёрная пыль дорог мягко щекотала животы и лица распростёршихся на земле подданных живого бога. Они привычно бормотали молитвы и искоса карими, с лукавым блеском, как у всех истинных южан, глазами посматривали вокруг. Никто не хотел первым вскочить с земли и тем самым показать своё неуважение к фараону. Почти в каждом городе и даже в маленьком селении уже высились каменные изображения Рамсеса Второго, хотя он и правил единолично после смерти своего отца всего несколько лет, оттого в этот утренний час все египтяне распростёрлись на своих тощих и толстых животах и молили о здравии живого бога.

Божественный диск солнца всё выше поднимался по светло-голубому без единого облачка небосклону. Уже начинало припекать. Это почувствовал дочерна загорелый, стройный юноша, спящий голышом на расстеленном тонком матрасике на крыше одного из домиков пристройки, входящей в комплекс богатой усадьбы, раскинувшейся на северо-западе стовратных Фив, неподалёку от пустующего в настоящий момент дворца Рамсеса Второго. Фараон ушёл почти год назад в свой первый азиатский поход. Риб-адди открыл глаза и увидел лохматую верхушку финиковой пальмы, росшей рядом во внутреннем дворике и летавших высоко в бирюзово-жемчужном небе ласточек и сизоворонок. Длинные, узкие и жёсткие зелено-серые перистые листья скрежетали на лёгком ветерке. Риб-адди потянулся всем своим смуглым, гибким и сильным телом. Он походил на молодую мангусту, привезённую недавно купцами из Вавилона и подаренную его отцу Рахотепу, начальнику писцов фараона в Фивах, наблюдающих за поставками зерна и прочих налогов в государственную казну. Молодой человек вскочил с жёсткого полосатого тюфячка, опоясал узкие бёдра коротенькой красной повязкой и побежал вприпрыжку по кирпичным ступенькам вниз в хозяйственный двор, откуда вкусно пахло только что испечённым хлебом.

Здесь всем заправляла мать, Зимрида, бывшая финикийская рабыня, когда-то гибкая и изящная, как статуэтка, наложница египетского вельможи Рахотепа, а сейчас превратившаяся в располневшую, с усиками над верхней губой матрону, властно командующую всем хозяйством большой городской усадьбы на правах домоправительницы. Она иногда позволяла себе даже поругивать прямо в лицо своего хозяина, толстого человечка с крупными и тёмными, как винные ягоды, глазами и пухлыми алыми губами старого сладострастника. Вот и теперь Зимрида в пёстрой льняной рубахе с узкими бретельками, глубоко впивающимися в её жирные плечи, зычно покрикивала в восточном дворе, где располагалась кухня, пекарня и невысокие кирпичные оштукатуренные домики для слуг. Риб-адди быстро пересёк просторный двор, где слуги и повара на невысоких переносных глиняных печах цилиндрической формы, с дверцами в нижней части округлой стенки для подачи воздуха и выгребания золы, варили в котлах многочисленные блюда и жарили над очагами насаженных на вертела гусей и уток. В доме гостил старший брат Нуфрет, законной жены хозяина дома, бывший известный военачальник Хаемхет, недавно ушедший на покой, который не оставил с годами привычки с утра есть мясо, да и сам Рахотеп был не прочь поутру обглодать водоплавающую птичку с хрустящей поджаренной кожицей. Вот и ощипывали проворно повара уток и гусей, спеша насадить их на вертела. Риб-адди перепрыгнул через хвост длинной и толстой нильской щуки, которую с трудом волокли по двору двое слуг, продев палку в жабры, ущипнул на ходу за пышный зад черно-фиолетовую нубийку Хору, одетую в одну узкую малиновую повязку на бёдрах, быстро, легко и ритмично двигающую тяжёлым верхним камнем зернотёрки, и подбежал к матери.

Рядом с ней ливийка, светлокожая рабыня-служанка с голубыми глазами, в короткой белой гофрированной юбочке с кокетливым красным пояском, расставив над освободившемся очагом керамические конические формы для выпечки хлеба таким образом, чтобы пламя лизало их изнутри, веером раздувала огонь, а свободной рукой прикрывала глазки, которые сводили с ума многих и не только в этой усадьбе. Ярко-красные соски её остроконечных грудей упруго подпрыгивали, как живые. Ливийка увидела Риб-адди и весело ему подмигнула.

— Долго и сладко спишь, господин, — улыбаясь, проговорила она, обращаясь фамильярно к юноше, которого все слуги считали за своего, хотя он и был официально признан хозяином дома как младший сын. — Нескучно одному на крыше всю ночь напролёт?

— Ну, ты бы, Мая, и пришла меня навестить тёмной ночкой или тебя муж привязывает к своей ноге верёвкой, когда спать ложится? — Юноша, как видно было по его весёлой, даже дерзкой физиономии и карим, иронично прищуренными глазами, за словом в карман не лез.

Слуги и служанки, работающие рядом, расхохотались: всем был известен ревнивый нрав мужа ливийки.

— Эй, ты, бесстыдница, оставь ребёнка в покое, рано ему, желторотому, о девках думать, мал ещё, — проворчала Зимрида и звонко шлёпнула по светлой и стройной спине ливийки.

— Да он маленьким никогда и не был! — громко выкрикнула нубийка Хора, на минуту оторвавшаяся от своей зернотёрки, блестя большой медной серьгой, вдетой прямо в правую ноздрю, и показывая белоснежные зубы из-под толстых раздвинутых в широкой улыбке губ. — Рибби с младенчества ни одной служанки моложе семидесяти лет проходу не даёт, весь в своего папашу.

Здесь уж захохотали все, кто находился в восточном дворе. О сладострастии хозяина, писца Рахотепа, по Фивам ходили легенды.

— А ну хватит ржать, жеребцы невзнузданные, дармоеды проклятые! — рявкнула Зимрида. — Хозяева уже изволили проснуться и купаются, а вы, бездельники, никак завтрак не приготовите. Да если наш великий военачальник Хаемхет не получит с утра пораньше жареного гуся и парочку уток, то он живо всадит кому-нибудь из вас в зад вертел и тут же за милую душу поджарит и слопает.

Слуги опять захохотали: как Рахотеп сладострастием, так Хаемхет славился обжорством.

— Мама, — крикнул Риб-адди, садясь прямо на циновку у низкого столика, — мне тоже пора завтракать, а то я в школу опоздаю!

— Ну, ты, Рибби, просто гиппопотам какой-то, такой худой, а лопаешь больше «царского раба», — ворчала, притворно хмурясь, Зимрида, выбирая порумянее с широких противней только что испечённые пирожки с мясом и сладостями.

Она поставила полную глиняную тарелку перед любимым сыночком, откупорила стоявший для прохлады в воде кувшин сладкого пива из фиников и налила ароматный напиток в объёмистую кружку. Зимрида, привычно сдувая густую, уже с сединой чёлку с вспотевшего лба, уперев толстые руки в объёмистые бёдра, с довольной улыбкой наблюдала, как её мальчик стремительно уминает пирожки. Но тут она заметила какой-то непорядок и закричала низким, оглушительным голосом, повернувшись к хлебопёкам:

— Чего вы там зеваете, ведь хлеб же подгорает, у вас разве носов нет?

И дородная, но подвижная финикийка ринулась к ближайшему очагу, на котором в конических формах выпекались буханки.

Тут к Риб-адди подошёл пожилой слуга и сказал, небрежно поклонившись:

— Вас, о мой юный господин, зовёт под свои светлые очи отец ваш, Рахотеп, пусть всегда он будет здоров и весел.

Риб-адди проглотил последний пирожок, допил пиво и, на ходу утирая ярко-красные полные губы тыльной стороной правой руки, побежал на зов своего отца и господина. Он быстро шёл по хорошо знакомым, полутёмным и прохладным закоулкам большого дома, а вслед доносилась песня, которую пели работающие на кухне:

За словами почтительной песни юноша уловил скрытую иронию и улыбнулся. Он сам, принадлежа по рождению и к господам, и к слугам одновременно, частенько за преувеличенно почтительным отношением к своему отцу и его спесивым родственничкам скрывал насмешливое презрение к ним.

2

После купания дородный, розовощёкий Рахотеп в короткой белой льняной повязке на бёдрах сидел в низком кресле в просторной комнате, стены которой были расписаны изображениями охоты на лебедей, гусей и уток среди зарослей папируса, а потолок виноградными лозами. Голова вельможи была в пене. Худой длинный цирюльник с мрачным лицом брил господину голову и щёки большой бронзовой бритвой, которая ярко сверкала в лучах утреннего солнца. Его помощники стригли ногти на руках и на ногах Рахотепу. Вельможа, изредка причмокивая полными губами, с интересом слушал последние сплетни, которые рассказывал ему невозмутимый скептик, очень низко оценивающий моральный уровень своих сограждан, всегда мрачный цирюльник Нахт.

— ...Ну так она, не долго думая, приказала залезть своему любовнику в большой пустой кувшин для вина, стоящий у них во дворике у кухни, а сама набросилась на не вовремя нагрянувшего домой муженька с упрёками, что он только шляется по городу, а не работает у себя в гончарной мастерской. В это время любовник чихает. «Ты что это делаешь сосед Панхар в моём кувшине?» — удивлённо спрашивает простофиля-муж. «Он хочет его у тебя купить, — заявляет находчивая бабёнка, — вот и проверяет, нет ли внутри трещин».

— Ну и как, купил Панхар кувшин? — захохотал Рахотеп так заразительно, что все, кто находились в комнате, тоже начали вторить ему.

— Купил, конечно, куда ему деваться, грешнику проклятому, — с презрительно-мрачной гримасой на своём вытянутом бледном лице ответил моралист-цирюльник. — Только вы головой-то не дёргайте, хозяин, а то так и без ушей можно остаться, — недовольно ворча, Нахт за плечо придерживал экспансивного Рахотепа, которому уже надоело неподвижно сидеть в кресле.

В этот момент перед ними появился Риб-адди и преувеличенно почтительно поклонился отцу в ноги. Цирюльник и его помощники уже закончили свою работу и быстро убирали бритвы, щипчики, ножницы и скребки в футляры и ларцы из чёрного дерева.

— Привет, Рибби, — сказал Рахотеп и протянул сыну маленькую изящную руку аристократа.

Юноша почтительно поцеловал её и уселся на мягкую подушечку рядом. За отца теперь принялись массажисты и специалисты по умащениям и благовониям. Они уложили его на кушетку и, проворно черпая пригоршни разноцветной, благоухающей мази из сосудов из хрусталя, обсидиана и алебастра, втирали её с хрустом в жирное тело Рахотепа. Довольный вельможа только покряхтывал под их сильными руками. Затем одна из служанок начала кисточкой искусно накладывать грим зелёного и чёрного цвета из малахита и свинцового блеска на веки и нежную кожу у глаз своего повелителя, чтобы предохранить их от воспалений, вызываемых слишком ярким солнцем, ветром, пылью и насекомыми.

— Рибби, — обратился к сыну Рахотеп. — Мне приснился странный сон, и я хочу посоветоваться с тобой, что же он значит?

Юноша обладал феноменальной памятью. Стоило ему пару раз прочитать текст — и он уже знал его наизусть. Так получилось и со старинным сонником, написанном на длинном громко хрустящем, когда его разворачивали, свитке из пожелтевшего от времени папируса, который попал в руки Риб-адди год назад. Он заинтересовался им и вот теперь стал авторитетным экспертом по части толкования любых снов.

— Какой сон, папа? — нетерпеливо спросил юноша. — Говори быстрей, а то мне уже в школу пора. Как бы не получить палок за опоздание.

— Ты знаешь, мне приснилось, что я совокуплялся с коршуном. К чему бы это?

Молоденькая служанка, светлокожая ливийка Мая, которая принесла только что испечённый, благоухающий на всю комнату хлеб и накрывала на круглый столик приборы для завтрака, громко хмыкнула и уронила со звоном на серебряное блюдо нож и ложку.

— О, это очень просто, — ответил скороговоркой Риб-адди. — Такой сон означает, что тебя обворуют. До свиданья, папа, я побежал.

Юноша приподнялся с подушки.

— Как это обворуют? — уставился на него своими большими подведёнными блестящими глазами Рахотеп, сложив полные губы в гусиную полочку. — И ты это так просто заявляешь своему родному отцу?

— А что мне делать, папочка? — Риб-адди сощурил хитрые глаза. — Рвать волосы и рыдать? Слезами в этом случае не поможешь.

Юный проныра сделал движение, как будто собирался уйти.

— Рибби, а ну-ка постой, — схватил его отец за повязку. — А чем же можно отвести это предсказание?

— Нужно перемешать кусочки хлеба с рубленой травой, смочить всё пивом, добавить в смесь благовоний и мышиный помёт, а затем вымазать лицо. Тогда неумолимый Сетх не обрушит на несчастного своих всевозможных, предсказанных во сне бед, — скороговоркой, как по писаному, выпалил сын.

— А нельзя обойтись без хлеба и этого... — поморщился Рахотеп, — мышиного помёта?

— Можно, — успокоил его Риб-адди, — но для этого нужно воззвать к богине Исиде[27]. Она придёт и защитит того, кто видел страшный сон. Я буду как раз проходить мимо её алтаря в центральном храме Амона, но, ты ведь понимаешь, с пустыми руками обращаться бесполезно, да и неудобно, мы ведь не какая-то там нищая шантрапа.

— Отлично, — облегчённо вздохнул Рахотеп и повернул голову к управляющему. — Джухи, выдай моему смышлёному сыночку парочку дебенов серебра, он помолится за меня у алтаря Исиды, принесёт ей хорошие дары и опасности минуют меня, мой дом и мою семью. И побыстрей, Джухи, ведь Рибби в школу опаздывает!

Пожилой управляющий укоризненно покачал головой в коротком поношенном чёрном парике, вытащил из сафьянового красного мешочка, привязанного к широкому поясу из буйволиной кожи, два небольших слитка серебра в виде колец и передал их довольному Риб-адди.

— Что-то дороговато она берёт, чтобы откупиться от такого пустяка, — проворчал, покряхтывая, старый писец.

— Не богохульствуй, дядя Джухи! — воскликнул возмущённо Риб-адди, схватил серебро, чмокнул руку отца и проворно выскочил из комнаты.

3

На улице, как и всегда в этот утренний час, было многолюдно. Солнечные часы в храмах и садах вельмож показывали только первые часы начинающегося дня[28]. По чистым, уже подметённым и политым водой улочкам стовратных Фив — религиозной столицы Древнего Египта — бежали сотни босоногих мальчишек в коротеньких набедренных повязках. Над правым ухом каждого из них задорно торчал «локон юности». Это были ученики фиванских школ. Почти все крупные храмы имели свои школы, где готовились будущие храмовые писцы, жрецы и работники администрации фараона. И каждое утро бежали мальчишки, громыхая письменными принадлежностями, положенными в соломенные корзинки рядом с лепёшками и кувшинчиками с пивом. По дороге они успевали сыграть в свои любимые игры, подразнить спешащих на утренний базар торговцев с тележками, полными арбузов, чеснока, лука, салата, огурцов. Заодно школяры умудрялись стащить горсть сладчайшего, спелого инжира или фиолетовую кисть винограда, чтобы потом, весело визжа на всю улицу, улепётывать от рассерженного неуклюжего поселянина, размахивающего палкой.

Внезапно в городскую суматоху врезались повелительные окрики. Появились здоровенные чернокожие нубийцы в коротеньких красных набедренных повязках с металлическими кольцами в ушах и носах. Они энергично орудовали дубинками, разгоняя прохожих на своём пути. За ними, величаво колыхаясь, плыл паланкин[29] вельможи. На его шее, груди, предплечьях блестели и переливались всеми цветами радуги драгоценные украшения. Школяры завистливо присвистнули, это был главный хранитель сокровищницы «Дома миллиона лет», центрального храма Фив, второй жрец храма бога Амона, один из самых важных, знатных и уважаемых вельмож религиозной столицы Египта Пенунхеб. Хранитель с высоты своего паланкина, улыбаясь, смотрел на чёрные головёнки мальчишек с забавными косичками. Он и сам много лет назад бегал в школу по этим улочкам, также дразнил учеников других школ, а то и дрался с ними, успевая ещё до прихода в храм вволю насладиться свободными минутами, надышаться таким сладким, ещё прохладным утренним воздухом, пахнувший влажной пылью только что политых водой улиц и свежеиспечённым хлебом.

А школяры уже оставили сзади вельможу с его паланкином, торговцев, рыбаков и служанок и вбежали в ворота храма, мимо мирно дремлющих мраморных сфинксов с равнодушными, ко всему привыкшими лицами и оказались у портика с массивными колоннами, испещрёнными иероглифами. В утренней прозрачной тени там уже сидел учитель, мудрый Сетимес. Он задумчиво смотрел вдаль. Лицо учителя было умиротворённо и ласково. Чёрный парик, украшенный бирюзой, лежал у него на коленях, а синеватая, загорелая свежевыбритая голова и круглые щёки блестели, как арбуз. Мальчишки хмыкнули, но тут же, присмирев, с посерьезневшими физиономиями начали отвешивать поклоны учителю и устраиваться на циновках. Учитель надел парик, спокойно дождался, когда все рассядутся, взял в руки тонкий деревянный жезл и величаво встал. Теперь он смотрел на своих учеников внушительно и строго. Урок начался.

Каждый ученик положил перед собой деревянную дощечку с углублениями, в которые насыпал чернила: красные из охры, чёрные из сажи. Рядом с дощечкой поставил маленький сосуд с водой смачивать кисточку. Затем достал из футляров стебельки болотного растения, разжёвывал их кончики. Получились хорошие кисточки. Теперь можно было писать.

Прохаживаясь босиком по прохладным каменным плитам храма в белой льняной набедренной повязке, похожей на гофрированную юбку, учитель серьёзно и немного торжественно начал диктовать поучение одного из мудрецов, чья жизнь давно растворилась во мраке столетий, гробница развеялась в прах песчаными бурями, но слово повторялось с благодарностью потомками по сей день. Первая истина, которую должны запомнить дети: «Воистину книги полезнее, чем дом строителя, чем часовня на западе. Они лучше, чем воздвигнутый дворец и даже чем поминальная стела». Учитель с улыбкой наблюдал, как ребятня старательно вырисовывает, высунув языки от усердия, иероглифы на плоских камнях известняка и больших обломках разбитых глиняных сосудов, остраконах, школьных тетрадях древности.

Поодаль от малышей сидели их старшие товарищи. Это были ученики старших классов. Они уже усвоили трудные азы древнеегипетского письма, перепортив груды известняковых плиток и черепков сосудов и хорошо выучив семьсот основных иероглифов[30]. Теперь они с гордостью стелили перед собой белый упругий лист папируса. Сейчас они начнут выводить свой первый законченный текст. Красными чернилами напишут заглавие и начальные строки, остальной текст — чёрными. Пишут справа налево. Кисточки скользят быстро и уверенно. Иероглифы уже почти полностью потеряли свою картинность и превратились в курсив, называемый иератическим письмом[31], при помощи которого составляются все документы в стране и пишется великая литература древности. Малышам надо много стараться, чтобы через несколько лет их кисточки вот так же легко и свободно скользили по белому листу папируса.

Риб-адди снисходительно смотрел на малышей и на старшеклассников. Сам он, благодаря феноменальной памяти, уже закончил полный курс школы с отличием, затратив на это раза в два меньше времени, чем обыкновенные ученики. Сейчас он сидел в тени под колоннами храма, лениво разворачивая новенький рассыпчато поскрипывающий в руках белоснежный свиток папируса. Это было выпускное задание: переписать древний свиток, повествующий о строительстве поминальных храмов и подземных усыпальниц на западном берегу для фараонов, членов их семей и вельмож. Риб-адди увлёкся работой, добавил в рукопись свой комментарий, внеся в него таким образом дополнения, ведь наука за прошедшие столетия не стояла на месте и многого автор старинного папируса ещё не знал из новейших сведений по математике, геометрии и строительному делу. Тут к юноше не спеша подошёл учитель Сетимес. Риб-адди был его любимым учеником.

— Послушай, Рибби, — проговорил учитель торжественно и ясно, словно он продолжал диктовать малышам, но только с большей теплотой в голосе. — Пенунхеб, хранитель казны и второй жрец Амона, хочет тебя видеть. Когда он узнал, что ты переписал старинный труд по архитектуре заупокойных храмов и усыпальниц, да ещё его откомментировал, то захотел посмотреть твою работу и поговорить с тобой. Преподнеси ему свой труд почтительно и воздержись от своих шуточек, чтобы не испортить о себе впечатления, ведь Пенунхеб может стать первым жрецом Амона, когда Несиамон, наш верховный жрец и повелитель, удалится на западный берег. К сожалению, его здоровье всё ухудшается. Не забудь, что я тебе сказал, — повторил наставительно учитель, — сразу же после занятий, в середине дня пойди к нему. И не смотри на него так в упор своими хитрыми и дерзкими глазами, юноше пристало быть скромным и почтительно опускать взгляд долу, — Сетимес, улыбаясь ласково потрепал юношу рукой по голове, поросшей коротким чёрным ёжиком волос. — Желаю тебе счастья и успехов. Может быть, от того, понравишься ли ты Пенунхебу, зависит твоя дальнейшая судьба. А я хочу, чтобы у тебя всё сложилось хорошо, мой мальчик, — и учитель не спеша отошёл.

Риб-адди вздохнул, он понял, что детская жизнь закончилась. Школа осталась позади, что его ожидает во взрослой жизни?

Урок на галерее храма продолжался. Солнце поднималось по небосклону всё выше. Становилось жарко. Учитель всё чаще вытирал пот со лба. Дети тоже устали. Но как только какой-нибудь малыш отвлекался на ползущего мимо жука-скарабея, катящего перед собой шарик, засматривался на пролетающую между огромными колоннами ласточку или порхающую бабочку, тонкий и упругий жезл в руках учителя взмывал вверх и под сводами храма слышался хлёсткий удар по спине зазевавшегося ученика. Недаром говорилось в древнем поучении: «Уши юноши на спине его, и он внемлет, когда бьют его».

После перемены, во время которой дети съели свои лепёшки, запивая слабеньким и жиденьким светлым ячменным пивом из кувшинчиков, принесённых из дома, начались новые занятия. Теперь ученики постигали науку счёта, измерения и черчения. Это было очень важно для будущего писца. По воле фараона он должен руководить рытьём каналов и прудов, доставкой обелисков в столицу, военной экспедицией в страну Пунт на юге в глубинах африканского континента или в Финикию и Палестину на восточном побережье Средиземного моря. А для этого нужно уметь вычислить объём пруда, подсчитать, сколько человек понадобится для перевозки только что высеченного на каменоломнях обелиска, высчитать рацион военного отряда на марше и многое другое. И в древнеегипетской школе учили всем этим премудростям. Ученикам приходилось изрядно попотеть и получить по своим спинам немало ударов учительской палки, чтобы достигнуть уровня разносторонне образованного чиновника. Но эти усилия в будущем окупались во сто крат. Ведь хорошо обученный и грамотный писец занимал высокое положение в стране фараонов. О нём говорилось в древних текстах: «Он руководит работой всякой в этой стране, и не обложена налогом работа в письме».

Наиболее способные ученики продолжали учёбу в «Домах жизни». Здесь создавались и переписывались тексты религиозного, медицинского, астрономического, исторического содержания. Каждый молодой человек, попадая в этот творческий скрипторий, получал отдельного учителя, знатока в определённой области знаний, и становился специалистом: врачом, астрономом, архитектором, художником.

К сожалению, не все молодые люди шли таким путём к знаниям и успешной карьере. Находились и те, кто предпочитал путь безделья и пьяных утех. Так к концу дня среди учеников на галерее храма вдруг возник весёлый гвалт. Учитель бросил строгий взгляд на галдящих. Оказывается, городские стражники привели великовозрастного школяра с опухшей физиономией. Они рассказали, что молодой человек был найден утром на улице мертвецки пьяным. Как выяснилось, его вышвырнули из увеселительного заведения, где ошалевших от пьяного чада юношей нагло обирают распутные женщины и сговорившиеся с ними трактирщики. Выслушав стражников, рассерженный учитель обратился к притихшим ученикам:

— Знайте же, как отвратно вино, вот что оно делает с человеком, поместившим кружку в сердце своё! А всё началось с того, что он бросил писание и закружился в удовольствиях. Поэтому повторяю вам: не проводи ни одного дня в безделье и склоняй уши свои к словам старших. Не ленись! Пиши! И найдёшь ты это полезным для себя на всю жизнь.

После этой гневной и мудрой тирады учитель отпустил учеников и величественно удалился. За ним прислуга унесла кресло, мухобойку и сандалии. Ученики же, схватив свои корзинки, высыпали на улицу, оглашая её радостными воплями и поднимая тучи пыли. Услышав приближение этого неизбежного, как заход солнца, смерча, торговцы овощей и фруктов поспешно повскакали со своих складных стульчиков и схватили палки, готовясь отразить очередную атаку весёлых разбойников. А мирно дремавшие в тени священные жёлто-рыжие кошки, олицетворявшие богиню Бает[32], шипя и выгибая спины, кинулись в разные стороны, спасаясь от малолетних святотатцев, не упускающих соблазнительную возможность швырнуть в них камень или схватить за хвост.

Риб-адди не смешался с этой шумной оравой. Он не спеша, степенным шагом направился к роскошному комплексу жилых помещений рядом с храмом, где проживали верховные жрецы Амона. В руке у него был свиток папируса. Как-то примет могущественный жрец?

1

У Пенунхеба, к которому шёл Риб-адди, был тяжёлый день. Когда второй жрец Амона плыл, покачиваясь утром в своём паланкине на руках чёрных рабов к храму на берегу Нила, он неспроста так растрогался, глядя на черноголовые обритые головёнки школяров с такими забавными косичками над правым ухом. Ему сразу же вспомнились те годы, когда он сам был вот таким же мальчишкой и бегал с корзинкой, где громыхал пенал с кисточками о кувшинчик домашнего пива. Он прибегал в храм, и там его встречал мудрый учитель Несиамон, который вложил в него все свои знания, а когда, благодаря своему уму и железной воле, учитель стал успешно подниматься по служебной лестнице, то никогда не забывал о своём любимом ученике — Пенунхебе. Теперь Несиамон, старый, высохший как мумия, лежал при смерти в своей резиденции Великого жреца Амона. Пенунхеб, его заместитель и приёмник, как все считали, на высоком посту, шёл на последнее свидание со своим учителем с тяжёлым сердцем. Он должен убить его. Слишком много поставлено на карту, чтобы можно было преспокойно дожидаться, когда девяностолетний старец сам испустит свой дух. Пенунхеб хмурился и мотал головой, как от зубной боли.

«А что делать? — думал он. — Ведь сейчас самая благоприятная возможность сделать первый шаг по захвату власти в стране. Пока молодой самоуверенный фараон осаждает палестинские и финикийские крепости и сдуру ввязывается в большую войну с хеттами, он, Пенунхеб, кровь от крови и плоть от плоти потомок самой древней аристократии на земле, ведь его род ведёт свой отсчёт ещё от Хуфу[33], великого фараона, построившего самую огромную пирамиду, которой будут любоваться потомки и через миллион лет на земле, он, Пенунхеб, захватит власть сначала среди жрецов Амона, самой богатой и влиятельной касты Египта, и станет единолично и бесконтрольно повелевать ключевой силой в империи фараонов. С помощью огромных богатств храма и поддержки аристократии всего юга Египта, ненавидящей выскочек с севера, которые заняли все самые лакомые должности вокруг фараона и совсем выродились, превратившись в жалких азиатов. Только главенство юга, где крепки связи древних родов с самыми глубокими корнями истинно египетского духа и коренными египетскими божествами, среди которых главенствует Амон, только дети юга смогут придать Египту былое величие, очистив его от мерзкого азиатского влияния. Во главе этого движения будет он, Пенунхеб и, конечно же, кому как не ему, после того, как свергнут династию азиатских выродков из Авариса, стать во главе государства, возложить на себя двойную корону Верхнего и Нижнего Египта».

Пенунхеб огляделся, словно опасаясь, что кто-то может подслушать его богохульские мысли. Ведь он замышлял самое страшное преступление, какое только можно было совершить в этой стране. Он хотел убить живого бога — фараона. И не просто убить, но и уничтожить весь род, чтобы никто из его потомков не смог сменить своего отца. А для древнего египтянина это было самое страшное. Недаром во всех гробницах для отпугивания дерзких грабителей над входом висела страшная магическая формула, грозящая жуткой карой: «Когда тебя не станет, твой сын не будет на месте твоём». Худшей судьбы египтянин представить не мог. Первым препятствием, которое предстояло преодолеть для достижения цели или для совершения ужасающего преступления — устранение Верховного жреца Амона.

«Ну, что такое жалкая жизнь этого старикашки, который и так уже одной ногой на западном берегу, в сравнении с великими целями, к которым стремлюсь я и лучшие люди страны, — продолжал ожесточённо уверять себя Пенунхеб, покачиваясь в паланкине. — Ведь Несиамона даже не надо и мумифицировать, он и так уже давно превратился в мумию. Я сделаю благое дело и для старика, прекратив болезненные мучения, оборвав его бесполезно длящуюся жизнь», — убеждал себя второй жрец Амона, но ему было страшно и стыдно.

Он посмотрел на свою правую руку, где под ногтем указательного пальца скрывался маленький стеклянный сосудик с сильнейшим ядом.

«А если взять и пустить этот яд, которым я хочу отравить своего благодетеля, можно сказать второго отца, себе под язык и умереть прямо сейчас, здесь, в мягком кресле этого паланкина, на улицах родного города? — вдруг подумал Пенунхеб и застонал. — Воистину убить себя проще, чем тайно и подло отравить самого дорогого мне человека на земле».

Жрец снова замотал головой, морщась. Широкоплечий слуга с опахалом из страусовых перьев, бежавший рядом с паланкином, воскликнул заботливо:

— Вам напекло голову, о мой господин? Может быть, вы остановитесь и отдохнёте в тени?

— Ничего, ничего, мой верный Хашпур, — проговорил Пенунхеб, — надо спешить, спешить... — И уже совсем тихо себе под нос: — Нельзя откладывать то, что я обязан сделать. Ведь если я дрогну, то тогда грош мне цена. Такие великие дела впереди, а я терзаюсь из-за какого-то пустяка по сравнению с тем, что ещё предстоит... — бормотал он сам себе, словно хотел успокоить свою больную совесть, и вскоре самообладание вернулось к нему. Пенунхеб сжал губы и стал уверенно и властно смотреть перед собой.

Паланкин остановился у кипарисовых с украшениями из медных до ослепительного блеска надраенных пластин ворот резиденции Верховного жреца Амона, которые уже открывались навстречу честолюбивому убийце.

2

В это самое время в своём прекрасном дворце, примыкающем к храму Амона, умирал влиятельнейший жрец в стране. Иссушенное годами, жёлто-серое, в глубоких морщинах тело девяностолетнего старца покоилось на шёлковых подушках длинного роскошного ложа, ножки которого в виде деревянных львиных лап, инкрустированных золотом и бирюзой, виднелись из-под сползающих шёлковых и льняных покровов. Из открытого настежь окна веяло прохладным ветерком. Худое, не пощажённое временем и старческими болезнями лицо Несиамона с крупным носом было освещено утренними лучами солнца. Яркий свет сделал лицо особенно уродливым. Как ни странно, лучи, оживившие лики многих тысяч статуй фараона по всей стране, сделали лицо ещё живого верховного жреца Амона похожим на гранитную статую. Окружающим даже показалось, что он уже застыл навеки. Но тут раздался чуть слышный хриплый вздох. Несиамон ещё дышал. Он открыл глаза и с высоты горы подушек, подложенных под его спину и высохшие плечи, посмотрел в окно на роскошный сад, разбитый вокруг усадьбы. Вдали за низкой стеной был виден Нил, с белыми парусами кораблей и лодок, плывущих по голубовато-зелёной воде.

Жрецы в белых одеяниях, спадающих крупными складками по их далеко не стройным фигурам, застыли в оцепенении по углам просторной спальни. Они были похожи на статуи. Изредка кое-кто из них вздрагивал и оторопело смотрел по сторонам. Бритые головы клонились от усталости на грудь, некоторые жрецы даже умудрялись засыпать, стоя с открытыми глазами. Уже третий месяц девяностолетний старик, чей крепкий организм отчаянно сопротивлялся смерти, никак не желал отправляться в давно заботливо приготовленную для него на западном берегу Нила роскошную усыпальницу. Жрецы низших рангов, день и ночь напролёт ухаживающие за ним, просто сбились с ног. Поначалу они с трепетом боялись пропустить последний вздох верховного служителя Амона, сейчас спустя три месяца, усталым и равнодушным, им было уже всё равно. Единственно, чего они страстно желали, так это того, чтобы мучительная пытка бессонных ожиданий поскорее закончилась. Но вот полный, в солидном возрасте и с довольно объёмистым брюшком жрец, застывший рядом с ложем умирающего, заметил, как по лицу Несимона заскользила слеза и его взгляд осмысленно вперился в стоящего.

— Не желает чего-нибудь мой господин? — спросил жрец вкрадчиво.

— Дай мне кокосового молока, — вдруг проговорил довольно громко, дребезжащим голосом Несиамон.

Все в комнате вздрогнули и с удивлением посмотрели на старца. О чудо! Он опять оживал, а ведь все уже были уверены, что вот-вот раздастся последний хрип. Почти у всех в бритых головах промелькнула греховная мысль, которую каждый пытался не то что скрыть от других, но подавить в самом себе в зародыше, ужасаясь, что мог такое подумать. Знать, демоны, смущающие умы и чувства праведников, были сегодня очень сильны, ибо на всех постных лицах служителей Амона застыл страх:

— Неужели это никогда не прекратится и живучий старикан так и будет балансировать между восточным и западным берегом ещё многие месяцы?

А Несиамон с удовольствием облизнул свои высохшие от времени, жёлто-серые, пергаментные губы после того, как выпил освежающего напитка и бодрым голосом, с хорошо знакомыми всем жрецам въедливыми интонациями, приказал привести к нему Пенунхеба, второго жреца Амона.

— Мне надо дать ему кое-какие указания, а то пока я здесь лежу больным, наше храмовое хозяйство развалится от нерадения писцов и надсмотрщиков. Жрецы спустя рукава начнут выполнять свои обязанности, а певицы Амона вообще забудут дорогу в храм и перестанут покидать увеселительные заведения, откуда они, распутницы, почти не вылезают.

Полный жрец, стоящий у кровати старика, хмыкнул себе под нос. Всего час назад он слышал от прислуги храма сплетню, что три певицы Амона этой ночью, сговорившись с кабатчиком, начисто обчистили нескольких гуляющих школяров в увеселительном заведении, где танцуют голые девки, а сброд пьёт вино, не разбавляя его водой, и играет в кости. Один бедолага из обворованных, не протрезвившись до утра, попался на улице города в лапы стражников, и все с испугу выложил о своих постыдных похождениях.

— Хвала Амону, наш господин снова полон сил! — воскликнул елейным тоном жрец и затрусил из комнаты поскорее выполнять приказание. Его толстые жёлтые щёки подрагивали в такт коротким шажкам, как желе, которым повара храма заливали огромные куски нильской щуки, готовя вкуснейшее заливное.

Вскоре второй жрец Амона, Пенунхеб вошёл в спальню быстрой, стремительной, но в то же время бесшумной походкой. Подойдя к кровати, он поклонился, а потом, поцеловав иссохшую старческую руку, застыл неподвижно, ожидая, когда верховный жрец заговорит с ним.

— Садись, сынок, — показал глазами Несиамон на табурет из красного дерева с точёными ножками в виде изящных фламинго. — Мне сегодня значительно лучше, и я хочу поговорить с тобой о наших делах.

Верховный жрец расспросил подробно о том, как пополняются закрома храма зерном, о состоянии казны.

— А когда собирается наш правитель, великий сын Амона вернуться из своего финикийского похода?

— Письмо от фараона пришло позавчера. Он повелевает нам приготовить новые припасы для войска и отправить караван с ними на кораблях как можно скорее. Я распорядился об этом, хотя нам выполнить волю сына Амона будет трудновато, ведь это уже третий караван из пятидесяти судов, который мы посылаем всего за четыре месяца, — ответил Пенунхеб. Его худое, обычно бесстрастное лицо сейчас выражало лёгкое недовольство.

Старец усмехнулся, глядя на своего бывшего ученика: раз на его лице что-то можно прочитать, значит, Пенунхеба припекло. Верховный жрец успокаивающе проскрипел:

— Ничего, мой мальчик, не надо злиться. Воля нашего божественного повелителя священна. Да ты и сам только что сказал, что урожай в этом году неплохой, так что припасов хватит: и для солдат, и для храма. А потом не забудь, мой дорогой, что фараон должен быть тобой доволен. Ведь я с ним собираюсь поговорить о твоей кандидатуре на ту должность, которую думаю оставить через пару лет или, может, и раньше, смотря на то, сколько мне ещё позволит наш бог Амон пожить на белом свете. Сегодня я почувствовал себя намного лучше, — старец сверкнул неожиданно живыми глазами. — Давай-ка, дорогой, выпьем немного финикийского вина. Ведь жизнь так прекрасна! Я это особенно остро почувствовал сегодня утром, когда проснулся и взглянул на этот чудесный сад и плывущие по реке корабли под белыми парусами.

— Я сейчас принесу вина, — склонил Пенунхеб в знак согласия свою яйцеобразную голову, которую ему уже давно не надо было брить, всё равно ничего не росло.

Никто не заметил, как второй жрец Амона, держа в правой руке бокал со сладким финикийским вином, чуть надавил кончиком указательного пальца на хрустальный край и из-под его ногтя в тёмно-багровую, ароматную влагу скользнула бесцветная капля. Несиамон довольно взял бокал в руку и слегка приподнял его чуть дрожащей рукой.

— За твоё Каа[34], мой мальчик, — проговорил он тихим голосом. — Выпьем за тебя. Я всегда любил тебя как родного сына, гордился твоими успехами и уверен, что скоро ты сменишь меня, достигнув того, о чём может только мечтать любой, кто служит Амону: станешь Верховным жрецом. Раз уж речь зашла у нас об этом, я хочу тебе открыть одну тайну. Мы одни?

— Да, мой повелитель.

— Я не просто твой повелитель и учитель, я твой отец!

Пенунхеб вздрогнул и широко открыл свои всегда прищуренные и опущенные долу глаза.

— Да, — повторил Несиамон, — ты мой сын. Я любил твою мать и, когда стало ясно, что муж её не сможет иметь детей, она зачала от меня. Мне придётся отвечать на загробном суде перед Осирисом за этот грех, но я, несмотря ни на что, счастлив. У меня вырос отличный сын. За тебя, мой дорогой, и за твоё Каа!

Пенунхеб сделал жест, словно хотел вырвать бокал с вином из рук отца, но судорожно остановился на полпути.

— Давно я не пил такого вкусного вина, — причмокнул старик, передавая пустой бокал.

— За твоё Каа, отец! — глухо проговорил второй жрец Амона и одним глотком прикончил своё вино, которое ему показалось не просто безвкусным, а горьким.

— Иди, сынок, а я посплю, что-то я утомился, разговаривая с тобой, — улыбнулся Несиамон и закрыл глаза.

Второй жрец Амона деревянной походкой вышел из спальни. Он был смертельно бледен, когда к нему подбежал молоденький младший жрец, чтобы взять пустые бокалы. Пенунхеб покачнулся и выпустил их из своих дрожащих рук. Хрусталь с громким звоном разбился на мелкие осколки.

— Что-то я сегодня неважно себя чувствую, — проговорил Пенунхеб и выпрямился. — Я буду у себя, если что, — второй жрец Амона выразительно посмотрел на дверь, — докладывайте мне немедленно.

— Слушаюсь, мой повелитель, — сказал подошедший пожилой полный жрец и склонился в почтительном поклоне.

Уходя, Пенунхеб услышал за своей спиной недовольный сварливый тенорок, обращённый к молодым жрецам:

— Быстро уберите эти осколки, нечего стоять как истуканы!

— Скоро он сообщит, что мой отец удалился на западный берег в царство Осириса, — подумал Пенунхеб и почему-то очень явственно представил, как будут дрожать жирные щёки жреца, передающего роковую и столь ожидаемую весть.

Тем временем верховный жрец Амона мирно спал. Он даже и не подозревал, что вечность уже подступила к нему с распростёртыми объятиями. Несиамон видел во сне своё прошлое и беззаботно улыбался. Вот он бежит по горячей дорожке вместе с компанией ребятишек купаться и ловить сетью птиц на тихих заводях Нила, заросших цветущим лотосом и зелёным, громко шелестящим папирусом. Мальчишки громко визжат во всю силу своих лёгких от распирающей их жажды жизни, от жгучей радости просто быть на свете... А на берегу стоит жрец, школьный учитель, кивает большой, голой, загорелой головой и смеётся, глядя на бегущих ребят. Его огромные глаза светятся теплом и мудростью. Но вдруг Несиамон видит, что это не жрец — учитель, а сам Осирис[35] стоит и ждёт его, чтобы перевезти через реку забвения к богам, на загробный суд... Маленький мальчик заплакал. Ему так не хочется покидать своих друзей, реку, эту мягкую, тёплую, чёрную землю. Но Осирис неумолим. Он протягивает руку и ведёт Несиамона к погребальной ладье. И вот они уже плывут. Далеко-далеко позади остаются друзья, любимая страна, чёрная земля Кемет[36] и длинная, славная жизнь. Слеза скользнула по иссохшей щеке старца. Несиамон умер.

1

Длинными полутёмными коридорами Риб-адди провели к Пенунхебу. Тот сидел в кресле из красного дерева с золотыми инкрустациями на ножках в виде лап и крыльев грифона. Юношу удивило выражение тоски на бледном лице второго жреца Амона. Но как только начался разговор, Пенунхеб взял себя в руки и его властное лицо стало напоминать больше каменную статую, чем лик живого человека. Когда Риб-адди поднёс свой труд, жрец развернул его, стал внимательно просматривать и задавать вопросы, которые свидетельствовали об отличном знании предмета. Юношу это удивило, однако он отвечал уверенно.

— Что ж, ты хорошо поработал и твоё усердие будет достойно оценено, — проговорил Пенунхеб. — Мы намереваемся обновить старинные заупокойные храмы и усыпальницы фараонов прошлого на западном берегу, чтобы придать им достойный вид, и твоя работа нам в этом поможет. В этом деле нельзя допускать никакой выдумки, мы обязаны следовать образцам прошлого. Когда начнутся работы, ты будешь непосредственно за ними наблюдать. А сейчас ты приступишь к исполнению обязанностей моего писца. Сразу предупреждаю, что всё, что ты услышишь здесь, должно навечно остаться только в твоей голове. Если ты сболтнёшь где-нибудь на стороне о том, что узнал на моей службе, то немедленная кара Амона постигнет тебя. Запомни это, — Пенунхеб пристально взглянул в глаза юноши, у которого мурашки побежали по спине, словно огромная кобра холодно и беспощадно уставилась на него перед своим смертельным броском.

— А почему у тебя неегипетское имя? — вдруг спросил жрец.

— Моя мать — финикийка, назвала меня так в честь царя Библа[37], откуда она родом. Её дальний родственник носил это славное имя, — приврал с невозмутимым видом юноша. — А мой отец Рахотеп согласился. Я его законный младший сын, — добавил он с достоинством.

— Что ж, сейчас стало модно даже у коренных египтян называть своих детей азиатскими именами. Господи, что будет? — мрачно проговорил Пенунхеб, поднимая свои усталые глаза к потолку и качая сокрушённо лысой, яйцеобразной головой. — Даже наш царственный повелитель, сын Амона, да здравствует он вечно, тоже назвал свою старшую дочь сирийским именем — Бент-Анат, — жрец развёл руки, явно давая понять собеседнику, что дальше идти просто некуда.

Он поднялся и расправил на себе белое льняное одеяние в виде хитона, с короткими рукавами, доходившее почти до пят. На смуглых руках блеснули золотые браслеты в виде священных змей с бирюзовыми глазами. Пенунхеб заметил любопытный взгляд юноши.

— Служи мне хорошо и главное — преданно, и у тебя скоро появятся такие же, — проговорил с лёгкой улыбкой жрец и добавил с мрачным достоинством: — Сегодня день глубокой скорби. Умер наш отец, верховный жрец Амона Несиамон. Судьба возложила на меня обязанности верховного жреца до тех пор, как вернётся из похода фараон, да будет он жив, невредим и здоров, и представит на утверждение Амону, своему отцу, достойную кандидатуру на эту должность.

— О мой повелитель, я буду служить тебе так же верно, как нашему верховному божеству Амону и его сыну, великому правителю, да будет он жив вечно! — в глубоком поклоне произнёс Риб-адди.

— Ты прежде всего служишь мне, — опять уставился змеиными глазами жрец на побледневшего юнца. — И верно служа мне, ты служишь и богу, и его сыну. Ты меня понимаешь?

Юноше очень не понравились эти слова.

«Но с шакалами жить, по-шакальи и выть, — подумал про себя Риб-адди и произнёс с новым поклоном вслух:

— Слушаюсь и повинуюсь, — мысленно добавив:

«Ну, это мы ещё посмотрим. Верность подчинённого тоже надо заслужить!»

Пенунхебу же понравился умный образованный юноша, но в то же время его насторожил слишком живой блеск его глаз и чувство личной независимости, которое, несмотря на свою смышлёность, не смог до конца скрыть молодой человек.

«Это в нём говорит азиатская кровь, — думал недовольно жрец. — Коренному египтянину даже в голову не может прийти мысль — ослушаться своего начальника, как и родного отца, а уж иметь свою точку зрения, отличающуюся от мнения господина, и — подавно! — продолжал размышлять он. Но второму жрецу Амона нужен был не просто тупо-исполнительный помощник, а смышлёный образованный подчинённый, разбирающийся в строительном деле и конкретно в архитектурных планах усыпальниц и заупокойных храмов на западном берегу. — Ничего, я его приручу, — решил жрец, умеющий управляться с людьми. — Буду действовать, когда нужно, то палкой, то фиником».

— У тебя есть письменные принадлежности?

— Дай, мой господин, — ответил уже по-деловому без поклона Риб-адди.

— Возьми со столика чистый свиток папируса и иди за мной, будешь записывать ход допроса, — и не дожидаясь, когда юноша выполнит приказание, жрец быстрым шагом направился из комнаты.

Риб-адди догнал его уже в полутёмном длинном коридоре. Служба началась.

2

Они долго шагали по лабиринту коридоров и лестниц, наконец спустились куда-то глубоко под землю. Впереди и сзади шли слуги с факелами, освещавшими неровным светом сначала стены оштукатуренные, а потом каменные, сложенные из огромных, грубо обтёсанных блоков песчаника. Воздух стал прохладным, затхлым и сырым, чувствовалась близость реки.

«В какое это подземелье мы идём? — думал Риб-адди, подозрительно озираясь. — Как бы этот лысый коварный змей не завёл меня в какую-нибудь темницу и не оставил бы там навечно. С него станет!»

Юноша неприязненно смотрел на шагающего впереди жреца. В руках слуг потрескивали горящие смоляные факелы. Желтовато-алые огненные отблески лизали голову Пенунхеба, похожую на огромное яйцо страуса. Наконец все вошли в просторный каземат с низким сводчатым потолком, чёрным от копоти горящих факелов, прикреплённых к стенам. В центре комнаты лежал худой голый человек. На его руках и ногах сидели дюжие нубийцы племени «маджаи», из них набирались стражники по всей стране. Рослый, широкоплечий малый светло-коричневого цвета, с большой медной серьгой в носу и двумя перьями в курчавой голове что есть силы лупил палкой по спине извивающейся жертвы.

— Ты был со своей шайкой. Бог Амон руками проворных стражников схватил тебя. Он низверг тебя сюда в темницу. Всемогущий отдал тебя во власть фараона, да будет он жить вечно, невредим и здоров, — рычал грузный мужчина с такими широкими плечами, на которых могла бы улечься пантера. Он стоял, подбоченясь, как хозяин и малейшему его знаку «маджаи» подчинялись беспрекословно. Это был глава стражи города Фивы свирепый Меху.

— Назови мне всех людей, которые побывали с тобой в великих жилищах мёртвых на западном берегу[38]?

Мощный бас жутким эхом отдавался под низкими сводами и вылетал в узкие коридоры.

— О, горе мне! Горе моей плоти! — визжал допрашиваемый. — Я был один.

— Преступник ещё не признался в содеянном? — спросил Пенунхеб, подходя к свирепому начальнику стражи. — Он сказал наконец, кто его сообщники?

— Да куда он денется, — махнув небрежно своей могучей рукой, Меху почтительно поклонился жрецу. — И не таких раскалывали за пару часов, а этот долго не продержится. — А ну-ка посильнее бей! — прикрикнул он на стражника с палкой.

Тот с новым энтузиазмом, блестя крупными ровными белыми зубами и белками глаз, начал лупить дубинкой по уже исполосованной спине своей жертвы.

— О горе мне! Горе моей плоти! — всё громче подвывал преступник.

— Пусть и мой слуга присоединится, — проговорил небрежно Пенунхеб. — Две палки всегда лучше, чем одна.

Верный Хашпур шагнул к допрашиваемому и обрушил на него свою дубинку, да с такой силой, что грабитель гробниц захрипел, глаза его начали закатываться и на губах появилась кровь.

— Полегче, ты, полегче, — обратился к слуге жреца начальник стражи. — Нам ведь не убить надо, а развязать язык. А ты тут чего делаешь? — обернулся он к Риб-адди. Женой Меху была младшая сестра Рахотепа, поэтому-то он и удивился, увидев в подземелье своего молодого родственника.

— Это мой новый писец, — проговорил Пенунхеб с таким видом, что у начальника стражи пропала всякая охота задавать вопросы. — Продолжайте, — жрец присел на поданный его слугами складной стульчик с ножками в виде лап хищной птицы, позолоченные когти которой тускло светились в колеблющемся свете горящих факелов.

Меху уставился на преступника своими большими, круглыми, вылезающими из орбит глазами, вобрал шумно воздух широкими ноздрями, набычился, и его мощный сиплый бас вновь загремел под сводами, оглушая всех присутствующих:

— Скажи, каким путём ты добрался до великих жилищ мёртвых, столь священных? Кто ещё был с тобой?

— О, горе мне! — хрипел незадачливый грабитель. — Был какой-то папирус с планом гробницы. Поэтому мы и пробили лаз прямо в усыпальницу, минуя все пустые камеры со смертельными ловушками и тупиковые проходы.

— У кого был папирус? Кто показал вам путь? — рявкнул Меху так громко, что присутствующим показалось, что они на несколько секунд перестали вообще чего-либо слышать.

Пенунхеб поморщился и подал незаметно знак своему слуге Хашпуру, бьющему преступника. Риб-адди, сидящий скрестив ноги рядом со своим новым господином и записывающий на папирусе ход допроса, краем глаза заметил этот почти неуловимый жест, но не подал вида. Тем временем начальник городской стражи, почувствовав решающий момент допроса, как охотничья собака, наконец-то выбежавшая на раненую дичь, кровожадно и победоносно зарычал, низко нагнувшись над щуплой жертвой.

— Ты скажешь, кто был этот человек с папирусом?

— Это был наш предводитель, — взвизгнул преступник. — О, горе мне и моей семье! Если он узнает, что я его предал, его люди вырежут всех моих домашних, никого не пощадят. О, горе моим деткам! — продолжал канючить допрашиваемый.

— Ты назовёшь мне имена всех в твоей шайке, я схвачу их, предам позорной смерти и никто не сможет вредить твоей семье, — проговорил успокаивающе Меху и поднял руку, останавливая экзекуцию. — Ну, говори, кто главарь?

Внезапно в камере наступила тишина. Стало слышно, как трещат смолистые факелы и тяжело дышат палачи и их жертва.

— Я очень бедный человек, — пронзительным голоском начал грабитель, повернув голову и из-за спутанных, грязных, длинных, чёрных волос, в которых застряли какие-то репья, всматриваясь пристально в широкое потное лицо начальника стражи, склонившегося над ним. — Сколько вы мне заплатите, если я скажу имя нашего главаря?

— Ах, ты ещё торговаться, жалкий сморчок, — рявкнул рассвирепевший Меху и ударил своим длинным и тяжёлым посохом по пальцам руки грабителя, которую прижимал чернокожий стражник к каменному полу. Раздались хруст костей и дикий вопль.

— Говори, кто главарь, или я переломаю все твои кости, — начальник полиции поднял свой посох, уже над ногой преступника.

— Я всё скажу, всё, — завопил, дёргаясь от боли, незадачливый грабитель, — о горе моей плоти! Только не ломайте мне кости. Да будет проклят навечно тот, кто втянул меня в это святотатственное преступление! Его зовут Бу... — но преступник не успел закончить фразу.

Тяжела дубинка Хашпура опустилась ему на затылок, череп хрустнул, грабитель дёрнулся несколько раз в конвульсиях и навеки затих.

— Ты, что, не видел моего знака прекратить его бить? — заревел Меху.

— Да не хотел я его убивать, — воскликнул Хашпур, опуская в низком поклоне своё широкое тёмное неподвижно-каменное лицо. — У меня просто рука сорвалась, — пробормотал он негромко.

— А ну, пошёл, раб, с глаз долой! — крикнул подошедший второй жрец Амона. — Я велю с тебя живого шкуру содрать.

Он с размаха хлестнул своим длинным, резным, украшенным золотом и серебром посохом по широкой, загорелой, бугрящейся мощными мышцами спине Хашпура, упавшего на колени. Верный слуга вскочил и мгновенно исчез за дверью.

— Продолжайте, Меху, расследовать это дело, — проговорил наставительно Пенунхеб. — На западном берегу завелась опаснейшая банда грабителей гробниц. Вы просто обязаны приложить все свои усилия для их поимки. Вам, конечно, для захвата негодяев понадобятся приличные средства. Жрецы Амона ничего не пожалеют на богоугодную деятельность. Вот вам золото от нашего храма, — протянул внушительно тяжёлый мешочек со звякнувшими слитками жрец, вынув его откуда-то из своих белых одеяний. — Половину можете оставит себе лично, вы своим усердием заслужили это.

Начальник городской стражи почтительно поклонился. Нубийцы завистливо переглянулись, глядя, как тот засовывает за широкий пояс из буйволиной кожи столь соблазнительно позвякивающий мешочек. Всем было ясно, что золото, оказавшееся в широких и цепких лапах Меху, конечно же, пойдёт не на поимку преступников, а на повышение благосостояния многочисленной семьи начальника стражи. Пенунхеб же стремительно вышел из камеры. Его белые льняные одеяния таинственно колыхались на ходу, освещаемые неровным красновато-жёлтым светом факелов.

— Здесь что-то нечисто, дядя Меху, — шепнул начальнику стражи, проходя мимо него, Риб-адди.

Меху шумно вдохнул воздух широкими ноздрями, заросшими, как и его могучая грудь, чёрной шерстью, и на удивление умным и хитрым взглядом посмотрел вслед удаляющейся свите жреца, а затем подмигнул племяннику.

— Приходи к нам сегодня обедать, Рибби! — крикнул он вслед своему юному родственнику. — Будет твоя любимая телятина с финиковым соусом.

— Обязательно приду, дядя Меху, — глухо донёсся удаляющийся юношеский голос из длинного узкого коридора.

3

Войдя в свои покои, Пенунхеб махнул рукой, отпуская всех слуг.

— Завтра утром я тебя жду, — обратился он к Риб-адди. — Займёшься чертежами гробниц и заупокойных храмов западного берега, подготовляя наши будущие работы по их обновлению. Срочно подготовь мне план усыпальницы фараона Аменхотепа Третьего[39]. Утром доставишь план сюда. Да, как я понял, начальник городской стражи — твой родственник?

— Да, господин, уважаемый Меху женат на тете Хафрет, младшей сестре моего отца, — ответил юноша.

— Что ж, хорошо, — проговорил жрец, потирая белые, нежные руки с длинными нервными пальцами, на которых блестели многочисленные золотые кольца и драгоценные камни, — будешь мне докладывать, как идут дела у твоего дяди по поимке этих негодяев, грабителей усыпальниц на западном берегу.

— Слушаюсь, — проговорил Риб-адди, кланяясь.

Он положил на столик в углу комнаты папирус с записью неудачного допроса злоумышленника и удалился. Выходя, юноша неплотно прикрыл за собой высокую дверь из кипариса, украшенную медными и серебряными пластинами. Громко шлёпая босыми ногами по каменному полу, он прошёл половину коридора, а потом бесшумно на цыпочках вновь приблизился к двери. В оставленную щёлку Риб-адди увидел, что в покои жреца из маленькой дверцы, прикрытой роскошной портьерой с золотыми кистями, вышел Хашпур и поклонился.

— Ты молодец, Хашпур, вовремя заткнул глотку трусу, вздумавшему предать своих сообщников, — проговорил Пенунхеб, садясь в резное кресло из чёрного дерева. — Что-то много ошибок стал совершать этот Бухафу. Сегодня ночью приведёшь его ко мне и запомни: если я скажу: «Да вознаградит тебя Амон в будущей жизни», то выйдешь из-за портьеры и убьёшь его. Но если я не скажу этих слов, проводишь его восвояси целым и невредимым. Ты понял меня?

— О да, мой господин, — широкоплечий Хашпур покорно склонил голову в коротком чёрном парике.

— А как ты его убьёшь? — поинтересовался жрец.

— Заколю кинжалом, если ты позволишь, мой господин.

— Никакой крови у меня в доме, — брезгливо поморщился Пенунхеб.

— Тогда я удавлю его жилами носорога, и всё будет чисто, — проговорил слуга, с видом добросовестного исполнителя, который любит свою работу и знает, что на хорошем счету у хозяина.

— Хорошо, это то, что нужно. А тело бросишь крокодилам в реку, — опять потёр нервно белые руки жрец, склонив набок свою бритую голову, похожую на огромное страусиное яйцо. — Да, кстати, внимательно наблюдай за моим новым писцом, Риб-адди. Этот сыночек финикийской рабыни очень умён и, я думаю, хитёр, как и всё его азиатское племя. Недаром предупреждали нас мудрые предки, оставив такие слова в своих старинных текстах, что на вес золота для чистокровных египтян: «Воистину мерзок азиат, мерзко жилище его, мерзки и те страны, где он обитает...» — сел на своего любимого конька Пенунхеб, вспоминая наизусть любимые высказывания древних мудрецов. — Да и родственнички у него со стороны отца тоже не очень. Но сейчас юнец сможет сослужить нам хорошую службу, приглядывая за своим усердным, но тупоголовым стражником-дядей и чертя планы царских захоронений. А потом мы всё свалим на него, ведь по планам, начертанным именно его рукой, наши люди смогут обчистить самые богатые усыпальницы, где золота почти столько же, как песка в пустыне. Когда он сделает своё дело, то познакомится с твоей удавкой из жил носорога, а потом и зубами крокодилов. Впрочем, и всю шайку во главе с Бухафу нужно будет после того, как они успешно выполнят намеченное, отправить к Осирису, но так чтобы и клочка их поганых, грязных волос, которые дикари и азиаты не стригут и не моют, не осталось на этой земле. Мне, будущему властителю Египта, не подобает иметь ничего общего с этим сбродом.

— Не беспокойся, господин, — поддакнул Хашпур с мрачной улыбкой. — В брюхе крокодила им будет очень покойно.

У Риб-адди холодные мурашки побежали по спине. Пора было уносить ноги, а то он может познакомиться с удавкой из носорога раньше срока, что так милостиво установил ему новый начальник.

«Ну, я попал!» — думал юноша, на цыпочках выскальзывая из здания, где находилась резиденция второго жреца Амона.

1

Когда Риб-адди, как сумасшедший, прибежал к своему дяде и с места в карьер попытался выпалить ему сногсшибательную новость, которую он узнал, вернее подслушал с риском для жизни, то ошарашенно натолкнулся на суровый, предостерегающий взгляд. Глава фиванских стражников, несмотря на свой грубовато-простоватый вид, был очень умным и, главное, хитрым человеком, что для его должности было, пожалуй, поважней, чем огромная сила и свирепость, наводившая ужас как на преступников, так и на добропорядочных обывателей. Сметливый дядя и слова не дал сказать своему племяннику, бьющему от нетерпения копытами, как необъезженный и совсем уж неопытный жеребёнок. И только, когда они поднялись на крышу высокого трёхэтажного дома и уединились там среди росших в кадках замысловатых цветов и вывезенных из глубин Африки экзотических растений, с которыми обожала возиться жена Меху, оглядевшись, обратился к племяннику:

— Ну, давай, Рибби, выкладывай. Вижу, что ещё чуть-чуть и ты просто лопнешь от распирающей тебя жажды поведать мне что-то уж очень интересное и важное, — он присел на низенькие резные скамейки, стоящие под карликовыми пальмами, длинные листья которых слегка шелестели на ветерке, дующем с реки. — Садись, садись, нетерпивец, в ногах правды нет. И запомни первое правило того, кто хочет в наше непростое время дожить до седых волос: никогда не говори чего-либо важного, а тем более касающегося государственных преступлений, если не уверен, что тебя никто из твоих недоброжелателей не может подслушать.

Глава стражи наставительно поднял палец, а потом с хрустом почесал им свою густо заросшую грудь.

— Как, дядя Меху, даже дома вы опасаетесь чужих ушей? — выдохнул чуть слышно юноша, вопросительно раскрыв свои блестящие живые карие глаза.

— А ты что думал? — заворчал глава стражи, по-буйволиному опуская вперёд круглую, выбритую голову. — Ты думаешь, те, кто замышляет недоброе против власти нашего властелина, да будет он всегда жив, весел и здоров, не подкупили кого-нибудь из моих слуг, чтобы знать, о чём я говорю дома со своей женой и домочадцами? Они были бы круглыми дураками, если бы этого не сделали. А они отнюдь не дураки, можешь мне поверить, я ведь с них глаз не спускаю уже долгое время. Ведь кто сейчас печётся неусыпно о безопасности государства и нашего фараона в первой столице Египта? А? Только я. Во дворце и мышей уже некому ловить, одно бабье осталось, которое только тряпками и цветочками занимается, — махнул небрежно стражник своё ручищей в сторону дворца, возвышающегося розовато-белой громадой над частью города, где проживали мать и две законных жены фараона. — Ох, неосторожно поступил наш властелин, оставив столицу на попечение этого старика, выжившего из ума.

Рибби улыбнулся. Он хорошо знал, что дядя Меху терпеть не мог визиря южного Египта, старого Инуи, который был ближайшим советником ещё отца правящего сейчас фараона. Затем юноша быстро и подробно изложил то, что узнал во дворце второго жреца Амона. А так как он обладал феноменальной памятью, то передал слова Пенунхеба дословно.

— Он так и сказал: «Когда я стану властителем Египта»? — проговорил, насторожившись, глава стражников.

— Да, я это слышал собственными ушами, — кивнул головой, заросшей чёрным ёжиком волос, Рибби, который последний день своей мальчишеской жизни был ещё без положенного взрослому писцу короткого парика и поэтому чисто не брил голову.

— Та-ак, та-ак, — протянул Меху, вдохнул, громко сопя круглыми, волосатыми ноздрями курносого носа, воздух и удовлетворённо причмокнул полными красными губами. — Я печёнкой своей чувствовал, что здесь дело идёт не только об убогом грабеже могил, — повысил он голос. — Хоть этот жрец Пенунхеб и дьявольски скрытен, но у меня уже были сигналы, что он связан с заговорщиками и вот наконец-то проговорился. Я так и знал, что этот Крокодил, глава нашей области Яхмос, связан с хитрецами из храма Амона. Так что смерть престарелого Несиамона уж точно на совести Пенунхеба. Не мог старикашка так удачно для заговорщиков покинуть бренный мир без посторонней помощи, а мне доносили, что он это сделал сразу после того, как выпил вина со своим заместителем. Ну теперь они у меня в руках, — Меху нетерпеливо вскочил и зашагал тяжёлой походкой, по скрипящим под его тушей циновкам, которыми была устлана вся крыша. — Только бы старый дурак, Инуи не связал мне руки. Мне иногда даже начинает казаться, что старикашка сам замешан в этот заговор, так он нетороплив и всё время не даёт мне развернуться. Ну теперь-то уж меня никто не сможет удержать! — рычал глава фиванской стражи.

Сейчас он был очень похож на чёрного буйвола, наклонившего голову и с пеной у рта роющего массивным копытом землю, вдыхая со свистом раскалённый воздух саванны огромными ноздрями за мгновение перед тем, бросить свою могучую тушу, увенчанную страшными рогами, на врага. И тогда уже ничто на свете не сможет его остановить.

— Я сейчас же пойду к Инуи, а ты, Рибби, иди домой и сиди там тихонько, как мышонок. Ну, и конечно же, молчи обо всём, что узнал. Это дело государственной важности. Завтра у Пенунхеба продолжай втираться к нему в доверие. Но не перегни палку. Он умён, как змий, и сразу же тебя раскусит, если ты ему хоть как-нибудь намекнёшь, что мог бы сочувствовать заговорщикам. Тем более он знает, что ты мой родственник. Помни, что за тобой будут постоянно следить. Не расслабляйся, даже оставаясь один. И вот ещё что, желательно, если бы ты отправился с караваном зерна и новобранцами в Финикию[40]. Корабли должны отплыть вот-вот, я это хорошо знаю. Мне почему-то кажется, что Инуи свяжет мне руки и опять не даст одним махом накрыть всех заговорщиков. Поэтому с тобой я передам послание визирю Севера, Рамосу. Он в большой силе у нашего властелина и известен своей мудрой хитростью и беспощадностью. Рамос меня поддержит и напрямик обратится к фараону, а тот, как я знаю, особенно ждать не любит. Значит, доберусь я до этих заговорщиков, — дядя Меху сделал такое свирепое лицо, что по спине его племянника пробежали холодные мурашки.

— Но как я смогу оказаться на судне каравана, когда Пенунхеб мне сказал, чтобы я чертил планы гробниц?

— А мы сделаем так. На ногу писцу, назначенному ехать с караваном зерна и знающему, как и ты, финикийский и вавилонский языки, наступит осёл, или колесница обе его конечности нижние переедет, — дядя Меху усмехнулся, — ведь случаются же такие недоразумения, — сиплый хохот прозвучал над крышей, вспугнув нескольких маленьких птичек, сидевших на ветках цветущих алыми цветами экзотических кустов. — Так что готовься, малый, к далёкому путешествию. Ничего не поделаешь, Рибби, ты вступаешь во взрослую жизнь и делаешь это очень энергично, так что готовься к большим испытаниям, в такое уж время ты уродился! Иди-ка, милый, обедать, а я пойду к визирю Инуи, хотя отлично знаю, что он мне скажет, — тяжело вздохнув, дядя похлопал по спине своего племянника, спустился с крыши и направился к дворцу визиря по узким улочкам Фив в сопровождении нескольких стражников с длинными копьями и небольшими круглыми щитами, обтянутыми серо-чёрной гиппопотамовой шкурой. Багрово-красный шар солнца уже опускался на плоские крыши высоких городских домов. Пыль под ногами возвращающегося после длинного рабочего дня простонародья уже была просто тёплой, а не раскалённой, как днём. Начинались самые сладкие, спокойные часы для суетливых, по-южному экспансивных, но добродушных фиванцев.

2

Риб-адди вошёл в столовую, большую квадратную комнату с высоким потолком. Она находилась в центре просторного дома. Столовая была выше остальных комнат, и её окна располагались под самой крышей. Свет, падающий с высоты, освещал только центр комнаты, создавая в зале приятный полумрак по углам и вдоль стен, побелённых внизу и раскрашенных вверху в светлые пастельно-кремовые тона. Здесь было прохладно. Изредка в длинные окна под крышей влетали ласточки и стремительно проносились между высоких деревянных, коричневых с зелёными капителями, колонн, напоминающими стройные финиковые пальмы, которые подпирали потолок, покрашенный в синий, небесный цвет. В столовой уже все собирались на поздний обед.

Юноша весело и непринуждённо поздоровался с двумя своими двоюродными братьями, младшими сыновьями дяди Меху. Они были вылитыми, но только уменьшенными копиями своего отца. Буйволят интересовали только охота, да деятельность городской стражи, когда доходило до усмирения бунтов черни и телесных наказаний преступников. В школе писцов, которую уже закончил Риб-адди, они учились очень плохо, но все были уверены, что в корпусе стражи в Фивах сыновья займут достойное место, благодаря протекции отца, и с успехом пойдут по его стопам. А что ещё нужно от стражника, как не крепкие мышцы, свирепый нрав и склонность к самоуправству?

Рибби не очень то любил своих двоюродных братцев. Уж больно они были разные. У него не было желания расспрашивать их о том, сколько антилоп они подстрелили из луков, носясь как бешенные на колесницах по саванне, которые простиралась у долины Нила. Буйволята в свою очередь недолюбливали заносчивого, как они полагали, братика, который слыл в школе таким учёным и примером которого им постоянно мозолили глаза, ставя сыночка финикийской рабыни в образец для подражания, укоряя в лентяйстве и просто глупости.

— К нам пожаловал великий учёный, — взмахнул длинными, как у обезьяны, мощными ручищами Пасер, старший из братьев. — Добро пожаловать, свет мудрости! Мы, жалкие смертные, целуем прах у твоих ног.

— О, мудрейший из мудрых, предскажи нам нашу судьбу, умоляем тебя! — комично запричитал, склоняясь в подобострастных поклонах младший брат, Кемвес, и не удержавшись, захихикал. На его круглом лице любителя сладостей играла широкая улыбка.

— Я предсказываю вам, о глупейшие из глупейших, что вас будут обводить вокруг пальца самые тупые преступники, когда вы начнёте служить в городской страже. И в конце концов вы не только не займёте место своего всеми уважаемого отца, но попадёте начальниками стражи в самые заштатные городишки южной Нубии, где даже мартышки будут потешаться над вами, — величественно воздел руки к потолку Риб-адди. — А теперь поцелуйте мою священную пятку и забейтесь по углам, трусливо поджав хвосты и прищемив свои зловредные языки зубами, дабы не оскорбить уши мудрейшего из мудрых очередной глупостью.

— Ах ты, мерзкий писаришка, — одновременно взвыли уязвлённые до глубины души буйволёнка и кинулись с кулаками на своего острого на язык двоюродного братца, как это делали не раз в детстве.

— Сейчас ты узнаешь, что такое увесистый египетский кулак, жалкий потомок финикийских торгашей! — орал старший братец.

— А ну-ка прекратите махать кулаками, дурни вы эдакие, — вдруг раздался звонкий, девичий, самоуверенный голос.

В столовую вошла тяжёлой переваливающейся походкой невысокая смуглая девушка. Это была Рахмира, племянница Меху, дочь его умершего несколько лет назад брата. Она была сиротой (мать скончалась ещё при её родах) и жила вот уже несколько лет в доме своего дядюшки. Несмотря на молодость, а она была ровесницей Риб-адди, на её лице застыло властное выражение, и по тому, как решительно шагала по дому своего дяди эта полная девица, можно было догадаться, что она здесь отнюдь не бедная родственница, И правда, все знали, что её отец, бывший важным чиновником в соседнем городе Коптосе, оставил приличное состояние в золоте и драгоценностях, а также обширные поместья. Всё это делало невзрачную девицу с крупными, грубоватыми чертами смуглого лица в глазах буйволят необыкновенной красавицей и даже более авторитетной, чем их родная мать. Хафрет кстати страстно мечтала, чтобы один из её горячо любимых сыночков стал мужем привередливой двоюродной сестрицы и завладел её богатствами, а также правом впоследствии принять ту высокую должность, которую занимал покойный родственничек. Поэтому братья, как только услышали властный окрик, сразу опустили свои огромные кулаки и кинулись двигать кресло, на котором обычно сидела их двоюродная сестра за обедом. Но Рахмира прошла мимо туповатых подлиз, так откровенно жаждущих её богатств, и приблизилась к Риб-адди.

— Наконец-то, Рибби, ты появился у нас. Все только и говорят о том, что тебя взял в свои писцы сам Пенунхеб, второй жрец Амона, который уже давно заправляет в храмовой жизни! — воскликнула девушка и по-родственному чмокнула юношу в щёку, в этом поцелуе явно сквозило чувство более глубокое. — Можно сказать, что все Фивы знают об этом, а мы и не догадывались ни о чём, пока соседская кумушка не выболтала новость нашей прислуге. Садись и сейчас же всё рассказывай.

Они уселись рядышком на одно низкое и широкое кресло. Рахмира так и льнула к молодому человеку, прижимаясь к нему круглым голым плечом и тяжёлым бедром, затянутым в тонкую белоснежную льняную материю, больше похожую на полупрозрачный шёлк. Риб-адди дёргался от этих прикосновений: столько жизненных сил и скрытых женских желаний накопилось в девице. Он поморщился и ответил:

— Прежде всего хочу тебя поблагодарить, что ты меня избавила от кулаков этих великовозрастных болванов, твоих братцев. Что же касается начала моей службы у Пенунхеба, то я сегодня до полудня и не ведал, что всё так обернётся, и сам узнал об этом лишь тогда, когда солнце уже начало опускаться с небосклона. Как об этом узнали фиванские кумушки, я даже представить не могу, ведь как только я вышел из дворца Пенунхеба, так сразу же отправился сюда и ни с кем по дороге не говорил, — юноша удивлённо глянул на свою дальнюю родственницу, которая была ему скорее свойственницей, ведь в их жилах не текло ни капли родной крови.

— Ой, чему тут удивляться, — махнула рукой Рахмира. На её запястье блеснул массивный золотой браслет. — Ведь между слуг новости передаются быстрее голубиной почты. Ты ещё сидел во дворце, а слуги уже шушукались по углам. И, конечно, среди них были пришедшие из соседних домов бездельники, которые вместо того чтобы работать, шляются по гостям, пьют на кухнях господское пиво и перемывают своим и чужим хозяевам косточки. Известное дело! А сам-то ты рад этому назначению?

— Конечно, — проговорил юноша без особого энтузиазма в голосе.

— Что-то незаметно, — девица хмыкнула. — Ну ничего, мы поговорим об этом наедине после обеда, — прошептала она ему на ухо, не удержавшись, чтобы не поцеловать ещё раз в смуглую щёку.

— Ишь ты, как наши голубки воркуют! — грубовато проворчал старший брат Пасер. — Ты бы, Рахмира, поприличней себя вела с чужими, то людьми.

— Какой же он мне чужой? — рассмеялась девушка. — Такой же, как вы, двоюродный брат.

— Ну, нас-то ты не целуешь в щёчки, — подкрался младший брат Кемвес, улыбаясь во всю ширину своих толстых щёк. — А, может, поцелуешь и другого своего братика, а? Хотя от тебя дождёшься, как же! Давай лучше я тебя поцелую.

Рахмира, не долго думая, влепила ему звонкую оплеуху. Кемвес картинно свалился навзничь на пол, покрытый светло-коричневой плиткой. Его деланно испуганная физиономия с выпученными глазами была столь забавна, что и старший его брат, и Риб-адди расхохотались. Сам толстяк, лёжа на полу, поднёс руку к своей щеке, на которой маячило большое красное пятно от удара, потёр и добродушно рассмеялся.

— Да, тяжёленькая же у тебя ручка, Рахмира, — проговорил он хрипловатым баском, иногда по молодости срывающимся на дискант. — Тебе бы в городскую стражу идти, уж там бы ты развернулась, все горожане, как по струнке бы, ходили. Бедный твой муж, какая же незавидная судьба его ждёт! — и младший брат лукаво посмотрел на Риб-адди.

Тот покраснел и сделал вид, что явный намёк братца его совсем не касается. Рахмира же улыбнулась и ещё теснее прижалась к сидевшему рядом юноше.

— Я своего мужа буду любить и лелеять. Не то что сама, а никому в мире не дам на него и замахнуться, — она шутливо показала кулак братцам.

Те в ответ громко захохотали. Буйволята были всё же неплохими, добродушными и быстро отходчивыми ребятами.

— Да, Рибби, в могучие руки ты попал, тебе только позавидовать можно. Рахмира девка что надо! — Пасер, сидевший рядом, хлопнул одобрительно по спине свою двоюродную сестрицу, которая от шлепка могучей руки чуть не вылетела из кресла.

— О, Амон всемогущий! Да ты Пасер с ума, что ли, сошёл, у меня же на спине синяк выступит такой, что сквозь платье светиться будет целую неделю. Носорог ты неповоротливый. У тебя же не ручищи, а гранитные колонны.

— Ничего, до свадьбы заживёт, — прищурился насмешливо Кемвес. — А Пасеру нужно податься не в корпус стражи, ведь там он половину наших горожан просто нечаянно перебьёт сгоряча, а в армию. Вон наш повелитель сейчас усердно набирает новобранцев в корпус Птаха, чтобы идти с хеттами воевать. Туда Пасеру и нужно направиться: там есть где разгуляться силушке и богатую добычу привезти можно домой.

— Ох, и хитёр ты, Кемвес, — сказала Рахмира, грозя пальцем. — Это он хочет, чтобы, ты, Пасер, пойдя по военной стезе, освободил ему в будущем место вашего папаши.

— Ты овечий курдюк! Забудь об этом! — рявкнул старший брат и врезал оплеуху Кемвесу, который вновь оказался на полу.

— Да что вы всё меня лупите по обеим щекам? Хороши родственнички, хоть из дому беги! — взвыл младший братец. — Этак я и пообедать не смогу, больно будет рот открыть. Ну и угораздило меня родиться младшим в семье, в которой у всех тяжелейшие кулаки! — Кемвес быстро, не вставая, на четвереньках отполз подальше от брата и только тогда поднялся.

В этот момент в комнату вошла Хафрет, мать буйволят. Это была высокая, краснолицая, очень полная женщина с коротким чёрным париком на голове, сидящим чуточку набок. Она только что инспектировала деятельность своих кухарок, которых пришлось немного потаскать за волосы, чтобы те не забывались, когда говорят с госпожой, не пересаливали суп и не воровали пряности. Отдуваясь, Хафрет вошла в столовую залу и тут же громко вспомнила Сетха, злого бога, считавшегося на юге Египта главным недоброжелателем местных жителей.

— Да что вы тут, Сетх вас забери, паршивцы неумытые, поразбросали свои копья да луки, пройти по дому спокойно нельзя, вечно спотыкаешься об эти деревяшки! Вы что с папаши своего пример берёте? У того они тоже всегда даже у постели валяются! Сколько с дня нашей свадьбы не талдычу ему о том, что их надо аккуратно на стенах развешивать, всё без толку. Только отмахнётся и швыряет, как заявится домой после работы, эти дурацкие штуки прямо посредине комнаты. Устал, видишь ли, на службе, замаялся, бедненький, молотить по мордасам всех без разбору, руку ему протянуть к стенке лень, где крюки для этого барахла прибиты, — ругалась Хафрет, поправляя парик и переводя дух. — Здравствуй, Рибби, — кивнула она юноше и тут же закричала зычным голосом слугам: — Да вы там уснули, что ли? Подавать будете или нет? Ждёте, когда похлёбка совсем простынет, распутники и тунеядцы! — она уселась за небольшой круглый столик в центре зала и обвела всех присутствующих большими, чуть навыкате глазами. Её двойной подбородок недовольно колыхнулся, когда Хафрет увидела свою племянницу, продолжающую сидеть рядышком с Риб-адди.

— Ты бы ещё ему на колени при всех-то забралась, — выпалила она свирепо, но в глазах заблестели весёлые огоньки. — Ох, избаловала я тебя, девка, ох избаловала. Пороть тебя в детстве надо было, тогда бы сейчас, как шёлковая была. А ну, молодняк, садитесь за свои столики и не сметь рот открывать, когда старшие вам не велят, — предостерегающе подняла свою круглую, упитанную руку хозяйка дома, заметив, что племянница хочет что-то ответить.

Слуги внесли на больших подносах закуску и глиняные миски с бараньей похлёбкой. В доме Меху гастрономических изысков не любили, готовили по старинке, но сытно. Риб-адди вздохнул.

«Опять придётся наедаться до отвала, иначе тётка Хафрет совсем оскорбится», — подумал юноша и принялся уписывать за обе щеки большой глиняной ложкой ароматную похлёбку с крупными кусками жирного мяса.

3

После сытнейшего обеда Риб-адди с округлившимся животом, комично выглядевшим на его стройном, поджаром теле, вышел подышать вечерним воздухом в сад. Солнце уже заходило за лилово-серую кромку гор на западе. Верхушки пальм и сикимор в саду окрасились густым багровым светом. Риб-адди, делая вид, что бесцельно прогуливается, не спеша прошёл по песчаной, тёплой дорожке почти до конца, а потом свернул направо между густыми кустами и оказался у беседки, скрытой от посторонних глаз живописной завесой виноградных лоз с крупными зелёными листами и лиловыми гроздями, быстро созревающими на жарком африканском солнце. Здесь его уже ждала Рахмира. Молодые люди обнялись. Девушка страстно принялась целовать юношу, который выглядел несколько смущённым. Риб-адди льстило, конечно, что такая, всеми желанная, богатая невеста влюбилась в него по уши, но сам-то он был почти равнодушен к ней. Ни её богатства, ни она сама особенно не привлекали, и ему было немного стыдно прикидываться влюблённым. Однако расчётливый ум финикийского торговца, доставшийся от матери, говорил: ничего предосудительного в том, что он нашёл себе богатую невесту нет, брак — дело серьёзное и главное в будущей невесте не красота, а характер и, конечно же, приданое. Но кровь отца, гордого и своевольного египетского аристократа, порой неожиданно вдруг начинала играть и юноше казалось, что он исполняет постыдную роль. Риб-адди стоял, не в силах ни уйти, насмерть обидев девушку, ни отдаться страсти. Наверно, по закону притягивания друг к другу противоположностей, Рахмира тем сильнее желала своего любимого, чем холоднее и нерешительнее он был.

— Обними меня, Рибби, покрепче, я так по тебе соскучилась, — ворковала девушка, покрывая поцелуями лицо, шею, плечи юноши. — Не бойся, здесь нас никто не увидит.

Южный темперамент юного писца, освободившись от сковывающего контроля запутавшегося в противоречивых мыслях и ощущениях разума, наконец-то вспыхнул, и он так стиснул в объятиях девицу, что та чуть не задохнулась. Почувствовав, что её укладывают на деревянную скамейку и задирают платье, Рахмира оттолкнула разошедшегося жениха и по-женски непоследовательно вскрикнула:

— О, боже, ты с ума сошёл, Рибби, ведь здесь нас могут увидеть!

— Да нет никого поблизости, и темно уже, — проворчал распалившийся юноша, пыхтя, как молодой буйвол. — Да и ты только что сама сказала, что здесь нас никто не увидит.

— Нет, нет, — пропищала девица, — только не здесь, не сходи с ума, милый. На днях я буду спать на крыше вон в том флигеле, показала она рукой в сторону пристроек к большому дому, — тогда ты опять придёшь ко мне и никто нам не помешает.

— Фу-ух, — отдувался недовольный Риб-адди, вновь натягивая набедренную повязку, — с вами, женщинами, не соскучишься: то обними, то не обнимай, то не увидят, то увидят...

Рахмира, приводя в порядок своё платье и тоже переводя дыхание, вдруг насторожилась:

— О каких это женщинах ты говоришь? — она вцепилась острыми коготками в локоть жениха. — У тебя что, кто-то есть? Ты завёл себе любовницу?

— Ой, да ты мне руку насквозь ногтями-то проткнёшь, — скривил губы юноша. — Нет никого у меня!

— Рибби, не лги мне, признайся, ты спутался с ливийкой Маей? — повысила голос девушка.

— Да ты что белены, Рахмира, объелась? Какая Мая? Да и откуда ты знаешь о Мае? Кто-то из слуг тебе эту чушь сболтнул?

— Значит, всё же спутался? — Девица взмахнула рукой, на которой тускло в сумерках блестели золотые браслеты. — Да я вам обоим глаза повыцарапаю! — взвизгнула Рахмира, уже совершенно потеряв голову от ревности.

— Перестань, дурочка, — рявкнул Риб-адди — и обнял невесту. — А ну успокойся! Не было у меня ничего с этой ливийкой, опомнись, не сходи с ума по пустякам, она же простая рабыня.

Рахмира несколько раз дёрнулась в объятиях юноши и расплакалась.

— Господи, Рибби, как я тебя люблю! — шептала она, прижавшись лицом к груди желанного. — Я прямо с ума схожу, когда думаю о том, что тебя кто-то может у меня украсть, — теперь уже девушка обхватила юношу руками и так сжала, что у её любимого аж рёбра захрустели.

— Послушай, пока ты меня совсем не придушила в своих объятиях, как кошка мышку, пойдём-ка по домам, — предложил Риб-адди. — Уже темнеет, баиньки пора.

— Как я хочу, чтобы мы не расставались, — всхлипнула девушка. — Когда же будет наша свадьба? Ты говорил со своим отцом?

— Говорил. Он одобрил, но предупредил, что надо подождать, когда получу свою первую должность.

— Но ты её уже получил, вот пускай завтра же и придёт к нам поговорить с дядей Меху. Я уверена, что он противиться не будет.

— Есть одно препятствие, — сказал Риб-адди. — Мне, наверно, придётся в ближайшее время поехать в Финикию, сопровождать караван с хлебом и новобранцами к войску фараона.

— О, господи! И долго ты будешь отсутствовать?

— Полгода — это минимум.

— Будь прокляты все караваны, новобранцы и войны! Но разве кроме тебя никого послать не могут?

— Именно мне надо ехать, дорогая! Больше, к сожалению, я тебе ничего сказать не могу. Не спрашивай меня. Такова уж наша судьба. Но как только я вернусь из похода, обещаю тебе, что мы сразу же сыграем свадьбу, — заверил Риб-адди свою невесту. В этот момент он и сам был уверен, что страстно желает этого.

Молодые люди неохотно пошли по дорожке к дому.

— Я к тебе пришлю служанку, и она скажет, когда я буду спать на крыше, — прошептала на ухо жениху Рахмира, когда они входили в дом.

Вскоре Риб-адди по тёмным кривым улочкам, сплюснутым высокими глухими стенами из сырцового кирпича, возвращался к себе. Солнце полностью зашло за сизо-фиолетовую кромку гор на западе. Над стовратными Фивами курились многочисленные дымки. После вечерней трапезы каждая семья собиралась во внутренний дворик своего жилища к водоёму. Овеваемые прохладным северным ветерком фиванцы проводили один из самых пленительных часов, соединяющих горячий удушливый день и прохладную ласковую ночь: одни играли в шашки, другие, позёвывая, сплетничали. Через час после заката Фивы засыпали. Город охраняла только ночная стража, да ещё египетские гуси, дремлющие почти в каждом дворе на одной лапе и чутко поднимающие голову из-под крыла при малейшем шорохе или особенно громком завывании шакалов, доносящихся из приграничных пустынь и саванн. А в тёмном, ночном, почти всегда безоблачном небе таинственно мерцали крупные звёзды.

Когда юноша поднялся на крышу, где на свежем воздухе он обычно спал, то увидел, как с полосатого тюфячка соскользнула какая-то тень и ринулась к нему. Риб-адди поспешно схватил левой рукой амулет, висящий у него на шее и трижды сплюнул через левое плечо. Как и все египтяне, он страшно боялся ночных оборотней. Но перед ним оказался не страшный дух преисподней, а белокожая ливийка с голубыми глазами, в которых отражались звёзды. На ней не было даже набедренной повязки.

— Где же ты пропадаешь, негодник? — прошептала Мая и схватила в объятия юношу. От неё приятно пахло мускусом и дорогими притираниями, которые она явно стащила у своих хозяев.

— Ты что, прикончила своего мужа? Как это он тебя ночью одну оставил? — спросил Риб-адди, прижимая к себе соблазнительницу.

— Нет, этот дурак уехал в загородное имение с поручением хозяина, — ответила, порывисто вздыхая, ливийка. Молодые люди, даже не дойдя до тюфячка, упали на пол и, страстно извиваясь в объятиях, как два леопарда, покатились по негромко похрустывающим циновкам, которыми была устлана вся крыша. Но даже если бы она была сплошь посыпана битым стеклом или гвоздями, задыхающиеся от страсти любовники этого не заметили бы.

Эта короткая летняя ночь навсегда осталась в памяти юноши, как нечто необыкновенное. Он даже и не помышлял, что страсть может достигнуть такого накала. Они оба опомнились, только когда солнце уже поднималось над восточными горами, и наконец расстались. Риб-адди, вялый и невыспавшийся, спустился, поглаживая синяки на коленях и локтях, к завтраку во двор, где весёлая Мая как ни в чём не бывало уже разжигала огонь в печках, махая перед собой большим веером правой рукой и левой прикрывая глаза от искр. Малиновые соски её острых грудей прыгали как живые, вызывая в памяти юноши сладкие виденья сумасшедшей ночи.

Весь день юный писец продремал над старинными папирусами в архиве храма и только удивлялся, что не чувствует никаких угрызений совести, вспоминая свою невесту, ревнивую Рахмиру. Он удовлетворённо улыбался, позёвывая, и то вспоминал соблазнительные сцены прошедшей ночи, то представлял, как вскоре отправится в первое в своей жизни путешествие к берегам далёкой Финикии. Несмотря на все треволнения и опасности, которые закружили его в сумасшедшем хороводе, взрослая жизнь ему понравилась!

1

Ночь была бурной не только для двух любовников. Под яркими южными звёздами жизнь в Фивах замирала отнюдь не везде. Кроме распутства с чужими жёнами, многие отчаянные головушки, столичные жители предавались и другим столь характерным для огромного восточного города порокам, инвентаризацию которых старательно проведут древние иудеи в своей Библии через пятьсот лет. Делали это фиванцы беззаботно и со вкусом. Если бы заскорузлые провинциалы из Палестины, только недавно оторвавшиеся от своих баранов, пригласили бы своими советниками по делам нравственности самого простого жителя стовратных Фив, список смертных грехов был бы значительно длиннее. Что-что, а грешить древние египтяне, как, впрочем, и все народы изысканных древневосточных цивилизаций, умели, и ещё как! Так что в главной жилой части города, луна, проплывая в бездонной вышине черно-фиолетового ночного неба, могла лицезреть много забавного, что творилось на крышах домов обывателей, и ужасного в переулках и тесных двориках кабаков и трактиров. Однако и на противоположном, почти пустынном берегу Нила луна могла заметить нечто странное.

В Западном городе мёртвых, где располагались заупокойные храмы, дома жрецов, служивших в них, и лачуги ремесленников, стояла ночная тишина. Стражники, которые прохаживались по толстым кирпичным стенам, окружавшим город, лениво всматривались в темноту. Всё было как всегда: из пустыни и горных отрогов, где располагались многочисленные могилы и усыпальницы, изредка раздавался тоскливый вой шакалов. (Недаром бог Анубис, стоявший у ворот подземного царства, изображался с головой этого противного животного). Над бронзовыми наконечниками копий стражников бесшумно пролетали летучие мыши, вылезшие из пещер и усыпальниц, где они висели в холодке вниз головой целый день. Теперь мыши спешили к реке напиться воды и подкрепиться мошкарой. Никто на стенах не замечал, как скрываясь за плоскими песчаными холмами, по тайным тропинкам скользят таинственные тени. Это были люди, которые тащили на плечах и спинах какие-то тяжёлые предметы, завязанные в рогожи. Один из носильщиков споткнулся и упал на каменистую дорожку. Несколько металлических ваз, громко звякнув, вылетели из мешка.

— Тише ты, ишак кривоногий! — прошипел косматый высокий широкоплечий мужчина, нёсший, покачиваясь от тяжести, не очень большой предмет, тоже завёрнутый в рогожу.

Он остановился, опустил свою ношу на землю и замер, прислушиваясь. За холмом на стене заговорили часовые, обратившие внимание на подозрительный шум, раздавшийся со стороны, где были расположены усыпальницы фараонов и вельмож прошлых царствований.

— Ну, если они по твоей милости, Хеви, придут сюда проверять, всё ли в порядке, я тебе башку сверну, как гусёнку, мазилка проклятый.

— Да, я разве виноват, Бухафу, что у меня ноги подгибаются, а руки дрожат, как при лихорадке, ведь который час такие тяжести таскаем! Здесь и осёл уже давно бы сдох, а ты требуешь от художника, который только кисточкой всю жизнь работал, чтобы он ишачил, как будто родился с большими ушами и длинным хвостом. Я ведь не каменотёс, как ты, с шеей буйвола, медным сердцем крокодила, спиной гиппопотама и членом, как у шимпанзе, — недовольно ответил сиплым уставшим голосом молодой, хлипкий с виду человек с длинными волосами, собранными на затылке в пучок и перевязанными по лбу ремешком.

— Я тебе покажу шимпанзе, — тихо засмеялся главарь банды. Он не мог долго сердиться на Хеви, избалованного, талантливого и порочного любимца всех распутных девок и хозяев притонов обеих частей Фив.

— Да точно говорю, — продолжал дурачиться Хеви. — Я вот вчера днём видел, как пунтийцы с корабля на цепи выводили здоровую обезьяну. Ну вылитый наш Бухафу: такие же плечищи, и грудь, заросшая шерстью так густо, что там блохи со всех шлюх припортовых могут собраться, да ещё местечко для вшей останется, а уж детородный прибор, так это и не поддаётся описанию, даже богу Мину не угнаться. И рожа просто бесподобна, точь-в-точь, как у нашего предводителя, когда он идёт утром от мамаши Диге после очередной попойки.

— Ты прав, Хеви, — захихикал медник Пахар, подкравшийся тихонько к своим приятелям и услышавший их разговор. — А вы знаете, что у этих здоровых обезьян в их членах косточка имеется, так что у них он всегда наготове, не то что у нас, грешных. Может, и у Бухафу тоже?

Все трое сдавленно заржали.

— Ну, ты у нас, Пахар, знаток природы! Тебя хоть сейчас в «Дом жизни» преподавать, да папирусы писать, — толкнул локтем Хеви в бок своего толстого приятеля.

— А ты почему, Пахар, налегке идёшь? — вдруг спросил грозно главарь.

— Так уже всё из гробницы унесли, третью ночь таскаем, — ответил оправдывающимся тоном медник. — Я вот коробочку с драгоценностями захватил, больше ничего ни из золота, ни из серебра, ни даже из меди найти не мог, нечем поживиться. Не кровать же мне деревянную через пески переть на своём горбу.

— Вот бери эту вазу и тащи, а мне давай драгоценности, — повелительным тоном проговорил Бухафу. — Да и ты, мазилка, быстрей собирай, что вывалилось из мешка, и вперёд к судну. Капитан уже ругался, как мы сюда последний раз топали, ему ведь надо ещё до рассвета с якоря сняться. Он здесь глаза намозолил местной страже за два дня, не дай бог, они на рассвете нагрянут на корабль с обыском. Да пошевеливайтесь вы, — прорычал главарь банды грабителей усыпальниц фараонов.

— Ого, ничего себе вазочка! — проворчал Пахар, взваливая себе на спину мешок.

— Ещё бы, она же из чистого золота, — заметил Бухафу.

На стене стражники никак не могли понять, что такое творится за песчаными холмами: мелькнули какие-то тени, потом раздались странные булькающие звуки, словно несколько человек смеялись, зажимая себе рты.

— Ну, кто попрётся в пустыню, чтобы заливать смешные историйки? — махнул рукой один из стражников. — Не грабители же могил собрались за холмом неподалёку от городской стены, чтобы травить анекдоты да хохотать! Сумасшедших грабителей просто не существует. Наверно, шакалы повздорили, кусок мяса, оставленный у свежей могилы в жертву Анубису, никак не поделят, — убеждённо проговорил он своему напарнику, и вконец обленившиеся стражники не спеша разошлись в разные стороны, позёвывая и пытаясь по крупным южным звёздам на небосклоне определить, когда же их наконец сменят на посту.

А весёлые грабители потащили мешки к реке. Они быстро погрузили золотые и серебряные вещи на готовый к отплытию небольшой купеческий корабль, получили из рук закутанного в серое покрывало с капюшоном на голове человека мешочки с причитающейся им добычей, состоящей из слитков золота и серебра. Затем поспешно отправились к своей, припрятанной в прибрежном папирусе лодке, чтобы поскорее покинуть Западный берег с его Городом мёртвых, где они так хорошо поживились. Но человек в покрывале задержал Бухафу, что-то сказал ему тихо на ухо, и они вдвоём направились к большой лодке, в которой сидели два негра с длинными вёслами.

— Встретимся у матушки Диге, — бросил главарь своим сообщникам.

Вскоре лодка с ним и таинственным человеком в покрывале, быстро исчезла в предутреннем тумане, окутавшим реку.

Неровный край гор на востоке стал уже виднеться на фоне светлеющего неба. Хеви и Пахар, ёжась от сырой утренней прохлады, проворно оттолкнули свою маленькую папирусную лодчонку от берега и налегли на вёсла, чтобы ещё затемно попасть на Восточный берег.

2

Когда Бухафу, войдя в полутёмную комнату, увидел Пенунхеба, сердце грабителя могил ёкнуло. Он всей своей дочерна загорелой и огрубевшей, почти как у носорога, шкурой почувствовал опасность. Звериная интуиция никогда не подводила. Бухафу насторожился. Второй жрец Амона принял его ласково, но именно благожелательный, даже чересчур, тон окончательно убедил разбойника, что он попал в ловушку.

«С чего бы старому хитрецу так ластиться ко мне? Не иначе готовит какую-то большую гадость», — пронеслось в голове у грабителя.

Он услышал, как Хашпур, который привёл его во дворец, мягко, почти неслышно ступая своими большими ступнями, встал у него за спиной.

«Ждёт сигнала, чтобы накинуться на меня», — Бухафу виду не подал, что понял замыслы своих сообщников по грабежу царских усыпальниц.

Каменотёс уверенно стоял большими, грязными, чёрными от загара ногами на прохладном мраморном полу и, набычившись, исподлобья, спокойно, даже с некоторым вызовом смотрел на бледного жреца, одетого в белую тунику и восседавшего на роскошном, инкрустированном золотом и слоновой костью кресле из чёрного дерева. Пенунхеб вдруг поёжился и нервно заёрзал на мягкой подушке, напоровшись на колючий взгляд, сверкающий холодной отвагой из-под спутанной чёрной чёлки. Он на секунду представил, что этот громила, огромной серо-чёрной глыбой нависающий над ним, вдруг накинется на него.

«Зверюга просто разорвёт меня на куски или расплющит в лепёшку, — пронеслось в голове жреца. — Как это Хашпур один с ним справится? А воняет от животного ужасно».

Пенунхеб с брезгливой гримасой на вытянутом, бледном лице взял со столика веер из разноцветных попугаевых перьев и начал обмахиваться изящными, женственными движениями.

— Ты закончил дело? — спросил он небрежно, чуть раздвигая свои тонкие бесцветные губы.

— Да, мой господин, — поклонился Бухафу. — Все драгоценности погружены на корабль. Там было тридцать пять золотых сосудов, сорок серебряных...

— Избавь меня от этих утомительных подробностей, — махнул веером жрец. — С тобой Хашпур рассчитался?

— Да, господин, как и договаривались. Благодарим тебя за щедрость, — снова низко поклонился грабитель.

«О, господи, у него шерсть растёт даже на спине! — про себя ужаснулся виду собеседника Пенунхеб. — Нет с Бухафу нужно кончать. Вон как смотрит на меня зверюга. Этих прикончим и наберём новых, попослушнее», — окончательно решил судьбу стоящего перед ним человека жрец.

— Что теперь собираешься делать? — спросил он.

— Жду нового приказа моего повелителя.

— Ладно, отдохни пока. А когда ты мне понадобишься, я вызову тебя. Иди с богом. Да вознаградит тебя Амон в будущей жизни, — проговорил условную фразу жрец и, откинувшись назад, стал наблюдать за происходящим.

А посмотреть было на что. Как ни ловок и стремителен был Хашпур, но настороженный Бухафу успел своей могучей рукой перехватить удавку, сплетённую из жил носорога, которую тот сзади набрасывал на его шею, и повернулся лицом к нападавшему. Два гиганта вцепились друг в друга и застыли в страшном напряжении. В полутёмной комнате, освещаемой колеблющимся огнём одинокого светильника, стоящего на столе, слышалось только леденящее душу хрипение, напоминающее глухое рычание львов, раздающееся из саванны, когда они повздорят из-за добычи. Но тут вдруг Бухафу коленом ударил в пах слуге жреца и тут же нанёс свой коронный удар головой, по крепости не уступающей гранитной глыбе, прямо в лицо соперника. У Хашпура перед глазами словно полыхнуло алое пламя, и он окунулся в чёрный мрак, почувствовав, как глотку заполняет горячая солоноватая кровь, хлынувшая из разбитого носа. Массивное тело слуги жреца рухнуло и безжизненно распласталось на каменном полу. Пенунхеб, как зачарованный наблюдавший схватку титанов, вздрогнул и отпрянул, вжавшись в высокую резную спинку. Бухафу повернулся к нему, сделал два шага вперёд и поднял свой могучий кулак. Жрец с ужасом смотрел перед собой, его челюсть отвисла.

— У мразь! — вырвалось у Бухафу, и он с брезгливой миной на чёрном, загорелом, небритом лице, какая обычно бывает у человека, который намеревается раздавить ползущую гадину, уже стал опускать свой кулак на яйцеобразный череп, как в дверь заглянул пожилой полный жрец с трясущимися жирными щеками, привлечённый необычным шумом, доносившемся из покоев главы храма Амона.

— На помощь! — заорал он пронзительным тонким голоском, увидев чёрную, огромную фигуру грабителя могил. — На помощь, нашего повелителя убивают!

Бухафу отпрянул от Пенунхеба, резко повернулся и кинулся в открытую дверь. Несмотря на то что он первый раз был в этом дворце, сноровка старого грабителя, который привык пробираться по сложнейшим каменным лабиринтам, помогла ему и сейчас. Повинуясь инстинкту и отличной зрительной памяти, разбойник молнией пронёсся по длинным узким коридорам, просторным залам и дворам и оказался у неприметной калитки в саду, через которую и провёл его Хашпур во дворец. Но калитка была заперта на большой бронзовый, позеленевший от времени замок. Бухафу осмотрелся. Вокруг простирался ночной сад, который окружала массивная глинобитная стена. Высоченные пальмы тёмными стройными силуэтами вырисовывались на фиолетовом звёздном небе. Их огромные перистые листья, словно крылья гигантских летучих мышей, плавно покачивались, тускло поблескивая в лунном свете. Сзади, из темноты послышался глухой шум от ног множества бегущих людей. Острый слух грабителя различил знакомые звуки позвякивания бронзовых наконечников копий о ветки деревьев и друг о друга. Бухафу вновь осмотрелся.

— А будь всё проклято! — прорычал он и с разбегу кинулся на закрытую калитку.

Хотя та была сколочена из массивных досок, для крепости обитых ещё многочисленными бронзовыми пластинками, но такого удара выдержать не смогла. Глинобитная стена содрогнулась. Бухафу с отчаянным рёвом вместе с поломанными досками и вышибленным бронзовым замком с мощным запором оказался в пыли узкой улочки, залитой лунным светом. Удар был такой силы, что даже гранитная голова громилы не выдержала и несколько секунд он лежал на дороге неподвижно, разбросав в стороны длинные могучие руки. Но вот Бухафу очнулся, вскочил на ноги, оглянулся, вытирая рукой кровь, льющуюся из разбитого лба, и кинулся прочь. Он был в родной стихии кривых, узких улочек старого города, на которых провёл большую часть своей жизни в разбоях, пьяных драках или стычках со стражниками. Через полчаса он уже подходил к неприметному двухэтажному зданию с плоской крышей, стоявшему неподалёку от торгового порта. Это был притон, в котором хозяйничала матушка Диге.

3

В то время как Бухафу отчаянно боролся за свою жизнь, его приятели и сообщники лихо проматывали золото и серебро, которое они получили за грабёж усыпальницы одного из фараонов прошлых времён. Хеви и Пахара отнюдь не мучила совесть.

— Пусть ему там на небесах будет также хорошо, как нам сейчас, — провозгласил богохульственный тост художник Хеви, откидывая длинную прядь своих чёрных прямых волос с высокого бледного лба и задорно подмигивая полуголым девкам, окружившим обоих приятелей в просторном полутёмном зале припортового кабачка.

— А нам уж так хорошо, что и думать ни о чём другом нет никакой охоты, кроме вот этих титек! — взвизгнул как поросёнок медник Пахар, осушая объёмистую кружку финикийского вина и хлопая здоровенную бабищу, устроившуюся рядом с ним на циновках. Она поглощала целыми пригоршнями нежнейшие финики, фиги и другие восточные сладости, которыми был уставлен низкий квадратный столик, стоящий перед ними. Видно было, что грабители не скупились в эту праздничную для них ночь.

— Послушай, Хеви, — промурлыкала Мэсобе, красивая эфиопка, жемчужина притона матушки Диге. — Нарисуй нам чего-нибудь весёленькое. Ты это здорово умеешь.

Словно выточенная из светло-коричневого дерева искусным скульптором, Мэсобе полулежала на красном, замызганном тюфячке рядом с художником. Её тонкие пальчики ласково поглаживали юношу и с особой нежностью кожаный мешочек с золотыми слитками, который висел у него на шнурке, крепко перевязанном по тонкой талии.

Когда девицы и посетители услышали, что Хеви собирается рисовать, то почти все присутствующие в просторном зале с низким закопчённым потолком сгрудились вокруг него.

Проворная кисточка в руках художника забегала по красноватой поверхности большого осколка разбитого кувшина. Зрители увидели, как на их глазах возникает презабавная сценка. Осёл в одеянии вельможи с высоким посохом и жезлом в руках, которые указывают на крупного сановника, верховного судью города Фив, восседает с глупо-торжественным видом в высоком кресле, а перед ним мнётся на задних лапах жалкая ободранная кошка, которую приволок к ослу на расправу бык, удивительно смахивающий на главу городских стражников свирепого Меху.

— Вот так и властвуют над нами ослы, — комментировал свои рисунки Хеви едкими замечаниями. — Только нет никого, кто бы это им прямо сказал в их ослиные морды.

— Этот осёл смахивает на второго жреца Амона Пенунхеба! — выкрикнула, заливаясь смехом, эфиопка. — У него такая же вытянутая морда, лысая голова и огромные жёлтые зубы.

— А ты откуда это знаешь, подруга? — спросила, улыбаясь, толстуха, выплёвывая кучу финиковых косточек прямо на пол. — Уже до жрецов добралась? Ублажаешь слуг Амона? И как они платят?

— Ой, Мара, плохо, — махнула ручкой темноликая красавица. — Разве этих господ сравнишь с нашими воришками? Они спустят за одну ночь столько золота, сколько и за полгода холодный осёл из храма Амона не заплатит, как его ни ублажай. Вот за эту широкую натуру и люблю я нашего непутёвого Хеви, ну и за кожаный мешочек с золотишком, который висит у него между ног рядом с кое-чем другим.

Тем временем художник уже нарисовал новую сценку. Мышиное войско с ожесточением осаждало крепость, которую упорно обороняли кошки. Сам мышиный царь на колеснице с впряжёнными борзыми нёсся на врага, выпуская по осаждённой крепости град стрел из огромного лука. Все узнали в длинной фигуре мышиного царя и в его гордом профиле самого Рамсеса Второго. Окружающие крякнули и притихли. Никто не смел хохотать над живым богом, осаждающим очередную крепость где-то в далёкой Финикии.

— Ой, Хеви, — проговорила, хихикая в кулачок, эфиопская красавица, — ну и глупец же ты! Своей смертью ты не умрёшь. Попомни мои слова, посадят тебя на кол перед дворцом нашего владыки.

— Не причитай ты надо мной, Мэсобе, — усмехнулся беззаботно мастер кисточки и, взяв в руки очередной чистый осколок, моментально нарисовал на нём неприличную сценку. Все узнали эфиопку и Хеви. Они сплелись в такой причудливой позе, что у посетителей притона глаза на лоб полезли.

— Ну, ты даёшь, Мэсобе, я о таком даже и не слышала, хотя, казалось, в этом деле ловка! — воскликнула толстуха Мара, разинув рот от удивления и забыв положить в него очередную порцию инжира.

Светло-коричневая красавица только снисходительно хмыкнула:

— Вот поэтому-то и беру я в десять раз больше, чем ты, с клиентов. У меня в голове не ветер.

— Это уж точно, в твоей очаровательной головке воображения больше, чем у всех наших художников вместе взятых, — рассмеялся Хеви и отхлебнул из большой кружки с финикийским вином. — Правда, работает она у тебя обычно только в одном направлении, большей части непристойном, — громко шлёпнув по голому заду темнокожую девицу, он громко крикнул: — Всем присутствующим по кружке лучшего вина! Хозяйка, пошевеливайся, сегодня Хеви угощает!

Матушка Диге вскоре появилась в зале кабачка с большим подносом, сплошь уставленным кружками с вином, которое она выдавала за финикийское.

— Ого, мой лапочка, Хеви, опять нарисовал столько прелестных картинок. А ну-ка давайте их сюда, а то разобьёте, пьяные невежи, или вином зальёте такое чудо.

Хозяйка портового притона тщательно собирала всё, что выходило из-под быстрой кисти Хеви. Он даже частенько расплачивался с ней своими рисунками, когда был на мели. И на этот раз матушка Диге, всплеснув восхищённо толстыми, как ляжки самой откормленной свиньи, ручищами, стала с видом знатока смаковать каждую прелестную картинку, как она выражалась. Она восхитилась рисунком с ослом, пожурила за вольнодумство набросок битвы мышей и кошек и буквально замерла, увидев любовную сценку.

— Ну, милый ты мой, тут ты превзошёл сам себя. Умри сегодня, лучше ты ничего не создашь! — авторитетно заявила ценительница непристойного искусства. — Эту картинку мы вставим в бронзовую рамку, я на это не поскуплюсь, и повесим прямо тут в зале, на самое почётное место, — взмахнула рукой хозяйка, указывая на стену напротив окна. — Твоё искусство, Хеви, соединилось здесь с красотой и удивительной изобретательностью моей жемчужинки, Мэсобе. Теперь, девочка, тебя озолотят, хотя ты и так уже купаешься в золоте и серебре, до меди ведь ты и не опускаешься. Правда, больше половины ты утаиваешь от меня, хитрая девчонка, — повысила голос содержательница притона.

Все присутствующие хорошо знали о жадности мамаши Диге.

— Ладно, об этом мы поговорим потом, наедине, — потёрла свои массивные ладони хозяйка, — а сейчас веселитесь, мои ненаглядные, — обратилась она к посетителям со сладкой улыбкой. — Я от заведения поставлю всем вам ещё по кружке финикийского. Надеюсь, эта картинка вдохновит вас на подвиги, — высоко подняв фривольный рисунок, она игриво подмигнула. — Ну, что вы стоите, девочки, работать надо, а не финики жрать в три горла, — прикрикнула матрона на девиц, проходя по залу с подносом, на котором лежали черепки, от прикосновения кисти талантливого художника превратившиеся из глиняных в золотые. Знатоки, а их в Фивах было немало, щедро платили за рисунки, особенно за те, где высмеивались власти предержащие или изысканно изображались откровенные непристойности. Расчётливая матушка Диге об этом отлично знала. (Через три тысячи лет, извлечённые из земли археологами или грабителями могил и памятников старины, эти черепки уже ценились выше золота. Как это ни странно, люди за прошедшие тысячелетия нисколько не изменились, как и их вкусы тоже).

— И не вздумай наливать неразбавленного вина в кружки, — прошипела хозяйка, проходя мимо старого хромого слуги, разливающего из бочонка дешёвое местное вино. — Эти пьяницы так перепились, что им всё равно, какое пойло лакать, лишь бы в голову ударяло.

В этот момент дверь распахнулась от сильного толчка и в кабак ворвался Бухафу с окровавленной физиономией.

— А ну, быстро, ноги в руки и бегом за мной! — рявкнул он. — Стражники уже близко. Они не ослы и знают, где нас искать. Живее, я сказал, — Бухафу буквально за волосы выволок своих пьяных товарищей из притона. Затем, как котят, поднял в могучих руках Хеви и Пахара и окунул их с головой в канаву, полную водой.

— Ты нас утопишь, сумасшедший! — взвыл Пахар, стоя по пояс в воде и с отвращением отплёвываясь. После финикийского вина вода из канавы показалась ему особенно невкусной.

Тут послышались топот множества ног, звяканье наконечников копий и щитов. Стража стремительно приближалась. Теперь никого уговаривать не пришлось. Все трое подскочили, как волки, услышавшие приближающуюся к ним стаю охотничьих собак, и ринулись в ночную тьму, в сеть переулков и кривых улочек, которые знали, как свои пять пальцев. Грабители молчали, только Хеви выругался на ходу, проведя рукой у себя по поясу:

— Всё-таки, сука, срезала у меня кошелёк с золотишком. Ну, если живым останусь, я покажу этой Мэсобе, как воровать у своих!

— Говорил я, не связывайся ты с черножопой, — понимающе выпалил бегущий рядом Пахар. — Эта эфиопка почище крокодила в речке, чуть зазеваешься, не то что без золота, без шкуры своей останешься.

— Зато какая мастерица! — мечтательно воскликнул художник.

И оба молодых грабителя беззаботно рассмеялись.

— А ну, заткнитесь живо, — повернул к ним свою разбитую физиономию Бухафу. — Спрячемся здесь, — показал он рукой в щель между двумя стенами в узком закоулке. — И чтоб молчок! А потом я такое расскажу, что вам смеяться уж точно надолго расхочется.

Грабители проворно, словно змеи, полезли в тайный лаз, который привёл их в известное только им место, где можно было отсидеться, пока стража обыскивала город.

1

В ранний час безоблачного утра, когда в бездонно голубом небе скользили чёрные треугольники ласточек и белые — чаек, а лёгкий ветерок приносил запах дыма и только что испечённого хлеба из кварталов, раскинувшихся на берегу Нила, в городском торговом порту собралось много народа. Провожали большой караван, состоящий из пятидесяти широких, очень вместительных судов[41], наполненных до бортов, раскрашенных яркими красными и синими полосами, пшеницей, ячменём и полбой, а также финиками, инжиром, сушёными фруктами, огромными кувшинами с растительным маслом и прочими припасами, отправляющимися к дальним финикийским берегам. Караван охранял десяток военных кораблей, более длинных, чем торговые, и с бронзовыми таранами на носах в виде свирепых морд львов и буйволов. Вместе с продовольствием фараон распорядился прислать крупный отряд новобранцев. По всему было видно, что Рамсес Второй увязает в масштабных боевых действиях в Финикии, требующих всё больше и больше войск, продовольствия и золота.

— Дорого нам обходится эта небольшая прогулочка за кедровым лесом, как уверял наш молодой повелитель, год назад отправляясь в свой первый, сразу же объявленный придворной сволочью победоносным поход в азиатские страды, — ворчал себе под нос правитель Фиванского нома, Яхмос, прозванный в народе Крокодилом за непрезентабельную внешность и свирепый нрав.

Он сидел на помосте, на котором стояли три роскошных кресла с причудливо изогнутыми спинками и ножками в виде связанных пленников: азиатов, нубийцев, ливийцев, извечных врагов Египта. Пенунхеб, восседающий рядом с Яхмосом, предостерегающе посмотрел на него. Порицать монаршую волю в присутствии визиря Южного Египта, престарелого Инуи было, мягко говоря, неосторожно. Но всесильный старец неподвижно замер в украшенной золотой вышивкой тунике, и его застывшее худое лицо не выражало абсолютно ничего. Это был сановник старого закала, который умел держать себя в руках. Недаром он успешно служил при пяти фараонах на многих постах и достиг высшего чина в долгой иерархии египетского чиновничества. Однако когда Пенунхеб и Яхмос отвернулись и начали оживлённо беседовать с подошедшим к ним адмиралом, возглавляющим караван, старик бросил на них хитрый взгляд из-под надвинутого глубоко на лоб парика, в котором сквозило и острое любопытство и ледяная враждебность. Но через мгновение Инуи уже с милостивой улыбкой на устах включился в беседу с главой каравана, старым морским волком, Джхутинифером, прославленным многочисленными победами над врагами, пытающимися последние годы всё чаще и чаще вторгнуться с грабежами в Дельту Нила, а также неистовыми попойками, которым предавались моряки под его главенством, с триумфом возвращаясь к родным берегам. Сейчас вновь пришло его время: надо было громить поганых азиатов и коварных ахейцев, защищая с моря войска фараона в Финикии и обеспечивая переброску подкрепления и продовольствия. Без этого на успех в финикийской кампании Рамсес Второй рассчитывать не мог. Поэтому-то и говорил отважный Джхутинифер с высшими сановниками государства так независимо, можно даже сказать, небрежно, как это позволяют себе старые вояки с гражданскими крысами в военные годы, когда на первый план выступает воинская доблесть, а бюрократические добродетели вынуждены отойти в сторонку, выжидая, правда, своего часа наступления мира. Тогда можно было отыграться за испытанные обиды от неотёсанных армейских носорогов или, как в данном случае, от грубо-нахального военно-морского гиппопотама.

— Распорядитесь, чтобы ваши храмовые работники ускорили погрузку последних двух судов! — сипло пробасил адмирал.

По его круглому, плохо выбритому, медно-красному обветренному лицу и такого же цвета широченным плечам и волосатой груди текли капельки пота, а в правом ухе сверкала крупная золотая серьга с огромным алым рубином. Адмирал снял с головы старый, чёрный, вылинявший парик, утёрся им и, с удовольствием наблюдая брезгливо оторопелую реакцию сановников на его развязно-деловой тон и плебейскую наружность, продолжил, повышая голос:

— Они должны быть загружены полностью немедленно. Как только мы выстроимся на рейде замкнуть колонну, прикажите заткнуться бабам на причалах, что они орут как оглашённые?! Ведь в таком гвалте и команду никто не услышит, развели тут сопливое бабье царство! — Адмирал громко, с силой постучал по помосту своим посохом богато украшенным золотыми и серебряными пластинами, на которых были изображены корабли и морские чудовища.

— Вы же согнали почти всех юношей города в свой корпус новобранцев и увозите их навстречу опасностям войны. Сколько времени эта кампания продлится, никто не знает, и вы хотите, чтобы их матери ликовали и осыпали вас цветами? — прорычал в ответ Яхмос, открыв свою большую, зубастую, действительно похожую на крокодила пасть.

— Мой повелитель, да живёт он вечно, прямо сказал мне, когда я видел его в последний раз при осаде Сидона[42], что я обязан во что бы то ни стало привезти хорошее пополнение в его войско. Иначе ему трудно будет одновременно вести осаду и отбивать атаки нахальных хеттов, возомнивших сдуру, что Финикия — это их страна, — ответил, ещё более повышая голос, адмирал. — Мой повелитель, да будет он всегда здоров, сказал мне так: «Джхути, мой отважный воин, только на тебя я могу надеяться в этот трудный час. Я знаю, ты выполнишь всё, что бы я тебе бы ни приказал, — на глазах у умилённого столь дорогими его сердцу воспоминаниями военно-морского гиппопотама выступила крупная слеза, — я совершенно уверен в этом», — продолжил наш повелитель. И свет очей наших, живой наш бог, да здравствует он вечно, дал мне поцеловать свою сандалию, — Джхутинифер, шмыгнув носом, утёр своим париком слёзы, катившиеся по его обветренной физиономии, расплывшейся от переполнявших чувств, словно груда мокрого свежего творога на тарелке.

— Хорошо, хорошо, адмирал, мои люди всё сделают быстро и в срок, чтобы ваши корабли вовремя отплыли от наших берегов, — поспешно проговорил Пенунхеб, отрывая моряка от сладких для него воспоминаний, их присутствующие слышали уже не раз. — Да, вот кстати, и наши новобранцы идут занять свои места на судах. Вам, наверно, надо будет приглядеть, чтобы молодые воины из-за своей великой глупости и радости, что вырвались из-под родительской опеки, ненароком не опрокинули бы какую-нибудь вашу посудину, — жрец показал на колонны воинов, под звуки оглушающего марша входившие на набережную порта.

— У меня не посудины, а корабли, — возмущённо взревел Джхутинифер, окинул взглядом, полным презрения, кучку бледнотелых, никогда не нюхавших солёного морского ветра гражданских чинуш и кинулся навести хоть какой-нибудь порядок на набережной. Там приход колонн новобранцев вызвал бурю эмоций: от радостных криков мальчишек, родственников, уходивших на войну, до душу раздирающих воплей мамаш и сестёр несчастных юношей.

У Риб-адди, стоящего у сходен своего корабля и окружённого родными и домочадцами, совсем закружилась голова от всей этой суматохи. Он был впервые одет, как и положено в солидном положении писца канцелярии Верховного жреца Амона — в белую гофрированную льняную юбку с плотным передником. На голове пышный, чёрный парик, украшенный бирюзой, на ногах сандалии, в руках посох, на шее широкое ожерелье, как воротник, прикрывающий шею и часть груди, на руках браслеты. Он чувствовал себя ужасно респектабельным.

— Рибби, ты такой солидный и красивый, что просто глаз не оторвать, — ворковала его невеста Рахмира, прижимаясь к нему и вцепившись в его левую руку.

Правая рука была в полной власти матери, тучной Зимриды, которая то начинала причитать, вытирая слёзы, то давала сыну советы, как вести себя в пути, то судорожно вспоминала: ничего ли из багажа, которым снабдили юного путешественника, не забыто дома.

— Помни, сыночек, что там, будь ты в Библе, Тире[43] и особенно в Сидоне, ты должен держать уши востро и не верить ни одному слову коварных финикийцев, — громко наставляла мамаша любимого сыночка.

— Мама, ну что ты говоришь! Ведь ты же сама финикийка! — возмущённо отвечал Рибби.

— Вот потому и говорю, что финикийка, — с жаром говорила мамаша своим обычным, несколько сварливым тоном. — И заклинаю тебя: особенно не доверяй сидонянам, этим лжецам, пройдохам и негодяям. Это они меня в рабство продали, мерзкие торгаши. И будь подальше от военных, особенно когда те стрелами стреляют. Компании с ними водить нечего, все они пьяницы, да грабители, а ты не какой-нибудь мужлан с копьём или секирой, ты писец, птица высокого полёта! — наставляла наседка своего птенца. — Ну, и конечно же, не подходи к борту на судне, ведь как в море выплывете, там вас так качать будет, что просто жуть, смоет волной, пискнуть не успеешь! — вспомнила она свои давнишние впечатления от морского путешествия.

— Да ладно тебе, Зимрида, хватит причитать, — осадил её Рахотеп, тоже пришедший проводить сына, а заодно и поглазеть на необычайное зрелище. — Главное, сынок, будь дисциплинирован, выполняй ревностно свои обязанности, только так можно сделать карьеру и достичь чего-нибудь в жизни. Ну, и не теряйся, ты молодой, а финикийские девки горячие! На своём опыте знаю, — не удержался и захохотал круглощёкий жизнелюбец, подталкивая локтем свою любимую, бывшую фактически главной в доме, неофициальную жену.

— Ты глупостям мальчика не учи, — возмутилась Зимрида. — В этом ему с тебя, распутника, брать пример нечего. И так вон уже начал погуливать.

— Что, Рибби уже с кем-то спутался? — сделала круглые глаза Рахмира.

— Да нет, дочка, нет, — спохватилась Зимрида, очень довольная, что её сынок нашёл себе такую богатую невесту. — Это у меня к слову вырвалось. Ведь они всё, что молодые, что седые, на женский пол ох как падки, мужики одним словом. Их надо вот так держать, — показала крепкий смуглый кулачок бывшая рабыня. — А то беды не оберёшься, да и слёз тоже. Но о Рибби не беспокойся, он у нас смирный.

— Рахмира, оторвись ты хоть на мгновение от своего ненаглядного, иди простись со своими братьями! — громко крикнул её дядя Меху, стоящий неподалёку и обнимающий длинными могучими ручищами двух ненаглядных сыновей, юных буйволят, тоже уходящих на войну, правда не в пехоту[44], как большинство новобранцев, а в колесничие[45]. На соседнем корабле разместились их кони и в разобранном виде деревянные колесницы, которые поставил богатый и влиятельный начальник городской стражи.

Девушка с трудом отпустила руку любимого, поправила эффектное розовое платье, которое изящно облегало её невысокую, полноватую фигуру, и подошла к двоюродным братьям. Пасер и Кемвес в красных набедренных повязках, в одинаковых чёрных париках, блестя на солнце богатыми ожерельями и браслетами, рослые и мускулистые, выглядели очень привлекательно. Многие девицы в разноцветных платьях и взбитых буклями париках с интересом посматривали на могучих сыновей главы городской стражи. Рахмира ласково обняла и расцеловала своих братцев. Они же громко, радостно хохоча, подняли её в воздух своими стальными руками высоко над толпой.

— Ой, вы мне платье порвёте! — взвизгнула Рахмира.

— Ничего, ничего, не на платье твои главные прелести, а под ним — захохотал старший брат Пасер, — уж кто-кто, а Рибби это хорошо знает.

— Ещё бы не знать, ведь он как обезьяна по крышам лазает, — добавил Кемвес, озорно подмигивая.

— А ну, хватит болтать глупости, — девица покраснела и с трудом вырвалась из рук своих родственников. — Лучше хорошо служите и быстрее возвращайтесь живыми и здоровыми, — добавила она и тут же кинулась к жениху, услышав оглушающие команды о начале посадки на суда.

С громким воплем вцепилась в дорогих сыночков их мать Хафрет. Даже Меху, несмотря на свою силу, с трудом смог оторвать её от детей.

— Ну, будет тебе, чего заладила, накричишь тут беду, — ворчал он, прижимая к себе бьющуюся в рыданиях жену.

Меху с тоской смотрел на своих сыновей, легко вбегающих по качающимся сходням на корабль. Вдруг младший Кемвес неожиданно споткнулся, но быстро подпрыгнул и под смех приятелей оказался на палубе судна. Сердце у отца ёкнуло. Примета была плохая, но Меху заставил себя улыбнуться и помахал рукой. Рядом с сыновьями уже встал невысокий стройный его племянник Риб-адди. Кстати, только он, да начальник городской стражи знали, что в парике и в тайнике, выдолбленном в посохе, спрятаны секретные послания фараону и визирю Нижнего Египта Рамосу о готовящемся заговоре против священной власти Рамсеса Второго в религиозной столице страны — Фивах.

Когда первые корабли отчалили от гранитной набережной и распустили свои широкие прямоугольные оранжевого и кирпичного цвета паруса, Пенунхеб, обладавший, несмотря на пожилой возраст, острым зрением, заметил на палубе одного из судов, медленно отплывающих от берега, до боли знакомых людей. Прежде всего это был Бухафу, которого не сумел прикончить верный слуга Хашпур и которого искали бесчисленные шпионы жреца по всему городу и его предместьям. Второй жрец Амона никак не ожидал увидеть беглеца, обладавшего смертельно опасной тайной, на судне, отправляющемся в Финикию. Пенунхеб всё понял: смышлёный Бухафу и его товарищи добровольно вступили в войско фараона и теперь они под его защитой. И сколько ни посылай гонцов, Джхутинифер, самоуверенный и тупой военно-морской гиппопотам, ни за что не выдаст новобранца, он так нужен Рамсесу в Финикии. Оставалось действовать тайными путями, но достать Бухафу и его товарищей, которые стояли рядом с ним на корме судна и нагло пялились на жреца, было даже для Пенунхеба непросто, как ни длинны были его руки. А суда друг за другом, неспешно покачиваясь на зелено-голубых волнах Нила, плыли вниз по течению. Бухафу и его товарищи насмешливо прощально махали руками и выкрикивали что-то наверняка оскорбительное. Пенунхеб резко встал, сухо простившись с визирем и правителем нома, залез в свой паланкин и поплыл, покачиваясь на руках мощных нубийцев, к себе во дворец. Рядом бежал с разбитым лицом верный Хашпур, словно напоминая своему хозяину: события порой развиваются не совсем так, как желали бы честолюбивые заговорщики.

2

Риб-адди стоял на корме большого торгового корабля и зачарованно смотрел, как всё дальше и дальше уплывают от него родные Фивы, а вокруг неторопливо разворачиваются величественные пейзажи ещё невиданной огромной страны.

Шла ранняя весна. В Египте к этому времени уже созревал урожай зерновых. Сезон перет[46] заканчивался, и вскоре должна прийти засуха с её знойными ветрами из пустыни, которые будут дуть с перерывами целых пятьдесят дней. Но пока стояла чудесная погода. Юный писец с удовольствием подставлял разгорячённое лицо прохладному северному ветерку. Он уже не смотрел назад, где скрылись в сизой дымке тёплого марева стены родного города, а с интересом разглядывал широкие поля по обоим берегам. Кое-где на ярко желтеющих пригорках крестьяне уже начали убирать пшеницу и ячмень, чтобы не дать зерну осыпаться. Видно было, как их коричневые от загара спины склоняются над жёлтыми колосьями. На солнце блестели бронзовые серпы, которыми взмахивали мужчины. Они подрезали колосья снизу и клали на землю, оставляя позади себя высокую ость. За ними шли жёны и собирали срезанные колосья в корзины из пальмовых ветвей, а осыпавшиеся зёрна в миски. Но жнецов было пока мало, ведь хлеб созрел ещё только на возвышенных сухих местах, чем дальше плыл не спеша караван судов на север, тем зеленее были берега по обе стороны реки.

В основном на полях можно было увидеть землемеров. Одетые в разноцветные рубашки с короткими рукавами и гофрированные юбки они со свитками папирусов, мотками шнура, кольями шагали по полям и измеряли их, высчитывая, какой будет урожай в этом году. Над головами летали вспугнутые перепела. Вскоре землемеры уже были видны отдыхающими в тени развесистых сикимор во время сытного полдника вместе с хозяевами полей. Слуги и служанки суетились вокруг них, поднося холодное пиво, лепёшки и фрукты. Риб-адди улыбался, наблюдая за этими, столь хорошо знакомыми ему сценками из сельской жизни. Он сам не раз вместе с отцом, строго следившим за работой землемеров на фиванских полях, часто выезжал за город на природу. Ему были хорошо знакомы вкрадчивые и льстивые манеры сельских хозяйчиков разного ранга, которые всячески старались угодить писцам, которые замеряли будущий урожай. Не дай бог, если землемеры, недовольные приёмом хозяина, преувеличат в своих папирусах ожидаемый урожай и размер поля. Потом по налогам не расплатишься. Три шкуры сдерут, а если не сможешь отдать всё, что причитается казне, храму, номарху, то и палок схлопочешь вдосталь. Об этом знают все, кто работает на земле. Поэтому так любезны крестьяне с писцами-землемерами, любящими прерывать свой многотрудный путь со шнурками и кольями по просторным полям, привалами под сикиморами и пальмами, во время которых грех не выпить кружечку-другую холодного хмельного напитка.

— А не прополоскать ли и нам горло глотком-другим пива, как это делают писаришки на полях? — вдруг услышал Риб-адди слова пожилого жреца. Щёки его всегда противно тряслись, когда он разговаривал с начальством.

Юноша повернулся и не сразу узнал своего старшего спутника. Его бесцветные, туповатые, серые глазки сейчас сияли ярким огнём прилично выпившего человека, они даже цвет свой изменили на тёмно-синий.

— Мой молодой друг, — потрепал юношу по плечу жрец, — цени минуты свободы, когда не нужно угождать какому-нибудь начальнику с тоской думая, что есть же люди, которые делают, что хотят.

— И вы сейчас горите желанием сбить с пути истинного юношу, который только час назад покинул родительский кров? И ввергнуть его в омут мирских соблазнов, царящих за стенами храмов бога Амона?

— Вот именно, мой юный друг, в этот омут я и хочу помочь тебе погрузиться с головой. У нас впереди почти полгода беззаботной жизни, так не будем же терять ни часу. Пойдём-ка на носовую площадку, выпьем пива и побеседуем. Я смогу рассказать тебе, о юноша, кое-что интересное о берегах, мимо которых мы проплываем. Тебе будет это очень полезно. Никогда не упускай случая пополнить своё образование.

Они прошли на нос, где уютно устроились на циновках. Между жрецом и юным писцом расторопный слуга поставил большой глиняный кувшин, из которого они наливали объёмистые кружки янтарного, пенистого напитка. Вскоре к собеседникам присоединился и капитан судна, высокий, худой, прокалённый насквозь солнцем, с костистым мрачным лицом и крючковатым фиолетовым носом. Он угостил своих пассажиров солёной вяленой рыбой, которая очень хорошо подходила к терпко-горьковатому хмельному вкусу ячменного пива. Капитан тоже включился в образовательный процесс. К историко-географическим справкам жреца, он добавлял такую бесценную для юноши, вступающего в жизнь, информацию, как стоимость распутных девок в притонах всех городов, мимо которых они проплывали, с присовокуплением имён хозяев малопочтенных, но столь необходимых молодёжи заведений. Там можно было хорошо кутнуть, а заодно и продать кое-какую добычу, попадающую иногда в руки порядочных, но не брезгующих случаем поживиться людей.

— Ведь каждый из нас не без слабостей, а хорошо пожить хочется, — подмигивал юноше кривоносый наставник, вливая безостановочно в себя кружку за кружкой хмельной напиток.

От него не отставал жрец, Тутуи. Поглощал пива он не меньше, чем капитан, но в то же время не хмелел, а становился только веселее и веселее. Вот он уже запел песенку своим громким, чуть надтреснутым голоском. Песенка была довольно солёного содержания о девчонке, которая никак не может решить, кто из её ухажёров ей больше всего нравится. Она старательно перечисляет все их сильные и слабые мужские стороны, взвешивая на женских, расчётливых весах, с кем же всё-таки связать свою жизнь и создать семью после того, как она вволю повеселится и нагуляется. Жрецу стали подпевать гребцы-простолюдины, не спеша шевелившие длинными вёслами, и два высоких, с широкими плечами кормчих, помирающие от жары и скуки на корме судна. Маневрировать-то почти не надо: плыви, да плыви вниз по течению, знай посматривай, чтобы не напороться на впереди идущее судно каравана.

Рибби попивал горько-терпкий напиток, жевал солёную рыбу и лениво поглядывал по сторонам. Однако вскоре он насторожился. Жрец, как бы между делом, стал задавать вопросы о службе у Пенунхеба, о черчении планов старых усыпальниц, о допросах злоумышленников, грабителей могил, о поручениях от второго жреца Амона, с которыми юноша ехал в Финикию, о его родстве с начальником фиванской городской стражи Меху.

«А этот жирный любитель пива и похабных песенок не так прост, как может показаться с первого взгляда, — Риб-адди внутренне подобрался. — Недаром он затеял эту пирушку».

3

Суда шли вниз по Нилу, только изредка приставая к всё удаляющимся друг от друга берегам. Через пару дней пути они приплыли к городу Коптос[47], расположенному на правом берегу. На его набережной было просто столпотворение.

— А я думал, что только у нас в фиванском порту можно встретить столько купцов и прочего торгового люда, — проговорил Риб-адди, удивлённо вглядываясь в пёструю, разноязыкую толпу, бурлящую рядом с бортом судна, причалившего к набережной.

— И, милый, — похлопал его по плечу снисходительно жрец Тутуи, который пил всю поездку, но не терял при этом не только весёлого настроения, но и памяти, и равновесия. Правда, он стал чаще опираться на плечо юноши с медлительно-невозмутимым видом, поглядывая по сторонам своими маленькими глазками, ставшими мутновато-голубыми, словно отлитыми из непрозрачного стекла. — Отсюда же ведёт прямая дорога к морю, из которого можно проплыть на юг в сказочно богатую страну Пунт, откуда привозят к нам чернокожих рабов, драгоценные камни, золото, слоновую кость, древесину и чудесные благовония. А если повернуть на север, то оттуда можно привезти медь, свинец, бирюзу и золото. Вот поэтому-то так много торгашей в этом городке, а вокруг них и прочего люда, который, как мошкара вокруг быков, кормится ими.

— Это уж точно, — авторитетно подтвердил второй наставник, кривоносый капитан, — здесь самые лучшие, но и самые дорогие девки во всём Египте, самые тонкие вина, но в самых мрачных притонах, где обитают, пожалуй, самые свирепые громилы-разбойники. Именно здесь мне проломили башку ещё в молодости, — показал широкий шрам на бритой голове покоритель морей. — Так что лучше туда не соваться, — показал он загорелой, волосатой ручищей на квадратные глинобитные домишки, облепившие всё пространство за портом.

— Где много золота, там ещё больше порока, — глубокомысленно заявил Тутуи и приказал своему слуге вместе с матросами сбегать в город и купить несколько кувшинов свежего пива. — Только из каждого хлебните на пробу, а то ещё, чего доброго, подсунут прокисшего, это станет с торгашей-мошенников.

— Но только по одному глотку хлебайте, — добавил мудрый капитан. — Я знаю своих матросиков, им только дай волю, так половина кувшинов исчезнет в их бездонных утробах.

Ещё через три дня неспешного плавания караван, пополняющийся в каждом провинции хлебом, новобранцами и пивом, прибыл в город Абидос[48]. Именно отсюда были родом фараоны первых династий — объединившие Египет почти две тысячи лет назад. Ещё этот город был центром почитания Осириса, умирающего и воскресающего бога. Египтяне верили, что именно здесь похоронена его голова и почитали за великую честь покоиться после смерти в этом святом месте. Риб-адди долго бродил по просторной котловине рядом с городскими стенами, где было несметное количество старых, покрытых вековой пылью усыпальниц и покосившихся от времени каменных плит с множеством любопытных надписей.

В одной старинной гробнице то ли фараона, то ли номарха, правителя отдельной области, с просторным храмом, высеченным в скале, Риб-адди прочитал над входом надпись, которая заставила его задуматься.

«Тела стариков уходят на западный берег со времён богов, и молодое поколение занимает их место. До тех пор, пока Ра[49] будет восходить на востоке, а Атум[50] заходить на западе, мужчины будут оплодотворять, женщины — зачинать и носы дышать. Но всякий, кто однажды рождён, вернётся на своё место в усыпальнице», — гласили философские размышления мудреца древности.

Юноша с тяжёлым чувством вошёл под низкие своды пещерного, заупокойного храма. В пробитое в потолке окошко, напоминающее колодец, падал золотистый столп света. Под ногами хрустела осыпавшаяся штукатурка, черепки, сухой помёт летучих мышей. Мириады пылинок, вспорхнувших из-под сандалий, заблистали в лучах солнца, фантастически прекрасные на фоне глубоких теней, в которые была погружена почти вся зала храма. На некоторых, скупо освещённых стенах можно было различить древние полустёртые временем надписи, обычные в таких местах. Они повествовали о погребальном культе и загробных представлениях египтян. К ним со временем присоединились более поздние, наскоро выцарапанные или торопливо набросанные тушью или охрой любопытными, посетившими достопримечательность сто лет или месяц назад. Разве разберёшь? Дождей здесь не видали отродясь, лето от зимы почти ничем не отличалось. Только разливы Нила возвещали, что вот ещё один год прошёл!

— «Здесь была Фикера, вдова писца Имхотепа, — гласила криво и бесцеремонно нацарапанная скоропись, прямо поверх древних иероглифов, — она молилась о покойнике, великом мудреце и маге Сахни и просит его излечить её от женских болезней. Здесь красиво, правда, страшновато», — добавила впечатлительная женщина.

«Никакой мудрец и маг Сахни здесь не покоится, — гласила другая надпись, выведенная небрежно тушью, — всё это просто глупые сплетни, можете поверить писцу Каперу. Это усыпальница фараона Униса. И храм этот я нашёл таким прекрасным, что он воистину подобен небесам!»

«Аменемхет, писец с искусными пальцами, которому нет равных во всём Абидосе, посетил эту древнюю гробницу, — скромно написал яркой охрой на стене рядом третий посетитель, — и увидел, что здесь рядом с достойными древними поучениями смеют писать, как курица лапой, какая-то глупая баба и неуч, величающий себя писцом, с такими ошибками, что просто диву даёшься, как же решаются эти жалкие людишки марать священные стены?! До чего же мы дожили!»

Риб-адди рассмеялся. Как везде и всегда в жизни, мудрость соседствовала с глупостью даже в городе мёртвых. Юноша, постукивая посохом по каменному полу, вышел на свет божий из храма и вдохнул горячий сухой воздух, дующий из пустыни. Неподалёку он увидел ещё несколько любопытных посетителей, прогуливающихся среди могильных плит и читающих разные надписи.

А рядом разворачивалась обычная для этих мест сцена. Перед входом недавно построенной гробницы остановился катафалк, который тащили две пёстрые коровы. Саркофага в форме мумии почти не видно было на сооружении, состоящем из деревянных раздвижных щитов и рамок, занавешенных вышитыми тканями и кожей, и покоящемся на деревянной ладье со статуями Исиды и Нефтис[51] с обеих сторон. Сама же ладья стояла на санях с длинными полозьями, которые громко скрипели, когда коровы не спеша тащили их по песку и мелким камням. С громкими завываниями родственники и слуги покойника сняли расписанный деревянный саркофаг в форме запелёнатой мумии с хорошо прорисованной головой умершего и поставили его на деревянные ноги, словно покойный ожил на короткий срок и решил перед вечным покоем в гробнице хорошенько оглядеться вокруг.

Момент расставания приближался. Скорбь присутствующих достигла предела. Пожилая, солидного вида женщина в чёрном парике, белом платье и чёрными усиками над верхней губой, всплеснув короткими, полными руками начала причитанья, ритмично ударяя ладонями себя по голове, стараясь при этом не повредить своего нового, украшенного серебряными украшениями и бирюзой пышного парика:

— Я жена твоя, Микритра, о великий, не оставляй меня. Неужели ты хочешь, чтобы я от тебя удалилась? Если я уйду, то кто останется с тобой? А ведь ты так любил пошутить. Теперь же ты молчишь, не говоришь со мной!

Матроне вторили хором молодые и старые женщины, в которых по их изящным театральным жестам и пронзительным, берущим за душу крикам можно было сразу узнать профессиональных плакальщиц:

— Горе, о, горе! — восклицали женщины, и крупные слёзы катились по их щекам, на зависть жене покойного. — Плачьте все, плачьте не переставая! Добрый пастырь ушёл в страну вечности... Ты, кто так любил шевелить ногами, чтобы ходить, теперь пленён, запелёнут, связан. Ты печально спишь в погребальных пеленах!

Плакальщицы били себя в тощие груди и посыпали песком видавшие виды парики. Они усердно отрабатывали серебряные слитки, а также домашнюю утварь из дома покойного, которыми были оплачены их услуги. Женщины заодно оценивали опытным взглядом мебель, которую притащили, отдуваясь, отставшие от катафалка слуги, и прочие предметы обихода, необходимые усопшим в их загробной жизни. Покойник был состоятелен, но вдова скуповата. И мебель и прочие вещи были не новые.

Наконец саркофаг опустили в гробницу: положили в каменный прямоугольный ящик и закрыли тяжёлой крышкой. Рядом расставили погребальную утварь. Главное было, не забыть то, что прежде всего понадобится покойному: от румяных, только что испечённых булочек и трости для прогулок до деревянной колесницы, разобранной и аккуратно сложенной в углу. Но вот, наконец, в подземной усыпальнице всё было расставлено по местам и жрец с помощниками удалился. Пёстрые коровы утащили визгливо скрипящие по песку и мелким камням сани с ладьёй и катафалком. Судя по тому как жрец подгонял слугу, ведшего неторопливых коров, им предстояло привезти сюда ещё одну мумию. Равнодушный, худой каменщик замуровал вход в усыпальницу, получил свою плату и ушёл, не спеша переставляя худые, чёрные от загара со вздувшимися венами ноги. Однако родственники и друзья, которые по такой жаре провожали покойного, не спешили расходиться. Хорошо известно, что скорбь и волнения пробуждают аппетит. Поэтому все собрались в лёгкой беседке, выстроенной здесь как раз для этого случая. Началась тризна под мелодичные звуки слепого арфиста, восхваляющего покойного и его любящих и щедрых родственников.

Риб-адди улыбнулся, проходя мимо, нигде не едят и не пьют с таким аппетитом, как на поминках. «Радуйся жизни, пока живёшь!» Эта мысль жила в головах тех, кто провожал мумию к месту её вечного успокоения.

Юноша не успел пройти и сотни метров, как столкнулся с шумной и весёлой толпой, которая уже проводила другого покойного и теперь после тризны возвращалась в город. С Риб-адди поравнялся ничем не примечательный мужчина средних лет, одетый в синюю рубашку с короткими рукавами и белую гофрированную юбку, излюбленный наряд писцов средней руки.

— Ученик бога Тота[52], что более вечно, чем пирамиды или памятные стелы на западном берегу? — обратился вдруг он к юноше.

— Умные мысли, записанные писцом и переданные на папирусе следующим поколениям, — ответил, вздрогнув от неожиданности, Рибби свою часть пароля, с которым должен был к нему обратиться связной от дяди Меху, главы стражников города Фив.

Они отошли в сторонку с главной аллеи некрополя и укрылись в тени под колоннами входа в роскошную усыпальницу. Вокруг было тихо и безлюдно. Только слышны были затихающие в отдалении шаги захмелевшей компании.

— Я думал, дядя свяжется со мной только в Финикии, — проговорил юноша. — Что-то случилось?

— Да, пропал особо доверенный писец, который, кстати, написал по поручению Меху те письма, что вы везёте, — мрачно ответил мужчина, вытирая пот со лба. — Вероятно, нашим врагам известно их содержание. Но им не известно, с кем они посланы.

— Но Пенунхеб не глуп! — воскликнул Риб-адди. — На кого же, как не на меня, падут его подозрения? Я ведь родственник Меху.

— Не забывайте, что на одном с вами судне находятся сыновья вашего дяди со слугами, а на соседнем — их конюхи и колесничие. Так что задачка у шпионов Пенунхеба непростая: вычислить, кто же везёт злополучные письма с его смертным приговором фараону.

— Меня уже пытал один жрец, его зовут Тутуи. Представляется этаким беззаботным пьяницей, а сам задаёт между прочим каверзные вопросики.

— Я знаю эту старую лису. Будьте с ним предельно осторожны. Ему по голубиной почте, конечно, передали сюда в Абидос, что он должен найти эти злополучные письма. Надо перепрятать свитки. Но куда? В крайнем случае отдадите их мне. Правда, мы уже осуществили кое-что. Подбросили копию письма визирю Рамосу в вещи слуги младшего сына Меху, Кемвеса.

— Но ведь они убьют его, как только найдут письмо?! — воскликнул Риб-адди.

— Ну, что ж тут поделаешь? — улыбнулся, глядя на юношу, агент главного стражника Фив, переходя на «ты». — Нужно отвести от тебя подозрение в сотрудничестве с нами. Ты же играешь в шашки и хорошо знаешь, что частенько приходится пожертвовать фигурой для того, чтобы в конечном итоге обыграть противника.

— Но это же живой человек, а не какая-нибудь шашка.

— О, Амон, — опять улыбнулся мужчина, — как ты ещё наивен! Но ничего, ещё успеешь привыкнуть к нашему делу. Я, когда начинал, тоже был таким же желторотым. Сейчас тебе нужно не сокрушаться, что какого-то слугу прикончат жрецы, а думать, что делать с письмами. Оставлять их при себе нельзя.

— У меня есть идея! — прошептал Риб-адди. — Нужно купить кувшин с пивом, и на его дно поместить заваренный смолой пакет с письмами. Кувшин изнутри покрыт чёрной поливой, и никто и не заметит, что там что-то есть. А когда мы приедем в Финикию, я его разобью и возьму письма.

— Молодец, хитро придумано, — ухмыльнулся посланник, — у тебя, сынок, голова работает, что надо. Тебе нужно переходить служить к нам в стражу. Но на всякий случай вот тебе золото, — мужчина передал юноше объёмистый кожаный мешочек. — Это передаёт тебе дядя Меху. Если тебе понадобится скрыться, то беги, не задумываясь, почувствовав опасность. Потом найми какое-нибудь торговое судно и плыви отдельно от каравана в Финикию. Меху передаёт, что жизнь его и всего его семейства зависит теперь от тебя. Ты должен обязательно, любой ценой довезти письма Рамосу и фараону, да будет он жить вечно. Пойдём, устроим этот трюк с кувшином.

Ленивой походкой уставших зевак, не спеша, чтобы не привлекать к себе чужого внимания, они двинулись по пыльной дороге к городу. Мужчина шёл впереди метров на сто, а сзади с праздным видом беззаботно шагал Риб-адди, помахивая своим посохом. Пока дошли до городских стен, навстречу успела попасться очередная длинная похоронная процессия.

— Да, хорошенькое мне напоминание: радуйся жизни, пока живёшь! — бормотал юноша себе под нос, проходя мимо скрипящих саней с погребальной ладьёй, на которой лежал деревянный катафалк в форме мумии, и вступая под своды башни, куда вели широко распахнутые городские ворота. У него было такое ощущение, что над ним кто-то занёс боевой топор, который в любую минуту может опуститься на его голову.

4

Вскоре Риб-адди, беззаботно улыбаясь, взошёл на борт своего судна, за ним слуги принесли большой красный кувшин с пивом. Юношу как старого друга встретили Тутуи и капитан Нахр. Оба уже по привычке, как только судно отчалило от набережной Абидоса, уселись на передней площадке на носу, где было попрохладней, и начали обычные пивные возлияния, сопровождаемые наставительными разговорами со своим младшим спутником. Но вскоре после начала пирушки жрец Тутуи извинился перед собутыльниками и нетвёрдой походкой направился на корму. Через короткое время после того, как он ушёл, к капитану Нахру подошёл матрос весь в шрамах на светло-коричневом теле и с большой медной серьгой в ухе, и, наклонившись к уху своего командира, он что-то прошептал. Капитан подался всем корпусом к юноше и захрипел, шептать сорванным громогласными командами голосом он не мог:

— Тутуи пошёл твои вещи обыскивать. Сегодня со своими слугами он у всех пассажиров вещи переворачивал, как только они в город ушли, и у сыновей Меху, и у их слуг, чего-то искал, червь Амона. А сейчас этот жирный боров прощупывает твой парик и ту одежду, в которой ты на берег сходил. В чём он вас подозревает? Если что — я тебе могу помочь. Следующий город, где мы остановимся, — это Сиут[53]. Я там тебе дам такой адресочек, что если ты туда махнёшь с корабля, никакая даже самая упитанная свинья из жрецов вовек не разыщет.

— Спасибо, Нахр, за доброе слово и помощь, которую ты мне готов предоставить, — поблагодарил вежливо Риб-адди. — Но мне не страшны все эти жреческие происки. Моя совесть чиста перед моим повелителем Пенунхебом. Пускай этот пьяница удовлетворит своё любопытство, всё равно ничего он не найдёт.

— Судя по твоей смышлёной физиономии, ты, Рибби, наверное, давно перепрятал то, что ищет жирномордый, в надёжное место, — рассмеялся капитан. — Но я в чужие дела не вмешиваюсь. Просто не люблю жрецов, которые суют свои носы туда, куда их никто не приглашал. А мне ты нравишься, парень! — Нахр хлопнул своей широкой, загрубелой ладонью по плечу юноши и поднял глиняную кружку, полную свежего пива. — Давай-ка споем славную морскую песенку.

Над серо-зеленоватой гладью Нила полетели слова старинной матросской песни. Вскоре гребцы, а потом и вся команда подпевала своему командиру. Солнце медленно садилось за кромку западных гор. Заросли папируса у берегов, островки пальм и тамарисков посреди полей, редкие хижины поселян — зарозовели, а потом покрылись багряным отсветом зари. Вскоре вернулся недовольный Тутуи и подсел к кувшину. Он и не подозревал, как близко находится то, что с таким рвением искал.

Этой ночью Риб-адди спал очень чутко. Рядом с ним в палатке, разбитой на корме, храпел жрец. Вдруг юноша услышал, как Тутуи прекратил свой однообразный храп и тихо встал со своего ложа. Притворившись спящим, Риб-адди мирно посапывал. Жрец накинул на жирное тело белую тунику и, осторожно ступая босыми ногами по деревянной палубе, пошёл к мачте, которая возвышалась в середине судна, покачивающегося на мелких речных волнах. Два троса с якорями был натянуты, как струны. Течение реки пыталось унести караван дальше по течению. Казалось, что корабли также спят, как и утомившиеся за долгий жаркий день люди, лениво покачиваясь на воде, волнуемой напором воды. Караван отдыхал в виду правого берега, заросшего шелестящими на ночном ветерке полусухими стеблями папируса. В фиолетовом небе горели крупные звёзды. Над мачтой изредка бесшумно проносились чёрные тени летучих мышей. Около борта слышно было, как плескались крокодилы, привлечённые аппетитными для них запахами человеческой, лошадиной и бычьей плоти.

Риб-адди бесшумно крался за жрецом, скрываясь в тени борта. А Тутуи тем временем подошёл к мачте, где среди слуг, спавших вперемежку с матросами прямо на деревянной просмолённой палубе, разыскал возничего Кемвеса и растолкал его. Удивлённый юноша уставился ничего не понимающими спросонья глазами на физиономию жреца, склонившегося над ним.

— Вставай, Росис, нам надо поговорить, — прошептал Тутуи. — Да тише, а то всех перебудишь.

Они вдвоём тихонько отошли от мачты к самому борту.

— Тебе дал это письмо Меху, твой господин, чтобы ты передал его визирю Рамосу, когда мы приплывём в Финикию? — спросил шёпотом жрец юношу, который, ёжась от прохладного ночного ветерка, смотрел удивлённо на свиток папируса, который держал перед ним Тутуи.

— О чём это вы, уважаемый? — почтительно поклонился Росис, зевнув. — Никаких писем мне мой хозяин не передавал. — Я ведь маленький человек. Моё дело править лошадьми на колеснице. Я знать не знаю ни о каких письмах.

— Зачем ты мне врёшь, Росис? — чуть повысил голос жрец. — Этот свиток мы нашли в твоих вещах. Признавайся. Ничего страшного в этом нет. Мы просто хотели бы знать: не передавал ли чего-либо Меху тебе устно для Рамоса? А, может быть, у тебя есть и второе письмо для того, кто выше положением?

— Да ничего мне мой господин не передавал, а если бы и передал, то разве стал бы я рассказывать об этом вам. Я хоть и уважаю жрецов Амона, но служу начальнику стражи города Фив, досточтимому Меху, и, думаю, не дело жрецов совать свой нос в его дела, — Росис проснулся окончательно и возмутился нахальному допросу.

— Так, значит, ничего тебе больше ни устно, ни письменно не передавали? — настойчиво повторил Тутуи.

— Не ваше это дело уважаемый, — юноша резко повернулся, чтобы идти назад.

В этот момент в руках у жреца в лунном свете блеснуло широкое лезвие, которым он брился каждое утро. Тутуи схватил юношу за короткие курчавые волосы, закинул его голову назад и полоснул лезвием по выступившему кадыку. Раздался судорожный хрип. В следующее мгновение жрец уже спихнул в тёмную воду через низкий борт зарезанного. Раздался глухой всплеск, затем вода забурлила. Крокодилы ринулись на неожиданно подвернувшуюся им добычу, и вновь наступила тишина. Жрец воровато оглянулся на мачту, но никто из спавших под ней даже не пошевельнулся. Тутуи старательно вытер окровавленную бритву о канат, свисавший с мачты, потом убрал её под тунику, посмотрел на уже начинавшую светлеть полоску неба над горами на востоке, зевнул и, неслышно ступая босиком по шероховатой, прохладной, влажной от утренней росы палубе, двинулся к своей палатке на корме. Риб-адди молнией метнулся назад. Он плюхнулся на свой матрас, но никак не мог заставить себя ровно сопеть. Его бил холодный озноб. В палатку, наклонясь, залез жрец.

— Что-то пить хочется, — потягиваясь, проговорил юноша. — У нас поблизости воды нету?

— Да ты пивка хлебни, кажись, в кувшине твоём ещё чего-то булькает, — проговорил Тутуи и разлил в кружки остатки пива.

Риб-адди, стараясь не стучать зубами о глиняный край, судорожно промочил пересохшее горло.

— Эх, молодо-зелено, — проворчал насмешливо жрец, допив свою кружку и вытирая тыльной стороной руки мокрые губы, — выпили-то всего пару кувшинчиков, а он уже похмельем мучается. Ничего, сынок, привыкнешь. К концу нашей поездки мужчиной станешь, даже бочка вина тебя с ног не свалит, не то что какое-то жалкое пиво. Самое главное — бери пример со старого Тутуи и всё будет отлично. Держись меня, я тебя в люди выведу, попугайчик ты мой неоперившийся, — с насмешкой в голосе проговорил жрец. Вскоре он уже похрапывал на мягко покачивающемся под ним матрасе.

Риб-адди не верил ни ушам, ни глазам.

— О, Амон великий, — вопрошал сам себя поражённый юноша, — возможно ли такое на свете? Этот старик только что на моих глазах недрогнувшей рукой зарезал как поросёнка человека, столкнул его на съеденье крокодилам, а потом, зевая, побрёл досыпать ночь. При этом он ещё заботится о своём младшем товарище. Неужели везде под добродушной, порядочной, человеческой личиной таится порок и злодеяние? А если письма нашли бы у меня, то я с перерезанным горлом полетел бы в реку, и именно меня бы сейчас дожирали крокодилы. О боже, как страшно жить!

Взрослая жизнь ему теперь уже совсем не нравилась. Он отдал бы всё на свете, чтобы вновь оказаться дома, беззаботно посапывать на своём плоском полосатом матрасике на крыше материнского домика, а потом утром радостно вскочить и спуститься во двор, где уже пекут хлеб и ласковой улыбкой встречают его все домашние.

— О, как же я был тогда счастлив, — шептал молодой человек, только сейчас начавший ценить тепло родного очага.

1

Прошло полмесяца. Караван судов неспешно покинул зелено-серые мутные воды Нила и вышел в открытое море. Позади остались огромный Мемфис, вторая столица Египта, Пер-Рамсес, родной город ныне царствующего фараона, больше похожий на цветущий сад. Риб-адди был переполнен впечатлениями. Он наивно думал, что его уже ничто не сможет удивить. Но когда караван судов под яркими оранжево-кирпичными парусами, уверенно ведомый опытным адмиралом Джхутинифером к далёкой Финикии, достаточно далеко отплыл от родных берегов, юноша от удивления просто открыл рот. Море вокруг окуталось лёгкой, полупрозрачной дымкой. Воздух был тёплым и густым, как парное молоко. А внизу сверкала под лучами яркого солнца сказочно-неправдоподобная синева. Под бортом она сменялась чистой, глубокой голубизной. Лёгкая, воздушная вода насквозь была пронизана солнцем, казалось, что из глубины ослепительно светит второе светило, а корабль плывёт в голубых небесах.

— Теперь я знаю, как чувствуют себя боги там наверху! — воскликнул Риб-адди восхищённо.

— Скоро ты почувствуешь вкус настоящей солёной морской водички, — проворчал капитан Нахр, стоящий рядом. — Крепче держись за ванты[54], ветер усиливается.

Капитан отдал команду убрать парус. Юноша с удивлением увидел, что волны стали на глазах увеличиваться, проверяя на прочность деревянный поскрипывающий корпус судна, а ветер злее свистеть над головой. Нос корабля то глубоко зарывался в воду, то поднимался чуть ли не к облакам. Парус быстро свернули, и гребцы приналегли на длинные вёсла. Было заметно, что деревянное неповоротливое судно разворачивается.

— Идём подальше от берега, — сказал мрачно Нахр.

— Почему подальше? — удивился Риб-адди. — Надо бы, наоборот, поближе.

— Дурачок, — усмехнулся капитан, — если мы приблизимся к берегу, то нас выбросит прямо на скалы, тогда уж точно никто не спасётся. Держись, говорю, за ванты, а то смоет в море! — прикрикнул он.

Корабль накрыла мощная, фиолетового цвета, прозрачная насквозь волна. Юноша вцепился в канаты и впервые в жизни попробовал на вкус морскую воду. С непривычки это было ужасно, глаза начал есть жгучий и едкий соляной раствор. Волна схлынула, судно взлетело на другую волну, и перед взором опешившего молодого писца открылось величественное штормовое море. Мощные фиолетовые гребни волн накатывались одна за другой, справа вдалеке темнел скалистый берег. Рибби почувствовал принесённый ветром с суши явственный горьковатый аромат свежей зелёной хвои. Так пахли знаменитые кедровые леса Финикии. Но капитан явно не торопился в эту сказочную страну. Гребцы что есть силы налегли на вёсла, а кормчие в свою очередь повисли на своих огромных рулевых вёслах, из последних сил прокладывая курс в открытое море, подальше от острых, береговых скал.

— Ну, теперь волны бьют нас не под зад, а прямо по зубам, — Нахр улыбался широко и радостно. Шторм явно развеселил старого капитана. — Держись, Рибби, не дрейфь, а наслаждайся жизнью. Это тебе не у маминой юбки сидеть. Посмотри, какая красота!

Риб-адди и сам чувствовал острое наслаждение от опасности, воя ветра и мощных ударов холодных волн. Жизнь повернулась к нему новой, заманчиво красивой и одновременно страшной стороной. Однако тут он услышал жалобные вопли жреца и снова спустился с небес на землю. Этот, когда-то вселявший ужас в сердце Риб-адди злодей и убийца, как большой мокрый слизняк валялся у него под ногами, цепляясь за всё, что попадалось под руки.

— Ну, как, слуга Амона, пришлась тебе по вкусу морская водичка? — склонил над ним смеющуюся физиономию капитан.

Но жрец только стонал, соображать сейчас он был явно не в состоянии.

— Привяжите его к мачте, чтобы море не унесло эту жирную свинью, а то нам же придётся отвечать, — отдал приказ матросам Нахр и сплюнул себе под ноги.

К вечеру море стихло. Наступили сумерки. Сквозь подернутую туманом даль засинели справа по курсу далёкие горы. Корабль повернул к берегу. Вперёдсмотрящий с верхушки мачты прокричал, что видит вдали Тир, самый южный из крупных финикийских городов. Ветер совсем стих. Лишь изредка по застывшей воде пробегала рябь. Под лучами опускающегося к горизонту солнца по пепельно-матовой морской поверхности разлилось чешуйчатое золото, постепенно багровеющее на глазах. Потрёпанный внезапным штормом караван наконец-то уверенно приблизился к теперь уже ставшим гостеприимными и желанными финикийским берегам.

Риб-адди глубоко вздохнул. Ему казалось, что все его опасные приключения подходят к концу, однако он ошибался. В Тире ему опять пришлось с головой окунуться в политические интриги, грозящие в любой момент смертью. Но юноша всё проворнее плавал в мутных водах борьбы за власть, в которые он вынужден был окунуться по уши. Он всё увереннее чувствовал себя в минуты опасности и даже начал получать странное удовольствие от остро щекочущих нервы опасных моментов. Капитан Нахр сказал бы, что юнец попробовал солёной водички и стал мужчиной!

2

На следующий день Риб-адди оделся в тёмно-синюю, из тонкой шерсти с короткими рукавами рубашку, доходящую ему до колен и перетянутую чёрным кожаным поясом. За него он заткнул кошелёк с серебром и кинжал с ручкой из слоновой кости. На голову надел купленную здесь же в порту зелёную шапочку с местным причудливым орнаментом. В таком виде Риб-адди ничем не отличался от тысяч финикийцев, снующих по городским улицам Тира, основная часть которого находилась на острове у побережья. Юноша хотел побродить по городу, но в одном из кривых переулков он вдруг заметил жреца Тутуи, одетого тоже по-азиатски. Толстяк старательно кутался в плащ пурпурного цвета, но его бритая голова, прикрытая коротким париком египетского образца, сразу же выдавала в нём иностранца. Финикийцы и прочие азиаты носили длинные волосы и бороды.

— Куда это он направился? — спросил сам себя Риб-адди, как охотничий пёс сделав стойку, и кинулся вслед быстро удаляющемуся жрецу.

Прилично поплутав по городу, Тутуи зашёл в небольшую таверну на берегу. Он не стал садиться за низкий столик в общем зале, а сразу же направился к коридору, ведущему вглубь здания. Там обычно находились отдельные комнатки для богатых клиентов, которые не хотели есть и пить в одном зале с простонародьем. Рибби подумал, потом сунул руку в золу погасшего очага и вымазал себе лицо, схватил с ближайшего стола пустую грязную миску и пару кружек и лёгкой походкой расторопного слуги кинулся в коридор за жрецом. Юноша почти догнал, неторопливо идущего жреца, но Тутуи не обратил внимания на чумазого малого с грязной посудой, явно направляющегося на кухню. Он подошёл к дверному проёму и откинул полосатую плотную ткань.

— Рад тебя видеть, о достопочтенный жрец, — раздался мужской голос. Говорили на финикийском с явным акцентом.

— Приветствую тебя, отважный воин, Пиямараду, — ответил Тутуи на том же языке.

Риб-адди вздрогнул, словно по его спине провели раскалённым бронзовым прутом. Пиямараду был самым известным пиратом среди племён «народов моря», как называли ахейцев египтяне. О его дерзких нападениях не только на корабли, но даже на целые города слагались песни и легенды, их пели и пересказывали во всех странах Восточного Средиземноморья. Юноша буквально прилип к шерстяной занавеске, уже догадываясь, что услышит. Ему пришлось несколько раз для отвода глаз пройтись по коридору, демонстрируя прыть опытного трактирного слуги. Внезапно к нему, отдуваясь, приблизился толстопузый повар с окладистой чёрной бородой, отвесивший юноше подзатыльник:

— А ну, чумазый, чего встал? Бегом на кухню, оставь там грязную посуду. Живо бери блюдо с рыбой да тащи сюда, — показал повар на дверь, за которой сидели жрец Тутуи с ахейским пиратом.

Юноша вздрогнул, но делать было нечего. Толстяк цепкими руками, пахнувшими перцем и специями, схватил его за ухо и потащил на кухню.

— Набирают разную неповоротливую деревенщину, — рычал он, — но я тебя, чумазая морда, научу шевелить ослиными копытами, выбью дурь из твоей пустой башки.

На кухне юноша бросил миски и кружки на скамейку, схватил большое блюдо с золотистой, только что зажаренной на оливковом масле кефали и кинулся к отдельной комнатке, где беседовали заговорщики.

— Да морду-то утри, горный ты ишак, ведь порядочным людям подавать идёшь, — донёсся вслед голос хозяина кухни.

Риб-адди влетел в комнату, прикрываясь блюдом и, низко склонившись, поставил его на стол. Но юноша мог бы низко не кланяться и не поворачиваться боком к сидящим за столом. Тутуи и в голову не могло прийти, что под видом трактирного слуги к нему заявится его молодой друг. Краем глаза юноша посмотрел на прославленного пирата. Это был высокий, худой мужчина с кудрявой чёрной бородкой, с длинным лицом, обезображенным глубоким шрамом. Его правый глаз был явно повреждён этим давнишним ударом и смотрел куда-то в сторону. Риб-адди поёжился. Вид Пиямараду был малоприятным. Юноша быстренько выскользнул из комнаты.

— Принеси-ка кувшинчик пива! — крикнул жрец вслед проворному, но чумазому слуге.

Курсируя из кухни в комнатку, Риб-адди смог слышать почти всё, о чём беседовали заговорщики. Юноша благодарил богов за выпавшую на его долю удачу. Он узнал, что пират намеревается напасть на самого фараона во время его ближайшей прогулки по морю. То, что за этим стоял Пенунхеб, было очевидно. Все нити заговора явно стекались в руки честолюбивого второго жреца Амона. Рибби был очень доволен собой. Окрылённый успехом, он в очередной раз хотел зайти к жрецу и пирату, как в коридоре к нему подошёл старый слуга с противной морщинистой физиономией и, схватив цепко за руку, спросил:

— А ты кто такой, чумазый? Чего здесь околачиваешься?

— Меня повар нанял на сегодняшний день, ведь подавать же еду некому, — Рибби хотел вырваться, но слуга держал руку мёртвой хваткой.

— Не ври, никого он не нанимал. Я этим занимаюсь, — шипел старик с худым, перекошенным злобным недоверием лицом и колючими серыми глазками. — А ну, пойдём к хозяину. Я выведу тебя на чистую воду. Воровать сюда залез. Ничего, попробуешь палок, так забудешь к нам дорогу.

Риб-адди выхватил из-за пояса кинжал и полоснул им по пальцам слуги. Тот завизжал от боли, его хватка ослабла, и юноша, вырвавшись, кинулся прочь. Он, словно молния, пронёсся по общему залу и уже на улице услышал, как кто-то заорал зычно:

— Держи вора!

Звонкий женский голосок добавил пронзительно с испугом:

— У него нож, он старого Али зарезал.

На улице не оказалось никого, кто захотел бы попробовать ножа чумазого воришки, вылетевшего, как взъерошенный дикий камышовый кот, из трактира. Юноша быстро скрылся в ближайших переулках. Скоро он уже был на судне. Когда подвыпивший жрец ступил на слегка покачивающуюся у него под ногами палубу, его любезно встретил умытый и аккуратно причёсанный юный друг, почтительно кланяясь и предлагая перекусить перед отплытием.

— Ешь без меня, Рибби, — махнул рукой Тутуи, — я уже подзаправился. Какую здесь жареную кефаль в трактирах подают, пальчики оближешь! — Жрец пошёл в палатку на корме спать. — Правда, пиво с нашим не сравнить, да и прислуга грязновата, блюда подают чумазые поросята. Азиаты, одним словом.

Вскоре могучий храп разнёсся почти по всему судну. А Рибби пошёл отыскивать свой кувшин из-под пива. Пора было доставать письма, завтра, как обещал капитан Нахр, они рано утром уже будут у Сидона, где расположилось войско фараона. Судно медленно отчалило от набережной Тира и, распустив кирпично-оранжевый прямой парус, заскользило по голубым волнам прекраснейшего из морей.