Рамсес Великий

1

В эту весеннюю ночь на морском берегу у подножия заросших густыми лесами гор Финикии полновластный властитель долины Нила и всех прилегающих к ней стран фараон Рамсес Второй спал глубоким здоровым сном, как и положено молодому двадцатичетырёхлетнему мужчине, проведшему предыдущий день в непрестанном движении на открытом воздухе. Под утро густые тучи заволокли светлеющее, серо-фиолетовое небо с медленно гаснувшими звёздами и пошёл дождь. Он весело, но недолго побарабанил по крышам палаток полевого египетского военного лагеря, раскинувшегося под стенами финикийского города Сидона, и затих. В походном шатре фараона стало прохладно и сыро. Рамсес открыл глаза, вдохнул полной грудью свежий ароматный финикийский воздух, пахнувший солоноватой морской водой, густым острым йодистым духом выброшенных на берег водорослей и душистой, чуть горьковатой кедровой смолой зелёных гигантов, росших неподалёку на горных склонах, перевернулся на другой бок и снова заснул, потеплее завернувшись в медвежьи шкуры, сшитые в просторное одеяло, оно с трудом прикрывало более чем двухметровую фигуру молодого властелина. Уже погружаясь в тёплые глубины сна, Рамсес с удовлетворением услышал, как успокаивающе привычно шумит неподалёку прибой и изредка перекликаются с проходящими мимо патрулями стоящие на постах египетские часовые. Их хриплые, простуженные голоса походили на клёкот каких-то таинственных морских птиц.

Как только первые лучи восходящего из-за гор солнца окрасили розовато-алым светом заснеженные вершины, высившиеся неподалёку от морского берега, Рамсес проснулся, вскочил со своего походного ложа и стремительно выбежал из шатра. Сегодня был намечен штурм Сидона, крупнейшего и богатейшего из городов Финикии. Точнее, брать приступом решили ту часть города, которая размещалась на суше, на каменистом полуострове, глубоко вдающемся в море. Перед ним находился остров, где располагалась самая неприступная часть Сидона, тоже обнесённая высокими стенами, подножие их день и ночь лизали волны моря.

«До островка тоже дойдёт очередь», — думал молодой повелитель древнейшей страны Востока, зевая и потягиваясь во весь свой огромный рост.

Обыкновенные люди своими макушками не доставали даже до плеча. Рамсес смотрел на них сверху вниз пугающе пронзительным взором, лишь немногие могли выдержать этот тяжёлый взгляд. В лице фараона было что-то от хищной птицы. Огромные глаза, чуть навыкате, могли смотреть, почти не мигая, даже на солнце. Орлиный нос словно выточил искусный скульптор, губы обычно были плотно сжаты, волевой подбородок выступал вперёд особенно выразительно, так как молодой фараон почти всегда надменно и величественно откидывал голову чуть назад. Когда же он сводил прямые густые брови до глубокой складки на переносице и начинал сверкать своими соколиными очами, уголки губ опуская вниз к крепкому подбородку с ямочкой, то придворные падали ниц уже не по привычке и заведённому издревле обычаю, а с искренним ужасом. В облике молодого властелина и вправду было в эти минуты так много беспощадно-божественного, что обыкновенному смертному хотелось раствориться в пыли у его ног или провалиться поглубже под землю, только бы не чувствовать на себе испепеляющий взгляд равного богам исполина.

Но Рамсес не злоупотреблял своим умением повергать в ужас подданных. Он был ещё жизнерадостным молодым человеком, хотя черты ранней зрелости уже отчётливо проглядывали во всём его величественном облике. Ведь с восьми лет он был соправителем своего отца. И хотя поначалу мало понимал в делах огромной империи, но постоянное погружение в этот беспрерывный, не терпящий никаких остановок поток правления, приходилось день и ночь быть в курсе дел своего отца, фараона Сети Первого, выковало из смышлёного, рослого не по возрасту мальчика, а потом юноши умного человека, знакомого со всеми бюрократическими тонкостями работы громоздкого государственного механизма Египта. Кто-кто, а древние египтяне были, пожалуй, самыми ревностными бюрократами в тогдашней вселенной. Но несмотря на свою раннюю зрелость и постоянное общение с канцелярскими крысами, Рамсес не превратился в сухого крючкотвора-чиновника, управляющего страной из пыльного кабинета, заваленного горами свитков папируса. Его спасли от этой участи частые, почти ежегодные военные походы, в которых он обязательно участвовал. Отец, Сети Первый, принялся сразу же, как только пришёл к власти, наводить порядок в отдалённых мятежных провинциях своей империи: Сирии с Финикией — на севере и Нубии — на юге.

Если про кого можно было сказать, что он взращён на барабане, так это про Рамсеса. Воздух военного лагеря, длинные переходы под палящим солнцем, бешеные скачки на колесницах, постоянные упражнения с луком, копьём, мечом и боевым топором закалили его могучее тело и такой же могучий дух. Он не мог представить себя вне родной обстановки военного лагеря: грохота барабанов, призывных команд, подаваемых флейтами, трубами и лужёными глотками командиров всех рангов, грубых перебранок копейщиков с лучниками, ржания коней колесничего войска и, конечно же, рычания боевого льва, которого всегда водили в походы на позолоченной цепи и которого сам фараон лично по утрам кормил отборными кусками сочащегося кровью мяса. Но сегодня с утра никакой еды зверю не полагалось. Ведь предстоял бой! А что может быть страшней голодного, свирепого льва?!

Рамсес услышал возбуждённый рёв и встрепенулся. Нужно было начинать то, что он подготавливал почти восемь месяцев: штурмовать Сидон. Фараон отлично понимал, что без взятия этого самого влиятельного финикийского города останется только на папирусе весь блестяще продуманный и разработанный план подготовки баз снабжения войск в Финикии для обеспечения в будущем глубоких походов на север в Сирию и Месопотамию против главных врагов египетского царства — хеттов[55]. Необходимо было во что бы то ни стало именно сейчас, пока не подошли основные силы войска противника, полностью овладеть Финикией. Пора было начинать штурм. Рамсес посмотрел на небо своим соколиным взором. Из-за гор уже вставало солнце.

Однако как ни торопился Рамсес к войскам, он невольно залюбовался видом моря. У берегов оно было окрашено в мягко-зелёные, салатные тона. Но если присмотреться, то в волнах, с вкрадчивым шумом рассыпающихся по песчаному пляжу, можно было заметить и синие, и белые, и даже светло-коричневые оттенки. А когда поднимались глаза к горизонту, то отчётливо было видно, как зелёный цвет резко переходил в густой тёмно-фиолетовый, окрашенный багровыми отблесками утренней зари. Фараон ещё раз с наслаждением вдохнул полной грудью свежий морской воздух, повернулся и быстро, широкими шагами двинулся к одному из самых высоких холмов предгорий. С него весь город был как на ладони, оттуда фараон намеревался руководить штурмом жемчужины Востока.

Вскоре Рамсес в сопровождении большой свиты шёл через оливковую рощу. На его бёдрах пенилась мелкими складками гофрированная белоснежная юбка-повязка с такого же цвета передником, доходившим почти до колен. На груди сверкали ожерелье из разноцветных драгоценных камней и золотая подвеска с изображением крылатого солнца. На голове был обычный для египетского воина чёрный короткий парик. Оружие властелина — почти двухметровый сложносоставной лук, тетиву которого мог натянуть, пожалуй, только его хозяин, секиру, страшный меч-секач[56], напоминающий по форме огромный серп, а также позолоченные шлем и панцирь[57] несли сзади оруженосцы. Весь царский арсенал был изготовлен из редчайшего для того времени материала: закалённого почти до твёрдости стали железа, пластины которого с трудом через тайных посредников вывозили из гор Анатолии, где в то время кузнецы-хетты, единственные в древнем мире, обладали тайной изготовления бесценного металла.

Босыми ногами фараон чувствовал влажную прохладу рыжей каменистой земли, политой ночным дождём. Неестественно вывернутые ветви и стволы деревьев серо-грифельного цвета, опушённые негустой бледно-зелёной листвой, были обильно покрыты росой и блестели в первых солнечных лучах, как лакированные. По роще бродило стадо бело-серых коз, которые неторопливо хрустели свежей весенней травкой. Перед царём Египта простёрлись ниц, только его увидев, трое пастухов. Это были новобранцы, которых их командир приставил к стаду, брошенному местными жителями, укрывающимися за стенами города.

— Что это? — возмущённо воскликнул Рамсес, узнав по набедренным повязкам и чёрным парикам своих воинов. — Вот-вот начнётся штурм. У нас каждый воин на счету, мы вынуждены за золото нанимать даже чужеземцев с далёких островов, а тут три здоровых парня коз пасут!

— Прикажешь, о повелитель, посадить их на кол? — деловито спросил начальник конвоя его величества, огромный детина, свирепо пыхтевший плоским широким носом. Нос выдавал его родство с негритянской расой, хотя цвет кожи был вполне египетский — красновато-жёлтый.

Один из распростёртых на животах у ног фараона новобранцев испуганно охнул. Это был медник Пахар. Его приятели Бухафу и Хеви лежали молча и даже не вздрогнули, когда услышали столь суровый приговор.

— Была бы твоя воля, Семди, ты половину бы войска пересажал на кол, — усмехнулся фараон. — А кто тогда воевать будет?

— Нам очень не терпится повоевать, о повелитель, да живи ты вечно, — подал голос Хеви и поднял от земли свою лукаво-смышлёную физиономию. — Мы лучники, только совсем недавно прибыли сюда из Фив. Но если в наших руках появятся луки, то многие из этих коварных финикийцев свалятся со стен, пронзённые острыми стрелами. А после боя я могу нарисовать большую картину о воинских подвигах нашего фараона, царствуй он бесконечно долго, хоть вот на той скале. А мой товарищ, искусный каменотёс Бухафу, высечет картину в камне, и тысячу лет после нас все будут любоваться подвигами вашего величества при штурме Сидона.

— Так ты, оказывается, художник? Где работал раньше? — заинтересовался Рамсес.

— В Фивах на украшении храмов и гробниц в мёртвом городе, — ответил Хеви. — Там же трудились и мои товарищи — каменотёс Бухафу и медник Пахар. Пахар, кстати, изготавливает превосходные резцы, они режут гранит и мрамор, как свежий овечий сыр.

— Хорошо, отправляйся с товарищами в свой отряд лучников и принимайся за дело. Непокорным сидонянам нужно преподать хороший урок. А о козах не беспокойся, они от этой сочной травки никуда не уйдут. И ты сам и твои командиры смогут вечерком после битвы полакомиться козьи молоком и мясом, — рассмеялся Рамсес.

— О, мой повелитель, — ответил Хеви, — мои начальники боятся ни того, что эти козы куда-нибудь убегут, а то, что в соседнем с нами отряде копейщиков полным-полно любителей жареного мяса, да и колесничие любят свежий сыр, приготовленный из козьего молока.

— Ну, на войне кто проворный, тот и живой, да к тому же и сыт, и пьян, — заметил фараон, явно забавляющийся этим разговором. — Так что побыстрее берите штурмом крепость и бегом назад к вашим мясу и сыру. Тогда ни копейщики, ни колесничие не успеют опередить вас и наложить на них свои лапы.

Когда трое новобранцев вскочили и кинулись что есть духу в расположение своего отряда, Рамсес сказал одному из молодых офицеров, окружавших его:

— Иди, Кер, быстро за ними, проследи, в какой отряд прибегут. Расспроси о них у командира, и если правда, что говорил этот смышлёный парень, то передай начальнику, чтобы поберёг всех троих. Во время штурма в первые ряды их не совал, тем более не гнал на стены. Мне художники ещё понадобятся. У этого умная мысль возникла, — фараон посмотрел на гладкий отвесный склон скалы, возвышающейся над городом.

Рамсес представил, как эффектно здесь смотрелся бы барельеф с его изображением в полный рост, несущегося на колеснице и натягивающего огромный лук. Но тут же вспомнил, что город не только не взят, но даже штурм ещё не начат. Все воины с горячей дрожью в ногах от нетерпения, как огромная свора охотничьих псов, ждут сигнала, чтобы ринуться на стены, скрывающие несметные богатства финикийских торговцев, известных всему Востоку своей оборотистостью и жадностью. Фараон быстро зашагал к своему командному пункту. За молодым гигантом почти бегом понеслась вся его свита. Ближе всех к Рамсесу семенил хранитель его сандалий. По круглой, упитанной физиономии текли струйки пота. Он с ужасом следил за босыми ногами фараона, опасаясь, что какой-нибудь острый камешек или колючка вопьётся в божественную пятку. Тогда свирепый Семди уж точно посадит бедолагу хранителя на кол. Но судьба была благосклонна и к божественным пяткам, и к тому, кто нёс позолоченные царские сандалии. Невредимый Рамсес взбежал на холм, окинул взглядом стены города, свои войска, выстроившиеся под ними большой дугой, и махнул рукой. Тут же бесчисленные барабаны и флейты известили всех, что штурм начался.

2

Колонны египетских войск пришли в движение. Восемь месяцев ожидали они этого момента, упорно осаждая Сидон. Египтяне соорудили вокруг крепости деревянную стену, названную звучно: «Рамсес, ловящий азиатов», благо на окружающих холмах деревьев было сколько угодно. Сотни патрулей, кружа по окрестностям, постоянные караулы на сторожевой стене пристально следили за тем, чтобы сидоняне не могли провезти и мешка зерна. Военные корабли египтян надёжно блокировали город с моря. В Сидоне начался голод. Египетские же войска ещё осенью, когда приступали к осаде, убрали хлеб с полей противника, но его надолго не хватило. Тогда регулярно стали прибывать морские караваны из Египта, привозя зерно и финики. Египетские воины закалывали захваченный у финикийцев скот и ели вдоволь мяса, как в праздничные дни у себя на родине, умащали тела оливковым маслом и трофейными благовониями, пили лучшие на Востоке финикийские вина. Профессионалам, из которых состояло войско Рамсеса Второго, нравилась такая война. Единственно, что портило настроение египетским военачальникам и самому фараону, так это то, что азиаты никак не хотели сдаваться. Они безрассудно и нагло отказывались приползти на животах, поклониться славе фараона и вымолить дыхание своим носам. Египтян возмущало такое упорство. Поэтому-то они и решили покончить разом с двусмысленным положением — взять город и хорошенько проучить этих невоспитанных азиатов, не желающих признавать славу египетского оружия и превосходство богов долины Нила над своими местными божками.

Египтяне начали штурм с большим подъёмом. Они подступили к тройному ряду высоких, зубчатых, серо-чёрных, каменных стен и принялись штурмовать первый. Копейщики, прикрываясь в передних рядах огромными, с человеческий рост, щитами, обшитыми толстой гиппопотамовой кожей, и двигаясь ровными колоннами, достигли наконец первой, самой невысокой стены и, закинув на неё длинные деревянные лестницы с крючьями на верхних концах, сплошным потоком полезли по ним вверх. Небольшие прямоугольные щиты были прикреплены к спинам. За пояса воины заткнули секиры, боевые топоры и мечи, в зубах крепко зажали кинжалы или широкие ножи. На стене была дорога каждая секунда, и, стремительно поднявшись, бойцы пускали сразу в ход кинжал или нож. В той давке и свалке, которая образуется наверху в первые минуты рукопашной схватки, нет даже мгновения, чтобы выхватить из-за пояса меч или боевой топор, да в сутолоке и не размахнёшься как следует. На гребне стены в эти решающие для всего приступа минуты начиналась ожесточённейшая резня, когда бойцы пускали в ход даже зубы, если кинжал вдруг застревал в рёбрах врага и не было ни возможности, ни времени во всеобщей давке вытащить его и снова пустить в дело. Но защитники крепости отлично знали, что ни в коем случае нельзя допустить египтян на стену. Поэтому-то и били с остервенением с размаху всем, что было у них в руках, по головам египетских ратников, одетых в круглые коричневые кожаные шапочки, обшитые зеленоватыми бронзовыми пластинками. В ход шли и мечи, и топоры, и кистени, и копья, и простые дубины с металлическими гвоздями, которыми, кстати, отлично орудовали местные пастухи, с озверением вымещая на египтянах свою злобу за потерянные стада овец, коз и буйволов, которых пожирала у них на глазах все эти восемь месяцев чужеземная саранча. Среди пастухов особо выделялся горообразный, весь заросший густыми чёрными волосами Дагон, авторитетный предводитель всего сельского плебса[58], загнанного в город египтянами.

— Бей их! — рычал косматый предводитель финикийского мужичья, опуская утыканную гвоздями палицу на голову очередного настырного египетского копейщика, пытающегося взобраться на стену. — Отомстим ненасытному краснозадому ворью за наших коз, овец и коров, — хрипел пастух, с жутким «е-ы-ых», вылетаемым из его глотки, разбивая вдребезги подвернувшуюся ему иноземную голову. — Пусть мясо наших буйволят встанет колом в их поганых глотках.

Разве могла какая-то кожаная шапочка, даже и в бронзовых пластинках, спасти от такого удара! Но египетские воины не прекращали напор. Они лезли и лезли вперёд. Ни оружие, ни камни, сыпавшиеся на головы и спины, не могли их остановить. Но вот сверху полилось кипящее растительное масло вместе со смолами. Оно горело на облитом человеке, и ничем невозможно было стереть эту дьявольскую смесь, которая, казалось, изрыгается самими духами зла из преисподней. А когда к этому ещё добавился расплавленный свинец и олово, пехотинцы с жуткими проклятиями отступили от стен. Защитники города, длинноволосые и бородатые, в пёстрых шерстяных одеждах и в живописных разномастных головных уборах и шлемах, казалось, собранных со всего Востока, торжествующе замахали руками, проклиная врагов и вознося благодарственные молитвы многочисленным финикийским богам. Самой заметной была высокая импозантная фигура в пурпурных одеяниях. Это был верховный жрец Сидона Керет, совмещавший со своей высокой религиозной должностью и царский скипетр. Правда, его власть в военной и гражданской сферах была значительно ограничена Народным собранием полноправных граждан городской общины и Советом десяти, составленных из богатейших и влиятельнейших олигархов города, заправляющих почти всеми делами от имени избравшего их народа. Он возжигал смолистые курения на жаровне и воздевал руки к небесам, призывая благословение богов и их помощь сидонянам. Худое лицо с крючковатым носом горело огнём фанатичной веры. К жрецу подвели только что пленённого египетского копейщика. Он пошатывался, зажимая кровоточащую рану на голове.

— Да будут к нам благословенны боги и впредь! — возбуждённо затряс своей длинной узкой бородкой Керет и вновь взмахнул жаровней, из которой вырвались клубы ароматного густого бело-серого дыма.

Один из воинов, сопровождающих царя Сидона, передал, почтительно кланяясь, верховному жрецу большую, сверкающую золотом секиру и забрал жаровню.

— Примите, о наши владыки, Баал[59] и Анат[60], эту скромную жертву, — возопил Керет, взмахнул секирой и опустил её на пленного, который, покорно склонив голову, стоял на коленях. Блеснувшая на солнце секира разрубила несчастного копейщика почти до пояса. Густая багрового цвета струя крови ударила в царя Сидона из перерубленной артерии. Керет протёр залитые горячей кровью глаза и продолжил с привычной аккуратностью рубить на куски агонизирующую жертву. Скоро части ещё трепещущей человеческой плоти разбросали со стен города, как и положено было по старинному финикийскому обычаю.

— Это только начало наших жертвоприношений, о небесные повелители, — заверил царственный изувер своих кровожадных богов. — Даруйте нам победу и вы упьётесь человеческой кровью досыта ещё сегодня до захода солнца!

Керет вытер окровавленные руки о свою пурпурную мантию и, подрагивая козлиной бородкой, с которой проворно скатывались багровые капельки, продолжил размахивать бронзовой кадильницей. Запах человеческой крови смешивался на стене с тонкими благоуханиями возжигаемых драгоценных смол, доставленных в Финикию из далёкой Аравии. Сидонский царь вместе со своими свирепыми богами с удовольствием вдыхал эти изысканные ароматы, причмокивая худыми старческими губами.

Но защитники города рано торжествовали. Раздались громкие команды на египетском языке, протрубили трубы, и на финикийцев, ещё не успевших передохнуть, хлынул поток стрел. В бой вступили знаменитые лучники долины Нила. И недаром их слава лучших стрелков гремела по всему Востоку. Свистя оперением, стрелы с тяжёлыми бронзовыми наконечниками, выпущенные из сложных составных луков, изготовленных из разных пород дерева, рога, кости и даже бронзы, с силой впивались в людей на стенах, шутя пробивая и кожаные с бронзовыми пластинками панцири и даже щиты, покрытые медью. Финикийцы проворно попрятались за зубцы башен и стен, боясь на мгновение высунуться в бойницы.

Египтяне подтащили к стенам высокие деревянные шатры, из которых торчали длинные брёвна-тараны с острыми металлическими наконечниками. Укрытые от стрел противника воины в этих деревянных каркасных осадных сооружениях начали своими таранами буквально сметать верхнюю часть стен — зубцы, бойницы, выступы-балконы, где засели сидоняне. Тех, кто увернулся от тарана, настигали безжалостные стрелы метких стрелков.

— Вот мы сейчас им ещё один гостинчик пустим, — приговаривал громко Хеви, посылая очередную стрелу в защитников крепости.

Он стоял вместе со своими приятелями, а теперь и сослуживцами, бывшими грабителями гробниц за линией огромных щитов, которые невозмутимо держали чёрные до синевы негры со страусовыми перьями в волосах. Лучники по очереди отступали на несколько шагов назад из-под укрытия, выбирали цель на стене, стреляли и быстро шагали вперёд под защиту щитов. Хеви хоть и успел уже прославиться среди лучников своим удивительно острым зрением и меткостью, не мог стрелять из тяжёлого, сложносоставного лука. Сил не хватало как следует натянуть тетиву. Но из простого лука, вырезанного из акации, он пускал каждую стрелу так метко, что повидавший немало командир маленького отряда лучников, состоявшего из шести человек, светло-коричневый нубиец Нахт, только качал своей круглой головой в зелёной шапочке и повторял вздыхая:

— Да ты просто дьявол, а не человек. Сетх твой отец. У тебя что, стрелы заговорённые?

— Успокойся, Нахт, я не злой дух, а человек с острым взором художника и душой поэта, — самодовольно рассуждал Хеви, — и не тряси ты своей башкой передо мной, мешаешь же целиться, — фамильярно прикрикнул он, натягивая тетиву, на командира. Как истинный артист своего дела, он мог это себе позволить, тем более в горячке боя. — В какой глаз попасть вон тому бородатому в жёлтом колпаке на угловой башне?

— В правый! — сказал стоящий рядом Пахар, приложив к бровям мозолистую ладонь козырьком и вглядываясь в защитников угловой башни.

Стрела со свистом ушла в полёт. Все стоящие вокруг Хеви притихли, затаив дыхание, следя за полётом шершня со смертоносным бронзовым жалом. Финикиец в жёлтом колпаке взмахнул руками, замотал длинной чёрной бородой, обхватил ладонями пронзённое лицо и рухнул ничком между двумя зубцами. Через мгновение он уже валялся на спине у подножия стены.

— О, Амон всемогущий, — воскликнул нубиец Нахт, — стрела торчит в правом глазу! — Повернувшись к Хеви, восхищённо и чуть испуганно, он добавил: — Нет, ты и вправду к нам из преисподней явился.

— И не только он, — ехидно улыбаясь, проговорил Пахар, — мы все трое оттуда, из мёртвого города, что на западном берегу Фив. Ну, конечно, не в преисподней, но недалеко мы спускались не раз.

— Прикуси язык, ишак болтливый! — рявкнул стоящий рядом Бухафу. — Принеси-ка мне лучше новый колчан со стрелами, не видишь, этот уже пустой, — он бросил колчан под ноги. — И воды не забудь.

Бухафу с его огромной силой не стоило особого труда освоить стрельбу из тяжёлого составного лука. Он пускал стрелу с такой мощью, что она, когда попадала в цель, насквозь пробивала не только шит, но и финикийца, прячущегося за ним.

Пахар быстро схватил брошенный приятелем пустой колчан и кинулся назад, туда, где на повозке со сплошными деревянными колёсами лежали запасы новых стрел, бурдюки и фляги с водой. Трудолюбивый ремесленник с золотыми руками, которыми он мог быстро и качественно изготовить любой инструмент или оружие, совершенно не умел стрелять из лука. Сколько командир Нахт ни пытался его научить, ничего не получалось.

— Более тупого лучника я ещё не встречал, — ругался старый воин, давая тяжёлый подзатыльник меднику каждый раз, когда тот делал очередную неудачную попытку поразить мишень, поставленную у него прямо под носом.

Оттого и занимался Пахар во время боя подсобными работами, выполняя обязанности оруженосца при своих товарищах. Он едва принёс два колчана, полные стрел, и большую флягу воды, как раздались повелительные звуки трубы. Копейщики, закрепив шиты за спину, вновь ринулись колоннами, как бесстрашные и трудолюбивые муравьи, с деревянными лестницами на стены. Теперь отпор защитников был значительно слабее. Как ни призывал своих богов помочь сидонянам верховный жрец Сидона, облачённый в пурпурные одеяния, обильно политые кровью врагов, на этот раз удача была на стороне египтян. Они сумели захватить почти всю первую линию стен. Ожесточённый бой шёл уже за отдельные не захваченные башни, а в некоторых местах он перекинулся даже на вторую линию обороны города. Рамсес потирал руки, нетерпеливо прохаживаясь по вершине холма, откуда наблюдал за ходом штурма. Но тут случилось неожиданное для египтян. Ворота на небольшом отрезке первой линии, ещё не захваченном штурмовавшими, вдруг распахнулись и оттуда одна за другой начали стремительно вылетать боевые колесницы противника. Быстро построившись в несколько линий, они ринулись в тыл египетской пехоты, буквально разметав её, как бурный ураган ветра разносит плохо уложенные стога сена.

— Хамвесе, ко мне! — крикнул Рамсес, повернувшись к военачальникам, окружавшим его на холме.

Командующий колесничими войсками, или как его называли сами египтяне — начальник коней, подбежал.

— Где наши колесницы?

— Они за холмами, — показал рукой на север военачальник.

— Кто их так далеко разместил от стен города?! — опять закричал фараон. Его лицо налилось тёмно-бордовой краской гнева.

— Мы думали, что колесницы при штурме не понадобятся, — ответил, запинаясь, Хамвесе.

— Вызвать немедленно все колесницы сюда, — приказал Рамсес одному из своих офицеров, — а ты слушай мой приказ, — обратился фараон уже спокойно к командующему колесничного войска. Усилием воли Рамсесу удалось подавить в себе вспышку гнева. Он решительно, но негромко проговорил: — Построишь свои колесницы не широким фронтом, как обычно, а колонной по восемь в ряд. Ударишь вон туда. Видишь, их колесницы, выйдя из двух ворот, распались на два отряда и между ними образовалась брешь. Ударишь в неё. Когда вклинишься, дойдя почти до стены, то прикажешь колесницам развернуться. По четыре колесницы из каждого ряда должны повернуть вправо и влево. Получится две шеренги, которые ударят в тыл этим финикийцам. А дальше за вами пойдут копейщики, и тогда уж ни один финикиец не вернётся обратно под защиту своих стен. Действуй!

Когда фараон вновь обратил свой взор на поле боя, то увидел, что положение египтян ещё более осложнилось. Один из отрядов вражеских колесниц при поддержке пехоты окончательно смял египетские войска и ворвался в военный лагерь, расположенный у моря. Рамсес видел, как наглые хетты и финикийцы грузят на телеги мешки египетской пшеницы, запрягают в них буйволов и везут к городу. Другая часть проворных сидонян разметала по брёвнышку деревянную стену и подожгла её остатки.

— Пропади всё пропадом! — опять вспылил молодой владыка. — Они хотят воспользоваться нашей пшеницей. Если они её увезут, то тогда будут сидеть за своими проклятыми стенами ещё сколько угодно времени, издеваясь над нами. Оружие мне, живо. Приказываю всем моим отборным, — так фараон называл свою гвардию, состоящую в основном из шердан и сицилийцев, — ударить в тыл. Семди, передай Алесанду, чтобы ни один воз с пшеницей не достиг города! Иначе его люди не только не получат жалованья за год, а каждый третий окажется на коле ещё до захода солнца! — приказал Рамсес командующему шерданов.

Фараон быстро надел свой длинный, до колен панцирь, покрытый мелкими позолоченными металлическими пластинками, шлем, вскочил на колесницу, стоящую у подножия холма, и ринулся во главе десятка колесниц военачальников, а также скачущего сзади конвоя к военному лагерю у моря.

Безрассудно было столь малыми силами пытаться разбить большой отряд финикийцев, вторгшийся так далеко в расположение египетских войск, но Рамсес такой задачи перед собой и не ставил. Он хорошо понимал, что на короткое время своим стремительным и дерзким до сумасшествия броском отвлечёт внимание финикийцев, задержит их, а тут должны будут вступить в бой шерданы, отличные, свирепые вояки, которые отнюдь не хотят корчиться на колах, вместо того, чтобы вечерком, как обычно, поесть жареного мяса и запить его хорошим вином. Всё случилось, как рассчитывал молодой полководец. Финикийцы сначала опешили, когда им в тыл ударили колесницы во главе с самим фараоном. Они побросали мешки с зерном, повозки, волов и метнулись к стенам города. Но вскоре, увидев, что их атакует всего лишь горстка колесниц и пехоты, развернулись и обрушились на дерзких нападавших. Тут схватка для египтян стала жаркой.

Рамсесу не впервой было идти врукопашную. В прошлых походах он частенько врубался во главе своих колесниц в плотные ряды пехоты в Сирии и в Нубии, получая после боя нагоняй от своего отца, Сети Первого, который на самом деле гордился своим бесстрашным сыном, но очень боялся его потерять. Теперь Рамсес сам был главнокомандующим и сдержать его уже было некому. Он как морской вал пронёсся по финикийским рядам. Выпустив быстро на скаку все стрелы и раскидав короткие дротики, фараон всё же вынужден был остановиться, так как буквально увяз в облепивших его, как мошкара, воинах в остроконечных колпаках из кожи и войлока, покрытых зеленоватыми бронзовыми пластинками.

— Он наш, мы захватили самого фараона! — вопя от радости, финикийцы, как стая шавок, ринулись на огромного египетского слона.

Но сидоняне и хетты рано торжествовали. Прикрываемый сзади могучим Семди, который ни на шаг не отставал от своего повелителя, Рамсес, схватив огромный меч-секач в правую руку, а в левой зажав секиру, начал с таким неистовством и мастерством отбиваться от нападающих, что, потеряв с десяток людей, посечённых как колосья серпом — мечом царственного жнеца, финикийцы отступили, поражённые.

— Это на самом деле живой бог! — закричал в ужасе один из сидонян весь в пятнах крови своего товарища, которому египетский царь только что снёс голову одним взмахом своего меча.

— А ну-ка расступитесь, трусливые торгаши. Сейчас я проверю, какого цвета кровь течёт в жилах у этого бога с берегов Нила! — прорычал огромный, как гора, хетт с длинным стальным мечом в правой руке и кинжалом в левой.

Он сбросил с плеч, чтобы не мешал, длинный пурпурный плащ, говоривший о его знатности, и остался в одной кожаной рубашке, почти достающей ему до колен, обшитой железными пластинами. На голове сверкал железный остроконечный шлем, украшенный серебряными львами.

— Никому к нам не приближаться, — приказал знатный хетт. По мановению его руки хеттские воины расчистили вокруг него и Рамсеса просторную площадку. — Настал самый великий момент моей жизни, — произнёс человек-гора с толстенными, покрытыми густыми чёрными курчавыми волосами руками и ногами. — Для Тудхали, племянника покойного царя Мурсили[61] и двоюродного брата нынешнего царя хеттов Муваталли[62], наступал самый главный момент его жизни. Великий бог Грозы Тешуб[63] подарил мне встречу в бою с самим фараоном. О таком подарке судьбы я и мечтать не мог: отрубить голову царю египетскому или пасть от его меча, есть ли большее счастье для настоящего воина?! — громко рычал горбоносый хетт с большими весёлыми карими глазами и бритым широким подбородком, по которому змеился длинный неровный шрам. — Но ты не думай, что уйдёшь отсюда живым, — добавил он, — про твой меч я так, к слову сказал. Ещё никто не оставался с головой после того, как скрещивал свой меч с моим.

Тудхали засмеялся, обнажив огромные, как у кабана, зубы, и вдруг легко и быстро, несмотря на свой немалый вес, приблизился к фараону. Семди попытался закрыть своего господина, но Рамсес отстранил его:

— Прикрывай мне спину, а об остальном уж я сам позабочусь. Мне давно не приходилось встречаться с равным по силе противником. Помню, последний раз я дрался на дубинах с огромным негром в Нубии. Его чучело по сей день хранится у меня во дворце. Пришла пора прибавить к моей коллекции ещё один экземпляр.

Фараон стремительно бросился вперёд и нанёс сильнейший удар своим огромным мечом, зажатым в правой руке. Тудхали с трудом отбил этот выпад. Насмешливая улыбка исчезла с его широкой дочерна загорелой физиономии с полными красными губами. Хетт крякнул и мощно заработал мечом и кинжалом. Теперь настал черёд защищаться фараону. Но тут-то и проявилось качество, поражавшее всех его противников: несмотря на огромный рост и солидный вес, Рамсес летал как бабочка на поле боя на своих сильных, стройных и длинных ногах. Его стремительность, быстрота реакции и лёгкость были поразительны. Вскоре с хетта слетел разрубленный шлем, панцирь в нескольких местах был уже разодран и сквозь прорехи обильно сочилась кровь. Человек-гора задыхался, пот, смешанный с кровью, обильно струился по его лицу. А фараон выглядел свежим и бодрым, как и в начале боя.

Окружающие хетты и финикийцы были поражены. Тудхали слыл непобедимым бойцом в Анатолии, Сирии, Финикии и Месопотамии. О нём слагались легенды везде, куда хоть раз приходили воины хеттов. А теперь на глазах у сидонян могучий воин, подобно чёрному буйволу сметавший всё, что вставало у него на пути, превращался в мышонка, с которым небрежно играл огромный безжалостный кот.

— Да он подобен богам! — раздались крики суеверных финикийцев. — Разве можно простому человеку тягаться с богом?!

А бог тем временем зорко посматривал поверх голов столпившихся вокруг сидонян, не появились ли наконец его отборные молодцы, шерданы в своих рогатых бронзовых шлемах. И как только увидел, что предводитель его гвардии Алесанду приближается на своей колеснице, а за ним бегут бравые сицилийцы, потрясая круглыми щитами и длинными прямыми мечами, то перестал тянуть бой и стремительно провёл победную серию ударов мечом и секирой. Тудхали громко захрипел, упал навзничь и в конвульсиях испустил дух.

— Подберите труп, сделайте из него чучело и поставьте в угол моего шатра. Пожалуй, этот хетт был посильней нубийца, — небрежно приказал Рамсес придворным, пробившимся к своему повелителю вместе с шерданами.

Но фараон плохо знал хеттов. Они все как один кинулись защищать поверженное тело своего командира и вождя. Как ни пытались шерданы выполнить безжалостное приказание своего фараона, но хеттские воины унесли труп Тудхали с собой. И в дальнейшем всё пошло не так, как хотел живой бог, повелитель долины Нила. Несмотря на удачные действия египетских колесниц, защитники крепости, участвующие в вылазке, правда с большими потерями, но смогли пробиться назад в город. Первая линия стен, изрядно потрёпанная таранами осаждающих, была отбита и тоже осталась в руках сидонян. Египетские войска отступили на исходные позиции, перед которыми дымились головешки, всё, что осталось от стены, недавно называемой звучно — «Рамсес, ловящий азиатов». Сейчас это звучало как насмешка.

3

Фараон метал гром и молнии. Он срочно собрал военный совет на площадке у себя перед шатром. В грязи и пыли, а многие и в крови своей и чужой, египетские военачальники сидели на низких стульчиках кружком перед походным троном Рамсеса, который задавал им множество горьких вопросов:

— Откуда у осаждённых оказались вполне способные колесничные войска, если только недавно вы меня убеждали, что сидоняне съели с голоду всех своих лошадей и якобы даже принялись за кошек и собак?

— Почему так вяло шёл штурм?

— Кто и почему так далеко от стен разместил наши колесницы?

С каждым вопросом головы военных опускались всё ниже. Никто не смел посмотреть в глаза фараону. Многие решили, что им придётся сегодня же вечером оказаться на коле или склониться над плахой. Но в момент суровых испытаний для всего высшего командного состава египетской армии нашёлся человек, который тихонько предложил разъярённому Рамсесу перейти в шатёр и продолжить разговор один на один. Этим смельчаком оказался визирь Рамос, правитель Северного Египта и главный жрец бога Сетха, особо почитаемого в Западной Дельте Нила, откуда был родом сам фараон. Рамсес посмотрел с досадой на старого учителя, которому доверял больше всех на свете, естественно, после смерти своего отца, и пнув на ходу попавшийся под ногу стульчик, вошёл в шатёр. Там он стал нервно ходить из одного угла в другой, поглядывая на усевшегося на низком стульчике сухонького, одетого в простую льняную тунику, старичка, снявшего парик и поглаживающего свою белую лысую голову, по форме напоминающую кокосовый орех. Рамсес вдруг вспомнил, как он ещё маленьким мальчиком сидел перед своим учителем, слушал его мудрые слова и мысленно хихикал, ожидая, когда тот погладит себя по лысине сухой ладошкой. Рамос всегда это делал, когда изрекал особо умные мысли. Фараон улыбнулся. Он был отходчив, а на своего учителя вообще не мог долго сердиться. Тот обычно оказывался прав, хотя это иногда и раздражало выросшего ученика.

— И что же ты, учитель, мне хотел сказать такого важного, что прервал военный совет в столь ответственный момент? — спросил Рамсес, раздражённо подрагивая левой ногой.

— Сядь, мой милый, — показал на кресло перед собой Рамос, — и послушай своего старого учителя. Да и не дрыгай, пожалуйста, ты коленкой, я тебя ещё маленького не мог никак отучить от этой дурацкой привычки.

Рамсес рассмеялся и откинулся на спинку походного кресла. Раздражение прошло, и он готов был внимательно слушать учителя.

— Послушай, Сеси, ты ведёшь себя не как верховный повелитель Верхней и Нижней страны, а как главарь простой разбойничьей шайки или дружины, которая приплыла к финикийским берегам с намерением пограбить и быстро вернуться домой. Разве так можно управлять огромным государством? К тому же не забывай, что ты не у себя в столице, где все трепещут перед тобой и выполняют не рассуждая любое желание. Ты вышел на арену, где перекрещиваются интересы почти всех государств нашего мира. Ведь Финикия — это, можно сказать, центр всех известных нам земель.

— Я хорошо помню уроки географии, которые ты, учитель, мне давал совсем недавно, — раздражённо прервал его фараон и снова стал трясти левым коленом, выступающим из-под гофрированной белой набедренной повязки. — Ты мне лучше скажи, что я сделал не так в последнее время, и посоветуй, что делать дальше? Как отомстить за сегодняшнее поражение, как смести с лица земли этот город, где мне посмели нанести оскорбление?

— Во-первых, Сеси, никто тебя не оскорблял. А неудачный штурм — это отнюдь не поражение. На войне главное достичь основного — выиграть войну в целом, а не каждую мелкую стычку.

— Но разве ты не понимаешь, что мне необходимо во что бы то ни стало именно сейчас захватить Сидон, до подхода главных сил хеттов и их союзников с севера? Ведь только имея крепкий тыл у себя за спиной, хорошие базы на берегу моря в Финикии, я смогу в будущем перенести военные действия в Сирию и даже в страну Митани, чтобы выйти к большой реке, текущей наоборот.

— Ты правильно рассуждаешь, Сеси, но твоя главная ошибка в том, что ты все свои цели хочешь достичь исключительно силой оружия.

— Мы же на войне, учитель. Что мне прикажешь — убедить словом сидонян сдаться, а хеттов — убраться из Финикии и Сирии? Против силы можно противопоставить только силу.

— Вот в этом и заключается твоя главная ошибка, Сеси, — проговорил Рамос, поглаживая сухонькой ладошкой свой лысый череп. — Ты не только военачальник, ты фараон, правитель огромного, мощного и богатого государства. Но сейчас в мире есть державы равные нам по силе. Это прежде всего хеттская империя. Она, конечно, не так монолитна, как наша, основание её не сплошная гранитная скала, а груда не очень хорошо пригнанных камней. Но сейчас хетты для нас — опасный противник, примерно равный по силе. И выиграет в будущем схватку тот, кто к своей силе приложит ум, хитрость, расчётливость, я бы сказал даже, изворотливость. А ты, Сеси, как дикий буйвол, прёшь всё время напролом, это меня очень тревожит, мой мальчик.

— Я с тобой, Рамос, согласен. Сила без ума, сноровки, изворотливости, как ты говоришь, не полноценна. Но что мне делать, например, в сложившейся сейчас ситуации? Как извернуться, чтобы Сидон стал моим, и я смог бы создать здесь прочную морскую базу со всем необходимым для будущего похода на север. Я согласен схитрить, но как? Посоветуй мне учитель!

— Пожалуйста, Сеси, но только слушай внимательно и перестань трясти ногами, — улыбнулся визирь, похлопав по колену фараона. — Ты должен знать, я тебе говорил об этом ещё в начале нашего похода сюда, что во всех финикийских городах существуют сильные партии из богатых и влиятельных горожан, которые живут торговлей с нами. Они связаны с Египтом традиционно многими нитями, ведь нашим отношением с Финикией не одна тысяча лет. Среди них несложно найти знающих наш язык, даже молящихся нашим богам. Но ты, как я вижу, не придал этим сведениям никакого значения, пропустив мимо своих ушей. И это очень плохо. Мудрый властитель должен хранить каждую крупицу знаний, причём складывая их не в одну кучу, а на отдельные полочки своей головы, чтобы в нужный момент свободно найти эти сведения и воспользоваться ими. Я же учил тебя это делать, Сеси.

— Так, так, — заинтересовался фараон, — ты хочешь сказать, что я должен связаться с такой партией в Сидоне и через них склонить город к сдаче? Заманчивое, конечно, предложение, но, мне кажется, малореальное. После того как сидоняне показали, что успешно могут с нами сражаться, пускать разъярённое многомесячным сопротивлением чужеземное войско в свой город, с их стороны, было бы безумием!

— А мы и не будем настаивать на полной сдаче города, — хитро улыбнулся старичок.

— Как так? — удивлённо воззрился на него Рамсес.

— А вот так! В чём наша задача? Устроить морскую базу в городе и в его пригородах, складировать там необходимое продовольствие и воинское имущество и разместить для охраны свой гарнизон. Вторая наша цель — это гарантировать, что Сидон, как и остальные финикийские города на подконтрольной нам территории, не будет проводить враждебной политики, вступая в союзы с нашими врагами и прежде всего с хеттами. Третье — это выплата нам ежегодно налога, величина которого устанавливается после переговоров сторон. Для всего этого не обязательно уничтожать такой богатый, цветущий город. Это всё равно, что зарезать корову, которая даёт тебе молоко и телят.

— У тебя есть знакомые очень влиятельные люди, к которым мы сможем обратиться с нашими предложениями или это просто общие слова? — Рамсесу всё больше нравился совет учителя.

— Есть. Я уже давно веду с ними переговоры, мой милый. Правда они были поначалу не очень сговорчивы, но восемь месяцев осады и неудавшийся, но грозный штурм наверняка сделал их позицию более мягкой. Перед реальной угрозой потерять всё, даже свои жизни, эти хитрые торговцы пойдут с нами на сделку. Им всё равно, кому выплачивать налоги — хеттам или нам, лишь бы условия, которые мы поставим, были более-менее сносные, чтобы они смогли бы спокойно заниматься своей торговлишкой, да без излишних забот жить той жизнью, к которой привыкли. А ты, Сеси, им всё это пообещаешь в послании, которое отправишь немедленно, и ещё добавишь, что будешь всем своим авторитетом и силой своей империи охранять жизнь и собственность жителей союзного города — Сидона и за границами Финикии. И всё, конечно, выполнишь на деле, а не только на словах.

Рамсес вскочил и прошёлся по ковру, которым был устлан пол шатра.

— Очень заманчивое предложение, — проговорил задумчиво фараон. — Вот теперь я понимаю, что ты имел в виду, говоря, что к силе нужно присовокупить хитрость и изворотливость.

— Все вместе это называется мудростью, Сеси, — с мягкой улыбкой глянул на молодого властелина Рамос. — Я тебя призываю именно так вести дела. Это прекрасно, что у тебя есть мощная хватка военачальника и что ты отличный, бесстрашный воин. Но прежде чем кидаться на противника с мечом, прикинь сначала, а нельзя ли использовать внутренние слабости в стане твоих врагов себе на пользу. Постарайся всегда заручиться союзниками перед войной, а противников попробуй перессорить друг с другом. Может так статься, что и воевать не потребуется и ты сможешь чужими руками добиться того, чего желал. Но для этого ты должен знать, что творится во всех окружающих тебя странах. Поэтому не жалей денег на лазутчиков, на приобретение друзей везде, куда простираются твои интересы. Всё время собирай сведения о своих врагах и союзниках, раскладывай их по полочкам в голове и всегда будь готов вынуть и использовать к вящей выгоде. Помни главную истину: самое ценное в жизни — это не золото и драгоценные камни, а знания в совокупности с умением их использовать для достижения своих целей. Ну как, мой милый, я тебя убедил? — спросил старик, поглаживая свою макушку ладошкой и поглядывая ласковыми глазами на бывшего ученика.

— Каждый раз убеждаюсь в твоей мудрости, учитель, — снова присел рядом с ним фараон. — Составь же текст письма с моими предложениями и принеси его мне. Но сделай это побыстрей. Сейчас дорог каждый час.

— Письмо уже давно написано, Сеси, — усмехнулся учитель. — Вот оно, — визирь вынул два свёрнутых трубочками папируса из своего широкого рукава. — Составлено на двух языках: нашем и финикийском. Прочти.

— Отлично, — проговорил Рамсес, быстро просмотрев содержание папируса. — А кого мы пошлём с ним в город?

— Есть у меня на примете такой человек. Он по отцу египтянин, из очень родовитой семьи, а по матери финикиец. Говорит на местном языке без акцента. К тому же может в совершенстве писать и на нашем, и на финикийском, и на вавилонском, который, как ты отлично знаешь, употребляется в Азии везде, как язык дипломатии. Хорошо, что он чиновник, а не простой лазутчик или какой-то там мелкий шпион. Посылая его, мы подчеркнём важность своего предложения. Правда он довольно молод, но уже неплохо себя показал в службе. Именно он привёз нам сведения о заговоре против тебя в Фивах, организованном вторым жрецом Амона Пенунхебом. Кстати, с решением нельзя тянуть. Ведь это как гнойник на теле. Если не вскрыть его вовремя, то он может заразить весь организм. Как ты решил расправиться с заговорщиками? Может, мне самому выехать в Фивы и навести там порядок? Силы на это у меня ещё найдутся.

— Давай сначала быстрей закончим дела в Финикии. А потом уж я лично займусь выжиганием внутренней заразы, — нахмурился фараон. — Кстати, если я не ошибаюсь, твоего знатока языков и верного мне человека зовут Риб-адди?

— Молодец, Сеси, тут ты даже меня удивил! — воскликнул визирь.

— Недаром же ты меня учил раскладывать всё по полочкам в голове, учитель. Преданных людей нужно помнить, чтобы было, на кого опереться в трудную минуту, — улыбнулся Рамсес, садясь на скромное походное кресло, украшенное только золотом и серебром, без многочисленных драгоценных камней. — Зови это чудо-дитя двух народов, я уверен, что ты его, как и письмо, припрятал, если не в рукаве, то где-то поблизости.

Рамос хлопнул в ладоши и что-то приказал бесшумно появившемуся слуге тихим голосом. Через несколько минут Риб-адди уже лежал на животе у ног фараона.

— Встань Риб-адди, — милостиво обратился к нему Рамсес. — Можешь стоять в моём присутствии. Хочу тебя поблагодарить за верную службу. Ты разоблачил подлые замыслы предателя Пенунхеба и его сообщников и подвергался большой опасности, доставляя нам такие важные сведения. Я не забуду твоей преданности и щедро награжу тебя. Теперь вновь настала нужда в твоей храбрости и верности нам. Ты должен тайно проникнуть в город и связаться с людьми, о которых более подробно расскажет визирь Рамос, — фараон показал на стоящего рядом с креслом старичка. — От него получишь самые подробные наставления. Однако я хочу дать тебе один совет: когда ты окажешься в Сидоне, помни всё время о том, что твоя главная задача не просто передать моё послание, но и способствовать успеху всего дела в целом. А главная наша цель — это то, чтобы сидоняне перешли на нашу сторону, изгнали гарнизон хеттов и обратились ко мне с просьбой: «Дай нам дыхание жизни, чтобы мы могли от сына к сыну вдыхать от твоего могущества!» Если они сделают это, то я обещаю, что ни один сидонянин не расстанется со своей жизнью, ни один дом в городе не будет разрушен и имущество не будет разграблено. Более подробно о наших условиях и требованиях сказано в письме, которое ты передашь. Но ты должен стать не бессловесным исполнителем моей воли. Всем своим поведением и словами вселяй в сидонян уверенность, что египтяне сдержат свои слова. И одновременно веди себя с достоинством. Ты представляешь меня в этих переговорах, и всякое непочтение к тебе или оскорбление тебя — будет неуважение ко мне, твоему законному государю. Иди, Риб-адди, я уверен, что ты справишься с этим поручением. А фараон не забудет тебя, он никогда не забывает своих верных слуг.

— Я не только приложу все силы, чтобы выполнить приказ моего повелителя, но если надо, отдам свою жизнь за его интересы, — ответил юноша, заикаясь от волнения. Кланяясь и пятясь, чтобы не показать своему повелителю спины, он вышел из шатра.

Уже стемнело. На небе сияли звёзды. С моря дул непривычно прохладный ветерок. Но Риб-адди не чувствовал ничего. Его распирало от гордости. Сам фараон, да здравствует он вечно, похвалил его, назвал по имени и даже поручил новое опасное и важное задание. Он теперь не просто скромный маленький писец. Риб-адди стал личным секретным посланником фараона на переговорах с сидонянами.

— О, Амон великий, как бы гордилась моя мать, бывшая простая финикийская рабыня, или невеста Рахмира, да и отец тоже, узнав, что я удостоился такой чести! — пронеслось в голове у молодого человека.

Вышедший из шатра фараона Рамос, улыбнувшись, посмотрел в красное разгорячённое лицо юноши и сказал:

— Ты, милый мой, успокойся, отдышись и ступай за мной. Нам ещё о многом надо переговорить. А самое главное: ты должен многое запомнить. Так что приди в себя, я тебя хорошо понимаю: не каждый день приходится простому смертному разговаривать с земным богом.

Они двинулись в соседний шатёр, где располагалась походная канцелярия владыки Египта. Рядом шёл высокий чёрный слуга и освещал зажжённым факелом путь по узкой каменистой дорожке, извивающейся между корявых, с торчащими во все стороны кривыми ветками оливковых деревьев. Было слышно, как за холмами неумолкаемо шумел прибой. Ближе к городу на широкой равнине расположился сияющий огнями тысяч костров египетский военный лагерь, мерно гудевший, как растревоженный улей.

1

Ночью Риб-адди, после подробных инструкций, полученных от Рамоса, направился к стене с молодым финикийцем, Царбаалом, взявшимся провести его в город. В ответ на три свистка слуги визиря, сопровождающего юношу, в том месте, где каменная стена подходила почти к самой кромке прибоя, сверху опустили лестницу.

— Забирайтесь быстрей! — шепнул Риб-адди Царбаал, молодой, высокий бородатый финикиец в простой выбеленной тунике, похоже на рубашку, доходившую ему до оцарапанных, загорелых колен, и войлочном сером колпаке, уже намокшем от ночной росы. — Не беспокойтесь, господин, там наш человек, всё будет в порядке, — добавил он с подбадривающей белозубой улыбкой, сверкнувшей даже в предрассветном сером сумраке на почти сплошь заросшем чёрными, густыми волосами лице, указывая вверх длинной худой рукой.

Посланец фараона, одетый точно так же, как его спутник, посмотрел туда, где на фоне светлеющего неба с уже почти погасшими звёздами таинственно и грозно виднелись острые зубцы угловой башни.

— О, Амон всемогущий, вверяю тебе свою жизнь. Проведи меня сквозь все опасности живым и невредимым! — прошептав слова молитвы, Риб-адди ухватился за тонкие верёвки, из которых была сплетена лестница, и быстро, как проворная обезьянка, стал забираться вверх.

— Ого, а этот молоденький египтянин с босым лицом, оказывается, ловкий малый, — удивлённо поцокал языком Царбаал, придерживая снизу лестницу, чтобы она не раскачивалась.

Вскоре и он, негромко напевая себе под нос какую-то весёленькую песенку, полез наверх, даже не дождавшись, когда его спутник достигнет вершины стены.

— Да что, этот сидонец с ума сошёл?! — испугался Риб-адди, когда почувствовал, что лестница, по которой он стремительно взбирался, натянулась как стрела. — А если эти верёвочки не выдержат такой тяжести? — Юноша глянул вниз, и у него закружилась голова.

Далеко-далеко холодные морские волны с рокотом разбивались об острые, полузатопленные приливом скалы. Если упадёшь, то шансов остаться в живых нет никаких! Ругаясь сразу на двух языках, египетском и финикийском, Риб-адди что есть мочи заработал руками и ногами, взбираясь по тонкой верёвочной лестнице, готовой в любую минуту лопнуть сразу в нескольких местах. Он уже не думал о том, что наверху его, возможно, поджидает засада. Только бы добраться наконец до зубцов и спрыгнуть на каменную твердь!

Но как только Риб-адди забрался на стену, у него появилась в голове другая мысль:

— Уж лучше я бы упал на острые камни.

Перед ним стоял огромный косматый детина, завёрнутый в козлиную шкуру. Нельзя было разобрать в предрассветном сумраке, где шерсть животного, а где густые волосы, которыми он зарос весь от макушки до пят. В руках детина держал копьё с длинным и острым бронзовым наконечником, остриё немедленно упёрлось в грудь юноши. А у его ног корчился в судорогах предсмертной агонии в луже крови бородатый финикиец. Над ним склонился второй звероподобный воин с массивной палицей, которой он только что раздробил голову упавшего, как пустой кокосовый орех. Это были часовые из отряда пастухов, собравшихся в городе из всех окружающих город селений.

— Ты кто такой? — тупо ухмыляясь, спросил малый с копьём и ткнул слегка в грудь Риб-адди.

— Да врежь ты ему по башке и все дела. Больно надо ещё расспрашивать лазутчика поганого. — Второй детина сверкнул белками глаз из-под спутанных сальных волос, закрывавших всю верхнюю часть его лица, которому больше подходило слово морда, и взмахнул своей усыпанной бронзовыми шипами палицей.

Риб-адди почувствовал, как его отросшие за время путешествия в эту злополучную страну волосы на макушке встали дыбом под высоким острым войлочным колпаком. Он открыл рот, но оттуда раздался только хриплый писк.

— Да вы что, козопасы паршивые, совсем с ума посходили? — вдруг услышал он бодрый голос Царбаала у себя за спиной. — Сам достославный царь Керет отправил нас в ночную разведку в стан египтян. Мы с успехом выполняем поручение владыки Сидона и наконец-то попадаем к себе домой и что мы вынуждены здесь видеть?

Проворный финикиец обеими руками оттолкнул несколько замешкавшегося от такого напора звероподобного пастуха, замахнувшегося палицей и, плечом отбив в сторону копьё другого, грудью заслонил Риб-адди.

— Ну, что рты разинули, дуралеи деревенские? Первый раз видите отважных героев, с честью возвращающихся из вылазки по станам неприятеля? Как, вы уже убили нашего товарища, ожидавшего нас на стене? О, глупцы! Сегодня же великий правитель Сидона велит отрубить вам руки, которыми вы сотворили это преступление. О горе вам, как же вы будете пасти своих коз, которые кормят вас и заменяют вам жён, стоеросовые вы дубины! — начал ломать руки и причитать Царбаал, оттесняя спиной подальше от края стены своего напарника. — Как только скажу «вперёд!», сразу кидайся на того, что с палицей, и бей кинжалом, если сможешь, прямо в сердце, — зашептал краем губ Царбаал и, сделав шаг вперёд, ухватился одной рукой за древко копья.

Однако в этот момент из темноты показались ещё двое таких же пастухов в козлиных или бараньих шкурах.

— А Муту[64] их всех забери, — проговорил с досадой проворный финикиец, — придётся идти к их предводителю Дагону, — с таким стадом баранов мы не справимся. Ничего, Рибби, выкрутимся как-нибудь! Царбаал и не из таких передряг выходил живой и невредимый. В крайнем случае, как спустимся со стены, я устрою заваруху, а ты беги!

В руках одного из подошедших пастухов был факел, неровный красновато-жёлтый свет которого озарил стоявших на стене.

— Вот, лазутчиков поймали, надо отвести их к Дагону. Пускай решает, что с ними делать, — проворчал пастух с копьём. — Они говорят, что наши, но мне что-то не верится.

— Да прикончить их сразу же и дело с концом, — снова взмахнул своей палицей второй пастух.

— Да уймись ты, дурак! — прикрикнул на него первый. — Тебе бы только дубиной махать. А если это наши люди? Ведь Керет за убийство лазутчиков по головке не погладит. Окажешься на коле сразу, как солнце взойдёт. Тем более одного ты уже убил. Опусти палицу, тебе говорят, а не то получишь моим копьём прямо в брюхо. У меня рука не дрогнет. Я не собираюсь за твою тупость отвечать своей шкурой.

Второй пастух опустил дубину и отступил назад, ворча что-то себе под нос, как верный пёс, получивший пинок от своего хозяина за излишнее рвение.

Задержанных привели в караульное помещение, располагающееся в башне. Здесь они увидели могучего пастуха в козьей шкуре, сидящего у пылающего очага.

— Вот людей поймали на стене, — проговорил пастух с копьём. — Оттуда к нам лезли. Говорят, что их послал к египтянам в лагерь сам царь Керет выведать, что там да как. Теперь они назад возвращаются.

— А ну, ведите их к огню, посмотрю я, что за птички попались в наши силки, — проговорил, потягиваясь и зевая, густым басом Дагон, предводитель отряда пастухов, наводивший ужас на весь город своим свирепым нравом. Он не считался ни с кем: ни с олигархами, ни даже с самим царём. Могущественные сидоняне, которые раньше и близко к себе не допустили бы простого пастуха, вынуждены были сейчас его терпеть, ведь только он мог держать в узде буйную свору своих дикарей в козлиных шкурах, направляя их силу и свирепый нрав на египтян.

Пленников толкнули в спины, и они оказались у самого очага. Риб-адди почувствовал, как жар от огня опалил нос и щёки.

— Ну, голубчики, — потёр свои огромные мозолистые ручищи глава пастухов. — Какую вы мне песенку споёте перед тем, как вас ощиплют и зажарят, голубки ненаглядные, — насмешливо улыбаясь, проговорил Дагон. — Начинайте, начинайте, я вас слушаю.

— О, великий муж, предводитель столь славного войска, известный каждому сидонянину своими ратными подвигами, — начал бодро и льстиво Цаарбаал, низко кланяясь и угодливо извиваясь всем свои длинным худым телом, — мы, люди самого царя Керета, возвращаемся после вылазки в стан египетский и очень спешим. Вели своим доблестным воинам отпустить нас, а если ты нас задержишь, то гнев царя падёт на твою голову. Зачем тебе ссориться с царём? На тебя и так у многих в нашем городе большой зуб за твою строптивость и непочтительность к власть имущим. А если сам Керет обозлится на тебя и перейдёт на сторону твоих врагов, то для отважного, но безрассудного воина настанут чёрные дни. Ну зачем тебе лишние неприятности, о великий муж!

— Ишь, как запел этот птенчик! — вдруг захохотал густым басом Дагон. Его большая пасть открылась, показывая крупные белые зубы, больше похожие на волчьи, чем на человеческие. — Как складно врёт этот сопляк. А ну-ка поджарьте ему пятки, посмотрим, не заговорит ли он по-другому.

Пастухи схватили Царбаала, опрокинули на каменный пол и поднесли горящую головешку к его дрыгающейся ноге.

— А ну, прекратите! — вдруг громким и властным голосом приказал Риб-адди и шагнул к Дагону. Он глянул в глаза предводителя сельского плебса и добавил: — Прикажите уйти всем вашим медведям, а заодно уведите и его, — показал юноша на корчащегося на полу финикийца. — У меня есть что спеть вам, но только один на один. Это в ваших же интересах. Вы, конечно, не хотите оказаться в дураках с вашим воинством в то время, как сильные люди как в городе, так и за его пределами хотят договориться. Вас, кто больше всех крови и пота проливал на защите города, могут оставить с носом, да ещё и с разорённым хозяйством.

Вождь пастухов с интересом посмотрел на Риб-адди, а потом так рявкнул на своих подчинённых, что у присутствующих чуть не лопнули барабанные перепонки.

— А ну, все пошли вон! И чтобы ни слова там на улице. И этого червяка тащите отсюда и держите покрепче, чтобы не убежал. Он, я погляжу, парень скользкий! — махнул Дагон рукой на Царбаала.

Когда пастухи торопливо вышли из большого мрачного караульного помещения, Риб-адди присел на скамейку рядом с огнём напротив огромного, косматого дикаря и начал неторопливый разговор. Его собеседник с невольным уважением смотрел на юношу и, прищурив свои хитрые, смышлёные глаза, выглядывавшие как два карих буравчика из-под густых с сединой бровей, внимательно слушал, стараясь не пропустить ни слова. Правда, он иногда отвлекался, чтобы поймать блоху в своей чёрной с проседью косматой бороде, с хрустом щёлкал её длинными жёлтыми ногтями и сдувал в огонь то, что осталось от насекомого.

— Ты отлично знаешь, Дагон, что город на грани голодного бунта. А если здесь внутри этих стен сидоняне начнут убивать друг друга и делить между собой захваченное чужое имущество, то никакие укрепления вас не спасут. Египтяне ворвутся сюда и всех вас вырежут. Есть только один способ избежать этого: договориться с фараоном по-хорошему. В Сидоне нашлись благоразумные люди, обладающие немалой властью и богатством, кто хорошо понял это.

— Откуда тебе это всё известно? — спросил пастух, глядя в упор на молодого человека.

— Я посланник самого фараона, — гордо произнёс тот.

— Ты египтянин? — с любопытством взглянул на него собеседник.

— Да.

— Что-то не верится... — протянул Дагон, прищуриваясь. — Почему же ты так хорошо говоришь по-нашему?

— У меня мать родилась в Библе.

— Так-так. Ну, если ты посланник этого самого фараона, так к кому ты идёшь?

— Я скажу тебе это, хотя понимаю, что рискую головой, — ответил Риб-адди. — Я вижу, что ты умный человек. А поэтому хорошо понимаешь, что если ты со своими людьми, — юноша махнул рукой в сторону двери, — присоединишься в этот решающий момент к тем, кто хочет мира с египтянами, то чаша весов перевесит в их сторону. Вы тогда запросто сможете отстранить Керета, продавшегося хеттам, и сами взять власть в городе.

— Чтобы открыть ворота и пустить сюда египтян? — с насмешкой спросил Дагон.

— Фараон не войдёт в город. Он пощадит всех сидонян и их имущество оставит неприкосновенным. Кто пострадал от войны, таким как ты, он возместит убытки и даже вознаградит, если они в решающий момент встанут на сторону тех, кто подпишет с ним мир, выгонит хеттов из города и станет верным союзником повелителя Египта. Вы ведь платили дань хеттам, а они не уберегли вас от нашего оружия. Фараон же прогонит воинов царя хеттов Муваталли из Финикии и никогда уже не даст в обиду ни один город этой страны, который стал верным его союзником. Тех же, кто будет поддерживать хеттов, ждёт печальная участь. Решайся, Дагон! Чью сторону ты примешь? — теперь уже юноша в упор смотрел на предводителя пастухов.

Тот отвёл глаза, вскочил и прошёлся по залу. В очаге дрова уже почти прогорели и груда малиновых углей начала покрываться серо-жемчужным пеплом, над которым плясали голубые сполохи огоньков. В квадратное окно, прорубленное в грубой каменной кладке над дверью, было видно светлеющее небо с погасшими звёздами.

— К кому ты идёшь? — резко обернулся к Риб-адди пастух.

— К Ахираму.

— Покажи мне послание к нему, оно должно бы у тебя.

Юноша протянул свёрнутый папирус с печатью фараона. Дагон с почтением повертел его в огромных руках и отдал назад.

— Я всё равно читать не обучен. Там написано то, что ты мне сейчас говорил?

— Да, только более подробно.

— Что ж, хорошо, — задумчиво протянул Дагон. — Я чувствую, что боги помогают нам. Если фараон выполнит всё, что обещает, это будет великим благом для всех нас, ну и для меня, конечно, — глянул искоса с чисто крестьянской хитринкой вождь финикийского плебса на посланца египтян. — Пойдём вместе к Ахираму. А то вы попадёте в лапы воинам Керета или хеттам, и тогда уж вам не поздоровится. Да и я хочу во всём убедиться сам и участвовать в разговорах с самого начала, а то эта продувная бестия Ахирам облапошит бедного пастуха, а заодно и фараона. Уж с кем-кем, а с ним нужно держать ухо востро!

2

Солнце уже вставало над горами, когда Риб-адди и Царбаал вместе с Дагоном и довольно внушительным отрядом пастухов с палицами и копьями двинулись по улицам Сидона к дому, вернее, роскошному дворцу Ахирама. Кругом всё напоминало о недавно отбитом с таким трудом штурме египетских войск. Прямо на земле лежали раненые, а рядом ещё не погребённые трупы. Слышались громкие стенания родственников убитых. Здесь же неподалёку на кострах варили пищу в котлах, и вокруг них собирались целые толпы голодных, оборванных людей. В основном это были пришлые из сельской глубинки, у которых не было даже крыши над головой. Люди были измождены до крайности. Городские и личные запасы продовольствия почти у всех уже закончились, в Сидоне царил голод.

— Вот до чего вы довели народ, — проворчал Дагон идущему с ним рядом Риб-адди.

— Я как раз и хочу их спасти, — ответил уверенно юноша. — Надо всего лишь выгнать вот этих забияк, — он показал рукой на проходящих мимо хеттских воинов, одетых в короткие туники серо-коричневого цвета, кожаные панцири с железными накладками, высокие давно не чищенные, слегка поржавевшие шлемы и короткие рыжие сапожки с загнутыми вверх острыми носами, — и подписать мир с фараоном. Тогда все будут сыты и довольны!

— Складно ты поёшь, парень. Стелешь мягко, но как бы нам потом спать жестковато не пришлось в могиле, — буркнул Дагон и почесал с хрустом свою длинную чёрную бороду.

Вскоре все подошли к широким воротам, обитым медными пластинами, надёжно закрывающим вход в усадьбу одного из самых богатых и влиятельных сидонцев — Ахираму. Предводитель пастухов начал стучать своей палицей в медные щиты. Звуки громовых ударов разлетелись по всей округе.

— Ого, эти зверюги в козлиных шкурах за Ахирама принялись! — послышался возглас из толпы, собравшейся у ворот. — Грабить, что ли, его собираетесь?

— Давно пора растрясти этого кровопийцу! Вы начинайте, а мы вам поможем! — закричала измождённая женщина в рваной тунике, размахивая худыми, дочерна загорелыми руками.

— А ну, успокойтесь! Ещё не пришло время наступить на хвост всем этим богатеям. Но оно придёт, верьте мне, и я вас позову, когда наступит час справедливой расплаты. А сейчас у меня дело здесь, — самоуверенно ответил Дагон и спросил: — Вы-то чего здесь столпились?

— Да вот ждём, когда он там проснётся и продаст нам хоть немного еды, — сказал тощий высокий финикиец, одетый в дырявую тунику и прижимающий к себе одной рукой очень красивую девушку, ещё почти девочку.

— Я слышал, что Ахирам за прогнившее зерно, порченые финики и заплесневелую сушёную рыбу золотом берёт? — спросил пастух.

— Это точно, — махнул рукой его собеседник, — такие цены установил, что просто жуть.

— Так что же ты сюда припёрся? — грубо рявкнул Дагон. — У тебя золота хоть отбавляй?

— Какое у меня золото?! — опустил горестно голову финикиец, теребя свою редкую бородёнку. — Вот веду дочку продавать в рабыни Ахираму. Сердце разрывается, а что делать? У меня ещё трое дома голодные сидят, да жена, да отец с матерью старые.

Риб-адди взглянул на красивую девушку, которая с кротким видом смотрела куда-то в сторону. По её бледной щеке текла прозрачная слезинка. Юноша подошёл к мужчине, вынул кожаный мешочек и достал оттуда внушительного вида золотой слиток.

— Держи. Купи семье еды, а дочку побереги. Вот кончится осада, найдёшь ей жениха и ещё погуляешь на свадьбе. Такая красавица в невестах долго не засидится, — проговорил Риб-адди, стараясь казаться суровым и даже мрачным.

Финикиец в первое мгновение с удивлением уставился на скромно одетого молодого человека, потом судорожно схватил слиток, быстро спрятал его в свои лохмотья и упал на колени, целуя руку дарителю. Другую руку ему уже целовала девушка. Но тут уже вся толпа, их окружающая, кинулась к Риб-адди. Ползая на коленях, хватая юношу за тунику и руки, обезумевшие от голода люди кричали, молили, слёзно просили им тоже помочь. Только дубинки пастухов несколько утихомирили людей и отогнали в сторонку.

— Ты что, парень, с ума спятил, разыгрываешь тут из себя сказочного принца?! — заорал Дагон хриплым басом. — Да они нас тут в клочья разорвут, сюда весь город сбежится, прознав, что здесь один чокнутый золото раздаёт. Ведь сейчас они за плошку полбы мать готовы родную продать, уже который месяц с голоду-то пухнут, а тут на тебе, можно получить золотой слиток, за который Ахирам или ещё кто из богатеев несколько мешков зерна да рыбы отвалит.

— Спасите нас, возьмите под свою защиту, — упал Дагону в ноги только что осчастливленный юношей финикиец. — Они же всё видели, какое нам счастье привалило, я двух шагов с дочкой по улице не ступлю, как мне глотку перережут, а золото заберут. Спасите нас!

— Ладно уж, стой рядом со мной, бедолага, вместе со своей соплячкой, — проворчал Дагон и вновь обратился к юноше, наклонившись к его уху: — Вот теперь я уж точно знаю, что ты египтянин. Никакой сидонянин на такую глупость, как ты только что выкинул, неспособен. Надо же, в первый раз человека видит и сует ему кусок золота. Да по старым временам всё моё стадо не стоило того куска, что ты этому доходяге отвалил, — пастух ещё ближе наклонился к уху Риб-адди и прошептал удивлённо: — Если у вас даже такой молоденький чиновник, как ты, такой щедрый, так что же говорить о фараоне?

— Он тебя золотом осыплет. Ни ты, ни твой осёл не сможете поднять того золота, которым наградит тебя мой повелитель, если поможешь Ахираму одолеть Керета, выгнать из города хеттов и заключить с нами союз против них, — проговорил тихо, но уверенно Риб-адди. — К тому же ты сможешь со своими пастухами вступить в войско фараона и пойти с ним в поход на север, а там очень много богатых городов и селений. Военной добычи будет хоть отбавляй, а воевать вы, как все знают, умеете, да и о своей выгоде подумать не забудете. Вот и решай, Дагон, в чьём лагере нужно быть сейчас умному сидонцу, — подмигнул юноша.

— А ты парень не промах! — гаркнул пастух и хлопнул Риб-адди по плечу. Юноша чуть не упал носом в пыль дороги, так увесиста была рука славного предводителя сельского плебса.

Тут раздался скрежет открываемой калитки. Дагон с Риб-адди и несколькими своими телохранителями в звериных шкурах вошёл уверенной походкой на двор усадьбы Ахирама. В старые времена его бы не пустили и на порог этой богатейшей усадьбы, но сейчас Дагон был в силе. Он предводительствовал одним из самых мощных отрядов в городе. Его свирепые пастухи стояли за него стеной. К тому же обездоленный и голодный люд Сидона всё больше верил, что только Дагон сможет их защитить не только от египтян, но и от жадных богатеев, готовых содрать с высохших от голода тел последние рубахи в обмен на прогнившую рыбу и истлевшее зерно. Поэтому быстро набирающий авторитет предводитель сидонского простонародья смело шагал по посыпанной чистым песочком дорожке, посматривая хитро прищуренными, по-крестьянски сметливыми глазами вокруг. Пришло его время диктовать богатеям условия. Дагон чувствовал, что ухватил судьбу за вихор. Но теперь надо было не продешевить!

3

Раннее утро следующего после неудачного штурма египетскими войсками сидонских укреплений дня глава олигархического совета десяти Ахирам провёл так же, как проводил всегда многие годы своей трудовой жизни, состоящей в основном в погоне за наживой. Ни длительная осада Сидона, ни неудачная кровавая попытка Рамсеса Второго взять городские укрепления, которая убедила почти всех горожан в том, что они на краю пропасти, ведь сил сопротивляться жестокому врагу уже почти не осталось, — ничто не могло изменить главного инстинкта и закоренелой привычки рыжебородого дельца. Он как обычно сидел у себя в просторном рабочем кабинете, проверяя счета и отчёты своих многочисленных приказчиков. Хозяин обширной и роскошной усадьбы, располагающейся неподалёку от порта и центрального храма, двух главных центров жизни финикийского города, в этот ранний утренний час выслушивал доклады своих многочисленных управляющих, просматривал груды различных документов: торговые сделки, закладные и читал письма от доверенных купцов. Последние даже в такие непростые для всей Финикии времена, когда египтяне и хетты буквально рвали её на куски, стараясь захватить как можно большую часть богатой страны, лежащей на пересечении всех основных торговых путей Ближнего Востока, продолжали торговать и на Кипре, и в Ахейе[65], и в Ассирии, и в Вавилоне, и в царстве хеттов, и даже во враждебном сейчас Египте.

Казалось бы, ну какая может быть торговля в городе, изнывающим который месяц в осаде? Но на самом деле настоящий финикиец мог наживаться, где угодно и когда угодно. Именно сейчас, когда почти все горожане сходили с ума от голода, зерно, финики и сушёная рыба из секретных подземных хранилищ олигарха шли нарасхват. Платили золотом! А кто не мог его достать, отдавал в рабство своих сыновей и дочерей, или за бесценок землю, отчий дом, лишь бы выжить!

Ахирам этим утром вместе со своими приказчиками размышлял: как втихаря обойти египетские войска, окружавшие город плотным кольцом, и провезти в Сидон купленное по дешёвке в других местах полугнилое продовольствие, чтобы втридорога продать его в родном городе соотечественникам. От этого малопочтенного занятия олигарха оторвало известие, что Дагон со своими козопасами ломится в ворота его усадьбы.

Нельзя сказать, что Ахирам обрадовался. Глава Совета десяти, состоявшего из олигархов, которые фактически заправляли почти всеми делами в городе и остро соперничали с царём Керетом в делах военных и религиозных, озадаченно поскрёб свою густую, рыжую, кудрявую, как у барана, шевелюру и задумчиво потеребил аккуратно подстриженную бородку, приятно пахнувшую дорогими благовониями, привезёнными из глубин Африки и Аравии. Затем он поспешно убрал в тайные ящички многочисленные свитки папируса и глиняные таблички, испещрённые корявыми знаками финикийского алфавита, подошёл к окну и взглянул на большой вымощенный серыми каменными плитами двор, на который выходили уже широко распахнутые двери многочисленных амбаров и складов. Ахирам поморщился, приказал срочно всё закрыть и опечатать, а также вооружиться всем своим многочисленным слугам и, ожидая в любую минуту нападения, быть готовыми дать отпор грабителям в козьих шкурах и прочим голодранцам, возомнившими себя хозяевами в Сидоне.

В городе последнее время ходили упорные слухи, что простонародье, обозлённое всеми напастями, свалившимися на их головы: длительной осадой, голодом, большими потерями при последнем штурме, хочет расправиться с богачами-олигархами, держащими весь город в своих руках, перекладывающими все тяготы борьбы с врагом на плечи малоимущих, да к тому же беззастенчиво спекулирующими полугнилым продовольствием. Имя Ахирама числилось первым в предполагаемом списке жертв народного гнева. На улицах Сидона также упорно болтали, что возглавит мятеж свирепый Дагон со своими беспощадными пастухами. Вот поэтому-то Ахирам отнюдь не воспылал чувством радостного гостеприимства, когда узнал, что сам Дагон молотит палицей по воротам его усадьбы, а за спиной вождя простонародья стоят его бравые молодчики в козлиных шкурах с копьями наперевес, окружённые голодным людом.

Но когда косматый предводитель городского плебса ввалился в рабочий кабинет в сопровождении лишь щупленького, скромно одетого юноши, глава Совета десяти осветился радостной улыбкой.

— Приветствую героя обороны нашей Отчизны, — Ахирам раскрыл свои широкие объятия и прижал к груди, завёрнутой в роскошную пурпурную ткань, могучего пастуха, нестерпимо воняющего потом, дымом и плохо обработанными козлиными шкурами, из которых и состоял его скудный наряд. Впрочем, рассмотреть, где заканчиваются густые чёрные с сединой волосы на теле Дагона и начинается козлиная шерсть на шкурах, в которые он был обернут, было очень трудно даже вблизи. Олигарх не подал вида, что его от столь тяжёлого запаха стало немного поташнивать. Он пригласил присесть дорогого гостя и насладиться беседой с хозяином, пока на кухне срочно готовят скромное угощение.

— Какое счастье выпало моему дому, что могучий предводитель народной дружины, так отличившейся вчера в отражении наглых попыток египтян захватить наш славный град, переступил порог моей скромной обители и стал моим самым дорогим гостем, — полные, красные губы сидонского олигарха расплывались в сладостнейшей улыбке, хотя большие глаза, похожие на мокрые, спелые сливы, смотрели настороженно, даже испуганно.

— Знаешь, Ахирам, я не буду вертеть вокруг да около, а скажу тебе прямиком. Я пришёл с посланником этих самых египтян. Он предлагает от имени самого фараона заключить мир на очень выгодных всему Сидону условиях. Надо только дать под зад коленом наглым хеттам и свернуть шею вздорному старикашке Керету, — рубанул пастух по-простому, затем поймал в своей косматой бороде блоху и с хрустом раздавил.

Если бы перед Ахирамом вдруг предстала гигантская кобра, готовая к смертельному броску, он бы не так испугался, как сейчас, услышав эти слова от Дагона, известного всему городу своим патриотизмом и ненавистью к захватчикам.

— Я-я-я, — заблеял, заикаясь, всесильный олигарх, уверенный, что о его связях с египтянами прознали хетты и сам царь сидонский, который и послал Дагона, этого беспощадного народного мстителя, для расправы, — я-я просто ума не приложу, откуда в столь светлой голове появились столь дикие мысли?! — воскликнул хозяин дома. — В то время, как весь наш народ напрягает последние силы, чтобы отбить натиск подлого, ненасытного, египетского зверя, ты предлагаешь такой гнусный план. Предать наш народ, а также наших славных союзников хеттов и самого царя Керета, символизирующего вот уже столько лет независимость нашей Отчизны и успешно предстоящего перед нашими богами, как верховный жрец. О, я просто не верю своим ушам. Скажи, что я ослышался и ничего такого не произносили уста столь славного мужа земли сидонской.

— Да кончай ты болтать ерунду, Ахирам, — пастух хлопнул по плечу олигарха. — Мои ребята сегодня ночью перехватили двух молодчиков, которые прямиком топали к тебе с посланием от самого фараона. И вот он, — Дагон корявым пальцем показал на Риб-адди, — очень хорошо объяснил мне, что хочет царь египетский. Это отличная возможность нам всем выкрутиться из безнадёжного положения. Ты ведь и сам знаешь, что город должен вот-вот пасть. Сил его оборонять у людей уже не осталось. Вчера мы дрались из последних. Но всё-таки дали по зубам египтянам. Вот они и предлагают нам мир на отличных, даже почётных для нас условиях. Но тебе же отлично известно, что Керет так спелся с хеттами, что скорее всех нас погубит, чем даст им от ворот поворот. Поэтому нужно убрать этого вздорного старикашку, я повторяю это ещё раз. И мы уберём его. На это сил у нас хватит, — взмахнул кулаком Дагон. — Я-то не смогу стать новым царём. Да и не хочу. А вот ты сможешь, тем более при нашей поддержке. Никто и не пикнет, если увидит, что и я со своими молодцами и весь простой народ сидонский за твоей спиной стоит. Народное собрание в этом случае единогласно признает тебя царём. Давай, Рибби, твоё письмецо с печатью.

Юноша вынул послание фараона, назвал условный пароль и передал пергамент в дрожащие руки олигарха. Тот не знал, что делать: верить или не верить? Задача выглядела очень сложной. Ошибись сейчас Ахирам и, он это отлично знал, не сносить ему головы. Но в то же время он чувствовал обострённым нюхом прожжённого политического интригана, что судьба преподносит ему великий шанс, который выпадает только раз в жизни. О такой поддержке он и не мечтал, когда просчитывал все многочисленные варианты будущего заговора. Олигарх быстро прочитал послание, встал, дёргая себя судорожно за рыжую курчавую бороду, и забегал по комнате. За свою долгую жизнь торгаша и политика он прекрасно усвоил, что без риска ни крупная торговая сделка, ни серьёзная политическая интрига не обходятся. Надо уметь рисковать. И Ахирам решился.

— Что ты хочешь, Дагон, за свою поддержку? — обратился он к пастуху.

— Землицы под виноградник, хорошее стадо овец, коз, волов, рабов для работы на земле и, конечно, золотишка... — пастух задумался и почесал свой косматый затылок, — целый мешок!

Ахирам мысленно улыбнулся: он готов был отдать половину всего, что имеет, а тут просили какую-то мелочь.

— Хорошо, по рукам! — олигарх пожал мозолистую ладонь пастуха. — Действовать нужно быстро, в самые ближайшие дни. Ты, Дагон, подготовь своих молодцев и вообще сидонский народ к будущим событиям. Не прямо, конечно, но исподволь. Пусти слух, что Керет хочет вместе с хеттским гарнизоном бежать из Сидона, а сам город отдать на разграбление врагу. Тайно свяжись с предводителями других отрядов и сговорись с ними о совместных действиях. Вот тебе золото на то, чтобы они были посговорчивей, а вот этот мешочек тебе для начала. Действуй, Дагон, решительно, но осторожно и поддерживай всё время со мной связь. Тебе долго у меня находиться не следуют, так что мы с тобой пока прощаемся. Пировать будем потом, после победы.

Ахирам на этот раз с искренним чувством обнял пастуха, даже не заметив исходившего от него запаха, который так его шокировал в начале беседы. Дагон уже направился к двери, как в неё вбежала молодая женщина с растрёпанными волосами и в одной алой тунике. Это была новая жена олигарха, родившая ему недавно сына, наследника, долго и с нетерпением ожидаемого. Старая умерла год назад, как поговаривали в народе не без помощи любимого супруга, оставив после себя трёх дочерей.

— Ты что, с ума сошла? Являешься сюда в таком виде, при посторонних-то людях? — нахмурился Ахирам.

— Керет завтра устраивает грандиозное жертвоприношение богам, — выкрикнула жена, не обращая внимания на слова мужа, — мы обязаны отдать на заклание своего сына![66]

Ахирам побледнел и покачнулся. Это был страшный удар.

— Мерзкий старик совсем сошёл с ума! — скрипя зубами, прорычал он. — Цепляется за последнюю возможность, вспомнил про старинные изуверские обычаи. Да, сама судьба говорит, чтобы мы не мешкали. Завтра всё решится! Дагон, будь готов завтра утром начать борьбу. Собери к храму половину своих людей и тех, кто тебя поддерживает. Другую половину сосредоточь вокруг хеттских казарм, блокируй их полностью. Действуй!

Повернувшись к жене, он обнял её и, погладив по голове, проговорил:

— Наш сын будет жив, не бойся. Завтра возьмёшь его и вместе с прислугой пойдёшь в храм, как будто мы смирились со своей участью. Повторяю, я не дам его в обиду. Но пойти в храм с ним ты обязана!

Всхлипывая, молодая женщина удалилась. Ахирам и Риб-адди остались одни.

— Ну, а нам, молодой человек, предстоит сегодня ещё много дел. Я отлучусь из дома, а ты отдохни и будь готов опять к ночной вылазке, слуги тебя накормят и отведут в покои. До вечера. — И олигарх вышел стремительной лёгкой походкой, которая не вязалась ни с его возрастом, ни с коротким и очень широким в плечах мощным грузным телом.

1

На этот раз Ахирам не воспользовался своими известными всему Сидону роскошными носилками, украшенными орнаментом из слоновой кости, золота и серебра, которые обычно несли на плечах двенадцать рослых рабов, а завернул своё толстое и ещё крепкое тело в поношенную серо-багровую линялую накидку, нацепил на голову круглую шляпу из войлока, скрыв драными полями также известное горожанам лицо, и в сопровождении всего только двух скромно одетых в выбеленные туники слуг направился к центру города, где в укреплённой цитадели обитал хеттский гарнизон. Однако, не дойдя буквально сотни метров до крепости, он свернул в переулок и оказался у калитки в длинной и высокой глинобитной стене. Ахирам, воровато оглянувшись, чтобы убедиться, не наблюдает ли за ним кто-нибудь из слишком любопытных посторонних, постучал медным набалдашником посоха в дубовые доски калитки три раза. Быстро, без скрипа калитка распахнулась. За стеной его явно ждали. Олигарх со своими слугами проскользнул в калитку и стремительно пошёл по дорожке небольшого сада, скрывающимся за высоким небрежно оштукатуренным дувалом. Вокруг цвели нежными розово-белыми цветами персиковые деревья, самозабвенно пели птицы, но Ахирам не замечал всего этого весеннего великолепия. Он торопливо взбежал по крыльцу и решительно распахнул высокую дверь из тёмно-коричневой древесины местного каштана, сплошь украшенную тонкой резьбой. Ахирам двигался в сумраке пустого дома уверенно и быстро, сразу было видно, что он уже не один раз бывал здесь. Его решительные шаги отозвались эхом под высокими сводами центрального зала, находившегося сразу за передней. В доме было тихо и пустынно. Пахло плесенью и сыростью, как всегда бывает в запустелых домах, где уже много месяцев никто не живёт. Ахирам свернул направо и толкнул рукой массивную деревянную дверь с медной ручкой в виде присевшей на ветку птицы. Он оказался в небольшой комнате. Ставни на двух окнах были наглухо закрыты. Только в щели между их деревянными дверцами проникали узкие лучи дневного света. Они прорезали полумрак и делили пространство покоев на три части. В углу у горевшего камина стояла неподвижная фигура, завёрнутая в бесформенное серое покрывало.

— Добрый день, принцесса, — почтительно склонился перед фигурой Ахирам, проворно сняв свой войлочный колпак, и на его рыжей, кудрявой шевелюре весело заиграли багрово-алые отблески огня. У камина стояла дочь младшего брата царя хеттов Муваталли — Арианна. Она прибыла в Сидон как невеста главы хеттского гарнизона Тудхали, павшего вчера на поле боя под стенами города от руки египетского фараона. Об этом одновременно горестном и славном событии хеттские воины по обычаям своей родины уже сложили песню, которую не одну сотню лет после легендарных ратных дел будут распевать отважные горцы центральной Анатолии. Ещё бы, погибнуть в честном бою от руки самого фараона египетского, разве это не завидная судьба для любого хеттского богатыря? Конечно, было бы гораздо лучше — поразить ударом меча или боевого топора владыку Нила, но это уже чудо из разряда не сбывающихся, во всяком случае для смертного, пусть и не простого, а царского рода. Хетты тоже верили в божественную сущность Рамсеса, а после боя, когда он играючи отправил на тот свет лучшего воина, сильнейшего богатыря всего Хеттского царства, уверовали в это ещё больше. Поэтому печаль воинов страны Хатти была светла, их предводитель славно жил и славно погиб в открытом бою с достойным противником. Дай бог такую судьбу каждому воину!

— Приветствую вас, Ахирам, садитесь, — показала принцесса на деревянные кресла, стоящие у камина, рукой, унизанной кольцами из золота и серебра.

На них ярко сверкнули даже в тусклом свете камина многочисленные драгоценные камни. Она сама первая присела, откинув покрывало с головы на плечи.

Ослепительная красота уже который раз поразила искушённого в женских прелестях олигарха. Ему показалось, что лицо в красноватом полумраке покрыто печальной грустью, как прозрачной вуалью.

— Приношу вам, принцесса, свои соболезнования по случаю гибели вашего жениха, славного, великого воина Тудхали, который так и не стал, к великому сожалению, мужем такой бесподобной красавицы, — вкрадчиво начал Ахирам, ещё раз склоняясь перед Арианной. Его кудрявые и очень густые волосы над крутым, выпуклым, как у барана, лбом опять тускло блеснули в багровых отсветах, от горящих с горьковатым ароматом можжевеловых и кедровых смолистых веток.

— О, господи, и вы о том же! — подняла свою чёрную, тонкую бровь красавица. — Сегодня мне целый день досаждают этими глупостями, — она махнула точёной ручкой, сверкнувшей мириадами бликов в бесчисленных гранях крупных драгоценных камней. — Тудхали был изрядным ослом, который просто обожал влезть в любую драку. У него всегда чесались его огромные волосатые лапищи. То же самое можно сказать и о том, что болталось у него между ног. После драки его заботило только одно: как бы на кого-нибудь залезть. Вот уж кто мне надоел, так этот волосатый вонючий буйвол. Мы с ним полгода прожили как муж и жена, конечно, без свадьбы, это было всё равно, что жить рядом с гориллой. Но ту хоть можно выдрессировать, этого же — нив какую! Так что если говорить откровенно, а с вами я всегда честна, я должна поблагодарить Рамсеса, который избавил меня от жуткой судьбы: оказаться запертой на все оставшиеся годы в обезьяннике. Кстати, пришло послание от фараона? — Арианна, с любопытством сверкнув своими огромными очами, вопросительно уставилась на собеседника. Ахирам никак не мог решить, несмотря на всю свою опытность: на самом деле она такая циничная стерва или хорошо прикидывается?

— Да, пришло, — олигарх вынул из-за пояса свиток папируса. — Давайте я вам переведу. Оно написано на финикийском нашим алфавитом.

— Не беспокойтесь. Я прошедший год, что живу здесь, не только совокуплялась с Тудхали и пировала, но и занималась серьёзными делами. В том числе изучала ваш язык и, конечно, алфавит[67]. Давайте сюда, — принцесса выхватила своими проворными, цепкими ручками свиток и быстро его развернула.

Ахирам взял с каминной доски горящий светильник и поднёс его к Арианне, буквально пожирающей своими острыми глазками послание фараона.

— Вы, конечно, принимаете эти великодушные условия? — спросила она, отдавая свиток.

— Да, я принимаю эти условия. Завтра во время грандиозных жертвоприношений, которые хочет устроить Керет, он погибнет от руки богов, а я с поддержкой простого народа и, конечно же, Совета десяти, стану его преемником, — несколько напыщенно, выпятив грудь вперёд и блестя своими большими, сильно навыкате глазами, сказал Ахирам, почувствовав себя уже царём Сидона. — Но меня немного удивляет ваша позиция, принцесса. Ведь вашим воинам придётся покинуть город, хотя я обязательно потребую от египтян гарантии безопасности хеттского гарнизона. Вы с оружием в руках и с честью отправитесь на север. Но я всё же не пойму, а вам-то какая выгода от этого?

— Мой милый Ахирам, любую женщину, будь она принцесса или простая жрица в захолустном городском храме, понять одинаково сложно прямолинейному мужскому уму, так что и не пытайтесь, — кокетливо засмеялась Арианна, сверкая огромными синими очами, таинственно мерцающими в полумраке. — Я вас сейчас поддержу и усмирю своих людей, чтобы они не вздумали вмешиваться в то, что произойдёт в Сидоне в ближайшие сутки, но за это вы должны выполнить одну маленькую мою просьбу, — красавица привстала и что-то зашептала в ухо олигарху.

— Но это же безумие, да к тому же очень опасно! — воскликнул опешивший Ахирам.

— Ну, это уже мне решать, — резко ответила принцесса, вставая. — Так вы согласны?

— О, да, моя повелительница! — с чувством произнёс Ахирам и низко поклонился, мгновенно переходя от бараньей самоуверенности к показному подобострастию.

— Тогда до скорого, — небрежно бросила хеттская принцесса, набросила покрывало на голову и, ступая быстро и бесшумно, покинула комнату.

Ахирам постоял немного, потушил лампу, посмотрел, качая головой, на багрово-серые остывающие угли в камине, задумчиво почесал свою кудрявую рыжую бороду и, тоже тихо ступая, вышел из комнаты. На ходу он пробормотал:

— Свяжешься с бабами, так хлопот не оберёшься!

2

Ночью Рамсес долго не мог уснуть. Риб-адди ушёл ещё вчера с его посланием к Ахираму и исчез, как камень в воду. Никакой весточки: как реагируют заговорщики на более чем великодушное предложение властителя Египта?

— Может, они смеются надо мной, расценив мои предложения, как проявление слабости? — мелькнула в голове Рамсеса обжигающая его гордость мысль.

Фараон вскочил с широкого ложа, застеленного тонкими льняными простынями, откинув в сторону одеяло из медвежьих шкур. Он широкими шагами стал мерить просторный шатёр из угла в угол. В тусклом свете масляной лампы, стоявшей на круглом столике у кровати, огромное, мощное обнажённое тело казалось ожившим каменным колоссом, копии которого уже наводнили всю долину Нила и подвластные египтянам страны. Поэтому, когда вдруг в шатре появился визирь Рамос, а вместе с ним вступил Ахирам, то сидонский олигарх от волнения не смог вымолвить ни одного слова и даже не упал ниц, что уж совсем было невежливо. Рыжебородый финикиец глазам своим не мог поверить: оказывается, те статуи фараона, которые он видел и считал красивой, но чересчур величественной выдумкой египетских скульпторов, склонных к преувеличениям, особенно когда это касалось их царей, были не просто похожи на прототип. Они даже не могли передать всю красоту и величественную мощь живого властелина.

— О, великий государь, властитель вселенной, — наконец-то опомнился Ахирам, положил рядом с собой ворох пурпурных тканей, которые притащил на своём широком плече и упал к ногам гиганта, — весь Сидон в прахе лежит у твоих ног. Прости, о повелитель, что я так невежливо замешкался, но я поражён. Ты ещё красивее и величественнее тех твоих статуй, которые я видел.

Хотя Рамсес был не женщина, но искреннее восхищение даже со стороны какого-то бородатого и кудрявого, как барана, азиата польстило его растущему год от года самолюбию.

— Ты, как я понимаю, тот Ахирам, кому я вчера направил своё послание! — воскликнул несколько ошарашенный внезапным вторжением фараон. — Ну и как, принимаешь ты мои предложения?

— Полностью, ваше величество.

— Ну, что ж, отлично, — кивнул Рамсес, — можешь встать. Будь моим гостем. В конце концов, дадут мне одеться или я должен принимать гостей и вести переговоры в чём мать родила! — нетерпеливо крикнул он слугам.

Рамос выскользнул из шатра, чтобы позвать замешкавшуюся прислугу. Внезапно из вороха пурпурных тканей, которые принёс финикийский олигарх, раздалось звонкое чихание.

— Кого ты там прячешь, сидонянин? — сдвинув брови, Рамсес схватился за позолоченную рукоятку кинжала, висевшего на шнурке у него на шее. Даже на ложе фараон не расставался с оружием.

— О, не беспокойтесь, повелитель! — произнёс, низко кланяясь и льстиво улыбаясь, Ахирам. — Это приятный сюрприз и ничего больше, не извольте беспокоиться!

Финикиец схватил моток тканей и, придерживая его за один конец, кинул к ногам фараона. Пурпурно-фиолетовые полотна материи с лёгким шелестом размотались, и к ногам Рамсеса упала завёрнутая в них женщина в полупрозрачной алой тунике. Тусклый свет горящих неподалёку масляных ламп, казалось, стал ярче, играя и отражаясь бликами на золотых украшениях усыпанных драгоценными камнями, обвивающих шею, руки и ноги нежданной гостьи. Но ещё больше ослепляла красота незнакомки. Рамсес невольно отступил два шага назад и замер, пожирая её глазами. В ответ красавица с удивлённым восхищением уставилась на владыку Египта и громко произнесла по-финикийски:

— Этот красавчик и мужской статью явно не обижен!

Тут глаза молодых людей встретились.

— Было такое ощущение, что между ними пронеслась молния, — так объяснял этот момент Ахирам в своих воспоминаниях, которым любил предаваться много лет спустя в тесном кругу с близкими родственниками и с бокалом вина в руках. Сейчас же он, глуповато улыбаясь, громко представил гостью:

— Хеттская принцесса, дочь брата царя хеттов Хаттусили[68], несравненная Арианна, она изъявила горячее желание поговорить с вами, ваше величество. Так как ваши державы уже давно в состоянии войны, то пришлось прибегнуть к такому неожиданному приёму, маленькой хитрости, так сказать, чтобы незаметно провести её к вам. Простите, мой великий повелитель, мою дерзость.

С трудом оторвав взгляд от красавицы, Рамсес посмотрел на тускло мерцающую в полумраке рыжую шевелюру Ахирама, на его лукавую физиономию, плохо разбирая, что тот бормочет, хотя и понимал по-финикийски, и наконец осознал, что стоит перед хеттской принцессой абсолютно голый. Он сделал шаг назад и прикрывая одной рукой низ живота, как испуганная купальщица, застигнутая нескромными взглядами, взревел громовым голосом:

— Да когда же мне дадут одеться?!

Вбежавшие слуги с помятыми, заспанными физиономиями нацепили на своего покрасневшего до корней волос господина набедренную повязку и завернули его огромное тело в льняную белую накидку с золотой вышивкой по краю. Накидка эффектными складками ниспадала со стройной фигуры Рамсеса. На его голову водрузили короткий чёрный парик и голубой шлем. Фараон почувствовал себя респектабельным, готовым с честью нести свою великую миссию, принимая пусть и тайных, но высоких гостей иностранной державы. Он с интересом и с некоторым сожалением наблюдал, как Арианна тоже привела себя в пристойный вид, замотав своё удивительно гармонично сложенное и, как это уже признал Рамсес, очень соблазнительное тело длинным пурпурным куском материи из принесённого олигархом вороха, живописно устилавшего пол шатра.

Переговоры начались со льстивого многословия Ахирама. Но Рамсес мало обращал внимания на говорящего и жестикулирующего сидонского олигарха. Фараон не отрываясь смотрел на хеттскую принцессу, и нельзя было сказать, что ей это не нравилось. Наконец Ахирам понял, что он лишний, и подобострастно кланяясь, удалился. Молодые люди остались одни. Какое-то время они просто смотрели в глаза друг друга, а потом сплелись в страстных объятиях. Вскоре слуги в соседних палатках и часовые гвардии услышали страстные стоны и восклицания. Египтян это нисколько не удивило. Их повелитель славился склонностью к любовным приключениям. Единственный, кто не мог скрыть своей досады, так это Ахирам. Он переваливался на своих коротких толстых ногах, проворно семеня по ковру в шатре визиря Рамоса и вознося руки к небу, причитал каждый раз, когда звуки страсти долетали до его больших ушей, украшенных массивными золотыми серьгами с крупными изумрудами.

— И это называется деловой беседой? Ну зачем я согласился притащить эту стерву к фараону! Она же его просто околдовала! Его величество тратит своё драгоценное время на разные глупости в то время, когда решается судьба вашей военной кампании и моего города!

— Дипломатия дело тонкое, — усмехался Рамос, поглаживая сухой ладошкой свой яйцеобразный череп. — Частенько в ней слова отходят на второй план. Не беспокойся, уважаемый, наш фараон, сколько бы он ни был увлечён какой-нибудь красоткой, о деле никогда не забывает.

— Это было раньше, до того как он встретил эту хеттскую колдунью. Я же видел, какими глазами он на неё уставился. Да и она облизывалась, глядя на него, как кошка, подобравшаяся к миске со сливками. О боги, уже светает! Мне пора возвращаться, да и Арианне тоже, нас ждёт тяжёлый, но судьбоносный день! — замахал руками Ахирам, повернувшись к Рамосу. — Ну сделай же что-нибудь, визирь. Ведь скоро в центральном храме Сидона начнётся жертвоприношения. Хотят зарезать моего единственного сына. А я здесь вынужден слушать эти стоны!

— Они уже прекратились, любезный, разве ты не слышишь, — спокойно проговорил Рамос. — Сейчас они поговорят и ты сможешь с принцессой отправиться назад. До рассвета ещё целый час, успеешь, Ахирам. Не бегай ты передо мной, как заведённый, от этого у меня кружится голова, лучше присядь и попробуй вот этот напиток, он бодрит и придаёт силы, — визирь пригласил финикийского олигарха присесть за маленький столик, уставленный вазами с фруктами и посудой.

Тем временем Рамсес и вправду смог оторваться от красавицы, небрежно раскинувшейся на широком ложе. Он, переводя дух, с восторгом рассматривал обнажённое тело хеттской принцессы. То, что оно было прекрасно, его не удивляло. В гареме фараона было много красивейших женщин из всех стран известного египтянам мира. Рамсеса поражало то, с какой страстью и одновременно нежностью его влекло к этой чужеземке.

— Может, ты меня околдовала? — сказал он и притронулся к амулету с бирюзовым глазом Амона.

— Не бойся, Сеси, я не чародейка, — проговорила Арианна звучным, низким, чуть с хрипотцой голосом, который так волновал фараона, и грациозно потянулась всем своим гибким и сильным телом пантеры, не задумываясь о производимом впечатлении. — Можешь отпустить свой амулет. Я так же, как и ты, просто потеряла голову. Со мной это впервые. Я и не думала, что мужчина может быть так прекрасен и так желанен. Но сейчас у нас осталось мало времени, — она взглянула в небольшое оконце над входом в шатёр. Оно уже было не тёмно-фиолетовое, а грязно-серое, постепенно светлеющее.

— Я хочу помочь тебе взять этот город. Я уведу отсюда своих воинов без боя. Но я сделаю больше. Я задержу этого дурака Урхи-Тешуба, сына царя хеттов, которого папаша отправил на усиление своего финикийского корпуса, за горами в Сирии, где он собирает ополчение, пока ты расправишься с нашим войском у стен Библа. По отдельности ты их без труда разобьёшь, воевать ты умеешь. Я видела со стены, как ты прирезал как барана моего женишка.

— Зачем тебе это надо? — спросил Рамсес. Как только разговор коснулся политики, он стал холодным и подозрительным.

— Скажу тебе прямо, — Арианна села на ложе и взглянула в глаза фараону. — Я всё сделаю, чтобы этот грубый вояка, больше смахивающий на животное, чем на человека, царь Муваталли сдох самой гнусной, мучительной смертью. Он изнасиловал меня, когда я была ещё совсем молоденькой, несмышлёной девочкой, он издевался надо мной. Эта жирная свинья умрёт!

— А твой отец, Хаттусили, станет царём? Я правильно понимаю твои замыслы? — жёстко спросил Рамсес и, сдвинув брови, посмотрел на принцессу пронзительным, властным взглядом. Но реакция оказалась совсем другая, чем он ожидал.

— О, милый, — погладила ладонью по его широкой груди Арианна, — как ты царственно прекрасен. Ты силён, можешь быть беспощадным, я это вижу, но в то же время ты изысканно утончён. В тебе нет и намёка на грубое начало, которого хоть отбавляй у моих царственных родственничков, да и у других царей из Ассирии или Вавилона, больше похожих на бородатых кабанов, чем на людей. Даже умереть от твоей руки было бы для меня наслаждением, — принцесса принялась страстно целовать грудь и плечи своего нового кумира.

— Но ты мне не ответила, — фараон, взяв рукой за подбородок Арианны, поднял её лицо, вновь распаляемое страстью, и приблизил к своему.

— Да, Сеси, я буду дочерью царя и тогда стану как равная твоей женой, главной женой. Наши царства будут жить в мире и даже вместе воевать с наглыми соседями, например в той же Ассирии или Вавилонии, где местные царьки уже поднимают головы и зарятся на соседние земли. Да и народы моря на западе что-то очень обнаглели за последнее время.

— Ты меня просто поразила своей широкой политической программой, — заулыбался Рамсес.

— Я тебя ещё больше поражу своей страстью, — лаская фараона, принцесса взобралась на его огромное, горячее тело. — Ты позабудешь всех своих жён и весь свой гарем, а будешь считать каждый день, дожидаясь того момента, когда моя широкая политическая программа будет выполнена и я вновь взойду к тебе на ложе уже законной, главной женой.

— Ты самый успешный дипломат из всех, кого я знал или о котором слышал, твои доводы просто неотразимы, — рассмеялся фараон. — Скрепим же наши предварительные договорённости печатью любви... — продолжил он. Вскоре его дыхание участилось и он забыл о политике.

В шатре у визиря вновь услышали страстные вскрикивания.

— О, лучше бы я сам, собственными руками зарезал собственного сыночка, а заодно и эту хеттскую распутницу! — уже кричал Ахирам, заламывая руки. — Отпусти меня, визирь, отпусти немедленно, я ещё успею до рассвета и спасу своего ребёнка, — олигарх зарыдал.

— Ну, что ты как баба ревёшь, право неприлично даже, уважаемый, — ворчал Рамос, вставая. — Это уже последний этап переговоров. Сейчас всё закончится и ты сможешь вновь тащить свою шуструю принцессу обратно в город, — визирь не спеша вышел из шатра.

— Да что это такое, — злобно взвыл олигарх, оставшись один, — тоже мне, нашли осла, таскать на горбу эту распутницу. Развели тут походный публичный дом! — Ахирам вдруг остановился как вкопанный и пробормотал: — А ведь я и есть глупый осёл, ведь они же не только любовью занимались, но и о чём-то договаривались. О чём? Ну зачем я согласился припереть на собственной шее эту хитрую бестию?! — затряс он своей круглой кудрявой головой.

Однако вскоре олигарх, не привыкший оставаться в дураках, потащил, покряхтывая на своём плече роскошный ковёр, подаренный ему фараоном, а завёрнутая в него принцесса томно хихикала и устало зевала. Ахирам чуть не швырнул ковёр на камни, когда наконец-то приплёлся к стене города, где его уже ждала верёвочная лестница.

— Ну как, всё в порядке? — спросил поджидающий Риб-адди.

— В порядке, в порядке, — проворчал олигарх, разматывая ковёр.

Оттуда к удивлению юноши выпорхнула красивая женщина в алой тунике.

— А это ещё что за младенец? — спросила она Ахирама, указывая на юношу.

— Это человек фараона, — проговорил тихо сидонянин. — Поосторожней с ним, малый хоть молод, но очень шустр.

Подсаживаемая на лестницу принцесса опёрлась ручкой на плечо Риб-адди и прошептала:

— Передай своему повелителю, что Арианна любит его, и держи вот это. Ты сможешь в любое время пройти ко мне, только покажи этот перстень моим людям. Пока, красавчик, у моего фараончика и слуги-то под стать ему, просто лапочки! — принцесса хихикнула, чмокнула в щёку изумлённого молодого человека и проворно полезла вверх по лестнице, быстро перебирая своими цепкими ручками.

Юноша, мгновенно скрыв своё удивление, спрятал незаметно от олигарха перстень и стал придерживать плетёную лестницу, чтобы она не раскачивалась. Ещё долго после того, как Риб-адди вновь вернулся в дом Ахирама, его прикрытое грубой тканью выбеленной туники плечо источало тонкий запах духов, а щека горела от воспоминания о мимолётном поцелуе красавицы.

3

День, так много решивший в судьбе города и его жителей, начался с весеннего бурного ливня. Даже не капли, а струи, волны дождя накатывали на плоские крыши домов, заливали маленькие дворики, в которых росли цветущие алыча, шелковица и персики, зеленеющие платаны и высокие кипарисы. Сидоняне и радовались дождю и досадовали, что не могут выйти на соседние с городом поля, чтобы начать сев.

— Ещё пройдёт неделя, и мы упустим самое погожее время. Что-то нас ждёт тогда осенью? — печалились многочисленные крестьяне, согнанные осадой в город.

Эти настроения чёрного люда значительно повлияли на последующие события. Как только дождь прекратился, народ по размокшим грязным улицам побрёл к главному храму города, который располагался около порта. Горожане постепенно заполнили широкий просторный двор храма, ограниченный с четырёх сторон высокими колоннами. В центре возвышался каменный высокий алтарь, на который вели массивные ступеньки. По ним поднимались жрецы для принесения жертв богам и провозглашения молитв. Вот и сейчас жрецы толпились у алтаря, ожидая своего главу — царя Керета. Рядом с ними стояли мужчины и женщины с младенцами на руках. Царило мрачное молчание, иногда раздавались сдавленные рыдания. Матери приговорённых к смерти детей не могли сдержать своих чувств, хотя по древним обычаям и предписаниям финикийской религии полагалось с радостью наблюдать за жертвоприношениями, чтобы не обидеть кровожадных богов. Жрецы, услышав жалобные стенания, поворачивали свои бородатые головы к тем, кто не мог себя сдержать, и грозили от имени богов страшными карами всей семье.

В первом ряду безутешных родителей стояла и молодая жена Ахирама в пурпурном одеянии и дорогом вышитом золотом платке, закрывающим голову, из-под которого беспорядочно выглядывали пряди чёрных волос, не собранные в обычную для замужних женщин причёску. Женщина прижимала к груди упитанного младенца с толстыми розовыми щеками и живыми карими глазками. Рядом с ней стоял Ахирам, разодетый, как и положено, в лучшие свои наряды. Складки его покрывала, обёрнутого многажды вокруг полного короткого туловища переливались всеми цветами радуги на весеннем солнце, такое количество было вплетено в толстую ткань золотых и серебряных нитей и нашито драгоценных камней. Весил этот наряд побольше, чем иные доспехи. Но лицо Ахирама представляло полную противоположность сияющим одеждам. Оно было смертельно бледно, под глазами — синяки с набухшими мешками. Даже покойники, которых погребали в городе в саркофагах, выглядели значительно здоровее. Это с удовлетворением отметил проходивший мимо царь Керет, главный противник Ахирама по внутриполитическим столкновениям, которые будоражили Сидон вот уже не одно десятилетие, а сейчас достигли своего апогея. На голове царя ярко сиял венец из золота, усыпанный драгоценными камнями, символ верховной власти Сидона.

— Ну, что ж, приступим, — деловито потирая длинные сухие ладони, проговорил главный жрец, стремительно по-молодому взбежав по лестнице к алтарю.

Он поднял длинные руки к небу и скороговоркой прочитал молитву. Широкое одеяние, сшитое из тёмно-фиолетового пурпура, величественно колыхалось на ветру. Длинные кривые ногти на костистых пальцах, покрытые алым лаком, сверкали на весеннем солнце, как крупные капли свежей крови.

— Так, кто у нас первый? — спросил, криво ухмыляясь, Керет, поворачиваясь назад, где у подножия лестницы стояли бледные, как смерть, родители с весёлыми, розовыми младенцами на руках.

Жрецы подошли к жене Ахирама, но та с диким криком вцепилась в ребёнка, не отдавая.

— Я сам его принесу в руки царя, — проговорил мрачно олигарх и обнял свою обезумевшую жену. — Отдай мне ребёнка, иначе он погибнет! — не прошептал, а прокричал ей в ухо Ахирам, но вокруг стоял такой шум и вой, что никто, даже его жена, ничего не услышали. Тогда олигарх ударил с силой в грудь жену, её руки ослабли и Ахирам выхватил ребёнка. Он прижал его к груди и медленно поднялся к алтарю. Там уже ждал, глумливо посмеиваясь, главный жрец. Ахирам обвёл глазами храмовую площадь, сплошь запруженную народом. Он заметил, что алтарь плотным кольцом окружили козопасы Дагона, который тоже стоял внизу, внимательно наблюдая за всей церемонией. Ахирам мрачно взглянул на Керета и положил перед ним своего сына, руки его дрожали. Царь взял ребёнка под мышки, высоко поднял и произнёс сакральную формулу:

— Да примут боги, Баал и Анат, эту жертву, самое дорогое, что есть у нашего первого горожанина Ахирама, — затем положил его обратно на алтарь.

Главный жрец не заметил, что в тот момент, когда он показывал ребёнка толпе, олигарх подменил нож, лежащий на каменной поверхности жертвенника. Керет положил левую руку на голый живот ребёнка, весело улыбающегося солнечным зайчикам, прыгающим по украшениям, висящим на шее жреца, а правой взял ритуальный небольшой, широкий нож с усыпанной драгоценными камнями рукояткой и, крепко сжав её, взмахнул рукой. Толпа замерла. Яркий луч блеснул на лезвии... и все увидели, как высокая фигура, одетая в тёмно-фиолетовый пурпур, задрожав, рухнула на камень алтаря. Ахирам склонился над лежащим у его ног царём и хищно заглянул ему в глаза. Последняя искра жизни вспыхнула в них и погасла. Олигарх быстро поднял жертвенный нож, держа его не за рукоятку, в которую были вделан острый шип с мгновенно действующим ядом, а за лезвие, выпрямился, посмотрел на замершую толпу и прокричал громовым голосом:

— Свершилось чудо! Боги отвергли жертву. Они не хотят человеческой крови, её уже пролито слишком много за последнее время. Баал и Анат покарали Керета за плохое служение. Он мёртв! Принесём же в жертву то, что им будет угодно: я приготовил для этого ягнят, овец, коз, буйволов. Боги напьются сегодня их кровью, а вы все наедитесь вдосталь жертвенным мясом. Так хотят Баал и Анат!

В этот момент Дагон и его козопасы закричали, что есть силы:

— Да здравствует наш новый царь и верховный жрец Ахирам! Боги выбрали его! Будем покорны промыслу божьему!

Некоторые сторонники убитого Керета попытались возразить и пробиться к алтарю, но, попробовав кулаков и дубин пастухов Дагона, быстро притихли. А Ахирам уже примерял царскую корону из сплетённых позолоченных оливковых ветвей, усыпанных драгоценными камнями. На его кудрявую, рыжую, ярко вспыхивающую от весенних лучей солнца голову её возложил Дагон, он бесцеремонно содрал символ царской власти с головы покойного Керета и первым поздравил Ахирама. Народ ликовал. Множество голодных лиц жадно смотрели, как закалывают быков, овец и коз прямо у алтаря. Здесь же разводили костры, над которыми уже крутились огромные вертела с насаженными на них целыми тушами жертвенных животных. Это был беспроигрышный ход: сидоняне уже забыли о Керете и с нетерпением ждали жареного мяса.

Тем временем Ахирам провозгласил, что он хочет заключить мир с египтянами, которые не собираются грабить город, если сидоняне поддержат их против хеттов. Жители города были согласны. Это было как вдруг свершившееся чудо. Оказывается, уже завтра можно было выходить работать на свои поля у стен города, а сегодня каждого ждал кусок жирного жареного мяса, большая лепёшка и кружка доброго вина. Чего ещё надо для счастливой жизни! Горожане толпились вокруг жарящихся быков и баранов, повозок с лепёшками и амфорами с вином, приготовленными Ахирамом. А сам он уже в сопровождении вооружённых слуг, а также козопасов во главе с косматым Дагоном, бодро шагал к царской резиденции в цитадели, чтобы, заняв её, уже до конца своей долгой жизни править славным городом Сидоном. Правда, ещё оставалось выпроводить из города хеттский гарнизон, но с помощью принцессы Арианны это можно было сделать без лишних хлопот и кровопролития. В момент полного торжества первого городского олигарха его жена сидела на ступеньках алтаря в окружении служанок и любопытных горожанок и кормила грудью своего сына, после такой продолжительной прогулки на свежем воздухе у него был отменный аппетит. На лицах матери и всех окружающих женщин, любующихся мирным зрелищем, сияли радостные улыбки.

Уже во второй половине дня, когда огненный шар стал спускаться к густым, тёмно-фиолетовым водам моря, из главных ворот Сидона начали выходить хеттские воины. Построенные в длинную колонну, они не спеша уверенно шагали крепкими волосатыми ногами, одетыми по обычаям горцев в короткие сапожки с загнутыми носками, по пыльной, рыжей, каменистой дороге. С двух сторон росли бесконечные оливковые рощи, спасённые от истребления египетской армии договором между Сидоном и фараоном. За шествием своих противников наблюдал и Рамсес Второй, стоящий в позолоченных доспехах на колеснице, в которую были запряжены великолепные гнедые кони. Конюхи с трудом сдерживали их, колесничий тянул изо всех сил вожжи. Внезапно фараон увидел нарядную повозку. В ней сидела на разноцветных подушках хеттская принцесса Арианна в окружении своих служанок и гордо посматривала по сторонам. Многочисленные серебряные пластины на её высоком, остроконечном головном уборе мелодично позвякивали.

Как только Рамсес увидел принцессу, он приказал своему колесничему пустить коней. Колесница мгновенно вылетела на дорогу и оказалась рядом с повозкой. Фараон улыбнулся Арианне и бросил ей большой букет, составленный из цветущих веток персиков, вишен, яблонь. Он был перевит нитью с крупным жемчугом, внутри букета принцесса нашла золотой медальон, на котором было выгравировано: «Люблю и жду!» Хеттские воины сначала метнулись навстречу колеснице, но когда из неё полетела в принцессу не стрела, а букет, громко рассмеялись и стали стучать копьями и мечами по щитам, явно одобряя поступок галантного египтянина, зарекомендовавшего себя и отважным воином. Арианна надела на шею цепочку с медальоном и, когда Рамсес развернулся и снова проехал мимо любимой, поцеловав медальон, так взглянула на красавца в золотых доспехах, что тот чуть не свалился с колесницы.

— Воистину женские глазки порой бывают острее стрел, — улыбаясь и снисходительно покачивая головой, проворчал визирь Рамос, наблюдавший эту сцену.

Вскоре колонна хеттских войск скрылась за холмами. Рамсес, тяжело вздохнув, повернул к городу и подъехал к главным воротам, где его уже ждал новый царь Сидона Ахирам. Он быстро и покорно опустился перед колесницей фараона на колени, подполз поближе и громко произнёс обязательную при сдаче города фразу:

— О, владыка вселенной, я молю о даровании мне и моим подданным сладостного дыхания жизни!

Сладостное дыхание было милостиво даровано, и жемчужина Востока, Сидон, стал подвластным Рамсесу Второму. Теперь он мог идти на север навстречу приближающимся войскам хеттов, не заботясь о том, что творится у него за спиной. Воины его армии ворчали, что им не пришлось пограбить столь богатый город. Но они надеялись, что уж на севере Финикии и в Сирии им выпадет желанная и богатая добыча. Вскоре и египетское войско, построившись походными колоннами, направилось по пыльным, каменистым, финикийским дорогам на север навстречу изменчивому военному счастью. Египетские ратники верили в своего полководца и живого бога, великого и прекрасного Рамсеса, который неизменно мчался на своей колеснице в авангарде войск.

1

В то время как Рамсес Второй двигался со своим жаждущим побед и военной добычи войском на север Финикии, принцесса Арианна с внушительным отрядом хеттских воинов, выведенных из Сидона, и мёртвым телом своего жениха Тудхали, замурованным в свинцовый гроб и помещённым на арбу в хвост обоза, перевалив горы, тянущиеся вдоль морского побережья не спеша ехала по долине реки Оронт к небольшому провинциальному сирийскому городку Кадеш[69]. Там она намеревалась встретить сына царя хеттов, наследника престола, царевича Урхи-Тешуба. Он должен был идти со спешно набранным войском, состоящим не только из хеттов, но и из дружин, подвластных его отцу, царю Муваталли, сирийских княжеств на соединение с хеттскими войсками в северной Финикии.

Стоял тёплый, по-весеннему мягкий день. Богато украшенная повозка с принцессой медленно катила по рыжеватой упругой дороге. Прошедший недавно дождик прибил дорожную пыль, освежил горячий воздух. Остро пахло цветущим степным разнотравьем. Принцесса Арианна лежала на шёлковых пуховых подушках и задумчиво посматривала на букет, который бросил ей с колесницы фараон. Белые лепестки цветущих персиков давно уже облетели. Безжизненные сухие прутья обвивала нить с крупными белоснежными жемчужинами, напоминающими о цветущем весеннем великолепии. Принцесса продолжала любоваться букетом. Перед её глазами вновь вставал облик влюблённого красавца-гиганта, несущегося на своей роскошной колеснице. «Жду и люблю!» — в тысячный раз читала Арианна два слова на висевшем на её груди золотом медальоне, написанные на хеттском языке, и радостно улыбалась. Она и не подозревала, что может быть такой сентиментальной. Мечтания о счастливой семейной жизни с таким великолепным мужем вновь охватили её. Ведь стоило сказать всего одно слово: «остаюсь» и её фантазии стали бы явью. Но Арианна качала головой, отрезвляя себя.

— А как же моя клятва, которую я дала солнечной богине Хебат[70], — шептала принцесса. — Я уничтожу Муваталли и его выродка, Урхи-Тешуба. Мой отец станет царём страны Хатти. Только после этого я, не как простая наложница, которых у него в гареме несколько сотен, а как главная жена, равная ему по происхождению, взойду не только на ложе, но и на трон великой египетской империи. А мой сын от Рамсеса будет новым великим царём и объединит под своей властью обе наши страны, став хозяином всей вселенной!

Пока Арианна предавалась столь честолюбивым мечтам, издалека послышался топот копыт. Принцесса небрежно повернула красивую головку, гордо сидящую на лебединой шее. Высокая, остроконечная шляпка, украшенная серебряными пластинами в виде сказочных зверей и драгоценными камнями, засверкала на солнце, как царская корона. Сначала Арианна смогла только разобрать, что к дороге неслась на полном скаку колесница.

— Это ещё кто? — принцесса приподнялась с подушек и пристально взглянула в открытое поле, заслонившись от слепившего глаза весеннего солнца.

— Там, кажется, за кем-то гонятся, — сказала сидящая рядом служанка с большой круглой головой, покрытой тёмно-бордовой косынкой, с густыми чёрными бровями, полными красными щеками и чёрным пушком над верхней губой, похожим под слоем дорожной пыли на довольно внушительные усы. — Да они лань гонят, — добавила она, всмотревшись.

Принцесса тоже увидела, как прямо к ним скачет, прихрамывая, маленькая, грациозная лань. Хотя Арианна сама была заядлой охотницей, но сейчас ей почему-то стало жалко бедное животное.

— Тоже мне, великие охотники. Гонятся за маленькой ланью на колеснице! — проворчала она.

Несчастное, раненое, почти загнанное животное вдруг метнулось к людям и буквально упало рядом с повозкой, на которой ехали женщины. Лань тяжело дышала, её худые бока вздымались, а из огромных красивых глаз катились крупные слёзы.

— Она, бедняжка, плачет! — воскликнула принцесса. Ей вдруг вспомнилась сцена из её юности, когда над ней надругался царь Муваталли. Она вот также пыталась спастись, но никто ей не помог.

Арианна бросилась к лани и опустилась перед ней на колени. Измученное животное прижалось к ней всем своим худым лёгким телом, дрожавшим мелкой дрожью.

— Никто тебя не тронет, моя дорогая, — проговорила принцесса, гладя золотистую, мягкую шерсть.

В этом момент рядом остановилась колесница и с неё спрыгнул коренастый малый в железном шлеме хеттского воина и чёрном плаще с ярко-алым подбоем.

— Это моя добыча, — проговорил он по-хеттски и наклонился к лани.

В его руках блеснуло лезвие кинжала.

— А ну прочь! — вскрикнула принцесса, и в её руке блеснул невесть откуда появившийся маленький дамский кинжал.

Мужчина успел перехватить руку отважной воительницы с зажатым в ней кинжалом и внимательно взглянул ей в лицо.

— Ба, да это же моя сестрёнка Арианна собственной персоной! — воскликнул охотник. — Хорошо же ты меня встречаешь после долгой разлуки.

Принцесса глянула в круглое, налившееся кровью лицо с широким бритым подбородком и кривым, крючковатым носом и узнала наследника хеттского престола, принца Урхи-Тешуба, своего двоюродного брата.

— Тебе повезло, Урхи, что я почти год не охотилась, да и не воевала ни с кем, — с сожалением проговорила Арианна, — а то бы лежал ты сейчас с вспоротым животом!

Принцессу мгновенно окружили верные воины, выходцы из Кицуватны, области на юге страны хеттов, откуда была родом её мать Пудухепа[71]. Эти свирепые горцы подчинялись только своим вождям, из рода которых была и своенравная, кровожадная красавица. Если бы Арианна приказала им изрубить на куски наследника хеттского престола, они сделали бы это, не задумываясь и не промедлив ни секунды. Однако принцесса только посмотрела тяжёлым взглядом на своего двоюродного братца и добавила, усмехаясь:

— Пока что тебе везёт, Урхи. Ты и вправду, как поговаривают, в рубашке родился, но не испытывай судьбу, не лезь на рожон!

— А ты всё такая же, Арианна. Как воинственная богиня Хепат: красива и одновременно опасна, как кобра, — рассмеялся Урхи-Тешуб, отряхиваясь от жёлто-серой с кирпичным оттенком пыли. — Я дарю тебе эту лань. Можешь сделать из неё мясо с бобами, которое ты так любила в детстве. Помнишь то время, когда мы лазали босоногими по горам у Хаттусы и купались голышом в речке? Ты ведь и тогда не уступала ни в чём нам, мальчишкам, и даже была посмелее многих. А как ты прыгала с утёса в речку, а по дну вода ворочала огромные камни, или проворно лазала по высоченным чинарам за яйцами из птичьих гнёзд или за сухими ветками для костра?

— Помню, помню, — улыбнулась принцесса.

Её суровое лицо смягчилось, когда царевич заговорил о детстве, которое они провели в Хаттусе, столице царства Хатти. Босоногой гурьбой носились по окрестностям, не делая различия между царевичем или сыном простого воина, принцессой или дочкой пастуха. Нравы хеттов часто были патриархально простыми, хотя они и подчинили своей власти почти половину цивилизованного мира того времени.

— Только ты ошибаешься, если думаешь, что я так защищала своё мясо с бобами. Эй, Нинатта, — обратилась принцесса к розовощёкой служанке с усиками, — позаботься об этой бедняжке, — показала она на лань. — Прежде всего обработай ей рану и перевяжи, да так тщательно, будто лечишь меня или своего жениха. А потом отдай в обоз, пусть лежит в закрытой кибитке, так она бояться меньше будет. Хорошо кормить её и не пугать. Если с ней что-нибудь случится, то я головы виновным поснимаю в один миг, ты меня знаешь, — добавила наставительно хозяйка.

— Да это же Нинатта, дочка пастуха Цинхура! — воскликнул обрадованно Урхи-Тешуб. — Помню, она тоже бегала с нами, отлично запекала яйца перепёлок в золе и особенно здорово варила уху из рыбы, что мы ловили бреднями в речке. По сей день помню бесподобный аромат, когда мы хлебали эту уху прямо из большого закопчённого горшка. Эх, было время, как вспомню, так грустно становится. Кажется, никогда не был я так беззаботно счастлив!

— Что, доля наследника престола несладкой оказалась? — спросила, загадочно улыбаясь, Арианна.

— Да, вроде того, — махнул рукой погрустневший царевич, опустив свой длинный, крючковатый нос. — Ты же знаешь, сестрёнка, что я люблю поохотиться, повоевать, в первом ряду всегда в колеснице, за спинами никогда не прячусь. Но эти вечные интриги при дворе, да разные свитки и таблички с хозяйственной и дипломатической перепиской ненавижу. Если я вынужден просидеть хотя бы два дня подряд в четырёх стенах, то просто с ума схожу от скуки. Хорошо хоть сейчас отец дал мне стоящее поручение: пустить кровь этим паршивым египтянам.

— То-то, я смотрю, ты так торопишься в Финикию, — рассмеялась принцесса, — носишься по степи за всякой мелюзгой.

— Да это я так, просто не удержался, — проворчал царевич, оправдываясь.

Вместе со своей госпожой засмеялась и её служанка, да так громко и раскатисто, что и все окружающие воины заулыбались.

— О, Нинатта, ты всё такая же смешливая, как и была девчонкой? — царевич, подскочив к ней, стал щекотать круглые, полные бока.

— Отстань, Урхи, отстань, я тебе говорю, — отбивалась усатая служанка, с покрасневшей от смеха физиономией. — Каким обжорой и проказником был, таким и остался, — отмахивалась она.

— Обещай, что приготовишь сегодня свою чудесную уху и обязательно на костре, — сказал царевич, улыбаясь и не отпуская девицу.

— Да, ладно, сварю, только рыбу давай, — пробасила Нинатта и оттолкнула царевича так сильно, что тот споткнулся о какой-то камень и растянулся на дороге.

— Ох и бабы же у нас, — проговорил он, лёжа на спине и широко раскинув длинные мощные руки. — Чуть что, валят мужиков с ног и всё тут. Скоро они за нас воевать будут.

Помог подняться подскочивший возничий колесницы.

— Передашь мой приказ: наловить рыбы для ухи и принести её вон той с красными щеками, что сейчас с ланью возится, — приказал ему царевич. — Да, прости, сестрёнка, забыл я принести соболезнования по поводу гибели твоего жениха, Тудхали. И как его угораздило схватиться с самим Рамсесом? Ведь этот фараон — настоящий колдун. Его же нельзя убить мечом, как простого смертного, нужны специальные средства: заколдованные стрелы с особо сильным ядом. Я уже подготовил такие, — подмигнул он собеседнице, — скоро отомщу за тебя этому египетскому извергу.

— Да никакой он не колдун, обычный человек, — сказала принцесса, покраснев. — Я видела его бой с Тудхали со стены, — уточнила она. — Дрались честно, никто ему не помогал. Убить фараона таким подлым способом: ядовитой стрелой, было бы большим позором для нашего оружия. Ну, впрочем, тебе самому решать, как воевать с Рамсесом. Если уж так боишься его, то стреляй ему в спину ядовитой стрелой. Но тогда не жди, что про тебя в народе песни слагать будут, как про отважного Тудхали, не запятнавшего себя подлостью.

— Сегодня отдам приказ, чтобы уничтожили эти стрелы, — ответил, смутившись, царевич. — Ух, и заноза же ты, сестрёнка. Умеешь ткнуть мужчину, как погонщик кнутом под брюхо вола, чтоб побольнее было. Ничего, мы этого Рамсеса в Финикии между нашими двумя армиями зажмём, как между двух жерновов. От его войск одна мука останется, удерёт обратно в своей Египет.

— Вот сейчас я слышу голос настоящего военачальника, а не мальчишки, вырвавшегося из-под опеки строгого отца, — проворковала, играя кокетливо своими синими глазами, Арианна. — Может быть, ты скоро по всем странам прославишься, как непобедимый полководец. А в четырёх стенах с пыльными свитками пусть другие сидят, у кого кровь не такая горячая и густая, как у тебя, Урхи.

Царевич заулыбался довольный.

— Послушай, сестрёнка, давай сегодня остановимся в Кадеше. Это здесь неподалёку довольно славный городишко. Попируем там на славу, а? Как ты на это смотришь? Мы ведь так давно не виделись!

— Ну, если это не повредит твоим военным планам, — ответила нерешительно принцесса и так посмотрела на царевича, что тот чуть не подпрыгнул на месте.

— Да ничему это не повредит! Подумаешь, вечерок вместе проведём, — скороговоркой проговорил обрадованный Урхи-Тешуба, слывший не только обжорой и забиякой, но и женолюбом, и вскочил на свою колесницу. Он оттолкнул возничего и сам схватил вожжи. — Я поеду, отдам приказ войскам остановиться на отдых и сам прослежу, чтобы нам, вернее тебе, — поправился царевич, — приготовили уютное гнёздышко в Кадеше, — он с места в карьер пустил горячих вороных коней.

Арианна со зловещей улыбкой посмотрела ему вслед и проговорила негромко:

— Попался мышонок, теперь ты от меня не уйдёшь! Но это только начало вашей гибели, — принцесса медленно села в свою нарядную повозку. — Хотя он паренёк и неплохой, но клятва есть клятва! — добавила она, зевая, и махнула рукой возничему, чтобы трогал.

Раздались удары бичей, и сонные волы вновь потянули за собой повозки и телеги каравана. Из-под сапог хеттских воинов начали медленно подниматься клубы рыжеватой пыли с уже просохшей дороги, которая тянулась вдоль неспешно текущей реки, под названием Оронт. Вскоре караван подошёл к стенам небольшого сирийского городка Кадеш, в то время известному немногим, а через год навсегда вошедшему в анналы всемирной истории.

2

Пока хеттский царевич Урхи-Тешуб сидел в Кадеше, пируя и развлекаясь с коварной Арианной, чары которой мутили мужской ум почище макового отвара, фараон Рамсес стремительно мчался вдоль побережья во главе своего корпуса, состоящего из пяти тысяч отборных воинов и носящего гордое имя Амона, главного божества в египетском религиозном пантеоне. Справа высились склоны финикийских гор, сплошь заросшие дубом, кедром, клёном, сосной и дикими оливами. Рядом с дорогой, вьющейся у самого берега моря, омываемого салатного цвета волнами, густой стеной стоял вечнозелёный кустарник. Здесь росли и земляничные деревья, и лавры, и мирты, и фисташки, и цветущие жёлто-белым цветом ароматные олеандры. Изредка эти зелёные дебри, перевитые плющом, ломоносом и диким виноградом, расступались и воины выезжали на поляны, заросшие красными маками или сиренево-фиолетовыми волнами шалфея, над душистыми соцветиями которого с гудением кружились мириады пчёл и шмелей. На открытых холмистых пространствах пахло цветущими степными травами, полынью, под ногами шелестели серебристые перья ковыля или хрустели сухие и звонкие прутики астрагала. От людей шарахались в разные стороны многочисленные лани, олени, горные козлы. Слышалось невдалеке рычание леопардов и медведей.

Но Рамсес, страстный охотник, который мог целыми неделями у себя на родине носиться на колеснице за бородатыми зебу, винторогими антилопами и полосатыми зебрами по саваннам, примыкающим к нильской долине, сейчас даже не смотрел в сторону многочисленного непуганого финикийского зверья. Фараоном владела только одна мысль: во что бы то ни стало опередить хеттского царевича Урхи-Тешуба, двигающегося из Сирии со своим отрядом к Библу, где его ждало хеттское войско, которому царь Муваталли поручил отстаивать от египтян северную часть Финикии, Войско возглавлял Хуман, старый опытный воин, но его главный недостаток Рамсес понял давно. Хеттский военачальник с самого начала занял сугубо оборонительную позицию, да к тому же раздробил свои силы, разместив ратников по нескольким гарнизонам в главных, ключевых городах страны, тянущихся длинной лентой вдоль побережья, которое пытались контролировать многочисленные патрули. Хуман боялся неожиданного вторжения египтян себе в тыл, поэтому-то и разбросал так свои силы. У него остался не очень значительный, хотя достаточно боеспособный отряд, который фараон и рассчитывал разбить с ходу, не дав опомниться.

Рамсес рвался вперёд, не обращая внимания ни на красоты природы, ни на богатую охотничью добычу. Молодой властитель Египта был страстен и падок до радостей жизни, но когда Сеси загорался какой-то целью, всё остальное для него переставало существовать. Сейчас он летел вперёд в неистовом порыве на своей колеснице, взрывая густые клубы рыжей пыли, и отборный корпус Амона спешил за ним. Колесничее войско хотя и с трудом, но поспевало за своим полководцем и властителем. За спиной Рамсеса скакала боевая колесница со штандартом Амона в виде позолоченной головы барана с диском солнца на рогах. За ней неслась ещё сотня колесниц, наводя ужас на редких финикийских крестьян, встречающихся по дороге. А уже дальше вслед за клубами пыли, поднимаемыми деревянными колёсами, стремительно шагали копейщики и лучники, переходя на бег, когда дорога шла под гору. Пехотинцы завистливо и с нескрываемой неприязнью смотрели на клубы пыли впереди. Именно выходцам из богатых семей, которые могли себе позволить купить дорогую колесницу и от мощного удара которых по врагу частенько решалась судьба всего сражения, доставалась львиная доля трофеев.

— Ишь, несутся, как свора голодных собак, почуявшая дичь! — ворчал Бухафу, шагавший впереди отряда лучников, которых выделили в авангард для разведки и боевого охранения. — Сейчас набросятся на хеттов, а затем и на финикийский город, что там за речкой, — показал он большим корявым пальцем вперёд. С холма, на который лучники взобрались, стал виден небольшой аккуратный городок за зелёной речной долиной, раскинувшейся внизу у подножия, ступенями спускающихся вниз густо заросших лесом гор.

— Фараон же запретил грабить те города, которые нам не сопротивляются, — проговорил идущий рядом со своим старшим товарищем медник Пахар, вытирая обильно льющийся со лба пот. Он тащил три колчана, полные стрел, и большую кожаную флягу, предназначенную для воды, но сейчас полную отменного финикийского вина.

— Да кто там будет разбирать, когда они ворвутся на улицы городка? Кто-нибудь да окажет сопротивление, защищая себя и своих родных. Вот на них всё и свалят, — философски заметил бредущий чуть поодаль Хеви, опустив голову с длинными, спутанными чёрными, покрытыми красноватой пылью волосами. — Пропади пропадом все эти финикийцы с их городами. Как будто нам плохо было в наших родных Фивах, дёрнула же нелёгкая притащиться сюда.

Художник терпеть не мог все эти ускоренные марш-броски. Он сильно уставал, поэтому и злился.

— Не вешай носа, Хеви, — похлопал его по узкой спине каменотёс Бухафу своей мощной, волосатой рукой. — Вот разобьёт с нашей помощью поганых хеттов фараон и прикажет нам в честь победы высечь надпись на какой-нибудь скале. Займёшься своей привычной работёнкой и повеселеешь, брат. Да и я с удовольствием возьму резец в руки. Из лука стрелять тоже, конечно, интересно, но уж больно это однообразное занятие, порой надоедает.

— Как будто долбить камень — это развлечение, а не каторжный труд, — рассмеялся шагающий рядом командир маленького отряда лучников, темнокожий Нахт. — Вот уж где скучища, насквозь пропитанная солёным потом, я представляю!

— Э, не скажи, — повернул к нему наследственный каменотёс своё широкое, дочерна загорелое, с грубыми, рублеными чертами лицо, по которому струйками стекал пот, проложив в рыжей пыли целые дорожки. — Ведь и рисунок, да и иероглифы кажутся похожими друг на друга, но сочетание их всегда разное. Так и камень тоже никогда не бывает совершенно одинаковым. И по оттенку цвета и по своей сути глыбы гранита, вывезенные из одной каменоломни, даже из одного разреза, всегда хоть чуть-чуть, но отличаются. Когда двадцать лет камень подолбишь, это чувствуешь сразу же. Поэтому-то и приноровиться к каждому заказу нужно по-своему, к каждому камню — свой подход должен иметься... — сел на своего любимого конька Бухафу.

— А ну, хватит болтать. Слушайте, что вам фараон приказывает! — вдруг прозвучал с подъехавшей колесницы резкий окрик очень молодого человека, который явно хочет казаться старше.

Бухафу поднял глаза и посмотрел с нескрываемой угрозой на наглую, юную, покрытую густым слоем кирпичного цвета пыли, круглую, с курносым носом физиономию колесничего. Это был младший сын начальника стражи города Фив, Кемвес, приобретший за считанные месяцы, проведённые в армии, наглый начальственный гонор. Так обычно вели себя благородные вояки колесничего войска, разговаривая с выходцами из простонародья, лучниками и копейщиками.

— Ну, чего разорался, Кемвес! — гаркнул ему в ответ Бухафу. — Что привычки стражника никак не оставишь: орать на всех, словно они твои рабы или простые горожане. Ты не мой командир, поэтому заткни пасть!

— А ты, Бухафу, вижу, и здесь воду мутишь, — узнал его сын начальника стражи. — Мало тебя мой папаша кнутом и палками потчевал, решил и в армии смуту сеять и в заводилах разных грязных дел ходить? Но я-то тебя отлично знаю и быстренько выведу на чистую воду, грязный ты носорог, — Кемвес взмахнул плёткой над головой бывшего каменотёса.

Бухафу, не долго думая, сбросил с плеча лук и уже успел вытащить из колчана стрелу, как командир Нахт схватил его за руку.

— Отставить, воин! — рявкнул он. — Макового настоя, что ли, упился? Ты не в своих Фивах, а в армии. И будешь стрелять только тогда, когда я прикажу. Понял?!

Бухафу тем временем взял себя в руки. А Нахт повернул свою чёрную физиономию с раздувающимися ноздрями широкого, приплюснутого носа к приехавшим и позвал колесничего.

— Ты сюда лаяться прискакал или приказ передавать? Без году неделя в службе, а уж на всех со своей деревянной тарахтелки смотрит свысока. Вот стащу тебя за рубаху вниз, да надеру голую задницу ремнём, тогда научишься служить, а не нос свой молодой сопливый задирать! — наставительно проговорил старый воин. — Ну, какой такой приказ приволок, говори!

— Фараон приказывает немедленно всей пехоте сосредоточиться скрытно вон в том лесу у речки. Найти брод вверху по течению, переправиться через реку и поддержать колесничьи войска, которые тем временем вступят в бой с ходу, нанося удар прямо в лоб хеттам. Они расположились за рекой, прикрывают дорогу, ведущую в Берут, это вон тот городок. Но они ещё находятся в лагере, а не в боевом построении. Только ударить нужно пехоте обязательно с правого фланга и развернуться по фронту как можно шире, чтобы зайти к хеттам в тыл. Это самое главное! Так велел передать наш повелитель! — прокричал Кемвес и приказал своему вознице скакать к речке. Молодой воин боялся пропустить первую в своей жизни атаку. Под Сидоном ему не удалось побывать в бою.

— Да куда ж ты уезжаешь! — крикнул ему вдогонку Нахт, махая длинными, чёрными руками. — Ведь такой приказ нужно передавать не командиру отряда лучников, а самому командующему всей пехоты. Вот пацан, откукарекал, а там хоть и не рассветай! Придётся мне размять свои старые кости. А вы, ребята, бегом вверх по реке и ищите брод для пехоты. И одного здесь оставьте, будет заворачивать всех прямо в лес, чтобы скрытно двигались к реке выше по течению. Всё — выполняйте! — И темнокожий, стройный не по возрасту нубиец бросился вверх по дороге передавать важный приказ фараона, от которого зависел исход будущего боя.

3

День подходил к концу. Солнце неуклонно опускалось к тёмно-синему морскому горизонту. В хеттском военном лагере, привольно раскинувшемся в долине небольшой речки, прозванной почему-то местными жителями Собачьей[72], все готовились к обычной вечерней обильной трапезе. Из больших тандыров хлебопёки доставали горячие, крупные, вкусно пахнувшие лепёшки. На вертелах доходили над углями целые быки и бараны. Сок и жир сочился с их круглых, покрытых ароматной хрустящей корочкой боков и с шипением капал на раскалённые угли. Из прохладных погребов доставали амфоры и кожаные бурдюки с вином. Хетты привыкли жить в Финикии на широкую ногу. Благо кормили их местные жители.

Воины, сняв железные шлемы и доспехи, кто в одних набедренных повязках, несмотря на весенний прохладный ветерок, дующий с моря, кто в разноцветных длинных шерстяных туниках и плащах, собрались рядом со своими палатками, где на серой кошме обычно раскладывались груды лепёшек, круги сыра, бурдюки с вином, деревянные доски с нарубленным крупными кусками жареным мясом. Здесь же на треногах устанавливались котлы с жирной, густой похлёбкой. Ратники, весело улыбаясь, уже разливали вино в большие полые рога, отделанные серебром и медью, как раздались громкий пронзительный вой труб и бешеный бой барабанов. Это был сигнал тревоги. На лагерь напали враги.

Бросая рога с разлившимся вином на землю, давя ногами надкушенные лепёшки, хетты ринулись надевать свои доспехи, хватать мечи, копья, щиты, боевые топоры, но многие ничего не успели сделать, так стремительно на лагерь обрушились египетские колесницы. Началась всеобщая паника. Драться пришлось чем попало. Некоторые даже схватили вертела и размахивали ими, как копьями.

Военачальник Хуман метался по лагерю и пытался организовать отпор внезапному нападению. Как опытный воин, он быстро разобрался в совершившемся и понял, что внезапно напал только авангард неприятельского войска, причём состоящий из одних колесниц. Это давало надежду на то, что можно с честью выпутаться из сложной ситуации, ведь после первого, всесокрушающего удара колесницы потеряли скорость и буквально увязли в хеттском лагере, им трудно было развернуться среди мешанины опрокинутых палаток, шатров, повозок, тел, людей и животных. Коренастый, широкоплечий, с большой круглой головой, на которой блестел роскошный железный шлем, украшенный серебряным орнаментом, Хуман зычным голосом, перекрывающим всю многоголосую суматоху боя, призывал привычно подчиняющихся воинов сплотить ряды, поместив впереди копейщиков. Вскоре большинство оставшихся в живых от первого столкновения с египетскими колесницами хеттских ратников опомнилось, нашло своё оружие и принялось делать то, что хорошо умело: воевать.

Это сразу же почувствовали египтяне. Теперь перед ними уже был не рой мелькающих безоружных человеческих тел, который с хрустом месили копыта коней и деревянные колёса с острыми шипами-лезвиями по краям, а сплочённый строй воинов, ощетинившийся лесом острых, железных копий. Вдобавок к этому хетты, во главе с Хуманом в алом развевающемся за спиной плаще, не стали ждать, когда египетские колесницы отъедут назад, перегруппируются и вновь обрушатся всей своей несокрушимой мощью. Строй железных горцев ударил по пытающимся перестроиться колесницам. Люди и лошади перемешались. Началась отчаянная резня. Теперь уже у египтян не было никакого преимущества, даже наоборот. Хеттские пехотинцы легко потеснили утратившие подвижность колесницы к реке, почти к самой кромке воды и стали методично убивать египтян, стараясь не поранить великолепных коней. Среди военной добычи они ценились больше всего. За парочку египетских вороных или гнедых, отлично вышколенных и выезженных в горной Анатолии, стране хеттов, можно было купить хорошее поместье.

— Где же эти проклятые пехотинцы? — кричал громовым голосом Рамсес, вместе со всеми своими колесничими прижатый к пенящемуся, быстро несущемуся, весеннему потоку.

Но подмоги не было видно. А враг наседал. Надо было отбиваться. Резня у реки достигла высшего накала. По быстрой горной речке плыли окровавленные трупы египетских воинов и части разбитых деревянных колесниц. Кучка египтян собралась вокруг фараона, прикрывая его, чтобы дать возможность переправиться через реку. Но Рамсес отказался покидать своих товарищей по оружию, лишь яростнее бросился на врага. Хрипы и вопли сражающихся и раненых, треск разбиваемых вдребезги колесниц, звон скрещиваемых мечей, хруст, с которым пробивались доспехи и шлемы секирами и боевыми топорами, ржание коней — всё смешалось в один оглушающий шум боя, вступившего в самую ожесточённую свою фазу.

Именно в этот момент вдруг раздался глухой, тяжёлый гул бегущих тысяч ног, от которого содрогнулась земля, как от землетрясения или схода мощного селя в горах. Это египетская пехота, наконец-то переправившаяся через реку выше по течению, ударила по левому флангу противника, заходя в тыл. Сначала на хеттов обрушился шквал стрел, с шипеньем рассекающих воздух. Недаром египетские лучники считались лучшими на всём Востоке. Сотни горцев скоро корчились в предсмертных муках, насквозь пронзённые стрелами с бронзовыми наконечниками. А вслед за лучниками в дело вступили копейщики. Стройными рядами, высокие и массивные, как африканские слоны или гиппопотамы, воины с большими щитами, обтянутыми буйволиной кожей и с длинными копьями нанесли такой мощный удар по воспрявшим было хеттам, что те не выдержали всесокрушающего напора и стали отступать к берегу моря. Вскоре бой уже продолжался на пляже, покрытом светлым песком и выброшенными водорослями. Теперь уже многочисленные окровавленные трупы хеттских воинов качались у берега в пенном прибое.

Бухафу, забыв о том, что он лучник, схватив секиру, зверски орудовал ею в первом ряду копейщиков, добивающих хеттов. Он раскроил очередной вражий череп и только нагнулся над сражённым, чтобы проверить, нет ли на его поясе кошелька с серебром или золотом, как краем глаза увидел следующее. Одна из египетских колесниц выскочила на пляж и ринулась прямо по кромке прибоя догонять отряд противника, отступающего к городку, расположившемуся впереди на скалистом мысе. Выделялись два могучих высоких воина, подхвативших под мышки своего военачальника Хумана с безжизненно болтающейся окровавленной головой, склонённой на грудь, ноги его чертили две длинных, непрерывных линии по береговому песку. Кони быстро догнали пехотинцев. Колесничий взмахнул дротиком и пронзил им бегущего сзади хетта. Но тут колесница резко подпрыгнула, наехав на крупный обломок скалы. Колёса затрещали, деревянная ось, на которой они держались, лопнула и боевая, но лёгкая повозка буквально рассыпалась на глазах. Оба колесничных воина оказались на песке. На них сразу же набросились хетты, из отступающих сразу же превратившиеся в атакующих. Они безжалостно закололи простёртого на спине, оглушённого падением возничего и окружили колесничего, который неистово отмахивался кривым, серповидным секачом.

Бухафу узнал Кемвеса, с которым ругался совсем недавно перед атакой. Однако он, ни секунды не колеблясь, ринулся вперёд и зарубил своей секирой рослого хетта. Вскоре уже оба земляка спина к спине отражали атаку разъярённых горцев.

— Держись, парень, — прокричал громко Бухафу, — наши уже близко!

— Меня в бок зацепило, сил уже нет... — Кемвес со стоном закачался.

Коренастый хетт в одной набедренной повязке, весь заросший чёрной шерстью, с налившимися кровью глазами, замахнулся боевым топором. У юноши даже не было силы попытаться прикрыться мечом. Однако Бухафу, почувствовав спиной, что Кемвес качается на ослабевших ногах, быстро обернулся. Топор уже был занесён над медленно сползавшим на песок, теряющим сознание Кемвесом. Каменотёс не стал замахиваться, на это времени уже не было, а просто полоснул широким острым лезвием секиры снизу вверх по животу хеттского ратника. Тот недоумённо уставился на своё туловище, из которого начали вместе с потоками крови вываливаться внутренности. Затем, выронив топор, хватаясь руками за кишки и пытаясь закрыть огромную рану ладонями, он в смертельной агонии упал к ногам бывшего грабителя могил. Бухафу тем временем убил последнего врага, ловким ударом отрубив ему голову, откатившуюся с выпученными глазами в волны прибоя, затем подхватил на руки потерявшего сознание Кемвеса и отнёс его в тень, под выступ скалы. Он сорвал с себя набедренную повязку, разодрал её на длинные полосы и перевязал юношу. За этим занятием Бухафу и застал подъехавший на колеснице Пасер.

— Что с ним? Он ранен?— спросил старший буйволёнок, спрыгивая на песок и нагибаясь над братом.

— Да жив твой братишка, — проворчал Бухафу, усталым голосом, — рана не глубокая, зацепили чуток бок. Просто много крови потерял. Вези его отсюда. Если не загноится порез, то недельки через две будет уже бегать и опять орать на пехоту со своей колесницы.

— Спасибо тебе, Бухафу. Прости меня за тот разговор, — простонал слабым голосом, пришедший в сознание Кемвес. — Он меня спас. Награди, — сказал раненый своему брату еле двигающимся языком и снова впал в забытье.

Когда юношу усадили на колесницу, Пасер, отстегнув от пояса большой кожаный кошелёк, протянул его Бухафу.

— Не надо, земляк, — отстранил руку каменотёс. — Я со своих деньги не беру, мы же вместе воюем.

— Тогда спасибо тебе, — проговорил Пасер, всматриваясь в лицо Бухафу. — Я тебя где-то видел раньше, вот только припомнить не могу. Но как же мне тебя отблагодарить?

— А вот когда вернёмся на родину, замолвите словечко вместе с братишкой за Бухафу, если вновь попадусь в лапы вашему папаше, — ответил улыбаясь грабитель могил.

— Ха, ха, ха, — расхохотался Пасер, — ну, теперь я тебя вспомнил. Обещаю, что с тебя и волос не упадёт, если вновь заграбастают наши стражники.

— Вот и отлично. Ну мне пора бежать за добычей, а то скоро займут вон тот симпатичный городок. Надо пользоваться тем, что рядом нет вашего отца, — пробасил Бухафу и побежал по пляжу за египетскими воинами, которые, перебив почти всех хеттов, направлялись поспешно к финикийскому городку, дожидавшемуся своей участи.

Солнце опускалось за море. И берег, и люди, шагающие по песку, и горы — всё окрасилось в кроваво-красные тона.

1

Однако Рамсес не дал своим воинам всласть пограбить богатый городишко. Но не потому, что так уж сочувствовал финикийцам, просто он спешил перехватить отряд хеттского царевича Урхи-Тешуба в горах, не дав ему спуститься на равнину к морю. Накануне фараону пришло письмо от Арианны, которая кроме уверений в страстной любви сообщала, что ей удалось задержать царевича на три дня, но тот всё-таки вырвался из сладкой паутины и теперь, стремясь наверстать упущенное, очень торопится со своим войском в Финикию. Гонец, который привёз это письмо, сказал, что он сумел опередить авангард войска примерно на два дневных перехода. Следовательно через два дня хетты со своими союзниками должны спуститься к устью Собачьей речки. Рамсес, оценив обстановку, решил встретить противника в горах, где тот меньше всего этого ожидает.

Вскоре египетские воины, вдыхая полной грудью чистый горный воздух, настоянный на смолистых сосновых и кедровых деревьях, уже потянулись по узкой дороге вверх к перевалу. Не дойдя до него, фараон остановил передовой отряд, с которым он двигался по своей давнишней привычке.

— Вот здесь мы и устроим сюрприз хеттам, — показал военачальникам Рамсес на узкое ущелье, заросшее кедром, пихтой и чёрной сосной.

У самой дороги в густых кустах лещины, кизила, самшита и горьковато пахнувшего можжевельника расположились копейщики. Лучники же поднялись чуть повыше в дубовые, кедровые и сосновые рощи на склонах гор. Оттуда рыжеватая змейка пути, спускающегося с перевала, отлично просматривалась.

— Эх, жаль, что здесь колесницам развернуться просто негде, — ворчал Рамсес, с удовольствием вдыхая ароматный, кристально чистый горный воздух, пахнувший хвоей сосны и кедра. Он уселся на раскладной стульчик к круглому столику, вкушать свою утреннюю трапезу.

Двухметровое тело требовало для поддержания сил изрядного количества пищи, тем более что фараон жил активной жизнью и ничего не делал вполсилы. Поэтому на аппетит он не жаловался. Когда его величество обгладывал косточки четвёртой горной куропатки, которая полчаса назад и не помышляла, что удостоится такой чести — попасть в желудок самого божественного властителя Египта, его побеспокоили. Предстать перед глазами фараона пожелал какой-то местный житель, больше смахивающий на горного медведя, чем на человека. Однако он заговорил на вполне сносном финикийском языке, когда ему разрешили приподняться с живота, на котором он простёрся перед живым божеством.

— О, властитель вселенной, я увидел, как твои войска готовят засаду хеттам, и хочу поспособствовать твоей победе над этими гнусными извергами, — начал лысый, кривой на один глаз пастух. В его рту не хватало половины зубов, а нос был перебит мощнейшим ударом.

— Чего это ты так невзлюбил своих северных соседей? — спросил фараон на почти правильном финикийском. — Они что, убили какого-нибудь твоего родственника?

— Хуже. Эти ненасытные негодяи сожрали всех моих овечек, а мне выбили глаз, зубы и сломали нос за то, что я пытался заступиться за них, — ответил пастух, горестно качая своей большой лысой головой. — Вот и мыкаюсь я теперь без дела.

— Если ты поможешь мне уничтожить отряд хеттов, что двигается сюда из Сирии, то у тебя появится стадо овечек раза в три больше, чем было раньше. Кстати, как тебя зовут? — спросил Рамсес и бросил обглоданные кости любимой собаке, которая сидела у его столика.

Пастух жадно-голодным взглядом посмотрел, как пёс не спеша грызёт мягкие косточки куропатки.

— Зовут меня Шарук-Баал, или просто старый Шарки. Я могу провести твои войска, о всемогущий повелитель, под землёй, и они тогда будут в состоянии напасть на хеттов сзади. Уж этого-то грабители никак не ожидают, так как окружающие перевал горы считаются непроходимыми и они вполне уверены, что с тыла им никто угрожать не может.

— И как же ты собираешь провести моих воинов под землёй? Ты что, волшебник? — недоумённо сказал фараон.

— Что ты, царь всей вселенной, разве я похож на мага? Это в твоей земле живут такие мудрецы, что могут всё, а я простой пастух. Но я знаю одну пещеру, которая ведёт к подземной реке[73]. Она течёт прямо под этим перевалом, — показал своей грязной жилистой рукой старик в сторону горы, куда вела, поднимаясь, дорога. — Идти по этой подземной пещере по пояс, а то и по горло в воде не очень приятно да и холодно, но зато быстро можно выйти на ту сторону перевала. Там у дороги тоже густой лес. Поэтому в нём спокойно можно устроить засаду, как это ты делаешь здесь, дождаться, когда покажется хвост отряда хеттов и напасть на них. Вот тогда этим разбойникам станет жарко!

— А зачем мне тащиться по твоим пещерам, если я могу просто перебросить свой отряд через перевал до подхода хеттов и устроить там засаду? — спросил фараон.

— Уже не можешь, мой повелитель, — улыбнулся пастух кривой улыбкой. — Передовой отряд хеттов уже занял перевал, и, как только ты к нему приблизишься, они зажгут костры и предупредят хеттского царевича, что ты его здесь ожидаешь. Так что ты, о всемогущий, правильно поступил, что не приблизился к перевалу и здесь в густом лесу устроил засаду. Только скажи своим воинам, чтобы не зажигали костров.

— Ты складно говоришь, старый Шарки, — Рамсес встал во весь свой огромный рост и потянулся. — Твоё предложение очень заманчиво, и я подумаю над ним. А пока иди, мои люди тебя покормят, а то ты, я вижу, давно не ел. Но не объедайся и не упивайся. Мне понадобится проводник, а не обожравшийся с голодухи пьяный старик.

— И-и, — радостно расплылся в широкой улыбке Шарки, показывая свои редкие жёлтые зубы, — да я могу сожрать целого барана, а потом запросто запрыгнуть вон на ту гору. Разве жратва и выпивка может помешать горцу?! — старик поспешно вскочил и засеменил за слугами фараона.

— Ну, как вы оцениваете это предложение? — спросил, улыбаясь, Рамсес своих военачальников, стоящих полукругом за его спиной.

— А если он подослан самими хеттами, которые прознали, что мы им готовим засаду? — ответил вопросом начальник лучников, широкоплечий воин с жёстким, колючим взглядом всегда чуть прищуренных глаз, подозревающих везде какую-нибудь каверзу.

— Но зачем им подсылать своего человека, если они знают о существовании этой пещеры? Проще самим ею воспользоваться и зайти к нам в тыл, — произнёс фараон, расхаживая взад и вперёд по усыпанной коричневой, похрустывающей под сандалиями хвоей площадке. Рамсес резко остановился и повернулся к своим военачальникам. — Я решаю так: ты, Хусе-бек, — обратился он к худому, сутулому командующему пехоты, стоящему с деревянным, покрытым золотом и серебром посохом, символом власти, — остаёшься здесь. Как только большая часть отряда хеттов спустится с перевала, атакуешь его. Я же с отрядом моих шерданов, усиленным лучниками и копейщиками, пройду по пещере на ту сторону перевала и нападу на хеттов сзади. И с помощью Амона, думаю, мы сотрём их в порошок. Особо отмечу: царевича Урхи-Тешуба не убивать, я это сделаю лично, своими руками, — неожиданно прорычал последнюю фразу Рамсес.

Его красивое, чисто выбритое лицо исказилось гримасой. Фараон, конечно же, догадывался, каким способом смогла задержать предводителя хеттского отряда обольстительная, но мало разбирающаяся в средствах Арианна.

— И зачем я встретил эту сучку? — ворчал себе под нос Рамсес, отпустив своих военачальников к войскам и широкими шагами спускаясь с горы. Но как бы ни ругал последними словами фараон принцессу, её тёмно-синие глаза, загадочно-призывная улыбка и роскошное тело вдруг предстали перед ним воочию. Рамсес застонал и так ударил кулаком по стволу высокой стройной сосны, что тот, гладкий и золотистый в лучах весеннего солнца, зазвенел, как натянутая струна. На фараона с удивлением посмотрел начальник его конвоя мрачноневозмутимый Семди, про себя решая, кого бы посадить на кол за то, что испортил настроение его властелину. Семди и помыслить не мог, что хозяин огромной империи, красавец-мужчина, при мысли о котором сходят с ума самые прекрасные женщины всего Востока, мучается от любви, как желторотый юнец.

2

Спустя час отряд, состоящий из шерданов в бронзовых, рогатых шлемах, египетских копейщиков и лучников, с привязанными к спине щитами, а к груди кожаными бурдюками для вина, надутыми воздухом по совету проводника, чтобы невзначай не утонуть, спустился в глубокую пещеру. Впереди вместе со старым Шарки, весёлым и бодрым после хорошей мясной похлёбки и финикийского вина, и несколькими воинами из своего конвоя шёл сам Рамсес. Вскоре он был просто поражён. Вместо мрачной норы с низкими сводами и полом, загаженным летучими мышами, фараон увидел огромный подземный зал, скалистые стены которого отливали под светом многочисленных факелов разноцветными красками. Один зал сменялся другим. С высоких сводов, сверкая, как драгоценные камни, свисали остроконечные сосульки сталактитов и сталагмитов.

— О, Амон великий! — восклицал удивлённый фараон. — Ни в одном из моих дворцов нет такой величественной красоты. Правда, здесь очень холодно! — Рамсес зябко повёл своими широкими плечами и запахнул на груди широкий плащ, подбитый мехом. — А это что такое? Какой необычный камень! — фараон потрогал низко свисающую у входа в очередной зал грота белую полупрозрачную сосульку.

— Это не камень, мой повелитель, а вода, из-за холода превратившаяся в лёд, — ответил улыбаясь пастух Шарки. Он сломал сосульку и протянул обломок фараону. — Подержи в руке и увидишь, что лёд снова стал водой. Или откуси кусочек, он растает у тебя во рту.

Рамсес откусил от сосульки и с удовольствием начал сосать.

— Как вкусно, — проговорил он, проглотив лёд и вновь кусая сосульку.

— Э-э, поосторожней, повелитель, так недолго с непривычки и простудиться. Горло может заболеть, да и голос так сядет, что в двух шагах тебя не слышно будет, — предупредил пастух. — Тем более нам сейчас предстоит самое неприятное в этом путешествии: идти в ледяной воде. — И, ругаясь сквозь зубы, Шарки вступил в речной, подземный поток. — О, бедные мои косточки, как завтра они будут ныть из-за этой проклятой водицы. Идите за мной, — добавил он, поворачиваясь, — но только держитесь за верёвки. Если кто не удержится на ногах и его понесёт поток, то пусть соседи тащат его обратно за канат. Ну, Баал, помоги нам! — воскликнул проводник и пошёл, постукивая посохом перед собой.

Бедные египтяне и представить себе не могли, что вода может быть такой холодной. Вопли воинов огласили своды грота.

— Ой, у меня всё в животе трясётся, словно мои внутренности танцуют там какой-то сумасшедший негритянский танец! — завизжал, как поросёнок, которого режут на кухне, так и не ставший воином медник Пахар.

— Иди вперёд и побыстрей, — пробасил сипло посиневшими губами Бухафу, толкая друга в шею. — Остановишься и сразу же превратишься вон в такую сосульку, — показал он пальцем на ледяные наросты на потолке, освещаемые плохо горящими в сыром месте, чадящими факелами. — И ты, Хеви, не отставай, — добавил каменщик, оборачиваясь назад к другому своему другу художнику.

Но тот, на удивление всем, бодро шёл по пояс в воде, ловко цепляясь за верёвку и с большим интересом посматривая по сторонам.

— Нет, ты посмотри, какая красотища, — постоянно твердил художник, дёргая идущего впереди Бухафу за тунику или перекинутый через плечо лук.

— Да провались вся эта красотища в тартарары, только не вместе с нами, — ворчал, лязгая зубами, каменщик.

Даже его, толстокожего носорога, холод пробрал до костей.

— Нет, такая красота должна существовать вечно, — проговорил восторженно Хеви, но вдруг споткнулся и упал.

— Если не сможешь идти, цепляйся сзади за меня, я тебя, братишка, вытащу, — проговорил Бухафу, оглядываясь.

Грабитель могил, несмотря на свою звероподобную внешность, обладал поистине золотым сердцем. Застеснявшись своего порыва, Бухафу повернулся и гаркнул, сделав совершенно зверское лицо:

— А, ну, шевели ногами, Пахар, и не хнычь тут у меня под носом. А то я так пну тебя под зад, что вылетишь из пещеры на том конце, как пробка из бутылки.

Наконец отряд под предводительством самого фараона, превозмогая сильный напор воды, всё же пробрался по наполовину затопленному гроту к верховью подземной реки и достиг выхода из пещеры. В него чуть ли не на четвереньках вылезали стучащие зубами, посиневшие от холода воины. Но уже вскоре на жарком весеннем солнышке и после хорошей дозы вина, которого по совету проводника, было захвачено немало, ратники весело шутили, вспоминая свои подземные приключения.

Фараон тем временем наблюдал, как арьергард хеттского отряда забирается на перевал. Наступил самый ответственный момент. Рамсес приказал своим воинам выходить из леса на дорогу и строиться в колонны. Сам став во главе, он ринулся вверх на перевал.

Чего не ожидали плетущиеся в конце хеттского войска обозники и отставшие пехотинцы, так это появления египтян, да ещё во главе с фараоном. Дикий ужас охватил всех.

— Он воистину колдун! Он перенёс по воздуху себя и своих воинов! — кричали хетты и сирийцы, бросая оружие, повозки и убегая в густой лес, растущий рядом с дорогой или вниз с перевала к частям авангарда.

Но там тоже уже вовсю шёл бой. Правда, воины во главе с царевичем Урхи-Тешубом бились неплохо, но когда вслед за бегущим арьергардом у них в тылу появился фараон со своей гвардией, то и они запаниковали. Как ни пытался царевич навести порядок в своих войсках, это уже было невозможно сделать. Тогда он с десятком самых преданных воинов занял оборону на верхушке скалы, которая возвышалась над ревущим, мутным потоком реки, вырывающимся из подземного плена и текущим вниз к морю.

Зная приказ фараона, царевича никто не трогал, его только теснили, намереваясь захватить живьём. Вскоре появился сам Рамсес.

— Где этот вонючий пёс? Где Урхи-Тешуб? — прокричал он громовым голосом и кинулся к вершине скалы, где были зажаты последние сопротивляющиеся хетты.

— Выходи на бой, — фараон остановился перед кучкой хеттских воинов, размахивая огромным серповидным мечом.

Царевич попытался выступить вперёд, но один из его телохранителей воскликнул:

— Да разве можно драться с этим колдуном? Его обычный меч не берёт. А вот заговорённая стрела сделает своё дело, — и быстро прицелившись, он выстрелил из лука.

В последний момент Урхи-Тешуб с криком:

— Я же запретил стрелять отравленными стрелами», — толкнул телохранителя.

Его руки дрогнули, и стрела вонзилась в плечо стоящего рядом с фараоном воина.

Раненый застонал, но остался стоять на ногах. Правда, через несколько мгновений с ним стало твориться что-то неладное. Он начал трястись, на губах появилась пена. Вскоре воин уже лежал мёртвый с почерневшим лицом под ногами фараона.

— Они хотели убить нашего властителя отравленными стрелами. Смерть им! — закричал яростно глава телохранителей свирепый Семди и ринулся вместе со своими воинами на хеттов.

В несколько мгновений их просто изрубили в куски. Царевича столкнул вниз, в несущийся с рёвом, мутный, глинистый поток, его верный телохранитель, но сам уже не успел прыгнуть, зарубленный на месте.

Рамсес видел, как царевич в блестящем железными чешуйками панцире упал в воду и исчез через мгновение в пенящемся потоке.

— Туда ему и дорога, — сказал фараон, однако уже не так уверенно и без ярости.

Он заметил, как царевич толкнул стрелявшего отравленной стрелой воина. Понять, что тот сказал по-хеттски, Рамсес не мог. Но то, что Урхи-Тешуб не хотел убивать его столь подлым способом, было ясно. Египетский властелин был человеком справедливым и чтившим неписаный кодекс воинской чести.

— Что ж, сами боги покарали его, — вздохнул фараон и повернулся, глядя на дорогу, где быстротечное сражение уже заканчивалось полным разгромом хеттского войска.

Вскоре вокруг запылали костры. Египтяне принялись готовить обед. Как всегда после боя командиры распределяли трофеи и пленных среди наиболее отличившихся воинов. Тут же у костров, на которых висели котлы с мясной похлёбкой, те, кому достались живые трофеи, раскалив докрасна большие бронзовые тавро, клеймили своих рабов, как скот, выжигая знак собственности у них на лбу. Другие осматривали захваченное оружие и прочее имущество. Нескольких пленных хеттов отвели в сторону. Они предназначались в жертву богам.

Одному хетту прямо посредине лагеря, под восторженные крики воинов сам фараон, одетый в священные жреческие одежды, раздробил ритуальной палицей голову. Затем в лагере начался пир. Пили хорошие вина, захваченные в хеттском обозе, ели сыр, хлеб, жарили баранов. Вместе с египтянами веселился старый Шарки. Он получил от фараона столько золота, что мог приобрести большое стадо овец, нанять пастухов и жить припеваючи. Гнусавый голос старика, распевающий весёлые неприличные песни по очереди на нескольких языках, раздавался до утра в узком ущелье, заросшем лесом. Громкое эхо ему подпевало.

Рамсес же беседовал с художником Хеви о будущей надписи, увековечивающей славный подвиг на Собачьей речке, с улыбкой слушая песни пастуха. Неожиданно он почувствовал себя плохо. Голос совсем пропал, он стал поминутно чихать и хлюпать носом. Голова стала горячая. Столь необычные симптомы доктора сначала приписали чьему-то колдовству, но после того как позвали весёлого старика Шарки, всё стало ясно. Его величество простудился, первый раз за всю свою жизнь. Ведь на жаркой его родине это сделать было мудрено.

— Говорил я тебе, ваше величество, — гнусавил подвыпивший, но на удивление хорошо соображающий пастух, — не надо грызть сосульки. Вот и догрызся, милый. Но ничего, мы тебя быстро поставим на ноги.

Шарки велел принести горячего козьего молока, в который добавил какую-то смесь из трав и горного мёда, натёр грудь фараону бараньим жиром и в довершение напоил его величество таинственным прозрачным напитком, от которого Рамсес моментально опьянел, как будто выпил зараз целую амфору самого крепкого вина. Пастух и сам приложился к этому напитку, который всегда носил с собой в бутылке из сухой тыквы, затыкая отверстие тугой пробкой. Фараон, завернувшись в медвежьи шкуры, быстро уснул в своём шатре, то же самое сделал и старый Шарки, свалившись совсем пьяненьким у ближайшего костра. А художник Хеви ещё долго сидел у огня и увлечённо рисовал на больших осколках разбитого кувшина будущую картину о подвиге фараона и его воинов, которую предстояло выбить на скале в устье Собачьей речки его друзьям Бухафу и Пахару, крепко спящим рядом после многочисленных возлияний в честь славной победы египетского оружия.

И никто, конечно, не предполагал, что невезучий хеттский царевич сумел-таки выбраться из реки живым, в одной тунике, превратившейся в грязное рубище. Одиноко, как нищий путник, спотыкаясь о камни, едва от усталости двигая ногами, брёл он сейчас по горной тропе, ярко освещаемой полной луной.

— А ведь она нарочно меня задержала в Кадеше, чтобы Рамсес успел нас разбить по частям, — вдруг внезапно, как молния, озарила не очень-то умную голову Урхи-Тешуба простая и очевидная мысль. — О, боги, что я скажу отцу?! — застонал царевич и схватил себя за коротко подстриженные волосы на макушке.

Он упал на колени и, подняв руки к луне, поклялся отомстить за свой позор коварной красавице. Но хеттская принцесса к этому времени уже успела прибыть во владения матери, недоступную для хеттского царя горную область Киццуватна. Там она спокойно стала дожидаться в отдалённом замке, расположившемся, как гнездо орла, на вершине одной из скал, удобного момента, чтобы вновь нанести безжалостный удар прямо в сердце правящей династии своих люто ненавидимых родственников. Но этому ещё только предстояло свершиться. Сейчас в поздний, самый глухой час ночи все спали. Луна освещала пустынные, заросшие густым лесом горы, где по звериным тропам бесшумно скользили леопарды и волки, да шатаясь ковылял израненный о камни бешеной весенней речкой, разбитый наголову египтянами, коварно преданный подругой детства и двоюродной сестрой, несчастный царевич Урхи-Тешуба.

3

Солнце взошло из-за белых, заснеженных вершин финикийских гор и осветило бирюзово-зеленоватые волны, поднимаемые свежим ветром, который задул сразу же, как только походный корабль фараона начал огибать мыс, где расположился городок Берит. Риб-адди стоял на корме, богато украшенной красным деревом и бронзой, и с беспокойством посматривал по сторонам. Его теперь вовсе не восхищали морские красоты, как во время его первого плавания в Финикию. Впереди, ближе к мачте, возвышался вышитый золотом шатёр, в котором сидел фараон, окружённый стоящими вокруг него приближёнными. Юноша ещё раз огляделся. Непосредственного начальника, визиря Рамоса, при котором смышлёный молодой человек состоял чиновником для особых поручений, рядом не было.

«Старик, конечно же, вьётся вокруг нашего легкомысленного повелителя и занимается своим любимым делом, лижет царские пятки, — выругался мысленно Риб-адди. — А о деле не думает!»

Он не мог понять, что вокруг творится. Фараон, несмотря на своевременно полученное предупреждение, что ахейские пираты по наущению хеттов и Пенунхеба за ним охотятся, вышел в море на одном корабле, без всякого сопровождения. Это было верхом даже не легкомыслия, но глупости! Риб-адди решительно подошёл к алому шатру. Телохранитель фараона, высокий, смуглый шердан в рогатом шлеме и с круглым щитом, кивнул юноше и пропустил его. Охрана давно привыкла, что молоденький чиновник Рамоса курсирует от визиря к фараону с готовящимися документами, выполняя частенько и функции переводчика не только с финикийского и вавилонского, но и хеттского языков. Юноша благодаря своё феноменальной памяти быстро выучил этот язык под руководством финикийских чиновников и в беседах с пленными хеттами.

Войдя в шатёр к фараону, он бросился к его ногам.

— Что тебе, Рибби? — удивлённо спросил Рамсес, не привыкший, что слуги вот так бесцеремонно без зова вламываются к нему.

— О, великий повелитель, разве вы забыли, что я вас предупреждал о подлых планах пирата Пиямараду? — горячо заговорил юноша, поднимая голову в коротком чёрном парике. — А вы вышли в море одни-одинёшеньки, без охраны и морского прикрытия.

Вокруг сердито зашикали. Неслыханная наглость, так разговаривать с сыном Амона. Но фараон только рассмеялся.

— Вот как мне надо служить, — проговорил Рамсес, оборачиваясь к своим сановникам. — Он не боится подвергнуться моему гневу, а порой даже спорит со мной, заботясь о моём благе.

— Дело идёт не о вашем благе, а о вашей жизни, ваше величество, — опять позволил себе неслыханную дерзость юнец: подал голос в присутствии фараона, когда его не спрашивали.

— Плохого же ты обо мне мнения, Рибби, если считаешь таким легкомысленным, — опять рассмеялся фараон и переглянулся с выступившим из толпы придворных Рамосом. — Встань и постой вот тут, по левую мою руку. Посмотри на то, что сейчас произойдёт. Это будет тебе очень полезно.

Сановники зашептались, недовольно переглядываясь. Стоять рядом с владыкой Египта было большой честью, которой удостаивались особо приближённые к царю или его близкие родственники. А здесь неизвестный мальчишка втёрся в доверие к его величеству, благодаря каким-то тёмным делишкам, которые придумал вместе со стариком Рамосом, заняв почётнейшее место по левую руку фараона! Но вскоре высшие чины египетского государства перестали нашёптывать друг другу на уши завистливый вздор. На горизонте появилось несколько судов, которые стремительно стали приближаться к кораблю фараона. Это были ахейские боевые корабли с двумя рядами вёсел. Верхнюю палубу занимали бородатые воины, их круглыми разноцветными щитами были увешаны борта судна. На нижней расположились в два ряда гребцы. Риб-адди насчитал пять кораблей.

— Нам надо немедленно возвращаться, а не забираться, как в мышеловку, в эту бухту за мысом. Разве вы не видите, какие здесь крутые скалы, даже причалить негде! — выкрикнул он, увидев, что судно фараона лениво разворачивается и уходит за мыс, попадая таким образом в ловушку, из которой невозможно выбраться.

— Не отчаивайся, Рибби, — рассмеялся Рамсес, вставая со своего кресла и выходя на палубу.

Там уже столпилось множество воинов, выскочивших из трюма. Они готовились к абордажной схватке.

— Но нас же меньше, чем этих пиратов. Нам не выстоять против пяти кораблей! — опять воскликнул юноша.

— А ты посмотри-ка вон туда, — показал фараон на море длинной и мощной рукой, на которой блестели многочисленные браслеты.

Риб-адди взглянул, куда показывает его повелитель, и всё мгновенно понял. Из-за мыса, уже разогнавшись, на огромной скорости выскочили десятки боевых галер и, вспенивая воду, начали окружать ахейских пиратов. Те быстро сообразили, что к чему, но пока развернулись и кинулись врассыпную, египетский военно-морской флот прочно окружил всю бухту и неумолимо стал сжимать кольцо. Тогда один ахейский корабль не стал пытаться спастись, а, наоборот, ускорив свой бег по волнам, ринулся на абордаж фараонова судна. С хрустом за борта, роскошно отделанные красным деревом и бронзой, зацепились огромные крючья, в воздухе засвистели стрелы и дротики.

— А они молодцы, — возбуждённо закричал фараон, надевая доспехи и хватая свой знаменитый железный серповидный меч, — решили раз всё равно пропадать, так лучше со славой! Что ж разомнёмся, — и он так энергично замахал огромным секачом, что испуганные чиновники, стоящие рядом, попадали на деревянную палубу.

— Ну, вот, опять он за своё! — недовольно пробормотал Рамос и потянул Рибби за тунику. — Пойдём-ка, милый, в трюм, пока тут всё не закончится. Его величество хлебом не корми, а дай подраться.

Однако нетрусливый юноша не пошёл за своим благоразумным старым начальником, а подняв лук лежащего рядом убитого воина, натянул на плечо колчан и стал с азартом посылать одну стрелу за другой. Когда же нос вражеского корабля стал проламывать высокий борт фараонова судна, прозвучала зычная команда самого Рамсеса:

— В атаку, за мной!

Рибби схватил копьё с длинным бронзовым наконечником и прыгнул вместе со всеми воинами вниз на низкую палубу ахейской галеры. Он уже не слышал слабый крик визиря Рамоса, высунувшегося из люка трюма, обращённый к писцу и чиновнику по особым поручением:

— Куда тебя, дурака, понесло?! А ну вернись сейчас же! Нет, вы посмотрите на этого желторотого птенца, — обратился Рамос к стоящему рядом с ним главному казначею империи. — Схватил копьё, которое толще его шеи, и кинулся сражаться.

— Да всем этим юнцам слава его величества спать не даёт, — ворчливо ответил тот, вытирая свою круглую, вспотевшую от волнения голову, жирные, трясущиеся щёки и широкий затылок, переходящий в такую монументальную шею, что сзади казалось, будто уши казначея растут прямо из неё.

— Ладно бы эти вояки, — махнул рукой визирь вслед ринувшимся с энтузиазмом в бой воинам. — Ну, убьют там кого из них, не велика потеря, я, конечно, не говорю о нашем величестве. Но ведь если зарежут как цыплёнка знатока трёх языков, отличного писца и подающего большие надежды лазутчика, то где я найду ему замену? Самому, что ли, надевать шерстяную тунику и идти к хеттам?

— А вы попотчуйте своего юнца палками, если, конечно, он жив останется, — посоветовал казначей, отдуваясь. — Прехорошая это штука — палки для пробуждения чувства ответственности у молодёжи!

Тут в открытый люк залетела стрела и вонзилась с треском в стену.

— Да закройте вы люк, любезнейший! — закричал испуганно толстяк и проворно отпрянул в тёмную глубину трюма. — Не хватало только на старости лет стрелу получить между глаз. И что это нашему величеству так хочется во всякие неприятности впутываться? Сидел бы преспокойненько в своём Пер-Рамсесе, делал бы детишек, благо жён и наложниц хоть отбавляй, раздавал бы награды сановникам, да захаживал бы в храм по праздникам. В общем, царствовал бы нам на загляденье... А тут все походы, да засады, с ума можно сойти от этой суматошной жизни. И хорошо бы мы что-нибудь путное с этой вшивой Финикии имели. Так ведь пустяки какие-то, как говорится, шкура выделки не стоит. Разве это добыча — пара баранов, горшок пурпурной краски и большая куча неприятностей как приложение!

Пока старики отводили душу, перемывая косточки всем, начиная с молодого фараона, египетские воины во главе со своим неутомимым предводителем целиком захватили пиратский корабль. Когда сопротивление прекратилось, Рамсес стал расхаживать по палубе трофейного судна и рассматривать свой улов. Особенно его интересовало: кто же командовал столь отважной командой? Но тут внезапно один из пленных пиратов выхватил из набедренной повязки спрятанный там кинжал и попытался ударить им любопытного властителя Египта, когда тот оказался рядом. Семди только заревел, но он стоял с другого бока его величества, да и сам Рамсес не успел среагировать на короткий замах рядом стоявшего злодея. Один только желторотый птенец с длинным копьём в руке, вызывавший смех бывалых воинов, резко ткнул вперёд острым длинным наконечником, пронзив пирата насквозь. Рамсес обернулся и с удивлением увидел худенького юношу, который пытался вытащить здоровенное копьё из тела бьющегося в агонии злоумышленника.

— Так это ты, Рибби? — воскликнул фараон. — Вот уж никак не ожидал, что меня спасёт мальчишка-писец. Как же ты здесь оказался?

— Вы же приказали: «В атаку, за мной!» — серьёзно ответил Риб-адди. — Хорошим я был бы вашим подданным, если бы отказался выполнять приказ.

— Вот это молодец, — рассмеялся фараон, — в нашей армии пополнение. У нас появился новый отважный воин. Главное, не какой у тебя рост, а какой дух. А у этого мальчика душа льва!

Довольный Рамсес схватил юношу под мышки и высоко поднял над палубой.

— Я жалую его высшим знаком военного отличия — золотым львом!

Окружающие воины одобрительно застучали мечами о щиты. Высоко вознесённый над головами окружающих, Риб-адди вдруг увидел знакомую бородатую физиономию с длинным кривым шрамом.

— Да это же Пиямараду, предводитель пиратов! — крикнул он, указывая в толпу пленных пальцем.

Вскоре самый отважный пират Средиземного моря предстал перед очами царя Египта. Рамсес внимательно оглядел зверскую рожу властителя морей и островов и улыбнулся.

— Вот, значит, каков знаменитый морской разбойник. Мне лестно, что ты попал ко мне в руки.

— А мне лестно, что я умру от руки самого фараона Рамсеса, который умудрился в два дня разбить подряд два войска дотоле непобедимых хеттов. Я прожил славную жизнь и не боюсь умереть, — отважный Пиямараду с достоинством поклонился.

— А я вовсе не собираюсь тебя убивать.

Ахеец нахмурился.

— Лучше убей меня, рабом я не буду и одного дня, — проговорил он, гордо выпрямляясь.

— Я не хочу, чтобы ты стал рабом, и не хочу, чтобы ты умер, — загадочно улыбнулся фараон.

— Тогда что же ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты стал моим союзником в войне с хеттами. Раньше ты отважно воевал с ними на морской окраине их государства, там, где заходит солнце. Я заплачу тебе значительно больше, чем Муваталли, и помогу, если мы его разобьём, создать своё княжество на земле хеттов. Хватит тебе вести бесприютную жизнь морского странника. Ведь ты из знатного ахейского рода.

— Я склоняюсь перед мудрым политиком, а не только перед отважным воином, ваше величество, — тихо ответил Пиямараду и поклонился.

— Развяжите его, — приказал фараон. — Пойдём на мой корабль. Там уже всё приготовлено для нашей встречи. Мы посидим, а заодно обсудим детали нашего соглашения.

Они поднялись по покачивающимся сходням на египетский корабль.

— Так, значит, вы, ваше величество, всё это предвидели? — удивлённо и восхищённо проговорил Риб-адди, идя рядом с фараоном по широкой палубе.

— А ты что, Рибби, думал, что я попадусь так легко в эту ловушку? Невысокого же ты мнения о своём повелителе. Думал, что я только мечом могу махать? — Рамсес похлопал по голой, обритой голове юноши, который ещё в начале атаки потерял свой обязательный при его должности парик.

Придворные, как мыши вылезшие из щелей, куда они забились при первых звуках боевой трубы, вновь ревниво зашипели. Удостоиться прикосновения самого живого бога! Это считалось более почётным, чем все остальные награды на свете. Ведь даже поцеловать сандалию фараона удостаивались при дворе очень и очень не многие.

Рамсес, высокий и стройный, в белой льняной тунике и плиссированной повязке на бёдрах ушёл в свой шатёр пировать с главой морских разбойников, а Риб-адди оказался наедине с рассерженным визирем Рамосом, который тут же цепко ухватил его за ухо. И как ни уверял юноша, что он не только храбро участвовал в бою, но и спас самого фараона, удостоившись «Золотого льва», это не помогло: непослушный молодой человек получил свою дозу палок.

— Недаром говорили наши отцы: «Уши юноши на спине его, и он внемлет, когда бьют его», — удовлетворённо и наставительно произнёс Рамос, стоя рядом и потирая лысину сухой ладошкой. — Будешь теперь внимательно прислушиваться, что говорит тебе, о непослушный юноша, твой непосредственный начальник, ибо он отвечает за тебя перед нашим богом и повелителем.

— Я уже это слышал много раз в школе, — шмыгнув носом, ответил Риб-адди, вставая с палубы и надевая свою белую набедренную повязку.

— Мудрые мысли, мой милый, полезно слушать часто, — наставительно проговорил старичок и добавил: — Пойдём-ка перекусим да и примемся за нашу переписку с Вавилоном.

Когда же вскоре на нос судна, где проходила экзекуция, пришёл посланец фараона и принёс знак Золотого льва на серебряной цепочке, повесив его на шею Риб-адди, визирь Рамос философски заметил:

— Ничего, юноша, и то и другое тебе одинаково полезно.

В отдельной каюте, визирь и писец занимались иностранной перепиской допоздна. Так закончился для Риб-адди один из самых важных дней его жизни. Вскоре судно фараона причалило к берегу. Солнце опять уходило за горизонт, к которому устремились пять ахейских кораблей с теперь уже дружескими египетской державе пиратами. Великая схватка за власть между древнейшей египетской империей и мощной молодой державой Хатти продолжалась, вовлекая всё больше участников.

1

Когда в середине лета Риб-адди вновь приехал в Сидон, то просто не узнал города, так быстро тот оправился после военной разрухи. Большинство горожан, нарядно одетые в разноцветные туники и завёрнутые в покрывала из тонкой шерсти, сытые, весёлые, довольные жизнью, совсем не походили на ту голодную толпу в отрепьях, которую видел египетский разведчик в последние дни осады, несколько месяцев назад. Вокруг города зеленели, а кое-где уже начали созревать поля с пшеницей, рожью, ячменём. В садах убирали черешню, абрикосы, сливы, ранние яблоки. Экспансивные финикийцы торговали, болтали, размахивали руками, почти на каждом углу. Загорелые торговцы на тележках с целыми горами алой черешни, медово-жёлтых абрикос или тёмно-фиолетовых слив, над которыми роились с жужжанием осы и пчёлы, развозили свой ароматно пахнувший товар и громко зазывали покупателей или даже распевали во всё горло песни. На центральном базаре громко кричали всегда чем-то недовольные ослы, ревели верблюды, принёсшие на своих горбах большие тюки из Сирии, Вавилона и Аравии, изредка мычали огромные, чёрные, что-то жующие волы, привёзшие крестьянские неуклюжие телеги-арбы на двух высоченных, деревянных колёсах.

Но особенно полюбил Риб-адди бывать в порту. Здесь находилось сердце финикийского города. Причалы Сидона были просто забиты судами из всех известных стран мира. Особенно процветала торговля с Египтом и подвластными ему странами. Складских помещений, заполненных товарами под самые крыши, уже не хватало. Торговые конторы порта были переполнены купцами и членами торговых компаний, поглощающими тоннами прохладительные напитки и сладости, с азартом играющими в разнообразные настольные игры, ведущими деловую переписку, обсуждающими цены на свои товары или задумывающими проекты дерзких торговых экспедиций к далёким берегам Крыма, Колхиды, Иберийского полуострова и даже к загадочной стране Офир. Благо теперь можно было свободно плыть по Нилу, потом по каналу в Красное море и дальше куда хочешь: хоть в страну Пунт или Индию.

Изменился и Риб-адди. Теперь юноша ходил по городу в белой льняной плиссированной юбке, с широким плоским ожерельем на шее и большим орденом Золотого льва, висевшим на груди на массивной золотой цепи. На голове красовался пышный чёрный парик, украшенный бирюзой и золотом. На руках сверкали многочисленные браслеты. Когда Риб-адди шёл по улице, постукивая начальственным посохом, отделанным серебром, за ним почтительно семенил чёрный нубиец, подаренный Рамосом, со страусовым пером в курчавых волосах, медной серьгой в носу и раскладным стульчиком и мухобойкой в руках. Все горожане почтительно кланялись важному египетскому чиновнику, а те, что были победнее, просто падали на колени прямо в пыль. Юноша милостиво кивал и следовал дальше своей дорогой вальяжно-неторопливой поступью, которой он научился у придворных сановников.

Однажды Риб-адди сидел в порту рядом с причалом на раздвижном деревянном стульчике под розовым зонтиком, который держал невозмутимый нубиец, внимательно наблюдая, как грузятся египетские торговые суда стволами финикийского кедра и сверяя количество и качество брёвен с документами, написанными сидонскими приказчиками корявым финикийским алфавитом на тяжёлых глиняных табличках. Молодой человек, успешно поднимающийся по служебной лестнице, помимо своей основной работы у Рамоса, исполнения обязанностей министра иностранных дел, теперь занимался и хозяйственными делами, контролируя кое-какие внешнеторговые операции. Визирь старался предоставить способному юноше возможность набраться как можно больше опыта.

Внезапно рядом с египетским чиновником, на молодом, но серьёзном лице которого играли солнечные блики, отражающиеся от мягко плещущихся почти у самых его ног волн, остановился высокий финикиец в зелёной тунике, жёлтой накидке, крупными складками спадавшей с его худой фигуры и остроконечном коричневом колпаке.

— Это вы, мой благодетель? — воскликнул сидонянин и склонился в низком поклоне.

Риб-адди всмотрелся и с трудом узнал в состоятельном, солидном горожанине худого, оборванного, измученного голодом человека, приведшего продавать в рабство свою красавицу дочь Ахираму. Юноша встал и вежливо, но с достоинством ответил на приветствие.

— Как ваша дочь, уважаемый? Ещё не вышла замуж?

— Всё в порядке, о мой достославный благодетель, — кивая не только головой, но и всем своим длинным тощим телом, затараторил финикиец. — Моя дочурка стала важной, очень важной. Наша храмовая жрица научила её грамоте, и теперь дочка, её зовут Бинт-Анат, ведёт все мои торговые документы. А замуж выходить не хочет, хотя претендентов на её ручку хоть отбавляй, говорит, ещё молода. А я и рад. Сам-то я неграмотный, никак не могу выучить все эти закорючки, — показал он длинным пальцем на глиняную дощечку в руках юноши. — А зовут меня Чакербаал.

— Очень приятно познакомиться, любезный, — чуть свысока ответил египетский чиновник, — меня зовут Риб-адди.

— О, я это уже знаю, — опять затараторил сидонец. — Мне много хорошего про вас рассказал уважаемый Дагон. Он теперь мой торговый партнёр. Далеко пошёл бывший пастух.

— Я рад, что у вас хорошо идут дела.

— Это только благодаря вашей щедрой помощи, — закивал Чакербаал. — Осада ведь буквально на следующий день закончилась, ну я и вложил так любезно вами подаренное золото в торговую компанию, что сразу же начала торговать с вашей страной. Наши корабли уже несколько раз вернулись с товарами, дело очень хорошее, спрос на лес, ткани, пурпур, серебряные вазы огромный, только вези и вези! Так что я могу, — замялся купец, — так сказать, погасить свой долг, — он покашлял в кулак, — я только бы хотел уточнить насчёт процентов, — Чакербаал, несколько скривив своё узкое лицо с горбатым носом и длинной, узкой бородёнкой, прищурив один глаз, а другой, наоборот, широко открыв, уставился с плохо скрываемой тревогой на своего добродетеля. «А вдруг сейчас заломит просто сногсшибательный процент? И ведь придётся платить, куда денешься, вон он, оказывается, какая шишка в египетской администрации-то!» — читалось на встревоженно-лукавой физиономии.

— Не беспокойтесь, любезный, — рассмеялся Риб-адди, — я за свои добрые дела процентов не беру.

— Так, значит, без всяких процентов? — чуть не подскочил от радости Чакербаал. — Он стал что-то судорожно искать у себя на поясе.

— Вы неправильно меня поняли, — опять улыбнулся юноша. — Не надо мне ничего возвращать. Я рад, что мне удалось помочь вам в трудную минуту. Особенно же я доволен, что ваша дочка избежала тяжёлой судьбы рабыни. Так что включите золото, которое вы так настойчиво хотите мне вернуть, в её приданое и давайте забудем об этом, — добавил Риб-адди с лёгкой досадой.

Сидонец замер, от удивления открыв рот. В его практичном финикийском уме всё это просто не укладывалось:

— Этот человек отказывается от золота, которое ему чуть ли не насильно хотят вручить?! Ведь то, что он дал мне, совершенно незнакомому человеку, ничем не обеспеченную ссуду на целых полгода золотом и при этом отказался от процентов — это неслыханная щедрость, граничащая с глупостью. Пожалеть чужую дочку и отдать здоровенный кусок золота незнакомцу... Причём совершил всё это вполне нормальный человек, высокопоставленный египетский чиновник... Может, он родственник самого фараона и для него золото, как для нас пыль под ногами? — подобные мысли пронеслись вихрем в голове у Чакербаала. Он закачался, в глазах у него помутнело.

— Вам плохо? Может, вы присядете, уважаемый? — участливо спросил юноша, предложив сидонянину сесть на свой стульчик.

Тот плюхнулся на него, посидел несколько секунд, хватая воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, потом вновь вскочил. Кивая всем своим длинным и худым телом и дробно тряся узкой и длинной бородкой, он пригласил столь загадочно-странного египетского вельможу к себе в гости отобедать. Риб-адди принял приглашение, благо погрузка леса на суда уже закончилась. Товары сходились с документами. Он передал всё начальнику каравана, подписался на папирусе под актом сдачи товара и направился вместе с Чакербаалом по узкой, кривой улочке вверх в город. Сзади почтительно шагал невозмутимый нубиец, держа розовый зонтик над головой своего господина. Прохожие низко кланялись египтянину и с уважением посматривали на финикийского купца, запросто идущего рядом с такой важной фигурой.

2

Дневной жар начал спадать. Солнце стало спускаться к тёмно-фиолетовому морю. Когда Чакербаал подвёл гостя к своему плоскокрышему, очень уютному домику, расположенному вместе с небольшим садом за высокой глинобитной стеной, в жарком мареве напоенном ароматами нагретой листвы и недавно политой влажной земли можно было различить аппетитный, густой тяжёлый запах тушёного с овощами мяса и жареной кефали. Риб-адди с хозяином прошли по хрустящей под их сандалиями песчаной дорожке, низко склоняя головы под ветками плодовых деревьев, сгибающихся под весом быстро наливающихся яблок, жёлто-багровых пушистых персиков, медового цвета груш. Они поднялись на веранду, где пришедших встретила невысокая, пожилая женщина в пёстрой тунике, с короткими рукавами и зелёной юбке. На голове у неё был повязан скрывающий только волосы жёлтый платок, и свободно открывающий загорелую стройную шею, и маленькие уши с золотыми серёжками. Это была хозяйка дома. Она смутилась, накинула на плечи бордово-красный платок с бахромой, затем, кутаясь в него и растерянно улыбаясь, вопросительно посмотрела на мужа. Вокруг её больших, по-молодому красивых глаз показалась сеть морщинок, когда она близоруко прищурилась, чтобы получше рассмотреть незнакомого египтянина.

— Принимай-ка дорогого гостя! — преувеличенно восторженно воскликнул Чакербаал. — Это высокоуважаемый Риб-адди, писец канцелярии самого фараона, да живёт он и правит нами тысячу лет, и наш благодетель. Именно он подарил нам золото, которое помогло нашему семейству встать на ноги.

Женщина испуганно поклонилась и потянулась, чтобы поцеловать высокому гостю руку.

— Ну, что вы, уважаемая, я ведь не сын фараона, чтобы мне целовать руки, — испуганно сделал шаг назад юноша. — А как вас зовут?

— Зимрида, достопочтенный Риб-адди, — ответила смущённая женщина.

— Надо же, какое совпадение, у моей мамы такое же красивое имя! — поразился молодой человек.

— Она, что, родом из нашей страны? — спросила удивлённая женщина.

— Да, моя мама родилась в Библе. Но судьба так повернулась, что её продали в рабство в Египет. Но сейчас она уже не рабыня, а свободная женщина. А мой отец, коренной египтянин, чиновник налоговой службы в Фивах, — спокойно и просто рассказал Риб-адди.

Хозяйке дома очень понравилось, что молодой человек не стал скрывать прошлое своей матери и выдавать себя за крупного вельможу. Особенно же её тронул спокойный, доброжелательный, но полный достоинства тон, которым разговаривал юноша. Было видно, что он обладает значительно более богатым жизненным опытом, чем большинство его сверстников, а также не по годам сильным и независимым характером. Всё это контрастировало с аристократично-утончённой красотой молодого египтянина. Произвело на женщину впечатление и богатое респектабельное одеяние египетского чиновника. Особенно же поразил её Золотой лев на груди юноши и начальственный, тонкой работы посох в его красивых, как у женщины, руках.

— Присаживайтесь, пожалуйста, высокоуважаемый Риб-адди, — уже без смущения проговорила Зимрида, укладывая на кресло, изготовленное из розоватой древесины кедра. Теперь она вела себя с вежливым достоинством хозяйки дома, с явной симпатией посматривая на молодого человека своими лучистыми глазами.

Юноша сел и стал не спеша смаковать прохладный напиток, умело подобранную смесь из вин и фруктовых соков, степенно беседуя с хозяином дома. В этот момент на веранду вбежала ослепительно красивая девушка в голубой тунике с небрежно распущенными, густыми, вьющимися волосами.

— Папа, ты опять принёс мне документы на египетском языке. Да ещё нацарапанные кое-как, ничего нельзя понять, — топнула она босой изящной ножкой, с покрытыми алым лаком ноготками, по чистому гладкому, покрытому отполированными дубовыми плашками полу.

Внезапно она заметила гостя. Риб-адди встал, и молодые люди замерли, глядя друг другу в глаза. На обоих словно напал столбняк. Каждый был просто очарован и поражён красотой другого, но было здесь и другое. Юноша смутно помнил девушку, которую пожалел несколько месяцев назад. Но разве бледный образ на задворках его памяти мог сравниться с этой полной жизни и огня красавицей? Риб-адди видел немало красивых женщин, не был обижен их любовью, в этом отношении он значительно обогнал своих сверстников. Но здесь было всё иначе. У него было такое ощущение, как будто он наконец-то встретил родного человека. Глаза девушки, такие же добрые и лучистые, как у её матери, смотрели на него не только восхищённо, но с какой-то обволакивающей душу нежностью.

Бинт-Анат сразу узнала в этом роскошно одетом египетском вельможе того скромного юношу в простой выбеленной тунике, который подарил его отцу золотой слиток. Тогда ещё её поразили его глаза, такие большие, красивые, чуть лукавые, нежно и ласково глядевшие на неё. Никто из мужчин никогда на неё так не смотрел. Странно, но она тогда почувствовала, что этот юноша необычайно напряжён, словно ждёт в любую минуту удара из-за угла. Она про себя пожелала ему удачи. Впоследствии она не раз вспоминала его живой, завораживающий взгляд с таящимся в глубине лукавым огоньком. Бинт-Анат потом часто гадала: избег ли опасности этот юноша, жив ли он? И как только вновь увидела эти глаза, то сразу узнала их. Она почувствовала, что у него всё хорошо, и поняла по тому, как он на неё сейчас смотрел, что они созданы друг для друга и что скоро будут мужем и женой. И приняла эту мысль, как что-то вполне естественное и закономерное, наконец-то вошедшее в её жизнь.

За несколько мгновений немого диалога глаза молодых людей сказали друг другу всё. Затем девушка взвизгнула и кинулась в дом, одеваться и прихорашиваться. Ведь в одной тунике предстать перед незнакомым мужчиной было очень неприлично в Сидоне. Однако Бинт-Анат с удовлетворением подумала, что Риб-адди, она уже знала его имя от отца, наверняка оценил её изящную, прекрасно сложенную фигуру, просвечивающую сквозь тонкую голубую ткань, освещаемую солнцем, всё ниже спускающимся к морской волне.

Вскоре она уже с матерью подавала блюда и напитки почётному гостю. А после обеда, который юноша проглотил, даже не заметив, что он ест, молодые люди устроились за столиком в укромном уголке веранды. Риб-адди перевёл египетские документы, которые были непонятны девушке.

— Посмотри, какая красивая парочка, — прошептал Чакербаал жене. — Вот было бы здорово, если бы я приобрёл такого зятя. Ведь он служит в канцелярии самого фараона и наверно свободно общается, как с его величеством, так и с его первым визирем Рамосом. Все мои торговые партнёры лопнут от зависти и, смотришь, через годок-другой выберут меня главой компании. Кому же, как не мне, тогда руководить нашей торговлей с Египтом!

Жена финикийца, уже давно заметившая, как смотрят друг на друга молодые люди, вытерла слезинку, скользнувшую у неё по щеке, и, вздохнув, ответила:

— Будет у тебя важный зять. Бедная наша дочурка, ведь ей придётся уехать в чужую страну. Как сложится там её судьба среди чужих-то людей?

Всю наступившую ночь Риб-адди бродил по стене цитадели, любуясь горящими огнями ночного Сидона и освещаемым луной и звёздами морем. Но куда бы юноша ни смотрел, везде ему виделся образ красивой и нежной Бинт-Анат. Рано утром он отправился просить руки дочки у Чакербаала и был несказанно удивлён, когда встретил на веранде уютного дома Зимриду, которая уже знала, что тот скажет. Она обняла Риб-адди, поцеловала в обе щеки и повела его в залу для гостей, где будущего зятя ждал, бегая возбуждённо из угла в угол, тощий отец невесты, озабоченный в первую очередь тем, как бы не упустить своей выгоды.

Через неделю сыграли свадьбу. Надо было спешить, фараон возвращался в Египет. И вскоре Риб-адди со своей молодой женой уже стоял на корме судна его величества и махал рукой Зимриде и Чакербаалу. Их фигурки на причале делались всё меньше и вскоре совсем исчезли. Теперь был виден только великолепный Сидон, но и он через час растворился в голубоватой дымке. Свежий ветер неутомимо надувал большой прямоугольный оранжевый парус, корабль быстро скользил по небольшой волне, слегка покачиваясь. Риб-адди, стоя на палубе, прижимал к себе самого дорогого на свете человека, свою жену, прекрасную Бинт-Анат. Что-то ждало его впереди?