Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы

ИСТОРИЯ БОРЬБЫ С Д.А. ПОЛИКАРПОВЫМ (сентябрь 1944 — апрель 1946)

В конце августа 1944 года я вместе с Вишневским в составе новой редколлегии журнала «Знамя» приступил к работе. С первых дней Поликарпов сделал ряд шагов, стремясь установить свою диктатуру над журналом.

Осенью 1944 года в «Знамени» был устроен вечер нескольких офицеров-фронтовиков с их рассказами о впечатлениях, о летних операциях Красной Армии. Выступал полковник генштаба Болтин. Он много говорил о внешней щеголеватости румын, о недостаточном внимании к внешнему виду бойцов Красной Армии. Это очень не понравилось присутствовавшему на собрании Поликарпову. Он написал записку Вишневскому: «Что это за мелкобуржуазная болтовня?», — швырнул ее в президиум и вышел демонстративно вон.

Через несколько дней он встретил меня в ССП. Начался крик:

— Вы что это за сборища устраиваете в «Знамени»? Черт знает, кого выпускаете без контроля! — мат стоял непереносимый. Я начал отвечать резко, в тон Поликарпову.

Он горячился все более.

— Прошу со мной в таком тоне не говорить! — сказал я и вышел из его кабинета.

К этому же времени относятся первые запреты Поликарпова.

Из готовой верстки № 9-10 он вынул рассказы Успенского за то, что в них рассказывалось о «микроклимате» ленинградской осады. Поликарпов усмотрел в этом влияние антимарксистских теорий Тэна. Скандалы по отдельным вопросам участились…

Одновременно Поликарпов все время делал ходы ко мне, пытаясь превратить меня в своего доверенного агента внутри «Знамени». Он предложил мне почаще беседовать с ним, воздействовать в нужном направлении на Вишневского и т. д. Я от этих попыток Поликарпова резко отмежевался, обо всем поставил в известность Вишневского. «Агентом Поликарпова в "Знамени" быть не собираюсь, буду вести старую самостоятельную линию журнала», — таково было внутреннее решение.

Первая крупная стычка с Поликарповым произошла по поводу дневников Веры Инбер. Мы приняли к печати эту вещь. Устроили вечер в клубе писателей, выступали и я, и Вишневский.

После этого Поликарпов вызвал меня к себе.

— Повлияйте на Вишневского, чтобы не печатать этот дневник. Он мне не нравится.

Я сказал Поликарпову:

— Дневник принят мной и Вишневским и всей редколлегией к печати. Менять свою точку зрения не могу и не буду.

— Тогда я напишу вам письмо в редколлегию. Письмо такое действительно вскоре пришло. Трудно было с Тихоновым. Он боялся печатать дневник. Вел себя на редколлегии половинчато, трусливо. В конце концов, все же редколлегия подтвердила решение свое печатать вещь Инбер.

Тогда Поликарпов вызвал к себе Инбер и посоветовал снять вещь из печати. Инбер не согласилась. — «Вы имеете политические возражения против моей вещи?» — «Нет».

— В чем же дело?

— Она очень личностна, слишком много о себе, о писательском труде…

Инбер ответила:

— Почему если инженер пишет книгу, подробно рассказывает о производстве стали, а поэту нельзя писать о том, как рождается его произведение?

Поликарпов промолчал.

Затем он обжаловал поведение «Знамени» в управление пропаганды и агитации ЦК партии. Еголин, Орлова, Иовчук встали на нашу точку зрения, дневник был разрешен к печати. На этом Поликарпов не успокоился. Он попытался организовать против Инбер статьи в «Лит<ературной> газете». Из этого ничего не вышло, критики один за другим отказались писать.

В дальнейшем Поликарпов принял все меры, чтобы дневники Инбер не вышли отдельной книгой: тонко был организован провал книги на редсовете «Сов<етского> Писателя». Я там не был. Дрался за Инбер Вишневский.

Фыркал Поликарпов на «Молодую гвардию» Фадеева, говорил, что это не ахти какое произведение, но на этот раз на открытую борьбу не решился. Презрение и насмешки вызывали у Поликарпова Алигер, Инбер. Об Инбер он не выражался в разговорах наедине иначе как «Вера Ёбнер»…

Попытался устроить разгром поэмы Алигер «Твоя победа». Возмущение вызвала у него глава о евреях. Было устроено осенью или летом 1945 года совещание на квартире Тихонова. Присутствовали Тихонов, Алигер, Поликарпов, Симонов, Маршак, я, еще кто-то. Подвергли критике главу. Алигер потом ее переделала. Но здесь Поликарпов вел себя сравнительно мягко.

В ходе встреч, разговоров Поликарпов всегда шел навстречу во всех материальных вопросах для «Знамени», обещал щедрое снабжение и деньги мне лично, но в вопросах литературы все время проявлял стремление утвердить свои личные вкусы, отличавшиеся крайним произволом и «странностью». О Берггольц он мне говорил: «Ну, это эстонская еврейка». Об Алигер: «Ну эта расхристанная, из молодых да ранняя…». Хвастался тем, что, будучи главой радиокомитета, не пропустил в эфир поэму Антокольского «Сын». Очень помню глупое и резкое выступление Поликарпова против Бека на дискуссии по поводу образа офицера в советской литературе. Поликарпов обвинил Бека в эсеровской трактовке взаимоотношений героя и толпы. Затем, вопреки решению правления ССП весной 1945 года, вычеркнул Бека из списка произведений, представленных Союзом на Сталинскую премию.

Несколько раз вел со мной странные разговоры о том, что в «Знамени» печатается слишком много авторов с нерусскими фамилиями… «Не думайте только, что я антисемит», — предупреждал тут же Поликарпов.

Зимой 1945 года, после того как «Знамя» напечатало очерки Славина, Гуса и Агапова о Германии, Поликарпов устроил проработку этих вещей на президиуме ССП. Заранее им было организовано глупое, вульгарное выступление холуя Астахова, Кожевникова и др. Славина, однако, писатели не дали в обиду. Агапову немного влетело, Гуса раздолбали. Явно, все это было нужно Поликарпову для ущемления «Знамени».

Но особенно резкими отношения мои и «Знамени» с Поликарповым приняли после того, как он прочел принятую нами к печати вещь В. Пановой «Спутники». Снова письмо в редколлегию с требованием не печатать вещь. Испуганный Ярцев из издательства звонит мне:

— Есть ли у тебя чем заменить Панову? Вещь горит. Я ответил, что «Знамя» вещь все равно напечатает.

Затем я послал Еголину большое письмо с жалобой на Поликарпова. Приложил вещь Пановой и письмо Поликарпова.

Вещь Пановой в ЦК прочли Еголин, Иовчук, Городецкий, Афанасьева и др. т. п. Единогласно сказали: печатать. Я спросил, как быть с письмом Поликарпова. Мне посоветовали: соберите редколлегию, подтвердите свое мнение, зовите и Поликарпова. Только уверены ли вы в том, что редколлегия будет тверда.

— Уверен, — сказал я.

Тут началась подготовка к заседанию. Отдельно, подробно я говорил с Тихоновым, Толченовым, Тимофеевым. Убедил их быть твердыми. Вишневского и Симонова нет в Москве. Положение трудное, в начале января номер 1 уже подписан к печати. Панова там идет. Созываю редколлегию. Пришел Поликарпов. Оглашаю его письмо. Начинается спор. Поликарпов ведет себя грубо, по-хамски орет. Говорит о «горьком опыте полемики» со мной. Когда Поликарпов услышал из уст Тихонова тоже защиту Пановой, схватил шапку и заорал: «Сюда я больше не ездок». Я усадил его за плечи на место: «Сидите, слушайте».

Редколлегия подтвердила свое старое решение. Вещь печатаем с незначительными поправками, в сущности тактическими «уступками» Поликарпову, не имеющими «стратегического» значения.

Вскоре после выхода № 1 из печати, — ночные звонки ко мне от Федосеева, Еголина, Иовчука, Поскребышева. Меня нет дома. Телефон буквально обрывают. Я пришел, звоню обратно. Вопросы: «Кто такая Панова? Что раньше писала? Где живет? — и т. д. «Понятно…».

Весь ход истории с Пановой сообщаю в Нюрнберг Вишневскому. Он присылает телеграмму, полностью одобряет мою линию.

Поликарпов продолжает свирепствовать. На обсуждении пьесы Симонова «Под каштанами Праги» (осень <19>45 года) он выступает и требует, чтобы в пьесе почему-то была показана революция с точки зрения того, какие материальные блага она дала народу. Иронический ответ Симонова.

В начале весны <19>46 года на президиуме читает свою поэму Твардовский («Дом у дороги»). Поликарпов выступает с надуманной критикой. Ему, видите ли, кажется, что в поэме слишком много горя, не хватает запаха победы, нет описания Бранденбургских ворот… Примитивные, плакатные требования! Я вступаю в резкую полемику с Поликарповым. Мои выступления встречают писатели сочувственно. Твардовский отвечает Поликарпову, повторяя мои доводы. Победа, ее ощущение разлиты в самом духе, стиле вещи, ее не обязательно описывать, ее надо ощущать нутром. Тихонов робко поддерживает меня. Поликарпов здесь проваливается.

18 марта <19>46 года — заседание президиума ССП. Идет выдвижение на Сталинские премии. Обсуждается «Великий государь» Соловьева. Я выступаю, отвожу вещь, как художественно слабую, противопоставляю вещи Соловьева «Ливонскую войну» Сельвинского, говорю о ее выдающихся качествах. Поликарпов прерывает меня на каждом слове. Кричит. Не дает говорить. Твардовский возмущен. Я говорю:

— Прошу вас, Дмитрий Алексеевич, вести собрание более демократично и дать высказать свою точку зрения.

Снова визг Поликарпова.

Возмущенный Твардовский произносит слова в порядке ведения собрания, желая остепенить Поликарпова. Тот цыкает на Твардовского, слова ему не дает. Твардовский встает и молча демонстративно покидает собрание.

Далее идет обсуждение других вещей. Я выставляю на премию О. Берггольц, книгу «Твой путь». Проходит без прений (позднее Поликарпов все-таки провалил на закрытом голосовании эту вещь). Выставляю «Избр<анные> стихи» Пастернака (Гослитиздат, 1945). Поддерживают меня Асеев, Кирсанов, Антокольский. Против Сурков. Поликарпов резко снимает вопрос с обсуждения под тем предлогом, что в книге нет стихов с датой позднее «1944 г.» Я возражаю: «Мы только что выдвинули книгу Исакяна. Там последняя под стихами — «1942». Ничего не помогает. Обсуждение сорвано.

Ночью я возвращаюсь домой. Возмущен страшно всем стилем поведения Поликарпова. Звоню тут же Еголину. Рассказываю ему весь ход заседания. Еголин разделяет мое возмущение хамским поведением Поликарпова — «Что делать, А<лександр> М<ихайлович>?» — «Напишите от имени группы писателей письмо в ЦК». — «Я в армии отучен от коллективов Если буду писать, то сам, лично». — «Что ж, советую написать, только нигде и никогда не ссылайтесь на меня, иначе вы меня страшно подведете. Я вам советовать не имею права». Тут же ночью я сажусь за машинку и пишу письмо тов. Маленкову. Вот его текст.

Этот документ был написан сразу, сгоряча. Утром курьер «Знамени» А.Я. Тихонова отнесла его в ЦК.

Вскоре состоялось партсобрание ССП. Стоял доклад Чаковского о критике. Доклад был слаб, он никого не удовлетворил. Я выступил в прениях и произнес большую речь. Говорил о сталинском принципе направлений в литературе, говорил, что создался в критике застой, рутина. Сильно критиковал Поликарпова. Повторил то, что написал в письме к Маленкову. Закончил так:

— Мы говорим взволнованно. Мы кровно заинтересованы в литературе. Мы обречены ей пожизненно. Есть товарищи, которые сегодня занимаются рыбной промышленностью, завтра пойдут руководить лесосплавом. Им все равно. А нам, кадровым литераторам, не все равно, и потому я говорю столь взволнованно, горячо. С войны вернулась группа критиков — Вильям-Вильмонт, Корабельников, Ф. Левин, И. Альтман, М. Чарный. Им есть, что сказать народу. Но они почему-то молчат. Все дело сейчас в том положении, в которое поставлена критика, хотя и она сама не свободна от недостатков.

Первые выступавшие после меня обошли молчанием мою речь. Осторожный Бровман, который мне предварительно обещал полную поддержку, говорил очень вяло, имен не называл. Астахов упрекал меня в том, что я не коснулся объективных пороков критики, и потому мое выступление однобоко. Собрание шло вяло, робко. Председатель Ермилов, видимо, из осторожности заявил, что жаль, нет, не можем выслушать противную сторону. Но список ораторов был велик. Собрание перенесли на следующие дни. Оно было назначено на 1 апреля. Поликарпов уже 30 марта, видимо ознакомившись со стенограммой собрания, позвонил в «Знамя», позвал секретаря журнала. Подошла Ф.А. Левина.

— У вас в редакции хранятся старые документы? — спросил Поликарпов.

— Да, хранятся.

— Подберите мне тогда мои письма в редколлегию о Инбер и Пановой и ответ Вишневского.

Это было сделано. Копии писем сняты, тотчас посланы Поликарпову.

Ясно, — он готовился отвечать на партсобрании.

Мирская (из «Лит<ературной> газеты») передала мне:

— Поликарпов разгромит вас. Он сказал: «Этот мальчишка Тарасенков собирается вести самостоятельную литературную политику! Мы ему покажем!»

— Против вас собираются резко выступить, — сказала мне Мирская, — Сурков и Кожевников…

Буря готовилась.

Однако вдруг 1 апреля в 4 часа дня мне позвонил Владыкин из ЦК.

— Ваше письмо обсуждается 3-го апреля в 2 часа дня на оргбюро Вы приглашаетесь. Приглашается также Вишневский. Передайте ему.

— Вишневский в Нюрнберге, — ответил я.

— Нет, он уже вылетел. Скоро будет здесь. Если успеете, — скажите, передайте ему.

— Кто еще вызывается?

— Не знаю… о вашем вызове никому ни слова…

Когда в 7 часов вечера я пришел на партсобрание, Поликарпова снова не было. Видимо, он тоже узнал о предстоящем заседании оргбюро и выступить до него не решился.

Продолжались прения.

Чарный заявил, что действительно острые статьи трудно проходят в нашей прессе, и косвенно поддержал мою критику застоя в литературе. Инбер подробно рассказала собранию о всех муках со своей книгой и вообще поддержала меня. Субоцкий говорил о Поликарпове гораздо мягче меня, но, в общем, чувствовалось, что он хоть и побаивается, но стоит на моей стороне.

Ермилов обрушился на мою формулу: «Литературой управляет не Поликарпов, а народ» и усмотрел в ней отрицание партийного руководства литературой. Сурков в кулуарах собрания сказал мне: «Эх, не было времени, а то я тебя бы разделал. Не подготовился я. Но твердо знаю, — наши с тобой разногласия по поводу Пастернака — за гранью партийности». Гнусно выступила Шагинян. Она заявила, что несовместимо с принадлежностью к партии мое, Антокольского и Суркова выступление против выдвижения романа Панферова «Борьба за мир» на Сталинскую премию. Критику нашу Шагинян огулом обвинила в дезориентировке писателей, в меньшевистских тенденциях, в эстетстве… В интонациях: 37-го года выступил Воложенин… Он нашел в моем выступлении «дурно пахнущие нотки» и кричал: «Кто дал право Тарасенкову критиковать Поликарпова, который поставлен в ССП партией и правительством?»

Собрание снова не закончилось, было перенесено на 8 апреля.

Итак, завтра на оргбюро. Успеет ли подоспеть Вишневский? Прихожу домой. 12 ночи. Звонит С.К. Вишневецкая. «Всеволод только что прилетел…» Я лечу к нему. Ночь. Он в халате, с дороги, уставший.

Я рассказываю ему весь ход борьбы. Передаю ему весь ход борьбы. Раздумье. Потом полное согласие. Да, уверен в нем. Завтра идем вместе в ЦК.

И вот это утро 3-го апреля, день, который я навсегда запомню.

В 2 часа являюсь… Список приглашенных в главном подъезде ЦК. Прохожу без пропуска, по партбилету. Через плечо часового заглядываю в список приглашенных. Вижу фамилии Поспелова, Ильичева, Гуторова, Поликарпова, Твардовского, Тихонова, Вишневского….

В приемной Маленкова встречаю Гуторова, Сучкова (он вызван как бывший секретарь парторганизации ССП), Владыкина и всех остальных вызванных. Поликарпов ко мне:

— Что вы там написали в письме? То, что говорили на партсобрании? Или еще что?

— Нет, я написал шире… — и отхожу в сторону. Поликарпов заметно волнуется.

Я тоже — очень. Тихонов вьется вокруг Поликарпова.

Вишневский сидит с Твардовским, рассказывает ему свои впечатления о Нюрнберге. Я пытаюсь хоть что-нибудь предварительно выведать у Сучкова, Владыкина. Безнадежно. Они отмалчиваются. Так проходит более полутора часов. Трудно, очень трудно ждать.

Наконец нас зовут на заседание оргбюро. Входим. Просторная светлая комната на 5 этаже. Большой стол под зеленым сукном. В крайнем его конце — Маленков, за столом — члены оргбюро (кроме Сталина и Жданова). Во втором ряду вижу Поспелова, Мишакову, Иовчука.

Мы все приглашенные садимся на диван у другой стены.

Маленков открывает заседание. На повестке дня вопрос о журнале «Знамя». Маленков говорит:

— К нам поступило письмо заместителя редактора журнала «Знамя» тов. Тарасенкова. Я думаю, попросим тов. Александрова доложить нам его, изложив не полностью, а в важнейших моментах. Все читать не надо.

Александров встает, спокойно, точно, очень подробно, почти наизусть передает содержание, и даже стиль моего письма, опуская лишь место о Тихонове.

Слово получает Поликарпов.

Он пытается отбиться. Он отрицает зажим, администрирование. Он нападает. Следуют цитаты из моей статьи «Среди стихов» («Знамя» № 2–3.1946), где я говорю о хороших традициях в литературе Одессы. «Что это за традиции Адалис и Олеши? Куда нас зовет Тарасенков?» Следуют цитаты из моей статьи о Пастернаке («Знамя». № 4. 1945 г.), там, где я сравниваю Пастернака с Левитаном и Серовым». Да, тут у нас с Тарасенковым разногласия действительные…». Поликарпов, однако, очень робеет. Держится нервно, как нахулиганивший школьник. Успеха не имеет.

Получаю слово я. Говорю спокойно. Волнение уже где-то позади.

— Я хочу выступить шире, чем рассказал об этом в письме на имя тов. Маленкова. Речь идет не только о положении в «Знамени», а о положении в литературе. Подробно рассказываю всю историю с Инбер, с Пановой. Рассказываю, как по приказу Поликарпова был «вынут» из дискуссии Леонов (на дискуссии об образе советского офицера), как после того, как голосовал за президиум, из списка представленных на Сталинские премии на 1945 год выпал А. Бек («Волоколамское шоссе»), рассказываю подробно весь ход заседания президиума 18 марта, рассказываю, как мне хвастался Поликарпов, что не пустил в эфир поэму «Сын» Антокольского, как зарезал статью о Г. Николаевой (даю военную и литературную характеристику Г. Николаевой). Говорю о сталинском принципе направлений в литературе. Поликарпов, противопоставляет этому свой лозунг: «"Литературная газета" не направленческая, а правленческая» и говорю о дискуссии, как норме лит<ературной> жизни. Говорю о том, как после положительных статей «Правды» о Леонове («Падение Великошумска») и «Большевика» о Сергееве-Ценском («Брусиловский прорыв») мы поместили статьи против этих произведений и считаю, что были правы. В литературу пришли писатели с огромным опытом после войны. Панова непохожа на Твардовского, Алигер на Инбер, Николаева на Суркова. Но все это советские писатели и незачем, чтобы между ними и народом было препятствие в виде Поликарпова. В руководство литературой должны придти свежие, молодые литературные силы.

Слово получает Вишневский. Он начинает с рассказа о том, что такое «Знамя» (накануне мы с ним проштудировали комплект «Знамени» за 15 лет), каковы его военные и литературные традиции.

— Кто спорит с Поликарповым? Я хочу рассказать о Тарасенкове. Это балтийский офицер. Когда он взорвался в море, он ощупал партбилет, пистолет, прыгнул в воду, плавал в море несколько часов. Его подобрал другой наш корабль. Мокрый, он явился в политуправление флота: «Готов к новым заданиям». Я хочу напомнить Поликарпову, как мы пришли с войны и устроили первый вечер офицеров-литераторов в «Знамени». Выступает полковник генштаба Болтин.

Поликарпов шлет мне записку: «Что это за мелкобуржуазная болтовня?!» и демонстративно покидает собрание. Я положил эту записку в карман, не помню, цела она или нет. Или другой случай. Стоит как-то группа офицеров-писателей, разговаривает. Проходит Поликарпов и бросает насмешливо:

— «Аристократы!..» Что это? Шутка? я попросил так с нами не шутить. Вера Инбер провела всю блокаду Ленинграда. Старая беспартийная женщина встретилась в конце августа <19>41 года на ст<анции> Мга с некоторыми ленинградскими писателями. Спросила: — «Вы куда?» — они машут рукой на Восток. — «А вы куда?» — «Я в Ленинград». Инбер вела себя в Ленинграде превосходно. Она вступила в эти годы в партию. Почему же ее книга, признанная дважды редколлегией «Знамени» вполне пригодной к печати, встречает такое противодействие со стороны Поликарпова? Почему Инбер буквально зарубили на редсовете издательства «Советский писатель»? А Панова? Это чистый, молодой талант. Мы обрадовались, когда она принесла к нам свою рукопись. Тов. Поликарпов и здесь ставит палки в колеса. Почему у нас в ССП так? Почему писателей никто после войны не встретил, не поговорил, не спросил, — что у вас на душе, на сердце? В этом духе Вишневский строит всю речь. Он обращается к Поспелову: — «Я правдист, но я захотел выступить против повести Леонова, напечатанной в "Правде". -Разве это не право литератора?» Вишневский отстаивает право на спор, на дискуссию по литературным вопросам.

Твардовский очень робеет, говорит мало, несвязно. Во всяком случае, подтверждает недопустимость грубейшего поведения Поликарпова на президиуме. Говорит о большом таланте Пановой. Говорит о том, что всяческое развитие инициативы журнально-издательского дела только принесет пользу литературе. Иовчук говорит:

— Тов. Поликарпов протестовал против печатания вещи Пановой. Между тем, это произведение, в котором прекрасно показаны героические будни санитарного поезда, дан образ прекрасного большевика комиссара Данилова, замечательного представителя старой интеллигенции доктора Белова, комсомолки Лены Огородниковой. Прекрасная вещь написана чистым хорошим языком. Очень сильно показана в ней работа хирурга, показано, как собственными силами персонал поезда восстанавливает свой разбомбленный состав. Показана перековка людей в процессе войны. Даны различные типы больных, раненых. Все это психологически правдиво, реалистично. Действовать окриком, как Поликарпов — это значит не пускать в литературу новых талантливых людей. Положительную оценку дает Иовчук (вслед за Александровым) и дневникам В. Инбер.

Слово берет Тихонов. Он говорит, что первейшее качество в литературе — страстность. Мы на редколлегии «Знамени» все читаем всё, вплоть до мелкой рецензии, спорим, обсуждаем. В этот спор включился и Поликарпов, и это его право. Сначала я был против дневников Инбер. Там были — вещи, оскорбительные для Ленинградцев. Мы ей советовали ряд кусков выкинуть. Она это еде-дала. После этого у нее не было ничего против печатанья вещи. Правда, в Ленинграде ею не довольны.

(Маленков с места:

— Товарищ Тихонов, трудно так вот просто выразить мнение всего Ленинграда…)

Тихонов, запнувшись, продолжает:

— У меня нет препятствий против печатания дневника Инбер отдельной книгой. Панова очень хороший автор. Она поработала над рукописью, и ее надо было, конечно, печатать. Мы ее напечатали. Ну тут Поликарпов действительно страшно обрушился…Но вспомним Щедрина. Когда ему не нравилась рукопись, он швырял ее автору и кричал: «Вон из редакции». (Смех.) Вот какие были редактора. Правда, ныне время другое. Поликарпов грубоват, резок, я ему это говорил. Леонов выпал из дискуссии потому, что у него не было образа офицера в повести… Бек же был выдвинут, но не прошел на комитете, он не кончил свою талантливую повесть. Он поссорился с героем, с Мамашулы, тот очень своеволен… Поликарпов грубоват, но честный человек… В ССП трудно работать. Столько республик. Все делегаты едут, у всех свои дела, просьбы…

Слово берет Маленков. Все настораживаются… Поликарпов, с черными губами, шепчет мне: «Зачем вы употребили клевету?..» — «Какую клевету?» — «Я не был против печатанья статьи о Г. Николаевой в «Лит<ературной> газете». Я недоуменно пожимаю плечами:

— «Такую информацию мне дали товарищи из «Лит<ературной> газеты».

Маленков говорит:

— По-моему, правда на стороне товарищей из «Знамени». Мы их поддержим. Преступник Поликарпов или не преступник? Вот что важно, — в результате его ошибочных действий мы могли бы потерять хорошего писателя Панову. А мы узнали ее через журнал «Знамя». Грубая ошибка Поликарпова. Сейчас все признают, что и Инбер, и Панова написали талантливые, хорошие книги. Но мало того, что т. Поликарпов ошибается, он свою неправильную по существу точку зрения отстаивает неправильными методами. Вы товарищ Поликарпов не выражали мнения Центрального комитета партии. Зачем использовать свой авторитет и запрещать издавать Инбер отдельной книгой? — Ошиблись вы и с Пановой.

(Поликарпов с места, чуть слышно:

— Это моя личная ошибка…) Маленков:

— А нам от этого не легче. Из-за этой вашей ошибки мы могли потерять хорошего писателя. Вы говорите, что у вас не было конфликтов с другими журналами. А может быть, не было потому, что они не подавали своего голоса. Товарищи из «Знамени» смело вскрыли недостатки в работе Союза писателей, и мы встаем на их поддержку. Неправильный у вас подход к делу, тов. Поликарпов. Тов. Поликарпов неправ по существу. Сомневаюсь, чтобы он мог дальше осуществлять руководящую роль в Союзе Писателей. Вряд ли его правильно там оставлять. В Союзе Писателей должны быть работники другого рода.

К вам, тов. Тихонов. Надо из этого дела извлечь уроки. Мало соблаговолить разрешить печатать книгу, надо вытаскивать новые силы. Критика тов. Поликарпова это критика положения дел в Союзе писателей. Надо внести, тов. Тихонов, улучшения в работу. Надо поддерживать новые силы. В литературе могут быть различные точки зрения на произведения. Поэт может менее любовно относиться к достижениям прозы, а прозаик к поэзии. Истина выясняется в споре, правда всегда торжествует. Тихонов способный, чуткий человек. Его снимать мы не будем. Но надо внести улучшения в работу. Вы вовремя не сумели поправить тов. Поликарпова. Он должен был не запрещать, а сказать, что думает. Его можно было бы поправить. Но если опубликовать в печати два ваших письма, тов. Поликарпов, и объяснить, в чем дело, то вы, как литературный критик, пропали. Могло ли правление Союза Писателей вовремя заметить ошибки тов. Поликарпова, вовремя их поправить? Могло, и должно было. Разве не доходит до правления, что т. Поликарпов действует непривычными методами? Я высказываюсь за то, чтобы освободить его от работы в Союзе Писателей. И учесть это Союзу Писателей в его дальнейшей деятельности, линию журнала «Знамя» надо одобрить и сказать, произведения Инбер и Пановой — хорошие вещи… (Кто-то с места:

— А не будет это оценкой этих вещей со сторон ЦК? Желательно ли это?)

Маленков:

— А что ж этого бояться? Других предложений нет? (Общий ропот одобрения.) Решение принимаем, значит. Потом подыщем формулировку.

Вишневский, Тихонов, я встаем, жмем руку тов. Maленкову. Я спрашиваю тов. Маленкова:

— Можно ли обо всем происшедшем рассказать на партсобрании в Союзе Писателей?

Маленков отвечает:

— Будут даны дополнительные указания. Выходим в приемную. Я устал от нервного напряжения, как после тяжкой физической работы. Поликарпов быстро уходит один. Мы все, не сговариваясь, пережидаем его уход еще несколько минут. Тихонов растерян. Он говорит:

— Как же все это вышло? Мне жаль Поликарпова. Он был честный человек, хороший…

Твардовский отвечает:

— По-человечески жаль, а для литературы нет. Надо любить литературу, а у него этого не было. Конечно, он был влюблен в наш блистательный XIX век, но советскую литературу он не любил.

Мы расходимся.

Вс. Вишневский мне: — Ну, пес, запомним бой на Старой площади.

На следующие дни новости распространяются довольно быстро по Москве…

5 апреля мне звонит домой Иовчук:

— Товарищ Тарасенков. Я должен вас информировать о решении ЦК. Отменяется теперь контроль ЦК над версткой. Можете ее не посылать больше. Решайте сами. Наши редколлегии теперь политически окрепли. Конечно, это не значит, что снимается партийное руководство литературой. Будем хвалить вас, если напечатаете хорошие вещи, будем ругать за плохие, давать критику в печать… Но формы партийного контроля теперь будут иные… Это дает вам большую свободу, но и налагает гораздо большую ответственность. Вы сделали большое партийное дело, — помогли убрать негодное руководство. Но имейте в виду, вокруг вас могут пытаться группироваться люди, которые вообще против партийного руководства литературой. Не идите на поводу у таких людей. Ставлю вас также в известность, что я дал указание издательству «Сов<етский> Писатель» издать книги Инбер и Пановой.

Через три минуты звонок от Ярцева — просьба быть отв<етственным> редактором книги Инбер.

В воскресенье 7 апр<еля> подвал о Пановой в «Правде».

Фадеев звонит Инбер и по секрету сообщает ей, что ему рекомендовали из ЦК провести Сталинскую премию Инбер за «Пулковский меридиан» и дневники.

Москва литературная полна слухов о происшедшем.

Масса поздравлений, звонков, одобрений, рукопожатий.

Ан. Тарасенков 7.IV.46.

ПРИМЕЧАНИЯ В. ПАНОВОЙ К ЗАПИСИ Ан. ТАРАСЕНКОВА О БОРЬБЕ С ПОЛИКАРПОВЫМ

Для меня не было секретом, что Д.А. Поликарпов активно противодействует напечатанию «Спутников» в «Знамени». Зимой 1945–1946 года «Знамя» вызвало меня в Москву. Мне сказали, что нужно кое-что исправить в рукописи, чтобы она могла быть напечатана. Мы сели с Тусей Разумовской на ее диван и, хотя рукопись была уже принята редколлегией и отредактирована, стали опять что-то вычеркивать и переделывать. Вспоминаю, что переделки эти принципиально нисколько не изменяли смысла и тона повести, касались они главным образом отношения Данилова к его жене и, может быть, именно в силу своей ничтожности и необоснованности очень меня нервировали.

Едва мы с Разумовской кончили эту весьма противную работу, как меня вызвали в Союз писателей к Поликарпову. Жила я у дяди Ильи в Борисоглебском переулке, из Союза туда позвонили по телефону. Поликарпов встретил меня очень начальственно, восседая за столом в кабинете Тихонова. Заговорил не грубо, без хамства, убеждал меня, что советские люди не такие, как в моей повести, советские мужья не бросают своих жен и не изменяют им, советские люди глубже переживают любовь, чем я изобразила, и прочие глупости, но все это говорилось миролюбиво, даже как бы отечески. В заключение повел меня в другой конец 2-го этажа, в комнату, где был накрыт (очень парадно) стол и накормил прекрасным завтраком — чудный бифштекс и какое-то очень вкусное вино. Я поняла, что в этой комнате особо харчуется писательское руководство.

За столом П<оликарпов> продолжал все тот же разговор. Главное он добивался двух вещей:

1) чтобы я написала, как нежно и чутко Данилов всегда относился жене и 2) чтобы муж Лены ее не покидал. Я отказалась категорически, понимая, что этим будет разорвана живая ткань вещи, т. е. именно то, что нравилось всем читавшим ее. Я сказала Поликарпову, что писатель сам распоряжается судьбами и поступками своих героев. Он ответил, что я неправа и когда-нибудь это пойму. На это я просто не ответила, и мы разошлись недовольные друг другом.

Было это, если память мне не изменяет, в декабре 1945 года, а в январе, к моей великой радости, вышел № 1 «Знамени» за 1946 год, там была напечатана первая половина моей повести, и сейчас же начались звонки письма от самых разных людей с изъявлениями удовольствия и поздравлениями.

В том числе пришло большое письмо от Тарасенкова о том, что моя повесть хорошо встречена в Москве, и там была фраза: «Говорят, что Вашу повесть прочел и одобрил человек, чье имя Вам должно быть дороже всего. Слово "имя" было вычеркнуто и заменено словом "мнение"». Тогда я еще поняла, что этим мне открывается широкая дорога в литературе, но, конечно же, было лестно.

Однако настал февраль, и шел день за днем, а № 2 «Знамени» с окончанием «Спутников» не выходил. Я стала беспокоиться и день ото дня беспокоилась все больше, понимая силу П<оликарпова> и боясь его козней. Я уже к тому времени изверилась в свою удачу, боялась опять внезапного удара судьбы. Прошел февраль, прошел и март — «Знамени» с окончанием «Спутников» все не было. Я решила ехать в Москву и принять судьбу лицом к лицу.

3 апреля 1946 года я была с утра в редакции «Знамени». С порога объявила, что приехала оттого, что хочу знать судьбу № 2-го, и сразу услышала радостные голоса женщин, работавших в редакции — Ф.А. Левиной и Ц. Дмитриевой: «Вышел, вышел! Вот, получайте!» — и в руках моих очутился долгожданный № 2. Я немедленно разыскала в нем окончание «Спутников» и успокоилась. Но это было далеко не всё. Вышел Тарасенков, повел меня в свой кабинет и сказал:

— Я должен Вам задать несколько вопросов.

И рассказал, что ему звонил Поскребышев («А он, учтите, никогда не звонит по своей инициативе»), и спрашивал обо мне — кто я и что. Я отвечала Анатолию Кузьмичу, ничего не утаивая. Потом он задал мне свои вопросы. Последний был такой:

— Как поздно можно к Вам звонить по телефону?

В редакции был телефон моего дяди Ильи Ивановича, у которого я обычно останавливалась. Я отвечала, что звонить можно когда угодно. А<натолий> К<узьмич> сказал:

— Я Вам позвоню вечером — может быть, очень поздно, но непременно позвоню, чтобы сказать, кто из нас двоих останется на работе: я или Поликарпов.

Конечно, он ни словом не заикнулся о том, что в этот день решается его тяжба с П<оликарповым>. Но я сама поняла, что предстоит нечто весьма значительное, и от всей души взмолилась мысленно, чтобы на работе остался Тарасенков. —

Вечером я не легла спать в обычное время, а ходила по передней и коридору, где висел телефонный аппарат. Долго я ходила. Наконец, уже около двух часов ночи раздался трезвон. Я схватила трубку, сказала: «Слушаю» и сейчас же услышала веселый голос А<натолия> К<узьмича>:

— Вера Федоровна? Ну, у меня для Вас два сообщения: первое: я остаюсь на работе. Второе: не могу гарантировать Вам это на сто процентов, но на 99 гарантирую Сталинскую премию!

Это уже превосходило все мои фантазии и мечты: этакая путевка в жизнь мне, отовсюду выгнанной и лишенной всего, в том числе куска хлеба для моих детей! В голове у меня поднялся такой сумбур, что я даже и не нашла достаточно весомых слов, чтобы как следует поблагодарить добрейшего А<натолия> К<узьмича> за его внимание и защиту. Впрочем, этот умный человек и без слов понимал меру моей благодарности.

И начались дни моего триумфа.

Не помню, 4 или 5 апреля был звонок из областной комиссии Союза, чтобы я сейчас же туда пришла. Я, конечно, побежала бегом, и А.Д. Карцев сказал, что сейчас я с ним и с A.A. Караваевой поеду в редакцию «Правды». Подали прекрасную машину, мы втроем сели и поехали. Я была в «Правде», в ее бюро жалоб, еще в 1936 году, прося, чтобы мне разрешили работать где-нибудь. Конечно, из этой просьбы ничего не проистекло, мне только в очередной раз дали почувствовать, что я, жена репрессированного, пария, и не скрою, что теперь я входила в вестибюль «Правды» с некоторым злорадным удовлетворением: считали меня недостойной быть даже больничной сиделкой, так вот же вам!

Редактором «Правды» был тогда Поспелов. Он принял нас в своем кабинете очень радушно. Я сидела против него за его столом, а A.A. Караваева и А.Д. Карцев — рядом на диване, а в сторонке был накрыт стол с великолепными по тому времени яствами — икрой, семгой и т. д., нас собирались угощать.

Но сначала пришли еще два человека: Ю.Б. Лукин, которого я уже знала по областной комиссии Союза, и второй, незнакомый, впоследствии оказавшийся В. Кожевниковым. Они повели меня в другую комнату и тоже стали задавать вопросы. Между прочим, кто-то из них спросил:

— А почему Вы не написали об оккупации?

Я сказала, что, откровенно говоря, я не сделала этого, потому что читала книгу В. Василевской «Радуга», и так как не видела во время оккупации решительно ничего, что написано в этой книге, то и не сочла возможным писать об оккупации. Лукин и Кожевников переглянулись и улыбнулись, и я поняла, что эта улыбка относилась не ко мне, а к тому, что наворочено в «Радуге». Я еще сказала:

— Ничего того, что там написано, не было и не могло быть, так как немцы считали Украину своей и заигрывали с украинцами.

И мы пошли пить чай в кабинет Поспелова.

И вот наблюдение, в точности которого я уверена: не только я в тот день была именинница и радовалась происходившему. Радостные лица были и у Караваевой с Карцевым, и у Лукина с Кожевниковым, и у Поспелова. Видно, эта маленькая победа литературы им всем была приятна.

Дома в Борисоглебском переулке уж нечего и говорить, как были довольны дядя Илья и его жена Наталья Федоровна.

Но я уже долгонько у них жила, и, застеснявшись их обременять, переехала в те дни в рекомендованную мне Союзом комнату в Плотниковой переулке. И, едва переехала, почти сразу расхворалась. Узнав по телефону о моем нездоровье, А.Я. Бруштейн велела мне зайти, и ее муж, проф. Бруштейн, дал мне таблетки, которые меня вылечили. И вот настало 7 апреля — день, когда А<натолий> К<узьмич>сделал свою запись.

В тот день я поздно проснулась у себя в Плотниковом переулке и, проснувшись, услышала стук в дверь.

— Входите! — сказала я, и вошел B.C. Озернов, товарищ Д<авида> Я<ковлевича> по службе в тылу, впоследствии — муж моей Натальи.

— Вы что, — спросил он, — только что проснулись? Вставайте скорей, идите на улицу, там вывешена «Правда» с большущей статьей о вас и ваших «Спутниках».

Я живо оделась, и мы с В<ладимиром> С<еменовичем> пошли разыскивать щит с «Правдой», и я на улице прочла эту статью, превозносившую меня до небес.

А затем я повела Володю в клуб Союза писателей в ресторанчик, еще тот старый, под библиотекой. Там я угощала Володю хорошим завтраком. За соседним столиком завтракали какие-то незнакомые мужчины, и мы услышали такой разговор:

— Да кто такая эта Панова?

— Кто ее знает, откуда-то с периферии, из района.

— Вы подумайте, из-за бог знает кого снимать такого человека, как Дмитрий Алексеевич.

— Ну, не она же его сняла, — вмешался еще чей-то голос. Я поняла, что моя история нынче обсуждается всюду. А вернувшись в Плотников пер<еулок>, получила телеграмму из Ленинграда, от Д<авида> Я<ковлевича>. Смысл ее был таков: «Я знал, что это к тебе придет, но не думал, что так скоро». Ну, и конечно, поздравления.

Так я вошла в литературу. Взлетела счастливая чаша весов. С тех пор много было и горя, но что делать!

В жизни не бывает одно только хорошее. Во всяком случае, с тех пор я хоть материально ни от кого не зависела и хоть отчасти могла компенсировать моих детей и маму за пережитые лишения.

Еще были попытки как-то меня прижать в процессе издания «Спутников» отдельной книгой, но и эти попытки были отбиты, — незримая защита окружала мою повесть. И «Спутники» выдержали множество изданий, прежде чем вошли в то мое Собрание сочинений в 5 томах, подписка на которое сегодня производится в Ленинграде.

11 октября 1969. В. Панова.

Комарово