Расскажу тебе о Севере

Ледовая стратегическая

Бывает, что в осенней скучной степи каким-то чудом сохранится один-одинешенек алый мак. И тогда видно его чуть ли не за километр. Смотришь на это яркое пятно, и все остальное как бы гаснет. Вот так и на магаданском аэродроме. Стоят здесь гиганты «ИЛы», мощные «АНы», стоят красиво и гордо. А все почему-то смотрят на ту дальнюю полосу, где к черным лиственницам скромно прижался наш «ледовик», как ласково зовут на севере самолет ледовой разведки.

...Ветер пронизывает до костей. Бежим к самолету через все поле. Семь ступенек по гибкой лестнице, и мы уже на борту. Но и тут, прямо скажем, не Ташкент. Температура в салоне как в холодильнике. А до запасных баков с горючим и притронуться страшно — пальцы обжигает мороз.

Наш «ледовик» — это скорее всего маленький летающий научно-исследовательский институт. Масса специальной аппаратуры и приборов. А вместо привычных кресел — желтые баки с горючим, без которых не полетаешь весь день над океаном. Сегодня, например, мы будем висеть над морем двенадцать часов. От зари до зари.

— Прошу взлет! — слышится голос Виктора: Сергеевича Базилевского, одного из старейших летчиков Севера. Прилетел командир сюда сразу после войны, прилетел случайно: надо было везти какой-то срочный и очень ценный груз.

— Может, золото, а может, олово, — смеется Виктор Сергеевич, когда вспоминает.— Да так и примерз к этим сопкам.

«Вот еще годика два полетаю — и домой», — решил он когда-то.

Но прошло и три, и пять, и семь «годиков», а он все летает. И почти каждое утро вот так же чуть хрипловатым голосом говорит с землей:

— Прошу взлет!

— Взлет разрешаю!

Это нам.

Ровно в ноль часов по московскому времени мы уходим в стратегическую ледовую разведку. Наш маршрут от берегов Колымы до самой Японии.

На земле еще темновато, а в воздухе солнце разливается по алым плоскостям. Проходим точно над центральной улицей Магадана — и под крылом уже бухта: белый лед, а у самых скал корабли с открытыми трюмами. Ради этих кораблей мы и уходим сегодня в далекую дорогу.

— Ну что, пойдем сперва к Братьям? — спрашивает Виктор Сергеевич.

— Конечно, командир! — в один голос отвечают гидрологи Гена Иванов и Анатолий Чумак.

Между прочим, курс самолету в ледовой разведке дают именно эти ребята. Я летал с ними не раз и не два. Попадали в молочные туманные озера, когда ничегошеньки не видать, прорезали снежные заряды, переживали адскую болтанку, когда лица даже бывалых летчиков становились белее снега, а они все шутили:

— Море нас знает, а своих оно не обидит. Мы еще полетаем.

И летают который уж год.

На мысе Братьев нас ждут. Там на голых, продутых всеми ветрами скалах живут пятеро метеорологов. Попасть к ним можно только летом, по воде, а так лишь радио связывает зимовщиков с миром. Хорошо, когда начинается ледовая разведка. Тогда нет-нет да и мелькнут над утесом алые крылья. Вот и сегодня перед вылетом нам передали три мешка: посылки, газеты и яблоки.

— Это на мыс Братьев, два месяца там не было почты. Пожалуйста, сбросьте.

Если подойти формально и официально, летчики могут отказать связистам. Ведь каждая минута полета стоит немалых денег. Но здесь никогда не откажут: какие счеты, когда пятеро ребят там, на утесе, делают для людей погоду и ждут не дождутся писем от родных.

— Конечно, сбросим!

Но сегодня сделать это не просто. Над мысом свистит шквальный ветер. И машину на таком ветру носит как перышко. Удержать ее очень трудно. Хорошо, хоть видимость отличная и от скал можно держаться на уважительном расстоянии.

Подходим ближе. На снегу черные фигурки, машут, бегают. Рады-радешеньки. Сейчас, сейчас! Наш Толя Чумак уже потащил в хвост самолета мешки с красными лентами. Дверца распахнута настежь. Страшновато даже смотреть, не то что стоять рядом. Но Толя привык. Раз, два, три — и готово. Мешки падают вниз. А мы на прощанье махнули крылом и ушли в море.

Теперь можно заняться и своими делами. А забот, хоть отбавляй. Вести стратегическую ледовую разведку на таком огромном пространстве сложно и утомительно. Ведь фактически надо перерисовать все льды Охотского и Японского морей. И не в тихом кабинете под уютной зеленой лампой, а на борту самолета, висящего над морем. Даже у бывалых летчиков под конец полета не увидишь улыбки. Устают, очень устают люди...

Уже почти час мы не меняем курса. Точно по меридиану спускаемся на юг. А ледовой кромки так и не видно, будто убежала от нас к самой Камчатке. И вместо воды кругом белые-белые поля. Лишь изредка заметишь пятнышко. Это нерпа вылезла погреться.

Все на борту притихли. У каждого сейчас своя забота. Бегает от приборов к локатору штурман Петр Краснянский: ему в разведке отдыхать некогда. Самолет за двенадцать часов вытанцовывает над морем причудливый вальс. И в этом вальсе, когда нет ни единого ориентира, а только белый лед да серая вода, легко потерять дорогу. Но Петр знает каждый мыс в лицо. Слава богу, летал здесь и на зеленых вертолетах, и на легких «Аннушках». Я потом побывал с ним на дрейфующей льдине «Северный полюс-15». От Диксона через полюс шли почти до Гренландии, шли долго и все же отыскали среди бесконечных торосов крохотную станцию. Это высший северный класс!

Гена Иванов залез в прозрачный колпак с левого борта. По-моему, ничего-то он не видит вокруг, внизу — сплошные ледовые поля. А в журнале появляются какие-то хитрые значки. Потом в конце полета по этим значкам будет нарисована ледовая карта.

Листает пухлые справочники Толя Чумак, изучает прошлую разведку. Видно, ищет какие-то закономерности, интересные детали. Ведь наука о льдах — это большая и важная наука, которая служит северянам.

Магаданцы не случайно Владивосток называли материком, а себя считали островными жителями. Все было верно. Где-то в начале ноября бухту Нагаева покидал последний теплоход, и до самого июня у побережья Колымы стояла тишина. Лед надежно и крепко закрывал трехсоткилометровой броней северные берега. Пробиться сквозь торосы, которые не уступают арктическим, кораблям было не под силу. И связь с большой землей держали только самолеты. Такое положение все считали нормальным и естественным: мол, против природы-матушки не пойдешь. И только посвященные люди знали, что ученые, летчики и моряки кропотливо, шаг за шагом изучают Охотское море, готовятся к мировому событию. И событие это произошло. Даже бывалые полярники поразились мужеству и искусству моряков. Правда, иные за рубежом отказывались верить, пока сами не увидели фотографии с места события, фотографии того февральского дня 1962 года, когда флагман ледокольного флота «Москва» привел в Магадан первый зимний караван. Это был праздник. Говорят, докеры разгружали корабли бесплатно, просто в знак благодарности морякам.

— А сейчас без зимней навигации, — говорит Генеральный директор всесоюзного объединения «Северовостокзолото» Валентин Петрович Березин,— мы и не представляем работу наших приисков, электростанций, рудников, да и вообще всю жизнь Крайнего севера. Нам были бы не по плечу нынешние высокие планы добычи золота. И свежие яблоки, и мощные бульдозеры — все нам доставляют моряки зимой. Мы, честно говоря, уже привыкли...

Да, люди ко всему привыкают. Такова уж логика жизни. Но надо помнить, что подвиг продолжается. Он стал будничен, но он не стал меньше. Чтобы провести очередной караван, ради которого мы летаем сегодня, потребуется столько же мужества и смелости, как и в феврале 1962 года.

...Наш радист Валентин Деев упорно ищет в бездонном эфире сигналы ледокола «Ленинград». Наконец тот откликнулся — и через сотни миль тянется пульсирующий путь морзянки.

Анатолий Чумак спрашивает курс корабля.

— 270! — отвечает капитан ледокола Вадим Иванович Абоносимов.— Идем в тяжелых льдах. За мной «Электросталь», «Ванкарем», «Березиналес» и «Енисей». Все время возвращаюсь обкалывать, очень тяжело.

— Вадим Иванович — диктует Чумак,— впереди лед десять баллов, вам не пройти с такими судами. Ждите нашу карту. Будем над вами — сбросим. До свидания.

И снова мы одни. И снова то спешим на восток, то резко уходим на запад.

В три часа дня увидели кромку. Еще минута, и под крылом — вода. После льдов на солнце она кажется теплой, хоть и знаем, что чертовски холодна. Но что это там внизу, кто назначил нам здесь свидание? Спускаемся еще ниже. Вот это сюрприз! Кит! Холод ему нипочем, купается в свое удовольствие. И на самолет никакого внимания. Мы не обижаемся. Да и некогда. Надо спешить к ледоколу.

Мы с механиком Яковом Ивановичем Бабичем тоже не сидели сложа руки. Приготовили для экипажа картошку, горячую, с паром.

— Хороша! Небось, наша, рязанская,— хвалит инструктор Евгений Ефимович Есаков.

— Да ты же из Москвы, — смеется командир.

— Какая разница, это ведь рядом.

Северянам все кажется рядом, привыкли мерить на тысячи километров, а тут какие-то две сотни.

— Командир, ледокол по курсу.

— Отлично!

Быстро заканчиваем обед и спешим в кабину.

Видимость великолепная. Прильнули к окнам. Сейчас покажется караван. Уже совсем близко, вот уже работает радиотелефон.

— С возвращением вас, Вадим Иванович! — поздравляет наш командир Абоносимова.

Оказывается, капитана «Ленинграда» после четырнадцати арктических навигаций неожиданно назначили командовать научно-исследовательским судном «Ю. Шокальский», который плавал в тропических и других теплых морях.

— Теперь останется совсем, ему там тепло, и никаких льдов,— говорили иные.

Но пророчества не сбылись. Всего год не видел капитан милых северных берегов, и вот снова Колыма, и снова ледовый разведчик над головой. Рад капитан, рады и летчики, что вернулся такой опытный человек, с которым работать одно удовольствие.

— Спасибо, спасибо! — благодарит растроганный Абоносимов.— Вы подошли вовремя. Я совсем остановился с караваном. Ну и обстановочка! Раньше чистую воду встречали и на 58-й параллели, а сейчас чуть ли не от Курил сплошной лед.

— Ничего, мы поможем. Толя Чумак нашел одну дорожку. Миль сто пятьдесят пойдете легко. На карте все увидите. Минут через десять сбросим. Ждите.

Самолет идет навстречу каравану. Уже видны черные точки и дым. И карта наша почти готова, Гена раскрашивает последние поля. Сейчас мы ее запечатаем в красный металлический вымпел и сбросим на палубу ледокола. Операция эта изумительна. Представьте, высота мачт «Ленинграда» сорок четыре метра, а самолет проходит над палубой корабля всего лишь в пятидесяти. Высшим классом считается сбросить прямо на мостик, чуть не в руки. Это эффектно.

Наш вымпел падает на корму. Тоже неплохо. Кружим над ледоколом, пока капитан прочтет карту — может, у него будут вопросы.

— Спасибо, спасибо, братцы. Все понял. Буду пользоваться вашей рекомендацией. Благодарю! В этом году, наверное, нам вместе работать и в Арктике?

— Конечно! — отвечает наш командир.— Куда же мы денемся. Будем вместе таскать корабли.

— Ну тогда до встречи наверху! — прощается с нами капитан Абоносимов.

«Наверху» — так многие полярники запросто называют Арктику. Не думал, не гадал я, что там, «наверху», тоже встречусь с капитаном. Не думал, что «Ленинград» будет моим домом. И не раз и не два, уже над моей головой, промелькнут алые плоскости ледового разведчика. Но тогда я еще ничего не знал, тогда мы просто продолжали разведку.

Ровно в 17.00 по курсу — мыс Мария, самая северная точка Сахалина. Смотришь на этот берег и вспоминаешь: «Ну, что тебе сказать про Сахалин. На острове нормальная погода».

Туман здесь такая же обычная вещь, как солнце в Сочи. Сегодняшний день не исключение. Туман. Проходим косу Байдукова, остров Чкалова. Места тихие, скромные. Но о каждом можно сколько рассказать!

Вечером от острова Хоккайдо повернули домой. Погода над Курильскими проливами, как говорят летчики, миллион на миллион. Синее небо и ни единого белого барана. Но у берегов Камчатки неожиданно врезаемся в снежный заряд. Думали, надолго, но он также быстро обрывается — и под нами рыбацкие корабли. Один, второй... насчитываем их четырнадцать... И все они кажутся крошечными на огромных ладонях океана.

Самолет покружил над ними. Мы передали по радио, что западные ветры могут прижать к берегу мощные ледовые поля, мол, будьте осторожней. Махнули традиционно крылом и ушли. Все исчезло, будто и не было никаких кораблей. Град стучал по обшивке, да внизу злились серые зимние волны. Я смотрел, как они догоняют друг друга, смотрел и не ведал, что скоро, совсем скоро вот в этих серых волнах я впервые узнаю, что такое надежда, когда надеяться вроде и не на что; я увижу, что мужеству человеческому в общем-то нет предела; я поверю старой морской истине: если сдается корабль, но не сдается капитан, значит еще не все потеряно. И я узнаю самого капитана.

...После ледовой разведки я должен был добраться к западному побережью Камчатки. Но как? Обычная дорога до какого-нибудь рыбзавода отпадала: берег отрезан сплошным ледовым барьером. Я сам это видел.

Оставалось только море. Долго, но зато верно.

Удача сама выходила мне навстречу. В рыбном порту Петропавловска, у северной стенки, стояла шикарно-белая плавбаза «Камчатка». Эх, попасть бы!

Старожилы посоветовали: пойди к капитану. Возьмет, если понравишься. Да скажи, что знаешь массу новых анекдотов.

Поднимаюсь на борт. Нахожу каюту капитана. И как тертый моряк — без лишних слов:

— На Запад?

— На Запад.

— Возьмете? Думаю, на вашем «Титанике» найдется хоть одно местечко.

Насчет «Титаника» я подпустил леща.

— Хорошо. В 23 ноль-ноль отход. Прошу не опаздывать.

Даже анекдоты не потребовались. Все просто.

Но недаром говорят: быстр уговор, да дружба коротка.

Вечером капитан протягивает радиограмму из «Дальрыбы»: «Срочно идите Владивосток».

— Начальство приказывает. Если во Владивосток — милости прошу.

— Нет уж, спасибо,— поблагодарил я капитана и скорей на берег.

С невеселыми думами брожу по Петропавловску. Вверх вниз, вниз вверх по улицам, похожим на волны. Где-то над головой вечерами горит красное ожерелье телевизионной вышки, и прямо к огням ползет машина. Спешить некуда, останавливаешься и долго смотришь, как крутит грузовик, взбираясь по лестнице в небо.

На Камчатке шутят: «Москва — город на семи холмах, а Петропавловск — семь деревень на одном холме».

Явно кокетничают. Город своеобразный и неповторимый, как и многое вообще на Дальнем Востоке. Каждый холм здесь — история, каждое имя — воспоминание.

Па холме, с которого русские батареи сто лет назад отражали нападение английских кораблей, меня чуть не сбил с ног знакомый моряк.

И сразу, без всяких там «здрасте»:

— Почему здесь, не удивляюсь, но почему такой кислый? Переживаешь битву столетней давности?

— Давят сегодняшние заботы,— отвечаю я мрачно, даже забыв обрадоваться встрече с хорошим парнем.

— В чем дело? Деньги нужны?

— Нет, нужно позарез на западное побережье. Пешком не уйдешь. Понял?

— Эх, черт возьми, полагалось бы за встречу по пятнадцать капель, но коли так — жертвую традицией. Беги живо в порт. У холодильника стоит «Кавран» и еще несколько посудин. Как раз идут на Запад.

Капитан «Каврана» говорил:

— Нет, не могу. Понимаешь, морской закон. У меня двадцать три спасательных жилета, а ты будешь двадцать четвертый. Чем я тебя спасать буду? Скажи, чем? Вот видишь — нечем. Извини, браток, не могу.

Капитан говорил еще минут пять, и все о законах.

— Ладно,— наконец подвел я черту. Но сказал это почему-то с угрозой.

Капитан усмехнулся и ушел. Хорошо еще, что не позвал матроса дать мне по шее. Глупо, наверное, получилось.

Иду вдоль причала. Корабельные огни плавают рядом в черной и вязкой, как нефть, воде. Ненасытные чайки даже вечером ныряют с головой в эту нефть, но странно — почему-то остаются по-прежнему белыми.

Эх, жизнь репортерская...

В сказках добрый волшебник приходит на помощь Ивану-царевичу (или просто Ивану) — замечали? — в самую скверную минуту. Казалось, сейчас наш герой погибнет — и вдруг...

И вдруг из иллюминатора корабля, что стоял у стенки, высовывается кудлатая голова моего личного волшебника.

— Что грустим, братишка, али посудину свою прозевал? Давай к нам. На западе встретимся. Перепрыгнешь?

— А можно?

— Да я вижу, ты еще салажонок. Сейчас пойду к кэпу, и все будет ладушки — жили мы у бабушки, кушали оладушки.

Волшебник мой был явно «под мухой». И я подумал, что все это треп разгулявшегося человека.

Но голова скрылась. И я решил подождать просто из любопытства, терять-то все равно было нечего.

Минут через пять меня. окликнули уже с палубы.

— Эй, адмирал, топай сюда, кэп зовет.

По широкой треснутой доске, переброшенной с берега на борт, поднялся на палубу.

— Извини, парадного трапа не приготовили, не ждали — встретил меня мой кудлатый волшебник. — Иди в рубку. И если ты шпион, не говори кэпу, а то не возьмет.

Парень захохотал и крепко хлопнул меня по спине.

На мостике я увидел молодого капитана. На вид ему было не больше двадцати восьми. Одет даже слишком изящно для такого махонького корабля: белая накрахмаленная рубашка, на костюме ни одной складочки. Такими обычно рисуют молодых штурманов с какого-нибудь комфортабельного пассажирского лайнера.

Капитан, видно, устал, хлопот перед отходом (это я знал) всегда слишком много.

Длинные пальцы перебирали карандаши на разложенной карте. Человек этот мне не понравился, может потому, что были у него скучающие глаза, почти не замечавшие меня, а может потому, что сам я был злой, поэтому и подумал о нем зло и с неприязнью: наверное, случайный тип на рыбацком сейнере, спит и видит, как бы смыться с этой пропахшей борщом, селедкой и резиной посудины. А проще говоря — морской пижон, который и моря-то настоящего не видел. В общем, одни золотые нашивки — и только.

Я ждал, что он почувствует мою неприязнь и прогонит меня с корабля, но он бросил карандаши и сказал:

— Так значит, в Бристоле плавали вместе с Калашниковым? А сейчас на каком судне?

Я опешил.

— Это вы ко мне?

— А к кому же? По-моему нас здесь двое.

Пришлось рассказать, кто я и что мне надо.

— Сукин сын Калашников, опять наплел черт знает что,— как-то беззлобно и легко засмеялся капитан,— прибежал, говорит, дружка встретил, надо взять. Ну и парень, хлебом не корми — дай соврать. Ладно, коли пришли — оставайтесь. Только удобств у нас никаких. Будете спать у меня в каюте на диване. Документы покажите старпому. Сейчас отходим. А пока ступайте в радиорубку, там, кажется, прощаются с берегом. Да не обращайте внимания, что ребята выпили, теперь месяцев на пять станут трезвенниками. Договорились? Ну и отлично.

Он вежливо козырнул и сразу забыл обо мне, снова углубившись в карту.

В радиорубке действительно шел пир горой. Каютка — метров пять, не больше. Теснота: не то что яблоку, окурку негде упасть. Но чудо морского гостеприимства — мне даже нашли место на койке у самого иллюминатора.

Мой волшебник и враль Саша Калашников обнимал радиста Васю Харитончика, худого высокого парнишку в клетчатой ковбойке.

— Васька, милый, помнишь у Итурупа нас прихватило. Нет, не помнишь?

— Конечно, Сань, конечно, — кивал тот головой и, шмыгая носом, все хотел поправить съехавшие очки в тонкой проволочной оправе.

Я смотрел на радиста и очень жалел его, этого с виду явно сухопутного человека, похожего на знаменитого Паганеля. Он сейчас все «помнил». Спроси его Сашка, как вместе обедали где-нибудь в Кейптауне,— тоже не стал бы возражать, хотя Кейптаун видел только на карте.

Сегодня он все «помнит». Завтра же, когда кругом будет только море, без конца и края, а до ближайшей пивной, где можно чуточку поправить голову, миль двести. Паганель пошлет к черту и Саньку вместе с его Кейптаунами, и даже меня, когда намекну про сегодняшнюю вечеринку, и только капитану скажет:

— Семеныч, прости, сам понимаешь.

Но это будет завтра, а сегодня он тычется носом в Сашкину грудь и вместе с ним вспоминает Бристоль, где волна давила выше мостика, так что оставались под небом одни антенны, и девочек с Сероглазки, и сколько они оставили прошлый раз в петропавловском ресторане «Океан», где за их столиком вот сейчас, в эту минуту, кто-то гуляет, а им уходить на Запад...

Да, нам пора на Запад. Сброшена доска, служившая трапом, и вот уже поплыл причал и черная полоса между нами и берегом все шире и шире. Может быть, только мне, а впрочем не знаю, хочется последний раз потрогать рукой этот берег, будто взять у него еще одну каплю силы в большую дорогу. Но черная полоса все шире и шире. Теперь уже не дотянешься, теперь уже поздно. Думали, вернемся сюда через полгода. Думали...

Огни Петропавловска, разбросанные светлой подковой, неслышно уплывали за кормой. Ребята прощались с домом. Они молча стояли на палубе и вглядывались в берег. Наверное, каждый хотел отыскать свое родное окно. Но что там разглядишь в этой белой подкове?

Последний раз нам подмигнул маяк у створа. И исчез. Впереди только черная простыня океана.

Ребята разошлись спать. Завтра работа, завтра начнутся бесконечные вахты...

— Перед выходом капитаны получили штормовое предупреждение.

— В море двенадцать баллов. При опасности — заход в бухту Русская.

Другие бы рыбацкие корабли не покинули порт с таким прогнозом. Но у наших СРТ морским регистром черным по белому записано — неограниченный район плавания. Значит, можешь уйти в любую точку мирового океана. А разве доберешься до этой точки, если все время будешь ждать у моря погоды! Вот и ходят рыбаки — план выполнять надо!

Свободная от вахты команда спит. А на мостике — жизнь. Часа в два ночи наш капитан запросил обстановку у кораблей, что вышли из Петропавловска раньше нас. Ответ добрый.

— Идем полным. Все нормально. Ветер шесть баллов. В Русскую заходить ни к чему. Счастливого плавания!

Ну что ж, пойдем дальше. Для рыбака время дорого.

Утром штурманы уже деловито решали, склонившись над картой, каким из Курильских проливов проскочить на Запад. По авиаразведке (вот для чего мы болтались в воздухе четырнадцать часов), первый наглухо забит тяжелыми льдами. Во втором чуть легче, но тоже опасно. Ветер изменится — и захлопнет, как мышеловку. Ну что ж, придется стучаться в ворота третьего. Дальше. Но зато вернее.

— Генеральный восемьдесят! — командует капитан.

— Есть генеральный восемьдесят, — эхом откликается матрос на штурвале.

Капитан сегодня снова похож на штурмана с океанского лайнера, совершающего международный круиз. Рубашка, костюм будто только что отглажены. Лишь чуточку лицо осунулось. В каюте-то я один всю ночь проворочался на узком дерматиновом диване. Он спать не пришел.

На борту порядок. Заглянул в радиорубку — стерильная чистота. Даже очки у Васи Харитончика какой-то необыкновенной светлости.

После обеда стою на мостике у открытого окна. Час, два. Океан как озимая рожь, и в зеленых волнах гуляет ветер. Шторм шесть баллов. Монотонно кланяясь морю по самую палубу, наш маленький траулер спешит на запад.

Скоро на траверзе мыс Крестовый.

Справа по борту в разрывах белесого тумана угадываются его скалы, тяжелые и холодные. Море по сравнению с ними надежно как родной материнский дом.

И вдруг... Именно вдруг, я помню это отлично, налетел ледяной заряд, будто ахнула со скал по кораблю тысяча пушек жестокой картечью.

Исчезли скалы, погас день, и волна, словно обожженная градом, закипела, заметалась, увлекая в какой-то круговорот наш маленький корабль. Весь мир утонул, перестал существовать. А может, его никогда и не было. Только ветер с каждой секундой гудел сильней и рвался, запутавшись в антеннах.

— Капитан, норд вест! — кричал штурман.

— Знаю, держать генеральный.

— Есть держать генеральный.

— Алеша, посмотри здесь. Я пойду переоденусь. Кажется, начинается.

Nord West! Я слышал о нем в здешних краях немало воспоминаний. Тяжелых, разрывающих сердце на части. Я видел вдов, потерявших мужей после зимнего Nord Westа. Они торопливой походкой спешат мимо Петропавловского порта и никогда не взглянут на длинный ряд рыбацких кораблей, прижавшихся к стенке, не взглянут, чтобы не бередить свою память. Я видел старушек, безмолвно стоящих на горке, что высится над самым причалом. Они стоят здесь часами, в. черных линялых платочках. Старые русские женщины русского Севера, прожившие всю суровую жизнь без бога, сейчас украдкой, стесняясь чужих глаз, одними губами шепчут молитву и провожают крестным знамением каждый корабль, уходящий в море, где после Nord Westа остались навеки их отчаянные кормильцы, а порой и дети. Я видел молодых петропавловских ребят, для которых зимний Nord West звучит как война. Ведь после него они не увидели своих отцов. И все же, окончив училище, по семейной традиции парни землю меняют на зыбкую палубу рыбацкого корабля. Земля надежнее, чем море, но почему ж они туда? Никто не ответит, никто не остановит, даже страшный бездушный зимний Nord West, что обрушился так неожиданно сейчас на наш «Семипалатинск».

Целый час мы еще пытались идти своим курсом. Но судно все тяжелее валилось на борт, всё чаще принимало кормой страшный удар. А моряки знают, что это такое — удар в корму.

— Нос на волну, ложиться в дрейф...

Это слова капитана. Он в кожаной ушанке и черном кожаном полушубке. Прошел мимо рулевого, положил ему руку на плечо:

— Боря, ты все знаешь. Левый крен градусов пятнадцать. Будь внимательней.

И уже свободному матросу:

— Деда на мостик!

— Есть деда на мостик.

Пришел дед — щупленький, невысокий мальчишка, наверное только-только после училища. Двадцать пять лет ему хватит за глаза. Да еще останется. А все равно дед. Ничего не поделаешь — всех главных механиков так крестят на море.

Пришел, вытер цветной ветошью мазутные руки. Ждет.

— Дедушка, как машина?

— Дышит, Семеныч.

— Прошу тебя, все еще раз посмотри. Ложимся в дрейф. И, кажется, Алеша, надолго. Ну, ступай.

— Добро!

В море чем больше опасность, тем люди друг к другу ближе. Я думаю, не стоит говорить — почему.

А ветер ревет. И кой черт уже разберет, где вода, где небо. Все смешалось, все стало одним цветом — черным.

Окна рубки покрылись толстым слоем льда: мороз-то около двадцати, а воды, слава богу, вокруг хватает. Заливает наш кораблик, как заливают каток. На мостике осталась лишь маленькая амбразура, да и ту приходится уже пробивать ломом. Ведь надо следить за волной. Но высунется капитан, и ветер забивает горло, бросает соленый лед в лицо. Разве что-нибудь разберешь. А разглядеть нужно. Сейчас наш единственный курс — против волны. Чуть в сторону — и мачты словно магнитом тянет к воде.

Локатором ищем берег. Быстро определяем точку: штормим на траверзе мыса Крестовый. Минуту мы видели его на зеленом экране, и все исчезло. Локатор остановился — заковало льдом,— мы ослепли.

В три часа дня были оборваны все антенны. На каждом проводе столько льда — канаты не выдержат, не то что тонкая проволока.

Уцепившись крепко за поручень, как ребенок за мамашину юбку, я стоял рядом с капитаном. Единственная мысль — не разжать руки, иначе полетишь куда-нибудь вверх тормашками. Не знаю, с чем сравнить такую качку, да и качка ли это вообще. Все вокруг вертится, переворачивается. Ощущение пространства потеряно. Состояние такое, будто находишься в роторе, который раскручивают во всех плоскостях.

Вечером Вася Харитончик натянул в своей рубке как бельевую веревку кусок проволоки и через эту горе-антенну пытался связаться с кораблями, узнать, что же происходит вокруг.

По коротким обрывкам услышанных переговоров, чьих-то радиограмм мы начали понимать всю колоссальную опасность, свалившуюся на корабли.

«Кавран», что вышел из порта раньше нас, тоже лежал в дрейфе. Там уже начали окалываться. «Киту» повезло. Он спустился до самых Курил, попал в ледовые поля, и у него спокойно. Попытался пойти дальше, но прихватило, и снова вернулся. Мы ему завидовали, нам-то прятаться некуда.

Вася мрачнел и все упорнее искал голоса кораблей.

Вдруг он начал что-то судорожно писать. Теплоход «Тулома» говорил с Петропавловском.

«Тулома»: Последний разговор микрофону с «Карагой» у меня был один тридцать. Попросил сообщить обстановку.

«Карага»: Нахожусь трех милях Уташуда, сильное обмерзание. Крен достигает 60 градусов, заливает водой, все люди окалываются, необходима немедленная помощь. Прошу связаться с плавбазой «Десна», направить ее нам. Также прошу вас идти нам.

«Тулома»: На ходу ли машина, можете ли двигаться? Советую выбрасываться берег.

«Карага»: Продвигаюсь берегу, машина ходу, берег вижу локатору, связь постоянно держите мною частоте 3120. Поторопите «Десну».

«Тулома»: Пытаюсь вызвать «Карагу» через 10-15 минут. Связи больше не добился. Капитан «Туломы» Лейзеруков.

Молчит «Тулома». Молчит Петропавловск. Мы их уже не слышим. Потеряли.

А что же с «Карагой», что же с ребятами, которые вчера еще стояли вместе с нами на причале, шутили и чуть грустили перед дальней дорогой? Может, наш Вася ошибся, может, он все перепутал? Нет! Позже, на берегу, радиограмму с «Туломы» я сверил до последней запятой. Все верно: «через 10-15 минут пытаюсь вызвать «Карагу». Связи больше не добился».

Справа у амбразуры капитан, слева — Вася, сгорбившийся в три погибели над своим ключом. Кому он стучал? Я не знаю. Но он стучал и стучал, будто каждому человеку на далекой земле хотел сообщить о Nord Westе.

А мир жил своим...

На коротких волнах я слышал тихую музыку и томнейший голос. И представил себе, как сидят где-нибудь за столиком с крахмальной скатертью элегантные мужчины и клянутся изящным женщинам, в перерыве меж двух бокалов шампанского, пройти для них огни и воды. Сидят, слушают томный голос, и какое им дело, что где-то у Курил погибают отличные ребята.

Капитан наконец-то решился.

— Вася, передай в Петропавловск. Пора.

И летит по маленькой проволоке через сотни миль голос нашего «Семипалатинска»: «Ветер Nord West ураганной силы. Сильное обмерзание. Прошу установить постоянную связь. Следить нами. Оказать помощь».

Я знаю, как тяжело было капитану писать эту радиограмму. Но ветер уже действительно достиг ураганной силы. Есть такая таблица Бофорта. Чтобы хоть как-то понять, что происходило в те часы, я приведу для сравнения несколько цифр. По этой таблице двенадцатибалльный шторм — это ветер от восемнадцати до двадцати одного метра в секунду. Жестокий шторм — двадцать девять метров в секунду. Свыше тридцати метров — ураган. А над нашим кораблем ревел ветер более пятидесяти метров в секунду. Позже мы узнали, что на берегу ураган поднимал бочки, полные горючего. А в бочках этих по семьсот килограммов.

Владимир Петрович Зеньков из моринспекции в Петропавловске лишь качал головой, когда я, живой после этой эпопеи, стоял в его кабинете, и говорил:

— В Северо-Курильске корабли срывало с якорей и канатов как игрушки. А ваша колонна оказалась как раз против долины, по которой обрушивался в море Nord West.

Седой капитан, отплававший по морям и океанам тысячи и тысячи миль, отворачивался к окну, чтобы я не заметил его боли.

— За тридцать лет, поймите — за тридцать лет, не помню такого жестокого ветра под берегом. Вы были рядом со скалами, и даже они не могли уберечь. Мы здесь на земле сделали все.

Там, в ту ночь, мы еще не знали, что на земле действительно сделали все. Бросив свои маршруты, в район бедствия уже спешили «Зевс», «Черняховск», «Десна», «Хатангалес», «Тулома», «Сергей Лазо», «Куинджи», «Болид», «Кустанай», «Алаид», «Абагур». И каждый из этих кораблей готов был, забыв обо всем на свете, искать, искать и искать в черном ревущем океане маленькие ледышки, в которые уже превратились наши траулеры.

Если б только ураган... Тогда еще полбеды, тогда еще можно и не звать землю. А то ведь и мороз. Это самое страшное для маленьких рыбацких кораблей — обмерзание. Наш «Семипалатинск» сейчас — сплошная глыба льда. От клотика до кормы — все заморожено. Он уже не выныривал из волны, отплевываясь белой пеной, а как-то вязко, тяжело выбирался на гребень и все хотел лечь на бок, будто отдохнуть.

Мы теряли остойчивость! Слово-то какое прозаическое, а в этом слове жизнь корабля, жизнь капитана, жизнь Васи-радиста, жизнь матроса Саши Калашникова, жизнь нашего боцмана Гриши Габдулина, жизнь кока Бори Шевцова. Я знал, даже в эти минуты Борис драил кастрюли, которые могли нам больше никогда, никогда не пригодиться.

Застыл на руле Боря Киселев. Вот уже десять часов он не отпускал штурвала. Через амбразуру я видел, как боцман на носу, то исчезая в волне, то вновь появляясь на свет, неистово колол лед. Колол ломом, который сейчас у него не вырвал бы из рук никакой девятый вал.

— Всей команде на палубу — кричал капитан.— Всем окалываться!

Связавшись пятерками — одному не устоять, сразу смоет,— ребята в оранжевых костюмах как в атаку выходили на палубу.

В луче прожектора мелькали ломы. Потом все накрывала черная волна, и я видел, как люди, прижавшись друг к другу, катились к фальшборту, потом вновь поднимались и вновь брались за ломы. Через десять минут ребята вваливались в коридор мокрые и падали отдыхать здесь же, у двери, в которой исчезала новая смена. Они сидели молча, без единого слова и только жадно хватали обмороженными пальцами сигареты.

Не потерять остойчивость! Не лечь на бок! И, выкурив сигарету, они вновь уходили в кромешный ад.

За борт летел не только лед. Какие-то бочки, мешки, даже ящик сливочного масла, что был привязан наверху у мостика. До масла ли сейчас! Все, все выбросить! Лишь бы еще на один килограмм, хоть на один килограмм наш «Семипалатинск» стал бы полегче, поменьше бы валился набок.

Нас уже дважды положило на борт, да так, что мачты чуть-чуть не коснулись воды. В первый крен я стоял в коридоре рядом с ребятами, только что вернувшимися с палубы. Вдруг переборка медленно поползла куда-то вверх, а мы лежали прижатые к стенке, крепко обнявшись, будто защищая друг друга. Я видел глаза ребят. В них не было ужаса, в них была только печаль и спокойное ожидание чего-то последнего, неповторимого. Но что это последнее и как оно придет к нам — мы не знали. Мы не верили, что вот сейчас, через секунду, а может через пять, корабль перевернется, и хлынет в коридор ледяная вода, и мы последний раз увидим глаза друг друга. Или, может, вот так, обнявшись, застынем в своем последнем молчании.

Смерть была рядом с нами, но мы не верили, не могли поверить в это, ведь каждый из нас не прожил еще и тридцати весен и каждого кто-то ждал на берегу…

Мужчины и мужество! Ведь это одно и то же, и корень слова один. В последнюю минуту они забывают о себе, их губы шепчут любимые, родные имена.

...Вода хлынула через борт. Но она лишь залила пол и остановилась. Корабль наш снова поднимался и мачты вновь тянулись к небу.

Я заглянул в открытый люк машинного отделения. Там грохот дизелей и в сплошном пару мелькающие руки. Механики дрались не хуже матросов, хотя в минуты, когда корабль ложился на борт, инстинкт жизни почему-то всегда тянул наверх. Но механики оставались на месте, и, может, только поэтому «Семипалатинск» не показал черному небу свой киль.

В два часа ночи на мостик пришел «дедушка» и сказал капитану:

— При таких оборотах машине осталось работать минут пятнадцать. Температура 600 градусов. И потом мы все равно не выгребем. Только стоим на месте, до берега не дотянем.

— Алеша, ты дед у меня мудрый. Я тоже не дурак. Остановить дизель — сразу положит. Делай что хочешь, но обороты держи.

И только дед успел сказать «добро» и слететь вниз по трапу в свой машинный ад, полный пара и грохота, как нас вновь положило на борт.

Медленно, медленно мачты пошли к волне. Мы уже одним бортом черпали воду, она проливалась куда-то внутрь корабля, и от этого крен был еще больше. Вот мачты чиркнули по воде. Ну, еще секунда! Еще одна, еще маленький, совсем маленький толчок волны, и мы перевернемся. Капитан, ухватившись за какую-то железку, висел надо мной и кричал в амбразуру:

— Ну, старина, выдержи. Родной, выдержи!

Это он кораблю.

И корабль услышал капитана. Сбрасывая воду, будто это тягучий расплавленный вар, он снова поднимал мачты.

— Еще один такой крен — и конец. Я знаю, он выжал из себя все.

Андрей говорил о корабле как о живом человеке. Может поэтому «Семипалатинск» — эта облезлая синяя скорлупа — его и услышал в самый тяжелый миг. А может, он тоже, как живой, не хотел умирать.

— Ты знаешь, о чем я подумал, когда мачты легли на воду?

Это капитан уже ко мне.

— Снимать валенки или не снимать? Смешно? Дурацкая мысль. А вот пришла. Но будь ты и чемпионом мира, все равно через двадцать минут замерзнешь в этой чертовой воде. Если что, за борт не прыгай. Просто незачем. Через полчаса нас, наверное, снова положит.

— Слушай Андрей, может, мне записку написать? Ну, знаешь, всем родным, мол, простите, ну чего тебе объяснять...

— Не распускай нюни. Если не выгребем, и корпуса не найдут. А ты записку...

И капитан сплюнул кровь. Губы у него разбиты. Лица почти не видать из-за ледяной корки.

А корабль снова ложился на левый борт.

Прибежал матрос.

Капитан спросил:

— Ну, как там ребята?

— Человек пять обморожены. Остальные...

— Остальным всем за ломы и на палубу.

А корабль тянуло на левый борт, и снова переборка становилась нашим потолком, и снова нужно было хвататься за что-то, лишь бы не вылететь из каюты.

— Вася, пора, давай стучи Петропавловску.

«Я — «Семипалатинск», я — «Семипалатинск». Окалываться не успеваем. Главный двигатель охлаждаем забортной водой. Почти потеряли остойчивость. Крен достигает критического. Вынужден был дать сигнал бедствия. Судно плохо управляется. Главный двигатель работает на пределе. Обмерзание».

Андрей ждал, пока радист отстучит последнее слово. Медленно, будто решаясь.

— А теперь — SOS! Может, услышат. Всё!

Я посмотрел на часы: два ночи. А в Москве, далекой Москве, лишь пять часов вечера. Люди после работы вливаются в метро, стоят в очереди за колбасой на ужин, кто-то спешит на свидание. Люди, неужели вы не слышали, что мы звали вас на помощь?! Неужели вы не слышали, как над черными ревущими волнами наш радист кричал, задыхаясь, в микрофон:

— Я «Семипалатинск» — SOS! Я «Семипалатинск» — SOS! Я «Семипалатинск» — SOS!

Он кричал потому, что наши ребята, обмороженные, измученные, еще били этот проклятый лед. Но они, как солдаты в бою, уже падали, теряя последние силы. И все меньше и меньше их поднималось в атаку. Но мы не виноваты, что нас было всего двадцать четыре. А океан... если б вы видели, какой он огромный и бездушный!

— Я «Семипалатинск» — SOS! Я «Семипалатинск» — SOS!

Маленький кусочек проволоки связывал нас с миром. И вся надежда: наш земной Паганель — Вася Харитончик, перекричит ли он океан, достучится ли в чьи-нибудь сердца?

— Я «Семипалатинск» — SOS! Я — «Семи...»

Вася осекся на полуслове и будто влез в передатчик. Сквозь непрерывный треск, писк и еще черт знает что мы услышали слабый голос.

— Я — «Абагур», Я — «Абагур». «Семипалатинск», слышу вас. Сообщите свои координаты.

Капитан вырвал микрофон. Как он там, у амбразуры, почувствовал голос корабля — одному богу известно. Но он уже кричал.

— «Абагур», я — «Семипалатинск», понял. Локатор вышел из строя еще утром. Последняя точка — траверз мыса Крестовый. Четыре мили от берега. Где мы сейчас, не знаем. Пытаемся выброситься на берег, но, кажется, тащит в океан. Ищите нас у мыса Крестовый. Прием.

— Я — «Абагур», вас понял. От вашей последней точки нахожусь в тридцати милях. Иду полным. Сколько вы сможете продержаться? Прием.

— Я — «Семипалатинск», машина может отказать в любую минуту, охлаждаем забортной водой. Последний крен был шестьдесят градусов. Окалываться больше не можем. Если что, команду подбирайте на плаву. Скажите ваш ход. Прием.

Треск, писк, грохот. «Абагур» молчал. Неужели пропал? Ну где же ты, «Абагур»?

Целый час, целую вечность молчал «Абагур». И снова — будто вынырнул из бездны.

— Я — «Абагур», я — «Абагур». «Семипалатинск», вы все время куда-то пропадаете. (Это мы-то пропадаем!) Почему не отвечаете, почему не отвечаете? У нас тоже отказал локатор. Поэтому включите все огни. Даю пятнадцать миль. Скоро буду вашей точке. Держитесь. Мы рядом!

Я не видел войны, я видел только хронику в кино: лейтенант, залитый кровью, поднимал свой взвод в последнюю (наверное последнюю) атаку.

Я вспоминал того лейтенанта, когда смотрел на нашего капитана, тоже залитого кровью. Он первым ушел на палубу колоть проклятый лед. Он был солдат, он был в бою и неважно, что вместо винтовки в руках держал чугунный лом. И ребята пошли за ним. Это тоже была последняя атака. Ведь «Абагур» уже рядом. Мы должны, обязаны были держаться...

Моряки рождаются на свет по нескольку раз. И только судовые журналы отмечают эти даты. Больше они никому не известны.

«21 февраля в семь тридцать пять встали под борт танкера «Абагур» — это из судового журнала «Семипалатинска»».

В ту минуту мы поняли, что родились. Был понедельник.

...Наверное, жалкий вид имел наш «Семипалатинск». Накренившись на левый борт, весь обросший льдом, он еле-еле держался на плаву. С танкера прямо на палубу прыгнуло человек двадцать. Вооруженные лопатами и ломами, они рубили лед.

Андрей, дед и я перелезли на «Абагур». В унтах, полушубках, с воспаленными красными глазами, какие-то еще отрешенные, будто нас впервые вытащили на солнце из темной ямы. В теплой отделанной под светлый орех капитанской каюте у нас закружилась голова — до чего же прекрасен мир, до чего ж он мил и дорог людям.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, и буквально глотали и это тепло, и этот покой, не замечая, что с одежды натекли огромные грязные лужи.

Мы уже по привычке жались друг к другу. Неужели все позади, неужели не будет крена в шестьдесят градусов и этого тревожного ожидания, когда оборвется стук дизелей? Ведь тогда прямо в валенках прыгай за борт в черную ледяную воду, в которой все равно замерзнешь как рыба на льду.

Мы и верили и не верили. И только когда в каюту вошла в светлом халатике заспанная девушка, такая земная, такая спокойная,— она, наверное, безмятежно спала в своей каюте и даже не подозревала, что корабль ее изменил курс и всю ночь в черном океане искал вот этих замерзших людей, — мы взглянули на нее и засмеялись. Впервые легко и свободно, будто глотнули наконец-то полной грудью пьянящего солнечного ветра. Ну конечно, теперь все позади! Какая еще опасность, какой крен, если рядом милая, чуточку рассерженная девочка, которой трудно представить, что в океане иногда погибают люди...

— Томочка,— обратился к ней капитан «Абагура» Петр Семенович Шварцман,— ты накрой. И чего-нибудь повкусней вот для этих новорожденных бродяг.

Девчонка ушла. А Петр Семенович засмеялся.

— Вы думаете, она что-нибудь поняла? Ни черта! У моей буфетчицы нет нервов.

Ты прав, капитан. Ты сегодня во всем прав.

— Черти вы полосатые, давайте выпьем за вас. Давайте выпьем за всех, кто сегодня родился.

Он разлил по стаканам спирт и поставил на стол банку воблы. Тамара принесла нам картошки. Горячей, с паром, настоящей земной картошки.

— А теперь второй тост по традиции за родителей? — улыбнулся Андрей.

— Принимаю. Жалко, радист мой свалился. Это он вас рожал. Пять часов орал на всю вселенную. Ну, пусть спит после родов. Мы ему потом нальем.

И мы выпили за родителей — за команду танкера «Абагур».

Петр Семенович отодвинул пустой стакан, закурил.

— Я бы мог не успеть. Но я видел, что творилось два года назад в Бристоле в такой же ураган, и знал, что творится с вашим суденышком в такой кутерьме.

Некоторые думают, чем больше корабль — тем лучше там моряки. Иной сопляк сходит на лайнере пару раз в загранку, а потом кричит — моряк! Я бы его к вам на палубу вот в такую ночь. Пусть бы похлебал моря без ложки. Рыбаки — трудяги. Да что я вам-то говорю... Да, прости, забыл, у вас никого не смыло?

— Слава богу!

— Вот и чудесно. Сейчас обколем хорошенько. Потом на веревочку и потащим в Петропавловск. А теперь по последней и спать. У меня места много. Оставайтесь.

— Спасибо, капитан. Мы уж к себе. Ребята там остались одни.

— И то правильно. Пойдем лагом. Торопиться некуда. Я получил погоду — часа через два все утихнет.

Мы пожали руку капитану.

— Дай бог так больше не встречаться. Лучше на берегу. Идет?

— Идет, капитан. Ну, еще раз спасибо!

Проснулся я вечером. Проснулся от тишины. Вышел на палубу.

«Семипалатинск» прижался к танкеру, как прижимаются к матери малые дети, когда страшно. Но страха уже не было. Не было ничего. Только слева солнце высинило снежные береговые скалы, зеленая; вода облизывала нос корабля, да белые чайки без крика кружились над нашими еще заледенелыми мачтами.

На танкере включили радио. В тишине средь моря, облокотившись на борт, хорошо слушать земную песню.

А я подумал: интересно, что снится сейчас нашим ребятам?

Высоко рядом с чайками летела песня.

А мы шли в Петропавловск. И был понедельник. Счастливый день!..

…После той ураганной ночи в океане думал, что большего испытания на севере для человека не бывает. Думал искренне и категорично. Но скоро новая дорога подсказала, что мужество будней, мужество нашего обыденного труда, которым мы были заняты вчера, заняты сегодня и которым будем заняты завтра, всегда достойно восхищения и почета. Но главное: в таких вот буднях, таких вот заботах, со стороны вроде и неярких и неброских, но требующих колоссального напряжения воли, всех душевных сил, и кристаллизуется удивительная преданность северян своему краю. Природа той преданности — сама жизнь Севера, когда каждый день — это прежде всего преодоление трудностей. И трудности побеждает не техника. Их побеждают люди.

В этом меня убедила т р а с с а.