Расскажу тебе о Севере

Наука и льды

Это было, наверное, самое нарядное утро.

Июль не пожалел солнца. И деревья с головой купались в нем. Даже у метро, где так много машин, площадь, казалось, вместо асфальта сегодня залили пахучим молодым медом. Так щедро цвели липы...

Возле газетного киоска стояла очередь. Обычная очередь. Многие читали газеты тут же, в двух шагах. Открывали страницу и сразу же замечали странное название: «Пурга в июле».

— Где?

— Когда?

— Не может быть!

И действительно, не верилось, что в такое вот утро где-то бушует пурга и вся земля выкрашена белым снегом.

Особенно поражала строчка: «Вот уже почти месяц у мыса Шелагский стоит во льдах караван. А до порта Певек всего 25 миль».

Как же так? Всего 25 миль и не могут пройти за месяц. И что же за мыс такой — Шелагский?

Далекий, неведомый Шелагский! Многие лишь сегодня услышали твое имя. Мы же с тобой знакомы давно. Я уже видел этот рубикон Арктики, который не так-то просто перейти. Я видел коричневый мыс в вечной туманной шапке и как льды, прижатые норд-вестом, лезут прямо на скалы. Грохот невообразимый. Но в этом грохоте все равно слышно, как плачут кулики. Наверное, потому, что тишины в Арктике все-таки больше.

Но рассказ мой будет не об этой тишине, мой рассказ о том, как люди дрались лицом к лицу с океаном, как отступали и вновь поднимались на штурм ледовых баррикад, которых в том году так много настроила Арктика, мой рассказ о людях, для которых чувство долга и ответственность за порученное дело превыше всего. Ради этого я и улетал в высокие широты, расставаясь с Москвой, залитой хмельным медом июля.

Ночью звонил в Певек в штаб морских операций Восточной Арктики.

У телефона руководитель научной группы, мой давний знакомый Борис Крутских.

— Конечно, прилетай. Навигация будет интереснейшей. Такого еще никто не помнит. Да и капитан «Ленинграда» Абоносимов приглашает на борт. Только одевайся теплее, у нас пять градусов мороза. До встречи!

— До встречи!

Самолет в Шереметьеве стоит на поляне. И высоченные березы в зеленом пламени лета шумят совсем рядом. Они протягивают к нам свои гибкие ветви словно руки для прощания.

Березы прощаются только с нами. И мы чувствуем это. Вон пассажиры, улетающие в Ленинград, равнодушно садятся в машину; даже не оглянувшись. И только каждый из нас на последней ступеньке трапа секунду постоит, задержится, взглянет на горячее солнце и кивнет березам.

— До свидания, белоногие москвички. Я бы взял вас с собой, да жаль, что это невозможно. А может, и не надо вас покидать, может, лучше вернуться. Но там, у мыса Шелагский, меня ждет ледокол «Ленинград».

Через десять минут лайнер полярной авиации уже в воздухе. Курс — Север.

Впрочем, об этом мы догадываемся сразу. Стюардесса, поздоровавшись с нами, напоминает:

— Через час предполагается первая посадка.

Вот он истинный север. Южане, наверное, возмутились бы: как это — предполагается?

А в нашем самолете порядок и спокойствие. Каждый из нас знает, что на Севере все возможно и ничего нет точного. На то она и существует капризная матушка-природа.

Самолет приземлился. Три летных часа — и все совершенно иное. Где же березы, где горячее солнце? Далеко. А здесь небо такое низкое, что можно рукой потрогать холодные тучи. Дождь бьет по плоскостям нашего самолета, по серой глади моря, где дымят черные корабли. Эти корабли в прошлом году не успели вырваться из Арктики и зимовали здесь.

Я представляю, как им надоело мерзнуть во льдах, как им хочется уйти на простор. Но надо ждать, ждать навигации.

Кругом дождь и тишина. Две девчонки — близнецы в красных пальтишках — жмутся друг к дружке, как птицы осенью. Глаза испуганные — наверно, ждут, что этот холод и дождь кончатся как плохая сказка.

Девчонки впервые едут на остров Врангеля. Там будут зимовать вместе с родителями на полярной станции. Смотрю на них и думаю: неласково их встречает Арктика. Холодно. Но странное дело, подрастут, вернутся «на материк» и даже про день этот будут рассказывать как про что-то удивительное и чудесное. Люди вдоль и поперек исходили землю. Но никто и никогда не разгадает самую великую тайну Севера: почему мы бросаем березы, горячее солнце и спешим сюда под это низкое небо. Почему и в детстве и даже когда голова поседеет, говорим о Севере как о своей неповторимой весне. Вот этой тайны не разгадать.

Прямо из аэропорта еду в штаб ледовой проводки, в маленький домик салатного цвета, что стоит на берегу бухты. Вода океана плещется рядом, почти у порога.

Домик весь опутан радиоантеннами. И от этого рождается к нему особое уважение: знать, не напрасно такому маленькому столько серьезной аппаратуры. Впрочем, позже я слышал, что певекчане штаб морских операций так и зовут — дом с тремя антеннами. Ну, в общем, так же как под Москвой говорят: дом в три окна.

В коридоре встречаю парня лет тридцати. Модная прическа на косой пробор, как у элегантных солистов современных джазов. Легкий костюм, чувствуется, сшит по последней моде.

Вот так и выглядит Борис Крутских, а официально кандидат наук, руководитель научно-оперативной группы Борис Андреевич. Он славный, обаятельный парень. Язык, движения — все изящно, но ни капли рисовки, игры, надуманности. Ему минуло тридцать, но к его слову прислушиваются и седые капитаны Арктики. Недаром здесь, улыбаясь, говорят:

— Если Боря скажет: в полярную ночь выглянет солнце, я поверю.

В этой шутке хорошо слышится уважение. Да, действительно, ледовые прогнозы Бориса Крутских — это компас арктических капитанов. Скажет: можно идти — плыви смело, не оглядывайся.

Штаб ледовой проводки — безраздельная вотчина Бориса Крутских. Мебели никакой. Я лично не заметил. Только аппаратура, приборы, карты, схемы, кальки, атласы, справочники, радиограммы, ленты каких-то цифр, графиков. Здесь можно узнать и полюбить весь мир океана. Именно полюбить, потому что даже о самой малости тебе расскажут с такими деталями и красками, которых нигде и никогда не встретишь. И все это называется одним именем — наука, которая уверенно шагнула в высокие широты. Множество советских институтов, лабораторий, станций работает и на дрейфующих льдах арктических морей, и на ледниках Антарктиды, и по берегам студеных морей.

Такому размаху удивляются и завидуют все страны. А ведь все это началось с исторического документа, подписанного В. И. Лениным 10 марта 1921 года: «В целях всестороннего и планомерного исследования северных морей, их островов, побережий, имеющих в настоящее время государственно-важное значение, учредить при Народном Комиссариате Просвещения Плавучий Морской Научный Институт с отделениями: биологическим, гидрологическим, метеорологическим и геолого-минералогическим... Районом деятельности Института определить Северный Ледовитый океан с его морями и устьями рек, островами и прилегающими к нему побережьями РСФСР, Европы и Азии».

А еще чуть позже, 6 апреля 1921 года, Владимир Ильич подписал декрет о Ямальской экспедиции, где прямо сказано о неотложной необходимости «создания Великого северного пути из Сибири в Европу и в наши северные порты».

Гениальный вождь видел на многие десятилетия вперед. Благодаря именно этим первым шагам природные богатства Севера, тысячелетиями погребенные под вечной мерзлотой в наши дни стали важными ресурсами социалистической экономики страны.

Заполярье по-прежнему далеко-далеко от центральных районов, но благодаря успехам транспорта этой дальности теперь не чувствуется. Великий северный путь стал привычной трассой. И в этом огромная заслуга науки.

— Арктика,— говорит директор Научно-исследовательского института Арктики и Антарктики Герой Социалистического Труда Алексей Федорович Трешников, — это не просто место, где люди испытывают свои возможности, чтобы затем поделиться переживаниями, не ради экзотики тратит государство большие средства, и весь наш чрезвычайно обширный комплекс исследований служит сугубо практическим целям, без службы льда и погоды, как мы называем, немыслимо безопасное плавание по Северному пути, а следовательно, и промышленное освоение высоко- широтных районов».

Один из эпизодов этой грандиозной борьбы науки со льдами и разворачивался тогда в Певеке.

В комнату, заваленную чертежами и картами, где мы с Борисом примостились в единственно свободном уголке, зашел гидролог Валерий Кунецкий. Тоже кандидат наук, заместитель Бориса, или, как все его называют,— «самая правая рука начальника»: голубые глаза, копна светлых кудрявых волос. Через минуту я уже понял, что это, наверное, и самый веселый человек на всем побережье восточной Арктики. И еще одна деталь: изумительно быстро пишет стихи. С ним в этом может поспорить только штурман самолета ледовой разведки Гена Романов.

Между прочим, в Арктике стихам особый почет и уважение. Почти каждое событие имеет свой стихотворный памятник. Пишут, тут же подшучивая друг над другом, многие ребята. А зря подшучивают — часто получаются довольно любопытные вещи. Стихи пишут и на газетах, и на радиограммах, и на картах ледовой разведки. Нам потом на «Ленинград» сбрасывали такие послания, что все в рулевой рубке хохотали до слез. Я понял: в тяжелые минуты шутка как универсальное лекарство. Особенно здесь, в Арктике. И вот что интересно. За мое плаванье были написаны десятки самых едких эпиграмм, но после этого ни одна обида не родилась на свет. Наоборот, насмеявшись вдоволь, тут же сочиняли ответ. Вот бы так жили люди всюду. А впрочем, если человек занят чем-то большим и важным, любит свое дело — мелочи он презирает. Ему никогда не откажет чувство юмора. Прав был чудесный мудрый старик Пришвин. Это он сказал: без философии прожить можно, но без юмора живут одни дураки.

В Арктике я дураков так и не встретил.

— Борис,— сказал Кунецкий,— все четыре разведчика возвращаются на аэродром, наше задание они выполнили. Генеральная карта будет через два часа.

— Добро!

Не успел я рассказать Боре все московские новости, как над штабом низко прошел «Ледовик».

— Я — 4175 — прошу на связь! — отрывисто прозвучало в эфире.

— Штаб слушает — ответил сразу Крутских.

— Борька, новость-то какая — караван зашевелился,— кричал с самолета обычно степенный гидролог Вадим Попов.

— Не может быть!

— Ей-богу! — только и нашелся что сказать Вадим.

Самолет, сбросив вымпел к крыльцу штаба, ушел на аэродром.

— Ну спасибо, старина! — сказал мне Борис.

— Мне-то за что?

— Хороший день ты привез с собой. Даже не представляешь, какой это день!

А я тогда действительно не представлял всей торжественности той минуты и как ждали ее люди. Вдали целый месяц, работая без сна и отдыха. Одна была лишь забота, как протащить караван за Шелагский. Сколько для этого было сделано расчетов, разведок, поисков, и все напрасно.

Северный ветер словно взбесился, словно решил весь лед прижать к берегам, да так, чтобы дрогнули скалы. Целый месяц вокруг Шелагского ни сантиметра чистой воды, целый месяц ни бог, ни черт и никакая другая нечистая сила не могли вырвать караван из ледовых тисков океана.

Флагман «Ленинград», хоть и весит почти 20 тысяч тонн, выжало, как легкий орех, лопасти винтов чуть ли не в воздухе; Теперь он бессилен. Но особенно тяжело пароходу «Валдай». Старенький — вот и сдает, трещит по всем швам. Он уже получил три пробоины, затоплен первый трюм, крен на правый борт градусов 20.

Я потом говорил с капитанами. Они разводили руками и зло бросали кому-то:

— Нельзя так относиться к океану. Это не мальчишка. Его не приласкаешь, когда захочешь. Ровно три года он был добр к морякам. Вот на суше, наверное, и решили, что так теперь будет всегда, что теперь Арктика вообще легкое дело. Удивляемся, как они вместе с этой старой калошей не включили в первый караван еще прогулочную яхту. Красиво — по Ледовитому на яхте, не правда ли? Вот красота и вышла боком. Арктика еще не такое покажет, она отомстит. Уважать надо океан, иначе...

Что такое иначе, я догадался, когда увидел злополучный «Валдай». Наклонив трубы к воде, словно шапку сдвинул набекрень, он еле-еле дотянул до берега. То, что пароход не утонул, действительно счастливая случайность. Еще одна пробоина — и привет родственникам. Команда уже спала не раздеваясь, каждый получил инструкцию высадки на лед.

Так начиналась арктическая навигация, о которой еще расскажут в десятках томов исследований и воспоминаний. Но, наверное, самые яркие главы истории напишут именно те, кто в июльский вечер был на берегу океана и, забыв про всякое время, ждал караван, который наконец-то пошел вперед.

А ночь и вправду необыкновенная. Сумерки сменяли тихий рассвет. Вернее, темноты и вовсе не было. Краски лишь слегка поблекли, как настроение у человека, который очень устал, а потом отдохнул и вновь улыбнулся. Так и день сегодняшний: просто притих на часок-другой, а теперь вновь расцветал.

В штабе никто не спит. Мы сидим в комнатушке у Бориса Крутских. На столе красные помидоры. Это мой вклад. Я смотрю на них и ужасно жалею, что утром на Таганке не купил больше. Ведь сейчас каждый помидор как подарок в необычный час.

Настроение у всех — лучше не бывает. Я чувствую, как ребята буквально с ума сходят от одной лишь мысли, что караван сейчас, в эту минуту, идет в Певек. Они хлопают друг друга по плечу, кричат. Вспоминают каждый день «великого стояния» у Шелагского, что-то доказывают, отвергают, убеждают. Я слышу какие-то термины, формулы, названия кораблей, фамилии капитанов, плававших в Арктике с давних времен. Вот уж действительно — лед тронулся.

И вдруг:

— А что, ребята, не выпить ли нам по пятнадцать капель за караван?

— За караван можно и по кружечке,— вносит кто-то поправку.

Принято единогласно.

Принесли откуда-то спирт, разбавили в пожелтевшем графине до 70-й параллели.

— За караван! Дай, Нептун, ему здоровья.

Опрокинули по одной. Закусили помидорчиком. И заговорили все сразу.

Ребята чертовски измучились и устали. Это видно сразу после второй рюмки.

— Вот ты скажи мне, чем вреден интеллигент? — допытывается у своего соседа Валерий Кунецкий.

Тот вертит головой и совершенно не понимает что отвечать.

— Хочешь, скажу?

— Давай.

— Интеллигент вреден тем, что он злопамятен,— с расстановкой убеждает друга Валерий.

— Ну, ты это брось.

— Доказать?

— Не докажешь!

— Помнишь, мы спали как-то в палатке, и я тебе на руки наступил, помнишь?

— Еще бы!

— Вот видишь, какой ты вредный, до сих пор не забыл.

Сосед явно попался. Все хохочут над его наивностью.

А Боря кричит:

— Валер, брось дурить. Лучше напиши с Генкой стихи для «Ленинграда».

Валера вместе с Генкой уходят — творить. А мы всей гурьбой лезем на крышу дома прямо к антеннам.

В бухте тишина и сонные чайки. Вдали одиноко чернеет мыс Шелагский, а где же караван?

И опять кричим, убеждаем друг друга, что корабли вон там, левее. А я, как потом оказалось, вообще смотрел не в ту сторону. Шум, гам. Мы были тогда как мальчишки, гоняющие в июле голубей. Только мальчишкам этим уже за тридцать. А кстати, при чем тут возраст и разве с годами стареет человек? Это, наверно, одно из самых древних наших заблуждений.

Наконец не там, на просторе бухты, а у берега выплывает из дымки ледокол, а за ним все корабли.

Мощный красавец «Ленинград» идет торжественно. Низко по берегам стелется его грудной голос. А сопки молчат, молчат в бухте и одинокие льды.

Какая удивительная тишина, и как удивительно чисто звучит в ней радио арктического порта Певек. Земля приветствует корабли:

— Доброе утро!

Пауза в несколько секунд, но таких торжественных. И снова:

— Доброе утро вам, товарищи!

Земля дождалась.

Корабли бросают на берег швартовые, как уставшие пловцы последним взмахом руки хватаются за борт лодки в открытом океане.

Пять утра. Музыканты, протирая еще сонные глаза (их подняли прямо с постели), отчаянно играют марш. А на балконе — старый капитан порта Серафим Константинович Гассе. При полном параде он палит в небо ракету за ракетой. Сдвинув седые брови, старик невидящими глазами глядит в море. Сейчас он кажется грозным комендантом затерянной в океане крепости, к которой после многих лет разлуки наконец-то пришли корабли. Старик бесконечно рад, его сердце стучит как набат. Он готов вместе со всеми броситься на причал, но нет. Капитан лучше умрет, чем до конца не выполнит торжественного ритуала встречи. Как удивительно напоминал тогда этот седой старик тех гриновских капитанов с неведомых южных морей. Только не гадалось, что их можно увидеть и в Арктике. В те минуты, наверно, не было в мире ничего романтичнее, чем это тихое утро. Эти уставшие корабли и этот седой гриновский капитан.

В бухте от кораблей становится сразу уютно и по-домашнему мило. Забормотали в будничных заботах рации, заговорили в порту трелью звонков краны. На рейде дымят потихонечку пароходы. Как-то теплее вокруг.

А над Певеком белое июльское солнце.

Даже северный порт — это тепло земли, это радость. Только для ледокольщиков она очень коротка. Такова судьба — всегда лишь провожать. Приведут караван, а самим снова в море. Вечером наш «Ленинград» уже покидал заполярный Певек, где солнце так рано падает за сопки и в бухте кричат о несбывшемся лете бакланы.

Уже несколько часов как я на корабле, вот почему и говорю — наш «Ленинград». Каюта у меня великолепная: всюду ковры из синтетики, огромный письменный стол, два иллюминатора. А до воды всего метра полтора, поэтому торосы мне потом не раз казались настоящими белыми айсбергами.

— Получай ключи от своей каюты, — сказал мне старпом Владимир Григорьевич,— и будь хозяином. Да, тебя просил зайти капитан.

У главного полно народа. Весь штаб прибыл на борт. Шутят и тут же решают серьезнейшие вопросы. Капитан просит только об одном:

— Ребята, давайте ледовую разведку. Летайте каждый день,— а потом, улыбнувшись, добавил,— только не сбейте мне мачты. Ну вас к черту, прошлый раз я испугался.

Все хохочут. Все помнят, как в начале июля летчики, выскочив из сплошного тумана, прошли буквально в двух метрах от мачт. Но зато и вымпел бросили чуть ли не в руки капитану.

— Ладно, капитан, все будет в порядке,— отвечает Боря Крутских.— А теперь вам на дорожку стихи от штаба. Гена, прочти.

Гена начинает читать.

— Экипажу ледокола «Ленинград».

Певек. Ода по случаю прибытия каравана.

— Ну спасибо, ребята — принимает стихи капитан, — вот уважили. Жаль, что нет горькой, а так бы распределили. Но давайте отложим ее до следующего каравана. Договорились?

— Счастливого плаванья, капитан!

Это уже прощание...

— Всем посторонним покинуть борт! — слышу я по корабельному радио.

Как хорошо на душе, когда ты не посторонний.

От кормы до причала все шире полоса зеленой океанской воды. «И провожают пароходы совсем не так, как поезда».

Зычными голосами желают нам доброго пути все корабли. Лишь земля не желает разлуки. Огни берега протягивают к нам свои светлые руки. Только нас им не удержать. Где-то в океане, далеко-далеко, у самого мыса Сердце-Камень, «Ленинград» ждут корабли.

Медленно, как белые флаги, колышутся на чистой воде огромные льдины, и медленно уплывают за горизонт береговые огни. На мостике тишина, лишь пощелкивает эхолот да чуть слышно подойдет к локатору штурман Райво, прокладывая курс к Шелагскому.

Я смотрю в бинокль на этот проклятый каменный утес. Сейчас он как темный уродливый горб какого-то чудовища. Но серым скалам разбросаны рыжие подпалины. Это сухой мох цепляется последними силами за гранит.

Холод и тишина на Шелагском. Тишина недобрая. Тишина, принесшая столько бед и страданий. Более трех веков мыс откровенно презирает людей. Уже первых русских моряков Шелагский встретил сурово, став их могилой. В 1648 году один из кочей, сопровождавших Семена Дежнева в его походе к Берингову проливу, разбился у этих скал в самом начале плаванья. Именно этот мыс остановил в 1762 году и отважного Никиту Шалаурова. Трагическую летопись можно продолжить, к сожалению, и до наших дней. Останки кораблей еще лежат у гранитных ног Шелагского, останки самолетов — на вершине в рыжих зарослях жесткого мха. В 1959 году здесь разбился, возвращаясь с задания, ледовый разведчик. Ребята помнят своих друзей. Каждый год 12 августа кто-нибудь всегда предложит выпить за тех, что остались лежать на Шелагском.

И сейчас мыс ждет. Даже наш ледокол держится от него подальше.

Еще каких-то два часа назад мы стояли на чистом зеленом зеркале бухты, а вот уже начинается Арктика, появляются льды. Вокруг ровные поля с голубыми озерами пресной воды.

Корабль медленно забирается на льдину. Постоит секунду-другую, будто в раздумье, и тяжело падает вниз. И сразу же по белому полю разбегаются причудливые трещины, словно кто-то живой протягивает к кораблю руки. Они изгибаются, уходят и вновь возвращаются. Как похожи они на женские руки в отчаянии. Мы понимаем: руки молят о пощаде. Но остановиться нельзя: где-то в тихом полярном вечере нас ждут корабли. Они там, за самым краешком мыса Шелагский, где прячется восток и где сейчас горит заря. Кругом серые-серые скалы, расплывчатые сумерки, и только на самом краешке горит заря. Вот так и в осеннем саду: среди почерневших голых кустов вдруг вспыхнет гроздь рябины. Одинокая гроздь рябины — часовой, оставленный летом. Ты, наверно, все ждешь возвращения июля. А о тебе давно уж забыли. Так и с нами в жизни бывает. Бросят в сердце дорогое желанное слово, и все ждешь, шагая через годы, все веришь в свою весну. И лишь потом, оглянувшись на сороковом перекрестке, поймешь, что о тебе просто забыли, забыли сказать, что весна теперь для других. А впрочем, кого винить, вся жизнь наша — это постоянная смена настроений, которые не подчинить никаким законам, потому что подчиняются они только воспоминаниям и надеждам.

Единственный человек на «Ленинграде», которого я знал еще до этого рейса, — гидролог Борис Химич. Я познакомился с ним еще год назад, в Магадане, когда ледокол проводил караваны в Нагаево. Вместе с разведчиками смотрел работу флагмана. С воздуха это выглядит так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Правда, тогда же Боря, улыбнувшись, разрушил мои иллюзии.

— Эх, старина, все это обычная работа. Только, как говорится, место действия романтичное — море, Арктика. В общем, если хочешь понять, прилетай летом — все сам и увидишь.

Признаться, не гадалось тогда, что так и произойдет и Борю я увижу в своей каюте на меридиане мыса Шелагский в самых высоких широтах Арктики, да еще своим гостем.

Боря тих и скромен, хотя на корабле занимает не последнюю должность. Это он прокладывает дорогу каравану в самые тяжелые минуты, когда без него в Арктике просто невозможно.

У Бори красивые руки, привыкшие к тонкой работе над картами. Мягкая прядь волос все время падает на лоб, и говорит он мягко, сопровождая каждую фразу улыбкой. С ним можно сидеть часами, и нисколечко не устанешь, даже забудешь про время. Может, потому, что у человека этого много дум, свои надежды, сомнения, любовь. И все это большое, яркое.

— Я рассказываю ему о Москве, про березы в Шереметьеве, с которыми простился совсем недавно. Он слушает, потом закрывает глаза и говорит:

— Десятый год, десятое лето в Арктике. Солнце вижу только белое. Вчера из Певека отправил жене письмо. Написал откровенно то, что думал о своих радостях, огорчениях, о том, что она далеко, а мне обидно, что я завидую тем, кто может быть сейчас с ней рядом. Нет, я не ревную ее — просто не могу писать ложь. Может, нельзя так, ведь она вправе обидеться. Но что поделаешь? Это Арктика сделала нас такими: что-то открыла в нашей душе, а что-то потеряно, отодвинуто навсегда. Все-таки десять лет ей отдано.

Боря говорит тихо-тихо и опустив глаза: может, впервые стесняется своей откровенности. Я понимаю, не каждому скажешь такое. Так же тихо он роняет последние слова.

— Да, десять лет. А сколько за эти годы снега выпало на мою жизнь?

Он так и сказал «снега выпало на мою жизнь». Разве такое придумаешь!

Глаза у Бори печальны. Но он не жалеет ни себя, ни друзей. Просто называет вещи своими именами. Так же как мы говорим иногда, просыпаясь: «Вот уже утро!» А какое оно утро — это уже деталь, какая-то черточка. И только.

Говорят, у всех у нас одна судьба. Но почему тогда жизнь разная? В Москве я знаю ребят одного возраста с Борей, им тоже по тридцать три. Некоторые ничегошеньки не умеют, но имеют все, да еще недовольны — мало! В жизни сделали «дырку от бублика», но уж солнца наелись досыта, через край. А снег для них — простое украшение в новогодний праздник. Но тоже начнут брюзжать, если его будет мало.

...День мой начинается с мостика. Беру бинокль и разглядываю льды. Между прочим, главный механик позже со мной откровенно поделился.

— Лед — это зараза хуже семечек. В каюте работа ждет самая срочная, а уйти не можешь. Сколько лет плаваю, а все интересно. Болезнь это, что ли: смотреть, как лед рубят.

Действительно, на мостике можно простоять целый день. Причем время пролетит незаметно, будто увлекательный фильм смотришь, только он без начала и без конца. А зачем они? Каждый кадр и так красноречив. Вон у самого носа перевернулась льдина, показав желтый живот. А вон там в коридорах торосов солнце зажгло голубые фонари. Это светится молодой лед.

Перед дорогой в Арктику я услышал выражение: океан — синяя страна. Образ этот принял без всяких оговорок. А вот теперь вспоминаю его с улыбкой, потому что в жизни все оказалось не так, все оказалось иначе. В Арктике изредка мелькнет зеленое пятнышко чистой воды, а кругом темно-серые поля, будто льды эти родились не здесь, в высоких широтах, а всю жизнь пролежали у большака на Украине, где нещадно пылят машины. Слой грязи просто удивляет. Вокруг море — и вдруг такое. Оказывается, это ветер тундры приносит с берега тысячи тонн земли, словно чертит на белой спине океана шахматную доску.

Корабль сейчас ведет дублер капитана Юлий Петрович Филичев. Выглядит он эффектно. Желтый мягкий свитер, черный берет. Движения быстрые, резкие. Большой волевой подбородок. Видно, упрямый. Это чувствуешь сразу. Командует громко, отрывисто.

— Лево на борт.

— Есть лево на борт,— как эхо отвечает рулевой.

— Так держать.

Курс проложен. Теперь можно минутку и отдохнуть. Он поворачивается ко мне и смеется.

— Наверно, приехал посмотреть необыкновенных людей? Угадал?

Я молчу.

— Но ты не расстраивайся, мы хоть и обычные, земные, но у нас есть кое-что и арктическое. Вот хотя бы этот металлолом. За одиннадцать лет Арктика подарила.

И Юлий Петрович смеется, довольный своей грустной шуткой. А я вижу: зубы у него действительно все как на подбор, и все не свои.

Юлий Петрович поправляет берет и оглядывается на корму. Там в кильватере идет ледокол «Сибирь». Огромный, черный и неповоротливый. Он еле успевает за нами, а в тяжелых льдах его вообще приходится ждать. Долго корабль подминает под себя лед, буквально по метру продвигаясь к чистой воде. И тогда наш дублер, увлекшись, как ребенка зовет старый ледокол.

— Ну, пожалуйста, иди. Смелей. Ну, не бойся.

Даже руками подбадривает, словно учит мальчишку делать первые шаги. А ведь «Сибирь» еще совсем недавно был самым мощным ледоколом, гордым флагманом Востока.

Удивительно все-таки развивается человечество. Жили люди тысячи лет. И вдруг понадобилось им плавать во льдах.

Первый шаг сделал неутомимый царь Петр. Зимой 1710 года при осаде Выборга он осуществил блестящую ледовую операцию. Из Петербурга к крепости прошли корабли с артиллерией и запасами продовольствия для осаждающей армии. Но как? Ледоколами Петру служили фрегаты типа «Думкрат», Их наклонные штевни, округлые борта и прочные корпуса облегчали ход во льдах. Матросы же дробили лед, сбрасывая на него пушки, которые затем вновь поднимали на канатах. Примерно можно себе представить: что это была за работа. Но корабли все-таки прошли.

История ледовых баталий продолжалась. Выдвигалось много идей, предлагалось, например, для плавания во льдах использовать зубчатые колеса, механические пилы, дробить лед ударами тяжелых гирь, подвешенных на цепях к носу судна. Но все это было голубое, наивное детство ледоколов. Правильное решение нашел лишь в 1864 году кронштадтский судовладелец Бритнев. Он изменил у парохода «Пайлот»... форму носа. Вместо прямого форштевня поставил наклонный, усовершенствовал и обводы. Ледокол отлично показал себя в работе. Благодаря этому кораблю навигация между Петербургом и Кронштадтом была продлена на несколько недель.

Потом у «Пайлота» появились близнецы — «Луна», «Заря», «Бой». Все они трудились на Неве.

Суровой выдалась зима 1871 года. Замерзли морские порты Германии, Дании, Швеции. Судоходство замерло. Вот тогда и вспомнили о русских ледоколах. Немецкие инженеры купили чертежи «Пайлота», по которым построили ледоколы для Гамбурга, Любека, Данцига и Штеттина. Первый из них водоизмещением 570 тонн назвали «Айсбрехен-I». Его машина была мощностью 600 лошадиных сил.

Появились ледоколы-паромы ив Америке на Великих озерах. Они перевозили железнодорожные составы. Флагман назвали «Сент-Мэри». Его мощность — 4000 лошадиных сил. Корабль поднимал поезда весом 1400 тонн.

Американские ледоколы имели существенную особенность. Кроме кормовых у них был винт еще и в носовой части. Позже, когда такой же винт поставили на «Ермаке», он не оправдал себя. Тяжелые льды легко срезали лопасти.

В 1897 году в России появилась новая серия ледоколов. Сильнейшим был «Саратов», перевозивший поезда через Волгу. Работал он на жидком топливе. 18 января 1863 года адмирал С. О. Макаров подал управляющему морским министерством докладную записку с проектом завоевания Арктики при помощи ледоколов. Он писал:

«Полагаю, что при содействии ледокола можно открыть правильные товарные рейсы с рекой Енисей, заставляя грузовые пароходы следовать за ледоколом. Также считаю возможным, с ледоколом пройти к Северному полюсу и составить карты всех не описанных еще мест Северного Ледовитого океана».

День этот вошел в историю.

Тогда же по просьбе С. О. Макарова инженеры Афанасьев и Рунеберг составили примерную таблицу мощностей, необходимых для продвижения во льдах. Получалось, что ледокол в 52 тысячи лошадиных сил способен штурмовать паковый лед толщиной почти в четыре метра. Взвесив все данные, Макаров решил построить корабль мощностью 20 тысяч лошадиных сил, который смог бы ходить в центральный Арктический бассейн, используя летние разрежения льда. События развивались быстро. В октябре комиссия разработала все условия корабля. В качестве консультанта пригласили капитана легендарного «Фрама» Отто Свердрупа. Строить ледокол поручили английским фирмам «Армстронг и Витворт» в Ньюкасле. Спуск «Ермака» на воду состоялся 17 октября 1898 года. Это было чудо техники. Корабль изумил весь мир. С его именем связана не одна страница героического штурма Арктики.

Минуло всего несколько десятилетий — и все это уже история. Теперь якорная цепь дедушки ледокольного флота как музейный экспонат висит на одном из домов Мурманска. За эти годы состарился не один корабль. Вон и «Сибирь» — недавний флагман Востока уже плетется у нас за кормой, и его подбадривают как малое дитя.

— Смелей, смелей вперед.

Что ж, видимо, такая судьба ждет и наш «Ленинград». Он тоже когда-нибудь станет историей. Причем годы не за горами. Потому что нынешнее время к технике жалости не знает. Правда, я лично совершенно не представляю этого юного красавца старым и беспомощным. А впрочем, разве в 20 лет верится, что и наша юность уйдет, как весенний лед на реке, и наступят мудрые годы тишины, и даже вот эти строки прочтешь когда-нибудь и вздохнешь: как давно это было и где-то теперь прежний «Ленинград»?

— 68°12’ северной широты, 176°39’ восточной долготы — это штурман дает капитану точку корабля.

— Отлично. Сколько прошли за вахту?

— Почти 30 миль.

— Генеральный курс 310. Так держать.

— Есть, генеральный 310! — откликается рулевой.

— От каравана ничего не слышно? — спрашивает капитан радиста.

— Ждут нас 12 вымпелов на кромке. И все почти типа «Либерти». Тяжело будет.

— Ничего. Ветерок бы только не подкачал, проскочим,— настроение у капитана отличное.— Вертолет к разведке готов?

— Готов!

— Превосходно. Итак, Юлий Петрович, хорошей вам вахты... Завтра, надеюсь, возьмем караван.

В Арктике совсем недавно кончился полярный день. Солнце уже уходит за горизонт, правда не надолго. И там, где оно касается воды,— огромный багровый пожар, будто металл разливают. А чуть позже нуля оно вновь выплывает из океана. В этот час и начинается наша вахта. Наша — когда кораблем командует Юлий Петрович Филичев.

До четырех часов утра я не ухожу с мостика. И не потому, что не имею права, а просто не хочу. Не хочу расставаться с этим человеком, не хочу оставлять его одного. Мне он нравится. Нравится его искренность и влюбленность в Арктику. Причем внешне он может даже смеяться над дураками, которые всю жизнь отдают этим проклятым льдам. Но это так — для постороннего: мужчина ведь должен быть всегда чуточку ироничным. Тем более моряк.

Но в предрассветные часы вахты, когда день еще далеко-далеко и целую вечность длится тишина, Юлий забывает иронию. Вот тогда-то вы и увидите его настоящего, услышите интереснейшие истории, почувствуете его детскую влюбленность в белую страну. Он бегает от борта к борту. Потом вдруг бросит взгляд на берег, что узкой полоской плывет справа, и задумается. Минута, другая. А потом тихо скажет:

— Вроде все одинаковы берега, а сколько событий, сколько людей, сколько судеб. Коса двух пилотов, мыс Сердце-Камень. Жаль, что не проходим мыс Могильный. Я недавно там был. Прочитал стихи лейтенанта Жохова, выбитые на сером камне. Писал человек и, наверное, тогда уже думал о том, что они будут на его могиле. Послушайте, печаль-то какая! Да, обреченная любовь.

Юлий поправляет черный берет, на секунду задумывается и читает:

Читает тихо, сердцем принимая каждое слово. Так пьют воду в жаркий день, пьют маленькими глотками, долго, а мысль одна, чтобы вода никогда не кончилась. Эх, Юлий, побольше бы нам таких людей, как ты!

Молчание прерывает штурман.

— На траверзе — мыс Шалаурова изба.

И сразу же улетает к скалам тихий вскрик корабля. Это традиция, дань потомков отважному русскому человеку, который всю жизнь шел вперед и обрел последний приют на этой неуютной земле.

Я смотрю на берег и вижу черные скалы. Лишь черные скалы — памятник русскому герою, о котором можно и нужно написать прекрасную книгу. Но где она? Почему историю Никиты Шалаурова знают только немногие моряки, почему о ней не рассказать миллионам, ведь жизнь этого землепроходца — великий подвиг, совершенный во имя России.

Вместе со своим другом Иваном Баховым в середине XVIII столетия он подает прошение правительству о дозволении сыскать северный морской путь из устья реки Лены в Тихий океан.

В 1755 году сенат издает указ: «Ивану Бахову и Никите Шалаурову для своего промысла, ко изысканию от устья Лены реки по Северному морю, до Колымы и Чукотского Носа отпуск им учинить».

В 1760 году их маленький корабль дошел только до устья Яны. Дальше дорогу преградили тяжелые льды. Через год экспедиция добралась до Колымы, где и зазимовала. Здесь в полярную ночь от цынги скончался Иван Бахов. В 1763 году Никита Шалауров вообще остается один. Его команда, набранная из ссыльных солдат, не выдержав лишений похода, подняла бунт и разбежалась. Никите приходится начинать все сначала. Только через год с новыми спутниками Шалауров покинул устье Колымы и взял курс на Восток. Больше о судне ничего неизвестно.

В 1792 году чаунские чукчи рассказывали Биллингсу, что они нашли «палатку, покрытую парусами, и в ней много человеческих трупов, съеденных песцами». Это и был, вероятнее всего, последний лагерь Никиты Шалаурова. Позже на этом месте, которое находится к востоку от устья реки Верхон, побывал и Врангель. Он нашел стены хижины хорошо сохранившимися, но внутри изба полностью была забита землей и снегом. Врангель писал: «Все обстоятельства заставляют полагать, что здесь именно встретил смерть свою смелый Шалауров, единственный мореплаватель, посещавший в означенный период времени сию часть Ледовитого моря. Кажется, не подлежит сомнению, что Шалауров, обогнув Шалагский мыс, потерпел кораблекрушение у пустынных берегов, где ужасная кончина прекратила жизнь его полную неутомимой деятельности и редкой предприимчивости».

Минуло уже двести: лет изба и сейчас стоит у черных скал. Да, всякое море не без берегов, а у Ледовитого берега — сама история. Сколько здесь русских могил!

Лишь на следующий вечер мы подошли к мысу Сердце-Камень, где обрывается восточная кромка льдов и на последней миле чистой воды нас ждут корабли. Еще за час до встречи каждое судно вежливо приветствует «Ленинград». Даже по радио чувствуешь, сколько уважения к флагману. Понятно! Теперь «Ленинград» для них и опора и надежда. Кто же еще защитит их от холодных объятий океана!

Караван собираем как курица цыплят. Одно судно найдем, другое куда-то пропало. Наконец-то выстраивается настоящая армада в 15 вымпелов. Дымят ледоколы «Сибирь» и «Адмирал Лазарев», развесили огни голубоватые танкеры, застыли работяги-лесовозы. Огней словно целый город в океане,

Все ждут. Наконец наступает торжественная минута.

Капитан флагмана Вадим Иванович Абоносимов берет микрофон.

— Внимание. Я — «Ленинград». Всем судам каравана! Генеральный курс 290. Начать движение!

И потом уже от себя, совсем не официально.

— Ну что ж, пошли, товарищи.

Корабли вытянулись миль на восемь. Последнего судна и не видно. Лишь точками мелькают прожектора на мачтах. Сверху огни кораблей, наверно, кажутся нанизанными на одну нитку, как лампочки в новогодней гирлянде. Может, оно и так. Только в океане нитка эта уж очень часто рвется. То один то другой корабль, поймав носом «зайца» — так называют в Арктике огромные паковые льдины — отстает и тоскливо зовет: на помощь. Особенно часто нить рвется, если туман. Тогда радио на нашем флагмане редко молчит. Все зовут «Ленинград».

— Я — «Карелиялес». Хода не имею, прошу помочь.

— Понял вас, сейчас придем!

И Юлий Петрович, которому везет на туманные вахты, тяжело вздохнув и погасив сигарету, а ведь давно собирался бросить курить, снова — в который раз! — меняет курс ледокола.

Осторожно подходим к застрявшему кораблю. Крутимся, давим лед, перемалывая его в кашу, а у всех сердце стучит, ведь малейшая неточность, три метра не так — и авария. Представьте себе, какая это ювелирная работа — обкалывать корабль: 26 тысяч лошадей, брошенных ручкой телеграфа стремительно вперед, нужно схватить под узду у самого борта. Не каждому ледокольщику такое по плечу.

Медленно тянется караван вдоль черных берегов. За час — одна миля. А впереди их сотни. Вот когда нужны нервы. Вот когда вспоминаются слова знаменитого норвежца Фритьофа Нансена: отправляясь в Арктику, загрузи трюмы своего корабля терпением и еще раз терпением.

В наших трюмах терпения хватит на все дороги, куда бы они ни пролегли. Хоть и сердится Ледовитый, а мы все же идем вперед.

— Так держать,— слышу я голос капитана.

Каждое утро в своей каюте, что на нижней палубе, я просыпаюсь от сильных глухих ударов.

И поскольку человек я в принципе сухопутный, мне сперва кажется, что кто-то будит к завтраку.

— Войдите, — кричу я. Но уже через секунду понимаю, что входить-то, собственно, некому. Это льды стучат в борт.

Выглядываю в иллюминатор — белые сплошные поля до самого горизонта. Обыкновенная зима. А ведь сейчас август. Где-то шумят под Москвой леса, и птицы поют на вечерней малиновой заре.

Наш «Ленинград» словно в голубом коридоре. Сверкающие торосы громоздятся вдоль всего корабля. А рядом прохаживаются чайки и удивленно смотрят на нас: мол, куда же вы плывете, милые, впереди льды еще толще.

Плыть-то можно, если бы еще не этот проклятый туман. Странный он сегодня какой-то, вроде слоеного пирога. Милю пройдешь — светло, потом неожиданно падает белесая стена, а через милю — вновь чисто, только вздохнешь: опять в Арктике вата. Да, туманы — самый страшный враг. Враг подлый и нудный. Когда он рядом, караваны вести все равно что драться стенка на стенку в сплошной темноте. Кто, кого, как? Ничего не поймешь. Лишь одни синяки.

За ночь досталось и нашему каравану. Вчера рядом с нами шел танкер «Комсомолец Украины». Странно на него смотреть. В высокие широты он попал сразу из тропиков, и впечатление такое, будто и самому кораблю холодно. А про команду и говорить нечего. В новеньких шубах — видно, только куплены — выходят на палубу и долго смотрят, как наши ребята, засучив рукава, в одних ковбойках, лихо красят фальшборт. Смотрят южане и все не верят: в Арктике и без шубы.

— Эй, Одесса! — кричат ребята на «Комсомолец Украины».— Ну, как идем?

— Как на лыжах! — слышим мы ответ.

Хохочет весь «Ленинград», от мостика до машинной команды. Весело было с ними идти. Но ночью южанам все-таки не повезло. Огромные льды словно ножницами остригли у танкера все лопасти винта. Корабль завыл сиреной, умоляя не бросать в море. Его дотащили до Шмидта и оставили водолазам.

Ночь помяла бока и другим судам. Не забыл океан и про флагман. В паковых полях «Ленинград» потерял лопасть. Можно представить себе эту ледяную махину, нанесшую удар, если лопасть весит семь тонн, да и отлита она из самой прочной стали. Теперь она лежит где-то на дне, а мы идем вперед, «прихрамывая на левую ногу».

Настроение у всех ниже среднего. А тут еще в рубку принесли радиограмму. Вижу пометку — аварийная.

Радирует капитан дизельэлектрохода «Амгуэма»:

«В 12 милях от Шмидта сели всем днищем на мель. Грунт мягкий. Пока никаких повреждений, выбрасываем за борт воду. Следующая связь в 16 часов. Ивашин».

Неприятность большая. Все еще помнят, как у того же мыса Шмидта погибал «Енисей». Спасали его две недели. А сколько это трудов, сил, нервов. И вот теперь новый корабль попал в ледовую ловушку. Да, грустновато. Это может изменить все наши планы. Может, придется даже лететь на вертолете к месту аварии. А пока наш капитан отдал приказ:

— Ледоколу «Ерофей Хабаров» покинуть караван, идти на выручку «Амгуэмы».

О случившемся уже знает штаб морских операций в Певеке. К мысу Шмидта поднялся самолет. В Арктике объявлена тревога. Арктика готова к борьбе.

На мостике тишина. Только короткие слова команды. Все молчат. Как-то неловко сейчас вести обычный разговор. Время вроде не то. Только молчание такое здорово выматывает нервы. Выручил всех капитан-наставник Николай Федорович Инюшкин.

— Черт возьми, место какое странное. Вроде и спокойное, а иногда вот такие номера выбрасывает.

Это он, конечно, из-за «Амгуэмы». Иначе чем же еще ему не нравится мыс Шмидта.

— Помню, как раз здесь, где мы сейчас идем, затерло льдами теплоход «Моссовет». В 1947 году. Ну-ка, штурман, дай взгляну карту. Ну, точно, здесь и лежит старина, прямо по курсу, два кабельтова справа. Погода была нормальная. Никто и не ожидал сжатия, а раздавило — только косточки хрустнули. Правда, никто не погиб. Последним сошел тогдашний капитан «Моссовета» Готский. И знаете, чего он задержался? Кота Афанасия по всему судну искал, а тот и ухом не вел. Спит себе и во сне песни мурлычет. Так спящим его Готский и принес. Помню, Афанасий был чернее сажи, тут сразу все и поняли, почему корабль утонул. Шутка-шуткой, а с тех пор в Арктике черных котов я не видел.

Все улыбаются. Ну вот и исчезло нервное напряжение, будто пришел волшебник и сотворил маленькое, но такое нужное и хорошее чудо.

Удивительный этот человек — Николай Федорович Инюшкин. В высоких широтах плавает с незапамятных времен, фактически самый опытный ледовый капитан. Как говорится, «в Арктике не одного белого медведя съел». Океан для него — азбука. Все буквы еще в детстве выучил. И теперь, как бы Ледовитый ни мудрил, капитан-наставник все равно прочтет, разгадает. Его умный совет не раз и не два выручал молодых полярников. Недаром здесь говорят: «При всех полундрах всегда наверх свистали Инюшку!» Кстати, я не знал тогда, что недолог тот день, когда и мы позовем «Инюшку» спасать «Адмирал Лазарев».

Мне на ледоколе, наверно, повезло больше всех. В кают-компании место Николая Федоровича рядом с моим. И я первым встречаю его добрый взгляд и добрую улыбку.

— Ну, что сегодня бог послал к завтраку?

— Кашу манную.

— Да — улыбаются глаза милого сказочника,— что-то у нашего бога фантазии стало маловато. Вчера каша, сегодня каша. Надо бы пожаловаться на него в судовой комитет. Ты как думаешь?

— Я думаю, что сперва можно и на земле причину поискать.

— И то правильно. Есть у нас еще темно-серые люди.

Глаза сказочника гаснут. Николай Федорович тяжело вздыхает. Как быстро этот человек переходит от шутки к серьезным думам. Он вообще, как бы это точно сказать, — разный. Каждый день другой. Иногда я просто не могу сдержать улыбки, так неожидан его вид. Вот он выходит утром в черных сатиновых шароварах, черной сатиновой рубахе. Тоненькие железные очки на самом кончике носа. В общем, домашний какой-то старичок, будто только что грелся на завалинке деревенского дома. А часа через два Николай Федорович появляется на мостике при полном параде. В одежде ни одной морщинки. Высокая фуражка с кокардой, китель, сверкающие черные туфли. Движения скупы, точны, голос звенит. Смотришь на него и думаешь — это же настоящий морской волк с седой гривой.

И сразу же молодые штурманы подтягиваются, незаметно поправляют галстуки и начинают что-то серьезно искать на карте.

А как он командует! Каждый приказ отдается подчиненным с филигранной тактичностью, будь то молодой капитан или совсем еще мальчишка-матрос. Приказы Инюшкина выполняются точно. Люди вообще отзывчивы друг к другу, если говорят на языке уважения. Просто уму непостижимо, что можно достичь, если все мы научимся владеть этим волшебным языком. Возьмите любой день, и вы вспомните немало таких минут, которые остались пустыми из-за какой-то обиды, неприятной мелочи. А если собрать все минуты вместе — это же века. Время дорого всюду, а в море иногда секунда решает жизнь корабля. Вот почему морю нужны именно такие капитаны, как Николай Федорович. В Арктике с ним теплее и новичку и ветерану. Биография старого капитана интересней иной приключенческой книги. Все в ней есть: и неудачи, и победы, и юмор. Юмора вообще-то больше.

Такие люди — это история Арктики. Моряки о них уже рассказывают и будут рассказывать северные легенды.

А пока Николай Федорович стоит рядом со мной и задумчиво смотрит, как корабль наш рубит лед. Я долго не решаюсь, а потом спрашиваю:

— Не станет ли «Амгуэма» вторым «Енисеем»?

— Думаю, что нет. Вон ветерок с юга потянул. Он поможет. В четыре часа узнаем точно.

Десять минут пятого радист Виктор Локтионов принес радиограмму. Посмотришь на паренька, и можно не читать сообщение. Весть добрая! «Амгуэма» снова на плаву. Правда, пришлось выбросить за борт 600 тонн пресной воды, такой дорогой в Арктике. Но ничего, догонит, водой поделятся другие корабли. Самое главное, что караван может спокойно, без нервотрепки идти вперед, на запад.

Сегодня нас ждет еще одна радость. Вернее, мы сами идем ей навстречу. После похода к земле Франца Иосифа в родные восточные воды спешит ледокол «Москва». Каждый день мы следим за ее координатами. Стоит только радисту сказать: прошла пролив Санникова, и мы уже знаем, о ком это.

А сегодня, если ничего не случится, должна состояться встреча. Наконец-то! Не знаю почему, но все на корабле ждут этой минуты, как в детстве мы ждем свой день рождения. То и дело на мостик поднимаются даже механики и спрашивают.

— Ну как, далеко еще?

— Скоро, 20 миль осталось.

К «Москве» у ленинградцев особая ревность. Иные сами плавали на ней, у многих плавают сейчас друзья. Я не исключение. У меня там тоже друг. Да еще какой. От гидролога Николая Бубнова я впервые услышал об арктических навигациях, с ним впервые участвовал в ледовой разведке, когда мы 12 часов висели над Охотским морем, отыскивая дорогу кораблям, идущим в порт Нагаево. Это он виноват, что с тех пор рядом со мной всегда ходила мечта: побывать в высоких широтах, увидеть эту белую страну и ее дымные караваны. И вот сейчас этого человека я увижу вновь, а самое главное — где? На семидесятой параллели.

Встречи ждали неделю, а длится она секунды. Полным ходом «Москва» горделиво прошла по левому борту. Да как прошла! От огромных ледях только брызги летят. Жалко, но останавливаться нельзя. «Москва» спешит на восточную кромку — за новым караваном.

«Ленинград» поднимает флаги приветствия: счастливого плавания. Туман разрывают мощные гудки кораблей. Мы машем руками москвичам, высыпавшим на палубу. Только кто там, разве разберешь. Я вижу на лицах наших ребят улыбки. Никто и не скрывает радости. Правда, в радости есть какая-то необъяснимая капля печали. Может, потому, что вот друзья рядом, а подойти, пожать руку, обнять нельзя. Наверное, только полярник поймет, что значат эти короткие встречи в белом-белом океане.

Через час жизнь на корабле снова входит в свой обычный ритм. Снова у всех главная забота — забота о караване. По радио меня зовут на вертолетную площадку. Пилот Владимир Громов и Боря Химич летят искать дорогу среди тяжелых ледовых полей, которые уже успел пригнать западный ветер.

Легкая машина идет над самым океаном. Так Боре проще определять возраст и толщину льда. Нам нужно дойти до берега, чтобы разведку «привязать» к карте. Вот и тундра внизу. Сырая и рыжая. Ни единого зеленого пятнышка.

— А в прошлом году были даже цветы, — кричит мне Борис.— Видно, лето нынче про Чукотку совсем забыло...

Да, невеселая картина. Между прочим, грусть тундры человеку передается быстро.

Молча летим над серой косой. Даже здесь ощущаешь, как галька холодна.

— И все-таки, братцы, земля.

Это Володя Громов.

Тут же резкий разворот. Ложимся курсом навстречу каравану. Самих кораблей не видно, только дымы расчертили все небо. Проходим над судами раз, другой, будто считаем вымпелы. Все в строю. Все в порядке. Только опять откуда-то сверху падает крупными хлопьями серая вата на «Ленинград». Садимся уже в сплошном тумане. Быстро все-таки Арктика меняет свои декорации.

А туман плотней с каждой минутой... Он оседает на стеклах, палубе, всюду протягивает свои серые руки. Куда ни взглянешь, все будто закутано влажной простыней. Что и говорить, он ложится и на душу и на сердце, и тогда весь мир становится безнадежно унылым. Туман Арктики — это огромное испытание воли и силы любого человека, тем более полярника.

В минуты такие даже самый мощный прожектор не ярче свечи. Луч беспощадно упирается в стену и теряется. Весь караван идет по локатору. На его зеленом поле трудно отличить огромные льды от корабля. Только ревут гудки то справа, то слева по борту. Да за кормой в сплошном молоке вдруг мелькнет черная чайка. Как ни странно, но здесь они действительно черные.

Нос корабля и то куда-то уплыл, клубы тумана кажутся то громадной скалой, в которую мы вот-вот врежемся, то бортом встречного судна. Но все это просто нервы. К этому тоже привыкаешь, и тогда все становится безразличным: начинает казаться, что время, наверно, остановилось, а мир весь утонул в этом бездонном тумане.

Куда идти, как идти? Может, лечь в дрейф, дождаться лучших времен? Ведь лед — десять баллов и ни капельки чистой воды.

Тихо говорю об этом с капитаном.

— В такой туман — это самая ясная точка зрения, — невесело шутит наш «мастер». Между прочим, именно так и зовут моряки своего капитана.— Конечно, идти почти невозможно. И если я остановлю караван, никто не бросит и слова упрека. Все будет правильно даже по самым строгим морским правилам.

Капитан вздыхает, кладет бесполезный сейчас бинокль и добавляет:

— А все же есть и другое. Сердце болит, как подумаешь, что вот эти берега останутся без горючего, машин, на приисках кончается топливо, уголь. А люди ждут, каждый день ждут, каждый день смотрят в море — не покажется ли караван. Вот почему и лезешь вперед, вот почему, если хоть милю не пройдем вперед, не могу уснуть.

Теперь, вспоминая эти слова, я думаю об ином. Некоторые даже на Севере — правда, те, что сидят на месте, — почему-то всю Арктику считают чистой экзотикой. Страной, где происходят события, о которых пишут на четвертой странице газет под рубрикой «Занимательное или необычное». А иные вообще, прочитав даже крохотную заметку об Арктике, пожимают плечами и брюзжат:

— Опять эти льды, будто и писать больше не о чем.

Что ж, люди такие есть. Да простит им бог их невежество, я же благодарю судьбу, что подарила мне эту дорогу, помогла узнать лицо Ледовитого океана, понять характеры людей, вся жизнь которых посвящена борьбе со стихией, борьбе сложной, чаще неравной, а иногда и трагичной. Теперь же, оставив позади тысячи белых миль, я понял — Арктика это труд. Огромный, земной. Труд во имя людей, живущих по северным берегам. Представьте себе, почти миллион тонн грузов доставляют корабли на Чукотку. На Чукотке, между прочим, это понимают и ценят. Каждый приход каравана здесь праздник. Только в ту навигацию праздники были слишком редки. И во всем виноват Ледовитый.

Вот и теперь от всего мира этот туман отгородил нас серой стеной. Как же найти дорогу? Где она? И вдруг чудо: нас кто-то зовет.

— Ленинград! Ленинград! Я 41-75, сделали для вас разведку. Дайте пеленг. Как слышите меня, прием.

Такого подарка мы не ждали. Какие же молодцы эти разведчики, эти гидрологи.

Бежим на верхний мостик ловить вымпел. Ждем, а сами боимся: вдруг летчики промахнутся, вдруг вымпел упадет за борт, потом попробуй найди его в таком молоке.

Самолет долго ходит вокруг корабля. Наверно, прицеливается. Потом гул нарастает, он все ближе, ближе, и я уже еле слышу слова радио.

— Внимание, иду на сброс.

Какую-то долю секунды все тонет в реве моторов и над мачтами, разрывая туман, мелькает алое крыло, а на корабле все замерли. Где? Неужели промахнулись? Ну нет, счастье сегодня с нами. Вон, зацепившись за шлюпбалку, раскачивается на бечевке маленькая красная трубочка. Это вымпел с желанной для нас ледовой картой.

Через: минуту над ней уже склонились капитан, штурман, дублер, гидролог и еще человек пять любопытных. Я, конечно, тоже не стою в стороне. Смотрим, и никто не может скрыть радости: чуть ли не от нашей точки до самого Шелагского продернулась зеленая полоса — это значит лед очень слабый. Дорога открыта. А самолет не ушел, он ждет ответа.

Капитан берет микрофон, и голос его чуть дрожит.

— Спасибо, ребята. Теперь дойдем. Все понял. До встречи!

Уже вечером открылся слева милый сиреневый с моря берег. Земля! Она с нетерпением ждет корабли. Да и мы, признаться, за полмесяца разлуки здорово истосковались по ней — молчаливой, суровой, но все же дорогой земле Севера, окруженной белым безмолвием океана, вспаханного нашим караваном.

— Здравствуй, земля людей!

А вымпел тот я привез из Арктики как дорогой сувенир. На его шершавой поверхности выцарапал тогда карандашом координаты: 68°12’ северной широты 176° 39’ восточной долготы.

Здесь разведчики подарили нам радость, в этой точке началась зеленая дорога к земле.

Только недолгим было наше свидание с теплой землей. Водолазы быстро заменили лопасть, и снова в дорогу, и снова нас ждали корабли на востоке, там, где, как занавес в прекрасную страну, горит закат. Я смотрю на него часами и не могу сказать, какой он, какого цвета. Иногда мне кажется, что в нем вообще нет красок. Вернее, нет им названия. Вот, наверно, почему, увидев прекрасное, мы часто молчим. Мало еще у нас слов, беден даже самый великий язык. И вправду, природа существует миллиарды лет, а язык — тысячи. Мы, вероятно, будем выглядеть по сравнению с грядущими поколениями полунемыми. А впрочем, кто знает. Не станут ли наши потомки слушать как музыку описание вечера в Арктике, увиденного великим Нансеном семьдесят лет назад? Мне же его слова кажутся написанными сегодня, может лишь час спустя. «Как глубоко прекрасны, но и бесконечно печальны здешние вечера, освещенные вспыхивающими, как мечты, последними блестками. Исчезающее солнце бросает в тишину ледяной пустыни меланхолический огненный луч. Музыка природы, наполняющая собой все пространство, проникнута здесь грустью, потому что вся эта красота день за днем, неделя за неделей, год за годом расточается над мертвым миром. Для чего? Закат солнца всегда навевает грусть, даже на родине. Потому-то он здесь так дорог и так несказанно печален. Красная, пылающая кровью полоса и холодный, холодный снег над ней».

Нет больше в мире земли, где были б еще такие закаты.

И про грусть их тоже правильно.

Я иду к себе в каюту, зажигаю лампу, и вечер сразу становится темно-синим. И снова рядом ледяные торосы да чайки, не улетевшие на берег. Они близко, откроешь иллюминатор, и можно тронуть их крылья.

Под лампой греются ромашки. Перед самым отходом из Певека мне подарил их незнакомый матрос. На палубу принес целую охапку.

— Берите, — говорит — у меня много. Сегодня у сопки нарвал.

Белые ромашки в Арктике, в море, где лишь белые льды. Милая деталь, не правда ли? Со стороны — все верно. Но теперь-то я знаю: очень опасно в Арктике глядеть на ромашки. Даже у самого черствого человека тревожно защемит сердце. А иной, взглянув на них, сразу куда-нибудь заторопится. Почему? Раньше я бы тоже спросил об этом. Но после одного разговора не стану.

На ледокол я привез капитану пластинку. Сочинения Гайдна. Купил перед отлетом в Арктику. Уже торопился на аэродром и вдруг вспомнил, что надо бы привезти подарок, который бы потом остался как воспоминание, как память. Так я и привез Гайдна. И как-то вечером с гидрологом Борей Химичем мы зашли к капитану послушать эту запись.

Мы сидели в разных углах огромной чудесной каюты и за целый час не проронили и слова. Я не знал, о чем тогда думал Борис, что его волновало. Сам же мысленно философствовал о том, как интересно бывает в жизни: совершенно далекие друг от друга понятия вдруг становятся одним целым — большим и новым. Но именно в эти минуты и поражают они нас своим контрастом.

Да, я знаю, для Гайдна нет времени, для Гайдна нет и границ. И все же разве мог я подумать, что буду слушать его где-то у семидесятой параллели, когда в борт корабля стучат огромные холодные льдины...

Музыка оборвалась. В каюте еще долго была тишина. Наконец Боря сказал:

— Зачем ты привез это? Зачем ты травишь нас?

От неожиданности я лишь удивился. А Борис, увидев мою искреннюю растерянность, опустил голову.

— Прости, я не хотел так, — сказал он тихо.

— Как тебе все объяснить? Понимаешь, когда к чему-то привыкнешь, когда все время идешь в одной колее, не оглядываясь по сторонам, тогда легче. Забываешь, что есть иной мир. А если и вспомнишь его, то рисуешь скупо, одной краской, в двух-трех чертах. И это не от бедности фантазии. Нет. Красок много. Но их прячешь. В общем, держишь себя в руках, чтобы работать и работать. Не даешь себе права на слабость. А сегодня, вот сейчас, ты разорвал привычную и верную нить. Я окунулся в тот мир, где тысячи прекрасных и интересных вещей. Но как подумаешь, что вот кончилась музыка, мир этот все-таки далек, а ты здесь сутками сидишь над картами, отыскивая кораблям дорогу среди туманов и льда — и взгрустнешь, пожалуй. Ты пойми меня!

— Я понимаю тебя, Борис,— ответил я в тон ему тихо.

— Гайдна больше не было. У семидесятой параллели — кругом только лед. И вот только сегодня, увидев в своей каюте белые ромашки, похожие на ресницы девчонки, удивленной чем-то необыкновенным, сам почувствовал: ромашки в Арктике — опасная деталь.

В Арктике нервы надо беречь. Дорога длинная и холодная, и нам они еще пригодятся.

Утром, говорят, хорошо все. А ведь и правда, сегодня каюта полна солнца, будто оно совсем рядом. Все высветило, все окрасило особым близким светом. Кажется, и ледокол идет необычно. И лед не стучит, а тихо шелестит по щекам бортов, как шелестят в ветреный день ветки тополя.

Льдины и тополиные ветки! Разве можно их сравнивать. Оказывается, можно. Это здорово, что за каждую дорогу открываешь многое. Но эти же дороги еще раз убеждают, что мир мы знаем очень и очень мало. Время нам еще подарит миллионы необычных сравнений, которые потом навсегда останутся с нами. Только надо слушать мир, смотреть ему прямо в лицо, И тогда каждый из нас сможет сам открыть что-то удивительное.

Выглядываю в иллюминатор: может, там действительно тополиные ветки? Нет. Только белые льды, облака да желтое солнце. Смотрю вниз. Солнце на воде синее! Странно. А потом догадываюсь. Помните, как в детстве рисовали синий дым? Сперва красили зеленым карандашом, а потом сверху желтым. Вот и солнце, наверно, у нас подсмотрело и теперь перекрасилось. Интересно, но пора торопиться на мостик.

Вечером «дед» пригласил меня в гости. Сегодня деду нашему — Леониду Ваксу — стукнуло тридцать три. Молодой, конечно, а плавает уже одиннадцать лет, и ума — палата. Уникальнейший ледокол знает как таблицу умножения. Дед невысокого: роста, ходит по палубам в зеленом рабочем костюме, спокойный и тихий. Но все знают: главный слушает, как бьется могучее сердце корабля.

Наш дед, говорят, мог бы стать музыкантом — каждый дизель для него имеет свой голос.

Но сегодня дед весь черно-белый, как дирижер Большого театра. Днем летчики сбросили ему царский подарок — теплую южную дыню. А уж бутылку коньяка он и сам приберег.

— Двенадцать душ на дыню деда и бутылку рома, — шутит дублер капитана Юлий Петрович Филичев.

Действительно, нас двенадцать человек вокруг одной дыни. Каждый ее кусочек здесь, в Арктике, берешь как чашу с драгоценным нектаром.

— Про эту дыню будешь писать? — спрашивает меня Филичев.— Интересно, настоящая экзотика.

— Вот так всегда — ворчит рядом дед‚— гости только и спрашивают о медведях, полюсе да северном сиянии. Другое их не интересует.

— А что это другое?

— Как что?

Дед поворачивается ко мне и говорит:

— Я бы рассказал, да все равно правду не напишешь. Вот недавно, перед самым отходом из Владивостока, прибегает ко мне девчонка. Я, говорит, для радио репортаж делаю, расскажите чего-нибудь про Арктику. Ну, я сперва, как и надо, про экзотику — льды и прочее, а потом о заботах своих. Так она и хитрить не стала.

— Извините, я ничем вам не помогу. У меня другое задание.

— Я ее понимаю — другое задание. А кто же меня поймет? Кто поймет, наконец, что кончилась, ушла в прошлое Арктика собачьих упряжек? Теперь это огромный промышленный цех.

Дед на секунду умолкает, а потом смеется.

— Правда, по нашему цеху частенько бегают без всяких пропусков и белые медведи. Но нам они не мешают. Нам мешают вполне симпатичные люди, современно одетые, современно подстриженные, но думающие архидревне. Как в русской избе вымораживают тараканов, так вот людей таких сюда бы, в Арктику — может, мысли и посвежели бы. Ведь это же смех один: на наши сложнейшие ледоколы присылают зеленую молодежь. Или штрафников.

Дед машет рукой: мол, что зря говорить, сам видишь.

Он явно настроен критически. Но это не брюзжание всем и всегда недовольного нытика. Слава богу, трудностей дед на своем веку повидал. Дело в другом. Это просто справедливые претензии человека, который хочет, чтобы в его родном доме был порядок, чтобы не было на его корабле никаких скользких прилипал. И я, при всей влюбленности в Арктику, не скажу, что на ледоколе не встретил именно таких типов. Вот некоторые из них. Пользуюсь той же терминологией, какую они употребляют, говоря друг о друге.

1) «Одесситы». Эти знают все: жаргон, и манеры. Себя ставят всегда выше всех и любят, ухмыляясь, говорить:

— Я просто грубый матрос.

Правда, все это с другой целью: мол, думай, старина. Не такие уж мы и простаки. Ну, а роба — это временное явление.

После разговора с «одесситом» появляется единственное желание: пойти почистить зубы. А то оскомина какая-то.

2) «Ваньки». Эти плавают, потому что на земле для них слишком беспокойная жизнь. А здесь тишина. Это апатичный народ. Их наивность и тщеславие просто удивляют. Они часто пишут домой «страшные» письма про морозы и медведей. А в порту получают обратные «охи» и «ахи» всему верящих девчат. Такие «герои» спят и видят себя где-нибудь на селе за длинным столом с водкой, где все, открыв рты, слушают его арктические байки.

3) «Мешки». Эти ни с кем не говорят, никому не пишут. А в Арктику попали — сколотить деньгу. Самый лучший и яркий для них день в месяце — это, когда из Владивостока радио примет ведомость о получке. Тогда они долго стоят в коридоре, изучая цифры и пуская слюни. Складывают, высчитывают — свое, чужое. Тихо расходятся, чтобы встретиться здесь же у новой ведомости.

4) И наконец, «манекены». У этих трубки в зубах, тряпки на шее. Походка скучающего принца. Один из них как-то, шибко навеселе, зашел ко мне в каюту.

— Ты понимаешь джаз? А, ничего ты не смыслишь.

— Давай поговорим завтра, начинаю убеждать я парня.

— Завтра не могу.

— Почему?

— Больше водки нет. А про джаз я говорю, лишь когда пьян.

И побрел дальше искать собеседника.

К счастью, я без всякого приуменьшения скажу: таких единицы. Да и второй раз их в Арктике не встретить. Они бегут отсюда уже в середине первой навигации. А было б еще лучше, если б в пароходствах поняли нашего деда и вообще их сюда не пускали.

Торжество у деда кончается рано. Иным — утром на вахту, а потом — разве могут двенадцать русских мужиков долго сидеть за одной бутылкой коньяку. Желаем деду всех земных благ и расходимся. Одному лишь мне спешить некуда. Долго стою на верхней палубе. Прозрачная северная ночь. Ветра нет. Непривычно тепло. За кормой плывут огни танкера «Москальво». После дыни да еще в такую теплую тишину кажется, что плывешь где-нибудь на юге по туристской линии Ялта — Сухуми. А глянешь вниз: батюшки мои, огромные ледяхи кувыркаются у борта. Пойду-ка я лучше в радиорубку. Сегодня в Москве футбол — финальный матч кубка. Будет репортаж.

Я вообще люблю пропадать в радиорубке. Потому что это, наверно, самое чудесное место на корабле. Особенно в ночные минуты, когда море без берегов, и кажется, мы на тысячи миль одни. Хорошо сесть в мягкое кресло радиста, надеть наушники и слушать пульс земли. Далекие голоса, прерывистый дискант морзянки, музыка, слова на десятках языков. Земля дышит. Земля говорит: где-то большая жизнь, а ты за горами, за морями. И курс твой все дальше от берегов. Вот когда тянет к земле. И все же я люблю приходить ночью в радиорубку.

Открываю дверь и сразу вижу: у радиста Василия сегодня обмороженные глаза. Когда он выпьет, честное слово, похоже. Ну, значит, опять будет говорить о жене, об измене, о том, что все живут желторотенькой жизнью и женщины приносят только несчастье.

— Ты понимаешь, каждый человек должен играть в жизни, играть в любовь, удачу, несчастье. Ну и в остальное прочее. Ты против?

Я смотрю на Василия, и мне искренне жаль его. Какой, говорят, был (да это и сейчас порой видно) сильный парень. А вот не выдержал, сломался. Жена действительно ему изменяет. Когда муж в плаванье, даже дома не живет. Вот Вася и начал попивать. Для него эта навигация — последняя. Капитан списывает на берег. Василий не протестует, разве он не понимает, что дальше так нельзя. Он сам этого ждет:

— Может, на берегу что-нибудь изменится.

Но говорит он это без всякой надежды.

Я понимаю, как ему здесь тяжело. Ведь это через его руки проходят сотни радиограмм, где перед последним словом он часто выбивает «обнимаю», «милый», «любимый», «целую», «твоя», «жду». И только его никто не обнимает, не целует и не ждет. Забыла. Да, тяжело парню. Но Василий, закрыв глаза, стучит и стучит для других эти заветные слова.

Да, без любимой в белом океане тяжело. Тяжело моряку, если на берегу живет его беспокойство. Как нужен полярникам надежный тыл и большая любовь. Ведь здесь о любимой женщине думаешь несравнимо чаще. Может, потому, что уходит за горизонт все мелочное и остается на душе самое святое, самое главное.

Да, не случайно Нансен труд всей жизни, книгу «Фрам» посвятил:

«Ей, которая дала имя кораблю

И имела мужество ожидать».

Мы действительно можем сотворить чудеса, если любимая имеет мужество ожидать.

В Лужниках на зеленом поле играют в футбол, а у нас уже утро, и океан сейчас весь белый как русский лес, царство Берендея, засыпанное щедрым февральским снегом.

Той зеленой дорогой, которую нам показали гидрологи из штаба морских операций, мы и пришли в Певек. 15 кораблей стали у причалов. А кому не хватило места, те терпеливо ждали своей очереди. У кромки, на востоке, нового каравана еще не было. Корабли шли где-то у Камчатки и в проливе Лаперуза.

— Может, подлечимся, дед? — спросил капитан у главного механика.— Без лопасти-то ходить тяжеловато. Да и время есть.

— Водолазы на борту. Погода неплохая. Я согласен.

— Вот и договорились. И команда отдохнет. А то «Пенжина» давно просится, чтобы ее обыграли в футбол.

А через час катер уже был полон матросов, которым дали увольнение на берег.

Вечером мы сидели в каюте капитана и пили кофе. Боря Крутских, наш гость, показывал мастеру прогнозы на август и сентябрь. Прогнозы, которые не обещали ничего хорошего: по всей трассе лед девять-десять баллов и ветры чаще всего северные.

— Так что вы правильно сделали, решив поставить лопасть, когда такое затишье. Только смотрите, через три дня начнутся подвижки, лед может оказаться и здесь, в бухте.

— Нам и двух хватит, — сказал дед.

— Слушай — вдруг обратился Крутских ко мне, — а что же ты будешь делать эти дни?

— Как что? — растерялся я,— отдыхать.

— А не хочешь побывать на полярной станции Валькаркай. Это недалеко, за Шелагским. Завтра туда уходит вездеход с продуктами и горючим. Посмотришь, как работают наши ребята на берегу.

Я посмотрел на капитана.

— Я лично тоже советую. Ведь на станциях таких не бывал?

— Нет!

— Ну тогда с богом. В крайнем случае, если не вернешься к нашему отходу, снимем вертолетом.