Рассказ о первой любви

По ягоды

На просеках поспела земляника.

Утром, еще в окна горницы сочился сквозь герани бледный свет месяца, Нюшка выскользнула из-под лоскутного одеяла и побежала в сени будить Илью.

— Эй, ты, трутень, — зашептала она, вздрагивая от утреннего холода. — Вставай, по ягоды пойдем. Слышь, что ли? Сейчас мать проснется, она нам задаст.

Илья, спавший на деревянной кровати, закрытой от комаров марлевым пологом, заворочался и сонным басом сказал:

— Щас…

Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.

— У, горе ты мое, — проворчала Нюшка. — Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.

Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.

— Отстань, сам не маленький.

Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.

Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились синие звезды, висел подтаявший серпик луны, а правый от зенита до горизонта был раскрашен в зеленый, желтый и розовый цвета.

Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.

— Я об крапиву обстрекался, — плаксиво сказал Илья по ту сторону плетня.

— Вот мы ужо ее серпом срежем, — пообещала Нюшка. — Ты помочи слюнями, и все пройдет.

Илья поплевал на палец и потер им белые волдыри на ногах.

— Зудит, — пожаловался он через несколько шагов.

— Горе ты мое, — вздохнула Нюшка. — Смотри, какая пичуга порхает.

Впереди со стебля на стебель перелетала рыженькая, с кривым клювом птичка. Смелая и любопытная, она косилась на детей выпуклым, как бусинка, глазом и тоненько попискивала: «Чуть свет, чуть свет, чуть свет…»

— Щас я ее словлю, — сказал Илья.

Он побежал, растопыривая локти, как цыпленок свои куцые крылья, Нюшка бросилась за ним и, хлопая в ладоши, закричала:

— А я тебя словлю! А я тебя словлю!

С визгом, хохотом, криком ворвались они в лес и разом присмирели. Есть величавая торжественность в спокойном пробуждении леса. Между медно-розовыми стволами сосен, покачиваясь, лежат толстые пласты тумана, прошитые косыми лучами солнца. Еще непроницаемо-густа тень еловых лап, которая, кажется, хранит от человеческого глаза какую-то тайну; к лицу и рукам липнет гнилой холодок нехоженых лесных недр; и трепет осин заставляет испуганно вздрогнуть, как внезапное хлопанье крыльев большой птицы, вылетевшей из-под ноги…

Дети быстро шли, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг. Приземистый, коротконогий и головастый Илья из последних сил поспевал за легонькой Нюшкой, но не решался ни отстать, ни попросить передышки.

— Уф, — сказала Нюшка, когда они выбежали на светлую просеку. — Ни за что бы не пошла этим лесом ночью. Беда, какой страшенный…

— А я бы за настоящий моторет пошел, — сказал Илья.

— Какой моторет?

— Ну, какой у нашего бригадира.

— Мотоцикл! — догадалась Нюшка. — Да тебе с ним и не сладить.

— Уж и не сладить! — обиделся Илья. — Я бедовый. Хочешь, на березу залезу?

— Аууу!.. ууу!.. — послышалось вдруг за кустами орешника, и в его зелени замелькали разноцветные платки.

Это перекликались бабы из соседнего колхоза имени Артема. Нюшка тотчас присела у пня и быстро-быстро обеими руками стала обирать твердую, еще чуть зеленоватую ягоду. На дно корзинки просыпалась первая горсть. Боясь, что сестра обгонит его, Илья подбежал к другому пню и тоже стал собирать землянику, кидая ее в свой бурачок вместе с листьями, хвоинками, сучками и всяким мусором.

Увлеченные этим соревнованием, они трудились долго, молча, сосредоточенно. Лишь иногда Илья, стараясь заглянуть в корзинку сестры, спрашивал:

— У тебя много?

На что Нюшка, отводя корзинку, неизменно отвечала:

— Все мое, все мое.

Солнце уже поднялось над просекой, и по лесу покатились волны горячего хвойного воздуха, когда они сели отдохнуть в тени орехового молодняка. Нюшка осторожно достала из корзинки присыпанный ягодами сверток. Газету она бережно свернула и убрала, а мокрый от растаявшего сахара хлеб поделила поровну.

Было жарко. Илья, наевшись, посоловел. Глаза у него стали мутные, нижняя губа отвисла; он повалился в прохладную траву, поджал ноги и пробормотал:

— Давай, Нюшенька, уснем…

— Нельзя, нельзя! Как раз к поезду опоздаем, — встрепенулась Нюшка, которую тоже морил сон.

Чтобы уйти от соблазна, она быстро встала, сломила ореховую ветку и, прикрыв ею ягоды, затормошила Илью:

— Вставай, трутень, вставай! Все бы он спал да дремал. Скоро в школу пойдет — со стыда за малого изведешься, какой, право, сонной!

Недалеко от того места, где они собирали ягоды, через просеку проходила изрезанная рубчатыми шинами дорога, ведущая к перевозу и дальше — к станции. Не защищенная от прямого солнца, дорожная пыль была горяча и суха. Она фонтанчиками пыхала между пальцами, и это развлекало детей до самого перевоза.

Река встретила их игривым полуденным плеском. С крутояра она казалась густо-синей, с зеркальными блестками по гребешкам мелких волн.

Перевозчик Зосима Павлович сидел у своей землянки и наваривал веревочку, захлестнув ее за шило, воткнутое в край стола. Тут же, на столе, лежал дырявый валенок, который Зосима Павлович, очевидно, собирался чинить. Он и зимой и летом ходил в валенках, потому что у него болели ноги.

— А, ягодники пришли, — сказал он, увидев детей. — Рупь-то есть ли за перевоз?

— Нету, Зосима Палыч, — бойко ответила Нюшка. — Мы тебе на обратном пути заплатим, не сомневайся.

— То-то, что нету! Ждите оказии. Не стану я попусту паром гонять.

Он опять принялся мусолить куском вара свою веревочку, а дети сели чуть поодаль на траву и следили за его занятием.

— А ежели я сам речку переплыву, с меня тоже рубль? — поинтересовался Илья.

— Сам сколько хошь плавай — не заказано, — отозвался перевозчик.

— А ежели охотник с собакой поедет, за собаку тоже рубль? — не унимался Илья.

— Экой ты, малый, репей! Отцепись! И посылают же таких сморчков торговать!

— Нас не посылают, мы сами, — сказала Нюшка.

— Сами? — недоверчиво усмехнулся перевозчик. — Стал быть, для интересу?

Нюшка, по-своему истолковав его слова, вдруг обиделась и насмешливо фыркнула:

— Для интересу! Это артемовские для интересу ягодой торгуют, они слабосильные. А мы крепачки, нам в колхозе хватает.

— Зосима Палыч! — позвал вдруг Илья. — Смотри-ка, чевой-то плывет? Вон, вон плывет!

— Чего там еще? — заворчал перевозчик, вглядываясь из-под ладони в рябившую поверхность реки.

Из-за поворота вышел на перекат белый с черной трубой пароход.

— «Ро-бес-пьер», — прочитала зоркая Нюшка.

— Что такое Робеспьер? — спросил Илья.

— Пароход так называется.

— А почему он так называется?

— Не знаю…

— Зосима Палыч, — позвал перевозчика Илья. — Почему пароход так называется?

Зосима Павлович рассеянно взглянул в сторону реки и вздохнул.

— Генерал такой был… Французский. Наполеону служил, — неохотно сказал он.

«Робеспьер» подходил все ближе; от винта его бежали к берегам широкие волны.

— Скупнемся в волнах, — предложила Нюшка.

— Скупнемся! — обрадовался Илья.

Они стремглав бросились под крутояр, и вскоре красная Нюшкина кофта и синяя рубашонка Ильи замелькали внизу, на песчаной косе. Нюшка первая добежала до кромки воды, резко отчеркнутой на желтом песке: кофта затрепетала у нее в руках, зацепившись за гребенку, она с силой дернула ее, потом сбросила с себя юбку, рубашку и — гибкая, тоненькая, как змейка, — скользнула под набежавшую волну. Вслед за сестрой, растеряв на бегу свою нехитрую одежку, увесистым пудовичком бултыхнулся Илья.

Потом они лежали на горячем песке, подгребая его себе под грудь, пока не увидели, что к парому с крутояра спускается грузовик, в кузове которого полощутся на ветру разноцветные платки. Хитрущие артемовские бабы и тут спроворили, перехватив попутную машину.

— Бежим! — заторопилась Нюшка.

Стерев с себя присохший песок, они оделись и побежали к перевозу.

Шофер попался знакомый, колхозный. Нюшка внимательно пригляделась к нему и вдруг запрыгала, хлопая в ладоши.

— Митечка! Митечка! Тебе в чуб девки смолы запустили!

Митечка — нескладный подросток лет семнадцати, недавний обладатель роскошного пшеничного чуба, — презрительно глянул на нее сверху и процедил:

— Дура! Я на приписке был, осенью в армию пойду.

— Хорошее дело, — отозвался Зосима Павлович, тянувший канат. — Может, армия из тебя человека сделает. Отучит мои переметы проверять.

— Один раз попользовался по мальчишеству, а уж вы, Зосима Павлович, помните всю жизнь, — укоризненно сказал Митечка и, чтобы прекратить неприятный разговор, закричал на детей: — А ну, пшено, полезай в кабину!

На станции по платформе мимо деревянного вокзальчика ходил милиционер в белой гимнастерке, перекрещенной пропотевшими ремнями. Это нисколько не обеспокоило Нюшку. Она встала как раз под табличкой, запрещавшей рыночную торговлю на платформе, и открыла свою корзинку. Милиционер скользнул по ней вялым, полным тоски по прохладе взглядом и отвернулся. Очевидно, многолетний опыт убедил его в тщетности борьбы с этими нарушителями порядка.

К приходу поезда возле Нюшки и Ильи собрались ребятишки и женщины с первыми огурцами, редисом, земляникой, пирогами, творогом и даже с дымящейся отварной картошкой.

В те три минуты, пока стоял поезд, тихая, окруженная старыми березами станция с лихвой награждала себя за долгие часы тишины и покоя. Вокзалы больших городов с их вечной, но равномерной оживленностью не знают такой стремительной, как ураган, суеты.

Поезд еще не остановился, а пассажиры, как известно, съедающие в пути неизмеримо больше, чем они едят обычно, уже высматривали с площадки через головы проводников свою добычу.

— А вот свежие ягоды! Свежие ягоды! — пронзительно закричала Нюшка.

Хитрущие артемовские бабы на этот раз промахнулись. Они ринулись к мягкому вагону, а Нюшка побежала, держась за поручни общего. Здесь, она знала, всегда ездят отпускные моряки, солдаты, какие-то парни в клетчатых ковбойках, девчата в спортивных костюмах — все сплошь люди, отлично знающие цену трем минутам и не знающие цену деньгам.

— А вот ягоды! Свежие ягоды!

Об Илье Нюшка вспомнила, когда поезд ушел и на станции опять водворилась знойная июньская тишина. Расходились торговки, приводя в порядок свое разоренное набегом пассажиров хозяйство. Илья сидел все под той же запретительной табличкой. Он не двинулся с места, но бурачок его был наполовину пуст, а в кулаке он сжимал мокрый комок рублей и трешниц.

— Хорошо покупали! — сказала Нюшка, еще полная пережитого возбуждения. — Через три часа опять будет поезд. Останемся?

Илья, хмурясь, подумал, заглянул в Нюшкину корзинку и сказал:

— Хлеб-то весь съели… Купишь мне бутерброд с селедкой?

— Вот горе-то! — вздохнула Нюшка. — Ладно уж, идем.

В станционном буфете они подошли к застекленной витрине, хранившей следы мокрой тряпки. Илья прочно остановил свой выбор на бутерброде с селедкой, а Нюшка предпочла сухую, сморщенную сосиску.

С приходом следующего поезда все на маленькой станции повторилось в точности. Бурный прилив оживления быстро сменился мертвой тишиной. По платформе, подбирая крошки, разбрелись куры, зашагал сонный милиционер, и стало слышно, как у начальника вокзала нежно журчит телефон.

Нюшка завязала деньги в платок, повесила его под кофтой на шею, и дети, миновав скучные пакгаузы, пошли по дороге к дому.

Речку они переехали уже на закате. Теперь она была спокойна, тускла, словно бутылочное стекло, и пахла тиной. Внизу, у воды, было холодно. Из сырых пойменных логов поднимался туман.

Пойдем, Нюшенька, большой дорогой. Страшно на тропе-то, — попросил Илья.

Нюшка и сама боялась сумрачной лесной тропы, но, когда они поднялись на крутояр и в лицо им пахнуло теплым воздухом сосновых холмов, страхи исчезли, и она решительно свернула на тропу.

— Нюшенька, я боюсь, — захныкал Илья, как только лес закрыл от них бледное вечернее небо.

Нюшка тоже вздрогнула. Не сговариваясь, они побежали вперед, боясь увидеть или услышать что-нибудь страшное.

— Мамынька! — взревел вдруг Илья, которому показалось, что кто-то вот-вот схватит его сзади.

Нюшка обернулась, поймала его за руку и помчалась еще быстрее, приговаривая:

— Бежи, Илюшка, бежи! Тут близко…

Не остановились они и на лугу, а прямо через огород и двор ворвались в избу, перепугав мать, доившую во дворе корову.

Нюшка, отдышавшись, развязала платок и положила деньги на стол, чтобы мать, как только войдет, увидела их: «Все, глядишь, не так станет браниться…» Потом она взяла ложку и присоединилась к брату, который, стоя у печного шестка, хлебал из чугуна холодные щи.

— Завтра пойдем? — спросила она с полным ртом.

— Угу, — ответил Илья.

Облизав в последний раз ложку, он пошел в сени и залез там под свой полог. Перед глазами у него сейчас же задрожали красные ягоды, прикрытые зелеными листочками, по ним поплыл белый пароход с черной трубой, и Илья уже не слышал, как отец, вернувшийся из лугов, говорил ему:

— Ну-ка, парень! Широко больно спишь, всю кровать один занял. Сдвинься чуток…