Рассказ о первой любви

Ложка дегтя

Душным июльским вечером, когда кажется, что сам воздух липнет к телу, три приятеля — адвокат Пловкин, редактор городской газеты Шабал и судья Турусевич — сидели у последнего на балконе, пили теплое пиво под воблу и, уже исчерпав несколько тем, говорили о летаргическом сне.

— А что, — сказал вдруг редактор Шабал, слывший среди приятелей отчаянным вольнодумцем, — хорошо бы сейчас на речку, в холодок. Костер, знаете ли, развести, картошки испечь… Впрочем, суть дела не в этом. А лучше завалиться, знаете ли, на спину, глядеть в небо, стихи бормотать, а!

— Почему? Картошки испечь — тоже хорошо, — задумчиво возразил судья.

Непрактичный в житейских делах и всегда мнительный из-за опасения попасть впросак адвокат Пловкин забормотал было о том, что на реке, пожалуй, сыровато, но энергичный Шабал не дал ему договорить.

— Суть дела не в этом, — решительно сказал он. — Собирайтесь и — пошли. Какого черта станем сидеть в городе?

Они набили «авоську» всем, что нашлось у Турусевича в кухне — сырой картошкой, хлебом, луком, — Шабал прихватил еще две оставшиеся бутылки пива, и приятели вышли. Доехав на автобусе до конечной остановки, миновав затем окраинные поселки, утыканные непривившимися тополевыми кольями, они оказались за городом.

По едва уловимому запаху пойменного ила, по чуть осязаемой свежести воздушных струй здесь уже чувствовалась близость реки. Было тихое, нежное время заката. За синюю кромку далекого леса спускалось вялое, туманное солнце, честно потрудившееся за долгий день; на вершинах корявых ветел засыпая, хрипели грачи, и в воздухе уже плыл сырой, прохладный пар земли, неизменный спутник летних сумерек.

Судья глубоко, томительно вздохнул, и по сладкому выражению его красивого лица с декоративными смоляными усами можно было понять, что он умилен этой мирно отходящей ко сну природой.

Примерно в таком же состоянии духа находился и адвокат Пловкин. Маленький, умеренно облитый крутым жирком, какой приобретают на сидячей работе только очень здоровые люди, он шагал, чуть приотстав от своих приятелей и по временам издавал нечленораздельный, но вполне выражающий состояние безграничного блаженства звук — «ц, э-э-э…»

Редактор Шабал — поэт в душе, как натура более сложная, реагировал на окружающий мир не столь непосредственно. Очевидно, весь сосредоточась на каких-то неясных поэтических гулах, теснившихся в его груди, он шел, опустив гривастую, с тяжелым подбородком голову, и лишь изредка, точно проснувшись, обводил окрестность туманным взглядом.

Но как бы по-разному ни вели себя приятели, было вполне очевидно, что все трое не часто бывают за городом и открывают сейчас в себе и вокруг себя новый чудесный мир.

Когда они подошли к реке, солнце уже убралось за горизонт. В этот поздний час приятели были одни на широком песчаном пляже, ограниченном с одной стороны тинистой старицей, а с другой — дровяным складом. Там, на складе, правда, происходила какая-то жизнь — мелькали огни в окнах конторы, ходил возле единственной, рассыпавшейся поленницы сторож с ружьем, но кругом было так тихо, что казалось, будто все совершается как в немом кино.

— Сначала надо искупаться, — шепотом, точно благоговея перед этой тишиной, сказал редактор. — Трусы не будем мочить, никого нет.

— Неудобно, пожалуй, — слабо запротестовал мнительный адвокат Пловкин.

— Ерунда! Нет же никого.

Редактор смело начал раздеваться, и остальные последовали его примеру.

— Ну, раз, два, три!

Разбежавшись, они вдруг остановились у самой воды как вкопанные.

— Н-да, довольно малодушно, товарищи, — сказал редактор и брызнул водой на адвоката Пловкина.

Тот, огласив пляж истошным визгом, брызнул на Турусевича, и у приятелей завязалась веселая кутерьма. Они долго с наслаждением кувыркались в теплой воде, а потом редактор Шабал придумал нырять с трамплина. Металлический остов конвейера, служившего для выгрузки сплавных дров на берег, выдавался далеко над водой и мог сойти за трамплин. Все трое, хохоча и подбадривая друг друга, полезли на него. Никто бы, наверно, так и не решился прыгнуть, если бы с берега вдруг не послышалась старческая фистула сторожа:

— Вот я вас сейчас дрыном оттуда, шаромыжники вы эдакие. Слазь давай!

И сейчас же в вечерней тишине прозвучали тяжелые удары об воду трех тел, падающих как попало.

— Смотрите, лодка, — отплевываясь, сказал редактор, когда приятели подплыли к берегу. — Давайте покатаемся.

— Ну вас к дьяволу. Я озяб, — взмолился адвокат Пловкнн.

— Вот и погреешься, садись на весла, — посоветовал ему Туруссвич. А я сейчас костер разведу, будем картошку печь.

Он вылез из воды, и делая руками гимнастические упражнения, забегал по песку, а Шабал и Пловкин принялись распутывать лодочную цепь.

— Какой это деталью хотел угостить нас сторож? — поинтересовался непрактичный в житейских делах адвокат.

Но не успел редактор удовлетворить его любопытство, как сам сторож, легкий на помине, снова окликнул их.

— Для вас это, шаромыжники, лодка поставлена? — закричал он, подходя вплотную. — Люди, вроде, солидные, у ентова вон живот, а балуются хуже маленьких. Сейчас заведующего позову, пускай он с вами разговаривает.

— Ну, что вы, папаша, раскипятились? Не съедим мы вашу лодку. Если нельзя, значит и трогать не станем, — попробовал урезонить его адвокат. Но сторож вдруг вскипел самой неподдельной обидой.

— Папаша! Чай, я не дома на печке — папаша! Я тут на производстве. Соблюдать все-таки нужно.

— Да ну его, пойдем отсюда, — сказал редактор, увлекая за собой адвоката. Но от сторожа не так-то легко было отделаться.

— То-то, что ну его, — заворчал он, идя вслед за ними. — Шляются тут по территории, а потом — ну его. Вот и теплину угораздились вздуть. Люди вроде солидные, у ентова вон усы, а понятие как у маленьких. Сейчас заведующего позову, пускай разбирается.

Он повернулся и, бормоча что-то, пошел к конторе.

— Отстал. Вот смола! — облегченно вздохнул редактор. — Эх, полотенце забыли, товарищи! Придется сушиться у костра.

Они навалили в огонь волглой бересты, в изобилии разбросанной по всему пляжу, и прыгали возле костра, ожидая, когда пройдет черный едкий дым и покажется пламя.

— Ну, что? Это куда лучше, чем болтать на балконе о всякой ерунде вроде летаргического сна, — торжествующе заметил редактор.

— Вот эти самые, — послышалась вдруг из темноты знакомая фистула. — Видите, теплину развели на территории, а меня, значит, — ну. Чай, я им не дома на печке. Я на производстве, нужно соблюдать. Разбирайтесь вот с ними.

В свете костра появился приземистый, бритоголовый человек в сапогах, галифе, в нижней рубашке с закатанными рукавами и укоризненно проговорил:

— Что же это, товарищи? Зачем вы тут огонь развели? Если уж выпили, то ведите себя как следует. Погасите сейчас же огонь и ступайте домой, нечего вам тут голыми плясать.

Приятели узнали в нем заведующего дровяным складом Смердякова, у которого не раз покупали дрова.

— Мы древние язычники, — сказал редактор, готовый расхохотаться, но Смердяков не принял шутки.

— Ладно, ладно, товарищ Шабал, — увещевательно заговорил он. — Выпили и ступайте домой. Для вас же будет лучше, а то, неровен час, утонете.

— Они тут с конвейера прыгать затеяли, — пожаловался сторож.

— Я и говорю, утонут, а то склад подожгут, — отозвался Смердяков. — Долго ли пьяному-то?

— Постой, Смердяков, — возмутился Шабал. Какие же мы пьяные? Мы купаться пришли, ты не передергивай.

— Картошки испечь, — подтвердил Турусевич и повернулся к Пловкину, как бы призывая его в свидетели.

— Что вы мне говорите, товарищ Турусевич! Знаю я, зачем на речку ходят, — понимающе усмехнулся Смердяков и носком сапога показал на бутылки. — Вы лучше гасите огонь и ступайте домой. Нельзя здесь костры жечь.

— Ну, это ты брось, — резко сказал Шабал, наиболее темпераментный из своих приятелей. — Мы находимся за территорией склада и даже не вблизи ее и можем делать все, что нам угодно.

— Вы уж мне не указывайте, — с ехидцей в голосе сказал Смердяков. — Я лучше знаю, что можно делать, а что нельзя. Видите, сколько здесь мусору? Займется мусор — тогда и склад может пострадать.

— А почему мусор не убираете? Вас штрафовать надо за то, что вы пляж загадили, — продолжал наступать Шабал.

— Штрафовать! — обиженно, но отнюдь не трусливо сказал Смердяков, очевидно, чувствуя себя в данной ситуации на верху положения. — Устраивают тут коллективные пьянки, пляшут голыми вокруг костра да еще грозятся. А можно про ваше бытовое разложение и рассказать…

— Тьфу, черт, — сплюнул Шабал.

Сдерживая дрожь в руках, он начал одеваться; судья Турусевич и адвокат Пловкин тоже натянули на себя свои пожитки, и все трое, не сказав Смердякову на прощанье ни слова, пошли прочь. Только отойдя на почтительное расстояние, Шабал с яростной злобой в голосе прошипел:

— Слова-то, подлец, какие выучил — «коллективная пьянка», «бытовое разложение»… Тьфу, с-с-скотина!

— А что, вот возьмет да и пустит кляузу. Оправдывайся потом — попробуй! Ведь и бутылки были, и голыми вокруг костра плясали… — вздохнул мнительный адвокат Пловкин.

— И зачем тебе надо было на этот конвейер лезть? — упрекнул Шабала Турусевич.

— А что — конвейер? Суть дела не в этом. Он к твоему костру придрался. Твоя была идея — картошку печь.

Приятели быстро поссорились и уже всю дорогу до города угрюмо молчали.