Рассказ о первой любви

Драма

В пять часов утра директорская дача вдруг наполнилась стуком дверей, собачьим лаем, шарканьем ног, и негодующий бас домработницы Нюты возвестил:

— Андрей Поликарпович, вставайте! К вам гости приехали.

«Какие-нибудь подгулявшие друзья-рыболовы… Черта бы им поперек дороги», — подумал хозяин, натягивая пижаму, и вышел из кабинета.

Было одно мгновенье непроизвольной радости, когда Андрей Поликарпович едва не бросился навстречу гостю, стоявшему в дверях столовой, но вдруг на столь же мимолетный срок ему показалось, что он совсем не знает этого человека. Незнакомыми были и впалый рот, и нос, слегка припухший и покрасневший, и жирная грудь, обтянутая узким пиджачком — словом, все, чем каждого с безжалостной щедростью награждает время, и все-таки это был несомненно он, генерал Пухов, старый боевой друг.

Растерявшись от столь быстрой смены противоположных чувств, Андрей Поликарпович кисло улыбнулся и шагнул вперед. Они троекратно поцеловались со щеки на щеку.

— У тебя три собаки? — спросил генерал, обнаруживая этим вопросом, явно неуместным в первую минуту встречи, свое волнение. — В вашем городе чертовски трудно достать такси… Я ведь к тебе всем семейством… Порыбачим с тобой… Ты познакомься с ними, вот они идут… Этот — старший, а эта — младшая, познакомьтесь.

Дети Пухова — Максим и Лариса — пожали хозяину руку. У самого Андрея Поликарповича, который женился поздно, была только трехлетняя дочь, и теперь он с доброй завистью смотрел на детей генерала, казавшихся ему, в обаянии своей молодости, такими безыскусственно красивыми, чистыми и полными какой-то грациозно-упругой силы.

— А вы роскошно живете, — сказал Максим, молодой человек с длинным красивым лицом и крупными прядями темных волос, падавшими ему на лоб и уши. — Батьке, когда он выходил в отставку, дали гектар земли, а он, черт, даже сарая до сих пор на ней не поставил.

— Не понимаю, — развел генерал руками. — Государство, сам, Андрюша, знаешь, не обижает нас, старых боевых коней, пенсию я получаю порядочную, а денег все время нет. Иногда даже боржом мне не на что купить. Жить, что ли, не умеем…

— Это давно известно, — усмехнулась Лариса.

Максим, стоявший у открытого окна, вдруг лег животом на подоконник, перегнулся и сломил большую ветку цветущей липы.

У Андрея Поликарповича перехватило дыхание. Эти деревья он сам посадил вокруг дачи, пятый год заботливо ухаживал за ними — подрезал, опрыскивал — и теперь, при виде сломанной ветки, ему захотелось крикнуть: «Что же вы делаете!» — но он сдержался.

— Восторг как пахнет, — сказал Максим, пряча лицо в буйный липовый цвет, обрызганный росой. — Лорка, понюхай.

Лариса с усмешкой отодвинула ветку.

— Ты, я знаю, способен ржать весной на сирень, а осенью хныкать над опавшими листьями. И в письма не брезгуешь класть засушенные цветочки.

— Ты дура, — без обиды сказал Максим.

— А где же Людмила Ивановна? — всполошился вдруг генерал. — Люда, где же ты?

— Нет-нет, я не покажусь, пока не приведу себя в порядок, — послышался из кухни голос, принадлежавший, очевидно, женщине молодой, здоровой и крупной.

Андрей Поликарпович понимающе усмехнулся.

— Ну, нам здесь делать нечего, старина. Пойдем-ка в сад, — сказал он, обнимая генерала за плечи.

Когда в прихожей они проходили мимо зеркала, Андрей Поликарпович невольно задержался и сравнил свою тяжеловатую, но еще стройную и осанистую фигуру с вислоплечей фигурой генерала.

«А все-таки и он смотрел на меня так, словно не узнал», — кольнула его ядовитая мысль.

Друзья вышли в сад и сели там у врытого в землю стола. Разговор v них явно не клеился. Андрею Поликарповичу мешало быть непринужденным то, что мысль, причинившая ему минутную боль у зеркала, вдруг стала обрастать множеством подкрепляющих доводов, и теперь он уже чувствовал какую-то разъедающую тревогу, требующую немедленного выяснения истины.

Выручила Люстра — английский сеттер. В то время, как гончие Угадай и Заливай, не отличавшиеся деликатностью и утонченностью натур, совершенно игнорировали гостя, она, с присущей ее породе нежностью, тронула руку Пухова холодным носом и, ожидая ответной ласки, положила голову к нему на колено.

Заговорили о собаках.

— А ты помнишь, как баловались охотой, когда стояли под Оршей? — спросил генерал. — Помнишь мою Сильву? Говорят, у каждого охотника бывает единственная собака, которая всеми статьями ему по душе. У меня вот Сильва была такой.

— Ну и врешь! — возмутился Андрей Поликарпович, непримиримо щепетильный во всем, что касалось собак и охоты. — Твоя Сильва была вислогуза и к тому же ленива, глупа и прожорлива.

— Верно. Дрянь собака, — серьезно сказал генерал. — Все на расстоянии-то кажется лучше, Андрюша… Помнишь, как отсиживались по болотам в окружении? Темень, мокрота, стужа. Уткнемся мы с тобой лбами над котелком и хлебаем сухарное месиво на ржавой водичке. А вот теперь вроде уж и жалко тех дней.

— Нашел, о чем жалеть! Помнишь моего ординарца Аверьяна Галаева? Ну, матерый такой русачище с усами? Тот, бывало, говорил: приду с войны и все, что похоже в избе на ружье, поломаю. Пусть — ухват, и тот поломаю.

— Я не о том. Кто станет жалеть о войне! — сказал генерал. — Не понял ты меня…

— Эй, друзья-ветераны, завтракать! Где вы там? — послышался за деревьями голос с какой-то звонкой молодой задоринкой.

Из плотной зелени сада вынырнула маленькая стройная женщина в спортивных тапочках, на босу ногу и протянула генералу руку.

— Здрасте! Нина.

— Жена, — подсказал Андрей Поликарпович.

— Извините, а по отчеству? — спросил Пухов.

— Да не надо, — засмеялась она. — Меня по отчеству только мужнины подхалимы зовут.

Генерал тоже рассмеялся и, вдруг как-то по-молодому щелкнув каблуками, предложил Нине согнутую в локте руку.

За столом уже все были в сборе. Зрительный образ Людмилы Ивановны вполне совпадал с предположением Андрея Поликарповича. Молодая, красивая сочной и грузной красотой тридцатипятилетней женщины, она монументально возвышалась над станом, помогая Нюте перетирать чашки.

Андрею Поликарповичу невольно подумалось, что Людмила Ивановна имеет какое-то неодолимое пристрастие ко всяким вещам — так ловко, споро, почти упоенно ощупывали ее пухлые пальцы эти пузатенькие чашки. И на ней самой было много вещей, кажется, очень дорогих, но все до последнего камешка вопило о такой непроходимой безвкусице, что было больно, жалко и удивительно смотреть, как обезобразила себя эта красивая женщина.

— Муж так много рассказывал мне о вас, что однажды вы даже приснились мне, — улыбнулась она Андрею Поликарповичу.

— Это к деньгам, — насмешливо сказала Лариса.

Людмила Ивановна была второй женой генерала, и дети, как заметил потом Андрей Поликарпович, не уважали ее, называли между собой Людкой, а Лариса открыто дерзила ей.

— А ты, я вижу, без предрассудков, — пошутил генерал, постучав ногтем по графину с водкой.

Андрей Поликарпович покачал головой.

— Это Нина по случаю твоего приезда расстаралась. А мне нельзя, — он многозначительно показал на сердце. — Да к тому же сегодня я должен в горком на разнос ехать.

— Браво, Смаковников! — ядовито сказала Нина. — Пусть он постится, а мы с вами выпьем, товарищ гвардии генерал.

Андрей Поликарпович смутился и подвинул жене свою рюмку, чтобы она налила ему виноградного вина.

— Ну, а мы, отец, конечно, этой выпьем, — сказал Максим, из предосторожности завладевая графином.

Завтрак еще не кончился, когда за окном пропела сирена автомобиля.

— «Победа», — безошибочно определил Максим.

— Ну, оставляю вас на попечение Нины, — поднялся Андрей Поликарпович. — Располагайтесь как дома… К счастью, теперь дольше шести не заседают, разнос мне учинят короткий.

Гости не стеснялись и действительно расположились как дома. Людмила Ивановна заняла все шкафы своими платьями, Максим несколько раз в день подходил к буфету за водкой, а генерал спросил вечером Андрея Поликарповича:

— Ты, Андрюшевич, где спишь? В кабинете? Я с тобой лягу, поболтаем.

С тех пор, каждую ночь, сидя в трусах на диване, поглаживая жирную грудь, он много говорил о прошлой войне, о полузабытых людях, о речках, высотах, населенных пунктах. Его речь, состоявшая из вялых восклицаний: «А под Ельней! А под Смоленском! А под Брестом!» — была невыносимо однообразной — менялись только географические названия, — и с тоской вслушиваясь в нее, Андрей Поликарпович думал:

«Почему ты не спросишь меня о заводе, о моей работе, о моей семье?.. Тебе чуждо и неинтересно то, чем живу я, — зачем же ты здесь?..»

Стояли теплые ночи, такие тихие, что было слышно, как дышат на станции паровозы. В синем воздухе за окном иногда мелькали какие-то быстрые тени — не то летучие мыши, не то ночные птицы, — и жизнь сада от этого казалась таинственной и немного жуткой. Засиживаясь почти до рассвета над своей диссертацией, Андрей Поликарпович любил постоять у окна. Этот редкий час свободного одиночества был нужен ему, чтобы, избавясь от инерции повседневности, заглянуть в себя, как нужно, наконец, осмотреться путнику, который долго шел и которому долго еще идти.

Теперь привычный ход жизни был нарушен. По вечерам, напившись за ужином водки, генерал и Максим долго, бестолково и неинтересно спорили о достоинствах автомашин заграничных марок, Людмила Ивановна терзала Нину рассказами о своих связях в московских магазинах, Лариса, скучая, бросала иногда короткую насмешливую фразу. А ночью Андрея Поликарповича ждала болтовня генерала…

Накануне выходного дня Нина сказала:

— Смаковников, вечером идем все на остров. Это же преступление — сидеть в такую погоду дома. Ночи комариные, спать не придется и наплевать.

— Я согласен! — встрепенулся генерал.

Людмила Ивановна, Максим и Лариса отказались.

В эти июньские ночи полоска зари не гасла на горизонте, сообщая небу тусклое зеленоватое сиянье. Река словно остекленела, лишь на середине мелкой протоки, отделявшей остров от берега, где торчала замытая песком коряга, вода была взрыта грядами мелких волн. Справа, на высоком берегу сквозь прозрачный туман зыбились огни города, но шум его не доходил сюда, и незримая жизнь острова наполняла тишину своими таинственными звуками. Их было много, этих шорохов, вздохов, криков, слитых в один неясный вибрирующий гомон, и в нем различались только надтреснутый скрип коростеля да необыкновенно чистый голос какой-то птички, настойчиво твердившей свой полный трагического сомнения вопрос: «Как жить? Как жить? Как жить?..»

Андрей Поликарпович лежал у тлеющего дымного костра, лениво отгоняя веточкой комаров. Нина сказала, что знает место, где ночью под корягами стоят налимы и теперь, за кустами слышалось фырканье Пухова, плеск воды, чавканье топкого берега, а голос Нины повелительно звал:

— Вылезайте сейчас же, простудитесь. Вы неуклюжий и ничего там не поймаете.

Андрей Поликарпович не мог не заметить, как оживлялся всегда генерал в присутствии Нины, но не давал себе труда доискиваться причин такого превращения, и сейчас, слушая возню за кустами, думал с раздражением: «Ребячится старик…»

И вообще раздражение стало основным чувством Андрея Поликарповича к Пухову. Его раздражала и книга, дочитанная Пуховым в несколько приемов до шестой страницы, и то, что гость надевал его домашние туфли, сорил табачным пеплом на письменном столе, пил много водки, но больше всего ему была ненавистна своя подлая, неискренняя, отравленная унизительным притворством жизнь, которая началась с приездом генерала…

Из всех Пуховых благосклонностью хозяина пользовалась лишь Лариса, но и то до некоторых пор. Вначале Андрею Поликарповичу нравился её критический взгляд на свою семью, но вскоре он почувствовал, что взгляд этот охватывает более широкую область и отдает нигилизмом. Присматриваясь к ней, Андрей Поликарпович вспоминал свои юные годы. Когда он получал комсомольский билет, начальник отделения милиции тут же вручил ему наган и заставил расписаться в том, что за ним закрепляются винтовка с шестизначным номером, который следует знать на память, и конь по кличке «Вихрь». А эта девятнадцатилетняя девушка, лежа в гамаке и окидывая сад скучающим взглядом, говорила с усмешкой:

— Здесь словно в пустыне — жара и ни одного человека… Вы все надоели, а наш гостеприимный хозяин скучен, как длинный забор… Вот увидишь, Макс, чтобы до конца быть полезным обществу, он завещает свой труп в анатомичку.

И вдруг спросила с нехорошей усмешкой:

— Хочешь, я скажу отцу, что ты пристаешь к Людке?

— Ты дура, — беззлобно сказал Максим.

Андрей Поликарпович оправлял клумбы в саду и нечаянно слышал этот разговор. С тех пор его стала невыносимо тяготить вся эта семья, а сам генерал сделался не более как неприятным гостем, который не знает срока, когда ему надо уезжать…

И теперь, лежа у костра на острове, Андрей Поликарпович испытывал против генерала все то же раздражение, которое ему уже трудно было скрывать.

Вскоре Нина показалась на голом бугре, который тянулся вдоль всего острова, словно его хребет, и быстро пошла к костру. На зеленоватом небе плоско вырисовывалась ее тоненькая фигурка; отчетливо мелькали руки и ноги, и вся она, с короткими волосами, в лыжном костюме, была похожа на резвую девочку-подростка. Вот она задержалась на секунду вверху, над самой головой Андрея Поликарповича и тут же исчезла — сбежала вниз, слившись с темным фоном бугра, с тенью кустов.

— Из-за этих налимов я ноги промочила, — сказала она, появляясь у костра и протягивая над огнем маленькую ступню в белой прорезиненой тапочке.

Андрей Поликарпович, чувствуя, как трогательная хрупкость этой ступни вызывает в нем невыразимо нежный отзвук, хотел сжать ее в своей руке, но в это время к костру прибежал озябший, искусанный комарами Пухов.

— Ни черта не поймал, — весело сообщил он. — Будем печеную картошку трескать… А знаешь, Андрюшка, завтра сюда надо прийти за лещами. Сердце говорит мне, они тут есть.

Андрей Поликарпович промолчал и повернулся на спину. Ему хотелось домой, в свой кабинет, и он знал, что если заговорит, то у него может вырваться дерзость.

Выходной день выдался пасмурным, скучным. От безделья гости принимались несколько раз есть, и Андрей Поликарпович был рад, что может побыть в кабинете один, поработать.

Перед обедом он пошел в комнату жены и увидел, что Нина плачет, спрятав лицо в оконную портьеру. Он встревожился, сжал ладонями ее мокрые, горячие щеки.

— Я не могу больше, — говорила Нина, глядя на него снизу страдающим взглядом. — Она изводит меня… В том, что я молода, а ты значительно старше меня, она видит расчет и говорит со мной тоном единомышленницы. Это так оскорбительно! Ведь я люблю тебя… люблю эти седые виски, эти сухие руки, эти умные, усталые глаза…

Она поднялась и, плача, стала целовать его руки, глаза, виски, словно боясь, что и он вдруг не поверит ей.

— Черт знает что, — пробормотал Андрей Поликарпович. — Успокойся… Не вечно же они будут здесь. А я, поверь, ничего не поделаю с собой. Презирай меня, назови размазней, тряпкой, но не могу я сказать Пухову, чтобы он уехал, не могу!

— А зачем ему уезжать? — Нина отстранила голову мужа и пристально посмотрела в его глаза блестящим от слез взглядом. — Какой же ты, Смаковников, сухарь, — медленно, с расстановкой проговорила она. — Ему не надо уезжать, не надо, не надо! Слышишь?

Андрей Поликарпович поднял плечи.

— Ну, не понимаю я тебя тогда. И вообще… какая-то блажь…

Он вышел, хлопнув дверью, а когда Пухов, попавшийся ему на пути, спросил, пойдет ли он за лещами, Андрей Поликарпович резко и раздраженно ответил, что ему нужно работать, а не бездельничать и что никуда он не пойдет.

Вечером шел теплый, редкий дождь. Он долго шуршал в листве сада, плескался в водосточной трубе, и веяло от него дремотой, скукой, ленью. Андрей Поликарпович нечаянно заснул в кабинете на диване. Было далеко за полночь, когда он проснулся и подошел к окну, чтобы освежить тяжелую от неурочного сна голову. Дождь кончился. Между деревьями передвигалось дрожащее бледно-желтое пятно света, в нем коротко вспыхивали то склянка, то маленькая дождевая лужица — кто-то ходил по саду с фонарем. Когда глаза привыкли к темноте, Андрей Поликарпович узнал генерала. Он собирал выползней, готовясь утром идти на остров за лещами.

Было что-то невероятно трогательное в том, как, приседая, ставил он в пятно света ржавую баночку, как старался взять червя непослушными пальцами, и в том, что по пятам за ним ходила Люстра, и когда он приседал, она тоже садилась и начинала смотреть ему в лицо, а он что-то тихо, с ласковой укоризной говорил ей.

И Андрей Поликарпович с внезапным состраданием к этому человеку вдруг ощутил то, быть может, неосознанное самим Пуховым, одиночество, в котором тот жил. Ведь только поэтому он и приехал сюда, к своему другу, и спал у него в кабинете, только поэтому навязчиво оживлял в памяти далекие годы, озаренные подвигами мужества, труда и терпения, годы, когда он шел рука об руку с тысячами людей на святое общее дело.

«Вот сильный, волевой, умный человек, — подумал Андрей Поликарпович. — В кругу этих, им любимых паразитов, он тупеет и опускается. Так бывает, и это — драма».

Чуткая Нина сразу угадала ее, но, может быть, не поняла и не могла объяснить словами. А вот он и не угадал, и не понял…

Генерал снова нагнулся и поставил свою баночку в пятно света. Почему-то особенно непростительным показалось Андрею Поликарповичу то, что он отказал Пухову в просьбе пойти с ним утром за лещами. В глубине души он сознавал, что это — мелочь, не главное, но, движимый первым неодолимым желанием искупить эту свою вину, он схватил из ящика письменного стола фонарь и бросился к двери.