Рассказы

КАРУСЕЛЬ

На карусель меня занесло потому, что я решил, будто вращение прочистит мне мозги, и я разберусь, что мне делать дальше в жизни: продолжать как в шахматной партии наращивать мощь своей позиции или решительной жертвой серьезной фигуры атаковать судьбу.

И вот когда я уже уселся и замкнул страховочную цепочку, к подвеске передо мной подошла она. Я называю ее «она», хотя теперь уже знаю ее имя. А тогда я мгновенно понял, что вот уже пятнадцать лет жду вот такой именно походки и осанки, такой именно посадки головы, такого именно профиля с таким именно оттенком кожи, с такой вот не бросающейся в глаза грудью, что вот в то, что мне нужно, она к данному мгновению как раз и выросла из обычной девочки за эти пятнадцать лет. Выражения ее лица и взгляда я не успел разглядеть.

Карусель начала вращение. Висели бы сидения на цепях – можно было бы хоть вообразить себе возможность сближения, но они соединялись с верхним колесом двумя металлическими прутами и каким-то шарниром. И тут, когда карусель достигла максимальной скорости, мозги у меня действительно совершенно прочистились, я принял мгновенное решение, отстегнул страховку и встал на сидение ногами. От восхождения по пруту у меня в памяти остался почему-то вкус как будто молодого чеснока во рту, в котором тоже есть что-то металлическое. Я видел, как заметался карусельщик, как пытался отключить мотор, как у него это не получилось. Я добрался до верхнего колеса, проползти по нему до следующего подвеса нужно было совсем немного, я решил передвигался задом наперед, чтобы ветер не слепил меня, но он вырвал рубашку из брюк, пара нижних пуговиц расстегнулась, и полу бросало мне в лицо, приходилось держаться за колесо одной рукой, а другой отводить ткань от глаз.

Съехать к ней по железному пруту было уже совсем несложно, и я заскользил вниз с легкостью, глядя в поднятое ко мне ее лицо. Оно побледнело немного, и чем ближе я подъезжал, тем яснее мне становилось, что выражение его и взгляд мне незнакомы, и я никак не мог ни смириться с этим, ни этого принять. Я стал притормаживать и все смотрел на нее с середины дороги и висел, и не двигался дальше. Был ли я остро влюблен в нее уже в ту минуту? В этом не может быть никакого сомнения: в железо карусели, несущее ее со свистом по кругу, вселилась уже моя душа, деревянные планки ее сидения проросли кустиком моих нервов. А я висел над ней до тех пор, пока карусель все-таки чьими-то стараниями (скорее всего – таймера) не замедлилась и не остановилась. Ее, побледневшую, подхватили и увели под руку, а меня, когда я спустился, – под обе.

Полицейский беседовал со мною недолго, а доктор вспоминал с моей помощью таблицу умножения, интересовался датами мировых войн, участием в них моих предков, историей их судеб, и в конце концов вернул меня полицейскому. Тот составил протокол, пообещал продолжение, но на этом протоколе все, видимо, и закончилось.

Дальнейшие встречи наши с ней (в магазине, на улице), случайные, были сущей мукой. Ни я не знал, как мне вести себя с ней, ни она тоже. То я кивал ей и бормотал: «Здрасьте», – то делал вид, что не заметил ее, то никак не мог вовремя оторвать от нее взгляда. Один раз напяливал на себя хмурую личину, в другой раз – своевольно-высокомерную, в третий – равнодушно-вежливую. И она тоже, то проборматывала какое-то зачаточное приветствие, то глядела в свой сотовый телефон, идя мне навстречу. Если она беседовала с кем-нибудь, я напряженно прислушивался, но поймать хотя бы три подряд ее связные между собой фразы так и не сумел. То смех ее казался мне волшебным и чудным, то интонация слишком настойчивой и грубоватой для женщины. Я был влюблен по уши, но не находил в себе сил заговорить с ней и смертельно боялся, что она не та, которую я ждал пятнадцать лет.

Я пошел опять к карусели, встал у ограды, и опять, как в тот раз, у карусельщика все лицо было сухое и только капли на лбу. Скоро появились на месте полицейский и доктор. А с другой стороны ограды аттракциона я заметил ту, которую ждал пятнадцать лет. Мне показалось издалека, что щеки ее на этот раз влажны. Полицейский изучал мое водительское удостоверение, доктор смотрел мне в глаза. Обоим я сказал, что и в мыслях не имею еще раз прокатиться на карусели, и они ушли в разные стороны под острым углом по тропинкам, ведущим к учреждениям, в которых они служат. А я смотрел на неподвижную карусель, которую заполняли сейчас новые люди и еще раз проделывал мысленно свое путешествие: вспомнил, как встал на сидение, как взбирался наверх, как боролся с рубашкой и ветром, как съезжал вниз к мечте, к пятнадцатилетнему своему ожиданию. Но опять не до самого конца, не до нее, а только до середины прута, до нашего с ней взаимного недоумения.