Рассказы и повести

НАСЛЕДНИЦА

Я всегда присутствую на заседаниях исполнительного комитета городского Совета народных депутатов. Конечно, если по каким-либо делам не выезжаю из Южноморска. В тот день мы «перемолотили» кучу вопросов, все устали. И, признаться, я был рад, когда заседание закончилось.

Но «мэр» нашего города попросил меня немного задержаться – был конфиденциальный разговор. Я невольно глянул на часы – время обеденного перерыва.

– Ничего,– заметил с улыбкой председатель горисполкома,– отведаете наконец нашей фирменной окрошки.

Я уже слышал, что в их столовой появился новый повар.

Но поесть окрошки так и не удалось. Меня разыскала Зоя Васильевна, секретарь горпрокуратуры.

– Захар Петрович, тут одна женщина… Приехала из-за границы… Срочно хочет встретиться с вами…

– Иностранка? – удивился я.

– Говорит по-русски. Совершенно чисто…

– А почему вы не направили ее к Юрию Николаевичу? У него сегодня как раз приемный день…

Юрий Николаевич Вербицкий – мой заместитель, находившийся на месте.

– Она уверяет, что дело важное. Решить может только прокурор города…

– Хорошо, еду,– сказал я.

Иностранка да еще по важному делу. Тут не до окрошки…

Возле прокуратуры среди «Волг» и «Москвичей» выделялся щегольской автомобиль с иностранным номером и различными красочными нашлепками на кузове и заднем стекле.

– «Фольксваген-пассат»,– прокомментировал Константин Трифонович.

Мой шофер отлично разбирался в марках зарубежных авто. И не мудрено – в Южноморск приезжало много туристов. Особенно летом.

Стояла жара, и дверцы «фольксвагена» были распахнуты настежь. На переднем сиденье, уткнувшись в газету, сидел немолодой мужчина в вельветовых брюках, светлой тенниске и легкой матерчатой кепочке с пластмассовым козырьком. Когда я вышел из машины, он оторвался от чтения и посмотрел на меня. Глаза его скрывали зеркальные защитные очки.

На заднем сиденье расположился мальчик лет тринадцати, в шортах и маечке с броским рисунком – лихой ковбой на фоне прерий. Рядом с ним была занята огромным игрушечным львом девочка лет шести. Она одета так же, как и мальчик.

«Какие неприятности привели этих иностранцев в прокуратуру? – тревожно мелькнуло у меня в голове.– Не дай бог, обокрали или еще что… Хлопот не оберешься».

В приемной меня ожидала женщина лет сорока. Вид – спортивно-походный. Белые джинсы, шелковистая с переливающимися узорами блузка, сабо. На женщине было несколько нитей бус, браслеты, кольца. Длинные прямые волосы платинового отлива обрамляли ее красивое холеное лицо и свободно ложились на плечи. В руках – изящная дамская сумка, будто из змеиной кожи.

На фигуру ее можно было смотреть и смотреть – изящная, стройная.

«Умеют же их женщины следить за собой»,– подумал я.

И на мгновение растерялся: как обращаться, как вести себя? Дипломатическому этикету обучаться не пришлось.

Я открыл дверь своего кабинета и сказал:

– Прошу, пожалуйста…

Она прошла вперед очень уверенно и непринужденно устроилась на предложенном стуле.

– Давайте представимся,– начал я.– Захар Петрович Измайлов, прокурор города.

– Нинель Савельевна Топоркова,– сказала она.– Мы своим ходом прямо из-за рубежа. Мой муж – работник торгпредства.– Она назвала одну из скандинавских стран.– Даже в Москву не заезжали. Намерзлись там, на Севере, хочется, чтобы дети больше попользовались солнцем…

– Это ваши? – показал я в окно, из которого была видна стоянка перед прокуратурой.

– Мои,– с гордостью произнесла Нинель Савельевна.– И муж…

– В чем суть вашего дела? – спросил я.

– Какие пошли черствые люди! Вы даже представить себе не можете! – решив, наверное, поначалу излить свои чувства, выпалила посетительница.– Эгоистичные, неблагодарные… Только бы себе было хорошо, а на других плевать!… Нет, я этого так не оставлю! Ни за что! Может, раньше и согласилась бы, но теперь… Это дело принципа! Да, да, принципа!…

Я снова попросил ее перейти к существу. Топоркова щелкнула замком сумки и вынула сложенные пополам и подколотые скрепкой несколько листов бумаги. Но почему-то не сразу отдала их мне.

– Между прочим, Топорков близко знаком с начальником управления Министерства юстиции, Михаилом Никаноровичем… Ну для него он просто Миша… Вы, разумеется, знаете, о ком я говорю?

Я порылся в памяти, но не мог припомнить такого. Да, признаться, вообще знал не многих ответственных работников Министерства юстиции.

Видя, что я промолчал, Нинель Савельевна продолжала:

– Миша… простите, Михаил Никанорович позвонил в президиум Московской коллегии адвокатов… Председатель, к сожалению, болел. Меня принял его заместитель… Порекомендовал нанять адвоката Ласкина… Вот здесь все изложено,– развернула наконец бумаги Топоркова и положила ко мне на стол.– Но хотелось бы кое-что объяснить на словах. Понимаете?

– Пожалуйста, я вас слушаю,– кивнул я, машинально глянув на часы: толкуем столько времени, а никак не доберемся до самого дела.

Впрочем, я уже заметил: редко кто умеет в моем кабинете коротко и ясно изложить, зачем пришел. Видимо, от волнения. И, если бы меня спросили, каким главным качеством должен обладать прокурор, пожалуй, я бы ответил: терпением.

– Я, между прочим, здешняя,– вдруг доверительно произнесла Топоркова.– Родилась и выросла на Приморской… Вы ведь помните, какой была раньше наша улица?

– Увы,– сказал я.– В Южноморске живу и работаю меньше года…

– А-а-а,– разочарованно протянула посетительница.– Знаете, это считалось почти за городом. Мы так и говорили: поедем в город… От последней остановки трамвая – еще пешком километр… Бывало, пошлют нас с сестрой за покупками в магазин, пока дойдешь…– Она махнула рукой.– Летом – пыль, зимой – слякоть…– Топоркова спохватилась: – Я хочу сказать, что, помимо меня, в нашей семье из детей была еще Вера. Старшая сестра… Давно уже замужем. Сын… Понимаете, всего один! А у меня двое – Игорек и Сонечка… Не подумайте, что хвастаю, но все в один голос твердят, что Игорь очень способный мальчик. Можете убедиться сами…

Топоркова поспешно раскрыла сумку и достала из нее плотный пакет. В нем оказалась внушительная пачка цветных фотографий.

Нинель Савельевна быстро встала со стула и ловко разложила снимки передо мной, бесцеремонно отодвинув мешающие предметы.

– Посмотрите! – с гордостью сказала она, тыча ухоженным наманикюренным пальцем то в одну, то в другую фотографию.– Сколько экспрессии!… Какой колорит!… А вот какая смелая композиция!…

Это все были цветные снимки рисунков. И на всех рисунках – море. То тихое, спокойное, то бурное, вздыбившееся. Море, пустое до горизонта или же со стаей парусников. А то с причудливо торчащими скалами, омываемыми прибоем.

Чтобы не показаться невежливым, я некоторое время рассматривал произведения сына Топорковой.

– Он чем пишет, маслом? – спросил я.

Не выдавать же себя за профана…

– И маслом, и акварелью,– горячо подхватила Нинель Савельевна.– А вот это пастель… Понимаете, Игорь ищет… Ван дер Рюге считает, что надо попробовать себя во всех материалах… Простите,– извинительно улыбнулась она,– я не объяснила… Ван дер Рюге – педагог сына. Мы не считаемся ни с какими расходами! А там, хочу вам заметить, учеба стоит ох как недешево.– Топоркова развела руками: – Что поделаешь, капитализм. И чихнуть бесплатно нельзя…

Она бережно собрала фото и сложила в пакет.

– Мы показывали работы сына в Москве, одному действительному члену Академии художеств,– сказала она, пряча пакет в сумку.– Он говорит: Айвазовский! Да, да, второй Айвазовский! Мне даже неловко стало… Я говорю: что вы, мальчику еще работать и работать… Академик тоже считает: надо писать, писать и писать. И непременно на пленёре. На натуре то есть… Ну скажите, после всего этого как можно лишать Игоря такой возможности?! – неожиданно возмущенно закончила Нинель Савельевна.

– Как это – лишать?-не понял я.

– Элементарно! – воскликнула Топоркова.– Но ведь это же будет преступлением! Преступлением перед искусством! – Она снова выхватила пакет и потрясла им в воздухе: – Хотя бы вспомнили кто приобщил Игоря к живописи! Почтили память моего отца!… Игорек был вот таким,– показала она ладонью от пола,– когда Савелий Платонович, то есть мой папа, помогал выводить кисточкой на картоне первые линии! Он часами мог сидеть с Игорьком на берегу и объяснять, когда какое освещение у моря… Он мечтал, чтобы его внук стал великим художником, прославил Родину!…

Терпение терпением… Но я потерял надежд понять что к чему. И, вежливо остановив Топоркову, решил наконец ознакомиться с документом в котором «все изложено»…

Документ этот сохранился в архиве прокуратуры. Привожу его дословно.

Дальше шла подпись Топорковой и число.

Насколько я понял, жалоба была составлена уже другим адвокатом – Ласкиным.

К ней были приложены копии перечисленных документов.

Нинель Савельевна, нетерпеливо следившая за мной, встрепенулась, когда я положил бумаги на стол.

– Вот видите!…

– Да, теперь суть вопроса мне ясна,– сказал я.

– Я еще не все написала! – заметила она.

– Есть и другие обстоятельства?

– Почти два года тянется волокита! Это нервы, понимаете? А расходы? Адвокату за жалобу плати каждый раз… Около трехсот рублей уже ухнула! И потом, подарки…

– Кому? – насторожился я.

– Адвокату, кому же еще… Мы-то люди, понимаем… Человек хлопочет. Пускай зря…– Она спохватилась:– Да вы не подумайте, не о взятках речь. Маленькие знаки внимания. Сувениры. Авторучка, зажигалка, сигареты… Еще я узнала, что у Решетенко больна жена. Тут же выслала ей лекарство. Самое новейшее средство. Уверяю вас, по своей инициативе. А как же, надо помочь!… Я уже не говорю о письмах. Полсотни написала адвокату, не меньше… Это у нас конверт с маркой копейки стоит. А там – ого-го! – Она махнула рукой.-: Да что теперь считать…

Топоркова вздохнула, на минуту задумалась, что-то припоминая.

– И еще вот что,– вспомнила она.– Не думайте, что об Игоре я голословно, как каждая мать, уверена, что ее сын – талант. Вот.

Еще раз щелкнул замок ее сумки, и Нинель Савельевна протянула мне сложенный листок глянцевитой бумаги.

Я развернул. Именной бланк действительного члена Академии художеств. Довольно известного художника.

Уважаемый академик писал, что способный мальчик Игорь Топорков нуждается в занятиях живописью на натуре, у моря.

Коротенький текст был отпечатан на пишущей машинке. Под ним стояла длинная подпись, явно выполненная старческой рукой.

Я не понял, что это было: рекомендация, пожелание?…

Топоркова сказала:

– Прошу приобщить к жалобе.

– Хорошо,– пообещал я.

И невольно посмотрел в окно. Возле «фольксвагена» собралось несколько мальчишек. Еще бы – иностранная машина!

Игорь стоял рядом с автомобилем, облокотившись на капот, и что-то объяснял своим сверстникам-зевакам…

Как бы мне хотелось услышать, о чем беседуют южноморские пацаны, веселые, вездесущие, неугомонные, с мальчиком, который берет уроки у педагога-художника в далекой скандинавской стране и за которого хлопочет академик Академии художеств…

Вся ватага вдруг дружно рассмеялась. В том числе и Игорь. Это я понял по выражению мальчишеских рожиц.

Да, дети всегда найдут общий язык.

Но вот почему взрослые иной раз не могут договориться? Казалось бы, самые близкие люди – мать и две родные сестры…

Неужели нельзя было решить их спор, не выволакивая семейных дрязг в суд, в прокуратуру?

Я хотел спросить об этом Топоркову, узнать получше о взаимоотношениях с родственниками. Но она вдруг встала, решив, видимо, что дело сделано и разговаривать больше не о чем.

– Так когда я смогу пользоваться своей комнатой?– спросила Нинель Савельевна.

– Какой? – опешил я.

– Ну той, из-за которой весь сыр-бор? С верандой?… Когда я получу ее?– повторила она.

– Видите ли, Нинель Савельевна,– начал я растолковывать Топорковой наши порядки.– Вопрос о том, кому должна принадлежать комната – вам или же вашей сестре,– прокуратура решать не уполномочена…

– Как это так?-нахмурилась посетительница.

– Такие вопросы решает суд… Мы, со своей стороны, можем лишь проверить, законно было решение или нет… Посмотрим дело. И, если возникнет необходимость опротестовать решение суда, сделаем представление в прокуратуру области…

Топоркова тяжело вздохнула. Чтобы как-то успокоить ее, я сказал:

– Сегодня же дам указание истребовать ваше дело. Проверим…

– Слава богу! – вырвалось у нее.– И вам станет ясно как божий день… Моя мать и сестра совсем потеряли совесть…

– Вы пытались договориться с ними? – поинтересовался я.– По-человечески, в конце концов – по-родственному?

– Говорила, как не говорить! – воскликнула она.– Словно об стенку горохом!

– Когда?

– Ну тогда еще, перед судом… Два года назад…

– А теперь?

– После суда?– удивилась Топоркова.– Я тогда от них такого наслышалась… Хлопнула дверью и ушла. Я им адреса своего заграничного не оставила…

– Выходит, приехав в Южноморск в этот раз, вы с ними не встречались? – уточнил я.

– Нет.

– Где вы остановились? – спросил я.

– Конечно, Топорков мог договориться в «Интуристе»… Но, понимаете, мы, как говорится, с корабля на бал. Сегодня же вечером – на теплоход «Восток».

На «Восток», я знаю, достать билеты невозможно. На каждый его рейс все места бронируются на несколько месяцев вперед.

– Значит, в круиз?

– Признаюсь, лично я с большим бы удовольствием провела отдых где-нибудь в средней полосе. Нам предлагали. В доме отдыха ведомства Топоркова. Но дети!… Игорек будет каждый день видеть море! Непередаваемую игру цвета! Воды и неба… Ну чего не сделаешь ради детей,– вздохнула Нинель Савельевна.

– Когда вы вернетесь из круиза? – поинтересовался я.

– Судя по путевкам – через две недели.

– Ну что ж, к тому времени мы уже проверим… Куда вам адресовать ответ?

– Я зайду сама, как только вернусь в Южноморск из круиза…

Топоркова ушла. В кабинете еще долго витал еле уловимый аромат тонких духов.

Проверить в порядке надзора законность решения суда о разделе дома покойного Румянцева между наследниками я поручил своему помощнику по гражданским делам Ирине Александровне Смирновой.

Ирину Александровну в прокуратуре называли ходячей правовой энциклопедией. И не зря. Посудите сами юрисконсульт на крупном заводе, пять лет народный судья, более десяти лет работы в прокуратуре – таков послужной список Смирновой.

Но дело не только в стаже. Можно всю жизнь проработать в правовых органах и не знать даже того, что преподавали в институте. Ирина Александровна училась всегда. Внимательно следила за новинками юридической литературы. К ней можно было обратиться по любому вопросу. Редко когда она не могла дать ответ тут же. В случае затруднения Смирнова просила обождать. И снабжала справкой на следующий день. Я слышал, что ее квартира походила не то на библиотеку, не то на архив, где хранились многочисленные сборники, справочники, комментарии, учебники, монографии, пособия по юриспруденции, а также подшивки юридических журналов и бюллетеней чуть ли не за всю историю советского права.

Знал я и то, что Смирнову неоднократно приглашали работать в прокуратуру республики. Но она каждый раз отказывалась.

Было в ней одно качество, которое на первых порах знакомства несколько раздражало людей. Признаюсь, не избежал этого и я. Медлительность…

Прежде чем взяться за какое-нибудь дело, Смирнова дотошно расспрашивала о нем, задавала массу вопросов, казалось бы вовсе ненужных. Даже в манере говорить, двигаться она, мягко говоря, никогда не спешила. Но уж то, что ей поручалось, выполняла со скрупулезной точностью. В прокуратуре поговаривали: где прошлась Ирина Александровна, не то что камешка, соринки не найдешь.

И еще. Не любила она – о чем всегда предупреждала – заниматься сразу несколькими делами. Так и заявляла: «Я не Юлий Цезарь».

В настоящее время Смирнова сидела над серьезным и нудным заданием – обобщала дела по алиментам. Так сказать, об отцах-беглецах. Смирнова предупредила, что сможет заняться проверкой через неделю, закончив работу с делами об алиментщиках.

Я не возражал. Время терпело.

Дело Топорковой было истребовано. На его изучение у Смирновой ушло всего несколько часов. После этого Ирина Александровна зашла ко мне с докладом.

– Ваше мнение?– спросил я.

– Нарушений закона нет.

– Значит, оснований для протеста не имеется?

Смирнова помедлила с ответом.

– Понимаете, Захар Петрович, мне самой кое-что неясно. По существу. Не могу понять, почему мать Топорковой Мария Филипповна Румянцева заняла позицию в пользу старшей дочери…

– Это что, не видно из материалов дела? – удивился я.

– Представьте себе, не видно… И вообще, что такое протокол судебного заседания? В лучшем случае – фотография. Плоское, двухмерное изображение. Попробуйте узнать, что сбоку. Не говоря уже о том, что сзади…

Смирнова похлопала себя по бокам рукой, потом попыталась дотянуться до своей спины. Это ей, естественно, не удалось.

– Вы, конечно, знаете, что такое голография?– спросила она.

– Читал…

– Чтобы понять сущность предмета, его нужно увидеть со всех сторон. Во всем объеме… Вот если бы я смогла рассмотреть дело Топорковой голографически…

– Это, Ирина Александровна, идеал,– заметил я.– Попытаемся разобраться с тем, что есть. В двухмерном, как вы говорите, измерении… Что же вы увидели?

– Во-первых, Вера, то есть старшая дочь,– не родная,– сказала Смирнова.– А Нина – родная.

– Не родная?– удивился я.– Странно… В этом случае, по логике, Мария Филипповна Румянцева должна бы горой стоять за Нинель…

– Нину,– поправила Ирина Александровна.– Так, во всяком случае, Топоркова значится по паспорту. Мария Филипповна – вторая жена Савелия Румянцева… Первая, мать Веры, Анна Павловна…

– Где она, что? – спросил я.

– Придется рассказать вам об этой семье… Румянцев воевал еще в гражданскую. Молоденьким пареньком. Был в отряде прославленного Оки Ивановича Городовикова… После войны осел в наших краях, плотничал. Женился поздно. На Анне Павловне. Та работала почтальоншей… Приморская улица тогда была за городской чертой. Хутор не хутор, поселок не поселок…

– Мне Топоркова говорила,– кивнул я.– Как жил Савелий Румянцев с первой женой?

– Трудно сказать… Патефон имели…

– Патефон? – не сразу понял я.

– Тогда это было признаком благополучия,– улыбнулась Ирина Александровна.– Насколько я могу судить, Румянцев слыл отличным плотником… Вместе с Анной сладил дом. Впрочем, скорей флигелек. Жили счастливо. В тридцать восьмом родилась Вера. Когда началась Отечественная, ей было неполных три годика… Савелий Платонович ушел на фронт в первый же месяц войны. Кавалеристом. Воевал у генерала Белова…

– Биография типичная,– заметил я.

– Судьба семьи тоже,– вздохнула Ирина Александровна.– Анна Павловна погибла в июле сорок первого. Немцы бомбили Южноморск особенно ожесточенно. Важный порт… Бомба угодила прямо в домик Румянцевых. Вера осталась жива только потому, что была в это время в детском садике. Затем – эвакуация. На Урал. Родителей она, естественно, не помнила. Воспитывалась в детском доме… Савелий Платонович ничего не знал о жене и дочери. Писал письма, а отвечать было некому. Соседи кто погиб, кто тоже эвакуировался… В сорок пятом, ранней весной Румянцев вернулся домой. Без ног…

– Ампутация после ранения? – уточнил я.

– Да. На одной отняли ступню, на другой – до колена. Подорвался на мине… Собственно, привезла его в Южноморск Мария Филипповна. Медсестра. Ей было поручено сопровождать Савелия Платоновича из госпиталя. Инвалид, беспомощный… Он домой-то и ехать не хотел…

– Как же так? Ведь жена, дочь…

– Думал, что будет им обузой. Кому нужен безногий калека? Возвратился Румянцев в Южноморск,– продолжила Смирнова.– На месте родного дома – пепелище. Жена погибла. Где дочь, никто не знает. Совсем с отчаяния потерял голову. Запил с горя… На кого оставить его? Мария Филипповна решила быть с ним. Всегда. А тут война кончилась. Мария Филипповна демобилизовалась. Потом первым делом пошла в горисполком, добилась, чтобы им выделили комнату в общей квартире. Савелий Платонович выучился чинить часы. Поступил в артель. Правда, как инвалид, работал на дому… Стали разыскивать дочь, Веру. Писали повсюду письма, слали запросы. В том, что ее удалось отыскать, большая заслуга Марии Филипповны.

– Когда это случилось? – спросил я.

– В сорок шестом. Вере было восемь лет… Нелегко дались ей эти годы. Как вспоминала на суде Мария Филипповна, Вера приехала худющая, прозрачная, как травинка, выросшая в подполе, без света. Всех сторонится, дичится. Чуть что – плачет, а как понервничает – заикается… Много надо было вложить души своей и ласки, чтобы девочка оттаяла сердцем…

– Выходит, привязалась к Вере еще тогда?

– Любовь начинается с сострадания…

– Раньше, до Румянцева, Мария Филипповна не была замужем?

– Откуда! Молоденькой ушла на фронт. В сорок шестом ей был всего двадцать один год…

– Значит, у них была большая разница в летах?

– Да, лет восемнадцать… Веру она полюбила как родную, старалась ничем не огорчать, не обижать. Даже тогда, когда родилась своя, Нина… А она, в противоположность сестре, росла веселой, бойкой. Мария Филипповна вспоминала: ласковая, как котенок, разве что не мурлыкала. Кто приласкает, того и любит… Любили ее все. Хорошенькая была. Вера от нее не отходила. Можно сказать, она и вынянчила сестренку… У Савелия Платоновича постепенно затянулись душевные раны. Пить бросил. Все заботы только о семье. Решили заново отстраиваться. Деньжат подкопили, да военкомат помог. Городовиков за Румянцева хлопотал, не забыл своего лихого кавалериста… В общем, выдюжили. Вера закончила ФЗУ. Вышла замуж. Между прочим, за паренька, с которым были вместе в детдоме на Урале. Они с ним все время переписывались. Словом, не теряли друг друга. Поженились и уехали на Север…

– Почему? Разве не могли остаться здесь, в Южноморске? – спросил я.

– Насколько я поняла, Вера не хотела быть обязанной кому-нибудь. Самостоятельная,– ответила Ирина Александровна.

– А Нина?

– Ту уж мать с отцом опекали как могли… Окончила школу, поехала в Подмосковье, в библиотечный институт. На третьем курсе вышла замуж за Сергея Федоровича Топоркова. Он в то время работал и учился заочно на экономическом факультете. Высшее образование они получили одновременно. Устроился в Торговую палату. А через несколько лет его послали за границу. В наше торгпредство Имеет в Москве трехкомнатную квартиру. Красавица жена, двое крепких здоровых детей…

– Как говорится, дом – полная чаша… А как устроена Вера?

– Материально, кажется, неплохо. Сын только один. Кто он и что, из материалов дела не видно Самое удивительное, на суде Вера заявила, что ci все равно, какую присудят комнату, с верандой или без, на юг или на север…

– Выходит, Мария Филипповна настояла, чтобы спорную комнату выделили Вере?

– Наверное,– сказала Ирина Александровна.

– Почему – наверное? – удивился я.– Что там в протоколе суда?

– Я же вам говорила: этот момент не ясен… Какой-то странный человек этот секретарь судебного заседания, который вел протокол. Отразил в нем столько подробностей из жизни семьи Румянцевых, а такую важную деталь не зафиксировал точно. Но, насколько я могла понять, Мария Филипповна тоже особенно ни на чем не настаивала.

– Странная штука получается,– недоумевал я.– Вере было все равно, мать, как вы говорите, не поддерживала ни чью сторону… Адвокат Решетенко, представляющий интересы Топорковой, просил, чтобы южную комнату с верандой присудили его доверительнице… А суд почему-то вынес решение лучшую комнату отдать Вере…

– Вероятно, у суда были для этого основания,– сказала Смирнова.– Недаром областной суд отклонил кассационную жалобу Топорковой.

– Кто вел дело в народном суде? – поинтересовался я.

– Ганичева. Спросить бы ее, но увы,– развела руками Ирина Александровна.– Она в прошлом году переехала в Архангельск.– Смирнова вздохнула:– Я опять хочу насчет оформления протоколов судебных заседаний… Честное слово, Захар Петрович, несовершенно у нас это делается. Почему конспективный, по существу, протокол, а не стенограмма? Ведь чтобы до тонкостей понять, что происходит на суде, иной раз важно одно слово, одна реплика… Разве это в сегодняшних протоколах отражено?

То, о чем говорила Ирина Александровна, волновало не только ее. И я решил в ближайшее время написать об этой проблеме статью. Но статья статьей, а сейчас предстояло разобраться в конкретной ситуации.

– Допустим, Мария Филипповна настаивала на том, что южная комната нужна Вере,– продолжал я.– Но ее мнение могло измениться… Вообще-то по закону при проверке жалобы мы можем ограничиться лишь ознакомлением с делом. Но что мешает нам сейчас поближе узнать самих людей? По-моему, неплохо бы вам встретиться с Румянцевой. Что она думает теперь? Да и на дом стоило бы взглянуть. Из-за чего вся эта катавасия. Может, спор из-за выеденного яйца?

– Верно, Захар Петрович,– сказала Смирнова.– Бумаги бумагами, но я больше люблю иметь дело с живыми людьми… Действительно, съезжу-ка я на Приморскую…

– И не откладывайте в долгий ящик,– посоветовал я, взглянув на календарь: была пятница.– В начале следующей недели доложите, пожалуйста, о результатах вашей встречи с Румянцевой…

На этом и остановились.

В начале следующей недели я почти не бывал в прокуратуре. В понедельник выступал в суде, во вторник было совещание в обкоме. Так что встретились мы с Ириной Александровной только в среду.

Зашла она ко мне в кабинет какая-то расстроенная, задумчивая.

– Такие дела…– начала она со вздохом.– Просто не верится, что подобное может быть…

– Вы о чем? – спросил я.

– Да все о Топорковой… Побывала я на Приморской. Как увидела дом, душу защемило. Дверь заколочена, весь участок порос травой, теплица завалилась…

– Никто не живет? – удивился я.– Как это так?

– Да вы послушайте, Захар Петрович.– Смирнова провела по лицу ладонью, словно хотела стереть грустное видение.

Зная манеру Ирины Александровны рассказывать обо всем обстоятельно, я решил не торопить ее. Она продолжила:

– Я – к соседке. Пожилая женщина. С внуком возится. Видать, поговорить не с кем. Обрадовалась, что можно душу отвести… О Марии Филипповне сказала: справедливейший человек! Такая добрая, отзывчивая. Вспомнила, как вскоре после войны Румянцева нашла кошелек с деньгами и продовольственными карточками. Тут же отнесла в милицию… Если у кого горе, нужда – не оставит в беде, свое последнее отдаст… И для дочерей ничего не жалела. Вере все посылки слала. А когда Нина поехала учиться, одела и обула ее, словно профессорскую дочку. Хотя сама носила одно пальто двадцать лет… Но все-таки Мария Филипповна больше жалела не родную, Веру…

– Выходит, была пристрастна,– заметил я.

– Я же говорю – жалела. Вере пришлось хлебнуть горюшка. А Нина – своя, выросла в достатке и холе… Между прочим, соседка говорит, что Мария Филипповна с домом поступила по-доброму, в ущерб себе. Ведь как по закону? В качестве основной наследницы она имела полное право оставить за собой половину строения, то есть две комнаты, да из оставшейся половины ей причиталась еще одна треть…

– Смотри-ка, знают законы,– улыбнулся я.

– А как же. Соседка говорит, что на самом деле Мария Филипповна после смерти мужа занимала всего одну комнату. Самую маленькую. А во второй все оставила так, как было при Савелии Платоновиче. Там у него было что-то вроде кабинета-мастерской. Инструмент, картины висели, которые нарисовал сам Румянцев… Ну, как бы музей мужа… Так вот, насчет спорной комнаты. С верандой. Мария Филипповна считала, что она должна принадлежать Вере.

– Почему?

– Сын у Веры болен. И серьезно,– ответила Смирнова.– Какая-то болезнь крови. Насчет Нины и ее детей мать не беспокоилась: устроены отлично, живут за границей, квартира в Москве большая да еще, кажется, дача под Москвой. По мнению Румянцевой, кому действительно надо помогать и сочувствовать, так это старшей дочери… Если бы мать знала!…– воскликнула Ирина Александровна, но не успела договорить.

В кабинет вошла Зоя Васильевна.

– Захар Петрович,– сказала секретарь,– к вам опять та женщина… Ну, из-за границы которая…

Я глянул в окно. У подъезда прокуратуры стоял «фольксваген-пассат». Муж Топорковой, в светлосером костюме, деловито осматривал задние скаты автомобиля.

– Передайте ей,– сказал я Зое Васильевне,– пусть немного подождет.

– Она настаивает, чтобы вы приняли срочно. Говорит, через три часа у нее самолет на Москву.

Я посмотрел на Смирнову.

– Пусть войдет,– сказала Ирина Александровна.– Хочу посмотреть на нее.– Смирнова недобро усмехнулась и добавила: – И задать пару вопросов…

Я дал знак секретарю пригласить посетительницу, удивляясь Смирновой: обычно она умела скрывать свои чувства. Сколько пришлось ей повидать на своем веку разных людей, решать их судьбы. А тут…

Топоркова вошла в кабинет своей легкой пружинистой походкой. На ней изящно сидело элегантное крепдешиновое платье. На ногах – золотистые босоножки на высоком каблуке. Волосы теперь были забраны наверх, обнажив маленькие аккуратные уши, в которых поблескивали искорками бриллиантовые серьги.

Я предложил ей сесть. Спросил, как отдыхалось.

– Море, погода, теплоход – все прекрасно,– сказала Топоркова.– Но сервис… Этого мы, увы, еще не умеем. И неплохо бы поучиться у них, на Западе… Извините, Захар Петрович, я бы хотела поскорее узнать результат. Понимаете, через три часа мы с Игорьком и Сонечкой должны уже сидеть в аэробусе. Топорков поедет в Москву своим ходом… Надеюсь, вы уже разобрались с моей жалобой?

– Этим занимается товарищ Смирнова,– кивнул я на Ирину Александровну,– помощник прокурора по гражданским делам.

– Но я же просила вас лично,– несколько обиженно произнесла посетительница.

– Не волнуйтесь, Нинель Савельевна,– сказал я.– В любом случае решение принимаю я… Ирина Александровна,– обратился я к Смирновой,– кажется, вы хотели что-то уточнить у товарища Топорковой?

– Да. Нина Савельевна,– спросила помпрокурора,– вы не виделись со своей сестрой, когда вернулись из круиза?

– В этом нет необходимости,– сухо ответила Топоркова.– Уверена, что решение суда ее удовлетворяет. Еще бы, отхватила лучшую комнату! Она ни за что не уступит ее, я знаю! Действительно,– все больше распаляясь, продолжала посетительница,– откуда ей понять сестру, если совести совершенно нет? Небось и мать полностью обратила в свою веру. Она спекулировала на том, что не родная… Так что ж, если я родная, должна все терпеть? Наверное, отдыхает сейчас в доме отца, в комнате, которая по праву должна принадлежать мне…

– Вера Савельевна в санатории,– спокойно перебила ее Ирина Александровна, но я почувствовал, что она еле сдерживает себя.– Но я виделась с ней.

– Интересно,– ехидно заметила Топоркова,– что она наговорила вам про меня?

– Представьте себе, ничего. Ей теперь не до этого. У нее болен сын.

– Павлик? – недоверчиво посмотрела на моего помощника Топоркова.

– Павлик,– кивнула Смирнова.– Очень болен.

– Ну а наша мать? – ушла от обсуждения здоровья племянника Нинель Савельевна.– С ней-то вы хоть беседовали?

– Нет, не беседовала. Да и не смогла бы,– резко ответила Ирина Александровна.

Она хотела продолжать, но Топоркова перебила ее:

– И это называется проверка?! Что же вы тогда проверяли?

– Прежде всего ознакомилась с делом…

– С делом,– презрительно фыркнула посетительница.– Обыкновенный бюрократизм! Не зря в газетах пишут! Для вас главное – бумажка!

Я видел, что беседа становится излишне горячей, и решил взять инициативу в свои руки.

– Послушайте, Нинель Савельевна, у вас имеется дача под Москвой? – спросил я.

Реакция оказалась противоположной той, какую я ждал.

– При чем здесь дача?! – взвилась Топоркова.– К моей даче ни Вера, ни мать не имеют никакого отношения! Это все Топорков и я! Только! От копейки до копейки! И пусть мамаша и сестрица не зарятся на нее!…

Я переглянулся с Ириной Александровной. Та, еле сдерживая возмущение, покачала головой.

– Хорошо,– примирительно произнес я.– Вы можете попытаться объясниться с матерью и решить полюбовно спор насчет той комнаты с верандой?

Смирнова хотела что-то вставить, но я остановил ее жестом.

– Лишняя трата времени и нервов,– решительно ответила Топоркова.– Как только мать сказала, что комната с верандой должна быть Вериной, я поняла: мы никогда не договоримся. Она еще в Москву написала мне. Не надо, мол, подавать в суд, позориться…

– Разумно,– негромко произнесла Смирнова.

Но Топоркова пропустила это мимо ушей.

– Между прочим, не преминула в том письме упомянуть о своих болячках. На психику давила. Но меня этими штучками не проведешь…

– И все же на вашем месте я попытался бы,– повтоhил я.

Ирина Александровна снова хотела что-то сказать, но ее опередила Топоркова.

– Хорошо, вызовите ее сюда! – воскликнула она.– Вызовите!

– Боже ты мой! – не выдержала наконец Смирнова, вскочив со стула.– Что вы говорите?! Да не вызовем мы ее! Не можем! – выкрикнула она в лицо Топорковой.

Я буквально опешил, потому что никогда не видел Ирину Александровну такой несдержанной.

– Это почему же?– зло прищурилась на Смирнову Топоркова.

– Нет вашей матери… Нет…– сказала с болью Ирина Александровна. И уже тише добавила: – Умерла Мария Филипповна…

В комнате воцарилось молчание.

– Как?… Когда? – наконец вымолвила Топоркова, приходя в себя от неожиданности.

Признаться, я тоже был поражен.

– Три месяца как похоронили,– сказала Ирина Александровна.

– Но почему… Почему я не знаю? – спросила Топоркова, растерянно переводя взгляд с меня на Смирнову.

– А куда вам было сообщать? – в свою очередь, задала вопрос моя помощница.– Вы даже не соизволили оставить сестре свой заграничный адрес…

– Ну да,– усмехнулась Топоркова,– дала бы она мне знать, держи карман шире… Небось рада была, что я ничего не знаю. И пока мы за рубежом, постаралась бы отхватить кусок пожирнее. Лучшие комнаты…

– Какие комнаты, о чем вы? – вздохнула Смирнова.– Ничего она не отхватит…

– Вы не знаете Верку…

– Вера здесь ни при чем,– сказала Ирина Александровна.– Дом сносят. Самое большое – через два месяца. Строят новое шоссе…

Посетительница так и застыла на стуле.

– Соседям вашей покойной матери уже выдали ордера в новые квартиры,– пояснила Смирнова.

– Значит, я ничего не получу? – только и вымолвила Топоркова.

– Получите, получите,– устало махнула рукой Ирина Александровна.– Причитающуюся вам часть суммы в виде компенсации за снесенное строение…

Топоркова задумчиво поднялась. Что ее заботило – смерть ли матери, потеря ли желанной комнаты с верандой,– я не знал. И, признаться, не хотел знать.

Когда она, процедив сквозь зубы что-то на прощанье, вышла из комнаты, мне показалось, что в кабинете стало легче и свободней дышать…

Некоторое время мы с Ириной Александровной сидели молча.

Я видел в окно, как Топоркова вышла из подъезда, села в их автомобиль. Машина медленно выехала со стоянки, свернула на дорогу и скоро исчезла из вида.

– Как это можно…– нарушила молчание Ирина Александровна.– Даже не спросила, от чего умерла мать, как… Где похоронена… Не пожелала отдать последнюю дань – поклониться холмику, под которым она лежит…– Смирнова грустно покачала головой.– А может, это и к лучшему. Нечего ей там делать… Да и зачем оскорблять память матери?…