Рассказы о дяде Гиляе

В ГАЗЕТНОМ МОРЕ

На страницах московской периодической печати много лет вел Владимир Алексеевич Гиляровский разговор «О горе людском». Этот разговор дал ему имя, сделал дядей Гиляем, которого знала и любила Москва, но помнит и любит не только Москва.

В Столешниках дяди Гиляя больше всего места занимали газеты. Он никогда не относился к газете просто как к листу бумаги с текстом, который следует быстро пробежать глазами, охватить все сразу, выделить интересное, а затем выбросить, завернуть, наконец, в него что-либо. Нет, за строками и колонками для него стояли люди, их нелегкий труд, и дядя Гиляй хранил эти листы, превращая дом в газетное море. Долго и терпеливо выносилось это соседство всеми его домочадцами, но потом, кажется, одновременно и он и они обратились с мольбой: он к «морю», домашние к нему: — Остановись!

Газетное море остановить было нельзя. Оно разрасталось. Открывались новые редакции, выходили новые газеты с широко и четко набранными названиями на первой странице. Довольно большая квартира заполнилась сначала подшивками, даже переплетенными, затем пачками газет, отдельными номерами, вытесняя хозяев. И хотя были сделаны специальные полки в коридорах и свободных простенках, но и этого оказалось мало. Пачки газет складывались на полу, заняли все углы, лежали у столов, на шкафах.

Дядя Гиляй принял решение — делать вырезки. Тем более что и начинал свое газетное собрание с них.

Проглядывая утром номера газет, отмечал наиболее значительное, интересное, иногда успевал сделать вырезку, но чаще просто откладывал газету — почти в каждой что-то хотелось сохранить. И снова накапливались стопы и пачки, пока доходили до них руки приехавших в гости родственников. Тогда часть вырезок наклеивалась в толстые амбарные книги, но большинство оставалась сложенными в папках. Иногда охватывало отчаяние: надо отыскать материал, а он исчезал в бумажном ворохе. Но без этих папок и подшивок жизнь тоже была невозможна. Газеты, газетные вырезки, газетные статьи, хроники — дядя Гиляй ценил их, как друзей, в тесном общении с которыми прошли годы, наконец в газетах началась собственная литературная работа.

В самом конце прошлого века в одном из трактиров Трубной площади встретил однажды дядя Гиляй мальчика. Выделялся среди других — не было в его лице ни забитости, ни тупости, ни страха — напротив, смышленые, открытые и симпатичные глаза смотрели прямо и приветливо. Гиляровский спросил его:

— Ты откуда?

— Из Рязани.

— Что здесь делаешь?

— Служу, посуду мою!

— А родители где?

— У меня только мать…

Взял дядя Гиляй мальчонку из трактира, ему было всего одиннадцать лет, и кто знает, какие пути, куда могли привести его, останься он служить на Трубной, где было столько воровских и разбойничьих притонов Привел Колю Морозова в Столешники жить. Приспособил сначала делать газетные вырезки. Потом, много позднее, Коля писал стихи, а затем и рассказы, псевдоним себе взял Николай Столешников. С годами перешел на издательское дело, работал в 1-й Большой советской энциклопедии и в других издательствах. Но Столешники дяди Гиляя не забывал и, когда Владимира Алексеевича не стало, ни одного воскресенья не пропускал, чтоб не забежать, среди недели заглядывал.

Н. И. Морозов, еще будучи мальчиком, многие газетные вырезки, собранные в Столешниках, привел в порядок, особенно тщательно подбирал и наклеивал те, где стояла подпись: дядя Гиляй.

Отойдя от сотрудничества в газетах, Владимир Алексеевич нередко листал составленные Колей книги с вырезками своих давно написанных статей, фельетонов, корреспонденции. Бездна фактов скрывалась в строчках хроник, набранных мелким петитом, — их особенно любил перечитывать.

Иные относились несколько скептически к сравнению газетной работы с литературой, строго их разделяли. Дядя Гиляй считал: напрасно. В ленинградской газете «Вечерние огни» был помещен отчет о лекции Александра Ивановича Куприна «О репортерах и газете». Куприн прислал дяде Гиляю этот номер, подчеркнув слова, на которые хотел обратить внимание: «Еще продолжают думать, что репортер — пожарный строчила либо происшественник… Между тем репортер, как и беллетрист, должен видеть все, уметь все и писать обо всем». Это говорил Куприн. Гиляровский был того да мнения. В начале революции он попробовал составите список газет, в которых печатал свои репортерские хроники, корреспонденции, и не мог. В это время появлялись в Москве различные литературные организации.

Некоторые приглашали дядю Гиляя, и для каждой надо было заполнить биографическую анкету. В одной из таких анкет на вопрос «Кто были Ваши родители?» ответил: «Добрые русские люди». В графе «Перечислите, в каких периодических изданиях Вы участвовали?» ответил: «Сия задача неразрешима, нельзя и припомнить!»

Но не мог забыть дядя Гиляй своего репортерства. Начал он его в том же 1881 году. Тогда в Москве стала выходить новая газета «Московский листок». Редактор и издатель ее Николай Иванович Пастухов подбирал сотрудников. Особое внимание уделял отделу происшествий. Сам недавний репортер, Пастухов отлично знал, какой интерес в широкой среде населения вызывают происшествия, сообщения о жизни города, окрестностей, и решил его использовать. Андреев-Бурлак, приглашенный Пастуховым для участия, познакомил Гиляровского с издателем. Пастухов сначала предложил Владимиру Алексеевичу в «Московском листке» отдел театральной хроники, но некоторое время спустя поручил хронику происшествий.

Репортерство как нельзя лучше соответствовало характеру молодого Гиляровского, влекло его к себе тесным соприкосновением с жизнью, широкой возможностью видеть, знать. Репортерство несло ежедневный обширный контакт с людьми различных положений. Увлекся Гиляровский этой живой, интересной работой, требующей сообразительности, смелости и неутомимости. Успеть туда, где еще не были другие, узнать, почему случилась беда, и рассказать о ней в нескольких строках, рассказать правдиво.

О каждом происшествии газета требовала краткой информации, сообщения, и только. Но за строками, набранными петитом, стояла человеческая жизнь, путь, который имел начало и приводил часто к трагическому концу. Расследуя факт, чтобы изложить его в несколько строк, Гиляровский имел возможность видеть всю жизнь в ее безотрадных подробностях. И неизменно возникал вопрос: «Кто виноват?»

Между газетами существовало соперничество: первым сообщить читателям очередную новость — московскую или загородную. И тут немалую роль играла находчивость и энергия корреспондента. Телефонов, когда начал дядя Гиляй, не было, самый быстрый способ передвижения — лихачи — стоил дорого. Не всегда мог заплатить извозчику. Приходилось колесить от Сокольников до Хамовников. И все же с начала работы в отделе хроники «Московского листка» редко кому из репортеров удавалось опередить дядю Гиляя. Но главное — в корреспонденциях о происшествиях отвечал дядя Гиляй на вопрос «кто виноват?». И они принесли ему в газетных кругах звание «короля московских репортеров». Дядя Гиляй считал главной своей заслугой в деле репортерства постоянство и неотступность, с какими он изучал городские трущобы и писал о жителях подвалов, ночлежек. С горячей верой в пользу своего дела работал он; четко видел преимущества репортерства перед другими видами литературного труда в газете. Никогда, и на склоне дней своих, не отрекался он от мыслей о репортерстве, еще в начале 80-х годов прошлого века изложенных им в письме к невесте: «Репортерство — вещь хорошая. Ясно, если ограничиться одним сухим изложением факта, не вглядываясь в глубину, в мотивы, не вникнув в причины происшедшего, довольствоваться одним сюжетом для заметки в тридцать строк с получением в перспективе полутора рублей, — это гадко… Это меня не удовлетворило бы. А вот мои „Жертвы столицы“? Это тоже факт, добытый репортерством. Колесов был задержан полицией „за праздношатание и прошение милостыни“. Можно было дать как сухую заметку для газеты. Прочтя ее. многие сказали бы: „Работать мог, лентяй!“ Прочтя „Жертвы столицы“, будут другого мнения, станет ясно, как и почему дошел до милостыни. Вот за это люблю репортерство, многим факты видеть приходится, а вглядываться, анализировать их — дело репортера…»

Как у берегов Волги, проникал в гущу жизненной битвы, испытывал ее неласковое прикосновение, так, став репортером, из одного московского подвала шел в другой. И не было в Москве ночлежки, самого страшного притона нищеты и разбоя, куда и полиция порой избегала заглядывать, чтоб не побывал там дядя Гиляй.

Каждая ночлежка являла собой города России, ее деревни, села. На маленьком пространстве одной подвальной комнаты собирались люди из разных мест… Они стремились в Москву с той же надеждой, с какой шли к Волге: заработать, подкопить деньжат, выбиться из бедности. Но слишком многих большой город заглатывал, уничтожал. Редко выбитому из колеи человеку удавалось достичь желаемого.

Снова и снова появлялся Гиляровский в московских подвалах, окутанных зловонным паром, смотрел, изучал жизнь ночлежек и их обитателей, проводил субботы и воскресенья в ночлежных домах с полуголодным, оборванным людом, с нищими и жуликами, переодевшись, чтоб быть неузнанным, чтоб приняли за своего. И принимали. Из того, что приносил после этих путешествий в газеты, печатали не все, но изучение ночлежек не прекращал, не переставал собирать материал о московских трущобах и писать о них.

Жил дядя Гиляй в начале 80-х годов на Тверской, в доме Шаблыкина, в меблированных комнатах «Англия». Из различных мест Москвы возвращался к себе. Марьина роща с запутанным планом улиц и темноватыми строениями, Сокольники, расследование убийства в Петровско-Разумовском, глухая тишина подземных труб, заключавших реку Неглинку, притоны Грачевки, пьяный крик и слезы убитых горем людей, населявших подвалы Трубной площади и прилегающих к ней переулков… Со временем эти картины сменялись порой для репортера Гиляровского зваными обедами, которые по различным поводам устраивали в Эрмитаже редакции газет и журналов старой Москвы, торжественными юбилеями, премьерами театров. Но никакие явления жизни не отвлекали его внимания от трущоб, где ютилась беднота. И о ней постоянно писал репортер Гиляровский. О тех, кто без дома, без хлеба, без работы.

Столом служил широкий подоконник номера, где жил. К подоконнику подтягивал за веревку лампу, не потому что не было в номере стола. Часто, возвращаясь домой, не находил для работы лучшего места, чем подоконник, лечь спать — диван и кровать были заняты нежданными гостями, а стол хранил следы недавней и недолгой «радости».

Изучение московских трущоб влекло за собой встречи. Чутьем тянулись к дяде Гиляю люди. Правда, новые знакомые из ночлежек редко позволяли себе войти в номер в его отсутствие, дожидались больше где-нибудь за углом; зато старые, особенно актеры, с кем служил в бродячих труппах, в Тамбове, Саратове, Пензе, не стеснялись. Приезжая в Москву, встречаясь в Артистическом кружке, спрашивали друг друга о бывших товарищах и, узнав, где Соллогуб, шли к нему, как к себе. Если дела у дяди Гиляя были неплохи, эти неожиданные визиты не останавливали внимания, но случалось и ему туго, тогда замечал, что нет платья — все разобрали, кто ботинки, кто рубашки, белье. Иногда жили подолгу, как юноша Карлуша Мей, попавший в несчастье. Он служил в Москве в фирме Барановой доверенным. Хорошо зарабатывал. Но увлекся театром. Все забросил, поступил на сцену. Как и где его обобрали до нитки, не рассказывал, но из театра ушел. Стал работать в типографии корректором. Интересная типография была. Она называлась «Типографией общественного распространения полезных книг», а на деле в ней печатали водочные и винные ярлыки да квитанции для ссудных касс. Сколько благодаря Карлуше повидал дядя Гиляй наборщиков московских типографий, и они ночевали, занимая не только кровать, но порой и стол. Все это были люди, которые кое-как перебивались со дня на день, не зная толком ни сна, ни отдыха, ни ужина, ни обеда. Дядя Гиляй в ту пору обедал чаще всего, если обедал, в трактире у Саврасенкова. Чашка бульона за пятнадцать копеек — вот и весь обед, время — как придется, определенного часа никогда не знал — репортерская, да и вообще газетная работа этой роскоши тогда не позволяла.

А бывало, только домой вернется — стук. За ним, медленно увеличивая дверную щель, появляется фигура в рваном пальто, в грязной и помятой шляпе. С такими людьми в комнате распространялся запах бедности, грязи, водки, махорки, ночлежного дома — запах нищеты. Просто денег не просили, старались создать вид, хорошее впечатление о себе. Придет человек из ночлежки, а в руках держит какое-то непонятное сооружение из деревянных планок и уверяет, что он — изобретатель и что при помощи его сооружения можно уничтожить качку на кораблях. Рассказывает увлеченно и о других своих достижениях. Дядя Гиляй отмечал — эти фантастические изобретения всегда были направлены на пользу людям.

Смотрел, слушал и работал. Его репортажи о московских подвалах, ночлежках получили определенную тему — «Жертвы столицы», хотя в газетах и журналах шли под разными названиями.

Вставал дядя Гиляй всегда рано, а в те годы часов в пять, и писал свои строчки для газет. Любил тихие утренние московские часы и строчки, набегающие в страницы. Славно работалось рано. Ни звука, кроме звона колоколов да крика особенно горластого петуха. Но репортерское утро коротко. В десять часов начинались походы в редакции, а затем выполнение заданий.

Чуть окреп материально, стал обедать на Бронной. Там по какой-то негласной московской традиции были дома, в которых хозяйки готовили обеды главным образом для студентов, но к ним присоединялись люди и постарше. Вносили плату за месяц — и знали, что обед ждет во всякое время немудреный: щи, зато из лучшей говядины, и каша. Дядя Гиляй был доволен — кормили вкуснее и сытнее, чем в трактире.

Летом 1883 года прекратилось тесное сотрудничество дяди Гиляя с «Московским листком». Пастухов отказался печатать корреспонденцию о положении рабочих на спичечном заводе в Егорьевске. Там у людей от серы лица покрывались язвами, отваливались пальцы, предохранительных мер не существовало. Стычка между редактором и репортером была не первой. Через год-полтора после начала издания окреп Николай Иванович и стал относиться к материалу, приносимому в газету, осторожно.

— А как посмотрят там? — говорил он, многозначительно поднимая вверх указательный палец. Это значило: печатать не будет. Однажды, проведя очередные субботу и воскресенье в ночлежке Москвы, принес дядя Гиляй в редакцию написанный по этому поводу большой рассказ. Пастухов взял из него, по выражению дяди Гиляя, «только глупые кабацкие факты».

«Вот наша трактирная пресса, — писал тогда невесте. — Но покоряться судьбе не надо, надо бороться с ней. Сил не хватит? Ложь, должно хватить. Вот вам и литература, самый независимый труд, а такие гадости и нелепости делают, что удивительно».

Досада возникала не только в общениях с «Московским листком». В том же 1883 году Гиляровский писал и по поводу другой газеты: «За последнее время двинулись „Новости дня“, и редактор начал зазнаваться. Нанял прекрасную квартиру, обзавелся обстановкой и, ровно ничего не делая, получает барыши, между тем как мы из-за куска хлеба работаем до упаду… Пастухов так же начинал „Московский листок“… Ездил, бегал, кланялся всем, прося не оставить его, поддержать новое дело, а потом отъелся и сел на шею сотрудникам… Досадно работать на этих хамов-дармоедов… Жаль тратить силы на них, а приходится, зато сознание чести и собственного достоинства при нас! Это сознание облегчает тягость положения многих, а у меня еще больше. „Либерал“, пишущий красно, господин Ланин, редактор „Русского курьера“, заплатил за перевод одной сотруднице по три четверти копейки за строку, а другой по копейке. Все нуждающиеся промолчали. Я написал на клочке бумаги следующий экспромт:

Злит меня это хамство кулаков-редакторов и безвыходное положение мелких сотрудников… Ужасно положение репортера, честно относящегося к делу, за каждую строку заметки приходится перестрадать».

Порой неудержимо хотел дядя Гиляй уехать от этого, как он говорил, «копеечного шума» куда-нибудь в путь, к людям… И уезжал, но ненадолго, снова возвращался в Москву. Литературная работа, несмотря на огорчения, захватила целиком.

Интересным было сотрудничество в юмористических журналах Москвы начала 80-х годов. Работал в «Будильнике», «Зрителе», «Стрекозе», в журналах «Москва» и «Гусляр». Получал, случалось, письма, вроде: «Дорогой Владимир Алексеевич! Две сосенки, две глупые сосенки, но это картина Саврасова и годовая премия подписчикам журнала. Сочините к ней восемь, шестнадцать, двадцать четыре или тридцать шесть строк…» И сочинял. Саврасову все нравилось, никогда резкого слова не сказал Алексей Кондратьевич за годы совместной работы в юмористических журналах, а жизнь великого пейзажиста шла тяжело.

В Столешниках сохранились пожелтевшие тонкие листки бумаги — письма Лейкина к дяде Гиляю. На левой стороне одного типографским шрифтом набрано: «Редакция журнала „Осколки“, С.-Петербург, Невский проспект, д. № 122», а на другом адрес издателя журнала: «Н. А. Лейкин, С.-Петербург, угол Николаевского и Свечного переулка, № 48–15». В письмах издатель юмористического журнала, только петербургского, обращается к дяде Гиляю с заказом для рубрики «Обозрение московской жизни»: «…Хотелось бы, — пишет он, — чтобы Вы захватили в обозрение побольше предметов, а не касались бы чего-нибудь одного. Лупите купца всякого сколько влезет, лупите актера, чиновничество, думу, но только не хвалите, „Осколки“ для похвалы не издаются. Проберите-ка хорошенько московских кутил, безобразников, рестораторов, трактирщиков…»

Сначала все шло хорошо, а потом обозрения дяди Гиляя стали возвращаться. Еще один лейкинский автограф объясняет почему: «Что за несчастье, — пишет издатель, — мы не можем с Вами никак спеться… Я не хочу этим сказать, что пристав, урядник должны быть изъяты из „Осколков“. Нет. В другом каком-нибудь виде, вот хоть бы, например, так, как у Вас был помещен рассказ в „Развлечении“, где урядник пишет протокол об упадке с крыши. Тогда милости просим… Стихотворение „Убит“ потому возвращаю, что слишком мрачно, а во-вторых, Вы вздумали обличать… Далее, тема „Наши санитары“ чересчур утрирована… Вторая тема о Ланине (редактор газеты „Русский курьер“. — Е. К.). Я вовсе не желаю нападать на Ланина, ибо это вышло бы — своя своих не познаша…» С Петербургом, с «Осколками» пришлось дяде Гиляю порвать, как и с «Московским листком».

В середине 80-х годов крупная московская газета «Русские ведомости» пригласила В. А. Гиляровского возглавить отдел хроники. Он считал это время работы счастливейшим. Был молод, не знал усталости, гордился возникшими дружескими отношениями, тем, что замечен, что положение в газетном мире укрепляется. Кто только не сотрудничал в «Русских ведомостях». Это время принесло встречи с М. Е. Салтыковым-Щедриным, A. Н. Плещеевым, Львом Толстым. В газете началась дружба с Г. И. Успенским, Д. Н. Маминым-Сибиряком, B. М. Лавровым…

Возглавив отдел хроники «Русских ведомостей», не засел за отведенный ему в редакции стол. Мелькал извозчик дяди Гиляя в Москве в разных местах. А по ночам продолжал спускаться в подвалы ночлежек, репортерства не оставлял. Успевал побывать везде, повидать все, И много писал, работать любил в типографии, в наборном цехе. Напишет, тут же наборщики материал наберут в гранки, и с ним едет в редакцию к концу дня. Много из написанного тогда безвозвратно потонуло в печатных полосах ежедневной периодики. Обратился к дяде Гиляю как-то Масанов, составитель словаря псевдонимов, и не смог ему назвать всех своих дядя Гиляй, хотя Масанов пытал его не один вечер. Около сорока лет до революции почти ежедневно появлялись на страницах газет и журналов строчки дяди Гиляя, подписанные различными псевдонимами. Если собрать воедино все газетные публикации хотя бы по известным, составится большое количество печатных листов. Строка за строкой они помогли бы представить жизнь, быт прежде всего беднейшего населения Москвы, но и жизнь театральной, литературно-художественной России. Чехов не зря уже тогда называл дядю Гиляя «московским обер-знайкой» и не раз приходил к нему за фактическим материалом. Собственная жизнь Владимира Алексеевича не шла — мчалась.

— Ты курьерский поезд, — говорил Антон Павлович Чехов, — остановка пять минут — буфет.

Так оно и было. Умудрялся, не сомкнув глаз две ночи кряду, чувствовать себя свежим и бодрым. Мог есть когда угодно и что угодно, на ходу, в поезде, наскоро перекусив в любом трактире, мчаться из одного города в другой, порой и вовсе забыв о еде, все двадцать четыре часа кряду и наверстать затем упущенное где-нибудь у Егорова или Тестова обильным русским обедом.

Жизнь газетного репортера, равно как и журналиста, в дореволюционной России складывалась не просто.

Как-то знаменитый русский фельетонист Влас. Дорошевич, сам прошедший школу репортерства, уже работая в редакции «Русского слова» (в начале XX века), занялся составлением списка известных ему репортеров, собирал сведения об их судьбах. Всех, кто мог в этом помочь, расспрашивал, не довольствуясь тем, что знал сам. Пришел в ужас, когда получил итог только последних двух десятилетий XIX века. Показывая дяде Гиляю свои листки с записями, чуть не кричал:

— Посмотри, сколько сошло с ума! Сколько покончило самоубийством, сколько преждевременно сошло в могилу от чахотки, от истощения, от изнурения непосильной работой…

Дядя Гиляй выдержал! Но, устояв, вполне оценил меру сил, необходимых в жизненной схватке, и никогда не оставался безучастен к тем, кто оказался слабее. С тех пор, как стал писать, если имел возможность напечатать в большой газете, в малой, в известном или мало распространенном журнале заметку, корреспонденцию или очерк — о самых слабых, он это делал. Дядя Гиляй был убежден в силе печатного слова. Пусть маленькая, но честная, правдивая заметка — огромная сила, огромная польза, считал он. В 1896 году во время знаменитой Всероссийской художественно-промышленной выставки в Нижнем Новгороде на обеде, данном в честь прессы, он прочел свой экспромт, который начинался так:

Известность Гиляровского-журналиста росла. С годами ширился круг его интересов, но оставалось неизменным внимание к тем, кому отказано было в старой России во всем — в паспорте, в работе, в доме, в семье, кого ждал в лучшем случае поденный копеечный труд, место в ночлежке и похлебка, которую называли «собачьей радостью». Их не гнали разве что от папертей церкви, но и там призывали к смирению. Не ставился и не поднимался на страницах газетного моря периодической печати вопрос о тех, кто населял «ночлежки» старой Москвы и городов России. И только он, дядя Гиляй, не переставал писать о них и печатать.

Лишь в самом начале 900-х годов в некоторых городах стали обращать внимание на места скоплений беднейшего населения. Делали это не государственные учреждения, то были усилия одиночек. В Ярославле организовали Артель трудовой помощи, которая старалась найти работу зимогорам. Члены этой ярославской артели прислали дяде Гиляю письмо в Столешники: «Мы сердечно благодарим за книги и за пожертвования… Посылаем две фотографии, снятые с наших временных жилищ, находящихся на Ветке, под названием „Царская кухня“, выстроенных нами собственноручно из драни и старых рваных рогож». Дядя Гиляй помнил эти жилища со времен своих скитаний и сколько еще повидал потом.

Ярославские зимогоры и московские, Хитровка[4], Хапиловка[5], Грачевка[6], притоны Трубной площади и ее переулков… В разные годы, во все время своей работы в дореволюционной периодике писал о них дядя Гиляй.

«Сокольники. Кто не знает в Москве красоты этого дачного места. Дачи миллионеров располагаются ближе к городу, а шалаши бродяг в глуши бора… Бродяги Хитрова рынка с весны тоже переезжают на дачу в Сокольники, в „заячьи номера“, как их называют, — туда, где каждый кустик ночевать пустит. Первые месяцы они перебиваются кое-как, а с июля, с начала грибного сезона… тут действительно отдыхают „на даче“. Нищие — зимой, они становятся охотниками и промышленниками летом, ухитряясь зарабатывать сбором и продажей грибов… Получив деньги, запасаются выпивкой, закуской и проводят вечера, довольные настоящим, забыв прошлые невзгоды и не заглядывая в будущее. А будущее грозит им если не тюрьмой, ссылкой, так уж, во всяком случае, ночлежным домом с его обычным концом — смертью под забором от холода или истощения, вызванного то голодовкой, то употреблением в пищу разных мерзостей, продаваемых на рынках и в съестных лавках».

Кто лучше дяди Гиляя знал, чем питался в Москве бродяжный люд, живущий в ночлежных домах? И об этом писал он: «Хитров рынок. Это — площадь, окруженная домами, занятыми только ночлежными квартирами, трактирами и лавчонками. На этой площади сидят торговки с лотками и горшками. Тут и есть то, чем они кормят своих покупателей. Излюбленная еда „бульонка“. В чугуне или горшке навалена бурая теплая масса. Если хорошенько разобраться в ней, то можно встретить между кусками и обрывками вываренного мяса клешню омара, косточки от отбивной котлеты, рыбью голову и черепок тарелки. Торговки этой дрянью скупают ежедневно в трактирах все недоеденное, оставшееся в тарелках, а иногда и подобранное с полу… Затем торговцы, прямо почти не сортируя, разогревают все, потому что горячее испортившееся мясо меньше пахнет тухлятиной, чем холодное, и пускают в продажу. Покупатели любят это кушанье, в нем нет-нет да и попадает вкусный кусочек котлеты или дичи, который они оставляют вместо десерта, на „верхосытку“, по их выражению. Рядом с бульонкой стоит часто тушенка — это полукислый тушеный картофель и жаровня с горячей колбасой, опять потому только горячей, чтоб отбить запах трупа. Колбаса вечно кипит в бульоне из сала, поражая свежего человека своим убийственным запахом, и тем не менее употребляется в громадном количестве всеми, кто живет в ночлежках».

В вырезках, наклеенных Колей Морозовым, хранился рассказ дяди Гиляя о Нижегородских самокатах. Сколько было написано о Нижегородской ярмарке 1896 года, о красоте ярмарочных павильонов, великолепии представленных товаров, о знаменитой художественной выставке, о спектаклях, специально к ярмарке приготовленных, о художественных павильонах… Но было и другое, о чем молчали. В газете «Россия», которую издавали тогда Дорошевич и Амфитеатров, дядя Гиляй напечатал фельетон, он назывался «Ужасы Нижегородских самокатов».

«Самокаты в Нижнем Новгороде — это площадь, занятая трактирами совершенно особого характера. Ряд зданий, то каменных, то деревянных. Половину зданий занимают трактиры, половину номера… Юридически трактиры от номеров отделены, но фактически они составляют одно целое. Номера населяются женщинами, числятся за хозяйками, в кабале у которых находятся несчастные, превращенные этими хозяйками в… товар, привезенный на Нижегородскую ярмарку… Грязный ужасный разгул, который вдобавок происходит по обязательным постановлениям…»

«Держава сильная: печать», она не сумела закрыть Нижегородские самокаты, но бывало и по-другому. Дяде Гиляю удалось в канун Пушкинских торжеств 1899 года разыскать вдову и внука Нащокина, ближайшего друга поэта. «С трепетом прикасался я к руке, — писал дядя Гиляй, — которую целовал Пушкин». Жили Нащокины почти в нищете. Рассказ дяди Гиляя о положении жены и внука друга великого поэта помог, им назначили пенсию. К вырезке статьи прикрепил когда-то Коля Морозов письмо внука Нащокина: разборчиво написанные слова благодарности дяде Гиляю.

Часто приходили подобные письма в Столешники б ответ на корреспонденции, статьи, заметки. Иногда от совсем не знакомых ему людей, бывало, и от известных, скажем от украинского историка Д. И. Эварницкого на фельетон «Железная горячка». Познакомился с ним дядя Гиляй давно в Москве. Вместе позировали они Илье Ефимовичу Репину для картины «Запорожцы». Эварницкий жил в Екатеринославе, но, будучи профессором Московского университета, часто приезжал в Москву и в Петербург. Дмитрий Иванович изучал историю запорожского казачества, делал раскопки на местах бывших запорожских сечей, создал в Екатеринославе замечательный музей запорожского казачества. Дядя Гиляй живо интересовался деятельностью Эварницкого. Иногда по пути из задонских зимовников, других мест, бывало, на зов Эварницкого сворачивал к нему в Екатеринослав и специально приезжал. Нашел Дмитрий Иванович при раскопках запорожский челн — событие для него очень большое, или чубук необыкновенной длины, — сейчас весточку дяде Гиляю, зовет: «Приезжай, посмотри». Повторных приглашений не требовалось. На поезд, и к Эварницкому. В одно из таких путешествий услышал:

— Железная горячка в Кривом Роге.

— Что за горячка?

Узнал дядя Гиляй, что имелось в виду, а потом написал фельетон, да так и назвал — «Железная горячка». «…Хозяйничают на Юге иностранцы со своими громадными капиталами. Лучшие рудники железорудные у них в руках оказались по всему Приднепровью. Отправился в Кривой Рог. Удивился Нижнеднепровью. Еще недавно — пустырь, а тут — громадная станция, окруженная на несколько верст всевозможными заводами. И все до одного заводы, весь громадный город принадлежат иностранцам, и все создано только ими. И плывут русские денежки отсюда за границу неудержимо. А кто виноват? Поль, местный помещик, первый открыл в Дубовой балке и Кривом Роге богатые залежи руды. Сунулся он в правительственные сферы… но там отбили у него возможность говорить. Обратился Поль к русским капиталистам, те лукаво смеются:

— Не объегоришь, брат, сами травленые, сами, ежели что, объегорить норовим, на том стоим!

Все деньги, все небольшое состояние ухлопал Поль в это дело. Да разве один поднимешь? Оказался с миллионом долга… Чисто русский человек, степной помещик, со слезами на глазах поехал во Францию, показал образцы руд. Посмотрели иностранцы и сняли у крестьян Кривого Рога в аренду на 99 лет все неудобные земли… И долго смеялись криворожские мужики, как они иностранцев объегорили, сдав им за триста рублей неудобную и ни на что не годную землю… Потом весело смеялись иностранцы, отправляя за границу громадные мешки с русским золотом… богатея и добывая богатства из недр бывшего Запорожья…»

Создав в Екатеринославе музей, Дмитрий Иванович Эварницкий добился присвоения ему имени Поля, помог в этом деле и фельетон Гиляя. Поль первым стал собирать материалы по запорожскому казачеству, первым делал раскопки на местах бывших стоянок запорожцев. Все его собрание и послужило основой для музея, созданного Эварницким.

Благодаря Коле Морозову сохранились в книгах с вырезками из «газетного моря» и слова В. М. Дорошевича, напечатанные в «Русском слове» в 1908 году, когда общественность Москвы отмечала двадцатипятилетие литературной деятельности В. А. Гиляровского: «…Ты мой старый товарищ! Ты „подвигом добрым подвизался“. По мере сил своих ты делал то же „великое дело русской литературы“, то же, что творил… наш отец, отец всех нас, отец Льва Толстого, так же, как и твой — „солнце“ Гоголя, всей русской словесности. Ты „милость к падшим призывал“. И делал это единственным достойным в литературе путем: писал правду». С годами это становилось делать все труднее. Почему-то не отослал дядя Гиляй письма от 1915 года журналисту Амфитеатрову, просто вложил его в одну из книг с вырезками:

«…Вообще газет нет. Я почти не работаю, посылаю, куда вздумается, иногда… Так все изолгалось, измельчало, изворовалось! Ей-богу, то, что стало теперь с печатью, ты и представить не можешь! На лбу роковые слова: „Продается оптом и в розницу, на время, на ночь кому угодно!“ Да взгляни в любые объявления в лучших газетах — это ведь разврат, растление общества, содействие всякому мошенничеству и насаждение разврата… В редакции я не бываю ни в одной, а пишу и посылаю. Пишу, как думаю, и потому имею право печататься везде. „Пиши правду, как думаешь“ — вот мой завет был, есть и будет…»

Отойдя от ежедневного сотрудничества в газетах, особенно в начале 20-х годов, обдумывая, решая, о чем рассказать молодым, нередко листал Владимир Алексеевич книги с вырезками своих и чужих давно написанных статей, фельетонов, корреспонденции. Их перечитывал дядя Гиляй, сидя в любимом кресле с высокой спинкой. Иногда, отложив вырезки, не то размышляя, не то ожидая отклика, говорил домашним:

— А хорошо бы написать о газетах Москвы, и моя первая книга началась с них…