Рассказы о дяде Гиляе

ПУТИ И ДОРОГИ

Просто путешественником, туристом дядя Гиляй никогда не был. Но, вероятно, ни один путешественник не собирался в дорогу с такой легкостью, как он. В путь отправляло дядю Гиляя ненасытное желание общения с людьми, жажда новой возможности поговорить, посмотреть, узнать…

Путь дяди Гиляя лежал в первую очередь к человеку родной земли — России. Путешествия его были путешествиями в жизнь — ежедневную, непраздничную, не отмеченную необычностью. И его собственная жизнь превратилась в длительный постоянный путь — по России, по Москве…

Новизна впечатлений? Да, принимал их дядя Гиляй иногда и сам готов был получить. Но в своих путешествиях всегда оставался привязанным к средней России, к Волге, Дону, к степям, к Кавказу — не к прибрежной полосе его, а тем местам, где ютятся на малых пространствах аулы и почти рядом сверкают снежные вершины. Были, конечно, поездки и в другие места. Порой дядя Гиляй неожиданно исчезал из дома, вызывая беспокойство. И летели в Столешники его открытки в два-три слова: «Я в Саратове», «Еду по Дунаю», «Привет из Крыма».

Есть в бумагах дяди Гиляя тетрадь — еще от прошлого века, — на обложке ее написано: «Париж. Италия» — и ни слова ни о том, ни о другом. В Италии был, и в Париже не раз. Париж — город любимого писателя — Виктора Гюго, город искусства. Но не архитектура, не вечная красота обращали его внимание в Париже. Отверженные! — Они больше всего привлекали Гиляровского.

О своих путешествиях по Парижу Гиляровский не рассказывал и не писал. Только когда в его присутствии заходила речь об изяществе парижанок, напоминал:

— И толстых там сколько хотите, посмотрите на парижских прачек, поговорите с консьержками, сходите на парижские рынки.

Бывал за границей дядя Гиляй. И там немало прошел дорог, но длина их ничтожно мала в сравнении с расстояниями, которые преодолел в России. Здесь набирался он впечатлений, здесь отдыхало сердце, душа дяди Гиляя, здесь он познавал жизнь — ее радости и горести, интерес обращен был в глубь российских драгоценнейших для него просторов.

Иные из путешествий не удалось осуществить. Очень хотел отправиться вместе с Георгием Седовым к Северному полюсу, но болезнь, свалившая его в 1912 году (заболел тогда первый раз), помешала. Остались как память этих намерений только визитная карточка отважного путешественника Георгия Седова да письмо его — уже с Новой Земли, из бухты Св. Фоки, которое привез в Столешники какой-то матрос.

Пока Георгий Седов готовился к экспедиции, встречался с ним Гиляровский не раз в Петербурге, а в Москве Седов приходил в Столешники. С Новой Земли Седов писал, что хранит он, «далекий полярный путешественник, заветы дяди Гиляя», постоянно его вспоминает.

И в Столешниках Седова помнили всю жизнь. Собирали, что появлялось о нем в печати.

Еще об одном путешествии мечтал и тоже не сумел осуществить. Попал к дяде Гиляю в руки, в Яновщине у Быковых, заграничный паспорт Николая Васильевича Гоголя, в котором был отмечен весь путь писателя из России в Италию и по Италии до Рима с указаниями и отметками дат, дней пребывания его в городах Чехословакии, Швейцарии, Австрии, Италии. Быков, увидев, с каким интересом дядя Гиляй изучает паспорт Гоголя, подарил ему его вместе с креслом. Вместе с креслом уехал паспорт из Столешников в саратовский Радищевский музей. Но дядя Гиляй снял с паспорта копию. На отдельных листах пометил каждый город в той последовательности, как в паспорте, вложил их в конверт и хранил — все надеялся, что получит когда-нибудь возможность повторить заграничное путешествие Гоголя. Но возможность эта так и не пришла.

Самостоятельная жизнь началась с путешествия по России. Для него не разрабатывал заранее маршрута, с собой не брал лишнего. Но ни одно подготовленное, тщательно обдуманное, заранее распланированное не смогло бы дать больше, чем его первое десятилетнее путешествие по России. Сколько городов, сел, деревень, людей.

И знал он — путешествия не должны прекращаться. Поэтому сборы в них всегда были коротки, решения начать принимались стремительно, ну а срок — его подсказывали обстоятельства. И пока не заболел, путешествия дяди Гиляя продолжались. Вопроса «Куда?» нельзя было задавать. «Где ваш путь?» — на такой ответит: «К Волге! В степь!» Иногда на Урал, на Кавказ… Этих «иногда» бывало много, но всегда Волга, ее города и степь, села, деревни заволжские, задонские. Всегда стремился к Волге. Беспокойное нетерпение охватывало дядю Гиляя в минуты радостно ожидаемой встречи с рекой.

— К Волге! — торопливо объявлял извозчику, едва оказывался на привокзальной площади Самары или Нижнего, Симбирска, Ярославля, Рыбинска…

Голубая полоска воды увеличивалась, росла. Тихо плещется волна, мягко и ласково ложась вдоль песчаной отмели, легкий ветерок шуршит в прибрежном кустарнике. Бросив куртку, саквояж и фуражку на землю, прямо в сапогах, входил в Волгу. Долго и тщательно умывался, затем сушил лицо, подставив его ветру, зачерпнув горсть воды, с наслаждением пил. А потом возвращался в город.

Куда только не приходилось дяде Гиляю ездить по заданиям газет, и почти всегда Волга оказывалась на пути. Не случайно — намеренно. Ничего не стоило пересесть на станции, полустанке в другой поезд, чтоб заглянуть к Волге, даже если надо сделать значительный крюк. Свидания с нею бывали стремительны, порой всего на несколько часов. Но окунулся в ее волны, переплыл от берега к берегу или, разбивая волжскую гладь веслами, поднялся три-четыре километра против течения, поговорил, встретив рыбаков, просто волгарей, и усталость, раздражение, огорчение, о которых никто никогда не знал, — все исчезало…

Путешествия вдоль берегов Волги, по ее базарам, ярмаркам, пристаням летом, когда собирали они около себя народ со всех концов России, стали традицией.

Хорошо знал Рыбинск, почти ежегодно, хоть ненадолго, снова возвращался к его пристаням. Набережная оставалась той же, что и в 1871 году, — застроенная временными хранилищами для мешков с зерном и мукой, заставленная бочками. По сходням все еще бежали крючники. Где стоит кучка бородатых людей, туда и дядя Гиляй. Узнавал, откуда пришли, из далекого или близкого заволжского села, куда нанимаются на работу. Все те же выгоревшие, залатанные рубахи и штаны, надвинутые на лбы картузы, на ногах лапти и онучи.

Непременно ходил на Вшивую горку — место в Рыбинске, известное всему Поволжью. Здесь в любое время толкался народ, главным образом крючники, судовые и портовые рабочие. На Вшивой горке можно было поесть, купить одежонку, а в случае надобности и продать с себя. Целыми днями шумела Вшивая горка, раздавались резкие выкрики, слышалось несвязное бормотание пьяных, нетвердые, робкие голоса молили скупщиков накинуть лишний грош. Под деревянными навесами за чисто выскобленными столами люди с аппетитом ели рубец, воблу, побив ее предварительно об угол стола или скамейки, пили чай. И здесь посидит дядя Гиляй с бородатыми или стриженными в кружок, быстро сходился он с любым человеком. Только встретился, а говорит, как будто век знали друг друга.

Любил, если было время, сесть на пароход и проехать по Волге.

Два заметных, конкурирующих между собой пассажирских пароходных общества было на Волге — «Кавказ и Меркурий» и «Самолет». Последнее давало название своим пароходам по именам русских писателей: «Пушкин», «Лермонтов», «Некрасов», «Тютчев»… Билеты на «самолетские» пароходы стоили дешевле. Пароходы общества «Кавказ и Меркурий» шли по Волге полупустыми, а «самолетские» полные. Дядя Гиляй ездил на «самолетских» пароходах. Бывало и так: окажется он у пристани, а там стоит «Князь Михаил» «Кавказа и Меркурия» — нипочем не сядет, и дело было не в стоимости билета: существовало в среде демократически настроенных людей негласное правило, своеобразный протест — ездили только на пароходах общества «Самолет».

На Волге по ее берегам не было места, где не хотелось бы дяде Гиляю сойти, углубиться в лесные и кустарниковые заросли, подышать свежей зеленью, воздухом, который здесь, у реки, смешавшись с ее влажной прохладой, несет особый аромат.

На отмелях рос по-прежнему тальник. И слышались слова бурлацкой песни:

Поездки по Волге любил начинать с Ярославля. Здесь впервые увидел он Волгу, любил постоять на мосту через Которосль, под которым ночевал, зимогоря, съездить к забору сорокинского завода, посидеть в трактире, где как-то спал под биллиардным столом.

Любил подняться из Ярославля до Углича, спуститься до Нижнего, а если возникнет необходимость, оказаться в Симбирске, в Саратове, в Астрахани. Но начинал путь с Ярославля. И возвращался в Москву даже из Астрахани, если позволяло время, через Ярославль.

С Ярославля началась памятная для него поездка по Волге, когда жил в Москве и работал в газетах. Это было в начале 80-х годов XIX века. Списки «опасных» увеличивались день ото дня, и в апреле 1883 года узнал дядя Гиляй, что и он попал в «опасные». Внес в свою книжку: «Меня предупреждают, что на время коронации я буду выслан из Москвы, как неблагонадежный».

Ожидание не из приятных. Что делать? Случилось так, что, когда узнал новость, пришел к нему Василий Николаевич Андреев-Бурлак с неожиданным предложением. Андреев-Бурлак весной 1883 года организовал «Товарищество московских артистов», чтобы совершить летом первую гастрольную поездку Русского драматического театра по городам Волги. Дядю Гиляя звал помощником по режиссерской части и артистом труппы на знакомые роли. И Владимир Алексеевич не раздумывая согласился.

Труппа Андреева-Бурлака была великолепной. В нее вошли столичные знаменитости — драматические актеры, имена которых гремели тогда на всю Россию. Начать с Андреева-Бурлака. Когда он играл, смотреть его приезжал в театр сам А. Н. Островский. По воспоминаниям современников, Андреев-Бурлак — превосходный чтец Достоевского и Гоголя, один мог выдержать любую гастрольную поездку по городам России с полными сборами, и выдерживал. Но на этот раз он хотел показать волжским городам пьесы Островского в исполнении талантливых артистов, вызвать успех гастролями и доставить приятные минуты старейшему русскому драматургу. Андреев-Бурлак знал: не так много радостей выпадает на долю автора при жизни, даже создателю бессмертных творений. Пьесы Островского занимали первое место в репертуаре труппы. Среди актеров ее были М. И. Писарев, М. Н. Свободина-Барышева, А. Я. Глама-Мещерская…

На обязанностях дяди Гиляя лежало договариваться с местными антрепренерами о помещении театров, которые были в их распоряжении, и согласовывать вопрос репертуара с «отцами» городов. От себя дядя Гиляй давал в столичные газеты сообщения о гастролях. Он выезжал первым, за день-два до труппы, чтобы уладить все вопросы, связанные с гастролями. Времени было достаточно, и, кажется, единственный раз в пути вел дневник. Подробно остановился на том, как в Костроме с волнением встречали жители города только что спущенный на воду, построенный по американскому типу новый плоскодонный пароход «Амазонка» с одним колесом и нелепо торчащими громадными трубами, соединенными железной перекладиной. Пароход принадлежал товариществу «Зевекка». Непривычно высокий корпус парохода-гиганта дядя Гиляй долго еще встречал потом на Волге. Пароход вызывал восторг мальчишек своим огромным колесом, которое торчало сзади и шумно хлопало по воде непомерно большими лопастями. Пароход всегда узнавали, хотя он не раз менял свое название.

В ту гастрольную поездку с артистами дядя Гиляй старательно искал места бурлацких «перемен», расспрашивал у стариков детали бурлацкой жизни и записывал. Благодаря этим встречам восстановил в памяти многое и каждую свободную минуту вносил в дневник то бурлацкие песни, то рассказы о жизни бурлаков.

В Симбирске дядя Гиляй не застал антрепренера Рассказова, снимавшего театр, и отправился в деревню Поливну, где жил Рассказов. Деревня эта всего в нескольких километрах от Симбирска. Удивительно красивый там берег Волги. «Вот она, народная мудрость, — записал дядя Гиляй, — знает, что делает, без лишних слов, на самом красивом месте поставили деревню и живут».

Вокруг Поливны — небольшие горы, подступы к ним, словно шелком, покрыты травами заливных лугов. Они ежеминутно возвращали к себе взгляд, глаз находил в лугах и отдых и удовлетворение.

Гористый берег Волги весь в лесу. А под горой рыбачьи ватаги. Множество раз возвращался потом при случае к этим берегам дядя Гиляй. Извилистая тропинка от Поливны, петляя по спуску к Волге, приводила к рыбакам. Воздухом надышаться нельзя, до того ароматен и чист. А сколько послушал дядя Гиляй под Поливной рассказов! Охотно и без удивления к интересу сообщали все рыбаки.

В окрестностях Симбирска тогда использовали еще на небольших расстояниях бурлаков. В Поливне узнал и записал дядя Гиляй, что от Рыбинска до Нижнего было девятнадцать «перемен», все их отметил по названиям. Путина, иначе путь бурлацкий, от Астрахани до Симбирска стоил тридцать пять рублей ассигнациями. Подробности небольшие, но не пропускал дядя Гиляй ничего о бурлаках. Внес в путевой дневник и рассказы о том, как грабили обиженные люди хозяйские суда: «У Царева кургана и реки Усы собиралось обычно к ночи до десятка судов бурлацких, боялись идти, нападали в Жигулях ватаги. Бурлаков не трогали никогда, а суда, груз, который тянулся вверх, забирали. Нападали на лодках, не видно ни одной по Волге, и вдруг — до шести налетают сразу, кричат бурлакам с лодок еще:

— Ложись!

И ложились прямо на песок, рылом вниз. А как от расшивы отъезжать станут, опять крикнут:

— Аравушка, вставай!

Бурлаки, что поднимались до Рыбинска, там получали лодки большие, крутобокие, чтоб не перевернула Волга, разбушевавшись. На лодке по двенадцать-тринадцать человек спускались опять вниз, товар брали да снова тянули расшиву, куда хозяин скажет».

Последний раз встретил дядя Гиляй бурлаков у Жигулей в ту же поездку с актерами. «Великолепны каменные скалы Жигулей. Нагроможденные одна на другую и покрытые густыми непроходимыми зарослями лиственного, изредка хвойного леса. Между зеленью леса то поднимаются неправильной формы темные, дикого камня скалы, то спускаются уступами голые груды известняка, прорытого глубокими продольными трещинами и чернеющими пещерами. А потом темноту вдруг сменит белая полоска алебастра. Если всмотреться пристальней наверх, зашевелится точка одна, еще, еще, еще — ближе и видны будут точки то красными, то синими — это рабочие, ломающие алебастр. Вот с громом и грохотом, срывая за собой груду осколков, тучи пыли, покатился по белой полосе огромный камень и, прыгая по утесам, со страшной силой громыхнулся в воду. И полетело несколько раз по горам эхо от падения, отзываясь где-то за Волгой далеко-далеко. Водопады брызг обдали берег, побежала по Волге волна от места, где рухнул камень. В нескольких метрах от падения камня бурлаки тихо шли по берегу бечевой, они встали на минуту после падения камня, перекрестились, дали улечься сыпавшимся обломкам и, снова повиснув грудью на бечеве, мерно, воробьиным шагом потянулись вперед под опасное место…»

Жигули всегда оставались для дяди Гиляя единственными, особенными горами, привлекательность которых заключалась не столько в их красоте, по его мнению, тоже единственной, неповторимой, сколько в тесной связи этих гор с жизнью волжского люда, связью, уходящей далеко в историю.

Не стояло в Жигулях деревни, села, где бы не побывал дядя Гиляй. Хорошо знал село Усолье и самую крупную вершину Жигулей «Караульный бугор», или «Усольскую светелку». Называлась так гора из-за выстроенной там светелки на месте сторожевой башни, с которой давали знак о приближении татар. С вершины, как и раньше из караульной башни, открывался вид на много верст вокруг. Смотрел дядя Гиляй с «Караульного бугра» и на Симбирск, и на Стенькины курганы, и на «Сенгилейские уши» — многочисленные холмы, в которых, быть может, покоились те, кто отстаивал Русь, — недаром соседний лесок назывался «Рубленое место». Всякий в Жигулях знал: нарекли его так в память битвы с татарами, где не раз рубились с их ордами русские люди. И рассказывали, повторяли из поколения в поколение сложенный в словах памятник далеким предкам. Однажды одолевали татары. Им улыбалась победа, и вдруг к русским сила пришла в виде прекрасной женщины-богатыря. Одного за другим стала одолевать она врагов и так повлияла на русских воинов, что раненые поднялись в строй — и победили татар, ни один не ушел… всех изрубили, оттого и лес назвали «Рубленое место». Деревья в нем росли один к одному, великаны лиственные…

Знал дядя Гиляй и село Переволоки. За селом оставалась слава прибежища бывалых людей. Но они здесь уже не тянули волоком посуху с Усы в Волгу ладьи, жили в Переволоках обыкновенные волгари. Гордились они славой своего места, не считали, как остальные, его разбойничьим. Новое лицо появилось в деревнях, сразу заметно, и с готовностью, с явным удовольствием местные рассказывали легенды — как бывальщину. Каждый рассказчик вносил свои добавления, а главное, свою музыку слов. Опять же в Жигулях слышал дядя Гиляй много раз о сестрах, которые жили в подземелье и выходили только для того, чтобы сразиться с «татарвой нечистой». Прослышали в других землях про девиц невиданных молодцы-удальцы и стали приходить на высокие яры, вызывать девиц сразиться. Приходили не год и не два, и все полегли, не устояли против девичьей силы. Раз пришел к ним из святорусской земли не молодец, не удалец, а калика перехожий. И сед он был, и ростом мал, и ногами крив, а как стал сражаться с самой младшей, и глазом не успели сестры моргнуть, положил ее на шелкову волжску травушку. И остальных поборол старик.

— Если ты мал, да стар, да крив, да так силен, каковы же богатыри в вашей святорусской земле? — спросили сестры.

— А вот и судите: я у всех самый последний, немощный. Вот каковы богатыри наши.

Ушли сестры к себе в подземелье, поняли: разгонит эта великая сила, что в Руси живет, всю нечисть. Калика перехожий — вестник, настало время им успокоиться…

Недалеко от устья Усы стояло богатое село Жигули, в нем смотрел не раз дядя Гиляй, как грузят на барки мешки с хлебом, выращенным в самарских землях, плотов у села всегда собиралось множество, с Жигулей сплавляли немало леса в низовье Волги.

Пассажирские волжские пароходы утром подходили к Жигулям — так составлялось расписание, чтоб не миновать волжские горы, берега эти любили команды всех больших судов, и пассажиры высыпали на палубу. Склоны Жигулей, отражаясь в Волге, словно плыли по ней вместе с пароходом. С берега, который был хорошо виден, доносились птичьи голоса, отчетливо и приятно звучавшие в утренней прохладе.

В каком-то из путешествий к Жигулям, а может быть, вспоминая о нем, написал дядя Гиляй стихи:

От Жигулей близко и до Морквашей.

«Моркваши, Моркваши, до чего вы хороши…» — не зря пелось в песне.

Лысая гора. И на нее, на одну из самых высоких Жигулевских гор, поднимался дядя Гиляй.

Шли своей чередой в веренице лет села — Сосновый Солонец, Аскуль и деревни — Ширяево, Ширяев Буерак, здесь работал Репин, писал этюды, готовил материал к своим знаменитым «Бурлакам»…

Пожалуй, о каждом бугорке, песчаной отмели, едва заметной тропинке, волжском острове знал дядя Гиляй. Помнил, где и с кем сидел у берега, где разводили костер бурлаки, в каких местах варили уху, какое село занимается гончарным делом, а где плетут корзины или с ювелирным мастерством живут в ладу и кто в селе лучший мастер-банчар. Паромщиков с притоков Волги и тех знал, знал, какой управляется со своим делом, а какой — нет. Знал, в каких местах Волги работали художники и кто из года в год, а кто только редкими наездами…

Любил пору сенокоса на Волге. На заливные луга выходили все, кто мог косу держать в руках. К сенокосу по деревням готовились, в иных шили новые ситцевые платья и тканые белые рубахи. Сенокос воспринимали как праздник, хотя это были дни нелегкой работы, к которой относились очень серьезно. От удачного сенокоса во многом зависела жизнь. Выходили из деревни на заре с песнями, рассыпались по лугам разноцветными пятнами. Какие запахи, сколько красоты! Художник Бычков замечательно писал небольшие этюды сенокосов на Волге, вообще Волгу очень любил, каждое лето ездил. Рано утром садился в лодку, ставил посредине ее самовар и уплывал на день работать…

В летнюю жаркую пору намотается Владимир Алексеевич по степи, по зимовникам — и неудержимо потянет к волжской прохладе.

В Саратов дядя Гиляй попадал из заволжских степей. Даже если торопился в Москву, не упускал возможности заглянуть в Радищевский художественный музей. На стенах и в витринах музея выставлялись только что поступившие приобретения, главным образом дары. Один кабинет Ивана Сергеевича Тургенева, подаренный музею Полиной Виардо, чего стоил! Удивительной красоты гобелены, картины прекрасно составленного собрания А. П. Боголюбова, внука Радищева… Музей был драгоценной редкостью, с которой хотелось лишний раз встретиться.

Из заволжских степей летом нередко лежал путь дяди Гиляя и в Самару. Горячее июньское дыхание степей насквозь пронизывало город. Накаленный воздух плотно окутывал улицы, дома, людей, проникал в заросли деревьев, даже в тени не оставлял места прохладе. Синяя дымка висела над Волгой и Самарой, погруженными в летний зной. В такую пору город словно вымирал. Неожиданное появление дяди Гиляя в редакции «Самарской газеты» нарушало застывшую однообразность обязательной тишины. Град вопросов сыпался ему навстречу.

— Какими судьбами? Что нового в Москве? Давно ли в Самаре? Надолго ли?

Надолго? Этого не бывало. Но навестить поэтессу Елену Буланину, когда она жила в Самаре, успевал. Позднее Буланина переехала в Москву. Познакомился с ней дядя Гиляй в редакции «Самарской газеты». Небольшой, но уютный дом Елены Алексеевны стоял почти у самой Волги и никогда не пустовал: у Буланиной собирались самарцы, кто знал и любил литературу, музыку. Она была родной племянницей композитора Бородина. Дядя Гиляй любил встречи с Буланиной, человеком живого интереса к искусству — не раз читал у нее на вечерах стихи о Волге и поэму «Стенька Разин»…

В «Самарской газете» напечатан был отзыв А. М. Горького на книгу стихов Гиляровского «Забытая тетрадь». Это было еще до их встречи, которая состоялась тоже на Волге в Нижнем Новгороде в 1899 году.

Приехал тогда на Волгу дядя Гиляй отдохнуть, вернувшись из Белграда, после того как в газете «Россия» была опубликована его корреспонденция о свержении в Белграде короля Милана. Те немногие дни, которые мог тогда провести дядя Гиляй в Нижнем, встречался с Горьким ежедневно в квартире Алексея Максимовича, наполненной пением птиц. С женой Горького Екатериной Павловной и сыном их, маленьким Максимом, ходили гулять в Кремль, на откос. Здесь снимал всех дядя Гиляй. В Нижнем познакомил Горького с Акимом Никитиным, привел Алексея Максимовича к нему в цирк.

Аким Никитин был другом дяди Гиляя еще со времен выступлений в цирке «Алексиса на неоседланной лошади». Никитин — живой, умный, интересный собеседник, дружил с выдающимися людьми, к тому же обладал неистощимой фантазией. Однажды на Нижегородской ярмарке в афишах Никитин объявил полет воздушного шара с человеком на трапеции. Народу на ярмарку съезжалось тьма, со всех концов России. Посмотреть на воздушный шар любопытно, да еще с «человеком на трапеции». Накануне полета сад и все улицы соседние битком забили. И что же? Появляется шар, в корзине пилот, под корзиной трапеция, на ней Аким Никитин в парчовом боярском костюме. Ахнула публика, а из корзины посыпалась туча разноцветных бумажек, длинным хвостом опускались на собравшихся людей объявления о том, что в следующую субботу — бенефис Акима Никитина…

В Нижний, как и обещал Алексею Максимовичу, послал дядя Гиляй книгу своих стихов «Забытая тетрадь», и пришло в Столешники письмо от Горького: «…Дядя Володимир, добрый казачино! Книгу получил — вот спасибо. Там есть превосходные стихи — правду говоря. Разин — здорово! И красиво!..»

Речь шла о поэме Гиляровского «Степан Разин», она была напечатана в книге только в отрывках, допущенных цензурой.

Степан Разин. Сколько путешествий, дорог возникало к Дону потому, что на свете жил и был Степан Разин. Никто из героев русской истории не привлекал такого внимания дяди Гиляя, как Степан Разин. Из года в год много лет ездил на тихий Дон, по донским степям и станицам в поисках материала о Стеньке Разине. Записывал песни о нем, что пели донские казаки, и даже разыскал потомка Степана Разина, прямого и единственного — Николая Максимовича Денисова из станицы Пятиизбянской. Дружил с ним много лет. И не вспомнить, сколько верст проехал вдоль донских берегов, сколько песен казацких прослушал, то залихватски веселых, то грустных, протяжных. Любил смотреть донские круговоды, любил коней, которых давал России Дон…

У батюшки тихого Дона, или Дона Ивановича, — так называли свою реку донские казаки — услышал дядя Гиляй, что имя Стенька среди старого казачества почетнее звучит, чем Степан, что казнен был Стенька Разин не на Красной площади, как ученые говорят, а на Болоте[10], на берегу Яузы.

Много работал дядя Гиляй, пока смог документально доказать факт о казни Разина, добытый на Дону. До революции пытался архивные материалы по восстанию Степана Разина просмотреть — не допустили. Зато в самом начале 20-х годов стал заниматься изучением печатных источников. Собрал все возможное — из мемуаров, записок иностранных путешественников, месяцы проводил в библиотеке Исторического музея. Написал и напечатал очерк «Где казнен Стенька Разин». Доказал правоту донских казаков — на Болоте казнили Разина.

Как-то совершил поездку на Байкал. Непросто было тогда, в начале века, добраться до его берегов. Добрался, окунул руки в байкальские воды, окутанные густым белым туманом, постоял на берегу озера.

Впечатления о путешествиях дядя Гиляй, случалось, оставлял в заметках. Иной раз печатал их. Сохранились в рукописи впечатления от поездки на корабль «Ермак», который был созданием адмирала Степана Осиповича Макарова, погибшего в русско-японскую войну. Матросы называли этот корабль «Наш Ермак Степаныч».

Дядя Гиляй встречался с Макаровым на Нижегородской выставке в 1896 году, потом не раз в Петербурге, когда сотрудничал с газетой «Россия». В Нижнем Новгороде подолгу беседовал с Макаровым о морском отделе. От него тогда подробно узнал устройство подводных мин. Макаров любил ледокол «Ермак», ходил на нем в северное плавание, часто навещал корабль, пользовался малейшей возможностью, чтоб побывать на «Ермаке». На корабле хранили каюту Макарова в неприкосновенности.

Свое посещение «Ермака» дядя Гиляй и завершил тогда осмотром адмиральской каюты. Крошечная комната, небольшой письменный стол, на нем лежали книги, написанные Макаровым: «Ермак во льдах», «Без парусов», «Рассуждения по вопросам морской тактики». Особенно запомнил «Броненосцы или безбронные суда», к ней был поставлен Макаровым эпиграф: «Помни войну».

Дядя Гиляй помнил войну, особенно русско-турецкую 1877–1878 годов, участником которой был. Наверное, потому так много раз ездил в Болгарию.

В наши дни, в конце 50-х годов, в редакцию журнала «Советско-болгарская дружба» отправили из Москвы статью «Гиляровский в Болгарии». Она была напечатана в журнале без малейших изменений в тексте, только название ей дали в Болгарии иное: «Наш искрен и сердечен приятел».

В 1902 году в Болгарии большим праздником отмечали двадцатипятилетнюю годовщину сражения на легендарной Шипке. Дядя Гиляй поехал туда корреспондентом «Русского слова», как участник освободительной войны надел крест солдатского «Георгия», взял фотоаппарат «Кодак», походный саквояж и поехал.

Из Севастополя отправлялись на пароходе «Петербург». Вел капитан, совершивший сорок девять кругосветных плаваний. Ему поручили доставить в Болгарию на торжество русскую делегацию, среди которой были и герои Шипки, участники ее штурма. Путь лежал из Севастополя по морю в Варну, где начиналась дорога к Шипке, к перевалу на Иметли, к деревушке Шейново, что у самого подножия неприступных в том месте Балканских гор. Всегда считалось невозможным перейти их у Шейново, но это сделал со своим войском генерал Скобелев.

Для делегации, отправившейся на торжества, северный путь к Шипке был труднейшим. По нему и поехал дядя Гиляй. Поехал, чтобы написать о героизме русского солдата в освободительной войне, чтоб восстановить путь скобелевского отряда. И рассказал о том, как спускался отряд Скобелева по снежным Балканам с Лысой горы и дошел до обрыва в невидимую пропасть. Справа — снежная стена, закутанная облаками, слева — продолжение ее вниз, в пропасть, впереди — Долина роз с турецкими войсками. Дальше идти некуда. Но шли, ползли под выстрелами, прорывая дорогу в снегу, двигались поодиночке. Иные обрывались с кручи, падали в пропасть, и некогда и некому было спасать. Только стоны неслись из пропасти, стоны не разбившихся до смерти, но осужденных на голодную смерть. Так встречали многие солдаты рождество 1877 года.

Но Балканы перевалили. Корреспонденции дяди Гиляя печатались в «Русском слове», он писал, обращаясь к тем, кто не знал о самоотверженности русских солдат, о том, как «молча умирали под пулями, молча замерзали в снегах, молча, стиснув зубы, обливаясь кровью из ран, шли на неприятельские батареи и падали, сраженные новыми пулями. Умирали за неведомых. Дрались после бессонных ночей, под палящими лучами солнца, дрались полуголодные, полураздетые, с отмороженными конечностями, умирали, замерзая в снегах, свергаясь в пропасти…». Рассказывал и тем русским солдатам, кто уцелел от пуль и холода. Давно разбрелись они по необъятной Руси. Рассказывал, чтоб в глухих деревнях, в шумных городах, узнав о происходящих на Шипке спустя 25 лет торжествах, с гордостью могли бы сказать:

— Я был на Шипке!

Вернувшись тогда из поездки в Болгарию, дядя Гиляй написал книгу «Шипка прежде и теперь». Не хотел ограничиться корреспонденциями в «Русском слове», не хотел, чтоб события и подробности торжества ушли вместе с газетными страницами.

Путешествие русской делегации от Варны до Шипки сопровождалось бурными приветствиями. Всюду, в каждом селении, русские гости видели задушевные встречи. Особенно радовались пожилые люди, которым памятны были гнет и насилия… Сколько искренних слез блестело на их лицах! И сколько воспоминаний по всему пути из Варны до Шипки! Надо было обо всем рассказать.

Работал Владимир Алексеевич быстро. И книжку «Шипка прежде и теперь» закончил в короткое время; писал ее в Столешниках в своем кабинете за столом отца, за который садился в особенно важные для него моменты. Привезенный из Болгарии красивый граненый флакон с розовым маслом, подаренный в Долине роз, стоял перед ним. Возвратившись в Москву, он отдал его дочери. Но она, когда начал работу над книгой, поставила флакон отцу. Закрытый, залитый воском, он благоухал, напоминая дяде Гиляю встречи, поездку в Тырново, Габрово, Дренов… От самого Севастополя по дороге в Болгарию и там дядя Гиляй сделал много снимков. Пароход «Петербург» и его капитан, команда парохода, встреча шипкинских гостей в Горном Ореховце, прибывший на торжество македонец в юбке, как шотландец, только не в клетчатой, а в белой, лагерь гостей, прибывших на шипкпнские торжества, и братская могила на Шипкинском перевале… Из Болгарии дядя Гиляй посылал домой открытки. На одной, с видом горы Шипки, написал: «На Шипке все спокойно». Дорогой ценой досталось это спокойствие.

Книгу «Шипка прежде и теперь» дядя Гиляй издал у Сытина. Печаталась она на Петровке в доме номер 21 — в одном из отделений Сытинской типографии. Она вышла в твердой и мягкой обложке, иллюстрированная фотографиями автора. Разошлась быстро. Дядя Гиляй купил большое количество экземпляров, чтобы отослать друзьям в Болгарию… Там жили старые друзья, а после шипкинских торжеств появились новые.

Как мог он не подарить на память книгу болгарке Ефросиний Николаевой, когда она уезжала из Москвы в Софию, не послать ее отцу? Ефросиния училась петь в Московской консерватории по желанию отца, который был тоже участником освободительной войны. Бок о бок сражался он с русскими и восхищен был их героизмом. Удивление и преклонение было настолько велико, что еще во время войны, пока шли бои, Николаев дал себе обет: если останется жив, посвятить себя распространению на родине русской музыки, русской песни. Николаев уцелел от вражеских пуль. И как только над Балканами и над Болгарией пронеслось: «На Шипке все спокойно», стал выполнять данный в бою обет.

Из года в год ездил Николаев со своей семьей по небольшим городам и селам Болгарии, давал концерты русских песен. Из детей Николаева самой способной, по его мнению, была Ефросиния. Послал ее в Москву в консерваторию, хотел, чтоб дочь продолжала дело отца.

Неудачный роман выбил девушку из жизненной колеи. Она бросила занятия, возникли осложнения и в консерватории. В Москве существовал Болгарский культурно-благотворительный кружок. Там знали, к кому обращаться, и Ефросиния оказалась в Столешниках. Дядя Гиляй помог ей, она окончила Московскую консерваторию и уехала в Болгарию продолжать дело отца.

В письмах Николаев благодарил Гиляя и рассказывал, что его долгие труды увенчались успехом и почти во всех городах Болгарии можно услышать прекрасные русские песни. В письмах он благодарил за доброе дело, за щедрое сердце дядю Гиляя, а всех русских за то, что «на Шипке все спокойно».

Был у дяди Гиляя «друг» — небольшой дорожный саквояж, он прошел с ним многие пути-дороги. До последних дней не расставался с ним, хотя назначение саквояжа со временем изменилось. На внутренней стороне крышки этого своеобразного чемодана выведено: «В. Гиляровский. Москва, Столешников, 9». Забывал саквояж в вагоне поезда, в трамвае, на зимовниках, на станции в задонских степях, в гостинице, в Белграде, но всегда возвращался в Столешники дорожный спутник: присылали, находили В. Гиляровского. Дома саквояж стоял на виду, храня самое малое количество необходимых в дороге вещей. В любую минуту мог взять его дядя Гиляй, не заглядывая, знал — все на месте, уложено заботливой рукой жены.

Настало время, и окончились его путешествия, теперь в свой неизменный спутник — саквояж — он стал складывать записки-памятки. Придет что-то в голову, любопытный факт, случай из жизни — сейчас запишет на отдельном листе бумаги и — в саквояж.

Чаще всего приходили на память дороги, которые преодолел в Москве.

«Вдоль и поперек — пятьсот улиц и тысячи переулков протяженностью в шестьсот километров! С балкона Ивана Великого и еще выше, из недоступного для публики люка, под самым крестом средней башни главы храма Христа Спасителя, где для развлечения публики стоял телескоп, я изучал наружную Москву. А еще выше я видел ее с аэростата в 1882 году, а потом с аэроплана. И под землю забирался для рискованных исследований, побывал я в разбойничьем притоне „Зеленая барыня“ за Крестовской заставой, и в глубоком подземелье заброшенного Екатерининского водопровода, и в клоаках Неглинки, и в Артезианских штольнях под Яузским бульваром…» Но это было перечисление далеко не всех путей и дорог, исхоженных дядей Гиляем в Москве. Об иных он рассказал в своих книгах, но о многих едва упомянул или вовсе не успел коснуться.