Рай с привкусом тлена

Откланявшись, аркебузир исчез, а я, велев Сай и сегодняшнему телохранителю не спускать глаз с Габи в детской, стала дожидаться гостя.

Зуб оказался сухощавым, но жилистым мужчиной, чей возраст стремился к тридцати годам. Смуглый, но не настолько темный, как чистокровный халиссиец, он скорее напоминал горца или лиамца. Определенно, я видела его впервые. Оставшись со мной один на один, он рухнул на колени и коснулся лбом пола — несмотря на скованные за спиной руки.

— Госпожа!

— Встань, прошу тебя. Прости за такие неудобства, — я посмотрела на его цепи, — но сейчас я никому не могу доверять. Что привело тебя сюда?

— Я узнал кое-что важное, госпожа, — раб остался стоять на коленях, но преданно посмотрел мне в глаза и звериным движением облизал темные губы. — Вы непременно должны об этом знать.

— Что же ты узнал?

— О готовящемся бунте! — он округлил и без того крупные, слегка навыкате, глаза и стал смахивать на сову. — Среди ваших рабов есть подлые предатели, госпожа!

У меня похолодели кончики пальцев, и я сцепила их в замок, словно боялась выдать саму себя.

— Расскажи мне подробнее.

И он рассказал. Выложил все без утайки — о том, что Джай готовит освободительное восстание. Нет, сказал ему об этом не сам Джай, а некий раб по прозвищу Акула, что называл себя посвященным. О да, сказал он, скоро рабы перебьют всех господ в Кастаделле, разрушат Арену и вырвутся на свободу, убивать, грабить и бесчинствовать. Нет, он, Зуб, не хочет свободы такой ценой. Госпожа была к нему слишком добра, никогда не наказывала плетьми, хорошо кормила и не посылала на смерть, а еще он волен был выбрать себе женщину из прислуживающих им рабынь… Нет, он пока ни с кем больше не говорил, он хотел предупредить госпожу об опасности. О да, он знает некоторые имена заговорщиков — тот самый Акула, горец по имени Жало, Тирн по прозвищу Молот, однорукий Щуп и еще несколько, а зачинщиком у них сам главарь убийц, Старый Вепрь.

Меня передернуло. Знает ли Джай, как его собратья воспринимают готовящееся событие? Неужели и в самом деле такие, как этот неведомый мне Акула, хотят господской крови и смертей? Мне надо было срочно поговорить с Джаем.

— Успокойся, — я нашла в себе силы улыбнуться и положила ладонь на плечо мужчины, что продолжал преданно, по-собачьи, глядеть мне в лицо. — Я обязательно займусь этим. Только прошу тебя, молчи и никому не говори о том, что знаешь.

Он с готовностью закивал и снова облизнулся. Почему-то представилось, что с этих тонких темных губ капает свежая кровь, и я с трудом удержалась, чтобы не отдернуть руку.

— Вы накажете их, госпожа? — с надеждой в голосе спросил Зуб. — Вы скажете господину Адальяро?

— Предоставь это мне, — через силу улыбнулась я. — И ни о чем не беспокойся.

Зуб попытался напоследок расцеловать мне подол платья, но аркебузир, немедленно откликнувшийся на мой зов, вздернул его на ноги.

— Осторожней, — поморщилась я. — Отведи этого человека назад и передай Джаю, что я велю ему вернуться в поместье. И пусть не мешкает.

— Все сделаю, госпожа, — поклонился аркебузир и вывел раба наружу.

Я подошла к окну и настежь распахнула ставни, несмотря на хлещущий снаружи ливень. В комнате все еще остро ощущался чужой запах, и я хотела поскорей от него избавиться. Когда пришел Джай, я велела Сай спуститься вместе с Габи и телохранителем в столовую, чтобы девочку накормили перетертой молочной кашей, а сама плотно закрыла наружную дверь и рассказала Джаю все без утайки.

— Это правда? — спросила я его наконец.

— Что? — он поднял лицо, омраченное тяжкой думой.

— То, о чем говорил этот человек. Или, может быть, этот твой Акула. Вы хотите убить всех господ, что в тот день придут на Арену?

— Боги, Вель! — он раздраженно взъерошил короткие волосы на затылке. — Конечно же нет. Будет так, как я тебе говорил. Я не жажду крови и смертей, я жажду свободы угнетенным! Разумеется, с Акулой я поговорю — он не должен был распускать язык…

— Ты должен поговорить и с этим человеком, Зубом, — убежденно сказала я. — Объяснить ему, что к чему, чтобы он не боялся и не распускал глупые слухи… Святой Творец, а если бы он пришел не ко мне, а к Диего?! Ты представляешь, что бы сейчас было?

Джай помрачнел еще больше, его голова вновь бессильно опустилась.

— Поговорю, будь спокойна.

— Почему… — я сглотнула, боясь произнести то, что собиралась. — Почему он пришел ко мне? Разве рабы не должны желать свободы всем своим естеством? Бороться за нее? Джай, почему?..

— Рабский ошейник носить легче, чем меч воина, — отрешенно произнес он после долгого молчания. — Я должен был это предвидеть.

Я закусила губу и сжала запястье Джая.

— Через полгода все повторится, да? И тогда ты будешь готов?

Он вскинул голову и посмотрел на меня с такой тоской в потемневших серых глазах, что я испугалась — сама не зная чего.

— Надеюсь, Вель. Очень надеюсь.

Если кто-нибудь думает, что бойцовым рабам легко убивать друг друга, что мы рождены для этого и настолько пресытились вкусом крови, что уже ее не ощущаем, то он ошибается.

Убивать всегда нелегко.

К своему стыду, я не помню, откуда у нас появился Зуб. Но записи, которые я скрупулезно веду, обновляя их каждую субботу, говорят о том, что его примерно с месяц тому назад выиграл парень по прозвищу Вьюнок. Вьюнок прежде принадлежал Вильхельмо и был очень рад стать собственностью семьи Адальяро. В черный день жеребьевки этот молодой раб избежал смертельной метки судьбы, однако волею той же судьбы погиб на песке Арены две недели спустя, случайно пропустив нелепый удар затупленным мечом в горло. Глупая смерть.

Зуб родился в рабстве и не знал другой жизни. Мать нарекла его имеем Дэнг Хо — по нему я определил, что она была уроженкой островов Дескари. Но сам Дэнг Хо помнил лишь свое имя и несколько слов по-дескарски. Гибкий и жилистый, он умел сносно сражаться, однако пока я ни разу не выпускал его на Арену. Между собратьями с некоторых пор сложился негласный уговор: новичок на месяц освобождается от необходимости участвовать в боях.

Но почему Акула доверился ему? Еще до того, как спросить у него напрямик, я перелистнул несколько страниц учетной книги и перечитал записи полугодичной давности. Акула нравился мне. В рабство попал мальчишкой и уже не помнил, откуда он родом. Жизнерадостный и улыбчивый, он чем-то напоминал мне Кйоса. Как и Кйос, не спросив моего позволения, нанес себе на запястье татуировку с разорванной цепью. До Адальяро успел побывать собственностью Ледесмы, Абаланте и даже — недолго — несравненной донны Эстеллы. Но, судя по отсутствию характерных шрамов на коже, ей он не слишком приглянулся. Молодой, невысокий и стройный, он обладал легким нравом и податливостью характера, а пресыщенная порочными развлечениями дьяволица предпочитает ломать сильных, несгибаемых, крепких духом и зрелых мужчин.

Слышу собственный горький вздох. Между этими двоими нет ничего общего. Почему же Акула оказался так болтлив?

Поднимаюсь и расправляю плечи, хрустнув суставами. Тяни — не тяни, а возникшее осложнение решать надо быстро. Подзываю Щупа и прошу его прислать ко мне Акулу.

Парень приходит чуть погодя, соблюдая необходимую осторожность. Я задаю вопрос и вижу, как он бледнеет.

— Зуб — надежный человек. Он был другом моего брата…

Я едва удерживаюсь от того, чтобы досадливо хлопнуть себя ладонью по лбу. Ну конечно же, вчитайся я в записи внимательней, я бы отметил, что у Акулы был младший брат. Их разлучили еще мальчишками, и в последнее время младший из сирот принадлежал Вильхельмо, как и Зуб. Брат Акулы сложил голову в той самой смертельной резне, которая вечно будет лежать камнем на моей совести. Воспоминания Акулы еще слишком свежи, и Зуб оказался тем, с кем Акула мог разделить горечь потери…

Моя легкомысленность погубила столько людей — и вскоре погубит еще одного.

Я сильно, почти до крови, закусываю нижнюю губу, а потом задаю еще один вопрос.

— Для чего, ты думаешь, я собирался поднять восстание?

Он сглатывает, не отрывая от меня немигающих глаз.

— Чтобы… сделать нас свободными.

— Верно. А что для тебя означает свобода?

— Быть, как господа, — он вздергивает подбородок. — Делать, что хочется. Жить, где хочется.

— И мстить обидчикам? — вкрадчиво интересуюсь я.

Он опускает глаза, но я так и не дождался в них проблеска раскаяния. Плохой знак, очень плохой.

— Парень, — кладу руку на его плечо и сжимаю пальцы. — Я не обещал, что мы станем убивать всех, кто подвернется под руку. Если ты понял меня именно так, в этом есть моя вина. И клянусь, я разделю ее с тобой. И постараюсь исправить то, что натворил. Вот только тебе придется сделать это тоже.

— Что? — он настороженно вскидывает глаза.

— Зуб донес о нас госпоже. И пойдет дальше, пока не добьется своего. Ты знаешь, что ты должен сделать.

— Нет. Нет! Он был другом моего брата!

— Ты сделаешь это сам, — твердо говорю я, впиваясь в него взглядом, и еще крепче стискиваю его плечо. — И в следующий раз, открывая рот, ты задумаешься, прежде чем убить кого-либо еще своим языком.

— Нет! Вепрь, прошу, нет! — в глазах парнишки отражается настоящий ужас, и он опускается на колени, словно я ему господин. — Не заставляй меня!

— Либо ты заставишь замолчать его, — говорю я безжалостно, — либо он погубит нас всех.

Плечи Акулы вздрагивают, начинает дрожать подбородок. Он еще слишком юн, чтобы держать чувства в узде. Я зря доверился ему.

И вообще все было зря. День за днем, ночь за ночью я проклинаю себя за то, что сам развязал язык прежде, чем убедился, что Вель родит сына. Все эти смерти — на моих руках.

Акула еще некоторое время пытается справиться с безмолвной истерикой, а затем обреченно поднимается и склоняет голову.

К Зубу мы приходим в ночи, пока Щуп по моей просьбе отвлекает дозорных. Предатель ночует в одиночестве: один его напарник по бараку сегодня в дозоре, второй — вероятно, у полюбившейся женщины. Не теряя времени, я обхватываю одной рукой челюсти спящего, а другой заталкиваю ему в рот кляп еще до того, как он успевает окончательно проснуться. Зуб глухо мычит и пытается вырваться, но куда там.

— Не медли, — тихо говорю я Акуле.

По щекам парня катятся слезы: я вижу их даже в темноте барака. Но он послушно достает спрятанную за пазухой веревку из соломы, надерганной из тюфяков. Встает на скрипучий деревянный стул и привязывает веревку одним концом к потолочной балке. На другом конце заранее сделана скользящая петля. Окинув взглядом дело собственных рук, Акула на миг замирает.

— Давай, — подгоняю я. — Не думай долго.

Пока я удерживаю сзади руки брыкающегося изо всех сил Зуба, Акула с реками слез на щеках перехватывает его за пояс и пытается поставить на стул. Но Зуб лягается так отчаянно, что едва не переворачивает стул раньше времени. Накинуть петлю ему на шею оказывается непросто, но Акула справляется и с этим.

— Прости, — сквозь сдерживаемые всхлипы произносит он, глядя в полные ужаса глаза предателя. — Это я погубил тебя.

Зуб душераздирающе мычит, вертит головой и теперь пытается удержаться ногами на спасительном стуле, но Акула, встретившись со мной взглядом, убирает последнюю опору из-под ног предателя.

Несколько конвульсивных движений — и все кончено. Я осторожно убираю изо рта мертвеца кляп и выбрасываю за распахнутое окно, где он вскоре размокнет под дождем.

На моей совести еще одна смерть. И еще один человек, который отныне меня ненавидит всей душой.

Благодаря Щупу, что все так же отвлекает дозорных, мы расходимся незамеченными, как и вошли.

Утро в бараках начинается с новости о том, что один из нас повесился, не выдержав бремени рабства. А вечером того же дня я собираю у себя посвященных — в последний раз — и сообщаю, что наш план отменяется. И если кто-либо вздумает участвовать в заговорах за моей спиной — найду зачинщика, выпущу ему кишки и на них же повешу.

В тесной комнате повисает мертвая тишина. Кожей ощущаю непонимание, обиду и удушающую ненависть, которая льется сейчас на меня из каждой пары глаз.

Но так будет лучше. Я начну все сначала лишь тогда, когда буду готов.

Конец первой части

Комментарий к Глава 47. Отступление Да, понимаю, что “первая часть” в 47 глав выглядит странно (думаю, что в будущем, когда допишу работу, разобью ее на более мелкие смысловые части при более глубоком редактировании), но иначе не получается: следующая часть будет нести уже совсем другую эмоциональную окраску, а трудности героев приобретут другой акцент. Да и определенный кусок времени придется пропустить.

Хочу успокоить (и читателей, и прежде всего себя): следующая часть ожидается не такой длинной и громоздкой, как первая, хотя и будет насыщена событиями.

Ну, по крайней мере, я на это надеюсь :)

====== Часть II. Глава 48. Перед грозой ======

Комментарий к Часть II. Глава 48. Перед грозой глава пока не бечена

Мертвенно-белый мрамор маленького надгробия не отпускает из плена застывший взгляд, пронизывает могильным холодом замершие, негнущиеся пальцы. Если меня никто не трогает, я могу часами сидеть в этой отдаленной части роскошного сада в странном оцепенении, не ощущая течения времени, свободная от мирских мыслей и совершенно пустая, словно моя душа на время расстается с телом и улетает в иные пространства — туда, куда людям из плоти и крови пути нет.

В старинном фамильном склепе семьи Адальяро покоятся с миром останки людей, которых я не знала при жизни: старший брат моего мужа дон Фернандо, их отец и возлюбленный супруг моей свекрови дон Алессандро, его брат Родриго, умерший в отрочестве, их отец дон Рикардо, погребенный рядом с бабушкой Диего донной Адорой… В склепе много других надгробий и имен, некоторые из них уже полустерты и, возможно, давно забыты.

Вот только моему малышу Максимилиану не нашлось места в холодных, неприветливых стенах родового склепа. Некрещеному и не получившему ангельского имени, кроме того, которым мысленно нарекла его я, ему пришлось упокоиться снаружи, среди мягкой зеленой травы семейного кладбища.

Изабель настояла на этом: кладбище предназначалось для слуг, у которых не было своего дома, для рабов, бастардов — если такая неприятность случалась в благородном семействе — и детей, умерших во младенчестве, не успев получить благословение Творца. А я не могла возражать: в то время у меня не оставалось сил бороться. Потеряв свое третье дитя на седьмом месяце тягости, я едва могла дышать и несколько дней находилась между жизнью и смертью — с онемевшими руками и ногами, помутившимся разумом и нехорошей горячкой во всем теле.

С трудом выныривая из вязкого небытия, я буквально заставляла себя делать вдох за вдохом, приподнимая и опуская тяжелую, словно окаменевшую грудь, и силой заблудившейся в горе мысли заставляла свое сердце биться, хотя мне очень хотелось уйти — обратно в спасительное небытие. Но за мою жизнь якорями цеплялись Габи и маленький Сандро. И дон Сальвадоре, и Лей говорили потом, что случилось настоящее чудо: жизнь вернулась в тело, которому по всем законам природы полагалось умереть.

Мой ребенок принял на себя мою смерть.

Последние годы выдались слишком тяжкими для нашей семьи, как, впрочем, и для других жителей Кастаделлы. Когда я еще носила Сандро, полуостров сотрясла невероятной силы подземная буря, обрушившая скальные утесы и кое-где расколовшая берега. Много жизней унесло это внезапное землетрясение. Я бы подумала, что на Кастаделлу низверглось возмездие Творца — за то, что люди здесь забыли о божьей справедливости; за то, что погрязли в грехе; за то, что неволят других людей; за то, что заставляют живых погибать себе на потеху… Но кара небесная затронула не только богатых господ-рабовладельцев, но и несчастных рабов.

Поместье Адальяро не стало исключением. Погибла обширная часть виноградников — вместе с работавшими там невольниками. Провалившаяся крыша лесопилки похоронила под тяжелыми балками около трех десятков людей. Но самое страшное случилось с рабами, принадлежавшими мне: часть горы обвалилась на бойцовский городок и погубила больше половины живых душ… К счастью, Джай в то время находился в поместье и сумел вытащить из дома меня и Габи.

Не пострадала, как ни горько это признавать, только древняя Арена. Однако в тот год погибло так много бойцовых рабов, что игры пришлось приостановить на несколько месяцев. Отменили и кровавый Бой за свободу: смерть и без того собрала свою страшную жатву. Вся Кастаделла носила траур по погибшим.

Но, как будто мало было этой напасти, не прошло и года, как перелетные птицы принесли из-за гор смертельное поветрие, вновь подкосившее город. Мы боялись нос высунуть наружу, Диего даже не ездил в Сенат, чтобы не подхватить болезнь, ведь я носила наше третье дитя…

Увы, в этот раз Джаю не случилось стать спасителем. Временами возвращаясь в мыслях назад, я думаю, что принесли беду аркебузиры, сторожившие бойцовский городок. От них заразились женщины, от женщин — мужчины, и Джай, не зная того, что уже болен, принес заразу ко мне. Он выжил, выжила и я, но утроба моя не удержала в себе дитя.

Застывшие пальцы безвольно скользнули по холодному мрамору: я словно хотела погладить лицо своего малыша, не сумевшего сделать ни единого вздоха на этом свете. Хотела — и не могла…

— Я так и думал, что найду тебя здесь!

Голос Диего заставил меня вздрогнуть; душа вновь соединилась с телом, спина напряженно выпрямилась, и я повернулась на звук его шагов.

— Ма-ам! Мам! Мам! — залопотал маленький Сандро, одной рукой держась за палец Диего, а другую протягивая ко мне.

— Я здесь, мой хороший, — улыбнулась я, распахнув объятия навстречу сыну. — Ты уже выспался?

— Когда я пришел, они с Сай гуляли по саду и пытались найти тебя, — с легкой укоризной поведал мне муж.

В последнее время он старался приезжать домой из Сената пораньше, стараясь успеть к обеду, а вторую половину дня проводил в заботах о поместье и делах, помогая Изабель, либо посвящал остаток дня мне и детям.

Я крепко обняла сына и поверх его плеча посмотрела на Диего. Он улыбался, глядя на нас. Кто бы мог подумать, что дети станут для него настоящей отрадой? Если к Габи он относился со спокойной отеческой благосклонностью, то в маленьком Алессандро просто не чаял души. Возможно, причиной тому было исполнение долгожданного желания: обзавестись наследником и стать истинным продолжателем рода. А может быть, полюбить Сандро ему помогла внешность мальчика: темно-русые, почти черные волосы и орехово-карие глаза. Я долго дивилась тому, как у нас с Джаем мог появиться подобный ребенок, но Джай вновь напомнил о своей бабушке: уж верно, как нельзя кстати в малыше проснулась горячая южная кровь.

Изабель тогда от счастья словно парила на крыльях. Хотя мои вторые роды вновь протекали мучительно и тяжело, вознаградивший всех подарок превзошел любые ожидания. Увидев темные глазки ребенка, свекровь с того дня каждый вечер ставила свечу благодарности перед иконой святого покровителя семьи. Ребенка назвали в честь деда по названому отцу, и это решение я не посмела оспорить.

Джай тоже воспрял духом. Всю мою вторую беременность он, казалось, не находил себе места: даже я не волновалась за себя так, как волновался он. Когда же ему впервые позволили увидеть сына, он — я могла бы поклясться в этом! — на несколько мгновений потерял дыхание. Опустившись на колени, он поцеловал край моей рубашки и едва уловимым шепотом вознес молитву Творцу.

— Алессандро, забирай маму и пойдем поищем Габриэлу. Бабушка Изабель уже давно велела подавать обед в столовую.

Сандро нетерпеливо высвободился из моих объятий и, красноречиво показывая пальцем в сторону дома, произнес:

— Мам!

Я невольно улыбнулась, глядя на его серьезное, озабоченное личико. Сыну через месяц должно было исполниться два года, но он еще не говорил ничего, кроме этого емкого и неизменного «мам». Габи в его возрасте уверенно сыпала целыми предложениями, в основном состоящими из вопросов, сводя этим с ума и меня, и Диего, и Изабель. Не было дня, когда бы я не удивлялась, насколько разные мне достались дети.

Интересно, каким мог бы быть мой второй сынок, Максимилиан?..

— И правда, пойдемте, — я поднялась с маленькой скамеечки, заботливо поставленной у надгробия старым Вуном, и, сделав пару шагов, поняла, что у меня совершенно онемели ноги. — И где же мы будем искать Габи? Может быть, она с Лей?

— Сколько ты уже здесь просидела, Вельдана? — укор в голосе Диего прозвучал гораздо отчетливей. — Лей еще утром отправилась на пристань, в доходный дом. Мне доложили, что сегодня приехал Хаб-Ариф, я встречусь с ним перед ужином.

— Ох, — только и смогла сказать я. — Прости, я совсем забыла об этом. Тогда с кем же Габи?

— Вообще-то я должен спросить об этом у тебя, ведь ты ее мать, — дернул бровью Диего, вновь беря за руку Сандро. — Но так и быть, отвечу: мама видела, как Габи оседлала Вепря и заставила везти себя на конюшню.

Мои губы вновь тронула улыбка. Габи и в самом деле тянулась к Джаю, и никогда не упускала возможности покататься верхом на его широких плечах. Правда, следовало признать, Габи была настолько жизнерадостным ребенком, что ее бесхитростной и искренней любви хватало на всех нас. Даже строгое сердце бабушки Изабель таяло при виде ее улыбки.

— Мам! — напомнил Сандро, смешно нахмурив брови.

— Идем, идем! — Я наскоро растерла занемевшие голени и подобрала юбки, бросив напоследок взгляд на белую мраморную плиту.

Всей процессией мы направились прямиком на конюшни. Но еще не повернув за угол дома, я поняла, что случилось неладное: свист хлыста и вторящие ему сдавленные стоны нарушали неестественную тишину заднего двора.

— Ма-ам? — удивленно заморгал ресницами Сандро, остановившись у края вытоптанной лошадьми площадки.

Высокая и плечистая фигура Джая показалась сразу же за углом дома. Он не повернул головы при нашем появлении, а продолжал наблюдать за экзекуцией, его побледневшее лицо с плотно сжатыми губами казалось застывшей маской. Габи уже не сидела у него на плечах: Джай плотно прижимал ее к своей груди, стараясь удержать ладонью непокорный затылок, но Габи отчаянно извивалась, чтобы хоть одним глазком посмотреть на происходящее у столба. Увидев нас, застывших в недоумении, Габи заерзала еще активней и вскинула над плечом Джая руку:

— Мамочка, папочка! Хорхе бьет Зура! Джай, отпусти!

— Что здесь происходит?! — наконец крикнула я, бросив беглый взгляд на человека, привязанного к позорному столбу. — Диего, пусть он немедленно прекратит!

— Хорхе, остановись! — тут же велел муж, и управляющий незамедлительно подчинился приказу.

— Господа Адальяро, — он любовно пропустил окровавленный хлыст сквозь сложенные кольцом пальцы и почтительно склонил голову.

— Что случилось? В чем провинился этот раб? — властно спросил Диего.

— Этот увалень испортил ваше имущество, господин. Умудрился свалиться на только что распиленные доски красного дерева — вы можете себе вообразить? Три доски сломаны, три доски драгоценного красного дерева! Теперь придется обточить обломки по отдельности, и они пойдут вдвое дешевле, чем могли бы!

— Святой Творец, из-за каких-то досок! — возмущенно воскликнула я. — Да ты сущее чудовище!

— Не вмешивайся, Вельдана, — строго приказал Диего, едва взглянув на меня из-под насупленных бровей, и тут же одарил жестким взглядом Хорхе. — А ты — немедленно прекрати. И думай в следующий раз, что делаешь: на это безобразие смотрела моя дочь!

— Ма-ам! — маленький Сандро с ужасом в распахнутых глазках разглядывал исполосованную спину раба.

— Простите, хозяин, — раболепно поклонился Хорхе. — Этого больше не повторится.

— Очень на это надеюсь, — холодно бросил Диего.

— Папочка! — завопила Габи и, отпущенная на свободу Джаем, подбежала к отцу. — Как хорошо, что ты уже приехал!

Он умудрился подхватить на руки обоих детей, в то время как Джай бросился отвязывать от столба несчастного провинившегося раба. Я лишь переводила взгляд с одного мужчины на другого.

— Идем, Вельдана, — кивнул мне муж. — Мы уже и так опоздали. Мама будет недовольна.

— Папочка, а почему Хорхе бил его?

— Он не бил, а наказывал, — поцеловав Габи в нос, гораздо мягче произнес Диего. — Потому что это плохой раб.

— А Джай сказал, что это Зур, и он хороший!

— Джай слишком много говорит, — мрачно сверкнул глазами Диего, покосившись на меня. — Не пора ли отрезать ему язык?

— Что ты, папочка! — округлила глаза Габи. — Нельзя отрезать Джаю язык! Ему ведь будет больно! И он не сможет разговаривать!

— Вот и я об этом, — буркнул он себе под нос и поудобнее пересадил на предплечье Сандро.

— Па-ап! — возмущенно пискнул пошатнувшийся ребенок, но Диего тут же расплылся в улыбке и посмотрел на меня теперь уже с гордостью.

— Ты слышала?! Он назвал меня папой!

— Но ведь ты его папа, разве нет? — фыркнула Габи, явно недоумевая, чем восхищается отец.

— Разумеется, Габриэла. Твой и Сандро. Ах, вот и бабушка, сейчас нам всем крепко достанется за опоздание!

Зур стойко пытается держаться на ногах, но едва он делает шаг, как я понимаю, что сам он идти не может. Нога от ступни до середины голени — там, где она видна под краем закатанной штанины — выглядит плохо: распухшая и покрасневшая, она напоминает копченую колбасу из говяжьих потрохов. Я перекидываю руку Зура через свое плечо и веду его, хромого и избитого, в сторону общих бараков.

— Давно не виделись, Вепрь, — сквозь гримасу боли усмехается он и сильнее хватается за мое предплечье.

— Давненько, — скупо соглашаюсь я, делая шаг.

— Слухи о ваших приходят к нам редко. Было время, когда я думал, что ты сгинул — если не на Арене, то от болячки.

— Не сгинул, как видишь. Что у тебя с ногой?

— Был уверен, что ничего страшного: слегка распорол острым сучком. Но в последние дни ее раздуло, что твою дохлую черепаху. И воняет не лучше. Она, проклятая, меня и подвела в распилочном цеху: наступил неудачно, упал, сломал доски…

— За это Хорхе тебя порол?

— За это. Доски-то были из красного дерева, дьявол их побери. Каждая из них дороже, чем моя драная шкура.

Скрип моих зубов отчетливо раздается в тишине барака, куда я успел приволочь Зура.

— Да ты не кипятись, — успокаивает он меня и морщится, укладываясь животом на груду грязного тряпья в углу, что служит ему постелью. — Хорхе не слишком свирепствовал, отлежусь до вечера, завтра легче будет.

— Твою ногу смотрел лекарь?

— Лекарь? — он невесело хмыкает и тут же заходится в нехорошем, сдавленном кашле. — Стали бы господа возиться с какой-то царапиной. Мы тут все сами себе лекари.

— Оно и видно, — цежу я, чувствуя, как скулы сводит гневной судорогой. — Я попрошу госпожу, чтобы пригласила к тебе старика Гидо.

— Не суетись, Вепрь, — Зур дружески хлопает меня по запястью, когда я пытаюсь поправить под его взмокшей щекой подобие подушки. — Может, оно все и к лучшему.

— Что к лучшему? — не понимаю я.

Лицо Зура неуловимо меняется, в темных глазах гаснет жизненный огонь, углы губ устало обвисают.

— Нет больше сил терпеть это все.

— Что — все?

— Жизнь эту скотскую. Да разве это жизнь, Вепрь? Каждый день одно и то же. С рассветом на работу, перед глазами одни только бревна и доски, до заката глотаешь древесную пыль, после валишься полумертвый на постель и мечтаешь сдохнуть во сне. А нога… может, с ее помощью боги решили даровать мне избавление.

— Какое избавление? — как попугай, переспрашиваю я и трогаю его лоб. — Эй, да у тебя лихорадка, ты бредишь? Погоди, я разыщу кого-нибудь из рабынь, чтобы послали за лекарем…

— Лекарь… — Он вновь надсадно закашливается и вытирает лицо краем дырявого тюфяка. Я замечаю, что его глаза воспалены, в основании ресниц кое-где заметны белые точки гноя. Такого не было, когда мы виделись с ним в последний раз. Похоже, въедливая древесная пыль и впрямь доконала его. — Ты видел мою ногу, а? Если придет лекарь, то, как пить дать, отхватит ее по самое колено. Тогда на лесопилку мне путь заказан. Если оклемаюсь — меня наверняка продадут за бесценок на галеры. А на галерах, сам знаешь, долго не живут, тем паче калеки. Если же ногу не трогать… Как знать, может быть, все закончится через пару-тройку дней, и мне позволят сдохнуть в одиночестве в этой самой постели.

Он облизывает сухие, потрескавшиеся губы, и я оглядываюсь в поисках какого-нибудь питья. Не найдя ничего подходящего, беру треснувшую глиняную миску и выхожу наружу, зачерпываю из высокой бочки теплой воды, отдающей гнилой древесиной, и возвращаюсь в приглушенный сумрак барака. Зур жадно, захлебываясь, пьет, а затем устало закрывает глаза. Я отрываю от края своей рубахи полоску ткани и, намочив в остатках воды, осторожно вытираю подсыхающую кровь с его плеч и спины.

— Не умирай, Зур, — вырывается у меня беспомощное. — Потерпи еще немного. Быть может, скоро все изменится, для нас всех…

Он все еще лежит, закрыв глаза, но его побледневшие губы горько подрагивают.

— Ничего не изменится, Вепрь. Ничего. Все мы сгинем, рано или поздно. У рабов не бывает иной доли.

Кулаки сами собой стискивают мокрую окровавленную тряпку. Ну уж нет, перемены теперь близки, как никогда…

За обеденным столом все расселись на привычных местах: я рядом с Диего, напротив нас Изабель в окружении внуков: по левую руку от нее на высоком стуле сидит Габи, по правую на таком же высоком стуле — малыш Сандро. Габи в свои три года и три месяца управляется со столовым прибором как настоящая маленькая леди, а Сандро еще не столь сноровист и грациозен: на белоснежную скатерть вокруг тарелки то и дело вываливались кусочки еды, немедленно исчезая в ловких руках рабыни-прислужницы. Сандро, пыхтя от натуги, некоторое время пытался справиться с ножкой куропатки, но в конце концов упрямо свел брови, бросил нож и вилку и ухватился за зловредную ножку рукой.

Зоркая Изабель не преминула пресечь подобное несоблюдение столового этикета.

— Алессандро, — слегка нахмурившись, произнесла она. — Помни, что ты наследник благородного рода, поэтому будь добр, веди себя как подобает воспитанному дону. Ты ведь не животное и не раб, чтобы есть руками.

— Ма-ам! — гневно воскликнул Сандро, отпихнув бабушкину руку помощи и в поисках поддержки уставившись на меня.

Я могла только сочувственно вздохнуть. Изабель твердо задалась целью воспитать из Сандро очередного сенатора, и ничто не могло помешать ей сбиться с этого непростого, но праведного пути.

— Бабушка хочет тебе добра, милый, — мягко сказала я.

Возмущенный моим предательством Сандро в ответ гневно раздул ноздри. Может быть, темными волосами, бровями и глазами он слегка напоминал чистокровного южанина Диего, но упрямство и мимика с потрохами выдавали в нем маленькую копию Джая.

— Мамочка, а донна Лаура сегодня приедет? — подала голос Габи, словно почувствовала, что не помешает отвлечь всеобщее внимание от незадачливого брата.

— Не знаю, — честно ответила я. — Сегодня мы не планировали встречаться. Но ты правда хочешь увидеть донну Лауру, а не Бенито?

— Бенито! — смешно фыркнула Габи, заставив всех улыбнуться. — Его не хочу, он вредный, все время щиплется и портит прически моим куклам. А донна Лаура — красивая! У нее такие платья… Мам, а ты почему все время носишь черное?

Невинный детский вопрос поставил меня в тупик, и я глупо открыла рот, не зная, что ответить. Никто в этом доме не поощрял моего длительного траура: жизнелюбивые южане не умели долго пребывать в унынии. А уж тем паче траура по недоношенному младенцу, которого никто и за человека не хотел признавать. Мне не позволили даже написать на надгробии имя бедняжки Максимилиана, считая это моей очередной блажью. Для них мой ребенок никогда не существовал в мире живых…

— И правда, Вельдана, — поддержал дочь Диего. — Не пора ли тебе снять траур и начать появляться в свете? Мы могли бы сходить на прием, в театр, ну или на Арену. Я устал отвечать на вопросы о твоем здоровье. Скоро меня начнут подозревать в том, что я прячу тебя от людей или вовсе стал вдовцом.

Я тяжело вздохнула. Да, все приличествующие сроки для оплакивания умершего ребенка вышли, но я с трудом представляла себе, как снова начну появляться на людях, развлекаться, улыбаться…

— Я подумаю об этом, — ответила я сухо. — Пока что мне хватает прогулок на набережной.

— А вот как раз с прогулками стоило бы повременить, — помрачнел Диего. — Сегодня в Сенате обсуждали очередное тревожное происшествие: ночью часть бойцовых рабов дона Ледесмы устроили бунт и вырвались на свободу. Некоторых уже изловили и распяли на придорожных крестах, но иные еще разгуливают по Кастаделле с оружием в руках. А ведь только на прошлой неделе муниципалитет пытался изловить шайку разбойников, подкарауливавших благородных людей по вечерам на выходе из таверн… Город в последние годы будто подменили, что стало с людьми?..

Мне на ум пришло сравнение с крышкой, которую срывает с котла паром от булькающего варева. Я знала и от Джая, и от Диего, что в Кастаделле становится неспокойно. Недовольные своим угнетенным состоянием рабы, особенно бойцовые, все чаще устраивали групповые бунты, с разной успешностью подавляемые господами. Когда у нас с Джаем заходил об этом разговор, он странным образом замыкался, и мне порою казалось, что во всех этих вспышках рабского сопротивления он почему-то винит себя… Хотя я знала: дай ему волю, и он взвалит всю вину мира на свои плечи. Но какое, скажите на милость, отношение он мог иметь к вспыхнувшему пожару на корабельной верфи? Пожар, к слову, сумели быстро потушить, и он не принес дону Дельгадо ощутимого ущерба, но после поднявшейся суматохи он недосчитался двух десятков рабов-строителей. Списки беглых рабов все пополнялись. И разве Джай повинен в том, что свободные бедняки голодают? Изнуренные и доведенные до отчаяния стихийными бедствиями и прошлогодним мором, лишенные доходов несчастные люди тоже не оставались в долгу у господ: собирались в разрозненные банды, прятались у дорог на въездах в город, нападали на торговцев и грабили чужеземцев, прибывающих в порт…

— Тебе не кажется, что люди просто возмущены своим бедственным положением? — не удержалась я от укора.

— Любому возмущению должны быть разумные пределы. Но рабы, эти ленивые и подлые твари, наглеют с каждым днем. На днях Дону Ледесме пришлось публично четвертовать добрую дюжину обезумевших рабов — где это видано, чтобы столько тварей разом отказывались повиноваться?

Меня передернуло при этих словах. Я понимала, отчего могли взбунтоваться рабы Ледесмы: полтора года назад он все-таки добился взаимности от Эстеллы ди Гальвез и женился на ней. А уж она, как никто иной, обходилась с рабами крайне жестоко: я собственными глазами видела уродливые отметины на коже Джая. Но разве объяснишь это Диего?

Я украдкой посмотрела на Габи: та, замерев и приоткрыв рот, внимательно слушала наш недетский разговор.

— Вполне естественно, что люди не желают терпеть издевательств.

— Ах, ну конечно, как я мог забыть, что ты, словно монастырская настоятельница, готова принять под свое крыло и обласкать всякую злобную тварь, показавшую зубы! — раздраженно отложил вилку Диего.

— Они не злобные твари, а люди. А люди нуждаются в человеческом обращении. За что Хорхе сегодня наказывал того раба? За пару каких-то досок? И ты считаешь это нормальным?

— Он испортил господское имущество, — огрызнулся Диего, бросив на меня сердитый взгляд. — И в порке нет ничего дурного. Она лишь воспитывает послушание. Даже твой дядюшка, когда приезжал к нам после рождения Сандро, согласился с тем, что мы не обращаемся с рабами дурно.

— Ну разумеется, ведь ты тогда лицемерил, как только мог! — отложила прибор и я, гневно воззрившись на Диего. — Пожаловал всем новую одежду, кормил до отвала и заставлял рабов врать, что они счастливы служить тебе добровольно и не желают свободы! Но, Диего, разве ты сам не понимаешь, что не все рабы даже в нашем поместье живут, как твой Ким!

— Оставь Кима в покое, — сухо ответил Диего и поднялся. — Благодарю, матушка, я сыт. Габриэла, Алессандро, если вы закончили, ступайте с мамой в детскую и ложитесь спать. А после, когда отдохнете, я разрешу Вуну покатать вас на пони.

— Папочка, я не хочу спать! — тут же воскликнула Габи. — Можно, мы попросим Вуна привести пони прямо сейчас?

— Па-ап! — от души поддержал сестру Сандро.

Но даже небывалое красноречие сына не смягчило Диего в этот раз.

— Помните, юная донна Адальяро, что добродетелью благородной девицы является послушание, — назидательно произнес Диего, уверенный, что как нельзя лучше исполняет роль отца.

— Ваш папа прав, — вздохнула я, убрала с колен полотняную салфетку и поднялась из-за стола. — Пойдемте, дети, я уложу вас в постель.

Зверь появляется у меня лишь поздно вечером, после обстоятельного и продолжительного отчета Диего Адальяро. Мы молча, но тепло обнимаемся, и я некоторое время разглядываю его в тусклом пламени свечного огарка. Свобода явно идет ему на пользу: сквозь все свои жуткие татуировки и густой загар он буквально источает здоровье и силу. Правда, сейчас он выглядит слегка уставшим: долгое плавание, бурная встреча с Лей и необходимость держать непроницаемое лицо перед господином наверняка потребовали от него немалых усилий. Как и меня, судьба изрядно потрепала его за последние годы — хотя больших потерь во время землетрясения и мора обитателям Туманных островов посчастливилось избежать, — однако оба мы живы. И все еще верны нашей общей желанной мечте.

Зверь начинает с главного.

— Весь порт гудит, словно пчелиный улей: говорят, через месяц наконец-то состоится Бой за свободу. Ты ведь не упустишь и этот шанс? У меня крепкие нервы, но видеть, как год за годом мои люди напрасно растрачивают жизнь и здоровье, невыносимо даже мне.

— Не напрасно, — уверенно отвечаю я и сжимаю его плечо. — Нет, этот шанс мы не упустим. Люди готовы?

— Готовы. Самые меткие попадают из аркебузы в летящую чайку в густом тумане. Свинцовых пуль мы отлили столько — как бы не потопили тяжестью корабль. Все ждут условленного часа.

— И он скоро настанет. Ты помнишь, что следует делать? В порт вы должны прибыть заранее. Под видом разгрузки товара перенесете оружие и боеприпасы к условленным точкам. В порту вас трясти не должны: имя Адальяро защитит вас от пристрастных досмотров, но будьте настороже. Ты встретился с Аро? Он передал тебе адреса?

— Да, еще утром. Это надежные люди?

— Мне пришлось довериться чутью Аро, и тебе тоже придется. Главное — не обнаружить себя раньше времени. Ты помнишь, какие объекты захватывать прежде всего? — Не дожидаясь ответа, я достаю из тайника у изголовья лежанки свернутый в несколько раз листок и разворачиваю перед сосредоточенным Зверем. — Вот. Здание муниципалитета. Оно наверняка будет пустовать, ведь губернатор — завсегдатай Арены, однако с охраной придется разобраться. Дальше, военные гарнизоны. На границе опять неспокойно, расквартированных в городе частей почти не осталось — так, несколько караульных отрядов, способных лишь воришек гонять. Однако их нельзя недооценивать, да и лишнее оружие не помешает. Потом — сенаторские поместья. Ни одного сенатора в этот день не должно быть дома, зато могут быть их жены, дети… Помни: окружить и взять под контроль, но на господские семьи не нападать. Все, что можно себе позволить — в ответ на сопротивление утихомирить стражей. Но рабов без нужды не трогать! Они — наша будущая сила, помни об этом.

— Я помню, — кивает Зверь, ведь мы много раз уже обсуждали одно и то же, и тычет пальцем в помеченные на клочке бумаги метки. — Порт, верфь, невольничьи рынки, городские амбары, акведук…

— Все верно. И городские границы, выезды из города. В считаные часы Кастаделла будет наша. Нельзя допустить, чтобы весть слишком быстро вырвалась за ее пределы. Но самое главное: это подступы к Арене снаружи. Все представители городской власти окажутся в ловушке, ваша задача не дать никому уйти.

— Как мы узнаем, когда вступать в бой?

— Узнаешь. С началом восстания на главной площади зазвучит колокол. С Арены весть подаст Тея, дальше справится Аро. И помни: наша сила — в быстроте и слаженности. Никаких бесчинств, разорения мирных жителей и бездумных убийств: мы должны сохранить жизнь тем, кто примет наши условия. Я на тебя надеюсь, Зверь.

— Я тебя не подведу. И да помогут нам боги.

Зверь уходит — у них с Лей впереди еще целая ночь. А мне этой ночью не до сна: ветер перемен привел в движение мельничные лопасти, в жернова приходится сыпать зерно. Я опять собираю посвященных: теперь их слишком много, мы едва умещаемся в тесном пространстве моей конуры. Как долго мы ждали этого часа, преследуемые неудачами, и да поглотит меня преисподняя, если я снова отступлюсь!

— На этот раз мы не доверимся жребию, — сообщаю я. — Мы разделимся заранее: те, кто в тот день выйдет на Арену и те, кто останется здесь. У нас есть еще месяц для подготовки, но котел уже бурлит: на Арене не теряйте времени зря, разносите весть нашим проверенным братьям. Наша сила — в отработанных, слаженных действиях. Никакого своеволия, каждый шаг должен быть точно предопределен, каждое движение должно быть под контролем. Начинаем строго по моему сигналу — и без промедления!

Я соединяю на столе несколько листков бумаги, на которых, будто из кусочков мозаики, складывается огромный круг Арены. Добрых два десятка голов, соприкасаясь лбами, склоняются над схемой.

— Как вы все хорошо знаете, ложи в нижнем ярусе принадлежат сенаторам, губернатору и дону Верреро. Господа сенаторы всем прекрасно известны в лицо. Убереги вас боги лишить жизни тех, кто сможет нам пригодиться! Сенаторы Пауль Эскудеро, Леандро Гарденос, Карлос Лидон, Аугусто Месонеро и Хуан Толедо должны остаться в живых. Губернатор Кастаделлы в их числе: ему повинуется городская стража. Их следует окружить и взять под конвой, но даже волосок не должен упасть с этих благородных голов!

Я обвожу взглядом притихших и предельно серьезных собратьев, читая в лицах угрюмое согласие. Не возмущается ни один, и это добрый знак.

— Но есть те сенаторы, — продолжаю я после паузы, — которые никогда не примирятся с отменой рабства и всегда будут нашими заклятыми врагами: Эстебан Гарриди, Алонзо ди Альба, Марио ла Калле. Этих возьмут на себя Тирн, Акула и Эйхо. Вам придется действовать быстро, пока никто не опомнился и не обеспечил господам защиту. Сами выберите тех помощников, кому доверяете и кто прикроет вам спины.

— Мне нужен Вильхельмо, — перебивает меня тихий голос Горного Волка — немногословного раба, на чьем теле видны жестокие отметины, полученные в пыточных подземельях затейника дона Верреро. — Это все, ради чего я хотел бы выжить.

— А мне — Эстелла ди Гальвез, — подхватывает Имо, не так давно вырванный из кровожадных когтей упомянутой донны.

— Вы их получите, — киваю я не без тайного удовлетворения. — Эти господа должны получить возмездие.

Кое-кто еще называет имена не в меру жестоких господ, коими оказалась богата Кастаделла, и в конце концов мы приходим к взаимному согласию.

— Все это хорошо, — берет слово Тень, — но как насчет аркебузиров? Они перестреляют нас в первые же мгновения.

— Не перестреляют, — без тени сомнения заверяю я. — Кое-кто из нас не сидел сложа руки все эти месяцы, а готовился к великому дню. Известно, что у некоторых стражей подготовкой аркебуз занимаются рабы. Кое-кто уже получил указания подмочить порох в нужный день, поэтому выстрелы дадут осечку. Остальные не спохватятся быстро, если мы бросимся врассыпную и смешаемся на трибунах со зрителями. Аркебузиры ни при каких обстоятельствах не станут палить по господам. Если кто из нас и погибнет, то по чистой случайности. Но кто боится смерти, тому не место на Арене в день Великого Боя.

Я снова вглядываюсь в сосредоточенные лица, и мне нравится мрачная решимость, которую я вижу в каждом из них. В конце концов удовлетворенно киваю и продолжаю свою речь.

— Каждый должен взять себе заложника из зрителей. Необходимо заранее поделить сектора, чтобы все знали, в какую сторону бежать. Снаружи Арены соберутся наши друзья: никто из господ не проникнет за ее стены, пока мы не решим главный вопрос в Сенате. И запомните: никому не причинять вреда и терпеливо ждать моего возвращения с доброй вестью!

Среди нас поднимается возбужденный гул, который мне удается заглушить не сразу: собираться таким количеством в одном бараке опасно, нам никак нельзя выдать себя в преддверии большой битвы.

— Теперь о тех, кто остается здесь, — продолжаю я, возвратив в барак тишину. — Жало, оставляю их на тебя.

— Почему? — он вскидывает голову и гневно сверкает глазами. — Я хочу быть с тобой на Арене!

— Ты нужен здесь. Прорваться за частокол не менее важно и опасно, чем быть там, среди нас. Аркебузиры не сводят с нас глаз ни днем, ни ночью, и это должны взять на себя женщины. Лей подмешает в питье сонное зелье, а кухонные рабыни доставят его страже. Однако с теми, кто не уснет, вам придется управиться без тени сомнения. Часть из вас должна окружить поместье и взять на себя переговоры с рабами-стражниками и домашними рабами. Остальные освободят рабов с плантаций и лесопилки. Страх, замешательство и насилие — наши враги, мы должны быть терпеливыми, объясняя нашим братьям, что их жизнь отныне меняется и станет принадлежать только им.

Жало явно недоволен моим решением, но больше не пытается спорить. И тогда в наступившей тишине раздается голос Тирна.

— Все это хорошо, Вепрь. Однако сенаторов девять. Ты ничего не сказал, что делать с нашим доном Адальяро.

Под прямым вопросом и цепкими взглядами нескольких пар глаз я внезапно теряюсь. Пытаюсь глубоко вздохнуть, но грудь стискивает словно железным обручем. Мне нельзя выдать своей растерянности.

— Я скажу позже. Мы еще не единожды соберемся здесь перед Боем, и каждый из нас много раз повторит, что ему следует делать. Как бы там ни было, Диего Адальяро никуда от нас не денется.

Среди собратьев раздаются разрозненные смешки, но быстро стихают. На сегодня я заканчиваю беседу, и мы бесшумно, незаметно, по одному расходимся по баракам. Оставшись один, я устало ложусь на постель и закидываю за голову руки. Закрываю глаза и вызываю в памяти образ красавчика.

Разумеется, самое верное решение — убить его. Разве не этого я хотел все эти годы? Разве не я мечтал долгими ночами, как сверну ему шею, плюну ему на могилу и заберу себе Вель? Разве не для этого я столько времени ждал, пока Вель родит сына, что будет носить фамилию Адальяро?

Если красавчик не погибнет, это будет огромной моей ошибкой. Помимо всего прочего, он из тех, кто никогда добровольно не откажется от права рабовладения…

Однако… Под сомкнутые веки настойчиво проникает укоризненное лицо Вель. Как ни горько это сознавать, но она дорожит своим муженьком. Трясется над ним, как наседка над едва вылупившимся птенцом. Если сенатор Адальяро погибнет, от его крови мне ни за что не отмыться… И уж совершенно точно — Вель мне больше никогда не видать.

Но если он не погибнет и не освободит мне место, увижу ли я ее снова? Так или иначе, я больше не буду ее рабом. Едва ли после всего я буду вхож в поместье, но тогда… Зачем это все, если я навсегда потеряю Вель и детей? Я слишком хорошо ее знаю, чтобы надеяться на силу ее любви и на то, что она откажется от мужа…

Не глупи, Вепрь, не глупи. Диего Адальяро должен умереть. Нет ни одной причины, по которой он может остаться в живых. А Вель… став вдовой, рано или поздно она смирится, привыкнет, простит меня…

Или нет?

====== Глава 49. Бой за свободу ======

Комментарий к Глава 49. Бой за свободу глава пока не бечена

— Поверить не могу! — произносит Вель, широко распахнув глаза и округлив припухшие после жарких поцелуев губы. — Уже завтра все случится! Но ты ведь не бросишь людей на произвол судьбы, как в прошлый раз?

— Ни за что, — уверенно отвечаю я, любуясь ее лицом, детским восторгом в глазах и потрясающей, бесхитростной наивностью. — И завтра я буду среди них.

— А это не опасно? Ты ведь уже давно не выходил на Арену…

— Ну мы же много раз это обсуждали, Вель, — я прикасаюсь носом к кончику ее носа, пытаясь заглушить в себе не к месту возникшие угрызения совести. — Я не стану сражаться. Никто из нас не станет. Мы с предельной осторожностью захватим в заложники сенаторов, сопроводим их в сенат и настойчиво порекомендуем принять закон об отмене рабства. И они примут. С соблюдением всех полагающихся законов, будь уверена.

— Я уверена, — говорит она, глядя на меня немигающими и полными любви глазами. — Иначе и быть не может. Рабство — это отвратительно, противоестественно человеческой природе и противно законам божьим. Дядюшка говорил, что Аверленд не отступится и всегда будет настаивать на отмене этого варварского закона, поэтому север нас точно поддержит. Как только все случится, я отправлю ему письмо. У меня нет сомнений, что свободная Кастаделла станет примером для остальных городов Саллиды, и вместе мы добьемся того, что прежде казалось невозможным!

Не могу оторвать взгляда от ее прекрасного, одухотворенного лица. Даже в темноте видно, как пылают ее глаза, как пышут жаром ее щеки. С нежностью прикасаюсь губами к точеной скуле и вдыхаю запах бархатистой кожи: после недавней неистовой любви он кажется насыщенней и ярче. Мне с трудом удается сохранять разум ясным.

— Я буду там завтра, — вдруг объявляет она, глядя куда-то сквозь меня.

— Что?.. — опешив, приподнимаю лицо. — Ты? Зачем?!

— Я должна быть там, где будешь ты. Не смогу оставить своих людей. Хочу видеть, как они отвоюют свободу.

— Нет, Вель! — выдыхаю я, стараясь подавить в себе вспыхнувший страх. — Тебе нельзя там находиться. Ты должна быть дома, с детьми, дожидаться хороших новостей…

— Я должна, Джай, как ты не понимаешь!

— О боги, Вель! — у меня начинают мелко трястись руки, и я приподнимаюсь на кровати, ерошу пальцами волосы. — Ну почему ты всегда со мной споришь?! Это может быть опасно…

— Но ты ведь сам говоришь, что никакой опасности нет! — с вызовом заявляет она. — Так чего же ты боишься?

— Для мужчины нет, но ты женщина! Тебя могут случайно толкнуть, зашибить, да мало ли что произойдет в суматохе… — мысли судорожно мечутся в голове, и я несу сущий бред, пытаясь ее убедить. — Кроме того, неизвестно, насколько это затянется. Да и как ты поедешь домой? Карету займет твой красавчик, чтобы ехать в Сенат, а ты что, станешь дожидаться его на Арене или пойдешь пешком?

— Я поеду с ним, — упрямо говорит Вель.

— А если мы просидим там до самого вечера, погрязнув в дебатах? Донна Изабель изведется, и дети…

— Ну ладно, ладно, — она недовольно выпячивает губы. — Так мы будем спорить до самого утра. Ложись лучше спать, у тебя завтра нелегкий день.

— Мне нельзя спать, я должен до утра сторожить тебя и детей.

— Тебе нужно поспать, хотя бы недолго. Хочешь, я пока буду нести твой дозор? Клянусь, я не засну, а когда станет совсем невмоготу, разбужу тебя. Идет?

— Идет, — улыбаюсь я и целую ее в губы. Как же хочется, чтобы эта ночь не заканчивалась… Но близится рассвет, а с ним обретают очертания и мои неясные тревоги. — Вель… Ты ведь не совершишь глупости, правда?

— Не совершу, — она ласково трется носом о мою щеку и касается пальцем виска. — Джай…

— Что, душа моя?

— Мы ведь увидимся с тобой… снова? После всего?

— Непременно, Вель.

Я готов молиться всем богам, в которых не верю, чтобы мое обещание оказалось правдой.

— Но как? Мы ведь больше не сможем…

— Я найду способ, предоставь это мне. Не тревожься ни о чем.

Она обвивает мою шею руками, словно обольстительная русалка, и крепче притягивает к себе. Уставшие мышцы помимо воли откликаются на податливость ее обнаженного тела, по бедрам проходит сладкая судорога. Вместо того, чтобы послушно закрыть глаза и опустить голову на пуховую подушку, я сгребаю Вель в объятия и с силой сжимаю ее ногу выше колена, отводя в сторону. Она с тихим стоном принимает меня, и наши тела вновь сливаются воедино.

Я обещал ей, что мы увидимся вновь. Но кто знает, когда и как это случится?

— Мамочка, а куда ушел Джай? — неожиданно спросила за завтраком Габи, будто почуяла, о ком я думаю все утро.

Я попыталась улыбнуться, но улыбка, судя по внимательному взгляду Диего, получилась жалкой и неискренней.

— К другим бойцовым рабам, они должны каждый день упражняться в ловкости и силе.

— Он обещал научить меня кататься на настоящей лошади, а не как Вун, на пони, — капризно выпятила губки Габи. — Можно, он поупражняется потом, а сейчас придет ко мне?

— Джай сегодня будет немного занят, Габриэла, — вместо меня ответил Диего. — Ему придется поехать на Арену.

— На Арену? Что такое Арена? — загорелась живейшим любопытством Габи. — А мне с ним можно?

— Нет, юная донна, тебе нельзя, — мягко возразил Диего. — Это взрослые дела.

Однако кажущаяся мягкость его голоса не скрыла того, как торжествующе приподнялись уголки красивых властных губ.

Я опустила глаза в тарелку и закусила губы. Меня вдруг осенило: да ведь Диего рад тому, что Джай сегодня будет участвовать в бойне! Я думала, их затяжная и скрытая вражда уже давным-давно канула в небытие, но нет, Диего по-прежнему желает ему смерти! И едва ли рассчитывает на то, что Джай повторит свой прошлый подвиг и единственным останется в живых…

Я с шумом выдохнула и на всякий случай отвернула лицо, заметив на себе цепкий взгляд Изабель. Святой Творец, да они оба надеются, что Джай сегодня не вернется — и не вернется уже никогда!

Негодование внезапно сменилось тайным злорадством: как же они ошибаются! Диего даже не подозревает, сколь неприятный сюрприз ожидает его сегодня вместо барышей от ставок на чужую жизнь. Но что, если он заподозрит неладное раньше времени? Я вновь закусила губу и посмотрела на мужа с тревогой. Нет, следует непременно поехать вместе с ним, чтобы он, чего доброго, не натворил беды и не убил кого-нибудь сгоряча, узнав правду о заговоре. Джай клятвенно обещал, что никому из господ не причинят вреда, а уж я постараюсь, чтобы вреда бывшим рабам не причинили сами господа!

Дождавшись, пока в перебранке между Габи и Диего возникнет пауза, я искоса посмотрела на мужа и смиренно произнесла:

— Надеюсь, мне позволено будет поехать.

— Ты уверена? — он едва уловимо изогнул смоляную бровь. — Сегодняшний бой не из тех, которые тебе нравятся, разве ты забыла?

— Я хочу быть с тобой, — сказала я мягко и положила ладонь поверх его расслабленной кисти, провела пальцами по впадинкам между выпуклыми холмиками костяшек. — Не отказывай мне, прошу.

Диего глубоко вздохнул и сдвинул брови, пытаясь казаться строгим и недовольным, но его рука мягко перехватила мою ладонь, а в черных глазах вновь вспыхнуло торжество.

— Что ж, ты всегда все делала по-своему, Вельдана. Смею ли я запрещать?

Дыхание сбилось в груди: сначала от радости, потом от внезапного болезненного укола. Почему он так быстро согласился? Неужели он желает, чтобы я своими глазами увидела смерть Джая? Ох, да помогут мне святые угодники и сам отец наш небесный, Святой Творец!

Сегодня слишком многие едут на Арену, и господам пришлось снарядить несколько телег, чтобы вместить нас всех. На запятки хозяйской кареты взгромождают огромный и тяжелый сундук с боевым оружием. Рабов, звенящих тяжелыми цепями, по одному загоняют в телеги.

«Смертники» выглядят спокойными и покорными судьбе, будто сегодняшний бой ничем не отличается от обыденного, и им предстоит лишь показать себя перед господами. Только если внимательно приглядеться, можно заметить, как победный огонь полыхает в глубине их глаз под смиренно опущенными ресницами. Но кто бы стал приглядываться к бессловесным рабам?

Я терпеливо дожидаюсь, пока последний человек заберется в телегу и поднимаю ногу на подножку. Но голос, внезапно раздавшийся за моей спиной, заставляет меня вздрогнуть, обернуться…

…и замереть в немом оцепенении. Диего Адальяро, облаченный в лучший парадный костюм, придерживая одной рукой ножны со шпагой, другую руку подает Вель, чтобы помочь забраться в карету.

Я, как безмозглый индюк на пустое корыто, таращусь на край ее юбки, медленно исчезающий в карете, и не понимаю, почему на землю не обрушились небеса. Ведь она обещала мне сегодня оставаться дома!

— Эй, ты, чего вылупился? — толкает меня в спину аркебузир. — Пошевеливайся, господа уже выезжают!

Я с трудом передвигаю налитые свинцом ноги, вдыхаю ставший вдруг вязким воздух и чувствую, как бешено кровь бьется в висках. Но делать нечего: даже если я закричу во все горло, кто послушает меня, бесправного раба?!

Забираюсь в телегу последним, и в голове все это время лихорадочно стучится одна мысль: Вель не должна увидеть смерть своего мужа. Нет, не должна!

— Диего Адальяро мне нужен живым, — склонившись к уху Тирна, шепчу я. — Передай остальным по цепочке. Ты понял?

Он едва заметно кивает, и спустя некоторое время слегка поворачивает лицо к соседу. Я в изнуряющем напряжении наблюдаю за тем, как мой приказ расходится по нашей повозке. Мне надо успеть передать его всем — остальным, кто едет в других телегах смертельного кортежа, и тем, кто дожидается нас за решеткой Арены… Я должен успеть.

Под прохладными сводами Арены сегодня царило непривычное оживление. Черная вощеная доска для распределения поединков сиротливо стояла в углу: противостояние среди бойцов и виды оружия в эту субботу выберет жребий. Однако ставки принимались с небывалой суетливостью, с жаркими спорами и громкими возгласами. До моего сознания с большим трудом доходила их сложная схема: следовало выбрать двадцать рабов, которые последними продержатся в живых, двоих претендентов на место в финальной схватке и абсолютного фаворита. Почти не глядя на расплывающиеся перед глазами прозвища, я поставила метку напротив имени Джая, а следом бездумно отметила другие знакомые имена. Какая теперь разница, кого выбирать? Сегодня они все должны выжить.

— Донна Вельдана! — вездесущий Вильхельмо Верреро и сегодня не упустил возможности добавить мне неприятных мгновений. — Весьма удивлен, что вы вновь почтили мое скромное заведение своим присутствием! Готов побиться об заклад: собираетесь и в этот раз порадовать зрителей невероятной щедростью вашей души? Надеюсь, сегодня вы захватили достаточно золотых?

— Ваши намеки неуместны, Вильхельмо, — холодно изрек Диего, беря меня за руку.

— Ох, простите, господин сенатор, — низко поклонился хозяин Арены. — Я всего лишь хотел полюбоваться улыбкой вашей супруги. Выглядите очаровательно, донна Вельдана. Глубокий синий вам к лицу куда больше черного.

Намек Вильхельмо на то, что я сняла траур, больно царапнул по сердцу, но я попыталась удержать на лице невозмутимость.

— Благодарю, — отрезала я столь холодно, чтобы уж точно не вызвать у Вильхельмо желание продолжить неприятную беседу.

Но дон Верреро ничуть не обиделся, а с тем же присущим ему лживым радушием возобновил приветственный обход сенаторских лож.

Провожая взглядом его высокую широкоплечую фигуру, я не без любопытства оглядела трибуны. Сегодня они были забиты до отказа: ни единое местечко не осталось свободным! С неудовольствием я отметила, что донна Эстелла, что теперь носила фамилию второго мужа — Ледесма — опустилась с верхних, мало почетных рядов на третий ярус, где размещались богатые ложи знатных персон. Ее угольно-черные глаза скользнули по мне с подчеркнутым равнодушием, а красивые, подведенные ярким кармином губы насмешливо изогнулись. Дьяволица наверняка намеревалась сегодня получить свой долгожданный реванш и увидеть смерть Джая!

О, как много людей желают ему смерти!

Но вы не дождетесь.

Я с достоинством вздернула подбородок и отвела глаза. Главный круг Арены с идеально приглаженным белым песком пока пустовал: все рабы, которым, как предполагалось, сегодня предстояло умереть на потеху господам, разминались за тяжелой железной решеткой.

И Джай среди них. Как мне знать, спокоен ли он? Не слишком ли он злится на то, что я воспротивилась его желанию и явилась на Арену? Не дрогнет ли его рука, когда он будет захватывать в заложники сенаторов?

Я вдруг запоздало поймала себя на мысли, что Диего ведь тоже придется стать сегодня заложником… и эта мысль меня испугала. Сделает ли это сам Джай? Хотелось бы верить… ведь если с Диего столкнется кто-то другой, он может быть не столь обходителен…

Ладони от волнения стали противно холодными и липкими. Я украдкой вытерла их о верхнюю юбку и попыталась дышать глубже.

Все будет хорошо. Непременно будет.

Ведь Джай мне обещал, и он знает, что делает, верно?

Звучит первый удар гонга, железная решетка поднимается, и половина бойцовых рабов выходит на белоснежный песок Арены. Вторая половина останется ждать за решеткой — но не так уж долго. С последним ударом гонга, услышав мой клич, оставшиеся рабы вновь поднимут решетку и хлынут в круг единым живым потоком…

Выхожу в числе первых и окидываю взглядом трибуны. Как я и предполагал, вся знать Кастаделлы собралась поглазеть на смертельное побоище. Пересчитываю зрителей в нижних ложах: все девять сенаторов здесь, большинство пришли с женами или взрослыми отпрысками, но есть и те, кто явился один. В ложе сенатора Эскудеро не вижу подруги Вель донны Лауры: эта леди, как и моя нежная северянка, недолюбливает кровавые забавы. Что ж, ей сегодня не придется оплакивать мужа, и ее добродетель будет вознаграждена.

Взгляд меж тем выхватывает ровный строй стрелков, ощерившихся длинными дулами аркебуз и арбалетами над верхним ярусом трибун. Надеюсь, мало кому из них пришло в голову проверить забитый в стволы и заготовленный в рожках порох или исправность спусковых рычагов. Я не льщу себя надеждой, что сегодня обойдется без смертей среди моих собратьев, и все же я попытался предусмотреть все, что мог. Теперь дело за удачей.

Слышу второй удар гонга и перехватываю в руке тяжелый боевой меч. Невольно поворачиваю голову в сторону ложи господ Адальяро. Напряженный взгляд Вель пронизывает мне сердце, словно свинцовая пуля, и оседает в груди такой же свинцовой тяжестью. Боги земные и небесные, прошу вас, уберегите ее от беды! И позвольте мне первым оказаться лицом к лицу с Диего Адальяро…

Звучит третий удар гонга, и мои легкие разрывает от оглушительного клича. Все происходит в единое слитное мгновение: ответный рев обезумевших от близкой победы рабов, натужный скрип железной решетки, вопль ужаса, волной пронесшийся на трибунах, первые разрозненные хлопки выстрелов и свист арбалетных болтов, которые вскоре стихают. Я бросаюсь налево, к красавчику и Вель, но внезапно мне преграждает путь возникший из ниоткуда стражник. Он буквально насаживается грудью на мой меч, словно куренок на вертел, но вместо него подскакивает другой — юный, наполовину ослепший от ужаса. Жить бы ему и жить… Откуда они все взялись?! Разве их было так много? Приложив юнца по виску гардой, я вдруг замечаю массивную фигуру Вильхельмо, стремительно улепетывающую между упавшими телами к выходу. Снова звучат выстрелы — слишком разрозненно, чтобы представлять серьезную угрозу — и я бессознательно хватаю Вильхельмо за полу сюртука. Надо отдать ему должное: он успевает выхватить из ножен длинный кинжал и даже замахнуться, но в этот миг чей-то клинок кроит ему горло от уха до уха. Бездыханное тело Вильхельмо тяжело оседает на каменные плиты Арены, и я вновь озираюсь в поисках Вель.

Вот она! Кажется, я мчусь к ней быстрее ветра, но на деле ноги будто увязли в густом меду, и на пути возникает очередной назойливый страж. Его широкие плечи и жало клинка мешают увидеть, что происходит в сенаторской ложе. Я лишь мельком вижу, что кто-то из незнакомых мне рабов хватает Вель за волосы и загораживается ею, как живым щитом.

Я кричу во всю мощь легких, обрушивая удар на ни в чем не повинного стража, а глаза меж тем выхватывают гибкую фигуру красавчика Адальяро, который с жаром прославленного воина бьется с подскочившим к нему рабом.

В голове, должно быть помутилось от творящегося вокруг безумия, потому что я радуюсь, когда раб погибает от сенаторской руки. А я вновь отбиваюсь от чужого клинка; мимо свистит арбалетный болт и исчезает позади, слегка царапнув плечо.

Пока я разбираюсь с досадной помехой, красавчик заносит руку с окровавленным клинком, чтобы убить раба, схватившего Вель, — и вдруг падает, сраженный мощным ударом сзади.

Из горла вырывается бессвязный вопль: нет!!! Одним ударом добиваю противника, в два прыжка добираюсь до ложи… и успеваю лишь подхватить на руки потяжелевшее тело Диего Адальяро. Поднимаю глаза и с яростью кричу в ошалевшее лицо раба:

— Какого дьявола?! Прочь пошел!

Раб немедленно разжимает руки и шарахается назад, через мгновение исчезая ярусом выше.

— Что вы наделали! — визжит Вель, и я вижу, как ее колотит от жестокого потрясения. — Вы убили его! Убили!!!

Невзирая на то, что на трибунах идет беспорядочная резня, и не заботясь больше о том, кого из сенаторов оставят в живых, а кого нет, я рывком закидываю бесчувственное тело красавчика на плечо, хватаю Вель за руку и загораживаю ее своей грудью.

— К выходу, быстро! — командую я и толкаю ее в спину, ограждая собой от мелькающих лезвий и шальных выстрелов.

Мне удается протиснуться сквозь обезумевшую от крови толпу, миновать коридор, толкнуть тяжелую дверь и оказаться под палящим солнцем; меня тут же обступают вооруженные мечами и аркебузами незнакомцы.

— С дороги! — рычу я не своим голосом, и они останавливаются, но не опускают мечи. В уши отравленным жалом вгрызаются рыдания Вель. — Держать выход!

— Пропустите его! — ко мне вдруг стремительно подскакивает широкая тень, и я узнаю голос Зверя. — Это наш командир, остолопы! Что стряслось, Вепрь? Там все по плану?

— Не знаю, — хриплю я и отыскиваю взглядом знакомую карету. — Адальяро ранен. Прикажи своим людям отвезти в поместье его и донну Вельдану. Отвечаешь за них своей головой!

— Я все сделаю, Вепрь, — заверяет он и хлопает меня по плечу. — А что ты собираешься делать?

— Возвратиться в пекло, — отвечаю я, не в силах оторвать взгляд от сотрясающейся в рыданиях фигуры Вель. — Будь наготове.

Мне стоило бы вспомнить все молитвы, которые я выучила за свою никчемную жизнь, но в нужный момент на ум почему-то не приходит ни одной. Мои губы, словно заколдованные, повторяли только имя мужа.

— Диего… Диего… Диего, прошу тебя… не умирай!

Он был еще жив: слабые хрипы, перемежаемые сдавленным кашлем, с трудом вырывались из его горла. Лицо мужа никогда еще не было таким бледным, и тем более зловещей на фоне мертвенной бледности выглядела темно-красная кровь, что тонкими струйками сочилась из его рта и носа. Я то и дело вытирала ее трясущимися пальцами, как будто это могло удержать в Диего жизнь, но что еще сделать, не знала. Богатый парадный жилет с золотыми позументами весь пропитался кровью из сквозной раны; кто-то — кажется, это был Хаб-Ариф — наскоро завязал вокруг его торса свою рубашку, но и она тоже теперь пропиталась кровью.

— Диего! Посмотри на меня, милый!

Я обхватила холодные щеки мужа ладонями и попыталась в духоте кареты согреть его своим дыханием.

— Прошу тебя, открой глаза…

И он вдруг открыл. Посмотрел на меня непонимающим взглядом, который, впрочем, почти сразу прояснился. Я заставила свои непослушные губы растянуться в улыбке.

— Диего, пожалуйста! Держись! Я уже послала за доном Сальвадоре…

Губы шевельнулись, Диего явно силился что-то сказать, но вместо слов из угла рта вытекла лишь новая струйка крови. В движении посиневших губ мне почудилось собственное имя…

— О Творец, что я наделала! Милый, прошу тебя, прости… О-о-о, нет, лучше злись на меня, проклинай меня, только живи!

Неестественно синие губы Диего почти полностью окрасились кровью. Бледное лицо вдруг побагровело от натуги: он пытался сделать вдох, но получалось плохо. Я видела, как он борется сам с собой, пытаясь унять обуявший его страх, видела, как его губы сложились в подобие улыбки, видела, как рука его потянулась к моему лицу, тронула подбородок… и бессильно упала.

Бледное лицо вновь налилось кровью, грудь судорожно дернулась в мучительной агонии, глаза закатились — и в следующий миг голова мужа пугающе потяжелела в моих руках.

— Диего… Диего, прошу тебя… не надо, не умирай! Не оставляй меня одну!

Но он уже не слышал — я поняла это не сердцем, которое не желало его отпускать, а отдаленными уголками помутившегося рассудка. Я смотрела на бездыханного мужа и сама не могла дышать: грудь разрывало от невыносимой боли, как будто у меня самой были сломаны все ребра. Когда карета остановилась, из моего горла вырвался протяжный полустон-полукрик:

— Не-е-ет!!!

— Святой боже, Вельдана! — раздался снаружи встревоженный голос Изабель. — Почему ты кричишь? Тут и так все вокруг помешались, что происходит?

Дверца кареты распахнулась, и я увидела испуганное лицо Вуна. Он перевел потемневший взгляд с меня на неподвижное тело хозяина и в нерешительности отступил.

— Да что там, Вун? — голос Изабель стал слышен ближе. — Почему Диего не выходит? Что с Вельданой?

Горький спазм сдавил осипшее горло: теперь я даже под пыткой не могла бы издать ни звука. Воздух входил в мои ноздри короткими, судорожными рывками. Неизбежное случилось: Изабель сунула голову в карету. Несколько мгновений она пыталась привыкнуть к полумраку после яркости солнечного дня, а затем коротко охнула, увидев Диего, лежащего на бархатной обивке дивана.

— Господи, что с ним?! Он ранен?! Ты послала за доктором?!

Шурша ворохом широких юбок, она втиснулась в карету, оттолкнула меня и дотронулась до мертвого лица сына.

— Диего, мой мальчик!.. — ее голос стал тише и отчетливо задрожал. — Что с тобой, милый? Тебе плохо? Очнись, это мама… Боже мой… боже мой… Диего, открой глаза, заклинаю тебя всеми святыми!

— Он умер, — с трудом протолкнув застрявший в горле комок, чужим голосом произнесла я.

— О!.. — воскликнула Изабель. — Что? Не может быть… не может быть… Диего, мой мальчик, проснись! Дыши… о, пресвятая дева-мать, молю тебя, дыши!

От духоты и пропитавшего карету запаха свежей крови у меня потемнело в глазах, а желудок скрутило узлом. Пока меня не стошнило прямо на мертвое тело, я, неуклюже путаясь в юбках, выползла из кареты с другой стороны. Ко мне услужливо подскочил раб — из домашних телохранителей, и я, пошатываясь, оперлась на его руку.

Истошный, полный невыносимой боли крик Изабель раздался в недрах кареты. Я обошла покачивающийся корпус вокруг, ухватилась пальцами за кованые прутья парадных ворот и буквально повисла на них.

Рассудок равнодушно отметил, что двор полон людей. Я узнала среди них домашних рабов, рабов с плантаций в широкополых шляпах — и вооруженных мечами бойцовых рабов, которым вообще-то полагалось находиться за частоколом тренировочной площадки. У нижних ступенек веранды, под кустом рододендрона, я заметила несколько неподвижных тел: военные мундиры выдавали в них стражей или аркебузиров.

Выходит, бунт произошел не только на Арене. Кто-то выпустил рабов на свободу…

На веранде показались две фигуры, в которых я не сразу узнала Лей и Кима. Оба выглядели крайне встревоженными, когда сбегали по ступенькам вниз.

Мои дети. Где мои дети? Если по поместью вот так запросто разгуливают вооруженные рабы, никто из нас не в безопасности!

Однако враждебности никто не проявлял. Среди домашних рабов явно царило замешательство, бойцовые, опустив мечи, тихо переговаривались, но даже не подумали воспрепятствовать нашим с Диего личным слугам.

— Госпожа! — подбежавшая ко входу Лей тронула мои пальцы, судорожно вцепившиеся в ажурный узор ворот. — Вы в порядке?

— Диего убили, — сообщила я на выдохе, не узнавая свой голос. — Где Габи и Сандро?

— В детской, с Сай. Их охраняют… — быстро шепнула Лей и запнулась.

Она выглядела потрясенной услышанной новостью — но явно не тем, что происходило вокруг.

Мимо нас прошел Ким с широко распахнутыми, словно невидящими глазами и остановился у кареты. Я оглянулась: свекровь, похоже, окончательно осознала постигший ее самый страшный кошмар. Вун пытался оттащить ее прочь от кареты, а она билась в его руках, бессвязно стеная. Нарядный кружевной чепец слетел с ее черных с проседью волос, но она ничего не замечала, то царапая лицо Вуна, то вцепляясь пальцами в собственные аккуратно завитые локоны. Ким гибкой тенью скользнул внутрь кареты и через несколько долгих мгновений извлек наружу тело хозяина — держа его на вытянутых руках, словно малого ребенка. Я взглянула на них и отшатнулась: черные, как угли, глаза Кима пламенели демоническим огнем на смертельно бледном лице. Не обращая внимания ни на кого, Ким, пошатываясь, понес мертвого Диего в дом. Бойцы, наводнявшие лужайку перед верандой, почтительно расступились.

— Кто еще пострадал? — тихо спросила Лей.

Не знаю, в самом ли деле она ожидала от меня ответа. Я взглянула на нее с удивлением, будто видела перед собой незнакомку. Лей явно знала, что готовил нам сегодняшний день.

Она предала меня, как и Джай.

— Твой Хаб-Ариф жив, — с трудом разжав губы, равнодушно бросила я. — Остальные — не знаю.

Отвернувшись от нее, словно она была пустым местом, я подобрала ворох юбок и побрела в дом.

Сквозь оставленную открытой дверь из покоев Диего в темный коридор сиротливо вползала полоска дневного света. У моей двери охраны добавилось: помимо привычных телохранителей, что в растерянности озирались вокруг и жадно впивались в меня вопросительными взглядами, я увидела здесь пару вооруженных бойцовых рабов. Завидев меня, они опустили глаза и склонили в приветствии головы — но не настолько низко, как того требовали правила рабского кодекса.

Я беспрепятственно прошла внутрь, обвела взглядом пустую спальню, заглянула в детскую. Сай, с дрожащими руками и полубезумными глазами, подскочила с кресла и подошла ко мне, ожидая указаний.

— Госпожа!

— Как дети? — я бросила взгляд на две кроватки под общим полупрозрачным пологом.

— Уснули… Но…

— Тебя никто не обижал?

— Нет, госпожа, — сглотнула Сай. — А… вас?

— Дон Адальяро убит, — сообщила я, подивившись безразличию собственного голоса. — Прошу тебя пока побыть здесь, с детьми. Я скоро вернусь.

Оставив застывшую в немом молчании Сай, я так же тихо, как вошла, вернулась обратно в коридор и шагнула в открытую дверь соседних покоев.

Диего лежал на краю широкой кровати, Ким сидел рядом, склонившись над ним. Окровавленная рубашка, которой Хаб-Ариф перевязал раны моего мужа, теперь бесформенной тряпкой валялась на полу. Длинные тонкие пальцы Кима медленно прикасались к одежде покойного: расстегивали пуговицы, развязывали шейный шарф и широкий парадный пояс, зачем-то поправляли кружевные манжеты. Я подошла ближе и, не слишком понимая, зачем, один за другим стащила с вытянутых ног Диего высокие сапоги. Вместе с Кимом мы избавили его от чулок, облегающих бриджей и заскорузлого от крови парадного жилета. Когда на Диего осталась одна лишь белоснежная рубашка с ярко расплывшимся по ней кровавым пятном, Ким на мгновение замешкался, но затем просто разорвал ее от ворота до подола.

Я судорожно всхлипнула, глядя на обнаженное тело мужа. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, села на край кровати, соприкоснувшись коленями с бедром Кима. Коснулась свежей, потемневшей по краям раны между ребрами. Пальцы тут же стали липкими от загустевшей крови. Не вытирая их, я провела рукой по тонкому бледному шраму, начинавшемуся под нижними ребрами. Внизу живота клубок застарелых рваных шрамов становился гуще… Я никогда не видела его полностью обнаженным, и только теперь, мертвый и беззащитный, он открыл мне свои последние, горькие тайны.

Не в силах сдержаться, я разрыдалась над телом мужа, размазывая по щекам слезы и кровь. Ким грубовато оттолкнул меня, но его неслыханная непочтительность не имела теперь никакого значения. Словно ревнивый коршун, желающий защитить свою добычу от стаи падальщиков, он поднял тело бывшего господина и перенес в купальню.

Не знаю, сколько я просидела так, на пустой, испачканной кровью кровати Диего, борясь со слезами и утратив чувство реальности. Но когда рыдания перестали сотрясать грудь, а слезы высохли, оставив на щеках горькие тянущие дорожки, я тяжело поднялась с кровати и заглянула в купальню. Ким успел начисто обмыть тело, сложить хозяину руки на груди, и теперь неподвижно стоял рядом, напоминая застывшее в скорби каменное изваяние. Услышав шорох моих юбок, он вскинул на меня темный взгляд, и меня словно толкнуло в грудь волной жгучей ненависти.

— Это… с-случайность, — заикаясь, попыталась оправдаться я. — Никто не хотел его смерти…

— Уйдите, оба! — раздался сзади ледяной голос Изабель, заставив меня вздрогнуть.

Она вошла в открытую дверь тихо, как тень. Она и была тенью самой себя: бледная, но странно потемневшая, постаревшая, похудевшая, и даже ростом как будто стала ниже…

— Оставьте меня наедине с моим сыном, — повторила она властно.

Ким, едва заметно склонив голову, вышел первым.

— Я съезжу за падре, — глухо прозвучал мой собственный голос.

Все равно я ничего больше не могла сделать для мужа.

====== Глава 50. Острые осколки ======

Поразительно, до чего порой изменчиво чувство времени. Пребывая в абсолютной уверенности, что прошла уже целая вечность с моего первого призывного вопля до окончательного взятия Арены под контроль повстанцев, я с изумлением осознаю, что на улице все еще ярко светит солнце. Не прошло и дня, как в ленивом, сытом, погрязшем в пороках городе все переменилось.

Арена наша. Кастаделла наша. Победа за нами, рабству конец — и это сладкое ощущение пьянит разум похлеще молодого хмельного вина.

Рука, все еще сжимающая рукоять меча, подрагивает от усталости. Не с первого раза попадаю лезвием в ножны, болтающиеся на широкой кожаной перевязи. Мимолетно наслаждаюсь давно забытым ощущением: тяжестью меча в ножнах на левом бедре — там, где и полагается отдыхать оружию воина…

Результатами можно гордиться. Несмотря на то, что управлять толпой свирепых воинов-одиночек, жаждущих праведной мести, оказалось нелегко, первоначальный план все же сработал: мне удалось сохранить жизнь пятерым сенаторам, а также юному Стефану ди Альба, который с сегодняшнего дня заменит убитого отца в сенаторском кресле. Потери среди зрителей последнего в истории Арены кровавого игрища не столь значительны, как казалось поначалу: всего-то с дюжину особо неудачливых господ, ставших жертвами собственной жестокости. Среди них Вильхельмо — мне доставляет особое удовольствие тот факт, что я стал свидетелем его кончины, — и трое сенаторов, которым ранее я подписал смертный приговор. Аркебузиры, арбалетчики и мечники, составлявшие стражу Арены, не в счет: увы, большинству из них пришлось сложить голову в этом жестоком сражении. Мне искренне жаль этих людей, с честью выполнявших свой военный долг, но без крови и смертей не бывает побед.

Единственное, что омрачает радость триумфа — это гибель Диего Адальяро. В том, что он умер, я почти не сомневаюсь: едва ли со сквозной раной между ребрами ему удалось бы выжить.

Усилием воли гоню от себя мрачные мысли о потрясенной и заплаканной Вель. Что сделано, то сделано, ничего уже не исправить. Среди храбрецов, поднявших оружие против рабства, потери куда больше, чем мне бы хотелось, и все же победа за нами…

Дело теперь за малым: проводить оставшихся в живых сенаторов под конвоем к зданию Сената — пешком, извилистыми улочками, чтобы воочию продемонстрировать им новое лицо города, дышащее свободой, — и оставить их в малом сенатском зале, где они смогут как следует осознать свое положение. Убедившись, что все вершители закона находятся под надежной охраной, я спешно выхожу из прохлады длинных извилистых коридоров под жгучие лучи закатного солнца. У входа в Сенат отыскиваю фигуры Тирна и Эйхо, без лишних предисловий даю указания:

— Берите людей и поезжайте в поместья Гарриди и ла Калле. Привезите сюда сенаторских вдов, и поскорее.

— А если… они не захотят ехать? — на всякий случай уточняет Тирн.

— Никаких если. Со всей вежливостью, очень учтиво, но вы должны доставить их в Сенат. А я еду за донной Адальяро.

— Будет сделано, Вепрь, — отзывается Эйхо и тут же исчезает за голыми спинами повстанцев.

Я вскакиваю на первую попавшуюся лошадь, не менее испуганную, чем богатые жители Кастаделлы, и вонзаю пятки ей в бока.

Еще будучи рабом Эстеллы ди Гальвез, я неплохо изучил этот квартал города: Сенатская площадь находится в самом сердце Кастаделлы, от нее солнечными лучами разбегаются мощеные дороги во все кварталы города, в том числе и в сторону порта.

Воспоминание о сучке ди Гальвез заставляет меня нахмуриться: среди заложников, оставшихся внутри Арены, я не видел ни ее самой, ни ее нового мужа, дона Ледесму. Среди убитых ее тоже не было, я бы точно заметил… Если так… значит, им обоим удалось улизнуть? Но как? Просто невероятно, до чего изворотлива эта жестокая стерва…

Я невольно изменяю маршрут и поворачиваю лошадь в другую сторону — к морскому побережью, где находится роскошная вилла дона Ледесмы, бывшего владельца городского невольничьего рынка. В голове бьются мысли: порт сейчас перекрыт, если даже они попытаются сбежать, у них не получится… Положение дона Энрике Ледесмы теперь, после восстания и освобождения рабов, его главного капитала, стало особенно плачевным. Быть может, его вместе с женушкой поймают прежде, чем им удастся незамеченными покинуть город…

Улицы повсюду наполнены возбужденными людьми. В городе не стихают победные крики: счастливые лица бывших рабов, вырвавшихся на свободу, освещают его не хуже солнца. Даже бедняки и городские нищие, плохо понимающие, что происходит, горланят и бьют себя в грудь наряду со вчерашними невольниками. Но сквозь восторженный хор моих ушей вдруг достигают пронзительные женские вопли. Я вновь поворачиваю коня, намереваясь отыскать источник звука. И вскоре нахожу: на ближайшей вилле, гораздо более скромной, чем у Ледесмы, несколько мужчин в рабской одежде волокут за руки и волосы женщину, что отчаянно извивается и пытается лягаться. Судя по одежде, которую бывшие рабы норовят с нее сорвать, это богатая горожанка, из бывших рабовладельцев.

— Прекратить! — слышу я собственный рык, прежде чем осознаю, что меня потряхивает от вспыхнувшей ярости.

С трудом удерживаюсь от того, чтобы не пустить в ход хлыст, но насильники уже отступают, бросив женщину на аккуратно подстриженную лужайку.

— Что здесь происходит?! — спешившись, не своим голосом ору я. — Значит, так вы понимаете, что означает быть свободными?! Вы думаете, что свобода — это право насиловать и убивать беззащитных женщин?

— Это наша бывшая госпожа, — с опаской произносит один из мужчин, отступая подальше. — С нами она поступала еще хуже!

Он вдруг поворачивается спиной и задирает рубашку от поясницы до шеи, демонстрируя мне исполосованную плетью спину.

— А бедняжке Берте она велела сломать пальцы за то, что та разбила тарелку из ее драгоценного сервиза! — вступается второй.

Женщина, обезумевшая от ужаса, отползает все дальше и дальше по лужайке, переводя взгляд со своих бывших рабов на меня.

— Что было прежде — осталось в прошлом! — стараясь совладать с гневом, объявляю я. — Отныне вы — свободные люди, достойные жители Кастаделлы! Всякий, кто совершит насилие и убийство по отношению к своим господам, будет осужден по закону и наказан по всей строгости. Этого вы хотите? Едва вкусив свободы, угодить за решетку темницы? Ты! — я указываю пальцем в ближайшего ко мне человека. — Как тебя зовут?

— Нейл, господин, — он внезапно подбирается и низко склоняет голову — чувствуется многолетняя рабская муштра.

— Нейл, ты отвечаешь за безопасность этой госпожи. Проводи ее в покои, собери всех бывших рабов поместья и объясни, что за бесчинства они ответят только что обретенной свободой. На обратном пути я намереваюсь навестить эту женщину — и пусть только я увижу, что хотя бы волосок упал с ее головы! Ты меня понял, Нейл?

— Понял, господин! — еще ниже склоняется он.

— А завтра поутру вам всем следует явиться в здание муниципалитета и внести в списки горожан свои имена. Кто откажется уважать городские правила — будет объявлен вне закона.

Я не могу и дальше терять времени, вскакиваю на лошадь и поворачиваю ее к распахнутым воротам виллы. За спиной слышу приглушенные голоса:

— Это кто, Вепрь?..

— Да, это он! Ты видел клеймо Адальяро на груди?..

— Слышал, что он сказал? Я здесь теперь главный!..

Ярость постепенно уходит, сменяясь вдруг навалившейся усталостью. Я понимаю, что подобное сейчас может происходить повсеместно… Численности людей Зверя не хватит, чтобы охватить все господские дома и успокоить опьяневших от жажды мести рабов… В ближайшее время, пока еще можно предотвратить несчастья, я должен лично объехать все без исключения дома горожан.

Ударив бока лошади стременами, вновь поворачиваю в сторону дома Ледесмы. Еще квартал — и знакомая мне вилла открывается взору. Однако в тот же миг мои глаза вылезают из орбит от увиденного. Нет, этого не может быть…

Лошадь, почуявшая близость крови, шарахается и мотает головой, пытаясь укусить поводья и натянувшую их руку. Я вновь спешиваюсь, не глядя передаю конец узды кому-то из людей, молча толпящихся перед поместьем, и подхожу ближе к высокому кованому забору, сплошь заплетенному диким виноградом. У забора кто-то приколотил крест-накрест два длинных неотесанных бревна, а на этих бревнах, обнаженная и окровавленная, распята сама хозяйка поместья, Эстелла ди Гальвез.

Удивительно, но она все еще жива. Я подхожу к ней медленно, немой от изумления, и не могу поверить тому, что вижу. Оставшийся целым единственный глаз смотрит на меня без привычного кровожадного предвкушения, и даже без превосходства. По ее изрезанному, истерзанному телу то и дело пробегает судорожная дрожь — дрожь боли и ужаса. Языка нет, и она бессвязно мычит; вокруг некогда красивого рта запеклась кровавая корка.

Наверное, я должен испытывать злорадство. Наверное, жажда мести, которая обуревала меня в те бесконечные полгода мучений и издевательств, когда я был ее рабом, теперь должна быть удовлетворена.

Но я не чувствую ничего, кроме животного ужаса и нелепого, неправильного, глупого сострадания.

Наверное, мне стоило бы сказать ей что-то напоследок. Нечто торжествующее, нечто, что доставило бы ей еще большую боль, чем та, которую она сейчас ощущает.

Но вместо этого я дрожащей рукой достаю из ножен меч и одним движением погружаю во все еще живое сердце.

Поняла ли она перед смертью, за что поплатилась?..

Некоторое время наблюдаю за тем, как жизнь покидает искалеченное тело Эстеллы ди Гальвез, а затем поворачиваюсь к окружившим поместье бывшим рабам и окидываю их мрачным взглядом. Не могу их винить, но и оставаться безучастным к содеянному тоже не могу.

— Где Энрике Ледесма?

— В доме, ожидает своей участи, — отзывается один из них.

— Я запрещаю причинять ему вред. Вскоре его будет ожидать гражданский суд, до тех пор он должен находиться под арестом. Живым и невредимым!

Они возвращают мне столь же мрачные взгляды, полные слепого упрямства.

— Это, — я киваю себе за плечо, понимая, что просто не в силах повернуться и посмотреть на кошмарное зрелище еще раз, — последняя смерть, которая сходит вам с рук. Снимите тело и позвольте мужу похоронить ее.

Не оборачиваясь, забираю поводья и вскакиваю на коня.

Сердце начинает бешено колотиться от тревоги. Что с красавчиком Адальяро? Жив ли он или уже скончался от смертельной раны?

И что с Вель и детьми?

Это было до странности непривычно — видеть мужа мирно лежащим в каменном гробу фамильной усыпальницы. Мрачные продолговатые ложа из сероватого мрамора располагались в определенном порядке: в отдалении, у торцевой стены, покоились останки главы семьи, дона Алессандро. Рядом с его гробом находился другой — пустующий, который наверняка был приготовлен для Изабель. В ногах у дона Алессандро нашел покой его старший сын, Фернандо. Поскольку первенец дона Алессандро и Изабель умер неженатым, место рядом с ним теперь занял младший брат. Мне вдруг подумалось: а куда же положат меня после кончины? Свободного пространства рядом с гробом Диего оставалось не так-то много…

Надгробие пока не успели соорудить. Мне стоило невероятных усилий выторговать подобающий гроб у гробовщика — его услуги сегодня пользовались у горожан необычайным спросом, — нечего было и надеяться на быстрое изготовление надгробия… А уж бледного как смерть падре мне пришлось тащить в поместье чуть ли не силком, под градом проклятий остальных прихожан: к церкви стекалось пугающее количество убитых горем жителей Кастаделлы, чьи близкие и родственники погибли во время внезапного бунта рабов.

Отпевание состоялось до неприличия быстро. Падре срывающимся голосом прочитал над телом Диего, лежащим в открытом каменном гробу, положенные молитвы, осенил благословляющим знамением Изабель, меня и детей и отбыл восвояси, сославшись на крайнюю занятость — впрочем, в этом он не погрешил против истины.

Изабель проводила его потерянным, равнодушным взглядом. Она сама напоминала каменную статую — из тех, что в вечном молчании окружали последние пристанища семьи Адальяро. Лицо посерело, черты его заострились, в остановившихся черных глазах застыла невыразимая скорбь.

— Мамочка, почему папочка так долго не просыпается? — дернула меня за рукав притихшая было на время обряда Габи.

Изабель вздрогнула, я буквально кожей ощутила пронизавшую ее боль.

Пригладив ладонью светлые кудряшки дочери, я тихо ответила, не в силах придумывать красивую ложь:

— Папа умер, Габриэла.

— Умер? — она округлила светло-серые, с голубоватым отливом, глаза. — А что это значит?

— Это значит, что он больше не сможет проснуться.

— Не сможет проснуться?! — изумленно приоткрыла рот моя крошка. — Что, никогда-никогда?

— Боюсь, что так, милая.

Глаза Габи моментально наполнились слезами.

— Но… почему? Я хочу к нему на руки! Мама, почему он не сможет проснуться? Разбуди его и скажи, что я хочу к нему на руки!

Сандро, до сих пор проявлявший мало интереса к происходящему и волчком вертевшийся между юбками служанок, теперь с любопытством прислушивался к нашему разговору. Осознав последние слова Габи, он на мгновение замер — и в следующий миг подбежал к каменному гробу, ловко вскарабкался на высокую приступку, ухватился руками за бортик и перегнулся через него.

— Пап! Пап!

Он умудрился даже высвободить одну руку и тронул ладошкой приглаженные маслом волосы Диего. Наверное, это стало последней каплей для измученной горем Изабель, потому что она повернула ко мне горящее ненавистью лицо и глухо произнесла:

— Ради всего святого, Вельдана, убери отсюда детей! Неужели в тебе совсем нет сердца? Ты погубила моего сына, дай мне хотя бы немного времени, чтобы я могла проститься с ним, прежде чем ты сведешь в могилу меня!

Я тяжело вздохнула, подошла к гробу и подхватила на руки сопротивляющегося Сандро. Спорить и оправдываться перед свекровью сейчас не имело никакого смысла: разумеется, она видит во мне врага. А мои дети, не приходящиеся Диего родными по крови, теперь ее наверняка раздражают.

Не произнеся ни слова, я взяла Габи за руку и повела к выходу из усыпальницы. Выйдя на божий свет, невольно остановила взгляд на маленьком мраморном надгробии на зеленой лужайке. Сердце сжалось от сочувствия к Изабель. Я тоже потеряла сына, но, в отличие от нее, у меня остались другие дети…

Опустив рассерженного Сандро на землю, я покрепче перехватила его ладошку и повела обоих детей в дом. В голове царило сущее смятение, я совершенно не представляла, что теперь делать. Согласно обычаям южан, отпевание покойного должно было проводиться непременно в день смерти, но еще два дня Диего будет лежать в усыпальнице с открытой крышкой. Все это время возле него постоянно должен находиться кто-то из близких, иначе бессмертной душе усопшего будет горько и трудно расставаться с телом. Из близких у Диего остались только Изабель и я. Бедная женщина точно не выдержит трехдневного бдения у гроба, но как мне сменить ее на посту, если она так меня ненавидит?

Впрочем, есть еще Ким… согласится ли она поменяться с ним местами, чтобы затем его сменила я? Теперь, после восстания, Ким формально больше не раб… Я до сих пор терялась в догадках, считает ли Изабель Кима человеком, или для нее он такое же бездушное существо, как и остальные рабы? В любом случае, к Диего он был искренне привязан, поэтому по праву может считаться близким…

Возможно, мне стоит с ним об этом поговорить.

Габи вдруг вырвала руку из моей ладони прежде, чем я успела ее придержать.

— Джай!

Я вздрогнула и оглянулась, услышав это имя. Габи побежала через лужайку к полуобнаженной фигуре, возвышавшейся над изваяниями мраморных ангелочков у самых ворот.

— Джай, мой папа умер!

Сандро тоже выдернул руку и побежал вслед за сестрой.

— Ай! Ай!

Меня на короткое время охватило оцепенение — как когда-то, после потери третьего ребенка. Ноги перестали ощущаться, в ушах зашумело, перед глазами померк свет. Сообразив, что не дышу, я заставила себя сделать вдох, потом выдох, еще раз и еще.

— Госпожа, вам нехорошо? — тенью возникла у плеча Лей.

Я посмотрела на нее с благодарностью: сейчас я была рада любой помощи.

— Лей, пожалуйста, сделай милость — уведи детей в дом.

Лей — грациозная, словно горная пантера, немедленно направилась к воротам. А я, словно неуклюжий гиппопотам, на потяжелевших, негнущихся ногах последовала за ней.

Дети повисли на Джае, словно апельсины на дереве. Он что-то говорил им — я слышала приглушенный рокот его голоса, который все еще заставлял переворачиваться мои внутренности в странной смеси тревоги, тоски и томления. Но Лей мягко оторвала от него Сандро, перехватив ребенка одной рукой, а потом Джай спустил на траву Габи.

Дочка сопротивлялась и громко возмущалась — как всегда, она бурно реагировала на запреты. Но Лей, обменявшись молчаливым взглядом с Джаем, крепко взяла ее за руку и силком потащила к дому.

Разминувшись с ней, я взглянула в сторону ворот. Бойцы, караулившие поместье со времени моего возвращения, отступили на почтительное расстояние от своего вожака. Шаг за шагом, я приблизилась к возлюбленному, ранившему меня в самое сердце, ставшему ангелом смерти для моего мужа. Заставила себя посмотреть ему в лицо. Серые глаза потемнели, будто грозовое небо, но были все так же прозрачны, холодны и совершенно лишены раскаяния. Плотно сжатые губы даже не пытались изобразить улыбку. Мой взгляд невольно скользнул по его фигуре — широкие плечи напряжены, на груди четко обозначились мускулы, на шее и предплечьях проступила причудливая вязь выпуклых вен. С чем бы он ни пожаловал, визит явно дался ему нелегко. Почему-то эта мысль доставила мне мрачное удовлетворение.

— Зачем ты явился? Сплясать от радости над телом Диего?

Мой голос прозвучал глухо, отчужденно — и так холодно, что от собственных слов у меня по коже пробежали мурашки. Голова Джая дернулась, словно от пощечины, а губы сжались еще плотнее.

— Не говори глупостей, Вель. Я приехал, чтобы сопроводить тебя в Сенат.

— В Сенат?.. — Происходящее казалось чем-то до крайности абсурдным. — Для чего?

— Разве не помнишь? — Видно было, что Джай старался сохранять терпение, но на его скулах заходили желваки. — Сегодня Кастаделла должна принять закон об отмене рабства.

— Так пусть принимает. При чем здесь я?

Он посмотрел на меня так, будто перед ним стоял несмышленый ребенок, а не взрослая женщина.

— Чтобы принятое решение считалось законным, его должны подписать девять сенаторов. Ты вдова сенатора Адальяро, мать его наследника. До совершеннолетия Алекса ты будешь его представителем в законодательной власти.

— О… — только и смогла выдохнуть я. — В самом деле? Ты хочешь, чтобы я заменила Диего в Сенате, подписывая законы по твоей указке?

— Что в этом сложного, Вель? — Джай, казалось, начинал терять терпение. — Прошу тебя, не заставляй остальных ждать.

— А если… если я откажусь?

— Откажешься? — его брови приобрели недоуменный излом. — Но почему? Ты ведь сама хотела избавить Кастаделлу от рабства!

— Но не такой ценой! — выкрикнула я, вытолкнув из себя наконец клубок чувств, что засел в груди и каменной тяжестью давил на сердце. — Не ценой смерти Диего!

— Так получилось, Вель. Прости. Я не хотел этого.

— Не хотел? Как легко ты об этом говоришь! Не хотел, ах, какая досадная случайность, его всего-то навсего убили!

— По недоразумению, — Джай нервно переступил с ноги на ногу и хрустнул шейными позвонками. — Вель, время уходит. Нам пора.

— Я никуда с тобой не поеду.

— Поедешь, — он гневно сверкнул ледяными глазами и недобро прищурился.

Его ладонь метнулась к перевязи меча и тут же отпрянула, дернула ремешок набедренного доспеха.

— Иначе что? — мои губы сами собой сложились в горькую усмешку. — Убьешь меня? Или станешь угрожать мне смертью детей?

— Ради всего святого, Вель! — он фыркнул и раздраженно дернул головой, словно норовистый жеребец. — Прекрати нести вздор. Разве я мог бы причинить зло тебе или детям? Ты ведь прекрасно знаешь меня…

— О, я только думала, что знаю! — протянула я и ощутила на языке привкус горечи. — А ведь это была всего лишь личина… Кто ты на самом деле? Я не знаю о тебе ничего, даже твоего настоящего имени! Кто ты, откуда ты, как сюда попал? Чем ты жил, кого любил, кого ненавидел? Ты никогда не говорил мне… Ты позволил мне узнать о себе ровно столько, чтобы я могла тебя пожалеть — и захотела спасти! О Творец, какую страшную ошибку я совершила!

— Я не просил меня спасать, — холодно возразил он. — Тогда, на Арене. Да, это было твоей ошибкой. Когда меня распинали на диске, тебе не стоило вмешиваться. Теперь ты жалеешь, что я не умер?

— Возможно, жалею, — жестокие слова сорвались с моих губ, и я ужаснулась, осознав, что говорю. — Если бы я знала тогда…

— О да, — губы Джая горько искривились, — Если бы ты знала, ты бы никогда не согласилась помогать мне. Пряталась бы за мраморными стенами своего богатого поместья, заглядывала бы в рот своему красавчику, терпела бы унижения, спала бы, с кем укажут — и со временем из тебя вышла бы образцовая рабовладелица. Такой жизни ты хотела?

Я открыла рот — и не смогла произнести в ответ ни слова. Он был прав, дьявольски прав, но я не могла, не готова была признать его правоту! Если так, почему я чувствую себя обманутой? Почему я чувствую себя виноватой в смерти Диего? Я своими руками открыла клетку с диким тигром, не задумавшись о последствиях…

Но если бы я этого не сделала, если бы Джай не поднял кровавое восстание, южане продолжали бы издеваться над несчастными рабами…

Святой Творец, где же правда?

— Я сочувствую твоей утрате, — сухо заключил Джай, наблюдая за моими внутренними терзаниями, — но сейчас ты должна поехать со мной и исполнить свой долг.

Не говоря больше ни слова и не обращая внимания на мои протесты, он схватил меня за руку и буквально выволок за ворота. Вуна близ кареты не оказалось, дверцу передо мной услужливо открыл один из повстанцев. Забравшись внутрь, я вновь ощутила тошнотворный запах крови, хоть и не такой отчетливый, как прежде. С безотчетным страхом посмотрев на сиденье, где сегодня умер Диего, я заметила, что кто-то из домашних слуг постарался привести в порядок пурпурный бархат, отчистить его от багровых пятен. Видимо, получилось не слишком хорошо, поэтому поверх сиденье застелили плотным гобеленовым покрывалом.

К счастью, Джай не потерял совесть настолько, чтобы соваться вслед за мной в карету. Сквозь прореху в задернутых занавесках я увидела, как он поспешно облачился в принесенную молоденькой рабыней одежду, заново затянул вокруг пояса перевязь меча и вскочил на коня.

Я плотнее задернула занавески, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.

Когда карета остановилась, Джай спешился, открыл дверцу и предложил мне руку, чтобы помочь выбраться, но я проигнорировала ее. Подобрав юбки и опираясь на бортик, выбралась наружу сама.

Он смолчал, но от меня не укрылось нервное движение плеча, означавшее крайнюю степень недовольства. В таком же молчании меня повели по прохладным коридорам мраморного здания с высокими потолками и резными круглыми колоннами. Впереди уверенным шагом шел Джай, одетый теперь в рабскую одежду — груботканую холщовую рубашку и просторные штаны — и обутый в простые истертые сандалии. Однако прямая осанка, горделивая посадка головы и свободный разворот плеч выдавали в нем многолетнюю военную выправку.

Поразительно, как он преобразился. Если раньше он пытался создать видимость покорности, лишь время от времени источая скрытую угрозу, то теперь от него веяло самой настоящей опасностью и беспощадностью. В самом деле, я ничего толком не знала о нем…

А теперь и не хотела знать.

Позади нас вышагивали вооруженные повстанцы — такие же бывшие бойцовые рабы, как и Джай, разве что смуглая кожа выдавала в них уроженцев южных земель.

Я совершенно запуталась в лестницах, переходах и длинных коридорах, которые то и дело сменялись круглыми залами: с роскошной мебелью, сводчатыми альковами, зимними садами и даже бассейном. Удивительно, как Джай здесь ориентировался? Сомневаюсь, что он бывал в Сенате до сегодняшнего дня…

Внезапно он остановился, с глухим звоном извлек из ножен меч и толкнул широкую тяжелую дверь. Шагнув внутрь первым, он быстро осмотрелся, а затем позволил войти мне. Помещение оказалось не таким уж большим: почти все его убранство составлял массивный овальный стол из белого дерева, за которым в удобных бархатных креслах с мягкими подлокотниками сидели восемь человек. Пятеро поникших и угрюмых мужчин, один совсем зеленый юнец и две женщины — перепуганные и заплаканные. Все они были мне хорошо знакомы, не далее как сегодня я почти всех видела на Арене, и все же я едва их узнавала. Исключение составлял мужчина средних лет, сидевший в отдалении за письменным столом и отчаянно пытавшийся слиться со стеной — его я никогда прежде не видела. Должно быть, писарь на службе у законников…

С некоторым облегчением я отметила, что супруг Лауры и добрый друг Диего, Пауль Эскудеро, жив — и даже, похоже, не ранен. Дон Леандро Гарденос, человек почтенного возраста и довольно либеральных взглядов, которому я всегда невольно симпатизировала, также был жив и невредим.

Зато присутствие донны Бланки Гарриди, донны Доротеи ла Калле и молодого Стефана ди Альба красноречиво свидетельствовали о том, что почтенные доны Эстебан, Алонзо и Марио мертвы. В голове пронеслась довольно странная мысль, что о кончине именно этих донов я не стала бы слишком сожалеть: уж очень ярыми приверженцами радикальных взглядов они были и отличались особой жестокостью по отношению к рабам. Вслед за этой мыслью явилась и другая, заставившая меня нахмуриться: погибших донов объединяло еще кое-что… но голос Джая прервал мои размышления:

— Господа сенаторы, прошу поприветствовать донну Вельдану Адальяро. Теперь вы можете начинать.

— Ох, моя дорогая, — поднялся со своего места дон Леандро, подошел ко мне и по-отечески сердечно заключил в объятия. — Мне так жаль. Смерть Диего — большая утрата для всех нас.

— Нам всем жаль, — мрачно произнес Пауль, и его черные глаза метнули молнии в сторону Джая. Словно бросая ему вызов, Пауль тоже покинул свое место, обошел вокруг стола и церемонно поцеловал мне руку.

За овальным столом поднялся приглушенный ропот, но тут же стих, когда мои конвоиры позади захлопнули дверь. Господа вновь заняли свои места, я же примостилась в пустующее — между донной Доротеей ла Калле, то и дело прикладывающей белоснежный платок к покрасневшим глазам, и доном Леандро Гарденосом. Напротив меня оказался перепуганный до смерти юноша, новоиспеченный сенатор ди Альба. Я с гадким чувством неприязни припомнила, как он расстреливал из лука живого человека, превращенного в тренировочную мишень.

— Это правда, нам всем жаль, — отозвался Джай. Однако в тоне, которым были сказаны эти слова, не слышалось ни капли сожаления. — Всех этих смертей можно было избежать, если бы однажды вы вняли голосу разума и приняли условия севера. Что ж, теперь в ваших силах, господа сенаторы, предотвратить дальнейшие несчастья.

— Чего вы хотите от нас? — спросил сенатор Карлос Лидон, человек почтенных лет с усталым лицом и проседью в длинных вьющихся волосах. Насколько мне было известно, Диего не водил с ним близкой дружбы, считая того слишком мягким в вопросах внешней политики.

— Я думал, это очевидно, — развел руками Джай. — Сегодня, в этом кабинете, вы примете закон об отмене рабства в Кастаделле. Вместе с небольшим списком других первоочередных законов.

Один из повстанцев, стоявших за его спиной, услужливо передал ему свиток из плохо выделанной бумаги. Такую же бумагу — самого низкого качества — Джай использовал для того, чтобы вести для меня учет рабов в тренировочном городке. Против воли я поддалась любопытству и взглянула на документ, который Джай успел развернуть. Я могла бы поклясться, что в ровных, аккуратных рукописных строчках я узнала почерк Аро. Выходит, Аро тоже был посвящен в тайны Джая.

— Мы тут выдвинули несколько требований, не терпящих отлагательств, — Джай обвел тяжелым стальным взглядом сенаторов. — Первый пункт, разумеется, — отмена рабства и наделение бывших рабов статусом полноправных горожан. Второй пункт — создание двухпалатной законодательной системы. Вы, уважаемые доны и донны, представители благородных семейств Кастаделлы, остаетесь в верховной палате Сената — и ваши решения по-прежнему будут главенствующими. Нижнюю палату образуют представители не столь родовитых сословий, — Джай криво усмехнулся углом рта. — Эта палата ожидаемо станет более многочисленной: в ней, как вы уже поняли, будут представители из бывших рабов, малоимущих горожан, а также ремесленных, земледельческих, торговых и прочих трудовых объединений. Нижняя палата примет на себя обязанность выносить решения, принятые на общих советах, на рассмотрение верховной, контролировать законность их обсуждения и заверять либо отклонять принятые вами законопроекты. — Джай со значением обвел взглядом присутствующих, остановившись на каждом.

Несколько мужчин возмущенно фыркнули, донна Бланка вжалась в кресло, а юная донна Доротея, которая снова была беременна от своего уже покойного мужа, затряслась и опустила глаза.

— Третье. Всем повстанцам, принимавшим участие в государственном перевороте, должна быть дарована амнистия, независимо от тяжести преступления, которое они могли совершить сегодня.

За столом вновь поднялся ропот, на этот раз более громкий, чем прежде.

— Да вы смеетесь над нами! — воскликнул раскрасневшийся от гнева дон Хуан Толедо. — То есть, ваши дикари и головорезы продолжат беспрепятственно бесчинствовать на улицах города?

— Бесчинствовать никто не станет, — сердито отрезал Джай, метнув взгляд в его сторону. — Я возьму под личный контроль безопасность Кастаделлы. Амнистия коснется только преступлений, совершенных сегодня во время восстания — можно сказать, вынужденных. С завтрашнего дня к этим людям закон будет применяться со всей строгостью и без исключений.

— Значит, сегодня им можно продолжать убивать честных горожан, насиловать наших женщин, грабить наши дома, — не унимался дон Хуан, — и оставаться безнаказанными?

Я с отстраненным интересом перевела взгляд на Джая. Наше поместье, похоже, не слишком пострадало во время переворота, если не брать в расчет несчастных аркебузиров. Никому из домашних рабов или прислуги повстанцы не чинили препятствий, никто не досаждал ни мне, ни донне Изабель… Но что происходило в это время в других домах?

— Мы должны проглотить то, что вы сотворили сегодня?! — поддержал дона Хуана Пауль Эскудеро. — А кто ответит за смерть четверых сенаторов? А кто ответит за смерть дона Вильхельмо и остальных, о которых мы еще не знаем?

— Они получили по заслугам, — холодно ответил Джай. — Кто сеет жестокость, получает жестокую смерть.

— Не забудьте о своих словах, юноша, — раздался тихий, но отчетливый голос дона Леандро Гарденоса. — Сегодня вы ступили на скользкий путь крови и разрушений. Опасайтесь того, что ожидает вас в конце этого пути.

— Благодарю вас, я не забуду, — с ехидным смешком ответил Джай. — Четвертое. Городские амбары и продуктовые хранилища временно перейдут в распоряжение повстанцев. Город должен кормить людей, у которых сейчас нет ничего, кроме разорванных цепей. Месяц, два или три — сколько потребуется, чтобы люди обрели возможность добывать себе пропитание честным трудом. Под ведомством муниципалитета должны быть сформированы пункты, где бывшие рабы смогут получать необходимую помощь и предложения о найме.

— О найме! — фыркнул доселе молчавший дон Аугусто Месонеро, молодой стройный человек, чем-то отдаленно напоминавший Диего. — Что за ересь ты несешь, раб! Кто в своем уме станет нанимать на работу тварей, поднявших руку на своих господ?!

— Я не раб, — спокойно ответил Джай. — То, что у людей обманом и силой отобрали свободу, не дает вам права обращаться с ними как с животными. Вы, благородные господа, вначале попробуйте обойтись без рабского труда в своих поместьях. А затем уж — милости просим в муниципалитет, за наемными работниками.

Его голос теперь зазвучал хрипло. Мне вдруг подумалось, что Джай, должно быть, сегодня сорвал его, пытаясь руководить толпой ослепленных яростью людей. Но я тут же отогнала от себя эту мысль и перевела взгляд с него на донну Доротею, по бледному лицу которой не переставая катились слезы. Я не должна жалеть его. Не должна. Моя жалость обходится людям слишком дорого…

Джай дождался, пока утихнет очередная волна ропота, прочистил горло и продолжил свою речь.

— На эти нужды представители правящих и богатых семейств обязуются также выделить десятую часть своих накоплений — в основном, в виде продуктовых запасов.

Никто не возразил, хотя я ожидала новых возмущений. Я обвела взглядом присутствующих за столом сенаторов и сенаторских вдов: кто-то до сих пор не мог оправиться от потрясения и смириться с происходящим, а чьи-то лица пылали праведным гневом. Дон Леандро вдруг положил теплую сухую ладонь мне на запястье, и я с благодарностью посмотрела ему в глаза.

— Пятое. Оборона города временно будет передана повстанцам — под мою личную ответственность, — продолжал зачитывать Джай. — Со временем мы вместе проведем военную реформу, с учетом огромного количества освобожденных рабов. Шестое. Городской Сенат объявит о вооруженном нейтралитете города. Кастаделла прекратит подчиняться приказам из столицы, посылать свои военные формирования на оборону государственных границ — на время урегулирования правовых коллизий в связи с принятыми здесь решениями.