Раз — попаданец, два — мерзавец

Глава 9 САША ЕГОРОВ

Ничего особенного Юрий мне не сообщил, а может, у меня создалось такое впечатление из-за общей малограмотности.

Оказывается, нынешняя императрица Анна Иоанновна, любовником и фаворитом которой был герцог Бирон, вот-вот должна была упокоиться в бозе, то есть, помереть, хотя и вела очень добродетельный и здоровый образ жизни. Наследовал престол еще не родившийся ребенок ее племянницы Анны Леопольдовны. Но эта племянница была такая причудливая особа, что управлять ею мог разве что Остерман.

Кто таков?

Юрий уставился на меня, как на полоумного.

— Я, между прочим, из деревни сроду не выезжал, — пришлось напомнить.

Он тут же кивнул и прочел мне краткую лекцию. Остерман сделал карьеру при Петре Первом, свалил Меншикова и руководил внутренней и внешней политикой империи при нынешней императрице, а также назначил себя канцлером. Зная о возможном будущем Анны Леопольдовны, особенно если она родит императора, он уже сейчас приобрел на нее влияние и…

В этот момент Юрия перебили. В окошко кареты заглянул какой-то человек и сказал:

— Слово и дело!

Я чуть было не стряхнул его на мостовую, но кучер так поспешно остановил бричку, что мне стало понятно — это неприятные слова.

Правда Смилянич особо не волновался, только приказал кучеру:

— Вези, куда скажет.

— А что? А куда? — спросил я.

— Из Тайной канцелярии, — тихо объяснил Юрий. — Опять Ушаков либо Шешковский что-то напутали. Но не можем же мы открыто не подчиниться. Вот идиоты!

Тогда я не знал куда нас завернули, это позже я узнал о Тайной канцелярии. При одном упоминании об этом учреждении приходили в ужас не только простые люди того времени, но и высокопоставленные лица, имевшие доступ к самой государыне.

О Тайной канцелярии ходило множество слухов. Об ужасах, творившихся там, говорили с опаской. Рассказывали, что там пощады не дают никому. Истязали, мучили людей, вытягивали на дыбе, жгли огнем и драли плетьми… Если бы я был в курсе, куда мы едем, выпрыгнул бы из брички. А Юрий, не подозревавший, что князь Прозоровский не ведает того, о чем знает последний мужик в его бывшей деревеньке, наверняка поражался моей выдержке.

Но все же, когда нас ввели в большую, низкую комнату с кирпичным полом, освещенную тусклым фонарем с огарком сальной свечи, мне стало очень не по себе. Зато Смилянич был очень раздражен и зло посмотрел на сидевших за столом двух человек.

Один из них, пожилой, с бритым лицом и в немецком парике, нюхал табак из золотой табакерки. Другой был гораздо моложе и противнее на вид. Их звали Ушаков и Шешковский, и многие графья и князья падали им в ноги. Но Юрий подошел вплотную к столу, сердито фыркнул и спросил:

— Со своими дыбами хотите познакомиться?

На сидящих перед нами это не произвело впечатления, арестованные бывало вначале куражились. Но Юрий говорил по существу.

— Наше дело не только государынино, а и ради герцога, а вы палки в колеса ставите, внимание посторонних к нам привлекли? Ужо я вас! «Слово и дело» на вас самих, межеумков!

— Смилянич? — спросил пожилой.

— Да.

— Прозоровский?

— Да.

— Удавить растяпу «языка», — сказал пожилой более молодому. — А вы, господа, понимать должны: лес рубят — щепки летят, — и он ловким движением достал откуда-то и подвинул через стол к Юрию увесистый мешочек. Смилянич молча взял его, кивнул мне на дверь, и мы покинули страшное заведение.

— Мздоимцы чертовы, — усмехнулся Юрий. — Всех по себе меряют. Мерзкие деньги, а не возьми я их, даже герцог бы во мне усомнился.

— Они тебе взятку дали! — догадался я.

— Ясное дело. А бедолагу, что нас сюда завернул, уже прикончили, чтоб не сболтнул где об их провинности. Эх, жизнь… Ну ладно, на чем я прервался? Да, на Остермане. Итак, Остерман императрицей и ее племянницей вертит, а вот дочь Великого Петра, принцесса Елизавета, Остермана терпеть не может. Действует он всегда не сам, а с помощью других. На ту же Анну Леопольдовну влияет посредством графа Линара.

Юрий посмотрел на меня с сомнением и рассказал о Линаре. Этот граф был саксонским посланником и весьма приятным для дам мужчиной, работавшим в одной упряжке с послом Австрийской империи. В них для племянницы нынешней императрицы сильная поддержка. А вот Бирону по душе Елизавета Петровна как более предсказуемая государыня. Но она заигрывает с гвардией, а гвардейцы, если посадят ее на трон, Бирона не потерпят. Даже сторонники Анны Леопольдовны его уничтожат, а Петрова дочь — тем паче.

— Поэтому и нужно нейтрализовать Анну Леопольдовну и сделать все, чтобы императрицей стала принцесса Елизавета, но с подачи Бирона.

— И поэтому мы везем Анну Линару, — с вздохом сказал я.

Юрий кивнул.

— Ты особо не печалься, — с неприятной усмешкой проговорил он. — Негоже мне, как родичу, такое молвить, но с Анной я никого сводить бы не стал. Пустая она, жестокая, корыстолюбивая. Хочешь всю правду? Очаровывала тебя только по моей просьбе. И только потому меня слушает, что я ей Линара, а в будущем и короля Августа пообещал. Ты не косись на меня, не косись, князь Дмитрий, я к тебе хорош не только потому, что ты полезный мне человек. У тебя душа светлая, славный ты, сердечный. И пропал бы в Петербурге ни за грош.

— Но почему ты так за Бирона переживаешь? — спросил я. — Он что, лучше этих послов?

— Если будет Бирон, я сделаюсь семиградским володарем.

— А я? — Подумалось, что светлодушевный князь тоже должен быть чуточку корыстолюбивым, дабы не выглядеть полным идиотом.

— Дева Мария, я разве тебе не сказал? Ты ж теперь посланник в Саксонии.

— Упс… приплыли — суши весла, — пробормотал я. — Какой из меня посланник? Ни ступить, ни молвить не умею.

— А чего там уметь? Обещай Линару императрикс Елисавет, и льсти графу Брюлю. На остальных можно внимания не обращать.

— Императрикс я понял. А кто такой граф Брюль?

— А это, дорогой мой князь Дмитрий, самый опасный человек при саксонском и польском дворе.

— И польском?

— Так ведь король Август именно в Польше король, а в Саксонии он так… незначительный правитель. Нам главное Брюля переиграть. Он там всё и все… Тс-с, вот она!

Я невольно оглядел улицу, не понимая, кто заставил заволноваться хладнокровного Смилянича. И сразу увидел ее. Она ехала верхом в мужской одежде. Но даже в штанах была стопроцентной женщиной, которую нельзя не заметить: рослой и крупной, с высокой грудью. На ее пышных волосах не было пудры, а лицо ее разрумянилось не от краски, которой здешние женщины густо малевались. Большие голубые глаза сияли, лицо было властное, гордое и самоуверенное.

— Принцесса Елизавета, — подсказал незнайке князю Дмитрию Смилянич, но я вот именно так и подумал, что это не Анна Леопольдовна или другая царственная особа, а дочь Петра Первого, которую мы собирались посадить на престол. И эта принцесса тоже смотрела на меня. Точнее, она посматривала и на Юрия, но так, между прочим, а главной целью ее взглядов был я. Мне даже стало приятно, что такая женщина, у которой и из-за ее внешности, и из-за происхождения кавалеров наверняка хватает, обратила внимание на мою скромную особу. Ведь рядом был, например, Юрий, а я самокритично понимал, что он куда красивее меня. Но раз она все-таки смотрела на князя Дмитрия, а не на будущего семиградского володаря, я привстал и кое-как раскланялся с ней. А она подъехала к нашей бричке.

— Давай-давай, — прошипел Юрий.

— Что?

— Постарайся ей понравиться.

— Зачем?

— Дурак.

Тут принцесса оказалась возле нас, и блиц-инструктаж прервался.

— На променаде? — спросила она.

— Уи, дюшесса, — ответил Смилянич, когда ни принцесса, ни он не дождались от меня даже звука. Я понимал, что выгляжу ослом, но почему-то из головы вылетели все слова. Красивые женщины всегда действуют на меня парализующе.

— Все в беспокойстве из-за самочувствия государыни, даже на охоту не с кем поехать, — проговорила принцесса Елизавета, продолжая смотреть на меня.

— А я не умею охотиться, — выпалил я. — Но в теннис играю. Хотите научу? То есть, хотите, принцесса?

— В теннис?

— Это такая игра с небольшим мячиком.

— Ах, знаю, мне Лесток рассказывал. Вы во Франции бывали?

— Я вообще нигде не бывал, даже в Петербург только на днях приехал.

— Но герцогу курляндскому уже визит нанесли, — многозначительным тоном проговорила она.

— А как я мог отказаться?

Она тихо рассмеялась.

— Да, верно, никак, — слегка кивнула. — Ну что ж, приходите нынче же вечером, учите меня игре в мяч.

И рассмеялась опять, удаляясь от нас.

— Ну, князь, не быть тебе посланником, — сказал Смилянич, провожая принцессу взглядом. — Какая удача!

— В смысле?

— Будешь ее любовником.

— Любо… Ты за кого меня принимаешь?

— За мужчину. А у тебя с этим что-то не так?

— У меня все в порядке, но нельзя же просто…

Юрий выразительно пожал плечами:

— У тебя, князь Дмитрий, привычка все усложнять. Женщина сама назначила тебе свидание, а ты ломаешься.

— Я не ломаюсь, но что я ей скажу?

— Боже, — поднял Смилянич глаза к небу, — ты это видишь и слышишь? Так почему ты молчишь? Ну, хорошо, князь, слушай и запоминай, а то действительно заставишь бедную принцессу в мячик играть.

— А если узнает эта… как ее… государыня? Не рассердится?

— Обрадуется! Кто ты? Заморский принц или сын Петра? Обычный бедный князь даже без имения и видов по службе. Ей именно такие полюбовники для Елизаветы Петровны и нужны.

— Ну, спасибо.

— Ты спросил — я ответил.

— Я не о том. Вернее, именно о том. Чтоб за ней ухаживать, нужно богатым быть. У меня денег даже на цветы нет! Вернее, на цветы есть, двести рублей я еще не потратил. Но она ведь принцесса, любит дорогие подарки.

Юрий вздохнул.

— Я когда тебя слушаю, князь Дмитрий, всегда внутренне смущаюсь. Насколько же ты, чисто по-человечески, лучше меня. Нет, действительно, любому, кто к ней в случай бы попал, такая мысль и в голову бы не пришла. С принцессы бы тот обормот деньги тянул, хоть у нее их не так уж и много. А ты вона как — цветы.

Он достал из кармана мешочек с взяткой из Тайной канцелярии:

— А об этом забыл? Тут, я думаю, не медные грошики, а кое-что повесомее. Держи! Деньги мерзкие, но пойдут на хорошее дело.

Я взял мешочек. В голове поднялась такая кутерьма, что уже ничего не соображал.

— Так что же, мне и правда к ней вечером ехать?

— Даже если бы обычная женщина пригласила, отказаться невежливо. А тут — принцесса.

— Невероятно! Странно как-то! Почему ты ей не понравился?

Юрий мечтательно улыбнулся:

— Я и сам гадаю — почему? Ты оглянись.

Я огляделся.

— Ну?

— На людей смотри.

Я посмотрел.

— И что?

— На мужчин глянь.

Я глянул.

— Ну и что? Красивые и военные. И что?

Юрий уже откровенно смеялся:

— Во-о-от! Красивые и военные. Самое то, что любит принцесса Елизавета. Но она увидела тебя и не посмотрела больше ни на кого. Действительно, странно! Но нам эта странность на руку.

— А если она до вечера посмотрит еще на кого-нибудь? — засомневался я.

— Не посмотрит, это серьезно, мне со стороны видней. И я не помню, чтобы она на людях так улыбалась, а тем более, смеялась.

Я опять огляделся. И вдруг заметил, что красивые военные поглядывают в нашу сторону. Некоторые из них — те что при шпагах и другом холодном оружии — как бы машинально поглаживали рукоятки. Кажется, они разделяли мнение Смилянича и это им не нравилось.

— Слушай, Юрий, научил бы ты меня фехтованию. Тут, я вижу, без этого не обойдешься. Да и принцесса, если узнает, какой из меня вояка, засмеет.

Не мог же я прямо сказать, что по-настоящему испугался. Но мысленно тут же пообещал себе купить пистолеты и кинжал, с ними тем или иным способом, но разберусь быстрее.

Вот так я не поехал в Европу. Но обо всем, что происходило при саксонском и польском дворах мне подробно рассказала Леся. Уж она-то если и была детонатором, то детонатором с головой покрепче, чем у меня.

А я подружился с Елизаветой Петровной.

Того, о чем любят читать эротоманы, на первом моем свидании с принцессой не произошло. И на втором тоже, и на десятом. Смилянич оказался прав, принцесса меня полюбила, а настоящая любовь вначале стыдлива. Поэтому тридцатилетняя страстная женщина краснела, как девчонка, и меня тоже вгоняла в краску. От смущения я сболтнул, что не умею фехтовать, и она… принялась меня обучать. В общем, это были самые изматывающие свидания в моей жизни, даже Смилянич как-то не выдержал:

— Да ты, князь Дмитрий, похудел. Ну и пылкая же баба!

А когда я рассказал ему, что устаю не от любви, а от фехтовальных упражнений, он хохотал, как сумасшедший:

— Вот это я понимаю — принцесса! Мне бы такую!

В общем, царила вокруг тишь да гладь, которую нарушали только наши с Елизаветой Петровной уроки, да мои стрелковые тренировки на задах дома генеральши Загряжской. Все — и мы со Смиляничем в том числе — ждали разрешения от бремени племянницы государыни, ведь только тогда можно будет определиться: кто, с кем и за кого.

На самом деле только так говорится: тишь да гладь.

Продолжали кричать «слово и дело», после чего обвиненных тащили в Тайную канцелярию допрашивать и пытать.

На придворных куртагах, то есть приемах, куда имели доступ только придворные и генералы, императрица Анна Иоанновна выходила с герцогом Курляндским и ближайшей свитой, одаряя всех милостивой улыбкой или с плаксивым выражением своего толстого, отекшего лица. Государыня садилась в кресло и беседовала с Бироном или подзывала к себе по очереди тех, кого желала осчастливить своим разговором. Остальные старались улыбаться и делать вид, будто говорят между собой. На самом деле они внимательно следили за тем, что делалось возле кресла, тревожно водили глазами и старались угадать, кто нынче в милости, чтобы повертеться возле него, и на кого нынче смотрят косо. Как всегда одинокая, избегаемая всеми, стояла отдельно гордая Елизавета Петровна, дочь Петра Великого.

По Невской першпективе, по бревенчатой мостовой катили кареты с позолотой, на высоких стоячих рессорах, с зеркальными стеклами, запряженные четверкой, а то и шестеркой лошадей. Всегда с форейторами, которые криком и кнутом прокладывали богачам дорогу. Им уступали путь кареты попроще — берлины и брички. А вот просто телеги и обозы с кладью, товарами и зерном иной раз и перегораживали мостовую несмотря на ругань с барских экипажей.

По обеим сторонам першпективы двигалась пестрая толпа, где уже привыкли кроме русских и европейских лиц видеть халаты татар, персов, чалмы турок и даже наряды китайцев.

Благородные дамы и барышни, хотя и не сидели затворницами, как в допетровскую эпоху, пешком по улицам не ходили. Они ездили в экипажах и гуляли в Летнем саду, на Царицыном лугу, среди цветов и кустов, и в собственных садах. Бывало шустрая горничная или слуга приносили им записки от кавалеров, что уже не считалось нарушением хорошего тона.

За Фонтанкой, за исключением самого берега реки, вдоль которой располагались дворцы богачей, гулял по кабакам простой, как называли его тогда, подлый народ, иногда «буйствовал», то есть, безобразничал. В трактиры и рестораны того времени, заведения «почище», называвшиеся со времен Петра Первого гербергами. Приезжали туда баре в кафтанах немецкого покроя, что служило признаком очевидной солидности, и шалопутные модники того времени, которые носили французские фасоны. Не пропускали герберы офицеры в своих высоких ботфортах, треугольных шляпах и мундирах с красными отворотами. Там не было простонародного «буйства», а только благородные «шкандалы».

По сторонам дорог, рос густой лес, где «шалили» разбойники.

И твердо уверенный, что снимаюсь в кино, и уже подозревающий правду, я конечно, не все видел в этом июле тысяча семьсот сорокового года, а еще меньше о нем знал. Догадывался: это не постановка, не игра в том смысле, что могу переодеться в свою прежнюю одежду и отправиться домой, в свой родной город, если он у меня был.

Но зачем тогда меня сюда поместили? Какая польза от парня, который сведений из учебников об этом времени помнит мало, а в реалиях и интригах здешних разбирается хуже, чем… да что говорить. То есть, какие-то телодвижения я делал и делаю, бумаги у саксонского курьера забрал, с дочерью Петра Первого общаюсь. Но все это под руководством Смилянича. Сначала с увлечением и в святой уверенности, что импровизирую, как артист, а в дальнейшем только потому, что мне деваться некуда.

Ну, хорошо, предположим, так и надо. Допустим, в этом и заключается мое задание здесь — осуществлять чужие планы.

Но ведь тот же Аркадий Матвеевич может сказать:

— Егоров, вы не справились. Задание вы не выполнили, и по нашему договору вам ничего не полагается. Мы его расторгаем, можете быть свободны.

Я начну что-то бормотать об отсутствии полноценного инструктажа, о том, что только успел поставить подпись, как оказался на, так сказать, рабочем месте, и никто ничего мне больше не сообщал. Что «известный и богатый дворянин» оказался бедным князюшкой на побегушках. А они мне «врежут»:

— Кто вам виноват, что сразу же не поинтересовались подробностями и конкретностями. Никто не обязан лезть вам в голову и разбираться, что вы знаете, а что — нет. Работа не выполнена. Прощайте.

Короче говоря, скажут все, что говорит в таких случаях начальство.

И это еще полбеды. Но ведь я не знаю, сколько проторчу в этом одна тысяча семьсот сороковом году!

А если останусь здесь и в сорок первом, и в сорок втором? Пока житье мое здесь не худо, но, как я уже понял, это просто чудо. О чудесах позже. Но о житье своем в двадцать первом веке я не позаботился, никого не предупредил, что какое-то время буду отсутствовать. Что будет с моей квартирой, что будет с моими временными, но подработками в музейных фондах? Что будет вообще с гражданином Александром Егоровым?

Никаких пунктов об этом я не помню, тогда мое внимание было сосредоточено только на вознаграждении. Я не воспринимал слова Аркадия Матвеевича буквально. Под влиянием телефонного разговора, заманившего меня в театр «Палитра», я сочинил и сам себе потом рассказывал сказочку о съемках фильма. Кроме пунктов о вознаграждении, я ничего из договора не помню! А что если там нет больше никаких обязательств по отношению ко мне, зато в случае неудачи я обязан выплатить большую сумму штрафа или неустойки?! А что если я должен возвращаться отсюда за огромную плату или вообще своим ходом?!

Весь в холодном поту я вскочил с постели. Было темно, издалека доносился шум из крыла дома, где куролесил поручик Майский. В углах голосили сверчки и скреблись мыши. А я стоял, ослепленный открывшейся мне хрустальной ясностью.

Саша Егоров был чужой в этом дне, месяце, году, веке. Но до сих пор его мало волновали бытовые, моральные и прочие здешние отличия от времени, из которого он стартовал. Иногда он их замечал, но чаще всего они скользили по поверхности его восприятия, давая ему невероятную возможность находиться в незнакомой среде и обстановке, не отвлекаться испуганно и напряженно на каждую мелочь, неважную для его миссии.

Он понимал язык и не удивлялся, что воспринимает его в переводе на не слишком правильный литературный русский конца двадцатого — начала двадцать первого века. Он разумел, что очень хорошее отношение к нему Смилянича и Елизаветы Петровны ничем особым в нем не вызвано, но его это мало трогало. Он даже не боялся заболеть в этом веке без антибиотиков и болеутоляющих средств и умереть, например, от холеры.

Он почти ничего не помнил из своей жизни в двадцать первом веке.

Теперь я все это осознал.

Так было до сих пор и так будет в дальнейшем. Мне обеспечена максимальная психологическая и физическая безопасность, чтобы успешно выполнить странное задание: подчиняться обстоятельствам, которые зависят от других людей, но незаметно для них и для себя быть веткой в течении ручья, пылинкой в точном механизме, банановой кожурой под каблуком.

Я изменю ход событий, даже не заметив этого, не задумываясь, и меня невероятно щедро вознаградят.

Нащупав в полумраке на столе кувшин с молоком, я сделал несколько глотков. Потом шикнул на сверчков и мышей, вернулся в постель и спокойно заснул.