Раз — попаданец, два — мерзавец

Глава 4 ВЫРНИКУШ И НАМЫСТЫНКА

— Завтра вечером за курьером поедет Беренклау и будем ждать от него вестей, — сказал Юрий. — Но тебе тесно у меня, князь Дмитрий, я нашел тебе квартиру. Есть тут молодой поручик Майский, не особенно знатный и не богатый человек, но родня генералу Загряжскому. Кругом в долгах, к вечеру всегда пьяный и часто за всякие истории попадает на гауптвахту. Но его любят. Только я тебя к нему в жильцы не послал бы, но в его большом доме (собственно не его, а теткином, но тетка все больше в других домах и имениях живет) два крыла. В одном наш милейший поручик куролесит, а другое пустым пусто. Вот там и будешь жить.

Я вдруг подумал, что мне отказаться невозможно, даже если бы поручик Майский куролесил и во всем доме, потому что жить мне негде, денег почти нет, даже одежда с плеча Юрия. Поэтому только кивнул, а Юрий продолжал говорить:

— Я вижу ты и слуг не взял с собой. Ну, да это дело поправимое. Есть тут мой ближний человек. Но это так говорится «ближний человек», по привычке. Дома, в родительской усадьбе, при семействе одни селяне остались, на стол Богута-огородница супницы и блюда чёрными, зашкарублыми руками подаёт. Да ещё сегодня эти селяне здесь, а завтра погрузят узлы и скрыни на возы и — эгей, только их и видели! И ничего удивительного. Лучше в степях сабелькой помахивать или на балах вольсы танцевать или пахать чернозёмную целину, чем сидеть в старом замке возле зелёного омута и среди буераков.

Я молчал, ошеломленно пытаясь представить мир, в котором Богута-огородница с чёрными, зашкарублыми руками вдруг начинает танцевать на балах вольсы.

— Так что многим людишкам все позволялось, ведь всыпать батогов приказать было некому. Вот и досталось мне ближних людей от отца только двое. А обижать Вырникуша никак нельзя, он сам кого хочешь отхлещет саблей плашмя, а то и заклятье какое наложит. Балуется он волшбой.

— Кто-кто? Вырни-кто?

— Вырникуш, ты его еще не видел. Он вроде моего дядьки-воспитателя был, а сам на все про все. Он черкас[3], но я иногда думаю — турок или индус. — Юрий криво усмехнулся. — А самое главное, не плюй в колодец, говорит пословица. Разве не Вырникуш раздобыл отцу чудесный палаш, в меру тяжёлый, в меру уравновешенный, ещё и с вытравленной древней надписью? Когда я по юношеской дури запалил коня, напоив его, разгорячённого в реке, разве не Вырникуш пощупал коню храпы и чрево, достал из сумки какие-то корешки, пошептал — и конь словно и не хворал! Говорил Вырникуш, что отец мой его от смерти спас, потому он нам служит. Но когда и как было дело спасения, в такие подробности не вдавался. И отец молчал. Возможно, не стоит интересоваться, — завершил Юрий рассказ. — Так что у меня только Вырникуш и еще один человечек. А денщик мне из нестроевых солдат полагается. Но в доме у Майского прислуга для тебя найдется.

Так что не прошло и часа, как я оказался в доме не то поручика Майского, не то его тети-путешественницы.

Сразу после приезда в Петербург я от волнения, избытка новых впечатлений и в ожидании бала и встречи с Анной Клингой почти не воспринимал окружающее. Теперь же, когда денщик Смилянича вез меня в бричке, я уже смог кое-что осмотреть. Меня поразило, что Петербург совсем не был похож на город, а представлял собою как бы отдельные усадьбы, находившиеся, словно в деревне, в близком соседстве. Может, так было не во всем Петербурге, но другого я не помнил.

Дом, где я собирался квартировать, оказался большим, но деревянным. Мы поднялись на скрипучее крыльцо под высоким козырьком, и денщик Смилянича постучал тяжелым бронзовым кольцом на двери. Стучать пришлось долго, но, в конце концов, меня впустил хромой слуга и даже взял у денщика мои вещи. Я еще подумал, что встречал много хромых и вообще инвалидов. Из-за турецкой войны их столько? Потом к нам присоединилась сварливая ключница Маланья, и мы поднялись на второй этаж. В доме пахло плесенью и мышами.

Маланья определила меня в комнату, показала, где что, а потом застелила огромную, как футбольное поле, постель с помощью какого-то хитрого приспособления в виде длинной палки с крючками на ней. Девчонка лет десяти доставила мне тазик, керамический горшок с ручкой и большой кувшин с водой. Я не сразу сообразил, для чего должен служить горшок. Только после поисков уборной и воспоминаний о малолетнем племяннике, понял, что это и есть унитаз.

Потом та же девчонка принесла пирог с рыбой и кружку пива.

А через некоторое время и Вырникуш появился.

Я как раз повесил в огромный, как небоскреб, шкаф два дареных костюма и рассматривал свой дорожный, приведенный Беренклау в частичную негодность. Кафтан, камзол и рубашка всего лишь потеряли свой свежий вид, но штаны злодей умудрился порвать на самом видном месте, и Марфушкина штопка его не спасала.

Вырникуш вошел, поклонился, представился. Был он невысоким, загорелым, жилистым и носил темные висячие усы с сильной сединой. Голова его, когда он снял смушковую шапку, оказалась бритой. Сказал Вырникуш, что Юрий прислал его спросить, хорошо ли я устроен. Я сказал:

— Да, хорошо, но вот этот костюм…

Он осмотрел швы, галун и дырку.

— Можно распороть и опять зашить.

— Можно, — вздохнул я, — если потом в глухую ночь надевать. Ведь ты пойми: мы в столице!

И я многозначительно посмотрел на Вырникуша: поколдуй! Почему-то после рассказа Юрия я поверил в его магические возможности. Но Вырникуш или не понял взгляда, или для холодного оружия и лошадей у него волшба была, а по одежде он не силён. Да и по оружию… Сколько я не намекал, что мне не помешало бы новое ружьё вместо тяжёлого мушкета, который мне дал Юрий, Вырникуш даже усом не повёл. Только сказал:

— Это точно, мы в столице. Денежки в окно летят.

— Сегодня я был на балу, там люди в бархате, хорошем сукне и золотом шитье. А тут штаны с дырой, — пожаловался я и вздохнул. — Нет, бери их себе или выброси. — Читал я или в кино видел, что слугам одежду давали с барского плеча.

Вырникуш осмотрел штаны, по-хозяйски встряхнул их и сказал:

— А пан Смилянич с вами так хорош, может, он что придумает? Через неделю пришлют ему деньги, тогда попросите у него и новый костюм сошьёте.

Сказал он это так уверенно, что я покраснел до ушей. Вырникуш уехал, а я все не мог успокоиться. Паразит я, стало быть, и нахлебник, а не важный князь. Грустно…

Походил по комнатам, вынес в коридор частично наполненный горшок, чтоб не вонял, сел на огромную кровать и призадумался.

Верно, да, сижу я у Юрия на шее, и даже мысли об этом до сих пор у меня не появлялось. Как-то само собой все произошло. То я был уверен, что кино снимается, то от Анны Клинги голову потерял.

Но все больше убеждаюсь: не шутил солидный мужчина Аркадий Матвеевич, я действительно послан подкорректировать деятельность баб-императриц. Хотя я совершенно не понимаю, как же я могу с тогдашними людьми так свободно говорить. Хоть в истории я ни в зуб ногой, но все же знаю, что тогда говорили и писали по-другому. Ладно, предположим, меня как-нибудь хитро подготовили. Но кроме старой коняги ничего своего у меня нет, даже деньги как-то быстро разошлись.

И тогда ситуация вырисовывается нешуточная: за выполнение задания я получу большие деньги, но сейчас у меня нет даже на хлеб. Если бы не Смилянич, не знаю, что я бы делал. Та сумма, что князь Дмитрий Прозоровский выручил за остатки батюшкиного имения, оказалась недостаточной для появления в столице, где велась совсем другая жизнь и требовалась другая экипировка. А Юрий тоже, судя по всему, не был богачом, к тому же я непонятно почему начал опасаться этого человека. Он за просто так и здорово живешь привез меня в Петербург, взял в денежное дело, познакомил со своей родственницей, красавицей Анной…

Ах, Анна, Анна!

Но все-таки, отчего это у Юрия такое расположение ко мне вдруг открылось? Оно вроде и хорошо, что открылось, сам я даже не дотащился бы до Петербурга. Нищий и беспомощный ты, князь Дмитрий, разве не так? Вдруг до слёз стало жаль себя. Лучше умереть, чем не попасть на очередной бал! Но этот прилив слёз сейчас же пропал. Его сменила бешеная улыбка: достану документы у курьера, стану гвардейцем!

И тут мои кисло-сладкие размышления прервались странными звуками, которые меня сначала немного испугали. Где-то очень близко кто-то плакал, по-детски всхлипывая.

Я почему-то был уверен, что в этом крыле никто, кроме нас с ключницей и девчонкой-служанкой, не проживает. Они мне показались не склонными к распусканию нюней. И тут — на тебе. Честно говоря, я невольно подумал о привидениях. Дом был большой, мрачный, даже снаружи производил неприятное впечатление. Если бы мне было где жить в этой старинной столице, я бы сюда и носа не сунул.

Выглянул в коридор — звуки плача стали громче. Какое, к черту, привидение? Наверняка у этого гуляки-поручика есть семья, и его маленькая дочь плачет от страха в своей мрачной комнате.

Я пошел на звуки и сказал:

— Эй, кто тут?

Плач стих, слышались только сморкания и тихая икота.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

— Да, — ответил мальчишеский голосок.

Понятно, в эту часть мрачного здания забрел маленький сынишка поручика.

— Ну и хорошо, — сказал я. — Не плачь, я сейчас.

И вошел в комнату, из которой слышались всхлипы.

— Ничего я не плачу. А если и плачу, то вам какое дело?

Я в очередной раз чуть не раззявил рот. Потому что это был совсем не маленький сынишка, а совсем даже взрослая девушка. Рыженькая, с белесыми бровями и ресницами, с веснушками так густо покрывавшими ее личико, что они казались выпуклыми, словно гречневая крупа. Унылая была малышка… вернее, не совсем уж малышка, потому как всего на полголовы меня ниже. А платьице на ней было тускло-серое с заплатками на локтях. Служанка? Вполне может быть, а от мрачного дома и неприветливой ключницы заплачешь.

— Да мне вроде как и не дело, — сказал я, — только ты, наверное, боишься темноты?

Она рассмеялась:

— Как такое вам в голову пришло?

Отвечала мне гордо, приподняв остренький подбородок, и я вдруг подумал, что это не служанка, а какая-нибудь родственница поручика или родственница его знакомых, которую он, как меня, согласился поселить у себя.

— Извините, — сказал я, — вы плакали так грустно, вот я и пришел.

Она посмотрела на меня и вдруг кивнула, а слезы так и брызнули из синих глаз:

— Почему я не могу плакать? Разве это запрещено?

— Нет, — сказал я, — не запрещено. Но, может, я вам помогу и…

Она коротко рассмеялась:

— Да чем же вы мне поможете, если вы вроде меня?

— Вроде вас? — растерялся я.

— Так ведь тетка Маланья мне рассказала, что вы приехали из глухой деревни, что отец ваш помер, все его знакомые в опале, и вас тут никто не знает.

Я ощутил горячее желание придушить тетку Маланью и вырвать ее злой язык.

— Не сердитесь, — сказала девушка, — она добрая женщина. Если бы не она, вы бы спали на сырой постели и голодный. В этом гадком городе прислуга добрее господ — вот вам крест!

Раз она так хорошо знала все обо мне и Петербурге, я без церемоний принялся ее расспрашивать. Во-первых, мне все равно нечего было делать, во-вторых, полезно было завести в «этом гадком городе» знакомство с такой информированной и разговорчивой личностью.

Александра Намыстынка или Леся, как звали её когда-то дома, оказалась не такой капризной и заносчивой, как ослепительная Анна, и охотно рассказала мне историю своей жизни.

Ещё весной жила она у южной границы, на тихом хуторе возле берега маленькой речки и думать не думала о столице. Старый отец отдыхал от прежней бранной жизни, принимал гостей — таких же ветеранов. Только изредка Леся могла поехать в городок поблизости, когда справляли чьи-то именины, играли свадьбу, происходили крестины или на похороны. Не слишком весёлые бывали поводы её поездок, но и то хлеб. Виделась с родней и кумовьями отца, танцевала с равными молодцами и простыми дивчатами и парубками.

Здесь, на севере, девушки сидят взаперти и бисером вышивают рассказы о своей доле. Ни побегать, ни повеселиться на свободе. А замуж выходят — как за высокую стену: следи за домом, веди хозяйство, воспитывай детей да покоряйся мужу.

В той стороне, что за западной границей, девушки пляшут на всяких праздниках, ездят на охоту, даже мужей иные сами выбирают, а королями управляют метрессы-фаворитки.

На востоке женщины не хуже мужчин по лесам-степям промышляют зверя и птицу, надолго в глухие места уходят, чтоб драгоценные камни добывать.

А на юге всего понемногу намешано: и свободы, и затворничества.

Леся тряхнула головой.

Тут о нарядах нужно думать, а не о географии. На хуторе у неё таких забот не было, на чердаке пять сундуков со старыми одеждами стояли. Ах, какие чудные платья, кафтаны, шали и кружевные косынки! Но когда раззолоченные кареты остановились у дома папенькиной кумы, заметила Александру, что стояла у дороги, разинув рот, важная дама, генеральша, у которой не было детей и которой девушка понравилась. Была та дама дальней родичкой кумы, еще при первом императоре Петре освоилась в северной столице. Она пообещала Лесиному отцу заниматься девицей, воспитать по-столичному и вывозить в свет. Какой отец станет поперёк счастью дочери?

Но когда Леся хотела взять с собой сундуки с чердака, то генеральша Загряжская отмахнулась:

— В столицу везти сельские тряпки? И не думай!

Только в Петербурге оказалось совсем не так хорошо, как обещала генеральша. Она целыми неделями ездила по гостям, а Лесю оставляла одну в своём доме. Прислуга с воспитанницей не считалась, на её просьбы никто не обращал внимания, иногда ей приходилось самой топить печь, чтобы согреть воды или приготовить себе поесть. Только Маланья была к Лесе добра. От жалоб воспитанницы генеральша отмахивалась:

— Ах, умей себя поставить со слугами, умей приказать!

И уезжала, забыв оставить Лесе денег на жизнь.

А из дому пришли худые вести: отец умер, на хуторе теперь жила его престарелая сестра. Леся осталась у генеральши. В последний свой приезд та сообщила Лесе, что скоро будет бал у какого-то вельможи, на который девушку повезёт подруга генеральши. И опять упорхнула, не подумав, что у Леси нет нарядного платья.

— Что же делать? — грустно спросила себя Леся, перебирая вещи в сундучке, что позволили ей взять из дому. — Продать что-то? Нечего продавать… Ой, что это?

На самом дне сундука лежала маленькая деревянная кукла в пышном наряде и с золотистыми косами. Откуда она здесь? Сундук собирала старая няня, неужели она думала, что Леся в шестнадцать лет станет играть в дочки-матери?

Но все же это была память о родном доме.

Леся схватила куклу и прижала к груди. Да, конечно, это та самая кукла, которую ей дала мама перед смертью. Она, наверное, хотела утешить дочку и потому сказала ей:

— Береги эту умницу-разумницу, она будет тебе помощницей и советчицей. Если трудно будет или совет понадобится, дай кукле поесть, и она тебе поможет.

Леся тогда очень горевала, потом кукла куда-то завалилась, где-то затерялась. Но нянюшка всё-таки нашла.

Слёзы потекли у Леси по щекам. Никого у неё нет на свете, кроме этой куклы и доброй нянюшки. Но няня далеко…

Вот и достала Леся из буфета кусок чёрствого пирога, которым собиралась пообедать, и, посадив куклу на стол перед собой, подала ей угощение, сунула в рот.

— Поешь со мной, не так одиноко будет.

— Спасибо, — ответила кукла. — Чего изволите?

Леся уронила пирог.

Вот такая чертовщинка.

Я с улыбкой покивал:

— Ну вот, а вы плачете… э-э-э… милая барышня. Не все так плохо. И платье уж как-нибудь можно раздобыть. И куколка милая.

Леся посмотрела на меня своими синими глазищами:

— Да платьев тут в шкапах столько, что весь Петербург одеть можно. Я с тех пор уже себе два перешила. Очень даже неплохо получилось, никто и не подумает, что они старые. Я вот чего боюсь.

Дрожащим пальцем она указала на маленькую, размером с пупса, куклу в нарядном платье и кружевной шляпке, что лежала на столе.

— Не понял, — проговорил я.

Леся достала из застекленного шкафчика булку и с видимой неохотой подошла к столу. Потом прижала еду ко рту игрушки.

— Ешь, дорогая куколка, — тихо сказала она.

Что я за десяток часов ни пережил, но тут у меня волосы на голове явно стали торчком. Такого я не ожидал. Кукла защелкала челюстями и скрипучим голоском сказала:

— Спасибо. Чего изволите?