Раз — попаданец, два — мерзавец

Глава 2 ПЕРВЫЙ ДРУГ, ПЕРВЫЙ ВРАГ

На моих глазах Николка с помощью шишек, лучинок, горящих углей и сапога, надетого на трубу самовара, раскочегарил его. Я выпил чашку непривычного на вкус чая, съел два ломтя калача, намазав их медом.

Видя, что я рассматриваю напиток, Якимка виновато поклонился:

— Не сердитесь, добрый барин, чай почти закончился, так я душистые травки подбавляю. Сын в Москву уехал за товаром, тут-то места еще дикие, одним чухонцам здесь раздолье. Немец кофейню хотел держать, так иногда не то что кофий, а муку подвозят плохо. Вот я у него и купил кабак-то.

Глазами я еще ел и пил бы, но чувствовал себя усталым и слабым. То ли сказывалось падение в люк, то ли непривычка к верховой езде, хотя мне приходилось ездить на лошадях, когда бывал у дяди и тети в деревне. Полежать бы…

Я огляделся. Самым подходящим для этого местом было что-то вроде длинной лавки, тянувшейся вдоль стены дома. Раньше я такого не видел, но решил, что это и есть та завалинка, о которой приходилось слышать. Но дойти мне до нее не дали.

Откуда ни возьмись передо мной оказалась низенькая и кругленькая бабуся в соломенном брыле поверх узорчатого платка и в старом кафтане-кунтуше (я слегка удивился тому, что знаю такое название).

— Послушай, молодой-счастливый, — нараспев завела она, — я тебе точно всё расскажу, и что было, и что будет. Дося всё знает, никогда не обманет.

Я хотел отмахнуться от неё. Но подвижное лицо гадалки строило такие смешные гримасы, а тёмные глаза смотрели так озорно и весело, что я невольно улыбнулся в ответ и положил Досе на ладонь монетку. Гадалка тут же уставилась на нее, словно собиралась в ней увидеть всё, что наобещала.

— Э-э, молодой-счастливый, — подняла взгляд, — скучно ты жил, скудно ты жил. Но предложат тебе жить возле шума и блеска. Ты заробел, но яхонтовые очи полонили тебя, агатовые косы оплели твою душу, вот ты и полетишь на огонь, как мотылёк.

Я вдруг осознал, что даже рот приоткрыл от удивления, а Дося опять вгляделась в монетку на своей ладони.

— А всё же больше по сердцу тебе придётся цветок-василёк и ромашка белоголовая. Но это всё сердечное и душевное, баловство до поры до времени, пока большие господа свое слово не скажут. А ты служивый человек станешь, опасность за твоими плечами ходить будет, так помни: молчание золото, слово не воробей, а голова не только для шапки.

Не успел я оглянуться, как гадалки и след простыл.

— Что это она наговорила? — спросил я хозяина кабака, чтобы скрыть смущение.

— Кто ж его знает? — ответил он. — Слишком много наговорила, да мало понятно. Чудная, говорит по-книжному. Не подкупил ли кто её, не научил ли, что и как говорить?

Я пожал плечами: такое мне и в голову не пришло. Зачем кому-то подкупать гадалку, чтобы рассказать мне, которого никто здесь не знает? Я так впечатлился первой частью слов Доси, что пропустил мимо ушей предостережение. Нужно во что бы то ни стало найти зеленоглазую красавицу! Ведь знаю, как зовут человека, который сопровождал кареты!

Остановили меня не разум и осторожность, а усталость и мысль, что я неважный кавалерист и вряд ли догоню кареты. А едут они в Петербург, как и я, там и буду искать.

Приняв это решение, я улегся на завалинке. Марфушка то ли из жалости, то ли по приказу Якимки подсунула мне под голову подушку, набитую душистым сеном. Глаза у меня слипались, я начинал дремать, но мне мешал тихий разговор, который доносился из домика через окошко.

— Завтра посланник отправляет курьера с бумагами. Едет кто-то из его свиты. Или поляк, или саксонец. Бумаги нужно незаметно забрать, пока курьер не пересечет границу.

— А что за бумаги? — Второй голос показался мне знакомым.

— Завёлся, видишь ли, в наших канцеляриях шпион. Где да кто — не наше дело. И без нас поймают. Но то, что он украл, за пределы страны выпустить нельзя. Эти бумаги нужно вернуть во что бы то ни стало! Ты понял? Это поручение, в случае исполнения которого можно надеяться на следующее офицерское звание! Одному это делать несподручно, возьми себе помощников по своему выбору.

— Не извольте беспокоиться, господин майор, бумаги не уйдут.

«Ну и тайны мадридского двора», — подумал я, но неожиданное происшествие отвлекло мое внимание от интересного разговора.

— Опять побирушка, — громко и сердито сказал кто-то во дворе. — Якимка, почему у тебя по двору всякие людишки шастают?

— Какие-такие людишки, господин офицер? Вот барин приехал…

— Не о барине речь. То старая карга бродила, теперь вон, видишь?

— Вижу, — ответил Якимка уже не таким покорным тоном. — Так это же инвалид-солдатик, как же его гнать?

Я приподнялся. Действительно, в воротах стоял однорукий нищий, одетый в рваные остатки форменной одежды. Он опирался на что-то вроде костыля и растерянно оглядывался. Похоже было, что и видит он плохо.

— Добрые люди, дайте водицы испить, — донесся до меня его молодой голос. Надо же, что война с людьми делает, возможно, это парень моего возраста!

— Столько болот вокруг, а не напился, — процедил сердитый голос.

Я, наконец, увидел, кто говорит. Красивый и статный молодой человек лет двадцати пяти в расстегнутом мундире и с красным явно не от загара лицом. Якимка искоса взглянул на него и негромко сказал:

— Марфушка, отнеси воды убогому.

Девочка схватила берестяной ковшик и побежала в угол двора, где виднелся колодезный сруб из бревен.

— Нищих не велено в Петербург пускать, — продолжал сердитый офицер. — Указ был, разве не знаешь?

— Так ведь здесь еще не Петербург, — еле слышно пробормотал Якимка, но у офицера оказался тонкий слух:

— Не Петербург, говоришь? Ну что же, тогда угостим убогого. Эй, девчонка, дай-ка ковш.

Марфушка посмотрела на Якимку, тот еле заметно пожал плечами, и девочка протянула ковшик с водой офицеру.

— Угостим, угостим на славу, так что язык проглотит… — Повторяя эти слова, он взял щепоть земли и кинул в воду, а затем еще и плюнул туда.

Я почувствовал, как лицо мое вспыхнуло от гнева. Якимка с хмурым видом опустил голову, Марфушка испуганно теребила подол юбки.

— Послушай, Беренклау, это не смешно, — сказал кто-то у меня за спиной.

— Да мне-то что, смешно вам или нет. Эй, ты! — крикнул офицер инвалиду. — Иди сюда, дам тебе воды!

И он сделал несколько шагов к воротам, а инвалид заковылял к нему.

— Иди, иди, напьешься, голубчик, — сказал Беренклау и вдруг громко расхохотался.

Пока негодяй говорил и делал свои гадости, я еще сдерживался, надеясь, что он пошутит, но не до конца. Но этот смех хлестнул меня, словно кнутом. Я кинулся к Беренклау и попытался выбить у него из рук загаженный ковшик. Но он увернулся, и тогда пришлось схватить его в охапку. Несколько мгновений между нами происходила молчаливая борьба, Беренклау, кряхтя и тяжело дыша, безуспешно старался вырваться. Ковшик упал на землю, и только тогда я отпустил офицера. С трудом переводя дыхание, он яростно смотрел на меня в упор:

— Сударь… за такие поступки… только поединком… Вы имеете дело не с подлым народом… — И потянул из ножен свою шпагу.

Вид у него был очень разъяренный, шпага блестела на солнце и выглядела настоящей и очень острой. А когда он, злобно фыркая, проделал ею солидную дырку в моих штанах, чувствительно зацепив кожу, у меня в первый раз возникли сомнения, что тут снимается фильм.

Я отступил на несколько шагов, вспоминая, а есть ли шпага у меня. Если ехал служить, то должна быть. Но на мне ее нет. С другой стороны, служить я могу и не военным, а, скажем, в тех же канцеляриях, о которых недавно шел разговор. Конец моим сомнениям положил Николка, который подал мне ножны со шпагой.

Но теперь начиналось самое неприятное. Без шпаги драться со мной было невозможно, а со шпагой Беренклау мог заколоть или зарезать меня, как поросенка. Конечно, оставалась слабая надежда, что все это лишь хорошая актерская игра. И все-таки я вовремя вспомнил где-то не то слышанную, не то читаную фразу: очень важно принять уверенную позу, пусть противник думает, что его не слишком-то и боятся. И я выставил шпагу перед собой и даже выпятил грудь, как петух. Это меня и спасло!

— Эге, господин офицер, да вы подлостями занимаетесь! — громко сказал все тот же знакомый мне голос. Перед негодяем стоял Юрий Смилянич, сверкая недобрым взглядом. — Ты, мил-человек, на турецкой руку потерял? — спросил он инвалида.

— На турецкой, под Азовом, — ответил тот.

— Эй, девчонка, отнеси убогому воды, только ковш возьми другой. Хозяин, дай ему калач и мяса, да чарку вина, пусть присядет и поест.

— Вы распоряжаетесь, как у себя дома, — ледяным тоном сказал мерзавец Беренклау Смиляничу.

— Приходится, ведь вы не только хотели обидеть солдата, но и грозили моему другу, когда он пытался удержать вас от позорного поступка.

— Так этот недотепа — ваш друг?

— Да, мой друг, и его неприятности касаются и меня.

— Они очень вас касаются, потому что с ним, конечно, я драться не могу, а вот вы мне ответите за двоих! — свирепо проговорил Беренклау.

Смилянич улыбнулся, как улыбается человек, которого хотят поучить в том, что ему слишком хорошо известно. И тут же, не сходя с места они начали драться.

Я разбираюсь в фехтовании на уровне виденных мною фильмов. Но понял и по лицам окружающих, и по поведению бойцов, что Беренклау фехтует хуже, чем Смилянич. Сердитый негодяй вдруг посерьезнел, а Юрий наоборот, не переставая улыбаться, стал свободно играть шпагой, легко парируя выпады противника. Он сделал несколько дырок на его мундире и, что меня словно ошпарило, две вполне натуральные царапины на руке Беренклау. Я все больше и больше убеждался, что если и участвую в съемках, то происходит все достаточно всерьез, как в играх без правил.

— Да что же это вы? — разом заговорили три офицера, которые вышли из кабака, когда начался поединок. — Неровен час кто-то увидит, поплатитесь за дуэль, А, вон карета едет… Шпаги в ножны, господа, шпаги в ножны!

Карета, окруженная охраной, быстро проехала мимо кабака, и, оглянувшись, я никого вокруг себя, кроме Смилянича, уже не нашел. И негодяй Беренклау, и его товарищи, испугавшиеся кареты, спрятались в доме.

— А вы не только порядочный, но и смелый человек, князь, — улыбаясь сказал Юрий. — Не изволите ли пройтись со мной и поговорить?

Как я мог отказать человеку, который только что спас меня, как минимум, от ранения?

— Вы ведь слышали наш с майором разговор, — все еще улыбаясь, сказал Юрий.

— Честное слово, я не хотел подслушивать, но не было свободных комнат, вот я и улегся на завалинке, — пришлось мне оправдываться.

— Я так и понял, это моя вина, что хорошо не осмотрелся из окна. — Юрий посерьезнел и заговорил строго и торжественно: — Вы мне нравитесь, князь Дмитрий. Вы тот человек, на которого можно положиться. Послушайте, у меня есть к вам важное дело. Дело не моё, а государственное, — понизил он голос.

— Государственное? — пробормотал я, который в этот день пережил уже и мечтания, и ужас, и надежду, и гнев.

— Именно! Сегодня майор объявил мне, что есть серьёзное дело. Завтра саксонский посланник отправляет курьера с бумагами. Едет один из его свиты.

Я почувствовал, что краснею:

— То есть, красть дипломатические документы? Как-то это…

— Да! Но документ документу рознь. Эти бумаги выкрадены у нас, в наших канцеляриях. Их за пределы страны выпустить нельзя. Эти бумаги нужно вернуть во что бы то ни стало! В случае удачи вам можно надеяться поступить на службу в гвардию.

— Как так?

— А вот так. Майор мне разрешил, чтобы я взял себе помощников по своему выбору.

— И вы выбрали меня?

— И я выбрал вас.

— Вы говорите «помощников». Кто ещё с нами поедет?

— А зачем кто-то? — ухмыльнулся Юрий. — Майор дал шестьсот рубленых. Зачем с кем-то делиться?

— И когда же едем?

— Завтра. А сегодня пойдем на бал.

— На бал?

— Да. Там и Аннетку увидишь.

— Какую Аннетку?

— Мою кузину Анну Клингу. Помнишь, в карете ехала. А, вижу, помнишь! — рассмеялся он. — На самом деле она Анна Янкович, но мы ее так прозвали за красоту. Словно клинком она души режет, разве нет?[2] Но на балу все равны, все пляшут.

Я невольно окинул взглядом свою не слишком новую одежду и вспомнил, что князь Прозоровский еле-еле продал остатки батюшкиного состояния. Со мной не было нарядной одежды, а еще… Я опустил взгляд и увидел дырку на штанах.

Может ли дырка на штанах и пятно на бальном платье изменить судьбы нескольких стран? Если это королевские штаны или платье императрицы, то ясно-понятно. Хлопнут их величества в ладоши и крикнут:

— А всыпать вон тому батогов, чтоб лучше заботился о монаршем гардеробе!

И заодно объявят войну соседям, просто так, из вредности характера.

В тот момент я не задумывался о таких глобальных проблемах. Но если штаны принадлежат самому обыкновенному парню?

Мне было ясно, что конкретный князь Прозоровский на бал не попадет.

— В чем дело? — спросил Юрий.

— Новую одежду к балу нужно, — пробормотал я. — В старой нельзя. Даже и ехать нельзя в таком виде.

— Пустяки, — Юрий рассматривал дырку и кровь на разрезанной материи с видом человека, ожидавшего чего-то серьёзного.

— Как — пустяки?

— Пригласите портного, закажете ему, что нужно, а когда появятся деньги, то заплатите. Так всегда делают. Какая портному разница? Да, да, это очень просто! Тьфу ты, но ведь бал вот-вот начнётся! — Юрий еле удержал улыбку, и я понял, что на самом деле он развлекался и шутил.

— Я могу дать вам костюм, — сказал он уже серьезно. — Мы одного телосложения, так что он вам подойдёт. И башмаки хорошие достанем. А пока штаны вам пусть Марфушка зашьет, в дороге внешний вид не так важен.