Разбег

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Минуло восемь лет.

В самый разгар азиатской жары вернулся в Ашхабад, с женой и сыном, Иргизов. Вышел из вагона с двумя чемоданами — высокий, возмужавший, в просторном парусиновом костюме и соломенной шляпе. Нина, в белом шелковом платье, модно причесана, осторожно, чтобы не помяться, вывела, держа под мышки, на перрон Сережку. Малыш был в матроске и туфельках с застежками.

— Ой, какая образцовая семейка! — восхищенно воскликнула Зина, целуясь поочередно с каждым. — Выглядите — шик, не то что мы, ашхабадские!

Зина взяла за руку племянника и повела через перрон, на привокзальную площадь, где на солнцепеке жарилась целая вереница фаэтонов, а кучера стояли у арыка, под деревьями, жадно высматривая пассажиров.

— Ну, как ты тут? — Иргизов догнал сестру. — Скучала, наверно? Или — наоборот… Приехали — стесним тебя, не рада будешь.

— Да хватит тебе, — обиделась Зина. — Ждала его с ласковыми словами, а он о какой-то тесноте.

Иргизов не стал пока ее ни о чем расспрашивать. Сунул в багажник фаэтона оба чемодана, усадил на заднее сиденье женщин, Сережку взял к себе на колени, и поехали по Октябрьской, обрамленной с обеих сторон зелеными кронами карагачей. Под колесами коляски и копытами коней загремела мостовая. Далеко, в самом конце тенистого коридора улицы, открылся вид на Копетдаг.

А вот и родная Артиллерийская. Все тут по-прежнему. Дом, правда, побелили и окна покрасили. А в коридорах запах керосина, как и раньше. В комнатах у Зины темно — окна занавешены. Слышно как в темноте жужжит муха. Зина торопливо открыла окна, двери.

Иргизов с Ниной прошли в свою комнату. Тут — никаких перемен. Та же кровать, шкаф, этажерка. Только книги на этажерке другие — медицинские, по акушерству и гинекологии. Зина улыбнулась, видя с какой серьезностью брат читает названия учебников, отстранила его от этажерки.

— Ладно, поставишь свои, археологические… А сейчас что же, отдыхать, наверно, с дороги будете?

— Да, ну, какой еще отдых, — возразилаНина и, отщелкнув замки чемодана, начала вынимать вещи. — Надо перестраиваться на новый лад. Откровенно говоря, мне больше здесь нравится. Хоть и мала квартирка, но своя, а там мы целых восемь лет жили в роли постояльцев. Перебирались от одних хозяев к другим. Ты думаешь, я прихоти ради, после родов уехала с малышом в Саратов, к маме? Останься в Ташкенте, я ни за что бы не выходила малыша. Болел все время. Потом уж, когда подрос, вернулась. Да и Ваня выхлопотал для Сережки место в детском садике. Зинуля, а ты не смогла бы помочь нам в устройстве Сережи в детский сад?

— Надо подумать… По-моему, можно, — не очень уверенно пообещала Зина. — Поговорю с директором.

— Чары-ага, друг мой закадычный, как живет? — поинтересовался Иргизов. — Писал я ему на первых порах, да ни одного ответа. Потом уж только вспомнил, что у Чары — никакого образования.

— Как так?! — удивилась Зина. — А как же он заготовителем работает? Что-то ты путаешь.

— Ничего не путаю. Смекалка у него хозяйская… Сердар еще не вернулся из Вольска?

— Вернулся. — Зина вздрогнула и заметно смутилась. — Летчик он. Как увидимся, все время спрашивает о тебе.

— А Каюмовы?

— Тамара Яновна — в Наркомздраве. Муж ее, по-прежнему, в Осоавиахиме, а сын заканчивает нефтяной институт в Москве. Прошлым летом видела его — приезжал в Нефте-Даг, на практику, ну и в Ашхабад, к своим заглянул. Видный такой стал. Без пяти минут инженер. А старики — оба умерли. Давно уже, года три назад. Новостей, как видишь, накопилось много, пока вас не было. Между прочим, Лилия Аркадьевна замуж вышла. — Зина неловко улыбнулась.

Иргизов вздрогнул, почувствовал, как трепыхнулось в груди сердце. Почему-то жаль стало первую свою возлюбленную. И Нина тотчас вышла в переднюю.

— И за кого же она вышла замуж? — спросил с интересом.

— За одного военного… за Чепурного. Дочка у них недавно родилась. А сама она учится заочно, на юридическом, в Баку.

— Перемен, действительно, много, — заметил Иргизов. Расхотелось ему расспрашивать о других знакомых. Неожиданная новость о замужестве Лилии Шнайдер сразу расставила все точки над «и», все встало на свое место. Теперь уже не было смысла — ни жалеть Лилию Аркадьевну, ни тяготиться своим безжалостным поступком по отношению к ней. До сегодняшнего дня Иргизав осуждал себя за то, что так решительно, словно саблей взмахнул, отказался от Лилии Шнайдер, хотя и понимал: сам он тут ни при чем — так распорядились его горячие чувства, мгновенно переросшие в любовь к актрисе Нине Ручьевой. И сейчас он был привязан к Нине, как влюбленный мальчишка, и никогда бы не поступился ничем в ущерб своей привязанности, но черт возьми, почему-то досадовало сердце за такой, как ему теперь казалось, нелепый исход: Лилия Шнайдер вышла замуж за Чепурного. Он, Иргизов, никогда не сомневался в том, что Лилия Аркадьевна смотрит на Чепурного как на хорошего товарища; что между ними никогда не возникнет взаимных чувств любви и тем более супружеской связи. И вдруг Чепурной стал ее мужем! Может быть Иргизов просто ошибался в ней? Может быть, она была неискренна с ним?

— Иргизов, тебя кажется тронуло известие о замужестве Лилии Аркадьевны? — улыбаясь, небезразличным тоном спросила Нина. — Вот уж не думала, что ты ее помнишь до сих пор.

— Да что ты, — отмахнулся он и отошел к окну. — Просто вспомнилось прошлое.

— Может зайдем к ней — поздравим с законным браком и рождением малышки? Я — не ревнива, — предложила она.

— Ни к чему, Михаловна, ни к чему. — Он обнял ее за плечи. — Не надо упрощать столь житейские перипетии. Всякое упрощение ведет к пошлости.

— В простоте гениальность, — не согласилась она.

— И пошлость тоже от простоты… От упрощенной простоты, — уточнил он, подумав.

— Знаешь что, приятель, — обиделась Нина. — Давай не будем умничать. Все надо принимать как должное, как от судьбы идущее. И если уж хочешь совсем начистоту, то скажу тебе так: ты боишься встречи с Лилией Шнайдер, потому что все еще неравнодушен к ней.

— Чепуха, Михаловна, чепуха! — захохотал Иргизов. — Ничего подобного я не испытываю. А что касается тебя — ты, оказывается, ревнива.

Подшучивая друг над другом и препираясь, они обнялись посреди комнаты, замолкнув в поцелуе. Зина оторопела:

— Вот дают! Сережку хоть бы постеснялись!

Нина счастливо засмеялась и, вырвавшись из рук мужа, склонилась над сыном.

Вечером Иргизов отправился к Каюмовым. Дома оказались только женщины — Тамара Яновна и Галия. Ратх — в командировке, Аман — на конезаводе, придет позже. Гостю пришлось добрых два часа просидеть на тахте за чаем и ужином, переговорить обо всем на свете. Он рассказал все, что мог рассказать о Ташкенте, о себе и Нине. Пообещал в следующий раз привести с собой Сережку.

Галия-ханум, которой Иргизов привез письмо от Акмурада туг же на тахте прочитав его, то и дело отвлекалась от общей беседы и задавала пытливые вопросы:

— Так, выходит, Акмурад живет все же в военном училище, а не у нее?

— Акмурад живет, как и все курсанты военного училища, в казарме… А к ней он ходит по увольнительной, — пояснил Иргизов.

Тамара Яновна, знавшая историю ссоры Акмурада с родителями, не вмешивалась в обсуждение столь личной темы. Галию-ханум можно было обидеть любым неосторожно сказанным словом. Обидеть проще простого. Только скажи, например, что Акмураду тридцать три, и он волен сам распоряжаться собой — и считай, нанесена смертельная обида. Но в разладе Акмурада с отцом и матерью лежал не только своевольный поступок сына, но и нечто другое, связанное с допросами отца о спрятанном во дворе, под старой каретой, золотом. Именно тогда Акмурад, узнав, что в этом деле замешан был и отец, бросил ему в лицо: «Ты плохой командир, отец! Ты не командир вовсе! Скажи спасибо, что тебя перебросили на конезавод — тебе повезло! И не хвались тем, что уничтожил банду курбаши Сейида-оглы! Ты не приобрел славы! Ты только добыл себе смягчающие обстоятельства!» Эта ссора произошла, когда сын уезжал учиться в Ташкент, в военное училище. И напрасно тогда Аман доказывал, что иначе он поступить не мог, ибо Каюм-сердар — родной отец, а отцовская воля выше воли аллаха, — Акмурад не захотел понять его. Обиделся на отца крепко. И через три года, когда влюбился в Ташкенте в красавицу-узбечку Назиму, дочь арычника, а потом женился на ней, пригласив на той друзей — курсантов училища, то матери и отцу даже не сообщил о свадьбе. Гораздо позже поставил их в известность, и получил в ответ проклятье за самовольство.

Иргизов, как бывший командир Акмурада и старший товарищ, был на его свадьбе. Был один, без жены: Нина тогда с грудным Сережкой жила у матери в Саратове. Свадьба была устроена по-армейски, с духовым оркестром. Было много военных и штатских. Старик-арычник накануне пожурил Акмурада за то, что он не пригласил родителей. Иргизов тоже нимало удивился: «Что бы это значило, Акмурад? Чем перед тобой провинились отец и мать?» И он ответил: «Мать не виню, а отец провинился!» — И рассказал все, что знал о припрятанном золоте. Выслушав, Иргизов попытался смягчить суровым приговор курсанта: «Но ведь Каюм-сердар добровольно отдал свое золото союзу «Кошчи»! Акмурад на это запальчиво ответил: «В том-то и дело, что Каюм-сердар, а не отец!»

Обо всем этом знали Галия-ханум и Тамара Яновна, потому и велся разговор об Акмураде сдержанно: даже имени его жены не называлось. Иргизов сам, нечаянно, назвал его жену.

— А вообще-то, Галия-ханум, это в духе времени — вы зря сердитесь на Акмурада и Назиму. Скажу вам откровенно — пара эта прекрасна!

Из этой фразы и узнала Галия-ханум — как зовут ее невестку. Повторила несколько раз ее имя, чтобы запомнить, и с досадой отмахнулась:

— Ах, почему я должна обо всех думать и всех запоминать! Пусть живут, как хотят, все равно моей ноги в их доме никогда не будет.

Беседуя с женщинами, Иргизов все время думал о Ратхе и Амане и решил, что сегодня не дождется их, пора уходить — солнце уже село, да и Нина, наверное, заждалась. Но вот по ту сторону забора, в переулке, зарокотал мотор, и Тамара Яновна облегченно воскликнула:

— Ну, вот и он!

Иргизов поднялся с тахты, посмотрел на ворота: они распахнулись, и во двор на мотоцикле с коляской въехал Ратх. В сумерках Иргизов разглядел на нем белый китель, галифе и сапоги. Отметил сразу: «Выправка все та же, военная».

Оставив мотоцикл у веранды, Ратх снял китель, бросил на перила и, не подозревая, что на тахте гость, подставил голову и плечи под водопроводную струю. Заохал, зафыркал, дурачась, словно маленький. Тамара Яновна поспешила к мужу:

— Ратх, ты что, не видишь, кто у нас?! Иргизов приехал! Ждет тебя не дождется.

— Иргизов? — удивился Ратх и, приглаживая мокрые волосы, посмотрел в глубину двора. — Томочка, дай поскорее полотенце.

Поднявшись на веранду, она бросила ему рушник. Но он не успел ни утереться, ни надеть китель. Иргизов, торопливо идя и приговаривая: «Ну-ну, поглядим, какой ты стал», — приблизился к нему, подал руку, а потом схватил его в охапку, оторвал от земли и вновь поставил на ноги.

— Ваня, дьявол ты этакий, задушишь! — смеясь, закричал Ратх. — Откуда ты взялся? Три дня назад получил твое письмо из Ташкента — и вдруг ты здесь собственной персоной. По-моему, ты собирался в Саратов на лето?

— Передумал, — баском пророкотал Иргизов, наблюдая, как Ратх надевает китель и застегивает пуговицы. — Хотел податься к теще на блины, да перехотел. Мар прислал письмо: приглашает на раскопки Нисы. Вот я и решил, что не стоит терять время.

— Изменился ты, — сказал Ратх, направляясь к тахте. — Скулы заострились и глаза вроде бы синее стали. Да и плечи пошире.

— Зато тебя время не берет. Такой же шустрый и легкий, и выправка армейская.

— Меня служба обязывает быть таким. Знаешь, сколько работы! — Ратх усалил Иргизова, сел сам и, прищелкнув пальцами, моргнул Тамаре Яновне, чтобы подала по случаю встречи вина.

— Значит, говоришь, получил мое последнее письмецо? — Иргизов неловко усмехнулся. — Извини, но, по-моему, я тебе врезал что надо в этом заключительном послании. Обидно, Каюмыч! Поздравляешь меня с окончанием САГУ, завидуешь моему упорству — и тут же обзываешь рухлядью и меня, и всю историческую науку.

— Ладно, не ершись, — Ратх потрепал друга по плечу. — Можно подумать, ты меня жалуешь! Амана еще — туда-сюда, уважаешь. А со мной… Я хорошо помню все твои письма, с самого тридцать второго.

— Да что ты, Ратх! — Иргизов смутился еще больше. — Я обоих вас, братанов Каюмовых, одинаково ценю. Ты прав, с Аманом я обхожусь проще. С ним у нас никогда не бывало никаких споров. Аман мужик простой. Живет по принципу: «Были бы гроши да харчи хороши». А ты во всем видишь смысл. И не только видишь, но и ищешь смысл жизни.

Иргизов не кривил душой: действительно, с Ратхом он держался строже. С чего бы ни начинал свое очередное письмо к нему, — с праздничного поздравления или с извинения за то, что долго не отзывался, — стержнем каждого письма был строгий толк о жизни и назначении человека в обществе. Ратх отвечал в таком же духе. Переписка их походила на затянувшийся спор, возникший еще в начале двадцатых годов, когда они только познакомились. Ратх, как и тогда, критиковал Иргизова за излишнее благодушие, невзыскательность, за уход от первостепенных дел. Иргизов, в свою очередь, старательно разъяснял Ратху, что на современном этапе строительства социализма важно все, в том числе и археологическая наука. В одном из писем Ратх съязвил: «Ты ищешь новое в старых развалинах, — опомнись, мой друг!» Иргизов на это ответил: «А ты видишь в каждом нахмурившемся человеке брага!» Запальчивые споры, однако, не мешали друзьям смотреть на жизнь совершенно трезво. В тридцать пятом, когда Ратх, возвратясь из конного пробега Ашхабад — Москва, через Каракумы, написал Иргизову об этом трудном многодневном броске по пескам и такырам, Иргизов тотчас телеграммой поздравил Ратха с замечательной победой и личным успехом. И вот, совсем недавно Ратх узнал, что Иргизов успешно сдал госэкзамены и тоже поздравил его.

— Жить, не видя смысла жизни, значит — не жить, — рассудил Ратх, принимая из рук жены графин с вином и бокалы.

— Но ведь даже в этом вине заложен смысл жизни, — пошутил Иргизов и серьезнее добавил: — Смысл жизни я вижу во всем — в большом и малом, так что я исповедую то и другое.

— Чепуху говоришь, Иргизов. — Ратх поднял бокал. — Всего не объять. А если захочешь это сделать, то сам растворишься во всем. Главное в жизни — ее стержень. Это и есть смысл жизни. История, театр и прочие искусства — это лишь побочное течение… Жена твоя, конечно, возвращается в Пушкинский театр?

— Разумеется…

— А ты, значит, в институт истории к Мару?

— Да, к нему. Я уже тебе сказал об этом. — Иргизов покачал головой, давая понять, что вот, мол, не успели встретиться — и сразу вступили в спор.

Ратх не принял безмолвного упрека друга. Выдержав взгляд, усмехнулся:

— Ну вот и будете со своей Ниной Ручьевой плыть в побочном течении жизни. А мое место на высокой стержневой волне. На гребне этой волны рабочий класс крестьянство и оборонная мощь…

— Но разве рабочий класс и крестьянство не нуждаются в театре или в знаниях о прошлом своей Родины? — Иргизов заглянул в глаза Ратха, надеясь увидеть в них хоть искорку шутки, но глаза друга были строги.

— Не уводи разговор в сторону, — сказал Ратх. — Рабочему классу нужен и театр, и история, безусловно. Я же против того, чтобы бойцы Красной Армии, бойцы пролетарской революции, не закончив дела, бежали со стрежня в побочное течение.

— Ты, как всегда, драматизируешь, Ратх.

— Нет, дорогой мой Иргизов. Я считаю, что революция продолжается. Бой еще не окончен. Засучив рукава, нельзя опускать руки, а ты опустил их. Неужели ты не чувствуешь пульса времени? Неужели ни о чем тебе не говорят события в Испании, бои на озере Хасан? Фашизм топчет Европу, заковывает в броню свои наглые силы… Скажу тебе по секрету: вдоль всей нашей границы с Ираном сосредоточены сотни шпионских гнезд немецкой разведки. Война, друг мой, неизбежна. Вопрос лишь в том, когда она начнется. Мы готовимся к ней. И главное сейчас для Осоавиахими вооружить молодежь современными знаниями и навыками ведения боя.

— Вот ты, оказывается, к чему ведешь! — рассмеялся Иргизов и налил из графина в бокалы. — У меня складывается представление, что там, где находишься ты, всегда самое главное место. Но ты не прав, Ратх. Ты говоришь об опасностях извне… Почему же тогда расформированы наши туркменские кавалерийские полки? Если нам грозит война, то, наоборот, надо заниматься укреплением кавалерийских частей! Разве не так?

— Не так, мой друг. Все дело в том, что кавалерия в предстоящей войне не сможет стать главной, ударной силой. Предстоящая война — война моторов: нам нужны танки, броневики, аэропланы. Мы, осоавиахимовцы, готовим нашу молодежь для службы в Красной Армии… Создаем оборонные кружки на предприятиях, в школах, открыли, несколько клубов: планеристов, парашютистов, ворошиловских стрелков… Так что, твое место, Иргизов, на стрежне… Еще не поздно. Я бы посоветовал тебе подумать как следует… Ну да ладно, будем общаться — глядишь, и договоримся. Во всяком случае, покоя тебе с твоей археологией не будет…

Разговор этот продолжался бы и дальше, но неожиданно появился Аман. Прежде чем увидеть его перед собой, они услышали голос:

— Иргизов, эй! Почему заранее не сообщил о своем приезде? Я бы привел в порядок войска и выслал тебе навстречу почетный караул! Здравствуй, дорогой, с приездом! Когда приехал?

Они обнялись, и Иргизов почувствовал, как Аман отвел плечо и поежился. Вспомнил, что Акмурад рассказывал, будто бы отец был ранен в песках. Спросил осторожно:

— Болит рана?

— Болит немного, — признался Аман. — Из-за этой чертовой болячки — комиссовали, как негодного.

— Так выходит… вот как? — Иргизов чуть было не сказал: «Выходит, не за укрытие золота тебя рассчитали, а по ранению!», но на ходу обрубил фразу, боясь обидеть старшего товарища.

— Да и возраст уже не тот, — продолжал Аман. — Теперь не только наружная рана, но и внутри все ноет.

— Я привез тебе привет от сына, — сказал Иргизов. Ратх, видя, что вниманием Иргизова целиком завладел Аман, слез с тахты.

— Ладно, вы тут пока толкуете, а у меня дело есть. Будешь уходить, Иргизов, загляни ко мне.

Ратх ушел, и Аман тотчас спросил:

— Ты видел Акмурада?

— О чем ты говоришь, Аман! Мы же, все-таки, с твоим сыном друзья. Он относится ко мне как к старшему брату, и гордится нашей дружбой. Знаешь, как он сказал обо мне на свадьбе? «В военном училище я оказался только благодаря моему боевому командиру Ивану Иргизову!»

— Зато об отце у него самые дурные мысли, — упавшим голосом произнес Аман. — За то, что я привез золото за отары своему отцу, Акмурад готов меня со света сжить. Представляешь?

— Представляю, Аман.

— Я ради своего отца пошел на все, а мой сын меня даже на свадьбу к себе не пригласил.

— Ты не прав, Аман, — возразил Иргизов. — Ты все еще в плену старых предрассудков. Для тебя отец выше чести, выше долга. Но Акмурад воспитан в другом духе. Для него прежде всего честь коммуниста. Иное дело, горяч слишком — сплеча рубит. Он, например, считает, что тебя со службы уволили именно за твой малодушный поступок, а ты мне говоришь — по ранению.

— Хай, Ваня! Ты что — не веришь мне? Я могу тебе показать военный билет.

— Не надо мне ничего показывать. Лучше соберитесь вместе с Галией да навестите сына. Аман, клянусь тебе, потом мне спасибо скажешь. Знал бы ты, какая у него красивая и добрая жена!

— Не надо, — прервал вдохновенную тираду Иргизова Аман. — К нему мы никогда не поедем. Землей клянусь, что не будет ноги моей в его доме. Он опозорил нас. Он даже не пригласил нас на свадьбу, не говорю уже о том, что не попросил разрешения на женитьбу.

— Можно подумать, ты спрашивал у своего отца разрешения, когда на Галие-ханум женился. Ты ее просто-напросто украл у своего старшего брата и увез в пески. Но самое интересное, что ты и сейчас хвастаешься своим удалым поступком, а сына своего готов с землей смешать. Странный ты человек, Аман.

— Ваня, не путай жареное мясо с галушками. Тогда совсем другие времена были. Брат мой был жандармом, офицером царской армии — я сделал доброе дело. А сейчас иная жизнь! Зачем Акмураду поступать, не посоветовавшись с отцом?

— Сын твой, весь в тебя, так что не суди строго. Поезжай, помирись. Жена у него беременна, скоро внук у тебя будет.

— Нет, Иргизов. Я землей поклялся перед тобой, что не будет моей ноги в доме сына!..