Разбег

XVII

В Красноводской бухте, обнесенной полукружьем гор, на пятнадцати морских причалах и железнодорожной станции, загроможденной множеством составов, каждодневный труд тысяч людей проходил с неутомимой деловитостью пчел. Один за другим подкатывали к пристани товарные поезда. Гигантские портальные краны доставляли на палубы пароходов всевозможные грузы для фронта. Большие остроносые суда с черными коптящими трубами и суда помельче — свинцово-серые сейнеры с баржами на прицепе беспрерывно покидали синюю, сверкающую гладь залива. Навстречу им шли, возвращаясь из очередных рейсов — из Баку, Махачкалы и Астрахани — такие же суда.

Порт, взятый под особое внимание с первых дней войны Государственным Комитетом Обороны и ЦК партии Туркменистана, за два года увеличил пропускную способность десятикратно. И теперь, к весне сорок третьего, когда основные грузы для фронта с Урала и Сибири вновь пошли дорогами Центральной России — Красноводск успешно справлялся со всеми планами и срочными заданиями. Более того, уже сотни портовых рабочих были переведены на другие участки: на нефтеперегонный завод, на буровые вышки Небит-Дага, на Челекен — в озокеритовые карьеры.

Юра Каюмов — теперь уже старший лейтенант, появлялся со своей техротой на самых напряженных объектах. Дел было много — хоть отбавляй: рядом с Туапсинским нефтеперегонным намечался монтаж еще одного завода. Но все-таки уже не было того чудовищного напряжения, которое довелось ощутить сердцем и измерить мускулами Юре Каюмову в первый год войны.

Тогда, весной сорок второго, добравшись после бомбежки до Туапсе, он со своей полуротой монтажников в течение четырех месяцев, почти без отдыха, работал в цехах нефтеперегонного и на его объектах. Демонтировали технические установки ТЭЦ и почти все электростанции. Пришлось расклепывать почти сто тысяч кубометров резервуаров. Выкапывали из земли трубопроводы и кабели. Все это маркировали, упаковывали и грузили в вагоны. Почти восемьсот вагонов с оборудованием Туапсинского нефтеперегонного завода были переброшены через Кавказ на эвакобазы. Восемьдесят человек туапсинцев — лишь одна десятая часть довоенного штата завода — остальные ушли на фронт — участвовали в эвакуации. Боевая каюмовская полурота, приданная в помощь туапсинцам, выполняла труд сотен людей, ушедших на фронт. В августе сорок второго развернулись работы между Красноводском и бухтой Соймонова. Сложное технологическое оборудование, переброшенное на баржах с западного берега Каспия, теперь тянули волоком трактора от Соймоновской бухты. Площадка вновь строящегося завода гремела и гудела днем и ночью. На строительстве не хватало рабочих рук — и на стройку прибывали комсомольцы. Весной сорок третьего заработали парокотельная на четырнадцать котлов, дизельэлектростанция, береговая насосная. Проложили несколько ниток трубопроводов от завода к нефтебазе Уфра… Вошла в строй первая крекинг-установка: из Красноводского порта ежедневно уходили в море танкеры с автомобильным бензином… И вот теперь еще один завод — фирмы «Баджер». Снова монтажники участвовали в его сооружении. И не только там… Юра Каюмов, взяв с собой нескольких специалистов, отправился на Челекен, чтобы организовать четкую поставку озокерита. Вернувшись оттуда, он зашел в расположение роты, и крайне был удивлен, прочитав врученную ему дежурным телеграмму: «Буду Красноводске пятого мая, проездом на фронт. Отец». Сегодня было пятое. Юра, облегченно вздохнув, поблагодарил судьбу, что подтолкнула она его выехать с Челекена именно вчера, а не завтра, иначе бы опоздал и не встретился с отцом. Тотчас он позвонил дежурному вокзала — справился, когда прибывает воинский эшелон. Ему сказали — вечером, и он отправился в комендатуру, чтобы взять «джип» и съездить на нефтеперегонный, к жене. Таня уже второй год работала в лаборатории завода.

Спустя полчаса он уже раскачивался в вездеходе по неухоженной пока еще дороге к заводу. В воздухе стояла горьковатая пыль, июльский зной неприятно обжигал лицо — по вискам и щекам скатывался липкий грязный пот. Юра то и дело вытирал платком лицо, чертыхался на жару, но это, как говорится, слова ради — настроение у него было хорошее.

Жену Юра застал в лаборатории среди сотрудниц.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, выходя с ним во двор.

— Иди, сними халат и переоденься, — торопливо попросил он. — Отец едет… Может быть, на день, другой задержится в Красноводске.

— Что ты говоришь! — обрадовано удивилась Таня. — Вот неожиданность.

— Отец едет с воинским эшелоном. Может быть, едет целый полк. Переправляться в Баку будут на «Ленкорани», а его в порту пока нет. Пока придет, пока разгрузится, — пройдут сутки, а то и больше.

— Тогда, я думаю, мне надо — прямо домой и приготовить ужин. — Она вышла на перекрестке улиц. Юра поехал на вокзал.

Отпустив шофера, он зашел в диспетчерскую узнать — скоро ли прибывает воинский эшелон. Ему сказали, что вот-вот подойдет. Юра спустился на перрон и стал ждать. Прождал около двух часов, прежде чем состав с двумя паровозами подошел к вокзалу. И едва он остановился, как из него, словно горошины из переспелых стручков, посыпались красноармейцы. Защитные гимнастерки мгновенно затопили перрон. Юра растерянно посмотрел на толпящихся солдат, и пошел сквозь толпу, разглядывая всех подряд. Он уже стал досадовать на эту суетливую обстановку, и тут над перроном разнесся голос диспетчера:

— Старший лейтенант Каюмов, зайдите к диспетчеру!

Отец — в полевой амуниции, при зеленых полевых погонах майора встретил его посреди кабинета. Сбоку, на стуле, сидела женщина в широкополой шляпе. Не узнав ее, Юра стиснул в объятиях отца.

— Да погоди ты меня тискать, — стесненно высвободился Ратх. — Мать сначала поприветствуй… Мать к тебе тоже приехала!

Только тут Юра узнал в женщине, со шляпой в руках, родную мать. Встав, она любовалась, как сын, по-мужски, запросто обращается с отцом. Юра всплеснул руками, обнял ее.

— Мама, прости, не узнал… Не думал, что ты тоже… Я думал только об отце, и потому больше никого вокруг не видел.

— Ничего, ничего, — со счастливыми слезами на глазах говорила Тамара Яновна. — Я ведь и не собиралась сюда ехать — работы в госпитале много. А когда встретила отца на вокзале — решилась. Позвонила в госпиталь — разрешили на пять дней. Я получила твое письмо с фотокарточкой. «Эх, — подумала, — посмотреть бы хоть внука, Ратмирчика, и Танюшу». А тут телеграмма от отца: «Буду проездом третьего». Ну, вот — все к одному.

Засыпая с обеих сторон вопросами, отец и мать вывели Юру на привокзальную площадь. Сели в «джип» — поехали.

— Едешь в действующую армию? — спросил Юра.

— Разумеется, сын. Наконец-то мне удалось вырваться. Еду в должности заместителя командира полка по политчасти.

Отец был доволен своим назначением, и это вызвало чувство неловкости у Юры.

— Уму непостижимо, — сказал он недовольно. — Отец — человек преклонного возраста — едет в окопы, может быть даже схватится с врагом врукопашную, а сын отсиживается в тылу.

Ратх промолчал, вероятно, почувствовал, каким угрызением совести мучится сын, и пришел ему на помощь:

— Наверное, надо действовать более решительно. Надо настаивать!

— Ну-ну, научи его, чтобы пошел к представителю ГКО и стукнул кулаком по столу, — одернула Тамара Яновна мужа. — И вообще, вы оба недооцениваете своих заслуг. Юра, разве не ты перебазировал из Туапсе нефтеперегонный завод? Разве не ты вез сюда и монтировал портальные краны, строил железную дорогу к заводу?

— Мама, но все равно тыл — есть тыл.

Тамара Яновна внимательно посмотрела на сына.

— По-моему, ты никогда по-настоящему не думал — что такое тыл. В сорок первом отступил наш тыл на восток — и армия за ним отступила. Остановился тыл — и армия остановилась. Собрался с новыми силами тыл — армия пошла в наступление. Разве не так?

— Ты права, Тамара, — согласился Ратх. — Успехи наши на фронте, конечно же, благодаря всевозрастающей мощи тыла. В самом деле — что мы имели до войны в Средней Азии? Кустарные заводишки, ткацкие фабрики — и только. А сейчас?! Вся мощь советской России сосредоточена за Каспием и на Урале. А отдача какая от нее! Ведь каждый тыловик работает за двоих, за троих.

Машина остановилась возле восьмиоконного дома с окрашенными коричневой краской воротами. Тотчас, отворив калитку, на дорогу вышла Таня. Она была в белом платье, и красиво причесана — локоны волнами ниспадали на плечи. Конечно же, ей очень хотелось произвести приятное впечатление на родителей мужа.

— Вот вы какая! — Тамара Яновна трогательно улыбнулась и обняла невестку. — Сколько я мечтала увидеть вас — наконец-то выбрала время.

Ратх, знакомясь с Таней, тоже заговорил с ней на вы. И Юра с обидой вмешался:

— Граждане, но зачем же так официально? Заладили — «вы», «вас», «вам». Зовите попросту, по-свойски.

— Хорошо, Юрочка, учтем. — Тамара Яновна, а за ней и Ратх вошли в дом. Обстановка у молодоженов — на походный лад: шкаф, стол, две тумбочки и широкая железная кровать с металлическими шарами на спинках. Стол накрыт. Посреди тарелок и стаканов — бутыль с вином и бутылка кахетинского. Хозяйка дома, престарелая, сгорбленная армянка, тетушка Мариам, приковыляла, неся на руках малыша.

— Вот твоя бабишка… Вот твой дедишка, — певучим голосом представила она гостей двухлетнему внуку. — Дедишка, бабишка приехали, а ты трусишка опять намочил… Ах, ты, нехороший мальчик…

Дед с бабкой мгновенно взяли у нее внука, посадили на кровать. Тамара Яновна опустилась на колени, ощупала его всего: потрогала щечки, заставила засмеяться. Ратх спросил:

— Ну и как же зовут этого героя?

— Ратмиром, — живо отозвалась Таня.

— Можно было бы и попроще, — заметил Ратх, взглянув на Юру. — Зачем вам понадобилось обращаться к пушкинским героям?

— Ратмирчик никакого отношения к Пушкину не имеет, — возразила Таня. — Ратмир — производное двух имен. Рат — частица вашего имени; Мир — первый слог имени моего отца. Его звали Мираном — он погиб в прошлом году.

— Прости, Таня, я этого не знал…

— Ну что ж, садитесь за стол, — предложила Таня.

— Налей всем, — сказал Ратх, посмотрев на сына. И, выждав, пока Юра наполнил древние, украшенные резной вязью бокалы, принесенные из буфета тетушки Мариам, предложил выпить за сына и невестку, за внука — за молодую семью, с которой они встретились впервые. Ратх пожелал молодоженам самой мирной и счастливой жизни. Тетушка Мариам, едва он кончил говорить, тотчас прибавила к его тосту:

— А как же еще! Только мир и добро делают нашу жизнь счастливой. Без доброты не бывает мира, а без мира не бывает хорошей жизни — одна смерть.

— Доброта — она разная, — не совсем согласился с тетушкой Мариам Ратх. — Вот мы сейчас бьем смертным боем, уничтожаем фашистских гадов, и считаем, что делаем самое доброе, самое гуманное дело. Но уничтожая нечисть, несем, всему человечеству мир и добро.

— Да, действительно, доброта многогранна, — поддержал отца Юра.

— Но бывает, что и доброта идет во вред, — сказал Ратх. — Иной раз доброта переходит из любви и доверия в доверчивость — вот тогда и начинается ее вредоносное действие.

— Что ты имеешь в виду? — Юра улыбнулся, положив на плечо отца руку.

— А то, что лет пятнадцать подряд, после гражданской, валандались мы с недобитым отребьем царского строя. Врагов своих — кулаков, троцкистов не сумели всех выкорчевать. Только началась война, сразу же появились сволочи — власовцы да бандеровцы. Между прочим, я предвидел это. Предвидел и не раз предупреждал некоторых товарищей, что их доброта к добру не приведет. С Иргизовым, помню, схватывались не раз по этому поводу. Он все старался — втолковывал мне о терпении.

— Послушай, папа, но ведь прав Иргизов, — возразил Юра. — Он всегда стоял за то, чтобы поднять воспитательную работу в массах. У нас, действительно, не хватило терпения. Я согласен с тобой, что мы получили в наследство от старого строя множество ненадежных граждан и, как ты говоришь, долго «валандались» с отребьем. Но вот беда: терпели-терпели и вдруг лопнуло наше терпение. Мне кажется, не доведя дело до конца, мы загнали преступный элемент в скорлупу страха. Придет время — и все эти люди с буржуазной моралью вновь выползут из этой скорлупы. И мы опять начнем борьбу за каждого человека в отдельности, за что, собственно, все время и ратовал твой друг Иргизов.

— Мужчины, ради бога, не задевайте понапрасну Иргизова, — вмешалась в беседу Тамара Яновна. — Он — человек врожденной доброты. Что бы тут о нем ни говорили, все равно Иргизов останется самим собой — добрым и щедрым. Да и ты, Ратх, любишь его и помнишь за то добро, которое он нес в наш дом.

— Да, конечно, — подумав, согласился Ратх. — Пожалуй, Иргизов и Юра правы в том, что главное — бой за каждого человека в отдельности. Это бой нравственный. Он вечен, поскольку вспыхнул в зародыше самой жизни и может погаснуть только с ее исчезновением. Но я не думаю, чтобы Иргизов там, на передовой, не считал самым добрым делом уничтожение фашистов, да и тех же недобитых власовцев и бандеровцев.

— Пап, а ты получаешь от Иргизова письма? — Юра налил еще в бокалы вина. — Где он сейчас, на каком участке?

— Месяц назад прислал письмо из Калуги, — задумавшись, отозвался Ратх и поднял бокал: — Давайте выпьем за него. За то, чтобы пуля его обошла, чтобы вернулся домой к жене и сыну с наградами. Давайте…

Ратх выпил и посмотрел на часы, достав их из кармана гимнастерки. Время еще было, чтобы вдосталь наговориться и насмотреться друг на друга. И разговор снова пошел о войне и успехах на фронте. В глазах Ратха светилось торжество довольного своей судьбой человека. Жена и сын, глядя на него, понимали, как тяжело легли ему на душу последние полтора года, которые он прожил в запасном полку где-то в узбекской степи. Ратх Каюмов, старый партиец, уже совсем было отчаялся: уже совсем потерял надежду попасть на передовую, и вот — дорога на фронт. Это ли не радость! И вера у него в победу неиссякаема: враг бежит с Волги и Кавказа, прорвана Ленинградская блокада! Да неужто же не выбьем фашистов из Киева и Минска, не выкинем с потрохами за пределы советской земли! Вера в свою боевую задачу кипит в Ратхе. Смерти он не боится, да и не верит, чтобы смерть настигла его где-то в окопе или в атаке. В шестнадцатом году под пулеметным огнем сгибался в пинских болотах, тонул, в тифозном бараке валялся, да не смогла «косая» унести его на тот свет. А теперь и вовсе! Как умирать, когда сын только-только на ноги поднялся: женился, семьей обзавелся. И внук у Ратха хоть куда… Ратмир… К чертям собачьим всякие мысли о смерти. Только жизнь и победа!

Таня принесла от соседей патефон с пластинками. Зазвенели танго и фокстроты — милые мирные мелодии. Ратх молодецки повел Таню между стульев, чеканя каждое па в огненной «Рио-Рите». Потом все вместе, заглушая голос пластинки, пели «Синий платочек». Тамара Яновна вдруг подумала, что не к добру это веселье, и тихонько всплакнула. Все сразу стали строже. Опять заговорили о войне.

В двенадцать ночи к дому подкатил комендантский «джип». Приехавший лейтенант доложил Ратху, что посадка полка на «Ленкорань» уже заканчивается, и командир полка просил его быть на пароходе не позднее часа ночи. Тотчас начали усаживаться в машину. Мариам вынесла сумку с едой:

— Соколик, это тебе боеприпасы на дорогу, — сказала важно. — Сама бы ела, но аппетита нет.

— Спасибо, Мариам, — отстранил Ратх ее сумку. — Провианта у нас хватает. Дело идет к победе. Спасибо, спасибо.

— Возьми, не обижай бабишку Мариам! — взмолилась она.

Тамара Яновна, садясь в машину, упрекнула Ратха:

— Будь разумным, муженек. Хлебом-солью нельзя пренебрегать. Тебя от чистого сердца угощают.

— Беру, беру, — согласился Ратх. Он взял на руки сонного внука, поцеловал легонько, чтобы не разбудить.

Таня тотчас отнесла малыша в дом, уложила в кроватку и вернулась. Поехали на пристань.

В два часа ночи пароход «Ленкорань» поднял якоря и, дав последний гудок, ушел в море.