Разбег

IX

Весной в Ашхабад приехал Акмурад. Приехал по своим военным делам, в составе инспекторской комиссии округа, и в первый же день заглянул домой, к родителям. Галия-ханум встретила сына слезами радости.

— Акмурад, какое у тебя жестокое сердце! Разве можно так обращаться с матерью? Надеюсь, ты привез к нам нашу невестку?

— Мама, почему я должен ее привезти?! — удивился Акмурад, идя с ней в комнату.

— Как это так — «почему»? — еще больше сына удивилась Галия-ханум. — Разве она тебе не законная жена?

— Законная, законная. — Акмурад снял фуражку и положил на валик дивана. Сел, оглядывая комнату. Галия-ханум села рядом, руку положила ему на плечо.

— Может, считаешь этот дом для тебя не законный?

— Законный. — Акмурад снял руку матери с плеча и поцеловал. Галия вновь заплакала от счастья.

— Если жена — законная и дом законный, то почему же ты не перевезешь ее сюда?

— Мама, на этот счет несколько причин. — Акмурад стал утирать платком слезы матери. — Во-первых, место постоянной службы у меня — Ташкент. Во-вторых, место постоянного жительства моей жены — тоже Ташкент. В-третьих, у нее старенький отец, и за ним некому ухаживать. В-четвертых, у Назимы грудной ребенок.

Глаза Галии-ханум расширились от радостного удивления:

— Акмурад, что ты говоришь! Неужели у нас с Аманом появился внук?

— Появился, мама, еще в прошлом году.

— И ты все это время молчал — скрывал от нас!

— Я боялся, что не очень-то вы обрадуетесь ребенку, если не признали жену.

— Жена одно, внук совсем другое. Внук — это кровинка дедушки и бабушки. Как назвали малыша, если не секрет? — Галия-ханум насторожилась.

— Кадыром назвали, мама. — Акмурад немного смутился.

— Что это за имя, сынок? — У Галии-ханум заблестели на глазах слезы обиды. Разве внук не может называться именем твоего отца?

— Он назван именем отца Назимы. Это почтенный человек, уважающий людей и законы.

— А твой отец, значит, не уважает ни людей, ни законы?

— Не знаю, мама. Во всяком случае, есть причины, чтобы сомневаться в этом.

— У тебя жестокое сердце, сынок. — Галия-ханум с сожалением, как на больного, посмотрела на Акмурада. — Ты все еще не забыл о том несчастном золоте, которое уже давно разошлось на постройку школ и детских садов.

— Разошлось ли, мама? — усомнился Акмурад. — Я сомневаюсь. И не только я. Артык, например, тоже сомневается — все ли золотишко отдал Советской власти мой дед? Не оставил ли половину богатства? Не передал ли эту половину тайком моему отцу.

— Как ты смеешь так думать? — Галия возмутилась, встала с дивана. — А Артык твой только и знает — заглядывает в чужие дворы, все смотрит — нельзя ли чего взять для колхоза. Это по-твоему, по закону?

— Сомневается Артык в искренности моего деда Каюм-сердара. Сомневается в искренности моего отца, вот и заглядывает. Каюм-сердар целые десятилетия грабил бедняков. Почему он не должен вернуть все до последнего — что взял?

— Эх, сын пропащий, — Галия горько улыбнулась. — Уж лучше бы ты совсем не приезжал, чем слышать такие оскорбления от тебя.

— Не беспокойся, через три дня уеду. И запомните вместе с отцом — убеждений я своих никогда не переменю. Вы никогда не увидите меня жалким обывателем, покрывающим старые грехи деда и отца. Я по-другому воспитан.

— Ладно, успокойся. — Галия принялась накрывать на стол. — Надеюсь, не откажешься от еды обывателей?

— После такого разговора, мама, у меня кусок может застрять в горле. — Акмурад встал и, увидев растерянность на лице матери, осекся. Смекнул, что надо как-то помягче, хотя и кипит в груди злость. — Мама, я пойду — мне некогда, да и не голоден я. — Акмурад надел фуражку и направился к двери.

— Ты что, сынок?! — взмолилась Галия-ханум. — Ты совсем одичал. Неужели родительский хлеб для тебя стал горьким? Поешь хотя бы, потом пойдешь.

— Хорошо… Ладно, — согласился Акмурад, садясь за стол. — Только и вы не попрекайте меня куском хлеба. За самовольство в женитьбе вы уже прокляли меня.

— Но это же Аман — сгоряча! Прости ему! Галия вновь села рядом с сыном.

— А ты сначала спроси у него — простил ли он мне? Нет, мама, не простил он мне и никогда не простит. То, что я высказал ему перед отъездом, — горькая правда. Он как жил в плену патриархальных обычаев и правил, так и живет. Для него главное мерило — родной отец, Каюм-сердар. Ради него он может поступиться чем угодно. Но мне не годятся их воззрения. На мне обрываются традиции патриархальщины. С меня начинаются новые традиции.

— Ешь, ешь, Акмурад. Плов вчера вечером готовила, но и сегодня он еще свежий. — Галия попыталась отвлечь сына от столь строгого разговора.

— Я воспитаю детей так, что они будут гордиться, своим отцом, — не глядя на мать, продолжал Акмурад. — Наш критерий воспитания — не белая борода родителя, а марксистско-ленинская честь и совесть.

— Ешь, ешь, сынок…

— Ты учишь женщин грамоте в интернате, мама. Ты, наверное, тоже задумываешься над тем, что я сейчас говорю?

— А как же, сынок. Честь советской родины — превыше всего, а потом не грех и об отце вспомнить.

— Вот именно — потом. — Акмурад положил ложку и встал. — Как хорошо, что ты понимаешь меня, мама. И ты, конечно, можешь представить — что будет со мной, если вдруг мне скажут: «Старший лейтенант Каюмов, у вашего отца обнаружены драгоценности, укрытые им от Советской власти!»

— Этого никогда не будет, сынок, успокойся. — Галия покровительственно, как ребенку, улыбнулась сыну. — Я очень хорошо знаю твоего отца. Да, он действительно, верен обычаям, но он никогда не поставит своего родного сына в неловкое положение.

— Уже поставил. Да и вообще, мне достаточно моего происхождения, — внушительно проговорил Акмурад. — Все знают, что отец мой сын арчина, а мать дочь какого-то татарского князька. Конечно, никто меня не корит родословной. Закон у нас очень справедливый — сын за отца не отвечает. Но если вдруг еще раз обнаружится у отца припрятанное золото, то жизнь мне покажется бессмысленной.

— Умоляю тебя, сынок, не думай о нас плохо. — Галия взялась за чайник. — Налить тебе?

— Нет, не надо. В двенадцать я должен быть у военкома.

— Ты придешь еще, сынок? Ты обязательно зайди перед отъездам.

— Обязательно, мама.

Галия обняла его и приложилась губами к щеке. Рукой она задела за верхний карман гимнастерки. Акмурад тотчас вспомнил, что в кармане у него фотография, на которой — он, жена и сын. Вынув фотокарточку, Акмурад протянул матери:

— Вот возьми, это мое семейство. Надеюсь, все будет хорошо и вы встретитесь со своим внуком.

Галия-ханум начала разглядывать фото, и Акмурад вышел.

В военкомате он почти весь день просидел над картотекой командиров запаса, выбирая наиболее подходящих людей для участия в летних маневрах. В картотеке были многие из тех, с кем Акмурад служил в туркменском кавалерийском полку — их-то в первую очередь и заносил он в свой полк. Многих знал с самого детства по Ташаузу, куда не один раз приезжал с отцом из аула Тахта. Отец почти до самого образования Туркменской Советской Республики держал в Тахта свою конюшню. У него было с десяток породистых скакунов и столько же жеребят. Одних коней он выводил на ташаузский базар и продавал, других — молодых — растил бережно и кропотливо, и потом тоже продавал. Нередко в дом отца приезжали знатные люди Ташауза. И не только Ташауза, но и более отдаленных мест. Однажды, — этот день Акмурад хорошо запомнил, — к отцу пожаловал сам Джунаид-хан с басмачами. Тогда Акмураду было лет шестнадцать, не разбирался он ни в политике, ни в людях, о жизни судил по разговорам сельчан — и смотрел он на главаря басмачей как на самого сильного человека. Джунаид выбрал для себя самого красивого коня, заплатил за него отцу, не считая, деньги. Отец потом восхищенно говорил: «Аллах бы и тот столько не заплатил!» Помнились слова матери: «Джунаиду жалеть нечего — он всю Туркмению ограбил, все золото собрал в свой мешок!» Акмурад в ту пору, безусловно, был на стороне отца. Гордился, молодой джигит — с каким ханом знается отец. И в двадцать третьем, когда Джунаид укреплял свои басмаческие отряды, Акмурад без спроса родителей ускакал с ним в пески. К счастью, недолго Акмурад служил этому волку пустыни. Во время налета на Хиву Джунаид потерял половину своих вояк: одни погибли от красноармейских пуль и шашек, другие попали в плен. В числе пленных оказался и Акмурад.

Акмурад сидел в глубоком зиндане с такими же молодыми ребятами, как и он сам, когда в Хиве появился Чары Пальванов и Иргизов — начали допрашивать пленных. Сыновей бедняков освобождали тут же, лишь предупреждали, не заниматься разбоем, а строить новую жизнь! Сыновья зажиточных давали расписку, что впредь не поднимут оружие на Советскую власть. Что касается Акмурада — его они повезли к отцу, в Тахту, ибо сказал им Акмурад, что у его отца самые лучшие в мире кони.

Аман, увидев сына среди красных конников, взмолился перед Чары-агой, на колени упал: «Отпустите сосунка — он по глупости ушел к басмачам!» Иргизов тогда сказал ему: «Может и ты по глупости развел целых двадцать лошадей и конюшню королевскую выстроил?» Аман принялся оправдываться, что не враг он Советской власти — готов выполнить все ее требования, и Иргизов предложил: «Ну, коли выдаешь себя за своего, то сдавай-ка своих скакунов Советской власти. Красная Армия очень нуждается в хороших лошадях!» Аман по лояльности или по трусости, этого не знал Акмурад и сейчас, согласился.

Примерно через месяц Аман перегнал своих лошадей через Каракумы в Полторацк, сдал их Красной Армии — и сам стал конюхом-красноармейцем. А когда вернулся из Москвы Ратх и всем стало понятно, что не простая, не односложная эта семья Каюмовых, то произвели Амана в командиры, а Акмурада взяли в туркменский кавалерийский полк.

Изменилось сознание за пятнадцать лет боевой учебы у Акмурада. Был когда-то Джунаид его кумиром — стал ничтожеством. Был отец, оттого что знался с Джунаидом, гордостью Акмурада — стал неуверенностью и страхом. После укрытия золота дедом и отцом, потерял Акмурад к отцу доверие. Дед, действительно, опомнился почти перед самой смертью, разобрался в сложностях жизни и отдал золото государству. Но отдал-то дед, а не отец… Аман молчал до последнего. И только когда Каюм-сердар рассказал все, как было, тогда и Аман развязал язык. Но признал ли свою вину, если и по сей день считает отца превыше всего на свете?

За пятнадцать лет службы в РККА научился Акмурад разбираться в людях. Лучшими друзьями у него теперь были люди, закаленные в классовой борьбе. Тянулся к товарищам, умудренным опытом борьбы. Отличал и приближал к себе Акмурад тех, кто разделял его взгляды и симпатии. Терпеть не мог обывателей, стоящих в стороне от политики и грандиозных дел. Именно такими казались ему его родители, принявшие новый советский строй, но оставшиеся в плену у древних обычаев. Поколебалась уверенность Акмурада и в Иргизове: рановато красный рыцарь ушел от боевых дел — все еще впереди, все еще только начинается. И составляя списки командного состава на предстоящие учения, конечно же, Акмурад в первую очередь подумал об Иргизове. И не только подумал, но и решил навестить его. Вечером он пришел к нему на Артиллерийскую, застав его за мытьем полов. Восьмилетний сын Иргизова играл во дворе, в «прятки», а Иргизов мыл пол в коридоре. Он настолько был увлечен, что даже не заметил, как подошел к нему Акмурад. Разогнулся, когда увидел перед самым носом сапоги.

— Кого вам, товарищ? — не очень дружелюбно спросил Иргизов, чувствуя некоторую неловкость.

— Вас, товарищ лейтенант запаса! — Акмурад подал руку и озорно засмеялся.

— Акмурад — ты?! Черт меня побери, вот так гость! Извини, что с тряпкой. Нина на спектакле, вот я и решил помочь ей.

— Да ну что вы, Иван Алексеевич, — ободрил его Акмурад. — Меня таким делом не удивишь. Знаете, я сколько полов вымыл, пока был в училище. Да и Назиме я тоже помогаю. Так что, в этом мы с вами единомышленники. Иное дело — засиделись вы, Иван Алексеевич в гражданке. Пора бы и командирскую форму надеть — освежить ее на вольном ветре пустыни.

— Ну, Акмурад! — возразил Иргизов. — Вольный ветер, — мой друг и вечный спутник. Я почти все время на просторе. Это тебе повезло — застал меня дома. Вотчина археолога — заброшенные городища и развалины, а они всегда в степи да в горах.

Иргизов отворил дверь, приглашая гостя в квартиру. Акмурад оглядел убранство первой комнаты, заглянул во вторую. Отметил про себя: «Одомашнился командир — ковры, кровати, занавесочки».

— Уютно у вас, — сказал, усаживаясь в старое кресло, купленное недавно Ниной.

Иргизов достал из шкафа бутылку вина, принес сковороду с холодными котлетами. Сказал, накрывая на стол:

— Не так давно получил письмо от Морозова. Он мне сообщил, что у тебя наследник появился. Поздравляю и надо выпить по такому случаю.

– Спасибо, Иван Алексеевич. Сын у меня — еще тот парень. Ну и, конечно же, большой тебе привет от Назимы и Кадыр-аки. Они тебя чуть не каждый день вспоминают. В гости зовут.

Иргизов налил вина в стаканы.

— Ну что ж, за твой приезд, за рождение сына.

— Да я же не пью, Иван Алексеевич, знаете же!

— Ну за рождение сына надо бы выпить, — возразил Иргизов. — Кстати, с отцом-то хоть встретился?

— Пока нет.

— Отыщи его побыстрее, не то обидится.

— Ничего, перенесет. — Акмурад пригубил вино и поставил стакан.

— Все-таки, зря ты с ним так резок, — сказал Иргизов. — Конечно, виноват он. Но если разобраться как следует — заглянуть, так сказать, в человеческую психологию, то можно и простить ему. Человеку, тем более взрослому, нужны долгие годы, чтобы переродиться в своих взглядах на жизнь. С тобой было проще, Акмурад. Ты пришел в Красную Армию едва оперившимся птенцом. Попал под крылышко этаких мощных петухов-бойцов, вроде Морозова, Мелькумова. Они тебя вырастили, дали тебе бойцовские крылья. А отец твой, считай, почти до сорока лет учился жить по старому. Он усвоил назубок все выгоды и просчеты этой несправедливой жизни. Об обычаях не говорю: они с молоком матери вошли в его сознание. Ты не серчай на отца, Акмурад, нельзя так.

— Я не серчаю, Иван Алексеевич, я боюсь его, — признался Акмурад. — Артык-председатель все время напоминает мне: «Ох, Акмурад, чует мое сердце, да и ум подсказывает — не все золотишко отдал Каюм-сердар государству. Отдал половину, а может быть и больше твоему отцу Аману. Ты «расколи» отца. Если признается — ему же лучше будет. А утаит опять, тогда не только ему, но и тебе не поздоровится. Боюсь за отца. Наверное, Артык прав.

— Да, Акмурад, категоричны мы с тобой, — неторопливо, взвешивая каждое слово, заговорил Иргизов. — Мы с тобой воспитаны в строгом революционном духе. Точнее говоря, я сам тебя воспитал в этом строгом духе. Было время — брат не щадил брата, отец — сына, сын — отца. В жестокой классовой борьбе, в ее бескомпромиссности гибли люди за одно необдуманное слово, за одно неловкое действие. Нам некогда было разбираться в поступках, мешающих нашему пролетарскому делу. Время наложило на нас с тобой отпечаток строгости и недоверия, но именно время должно сделать нас мягче и доверчивее, ибо меняются времена. В чем, собственно, истина? Да в том, что непременно надо оставаться Человеком с большой буквы. Человечность — превыше всего, Акмурад. Ты посмотри с этой нравственной высоты на своего отца. Я бы на твоем месте простил ему. Ведь прощен же он Советской властью! Прощен, поскольку степень ее милосердия выше твоей. Но ведь ты — сын Амана!

— В том-то и дело, что сын, — вздохнул Акмурад. — Чужого отца я тоже могу простить, а своего, которого столько лет боготворил и вдруг разглядел в нем приспособленца, простить трудно.

— Но не потрясать же тебе всю жизнь перед ним кулаками, сжигать подозрением! Я не заставляю тебя менять своих взглядов, но поведение свое смени — стань терпеливее. У тебя, слава аллаху, за плечами военное училище, десятилетка, партийная школа. Собственно — ты не только красный командир, но и педагог-воспитатель. Вот и воспитывай отца, как воспитываешь своих подчиненных артиллеристов. Не думаю, чтобы ты потрясал перед ними руками и метал громы и молнии.

Толковали они на эту тему до десяти. Потом Иргизов собрался встретить Нину. Предупредив Сережку, чтобы заканчивал игру и ложился спать, он вышел с Акмурадом со двора. Вместе дошли до гостиницы. Здесь Акмурад остановился:

— Ладно, Иван Алексеевич, встретимся еще — я несколько дней буду в Ашхабаде. Но если вдруг не увидимся, то тогда — летом. Наверное вам не придется в это лето ехать на раскопки. Имею личное задание Морозова вытянуть вас на военные сборы.

— Ну что ж, как говорится, встряхнем стариной! — Иргизов подал руку. — Передашь мой поклон Сергею Кузьмичу.

На следующий день инспекторская комиссия занималась смотром лошадей конезавода. Представители округа сидели во дворе на длинной скамье и смотрели, как конюхи, одного за другим выводили скакунов из конюшни и гоняли по кругу, показывая масть, стать и норовистость каждой лошади. Аман, как старший конюх, находился среди военных — отвечал на их вопросы. Он был предупредительно вежлив с каждым, но Акмурада не замечал. Старался не встречаться с ним взглядом, а если взгляды их сталкивались, он смотрел мимо. Сначала это забавляло Акмурада, затем стало раздражать. Не выдержав столь нелепой игры в отчуждение, он подошел к отцу:

— Я вчера заходил к вам, но тебя не застал.

Аман отвернулся, словно сына для него не существует, и заговорил с полковником.

В воротах, когда уходили с конезавода, Акмурад вновь напомнил о себе:

— Отец, ты что-то ведешь себя не так, как надо.

— Пошел отсюда, — я видеть тебя не хочу! — Аман сурово сдвинул брови и вновь отвернулся.

— Итак, товарищ старший конюх, готовьте тридцать скакунов к отправке в Ташкент, — прощаясь, сказал полковник. — Особливо позаботьтесь о том гнедом ахалтекинце. Вполне возможно, что на него сядет сам командующий.