Разбитая музыка

12.

Н аше первое выступление с Черри Ваниллой должно состояться в Уэльсе, в городе Ньюпорт, в помещении маленького, захудалого ночного клуба под названием «У Александра», который расположен рядом с железной дорогой. На дворе март, и каждый раз, когда груженный углем поезд, шумя и лязгая, проносится мимо, поднимается злой холодный ветер, который гонит обрывки газет вдоль по узкой аллее, отделяющей здание клуба от железнодорожной насыпи. Внутри клуба холодно, сыро и грязно, здесь стоит едкий запах застоявшегося дыма и затхлый дух пролитого пива.

Я и Стюарт приехали сюда через всю страну вместе с Крисом, нашим гастрольным администратором, в фургоне «форд». Мы устанавливаем наше оборудование и микрофоны на крошечной сцене, прожженной сотнями окурков, липкой от всевозможных напитков и пролитого пота. Нам предстоит сыграть в нескольких десятках таких клубов по всей стране, и всюду нас будут ждать гримерные размером с туалет, чьи стены испещрены самовосхваляющими надписями и мальчишескими непристойностями наших собратьев-музыкантов, обиженных тем, что судьба завела их в эти обветшалые стены, и согреваемых смутной надеждой, что где-то впереди их ожидают успех и слава. Остальные члены группы прибывают уже после того, как мы разместились на сцене, и, хотя американских гостей обстановка клуба явно не впечатляет, они не тратят времени на напрасные жалобы. У меня возникает впечатление, что именно в таких местах они привыкли играть у себя дома, в Америке. Потом американцы отправляются в гримерную, а я принимаюсь разбирать свой усилитель, который, кажется, опять сломался. Я по очереди вынимаю каждую деталь усилителя, осторожно встряхиваю все детали у самого своего уха, чтобы убедиться, что все в порядке, а потом аккуратно размещаю их по своим гнездам. Эта процедура, в которой нет ничего научного, тем не менее срабатывает, и лампочки усилителя начинают обнадеживающе светиться красным. Клуб постепенно наполняется, и цветные огоньки над сценой создают некое подобие праздничной обстановки, скрывая нищету и убожество тем же согревающим красным светом, каким светятся лампочки моего усилителя. Все говорит о том, что сегодня будет хороший вечер. Выступление Police начинается без десяти одиннадцать, а ровно в одиннадцать мы уже заканчиваем. Мы проделываем все с такой бешеной скоростью, не оставляя даже промежутков между песнями и не давая зрителям возможности ни осудить, ни оценить нас, как будто их отношение нас не волнует, и стремительно исчезаем прежде чем кто-либо успевает понять, что это было. Мы врываемся в гримерную с диким смехом, словно только что совершили удачное ограбление. Льюиса и Зекку наше выступление вполне впечатляет. Льюису особенно понравилось мое пение.

— Эй, — говорит он мне, — когда-нибудь ты станешь настоящей звездой.

— Ну, да уж, конечно, — сомневаюсь я, но что-то внутри меня отчаянно хочет верить ему, каким бы невероятным все это ни казалось.

Наступает получасовой перерыв, и Генри исчезает где-то в дальнем конце клуба, у стойки бара, а мы тем временем снова выходим на сцену, на этот раз с группой Черри. Черри — настоящий динамит, она как будто сбрасывает на слушателей бомбу, зажигая аудиторию каждым неистовым звуком, каждым недвусмысленным намеком и каждым взглядом. Возможно, в этот вечер мы по неопытности сделали несколько ошибок, но играли мы достаточно хорошо, чтобы эти ошибки благополучно потонули в море всеобщего одобрения. Это было совсем неплохое начало. Выпив за удачное выступление несколько кружек пива в пустеющем клубе, мы разбираем оборудование, грузим его в фургон и в два часа ночи пускаемся в обратный путь. Я возвращаюсь домой в семь часов утра, предварительно развезя по домам всех остальных. В кармане у меня лежит сегодняшний заработок. Шесть фунтов и пятьдесят пенсов.

Мы продолжим в этом же духе, играя в клубах по всей стране, примерно за те же деньги. Мы будем останавливаться во вшивых отелях, когда до дома будет слишком далеко, мы будем питаться плохим кофе и сосисками на заправочных станциях. Иногда все идет хорошо, и тогда вся затея кажется стоящей наших усилий, иногда нас преследуют неудачи.

Однажды ночью, после одного на редкость ужасного выступления, которое оказалось провальным и для Police, и для Черри Ваниллы, я, оставшись один в нашем фургоне, ставлю старую кассету Last Exit. Она, конечно, не совершенство, но на меня накатывает страшная ностальгия, я вдруг понимаю, как сильно я скучаю по Джерри и остальным ребятам, и впервые начинаю думать, не совершил ли я ужасную ошибку, перебравшись в Лондон. Мой голос износился и погас от чрезмерно частого использования. Я играю музыку, которая мне, в сущности, не близка, с людьми с которыми имею очень мало общего, и мне очень трудно объяснить даже самому себе, ради чего я здесь.

Фрэнсис и я женаты уже год, и это был очень тяжелый для нее год: постоянное чувство незащищенности, нестабильности нашей жизни, постоянные прослушивания в театральных постановках, в мюзиклах и на телевидении, а к тому же еще необходимость заботиться о малыше. Потом она, конечно, наверстает все упущенное в своей актерской карьере, играя главные роли в Royal Shakespeare Company и Национальном театре, но те первые годы, которые мы провели вместе, были трудными и полными тревог.

Но даже если это только поговорка — что те, кто рискует своей жизнью, хранимы свыше — и этого было бы достаточно, чтобы поддержать нас до тех пор пока нам не начнет наконец везти. И в самом деле, Фрэнсис предлагают роль в сериале под названием «Выжившие», который намеревается снимать ВВС. Это будет фильм о героических подвигах группы людей, выживших после ядерного взрыва, и хотя это не совсем та работа, о которой мечтала Фрэнсис, все же это работа, и мы оба счастливы, что она добавит немного денег к нашему постоянно сокращающемуся банковскому счету.

Вскоре после этого звонит бабушка Агнес, чтобы сказать, что отец болен, и у него постоянно случаются обмороки. Я звоню отцу, но он говорит, что его мать, как всегда, драматизирует ситуацию и беспокоиться не о чем.

— Ты уверен, папа?

— Да, конечно.

Отец никогда в жизни не болел, но Агнес не стала бы звонить, если бы в самом деле не случилось что-то серьезное. Я знаю, что заставить моего отца против его воли пойти к врачу практически невозможно. Я принимаю решение поехать и посмотреть на все своими глазами, как только смогу.

В начале мая мы переезжаем в нашу полуподвальную квартиру на Лейнстер-сквер. У нас есть спальня, где вместе с нами спит и наш малыш, кухня, ванная и огромная гостиная, в которой пока только голые полы и окно без занавесок. Сквозь это окно мы видим лестничный пролет, который ведет наверх из нашего полуподвального углубления, огороженного сверху кованой металлической оградой, и ноги прохожих, шагающих по тротуару над нашими головами. Взнос за первый месяц вот-вот будет заплачен, а большая часть второго взноса уже лежит в банке. Я невероятно горд и полон решимости, что квартира останется нашей.

В начале лета Черри теряет голос и заболевает, поэтому европейские гастроли, которые запланировал Майлз, приходится отменить. Позднее мы снова воссоединимся с группой Черри Ваниллы, но пока, благодаря вечному стремлению Майлза сэкономить, мы оказываемся среди музыкантов Уэйна Каунти и Electric Chairs и отправляемся в трехнедельную поездку по Голландии и Бельгии.

Уэйн Каунти — певец родом из маленького городка, расположенного в протестантской части США. Не удержавшись в родном городе из-за своих странностей, он поселился в богемном и свободном Манхэттене. Ко времени моего знакомства с ним, он еще не определился со своей сексуальной ориентацией, и хотя вскоре он назовет себя Джейн и во всех отношениях станет женщиной, в 1977 году это превращение еще окончательно не завершилось. Его миниатюрное тело одето в мешковатую одежду, он носит мягкую шляпу, а его лицо накрашено по всем правилам. Это застенчивый, впечатлительный человек и очень сложная личность. Я очень тепло к нему отношусь, хотя его песни типа «Если ты не хочешь трахнуть меня, тогда иди на…», ясно доказывают, что, как сочинитель песен, он не принадлежит к той романтической традиции, к которой причисляю себя я. Но, как бы то ни было, он — потрясающий артист.

Он и его гитарист — несомненно, пара, хотя на вид они кажутся несовместимыми. Гитарист Грег

— огромный парень более шести футов ростом, экс-чемпион боксерского турнира «Золотыеперчатки», который в душе так и остался семилетним ребенком. Он невероятно любвеобилен, но, когда Уэйн не следит за ним, принимается в невероятных количествах поглощать алкоголь, послечего становится агрессивным. Уэйн этого не терпит и часто берет на себя роль сварливой жены, тоесть беспощадно пилит его, пока тот наконец не протрезвеет и не успокоится, а на лице у него не появится бессмысленная улыбка, как у виноватого пса. Их менеджер, Питер Кроули, которого я за глаза зову Алистер (Алистер Кроули — известный сатанист и оккультный философ двадцатого века, автор «Дневника наркомана»), выглядит как стареющий член бандитской группировки из любительской постановки «Вестсайдской истории». У него большая голова и нелепая прическа с валиком, который болтается у него между бровей, как обмякший пенис. Чрезмерно большие накладные плечи его кожаной косухи создают впечатление, что его тонкие ноги слишком коротки, и все вместе выглядит как плохая фотография, сделанная с неудачного ракурса. Когда он говорит, с его лица не сходит презрительная усмешка, словно он страдает каким-то расстройством лицевых мускулов, а звук его голоса представляет собой гнусавый вой. Он постоянно ворчит на английскую погоду, английскую еду, английские дороги и английский способ вождения, причем он не прекращает клясть Англию даже в Голландии. Я начинаю думать, уж не страдает ли он синдромом Туретта, — настолько сильными бывают вспышки его гнева.

На таможне я случайно через плечо заглядываю в его американский паспорт и, к своему удивлению, вижу, что мистер Кроули в усыпанной металлическими клепками косухе и с серьгой в виде серебряного креста в ухе — епископ англиканской церкви. Я, конечно, не уверен, что он настоящий епископ, но вся эта компания такая странная, что я не удивлюсь ничему. Ударником у них — беженец из Венгрии с седыми волосами по имени Крис Даст. Он одет совершенно по-летнему. Он пытается получить в Англии политическое убежище и не имеет права выезжать за границу, пока его прошение рассматривается. Я спрашиваю его, каким же образом в таком случае он оказался на пароме, идущем в Остенде. — Мне приходится выступать, парень. Я должен что-то есть. Должен купить зимнюю одежду, — говорит он, показывая на свою поношенную летнюю рубашку.

Басист — довольно милый англичанин по имени Эдриан, хотя его сценический псевдоним Валгалла. У него огромная обезьянья челюсть и крашеные иссиня-черные волосы, поэтому создается впечатление, как будто он сбежал из «Маппет-шоу».

Вместе со Стюартом, мной и корсиканским разбойником Генри эта разношерстная компания весьма странных личностей въезжает по мосткам на паром, который отходит из Дувра. Паром отправляется в десять минут первого ночи при очень неспокойном море и проливном дожде. Однако переправа проходит вполне сносно, и мне даже удается часок поспать. Мы прибываем в Остенде в четыре часа утра. Еще темно, и дождь не перестает. У нас есть разрешение на ввоз оборудования, но, поскольку нам не удалось подписать его на британской таможне, оно не стоит и бумаги, на которой напечатано, и бельгийский таможенник отказывается считать его действительным. Он говорит, что нам придется ждать до восьми часов утра и разбираться с его начальником. Потом он скрывается в своем теплом офисе и захлопывает за собой дверь. Генри сидит за рулем, дождь, наконец, прекратился, а таможенные ворота приветливо распахнуты. За ними простирается пустая дорога, и, подсчитав, мы решаем, что к восьми часам утра уже успеем добраться до Голландии. Мы смотрим на двери офиса, на открытые ворота и на дорогу за ними, бросаем друг на друга еще один понимающий взгляд, и машина трогается с места, устремляясь вперед по пустой ночной дороге. Нашего бензина едва хватает, чтобы дотянуть до границы, но с первыми лучами солнца мы оказываемся на территории Голландии, а значит, бельгийские чиновники больше не имеют над нами власти.

Питер Кроули — или Алистер, как я теперь уже открыто его называю — предлагает себя в качестве водителя. Поскольку мы все к этому моменту уже достаточно измождены дорогой, мы соглашаемся, не подозревая, какая это чудовищная ошибка. Этот тип не только неприятен сам по себе, он еще и один из худших водителей, с какими я когда-либо имел несчастье путешествовать. Из всех способов вождения он признает только лихачество и, ведя машину, держится за руль только одной унизанной кольцами рукой. Даже самые короткие дистанции ему нравится проезжать с до отказа нажатой педалью газа, а потом резко тормозить, если едущие впереди автомобили останавливаются. Я пытался урезонить его, но безуспешно, и теперь начинаю терять терпение. Бедный Генри, сидящий на заднем сиденье, превратился в дрожащий комок нервов. На одном отрезке дороги с целой чередой светофоров, автомобиль, двигающийся по соседней с нами полосе, пересекает сплошную линию и примерно на дюйм заступает на нашу полосу. Я вижу, как глаза Алистера сужаются, а сквозь его стиснутые зубы вырывается: «Мать твою…» Потом он направляет машину так, что наш фургон ударяет автомобиль по крылу на большой скорости и с громким стуком.

— Что за черт? — кричу я.

— Эта сволочь хотела занять нашу полосу, — кричит он мне в ответ.

— Это неправда. Ты нарочно ударил его.

Тем временем вышеупомянутая «сволочь» вышла из своей машины, чтобы осмотреть повреждения. Несчастный водитель выглядит смущенным и немного испуганным, а увидев полную машину каких-то странных личностей, пугается еще больше.

Алистер опускает стекло, как будто для того, чтобы дать какие-то объяснения. «Ты, безмозглый идиот», — кричит он и, увидев, что загорелся зеленый свет, немедленно трогается с места на первой передаче, но до отказа нажав на газ.

— Кроули, это ты безмозглый идиот! — кричу я, в то время как он с треском переключается навторую передачу, совершенно забыв при этом нажать на сцепление. — И ты, черт возьми, неумеешь водить!

Он резко нажимает на тормоза, надеясь, вероятно, что я вылечу через лобовое стекло, но вместо этого, с задней части фургона в переднюю, словно управляемая ракета, летит усилитель Генри. Я готов свернуть Кроули голову.

— Утверждать, что я не умею водить, — произносит он своим воющим голосом, — это все равно, что утверждать, будто Кит Мун не умеет играть на ударных.

От этих слов я просто лишаюсь дара речи. Что за жестокая карма поместила меня в один фургон с этим сумасшедшим? Когда ко мне возвращается самообладание, я заявляю, что он больше не сядет за руль, если не хочет вернуться в Англию в цинковом гробу.

Наше первое выступление должно состояться в Гронингене, в здании, похожем на деревенский клуб. Звукоусилитель, который был заранее заказан промоутером, еще не привезли из Амстердама. Он прибывает только в половине восьмого вечера, так что у нас не остается времени на то, чтобы проверить исправность оборудования. Тем не менее мы начинаем, но на середине первой песни звук начинает то исчезать, то появляться снова — и так несколько раз. Потом раздаются оглушительные завывания, грохот и высокочастотный визг, которые вынуждают слушателей заткнуть уши. У меня был тяжелый день, и я, совершенно нехарактерным для себя образом, обрушиваю свой гнев на несчастных голландских звукооператоров, угрожая разорвать их на части в случае, если они не наладят звук. Во время моей тирады Стюарт играет еще более неистово, чем обычно, и слушатели — большинство из которых типичные хиппи, сидящие со скрещенными ногами на полу (и считающие, что панк-рок — это синоним насилия) решают, что мое поведение

— часть представления, и это злит меня еще больше. Я спускаюсь с довольно низкой сцены в зал ипытаюсь расшевелить эту вялую аудиторию. Я пинаю их, толкаю их, хожу у них по головам. Ксчастью, они начинают отбиваться, и я возвращаюсь в относительную безопасность сцены. Тем временем звук, кажется, приведен в порядок, после чего, хотя и с некоторым запозданием, начинается отличный рок-н-ролл. Аудитория поднимается на ноги и разражается восторженнаябуря, после чего у Стюарта, который играет, как одержимый, внезапно ломается педаль басовогобарабана, а потом и вся ударная установка разлетается на части. Тарелки, тамтамы и цимбалыраскатываются по всей сцене. Установка замолкает на душераздирающей ноте, и в полной немогоошеломления тишине мы покидаем сцену. Уже закрыв за собой дверь гримерной, мы слышимзвуки овации. Аплодисменты, свист и топот. Мне кажется, что все они сошли с ума. Ведь мывыступали ужасно. Впрочем, мы все равно не можем сыграть на бис, потому что ударнаяустановка Стюарта представляет собой груду отдельных деталей. К моменту этого нашеговыступления его продолжительность достигла пятнадцати минут по сравнению с десятью вначале, и теперь — очередь Уэйна. Аудитория, уже наученная нами реагировать правильнымобразом, награждает овацией и его.

В конце вечера каждый из нас получает по банкноте в двадцать гульденов, и мы отправляемся в маленькую дешевую гостиницу в квартале публичных домов. Нас встречает унылая, стареющая женщина, которая, сидя в своем окошке, читает дешевые романы и вяжет детскую одежду в красном мерцании дешевой лампы с абажуром. Мне достается крошечная комната, и хотя из нее, как на ладони, видны обитательницы публичного дома на той стороне улицы, в ней нет ни горячей воды, ни отопления, а кровать застелена непросохшими простынями. Засыпая прямо в одежде, я думаю о Фрэнсис и малыше.

В течение следующих дней мы дадим еще несколько подобных концертов в Эйндховене, Роттердаме, Наймегене, Маасбрее и, наконец, в Амстердаме. Самым запомнившимся мне моментом за все время гастролей с Уэйном Каунта стало выступление в клубе «Paradiso» в Амстердаме. Этот клуб располагается в центре города, в помещении бывшей церкви. Сцена занимает место бывшего алтаря, под светящимся витражом, чей стрельчатый верх устремляется к небу, исчезая в темноте высокого готического потолка. Рассеянный свет освещает публику, немногочисленную и разношерстную, разбросанную по всему помещению, причем каждый по-своему наслаждается жизнью. Некоторые спят с блаженной улыбкой на лице, другие — сгрудились по углам, прикрывшись грязными спальными мешками, третьи — исполняют безумные танцы, кружась, словно танцующие дервиши. В своем беспорядочном движении они натыкаются на других людей, которые отталкивают их, и те начинают кружиться в обратном направлении. Один человек падает и сильно ударяется головой об пол. Несколько секунд он неподвижно лежит на полу, потом встает и продолжает свое безумное кружение. Все это сопровождается ужасающими звуками, которые доносятся со сцены. В целом происходящее носит оттенок какого-то сюрреалистического кошмара, причем центром его является Уэйн, с безумной яростью выкрикивающий слова «The Last Time» группы Rolling Stones, в то время как Грег, в стельку пьяный, а потому опасный, держит свою единственную гитару за гриф и, подняв инструмент высоко над головой, несколько раз с силой ударяет им о сцену. Все это — просто конец наших гастролей, но мне происходящее представляется концом мира. На следующий день в Зеебрюгге мы садимся на паром, идущий в Англию. Грег мучается от тяжелейшего похмелья. Он сидит на верхней палубе раскачивающегося парома, держась руками за голову, а в это время на него с двух сторон нападают Уэйн и Алистер.

— Эх ты, идиот безмозглый!

— Где мы теперь возьмем деньги на новую гитару? А? Скажи, где? Ты, дурак набитый!

— Пропил все до последнего цента! А теперь посмотрите-ка на него! Кроули картинно сплевывает против ветра, и слюна стекает по его кожаной куртке.

— Дурак набитый, — повторяет он.

Внезапно Грег перегибается через перила палубы, и содержимое его измученного желудка извергается прямо в воды Ла-Манша.

— Идиот, — рычит Алистер, давая несчастному Грегу окончательное определение.

— Оставь его в покое, — говорит Уэйн, глядя на жалкую фигуру, висящую на перилах. Потом Уэйн направляется к Грегу, чтобы успокоить его, и тут я понимаю, что Уэйн любит Грега и что Грег, как обычно, получит свою порцию ласки и заботы. Алистер с отвращением уходит прочь, не забыв, впрочем, пригвоздить меня ненавидящим взглядом.

На другой стороне парома сидит ударник Крис и наблюдает, как из тумана выплывает приближающийся берег Англии. Несмотря на мороз, он по-прежнему одет в свою жалкую летнюю рубашку, которая была на нем в течение всех гастролей и на каждом выступлении. По мере того как паром входит в порт Фолкстоун, Крис выглядит все более обеспокоенным.

— Как дела, Крис?

— Нормально. Надеюсь, они впустят меня обратно.

— А что, если нет?

— Не знаю. Если меня отправят обратно в Венгрию, я попаду в тюрьму.

Он пытается зажечь сигарету, но огонь гаснет на ветру, и сигарета остается висеть у него на губе, как у французской кинозвезды: «Может быть, мне стоит прыгнуть в воду и добраться до берега вплавь».

— Я не думаю, что это надо делать, Крис. Я уверен, что все будет в порядке. Он пожимает плечами и исчезает на нижней палубе, а я вдруг осознаю, насколько благополучнамоя жизнь в сравнении с его жизнью.

Когда мы прибываем в Фолкстоун, иммиграционные власти задерживают американцев на целых шесть часов. Они проверяют наличие у них разрешений на работу, обыскивают их сумки и одежду и вообще всячески отравляют им жизнь. Мы дожидаемся их на автомобильной стоянке. Потом, уже вместе с американцами, мы в течение четырех часов дожидаемся Криса, пока нам не сообщают, что вечерним паромом его отправляют обратно в Зеебрюгге. Бедный парень. Но мы ничего не можем для него сделать, и в страшно подавленном состоянии возвращаемся в Лондон. Когда же я наконец оказываюсь дома, вместе с женой и сыном, которого я едва могу узнать — так сильно он вырос, Фрэнсис спрашивает меня, есть ли у меня знакомая по имени Дебора. Я чувствую, как что-то внутри меня сжимается.

— Да, есть. А что?

— Звонила твоя мама. Она сказала, что Дебора умерла. Этой ночью я лежу без сна и смотрю на жену и сына,

спящих в нашей маленькой спальне в глубине квартиры на Бэйсуотер. Я пробовал уснуть, пробовал молиться, но все было напрасно. Потом мной внезапно овладело удивление тем, как страшно и странно устроена жизнь. Моему замутненному, беспомощному сознанию судьба впервые представилась огромной безжалостной машиной, которая непостижимым для нас образом вершит свою работу. Как же я дошел до своего теперешнего положения? До встречи с Фрэнсис моя жизнь представляла собой какую-то мозаику, собранную из кусочков. Она была совокупностью мелких поступков и решений, которые не влекли за собой никаких значительных последствий. И вот это не вполне осознанное следование компасу моей судьбы привело меня к действительно серьезной ответственности. Я пытаюсь проследить свой жизненный путь от настоящего момента назад, в прошлое, как человек, страдающий амнезией, пытается понять, как же он очутился в том или ином месте. Я думаю о том, что одно маленькое изменение, одно маленькое отклонение от курса привело бы в движение совсем другие колесики механизма судьбы. Я — муж и отец, я живу в городе, далеко от моего родного дома, я стремлюсь к исполнению своей мечты, а тем временем девушка, которую я любил, на которой легко мог жениться и вести совсем другую жизнь, — умерла.

Всего через несколько дней мне на мгновение покажется, что я вижу ее призрак. Кондоминиум, в который входит и наш дом, включает почти все дома по восточной стороне зеленой Бэйсуотер-сквер, к северу от Гайд-парка. Это шесть высоких, выкрашенных белой краской шестиэтажных зданий, где в общей сложности тридцать шесть отдельных квартир. Окна всех этих квартир, если не считать шести полуподвальных, смотрят через улицу на зеленеющие лужайки частного, густо заросшего деревьями сада в центре площади.

Окна нашей квартиры, как и всех остальных полуподвальных квартир, находятся ниже уровня мостовой. Мы пользуемся отдельной входной дверью, но, к сожалению, единственное, что мы видим из своего окна — это крошечный дворик с каменной лестницей, которая ведет вверх, на мостовую. Мы не очень переживаем из-за этого, ведь квартиры наверху стоят гораздо дороже, чем мы с Фрэнсис можем себе позволить, а подземная жизнь вполне соответствует нашим потребностям, равно как и тайным честолюбивым замыслам.

Но когда некоторые из наших соседей сверху начинают хранить свой мусор в маленьких двориках перед окнами полуподвальных квартир, в сущности, превращая и без того унылый вид из нашего окна в общественную свалку, среди подземных обитателей начинается ропот и назревает мятеж. Пусть мы живем ниже уровня мостовой, но это совершенно не значит, что к нам можно относиться, как к людям второго сорта. И вот, когда жители верхних этажей начинают оставлять мешки с мусором и перед нашей дверью, я понимаю, что бунт — единственный выход для нас. Собрание жителей полуподвальных этажей должно состояться в доме номер 32, и я прибываю на это собрание первым. Спустившись по каменным ступеням и заглянув в окно, я вижу, что полуподвальная квартира в доме номер 32 совершенно такая же, как наша. У дверей меня встречает высокий человек немного за тридцать с волосами песочного цвета. Его зовут Джеймс, он актер и живет вместе со своей девушкой. Они въехали в квартиру на несколько недель позже нас, но мы еще ни разу не встречались. Джеймс приглашает меня присесть у камина и предлагает мне выпить чашку чая. Я с удовольствием соглашаюсь, и он отправляется на кухню, в дальний конец квартиры, оставив меня в довольно скудно обставленной гостиной. Оглядевшись по сторонам, я вижу, что живут они ничуть не лучше, чем мы, если не считать того, что у них все-таки есть ковер. Дверь, которая ведет в коридор, а затем на кухню, пока не застеклена, поэтому я слышу приглушенный разговор и звонкий женский смех. Джеймс возвращается:

— Подождите минутку. Моя старушка сейчас приготовит чай.

— Итак, — продолжает он своим актерским баритоном, — что же нам делать по поводу всей этой ситуации с мусором?

— Видите ли, я как раз думал об этом и… и…!

Я замолкаю, потому что сквозь незастекленную дверь, ведущую из кухни, входит молодая женщина, держа в руках чайник и несколько чашек китайского фарфора. Это сногсшибательной красоты блондинка в синих джинсах в обтяжку и зелено-голубом свитере. У нее глаза приглушенно-зеленого цвета, а на левой щеке белеет полоска шрама, который, как жестокая память о когте какого-то неведомого животного, огибает ее левую глазницу. Странным образом, этот шрам совершенно не умаляет ее красоты, и она кажется мне раненым ангелом. Но в ней есть еще нечто, окончательно лишившее меня дара речи. Это форма ее рта. У меня возникает чувство, что передо мной — призрак, потому что эти пухлые губы и широкая улыбка невообразимо похожи на губы и улыбку Деборы. На какое-то мгновение образ девушки с пиратским шрамом на щеке и улыбкой призрака замирает перед моими глазами и, как фотография, навсегда запечатлевается в моей памяти. Первым молчание нарушает Джеймс:

— Знакомьтесь, это Труди, — говорит он.

Много позже я узнаю, что Труди Стайлер подростком сбежала из дома, чтобы стать актрисой. Наивная девочка, повинуясь какому-то инстинкту, отправилась в Стратфорд-на-Эйвоне, родной город Шекспира и резиденцию Royal Shakespeare Company. Она не знала никого в этом странном городе и в первую ночь была вынуждена стучать в двери незнакомых домов, прося ночлега. Ее приютила театральная семья с фамилией Черч. Эти люди дали ей крышу над головой, а позднее и работу в качестве няни для своих детей. При содействии все той же семьи Труди удалось поступить в Театральную школу в Бристоле. Закончив эту школу, она работала актрисой на телевидении и в театре, а потом принимала участие в постановках комедийного проекта «Reduced Shakespeare Company» в лондонском театре Warehouse. В промежутках она подрабатывала конферансье в арабском ночном клубе, где ее звали Ангел. Шрам на ее лице оказался результатом ужасной аварии, в которую она попала еще ребенком. Ее протащило по земле под днищем грузовика, и она чудом осталась в живых, но пришлось наложить множество швов на лицо и голову. Никто не думал, что она станет такой красавицей и успешной актрисой. Пройдет еще три года, прежде чем мы с Труди станем любовниками, но наше влечение друг к другу не только возникло с первого взгляда, но и с первого момента было совершенно очевидно всем окружающим. В этом взаимном стремлении поначалу было что-то открытое и невинное, в присутствии друг друга мы ощущали радость и непосредственность, которые невозможно было скрыть. Но по мере того как влечение нарастало, я оказался перед необходимостью бороться со своими чувствами. Я совершенно не хотел вслед за своей матерью переживать мучительный конфликт между романтической любовью и семейной привязанностью, но я все сильнее влюблялся в девушку из соседней квартиры, и передо мной разверзалась ужасная пропасть.

Мы со Стюартом сближаемся все больше и больше. В каждом из нас растет уверенность, что нас ждет общее будущее. Мои отношения с ним, хотя и отличаются от учительско-ученических отношений с Джерри, приобретают для меня все большую важность, и, несмотря на то, что я не отдаю предпочтения новой дружбе в ущерб старой, между мной и Джерри возникает какое-то новое напряжение.

Во время моих голландских гастролей Джерри перебрался в Лондон и устроился на работу в стрип-бар в богемном лондонском районе Сохо, где играл на электрооргане. Его зарплата — пятьдесят фунтов в неделю (для меня это по-прежнему королевские доходы), а поселился он у своих друзей в южной части Лондона и намерен вскоре снять для себя отдельную квартиру. Вернувшись, я приглашаю Джерри на импровизированное прослушивание со Стюартом в надежде, что они понравятся друг другу. Мы с удовольствием исполняем несколько старых песен времен Last Exit и несколько мелодий из стандартного набора. Когда Джерри уходит на работу, я и так, и эдак намекаю Стюарту, что группе необходим клавишник, потому что это придало бы нашей музыке свободы и разнообразия. Но Стюарт непоколебимо убежден, что группа должна представлять собой трио с гитарой в качестве основного инструмента, и если мы возьмем кого-то вместо Генри, это будет только гитарист. История показала, что Стюарт был прав.

С другой стороны, я чувствую, что Джерри начинает ощущать себя брошенным. Конечно, он не из тех, кто станет завидовать — я даже не уверен, что он захотел бы играть в тех группах, с которыми играю я, — но он единственный человек из Last Exit, который не отказался от мечты и приехал в Лондон. Поэтому мне не хочется, чтобы он думал, что я отвернулся от него. Тем не менее именно Джерри сделает первый шаг к нашему с ним разрыву.

На следующий день после знакомства со Стюартом Джерри звонит мне и сообщает, что ему предложили участвовать в гастролях Билли Оушена в качестве музыкального администратора. Я очень рад за него, но когда он предлагает мне место басиста в этом предприятии, я вынужден отказаться, несмотря на то, что платить обещают сто фунтов в неделю плюс возмещение расходов. Если бы, выступая с Police, я смог бы заработать такую же сумму за месяц, я был бы счастлив, и хотя эти деньги, безусловно, позволили бы нам с Фрэнсис чувствовать себя более уверенно, предложение Джерри не соблазняет меня ни на минуту. Вероятно, здесь срабатывает какой-то инстинкт. Однако этот случай кладет конец эпохе нашего сотрудничества, и отныне Джерри будет идти своим путем. Я многим обязан ему — он был моим учителем, хотя его самого такое утверждение, вероятно, оскорбило бы. Мы останемся друзьями вплоть до сего дня, и, пережив множество своих собственных приключений, Джерри в конце концов станет очень уважаемым преподавателем музыки в музыкальном колледже Ньюкасла. И конечно, он по-прежнему продолжает выступать.

Что касается меня, то теперь все мои надежды связаны со Стюартом и, косвенным образом, с его предприимчивым братом Майлзом.

Потом начинается период, который представляет собой непрерывное переливание из пустого в порожнее. К Черри возвращается голос, и Майлз хочет, чтобы мы играли с ней в течение месяца, выступая в разных местах. Закончить гастроли предполагается в знаменитом лондонском Roundhouse, концертном зале, переделанном из круглого ремонтного депо для локомотивов. Там в одной программе с нами будут выступать группы Jam и Stranglers. В своих переездах по стране мы доезжаем до Глазго с его концертным залом Apollo на севере, а на юге — до Плимута и Пензанса. Большинство выступлений как с Черри, так и с Police, проходит удачно, и, хотя репертуар Police становится все больше, а исполняем мы его все совершеннее, меня не покидает ощущение, что мы толчем в ступе воду, а моя творческая энергия благополучно уснула. Возможно, именно поэтому я однажды засыпаю прямо за рулем нашего фургона, что едва не кладет безвременный конец всей нашей карьере.

Раннее утро, и все остальные беззаботно спят за моей спиной. Мы все обессилены. Я веду машину уже пару часов, а Генри сидит вместе со мной на переднем сиденье, стараясь составить мне компанию, но и его голова постоянно клонится вбок, и он клюет носом. Перед нами абсолютно пустое шоссе, и мы плавно двигаемся посередине со скоростью около восьмидесяти километров. Генри поднимает голову и вдруг замечает, что я медленно перестраиваюсь в левый ряд. Поскольку вокруг нет ни одного автомобиля, Генри не может понять, для чего я делаю этот маневр, пока, взглянув на меня, не осознает в ужасе, что мои глаза закрыты. Он что-то кричит мне, и я, внезапно проснувшись, вижу неясные очертания дороги и надвигающееся прямо на нас разделительный барьер. На какое-то мгновение, которое кажется нам вечностью, мой крик сливается с криком Генри, я пытаюсь поскорее стряхнуть с себя остатки сна и мы входим в какой-то умопомрачительный вираж в попытке избежать столкновения с барьером, но под ужасный скрип шин по асфальту нас бросает в сторону бокового заграждения. Слова «выправляй машину!», как лампочка, загораются в моем мозгу, я пускаю наш дребезжащий фургон в новый крутой вираж, и, пролетев ярдов сто с дымящимися шинами, с огромным облегчением осознаю, что снова обрел контроль над автомобилем. Я притормаживаю и, наконец, останавливаю автомобиль на обочине. К этому моменту никто уже не спит.

— Что за черт?…

— Прошу прощения, ребята. Я уснул. Генри спас нас всех.

— Черт возьми. J'aipensé un «момент по-настоящему», да?

— Да, Генри, это был «момент по-настоящему».

Но, к сожалению, «моменты по-настоящему» в качестве члена группы Police для Генри сочтены, потому что вскоре мы со Стюартом встретим Энди Саммерса, музыканта, который окажет огромное влияние на наши судьбы, равно как и на дальнейшую историю группы Police.

Приятель моей знакомой Кэрол Уилсон, сотрудницы издательского отдела одной из звукозаписывающих компаний, был когда-то басистом в Gong, англо-французской группе, игравшей в стиле хиппи и пользовавшейся популярностью в начале семидесятых годов. (Самый известный выходец из этой группы — это, вероятно, гитарист Стив Хиллидж.) Друга Кэрол зовут Майк Хоулетт, и он очень хороший музыкант, а его музыка по настроению и утонченности близка к тому, что пыталась когда-то воплотить Last Exit. Майк хочет создать группу под названием Strontium 90. Я напоминаю ему, что включать в одну группу сразу двух басистов не принято, но мы все же проводим несколько совместных репетиций и разучиваем несколько партий, которые нам удается исполнять вместе, не наступая друг другу на пятки. На одну из репетиций приходит Стюарт и соглашается присоединиться к нам — в конце концов, ни один из нас ничего от этого не теряет. Я снова пытаюсь замолвить словечко за Джерри, но Майк говорит, что у него на примете есть другой музыкант. И вот в небольшой студии

Майка и Кэрол, которая расположена в очень симпатичном доме в Эктоне, мы впервые встречаемся с Энди Саммерсом.

У Энди молодое умное лицо, обрамленное ангельскими золотыми локонами. Это очень современный, жизнерадостный, хорошо одетый человек, чуткий к любым проявлениям неуважения к себе, независимо от того, намеренные они или случайные. Он обладает особого рода элегантностью, которую в другое время назвали бы щегольством. Однажды в шестидесятых годах я видел его выступающим в клубе «Go-Go» с группой Zoot Money, а позднее — среди музыкантов Кевина Койна. Он долгое время жил в Штатах, играя в New Animals с Эриком Бердоном, но уже год как вернулся в Англию со своей американской женой Кейт, и пытается заново утвердиться на британской музыкальной сцене.

Во время первой встречи я веду себя с ним как можно почтительнее.

Когда я познакомлюсь с Энди поближе, меня поразит, как хорошо он начитан. У него большая библиотека с некоторым уклоном в эзотерику, энциклопедические познания в кино, и он очень уверенно разбирается во всех культурных вопросах. Все это могло бы превратить его в страшного зануду, но он счастливо избежал такого поворота благодаря своему потрясающему, блестящему чувству юмора. Он — душа компании и, проведя большую часть жизни в дороге, научился одной совершенно необходимой для выживания истине: если хочешь сохранить хоть крупицу разума, когда все вокруг теряют рассудок, необходимо уметь смеяться над собой. И он делает это с такой же легкостью и грацией, с какой играет на гитаре. Мы со Стюартом прозовем его «арт-монстром», и он примет эту кличку как самый большой комплимент.

Своим мастерством Энди разбивает нас в пух и прах. Он, без сомнений, потрясающий музыкант, мастерски владеющий самыми разнообразными музыкальными стилями и техниками: от классики до джаза плюс все, что находится в промежутке. Это именно такой музыкант, для которого я мог бы сочинять, такой музыкант, которому я мог бы доверить свои песни, который мог бы вдохновлять меня, воплощать музыку, которая звучит у меня в голове, и, хотя в студии Майка я не говорю об этом ни слова, Энди — именно такой музыкант, который требуется группе Police. Я вижу, что Стюарт тоже под впечатлением.

Мы дожидаемся конца репетиции и начинаем разговор только в машине, по дороге домой.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— Правда, Стюарт? Ну и о чем же я думаю?

— Ты думаешь, что Энди — именно тот парень, которого мы ищем.

— А разве ты так не думаешь?

— И да, и нет.

— Я понимаю, почему да, но почему нет?

— Ну, он, конечно, может здорово играть, но… — Он тщательно выбирает слова. — Здесь вопрос имиджа.

Он знает, что я могу взорваться и начать шуметь о приоритете музыки перед модой, но я предпочитаю прикусить язык и промолчать.

— У Генри есть необходимый имидж.

— Но Генри не умеет играть.

— Он умеет играть.

— Стюарт, это чепуха! Даже ты играешь на гитаре лучше, чем он.

Стюарт, терпеливый и дипломатичный, как всегда пытается использовать другой аргумент: — Но Энди на добрый десяток лет старше нас с тобой.

— Да, это так, но, странным образом, он выглядит моложе нас обоих.

— Значит, все дело в имидже.

— Стюарт, поверь мне. Я искренне люблю Генри. В конце концов, он спас нам всем жизнь, но мы не продвинемся ни на шаг, если наша музыка не станет лучше, а я не собираюсь всю оставшуюся жизнь играть в группе Черри.

— Разумеется, Стинг. И я не собираюсь.

При этом ни одному из нас даже на мгновение не приходит в голову, что Энди попросту не захочет играть в нашей жалкой маленькой группе, а также то, что мы совершенно позабыли об интересах Майка, устранив его из рассмотрения подобно тому, как на фотографиях политбюро ретушируют неугодного Троцкого.

Я не помню, кто из нас предложил это первым, но, видимо, мы в одно и то же мгновение пришли к одному и тому же решению:

— А что если мы используем их обоих, Генри и Энди? Настроение у нас сразу меняется, и всюдорогу до дома мы самозабвенно планируем революцию, которая созрела в наших умах.

Итак, в течение некоторого времени мы продолжим работать с Черри Ваниллой, выступая вместе с ее группой, и будем по-прежнему репетировать с Майком. Кажется, ему удалось договориться с Virgin Records о записи демонстрационной кассеты с двумя его песнями. Одна из них, под названием «Electron Romance», представляет собой псевдонаучную песенку с богатой, прихотливо извилистой партией баса, другая песня, которая называется «Not on the Planet» и напыщенно призывает к защите окружающей среды, отличается партией гитары, которую отлично исполняет мистер Саммерс. Демонстрационная кассета получилась прекрасно, но мой голос очень плохо сочетается с голосом Майка, и хотя это интересно — иметь двух басистов в одной группе, нам становится все труднее и труднее распределять обязанности так, чтобы не стоять друг у друга на пути. Я перестаю понимать, каковы же мои функции в этой группе, но Стюарт высказывается на эту тему весьма цинично.

— Ты здесь для того, чтобы сглаживать недостатки его пения. Он не умеет петь, а ты — умеешь.

Как бы то ни было, мы получаем огромное удовольствие от работы с Энди. Я предложил включить в программу пару своих собственных песен, и, кажется, Энди нравится их играть. В результате между нами установилась атмосфера молчаливого взаимопонимания, позволяющая думать, что группа, которую мы со Стюартом себе вообразили — не просто воздушный замок. Фабрика по изготовлению музыкальных записей RCA, которая располагается в графстве Дарем, — это место поклонения Элвису Пресли. Кажется, что его фотографии висят на каждой стене каждого коридора этого здания. Первый сингл группы Police по плану должен быть выпущен здесь в мае, поэтому Стюарт, Генри и я заезжаем на фабрику по пути в Ньюкасл, чтобы забрать первую партию готовых пластинок.

Нас провожают в комнату для прослушивания, и сквозь большое окно в стене мы видим еще одну такую же комнату, где сидят шесть женщин пожилого возраста. На каждой из них — наушники и одинаковые рабочие халаты. Словно религиозные фанатики, они сидят под фотографией Элвиса Пресли, и взгляд у них — пустой, как у людей, впавших в транс. Они смотрят в никуда, погруженные в свой внутренний мир. Две женщины вяжут на спицах, одна — крючком, еще три

— читают журналы. Они проверяют качество звука на пластинках. Они часами слушаютпластинки одну за другой, работая посменно, через день. Им все равно, что звучит в наушниках: Пуччини или «Зигги Стардаст». У меня такое чувство, что я очутился в одном из кругов ада, и мнеприходится делать над собой усилие, чтобы не смотреть на них.

Слушая свою пластинку, мы обнаруживаем на ней дефект, и вся партия в пятьдесят штук оказывается бракованной. Мы на какое-то время падаем духом, но нам тут же печатают пятьдесят новых, качественных пластинок, которые мы немедленно грузим в свой фургон и отбываем в Ньюкасл.

Я не был в родительском доме уже пять месяцев. Мама в восторге от моего появления, а отец просто рад. Я внимательно вглядываюсь в него, и вижу, что внешне он вполне здоров. Это утешает меня. Мои родители держатся как нельзя лучше, очарованные американским шиком Стюарта и галльским обаянием Генри. Стюарт не лишает себя удовольствия выкурить косяк в доме моих родителей. Эрни, разумеется, не может отказать себе в паре затяжек, после чего сообщает нам, что не чувствует никакой разницы в ощущениях, но очень скоро его пронимает, он усаживается в свое любимое кресло и погружается в дремоту. Мне кажется, я еще никогда не видел его таким спокойным и расслабленным.

Выступление в зале Политехнического института следующим вечером весьма далеко от победоносного возвращения домой, которое я себе воображал. Нас буквально сметает со сцены местная панк-группа под названием Penetration, которая, надо сказать, выступает просто потрясающе. Это лучшая панк-группа из всех, что я когда-либо видел, и я говорю это не только из гордости за земляков. К моменту, когда мы выходим на сцену, все поклонники группы Penetration уже исчезли, и мы остаемся с глазу на глаз с небольшим количеством весьма сдержанных поклонников Last Exit, несколькими меломанами, оставшимися из вежливости, моим шафером Китом Галлахером, Терри Эллисом, нашим бывшим гитаристом, Филом Сатклиффом, опекуном всего нашего проекта и моим вечно снисходительным братом. Мы играем хорошо, и наградой нам служат вежливые сдержанные аплодисменты. Черри встречают примерно так же. По окончании выступления Кит говорит мне, что, по его мнению, Police — это группа одного музыканта. По умолчанию я решаю, что он имеет в виду меня, но не настаиваю на уточнениях. Терри исчезает без единого слова, Фил Сатклифф изображает из себя сфинкса, а мой брат, который отпустил себе ужасные усы, говорит, что мы — полное дерьмо. Нам удается продать четыре пластинки.

Когда же, наконец, выходит полный тираж диска «Fall Out», он получает вполне сносные отзывы в британской прессе. Французский музыкальный еженедельник объявляет нашу пластинку синглом недели (хотя в данном случае трудно переоценить роль участия в нашем предприятии Генри, коренного француза). Radio Clyde тоже выбирает его лучшей записью недели. Марк П., сотрудник величественного и к тому моменту уже вполне уважаемого печатного органа под названием SniffingGlue заявляет, что наша запись — полная ерунда. Этого следовало ожидать, несмотря на то, что мы с ним пользуемся одним и тем же помещением в офисе Майлза в Dryden Chambers. В конце концов нам удается продать четыре тысячи экземпляров нашей пластинки. Мы строим грандиозные планы по поводу участия в фестивале, посвященном группе Gong, который в конце мая должен состояться в Париже. Поскольку вышеупомянутая группа приобрела во Франции культовый статус, кто-то предложил устроить «братание народов», которое должно было заключаться в совместном выступлении разных ответвлений группы-родоначальницы на ипподроме, расположенном на севере Парижа. Разумеется, группа Strontium 90 приглашена, и мы все очень воодушевлены предстоящим выступлением. К сожалению, нам довольно мало заплатят, но мы к этому уже привыкли, к тому же парижский фестиваль будет проходить накануне другого фестиваля, в Кольмаре, где Police должна выступать вместе с группой Dr. Feelgood. Выступления начинаются в три часа дня и продолжаются до трех ночи. Аудитория — это пять тысяч французских хиппи. Огромный воздушный шар висит над головами зрителей, а блуждающие по небу разноцветные лучи пытаются создать ультрасовременную научно-фантастическую атмосферу. Здесь же присутствуют и традиционные пожиратели огня, акробаты и грустные бродячие клоуны, и, благодаря им, вместо обнадеживающей картины будущего, мы видим вокруг атмосферу убогой средневековой ярмарки. Повсюду видны музыкальные группы: их множество, и все они, как ложноножки с амебой, связаны с группой Gong, известной своими артистическими капризами и эксцентричными выходками.

Мы играем хорошо, и слушатели искренне нам аплодируют. Вездесущий Фил Сатклифф, который, как ангел-хранитель, кажется, следует за мной повсюду, освещает наше выступление в журнале Sounds. Видимо, он под сильным впечатлением от нашей группы, и ведет себя совсем не так, как в Ньюкасле, с готовностью осыпая нас похвалами. Мы остаемся, чтобы посмотреть на Стива Хиллиджа, который выступает совершенно потрясающе — вероятно, в его лице британский рок ближе всего подошел к образу Джерри Гарсии. После этого Энди, Стюарт и я отбываем, не дождавшись грандиозного финала. Майк, разумеется, вынужден остаться до конца. За ужином в недорогом, но приятном алжирском ресторане Энди, слегка захмелев, признается нам, что не разделяет восторгов мистера Сатклиффа. Он выражает желание внести свою лепту в наше со Стюартом предприятие, однако считает, что мы должны взять его вместо Генри, а не в качестве дополнения к нему. Мы со Стюартом берем время на размышление, прекрасно понимая, что очень скоро нам волей-неволей придется определяться.

По возвращении в Лондон Police начинает активно выступать в таких клубах, как «Marquee» на Уордер-стрит, поэтому группа Черри Ваниллы вынуждена подыскать кого-то вместо Стюарта и меня. Правда, несмотря на то, что наша программа растянулась теперь на целый час, нам все еще приходится исполнять некоторые песни по несколько раз. Я постоянно говорю Стюарту, что если мы будем играть немного помедленнее, проблема исчезнет сама собой, но он не хочет и слышать об этом.

На поверку оказывается, что все обещания звукозаписывающих компаний по поводу Strontium 90 так же эфемерны, как и те, которыми когда-то кормили Last Exit. Майк предпринимает отчаянную попытку продвинуть свой проект, переименовав группу в Elevators, но на середине первого номера нашей программы в концертном зале Dingwalls, когда нам никак не удается настроить две наших бас-гитары и слушатели на глазах теряют к нам всякий интерес, становится ясно, что данный конкретный «лифт» едва ли сможет подняться выше первого этажа. На следующий день, как и следовало ожидать, звонит Энди, чтобы заявить, что он больше не собирается называться Elevator или Strontium 90 или любым другим именем, которое взбредет в голову Майку. Энди спрашивает, когда же мы, наконец, уволим Генри?

Несмотря на свою неудачу, Майк не падает духом. Он в первую очередь джентльмен и реалист. Он понимает, что расстановка сил изменилась, и не собирается нам препятствовать. Мы останемся друзьями. Однако это отнюдь не решает ситуацию с Генри. Наш милый корсиканец явно почувствовал, куда дует ветер, и, хотя как музыкант он, несомненно, вырос, его энергия и энтузиазм, особенно на сцене, постепенно угасают. И все-таки Стюарт не уверен, что хочет сменить Генри на Энди, и предлагает идею квартета. Доверяя дипломатическим способностям Стюарта, я соглашаюсь, что попробовать стоит.

Идет 1977 год, лето серебряного юбилея королевы, и каждую среду я отправляюсь на Лиссон-Гроув, чтобы записаться на пособие по безработице. По всему городу развешаны флаги и гирлянды. Предполагается, что это будет пышное, экстравагантное празднование времен второй елизаветинской эпохи, которое временно отодвинет на второй план отчаянное положение нашей экономики и болезни общества.

Мой обычный путь с Бэйсуотер на биржу труда пролегает мимо здания в викторианском стиле с магазином на первом этаже. В эту среду я вижу, что около этого дома, вопреки всем правилам дорожного движения, припаркован огромный черный «бентли» с шофером в ливрее. Из окна верхнего этажа свешивается молодой человек с растрепанной копной светлых волос. Этот молодой человек — Пол Кук, ударник Sex Pistols. Остальные члены группы — Сид Вишес, Джонни Роттен и Стив Джоунс — как раз вываливаются из машины в своих дорогих кожаных штанах и с немыслимыми прическами. Все они явно не совсем трезвы, и, жадно глотая пиво из банок, кричат что-то Полу, который наблюдает за их кривляньями с трезвым и спокойным удивлением. Тем временем Сид до половины взобрался на фонарный столб и с пьяным видом тычет пальцем в сторону окна. Все это происходит на фоне окутанной туманом биржи труда, которая возвышается в некотором отдалении на Лиссон-Гроув. Если бы у меня был с собой фотоаппарат, я одним кадром запечатлел бы истинную физиономию Британии в этот юбилейный год. Ее чудовищные контрасты и ее беспутных, веселых сыновей.

Мне нравятся Pistols. Единственное, в чем я им завидую — это то, что им не приходится, как мне, каждую неделю выстаивать очередь на бирже труда. Я спокойно прохожу мимо, но на бирже труда меня ждет настоящий хаос. За решеткой в окошке номер 26 сегодня сидит новая сотрудница. Она не справляется с наплывом посетителей, и очередь уныло тянется до самого выхода из здания как раздраженная змея. Как долго мне еще придется это терпеть?

Этим вечером мы со Стюартом идем в клуб «100» на Оксфорд-стрит, чтобы посмотреть на группу Alternative TV. Это группа Марка П. Марк, достигнув своего пика в карьере критика, решил попробовать себя на сцене. Для этого выступления он попросил разрешения воспользоваться моей бас-гитарой и всем прилагающимся к ней оборудованием. Я согласился, впрочем, только для того, чтобы показать, что не держу на Марка зла за его разгромную рецензию о нашей пластинке. Поскольку Марк лишь несколько недель назад взял в руки гитару и за всю жизнь не спел ни одной ноты, было бы немилосердно делать здесь критический разбор его выступления, но мы со Стюартом наскребли достаточно денег на несколько кружек пива и повстречали на концерте Кима Тернера, старого друга Стюарта.

Ким — младший брат Мартина Тернера, басиста группы Wishbone Ash. Сам Ким был когда-то ударником в группе Cat Iron, для которой Стюарт несколько лет назад организовывал гастроли. Теперь Ким, мастер на все руки, пришел работать к Майлзу в качестве помощника менеджера. Практичный, хитрый и невероятно обаятельный, Ким станет гастрольным администратором Police и сыграет важную роль в наших дальнейших приключениях и последовавшем за ними огромном успехе. Но это произойдет еще через много световых лет после того дождливого вечера среды, проведенного в маленьком мрачном клубе. На этот раз Ким был завербован в группу Марка в качестве опытного гитариста, чтобы заполнять значительные пробелы лидера группы в технике игры и знании основных аккордов.

В подтверждение старой поговорки о том, что «ни одно доброе дело не остается безнаказанным», моя акустическая система возвращается на следующий день сломанной. Но через несколько недель Марк еще больше окажется у меня в долгу. Как-то раз я подъезжаю на своем синем «ситроене» к дому Майлза в зеленом пригороде Лондона, чтобы забрать ударную установку Стюарта. Если не считать двух моих гитар, этот «ситроен» — моя единственная собственность. У дома Майлза припаркован грузовик, поэтому я оставляю свой автомобиль на другой стороне дороги.

Протискиваясь между грузовиком и стеной дома Майлза, я вижу Марка и Гарри, его гастрольного администратора, которые выходят из парадной двери и, завидев меня, очень смущаются. Дело в том, что Майлз только что сообщил им о поломке моей акустической системы. Пробормотав невнятные извинения и пообещав в каком-то неопределенном будущем возместить мне материальный ущерб, они спешат поскорее уйти и взбираются в кабину ожидающего их грузовика.

Через несколько секунд Майлз уже встречает меня у порога в компании двух слюнявых английских догов. Мы слышим, как грузовик сдает назад, съезжая с дорожки, ведущей к дому, после чего раздается звук ужасного удара. Мы подбегаем к окну и видим, что грузовик поспешно разворачивается и исчезает в южном направлении, мчась в сторону гостиницы «Swiss Cottage» и центра Лондона. Маленькая синяя машина остается на обочине дороги с изрядно приплюснутым капотом. Виновники аварии в панике бежали с места преступления, поскольку, как я выяснил позже, у Марка нет ни прав на вождение грузовика, ни страховки. Майлз, который является хозяином грузовика, стоит, пораженный ужасом. Я же, оправившись от своего собственного шока и сдержав вспышку праведного гнева, начинаю смеяться.

— Что смешного? — спрашивает Майлз.

— В этом нет ничего смешного, Майлз, — говорю я, — не считая того, что это моя машина, а Марк и Гарри еще не знают об этом.

Майлз хватается руками за голову. В течение некоторого времени Марк и Гарри будут стараться не попадаться мне на глаза.

Теперь Энди — официальный член группы Police, которая с его вступлением превратилась в квартет. Вскоре нам предстоит выступление на фестивале Mont de Marsan на юге Франции, где также выступят группы Clash, Damned и Jam. Заплатят нам за это довольно мало, но Майлз считает, что нам будет полезно лишний раз себя показать. Нельзя сказать, что Майлз окончательно поверил в группу, созданную братом, но он проявляет к нам все больший интерес. Мы много работаем, мы не жалуемся, в нас достаточно гибкости, чтобы подстраиваться под его планы, но он пока не берется быть нашим менеджером.

Два изнурительных дня занимает дорога к месту фестиваля, куда мы добираемся на большом желтом автобусе. Это, без сомнения, тест для Энди на готовность к суровым испытаниям, на способность быть пехотинцем в этом новом наступлении на континентальную Европу. Он переносит все невзгоды более чем достойно и оказывается отличным веселым попутчиком. Мы прибываем на место выступления измученные дорогой и умирающие от голода, но играем хорошо и срываем бурю аплодисментов. Энди, несомненно, очень ценное приобретение, однако между ним и Стюартом возникают некоторые трения, потому что Стюарт по-прежнему хочет доказать всему миру, что он самый быстрый и самый неистовый ударник на фестивале, если не на всей планете.

Гвоздь программы фестиваля — группа Clash, которую я люблю, потому что они достигают истинной музыкальности в своих прозрачных мелодиях, где звучат только простые аккорды. В середине их выступления на сцену без приглашения вваливается Captain Sensible[17] — басист группы Damned. Он пьян, а на голове у него ярко-красный берет. Он бросает бомбу-вонючку прямо за спиной у Джо Страммера, который мужественно продолжает петь, после чего Captain Sensible падает со сцены, неудачно и, вероятно, очень больно приземлившись на подпирающий сцену шест. Его поспешно уносят на носилках, а он при этом распевает «Марсельезу». Несколькими днями позже, по возвращении в Лондон, Энди предъявит нам со Стюартом свой окончательный ультиматум, и на меня будет возложена тяжелая обязанность сообщить Генри о том, что он больше не является членом нашей группы. Я поднимаюсь в его квартиру, помогая ему занести домой гитару и все музыкальное оборудование, и обоим нам при этом очень грустно, хотя Генри говорит, что ожидал чего-то подобного с тех пор, как к нам присоединился Энди.

— Но у нас были «моменты по-настоящему», Генри.

— Да, мой друг, у нас были «моменты по-настоящему».

Мы с Генри останемся друзьями. Он продолжит совершенствоваться в игре на гитаре, и в следующий раз, когда я его увижу, он уже будет новым гитаристом Уэйна и группы Electric Chairs, вместо Грега, который окончательно спился.

Я наношу визит Стюарту и Соне, которые из роскошной квартиры в Мэйфэйр перебрались в скромную маленькую комнатушку в Патни. Мы сидим посреди комнаты на полу с чашками кофе в руках в окружении вещей Стюарта и Сони, нагромождения пластинок, книг, арабских вещиц и музыкального оборудования. Мой друг сегодня сам не свой. Майлз убедил его, что увольнение Генри — страшная ошибка, и это лишило Стюарта всякой уверенности в себе. Я напоминаю Стюарту, что через два дня нам предстоит выступление в Бирмингеме, и не стоит резать себе вены раньше, чем мы услышим себя в качестве трио в новом составе. Тем не менее и я поддаюсь этому нехарактерному для меня подавленному состоянию, которое охватило Стюарта после ухода Генри.

Я возвращаюсь домой под проливным дождем, и оказывается, что малыш Джо заболел. Он горячий, как печка, и его маленькое сердце стучит, как бомба с часовым механизмом. Мы вызываем доктора, и через час он уже стоит у нашей двери, держа над головой зонт. Это элегантный чернокожий человек в очках с тонкой оправой, в сшитом на заказ костюме и с изысканным английским произношением. Поначалу мы с Фрэнсис чувствуем смущение из-за отсутствия ковров и мебели в нашей квартире, а потом с ужасом замечаем, что кто-то из наших соседей подарил Джо уродливую страшную куклу, которая немым укором, словно какой-то идол, сидит в углу кроватки нашего больного малыша. Дождевые капли вычерчивают причудливые узоры на бетонном полу маленького двора перед нашим окном. Доктор любезно не обращает внимания на странную игрушку и говорит, что нашему сыну необходимо лекарство и что мы должны потеплее его укутать. Он выписывает рецепт и сообщает, что ближайшая дежурная аптека, работающая в такой поздний час, находится на Пиккадилли.

Под проливным дождем я еду на Пиккадилли и обнаруживаю у аптеки огромную очередь. За стойкой работает один-единственный аптекарь, а пол-Лондона нуждается в лекарствах. Через час я возвращаюсь домой, антибиотик, кажется, производит необходимое действие, и Джо погружается в спокойный сон, несмотря на то, что дождь барабанит в окна. Я всю ночь не смыкаю глаз, без конца прокручивая в голове положение, в котором я оказался, и думая о тяжелом грузе ответственности за жизнь и благополучие моей семьи. Удастся ли нам выплатить деньги за эту квартиру, найдет ли Фрэнсис работу, и что же в конце концов ждет в будущем нашу группу? К утру дождь перестает, и Джо просыпается здоровым. По радио передают, что прошедшей ночью выпало самое большое количество осадков за последние пятнадцать лет и что Элвис Пресли был найден мертвым у себя дома в Мемфисе.

«У Ребекки» — маленький ночной клуб (он же дискотека) в центре Бирмингема. При въезде в город нас ободряет вид расклеенных повсюду афиш. Это означает, что промоутеры сделали достаточно, чтобы собрать народ на мероприятие, которое должно стать нашим Рубиконом. Одно из двух: или мы успешно пройдем через это, или наше хрупкое предприятие будет сброшено в пучину отчаяния и несбывшихся надежд. Мы знаем, что сегодня все поставлено на карту и отчаянно нуждаемся в успехе. Энди выходит на сцену, понимая, что если мы провалимся, то группа, ради которой он рискнул своей репутацией, почти наверняка закончит свое существование. Мы со Стюартом смотрим из гримерной на растущую толпу мрачными глазами, осужденных на смерть.

Мы выходим на сцену, включается свет, и, движимые ощущением безвыходности своего положения, паникой и, я полагаю, напряжением силы воли, мы все-таки разрываем путы сковывающих нас неуверенности и отчаяния и с первых же тактов первой мелодии начинаем играть со всесокрушающей силой парового молота. Мы со Стюартом наяриваем так, словно в машинном отделении работает турбина, а из-под рук Энди один за другим раздаются искрометные гитарные переборы. Мой голос парит в воздухе, как хрипловатый крик хищной птицы. Зрителей, поначалу настороженных, охватывает невообразимое воодушевление. Во всем помещении нет ни одного равнодушного лица, как будто все присутствующие прониклись ощущением необходимости сделать наше выступление потрясающей удачей.

Мы трижды выходим, чтобы сыграть на бис, и толпа растаскивает на части ударную установку Стюарта, когда мы протискиваемся к гримерной. Но теперь, по крайней мере, ясно, что здесь произошло что-то необыкновенное, что чем дальше мы продвигаемся по своему пути, чем сильнее рискуем, тем щедрее вознаграждение. Возможно, впервые в жизни, я получил какой-то ориентир. Я понял, к чему следует стремиться, сочиняя песни. Мы победим. Я знаю, что это займет некоторое время, но теперь я в этом уверен.

Вдохновленный присутствием Энди, я снова начинаю писать песни, как в старые добрые времена, когда я плодотворно и с удовольствием сочинял для Last Exit. В период с конца августа до Рождества 1977 года я напишу подавляющее число песен для нашего первого альбома, нередко используя фрагменты песен, когда-то сочиненных мной для Last Exit, с измененными аккордами и мелодией. Новые варианты песен звучат более определенно, более лаконично, чем их прежние воплощения, и притом в них появилась некоторая утонченность, которой нашей группе не удавалось достигнуть прежде. «So lonely» — это песня, беззастенчиво склеенная из старых текстов репертуара Last Exit и слегка измененной музыки «No Woman, No Cry» Боба Марли.

На живой, как бы пружинящий ритм стихов накладывается тяжелая, монолитная пульсация рок-н-ролла. Это сочетание ритмов приводило меня в бешеный восторг, к тому же нужного эффекта удавалось достичь почти без усилий, всего лишь веселым исполнением этой горько-ироничной по содержанию песни.

Очень мало кто из современных новых групп обладает достаточным мастерством, чтобы играть регги. Сложный ритмический контрапункт этой музыки, кажется, переворачивает традиционные ритмические законы поп-музыки с ног на голову. Овладение этим стилем игры и доминирование партии баса в нашей музыке позволили нам со Стюартом развить более тонкие стороны взаимодействия между нашими инструментами, которых редко касались менее опытные коллективы. Создать некий гибрид, соединяя в один цельный сплав животную мощь рок-н-ролла и переменчивую гибкость регги — вот задача, которая могла бы стать интересной и плодотворной, особенно сейчас, когда музыкальный пейзаж, оставшийся после эпохи панк-рока, начинает напоминать район военных действий. Сложившаяся ситуация может дать нам шанс и стать настоящей удачей.

Октябрь застает Стюарта, Энди и меня во Франции с Уэйном Каунти, в составе группы которого теперь играет наш Генри. Ударник в группе Уэйна — тоже новый. Басист Вэл рассказывает мне, что Крис еще раз попытался вернуться в Англию. На этот раз он прыгнул с парома, но, пока плыл к берегу, был пойман и снова депортирован. Бедный парень. В Париже мы выступаем на сцене «Nashville Club», сомнительного, жалкого концертного зала в пригороде Сен-Жермеп. При этом нам приходится провести несколько ночей в захудалой гостинице за вокзалом Сен-Лазар. Вход в нашу гостиницу располагается в узком, зловонном переулке. Лишь только наступает вечер, по обе стороны переулка загораются кричащие огни секс-шопов и тусклые окна букинистических магазинов. Переулок служит местом работы примерно двадцати женщин, которые стоят, прислонившись к дверям домов и курят одну сигарету за другой. Одетые в сверкающие клеенчатые расстегнутые плащи, мини-юбки, дешевые сапоги или туфли на высоких каблуках, они смотрят на улицу из-под полуприкрытых век, словно шпионы из второсортного кино. Некоторые из них — молоды и привлекательны, другие — постарше, а некоторые — совсем старухи с мрачными, а то и вовсе перекошенными лицами. Самым большим спросом пользуются женщины среднего возраста, как будто большинство клиентов предпочитают опытность и знание жизни. Более молодые и более привлекательные девушки с их кажущейся невинностью, видимо, никого не интересуют, равно как и дряхлые старухи, которые выглядят так, словно простояли в этом переулке уже тысячу лет. В мрачном фойе гостиницы висит старая афиша «Комеди Франсэз», уныло шелушащаяся на стене за стойкой. Она гласит: «Сирано де Бержерак, пьеса Эдмона Ростана». На несколько секунд я останавливаюсь перед афишей, чтобы проникнуться ее увядающей жизнерадостностью. На афише изображен смеющийся человек с огромным носом и пером на шляпе. Это грустный клоун, который превратил свой недостаток в достоинство. Этот человек — хранитель тайны, обладатель дара ослепительного красноречия, который, вызвав расположение красивой женщины к своему другу, не может раскрыть себя как истинного автора писем к ней, когда друг умирает. Это безответно влюбленный человек, а женщину, которую он любит, но которой не может обладать, зовут Роксана.

Этим вечером, поднявшись в свою комнату, я напишу песню о девушке. Я назову ее Роксаной. Я совершенно бесплатно возьму ее с улицы, на которой стоит наша гостиница, и помещу в выдуманный, романтический и грустный мир пьесы Ростана. Ее рождение целиком и полностью изменит мою жизнь.