Разбитая музыка

5.

Заканчивается 1974 год. Приближается зима, и высоко над городом видна стая диких гусей, которые летят на юг, инстинктивно повинуясь смене времен года и магнитному полю Земли. Мы с Джерри знаем, что если и мы в ближайшее время не отправимся в путь, этого не случится уже никогда. Последнее время Джерри стал необыкновенно задумчивым, и я догадываюсь, что он вынашивает какой-то план. Джерри хочет уговорить Ронни и Джона участвовать в его новом проекте. Он даже придумал имя для новой группы. Она будет называться Last Exit («Последний поворот»), в честь душераздирающего романа Хьюберта Селби-младшего «Последний поворот на Бруклин». Я думаю, Джерри надеется, что это название станет пророческим, что мы наконец вырвемся из тесного мирка нашей теперешней жизни в большой мир и нам удастся избежать нравственной и духовной деградации. Но первое, что необходимо сделать для осуществления нашего плана — убедить Джона и Ронни присоединиться к нашему «крестовому походу», потому что без них, без той надежности, которую обеспечивает их профессионализм, предприятие изначально обречено на провал.

Оба они на целое поколение старше нас с Джерри, и вряд ли хоть один из них согласится бросить стабильную профессиональную работу ради какой-то смутной надежды на славу, которая маячит в туманном будущем. Дело не в том, что они непроходимые скептики. Просто они ведут себя осторожно. Ведь у них, как у всех взрослых людей, есть серьезные материальные обязательства: им необходимо выплачивать проценты по ипотеке и регулярно оплачивать кредит. Они вполне сносно зарабатывают, участвуя в антрепризах и понемногу выступая в местных ночных клубах. С какой стати они должны от всего этого отказаться, побросать свои инструменты в какой-то фургон и мотаться с нами по стране в поисках приключений, даже не надеясь получить за это приличные деньги? Раскрутить наших осторожных хоббитов на такое предприятие будет нелегко, но нам все же удается уговорить их на парочку репетиций.

Зерно, из которого выросла идея Last Exit, было посеяно около года назад, во время одного совершенно провального выступления биг-бэнда, в котором мне довелось участвовать. Наш биг-бэнд был приглашен в Политехнический институт Ньюкасла для разогрева публики перед выступлением группы Return to Forever, работавшей под руководством легендарного джазового пианиста Чика Кориа. Мы знали, что Чик в свое время испытал сильное влияние Майлза Дэвиса, который записал с ним несколько альбомов, и — в числе прочих — альбом «Bitches Brew». Но даже это знание не подготовило нас к тому бешеному натиску, свидетелями которого мы стали. Мы с горем пополам в полуобморочном состоянии исполнили свой обычный репертуар, и хотя наша музыка все же немного напоминала свинг, большую часть времени биг-бэнд кидало из стороны в сторону, словно парусник во время шторма. Акустика зала давала какой-то глухой звук, который тоже был против нас: в те редкие моменты, когда нам все-таки удавалось освободиться от оков аранжировки и добиться легкости и свободы в исполнении, наша музыка тонула в безбрежном пространстве зала. Жидкие аплодисменты безразличных студентов, оказавшихся свидетелями этого жалкого зрелища, указывали на наш полный и безоговорочный провал, но то, что произошло потом, заставило нас целиком и полностью пересмотреть шкалу оценки собственного музыкального профессионализма. Вид Ленни Уайта, набрасывавшегося на барабаны с невероятной свирепостью и умопомрачительной техникой, заставил нашего ударника осознать, что его собственная игра — не более чем извлечение каких-то бессмысленных шумов из ударной установки. Энди, наш пианист и руководитель группы, попросту открыл рот, когда услышал, какие ослепительные, невероятные чудеса творит мистер Кориа на своем синтезаторе «Fender Rhodes». К счастью, на тот момент в нашем биг-бэнде не было гитариста, потому что любой неудачливый бренчала просто вскрыл бы себе вены от зависти, услышав Билла Коннорса в полном блеске. Меня же самого полностью лишил силы духа басист. Стэнли Кларк поистине открыл новый мир в том, что касается игры на бас-гитаре. То, какие звуки извлекались из инструмента, то, как он рокотал в его руках, — все это поместило бас, этого тяжеловеса, обычно лишь поддерживающего основную гармонию, в центр всего ансамбля. В большинстве мелодий бас Кларка становился ведущим инструментом с набором непостижимых приемов, воспроизвести которые я не мог и мечтать. У меня оставалось одно утешение: в группе Кориа никто не пел. Если бы я смог добиться хотя бы четвертой части профессионализма мистера Кларка и одновременно петь, у меня осталась бы надежда, что и мне найдется место в этом неожиданно открывшемся мне музыкальном мире.

В основу нашей собственной группы Last Exit легло то, что мы увидели в тот вечер, — мы взяли тот же набор музыкантов и точно так же стали играть фьюжн. Разница заключалась лишь в том, что у нас был солист.

Закончив играть для «Иосифа», мы начали репетиции дома у Ронни. Наши претензии на джаз-рок сразу же отразились на репертуаре. Это были песни Билла Уизерса и Марвина Гея; «I Heard It Through the Grapevine» в исполнении Ронни; унаследованная мною от Меган «Springtime in the City» Грэма Бонда и «Don't Let It Bring You Down» Нила Янга. Мы репетировали долго и напряженно, порой пытаясь воспроизвести даже некоторые из композиций Чика Кориа с напыщенными научно-фантастическими названиями типа «Hymn of the Seventh Galaxy». Мы добивались совершенства, нота за нотой копируя исполнение наших кумиров. Как самому неумелому музыканту группы, мне приходилось репетировать больше, чем моим друзьям, чтобы отработать эти мелодии, и все-таки они сдавались под моим упорным натиском. Управляющий отеля «Госфорт» каждую среду предоставлял нам комнату на втором этаже своей гостиницы. Он готов был делать это до тех пор, пока мы будем в состоянии наполнять ее посетителями и окупать его затраты на бармена. Аудиторию нашего первого выступления составляли исключительно друзья по колледжу и ребята-ударники, которых обучал Ронни. Они сидели в первом ряду и дивились потрясающим возможностям учителя. Между тем я становился все более уверенным певцом, а работа в биг-бэнде Энди Хадсона заставила меня осознать, насколько важно разговаривать со зрителями. Этот ненавязчивый, исполненный самоиронии юмор, который зрители слышат со сцены между номерами программы, дает им ощущение, что они — участники происходящего, каковыми, впрочем, они и являются на самом деле. Ронни и Джон приобрели в это время почти культовый статус и начали верховодить среди молодых, подающих надежды музыкантов, которые частенько бывали на наших выступлениях. Мы же с Джерри довольствовались ролью обслуживающего персонала и сосредоточились на сочинении новых песен для группы.

Мы с Джерри поселились вместе, в одной квартире в Хитоне. В нашем новом жилище было две спальни, гостиная, кухня и старый камин со встроенной духовкой. Этажом выше находилась квартира, где уже целый год прожили наши друзья по колледжу, муж и жена Джим и Стэф. Сообщая нам, что квартира под ними сдается, они предупредили, что хозяйка ищет еще одну семейную пару и не согласится ни на какой другой вариант. Идею с переодеванием мы с Джерри отвергли сразу: ни один из нас не способен сыграть женщину. Наконец Джерри пришла в голову мысль попросить Меган помочь нам. Меган, которая уже успела расстаться с Дереком, согласилась, несмотря на наш с ней разрыв, притвориться моей женой «по старой памяти», как она сама изволила выразиться. Поразительна ирония судьбы, заставляющая женщину, на которой я еще так недавно мечтал жениться, использовать все свои актерские способности, чтобы изобразить мою жену. Для этой цели она даже одолжила у Стэф обручальное кольцо. Наша хитрость сработала. Впоследствии каждый месяц, когда хозяйка являлась к нам, чтобы получить плату за квартиру, нас с Джерри не оказывалось дома, а деньги я оставлял наверху, у Джима и Стэф, вместе с наскоро нацарапанными записками, в которых я обещал хозяйке обязательно встретиться с ней в следующем месяце, чего, разумеется, никогда не происходило. Мы с Джерри прожили в этой квартире два года, и хозяйка, чей облик в моих воспоминаниях уже неотличим от невероятно похожей на нее госпожи Тэтчер, так никогда и не узнала о его существовании. Понятно, что и Меган она больше никогда не видела.

Наш узкий коридор всегда забит оборудованием: электроорган Джерри, его синтезатор «Fender Rhodes», мои футляры с бас-гитарами, микрофоны и все остальные музыкальные приспособления, которые нам когда-либо удалось выпросить, одолжить или украсть. Мы с Джерри абсолютно счастливо жили в этом союзе, напоминающем брак, и всерьез поссорились, помнится, лишь однажды, причем я вспомнил мамины методы и принялся бросать в Джерри тарелки. Между нами существовало напряженное соперничество, но совсем не из-за женщин, как можно предположить, а из-за общего для нас обоих стремления писать новую музыку для группы Last Exit и развлекать наших слушателей в отеле «Госфорт». Каждый из нас стремился писать хотя бы по одной песне в неделю. При этом я всегда чувствовал, что мне сочинение песен дается легче, потому что Джерри не исполнял их сам. Я мог написать песню, специально приспособленную к моему голосу, а Джерри приходилось лишь надеяться, что мне удастся раскрыть достоинства написанных им песен. Сочиняя, мы перепробовали все стили и все направления, которые вызывали у нас хоть какой-нибудь интерес. Иногда наши песни были очень подражательными, но, как любой человек, овладевающий ремеслом, каждый из нас не стеснялся заимствовать идеи и приемы и имитировать друг друга. Джерри обладал поразительной способностью развивать и воплощать даже самые сырые из моих музыкальных находок так, что на очередной репетиции их уже не стыдно было показать старшим членам нашей группы, однако мало-помалу, благодаря непрерывно увеличивающемуся количеству моих песен, они начали попадать в репертуар группы гораздо чаще, чем песни Джерри.

Было бы нечестно утверждать, что постоянно обостряющееся соперничество не бросило тень на нашу дружбу. Но к чести Джерри следует сказать, что это не сделало его равнодушным к судьбе группы. Мы с Джерри оба верили, что группа может добиться успеха, кто бы ни писал для нее песни. Остальные двое, вероятно, относились к нашей затее с некоторой долей насмешливого скептицизма, потому что никогда не вносили своих предложений относительно репертуара. Между тем группа понемногу начинала приобретать известность, и комната на втором этаже отеля «Госфорт» каждую среду вечером бывала заполнена до отказа. Мы уменьшили плату за вход до одного фунта с человека, причем половина вырученных денег шла на покупку оборудования, а вторую половину мы делили между собой. Этого не хватало на жизнь, но мы пополняли свои доходы работой в других музыкальных коллективах и выступлениями в рабочих клубах по выходным дням.

В конце лета 1974 года в нашей квартире раздается странный телефонный звонок. Звонит монахиня. Сестра Рут, ныне директор школы в Крэмлингтоне, шахтерской деревне к северу от Ньюкасла, учила когда-то мою младшую сестру Аниту, которая была образцовой ученицей с первого школьного дня и в конце концов получила магистерскую степень по английской литературе в университете Лидса. Директриса, увидев мое имя в списке выпускников педагогического колледжа этого года, решила позвонить и узнать, не прихожусь ли я родственником вышеупомянутой образцовой ученице. Когда же обнаруживается, что я действительно являюсь родственником и притом очень близким, она приглашает меня на собеседование. Честно говоря, такой поворот событий застает меня врасплох. Я немного польщен, что ко мне проявляют такую заинтересованность, хотя в данном случае дело скорее в заслугах моей сестры, чем в моих собственных. До этого момента у меня не было ни малейшего желания связывать свою жизнь с профессией учителя. Но мысль о том, что количество денег на моем счете неумолимо сокращается, а контракта со звукозаписывающей компанией в ближайшем будущем явно не предвидится, вынуждает меня разыскать приличный галстук, пиджак и чистую рубашку, в которых не стыдно было бы появиться на собеседовании в начальной школе св. Павла. На следующий день я пытаюсь выйти из дома как можно раньше, чтобы Джерри не заметил меня, но мне это не удается.

— Куда ты, черт возьми, собрался в таком виде? — Первая утренняя сигарета уже дымится в его руке, а его волосы, которые, впрочем, никогда не бывают чистыми, выглядят так, словно какой-то сумасшедший дадаист специально скроил из них такую асимметричную прическу. Он одет в какой-то невероятный цветастый халат, который даже на Ноэле Коуарде[14] выглядел бы слишком экстравагантно, и пару старых, потрепанных клетчатых шлепанцев с дыркой на левом большом пальце. Словом, вид у него еще тот. И при всем при этом он недоволен моей внешностью. Как бы то ни было, будучи пойманным за полу, я решаю, что честность в данном случае — самая правильная политика.

— Я иду устраиваться на работу.

Джерри устремляет на меня такой взгляд, как будто взвешивает мои шансы на успех, не забывая время от времени затягиваться.

— Удачи! — говорит он с нескрываемым сарказмом, который приводит меня в бешенство, инаправляется в ванную в облаке голубого дыма, по-мефистофелевски хихикая себе под нос. Несмотря на сарказм Джерри, собеседование проходит хорошо, и мне совершенно неожиданнопредлагают место школьного учителя. В конце концов, это то, на что меня натаскивали в течениепоследних четырех лет: руководить классом и учить детей всему — от элементарной математикидо игры в футбол. Я напоминаю себе, что это лишь часть моей долгосрочной стратегии, котораядолжна привести меня к успеху на музыкальном поприще, хотя со стороны это может выглядетьтак, словно я сдался под давлением обстоятельств. По дороге домой я готовлю защитную речь, которую мне предстоит произнести перед Джерри. Я знаю, что моя учительская работа будет оставлять мне достаточно времени на репетиции и выступления с нашей группой, длинные каникулы позволят мне выезжать с группой на гастроли. Учительская зарплата, хотя ее и не назовешь солидной, обеспечит возможность снимать зал для выступлений, пока мы не раскрутим группу настолько, чтобы она приносила приличное количество денег. Конечно, в этих доводах есть определенная доля фантазии, которая подпитывается нашей растущей популярностью среди местной публики. На самом деле наши шансы на заключение контракта со звукозаписывающей фирмой столь же велики, как шанс выиграть в лотерею. Тем не менее нам удается поддерживать свою фантазию до тех пор, пока фантазия поддерживает нас.

В сентябре этого года я начинаю работать в начальной школе св. Павла. В первый рабочий день на мне тот же пиджак, что и в день собеседования. Сестра Рут представляет меня остальным сотрудникам. Это стайка женщин среднего возраста, окутанных паром из чайных чашек и сигаретным дымом. Некоторые из них бросают на меня скептические взгляды из-под своих очков. Все как одна одеты в теплые, уютные свитера домашней вязки, туфли без каблуков и твидовые юбки. Их простоватый домашний вид создает острый контраст с безупречной строгостью белого льняного платка на голове монахини и ее черной сутаны. Она стоит, твердая и несгибаемая, словно восклицательный знак на странице вялой прозы, посланница странной и далекой культуры, которую здесь согласны терпеть, но не более того. Под покровом внешней доброжелательности здесь, очевидно, присутствует скрытое недовольство. Чувствуется напряжение в отношениях между директрисой и ее подчиненными, и я знаю по собственному опыту, что, если хочешь выжить в такой ситуации, придется быть осторожным и обаятельным одновременно.

Я не очень понимаю, зачем меня поместили в этот странный коллектив. Директриса показывает меня своим учительницам как некий любопытный охотничий трофей. Внимание, с которым они ко мне относятся, хотя и не лишено доброжелательности, гораздо больше продиктовано любопытством и недоверием. Я чувствую себя как заспиртованный экспонат в зоологическом музее. Может быть, меня приняли сюда, чтобы я разбавил однообразие этой группы, может быть, я должен сыграть роль джокера в карточной колоде, возможно, я должен изобразить оригинала, чудака, местную достопримечательность? Или мне уготована роль ставленника директрисы? Вполне вероятно, что во мне погиб профессиональный шпион. Я говорю это потому, что, как я уже не раз писал, в своей жизни мне часто приходилось скрывать свою истинную сущность. Внешне я полностью растворялся в окружающей среде, но в то же время твердо знал, что это — не настоящее мое лицо. В глубине души я всегда понимал, что не принадлежу к этой среде. Вот и теперь мне пришлось маскироваться под учителя точно так же, как когда-то я притворялся алтарным мальчиком, государственным служащим или студентом. Я всегда сохранял свою обманную оболочку так долго, как только мог, а потом она распадалась сама собой. Через много лет меня спросят, догадывался ли я, что добьюсь такого успеха в качестве музыканта и исполнителя песен? Нет, ничего такого я не предвидел. Просто все остальные виды деятельности, которые я перепробовал, не удавались. В большинстве случаев я попросту толок в ступе воду, но что касается учительства, то поскольку здесь требуется определенная степень исполнительского артистизма, я не считал эту работу полной потерей времени, как для себя, так и для детей. В моем классе тридцать восьмилетних мальчиков и девочек из семей, принадлежавших когда-то шахтерской общине, брошенной на произвол судьбы после массового закрытия шахт в пятидесятых и шестидесятых годах. Теперь родители этих детей ищут работу в легкой промышленности и в офисах. Тесная спаянность общины, занимавшейся почти исключительно добычей угля, осталась в прошлом. А вместе с ней исчезли горняцкие хижины, ванны для лужения и огромные кучи шлака, которые не переставая горели день и ночь. В прошлое ушли ужасные вспышки респираторных заболеваний, больше нет черной угольной пыли в легких, аварий на шахтах, обрушения тоннелей или взрывов газа, способных в одно мгновение поразить болью целые деревни, когда мужчин и мальчиков, которые спустились в шахту утром, вечером достают уже мертвыми, после того как пожар наконец потушен. И хорошо еще, если тела удается найти. Города, подобные моему родному городу, насчитывают долгую историю такого сурового героизма, вызванного жестокими условиями. Я легко могу представить лица сидящих передо мной детей покрытыми черной угольной пылью, а их самих — проводящими десятичасовые рабочие смены в пугающей темноте шахты. Оставив в стороне опасения, что мне не хватит авторитета, знаний, энтузиазма, которыми должен обладать учитель, чтобы вселять в учеников интерес к учению, я с удовольствием читаю детям увлекательные приключенческие и фантастические истории: «Железного человека» Теда Хьюза, «Элидора» Алана Гарнера, «Хоббита» Дж. Р. Р. Толкиена. Я играю им на гитаре, и мы вместе разучиваем народные песни и рождественские гимны. Я уговариваю учеников петь песни их любимых популярных исполнителей: Гэри Глиттера, Сьюзи Кватро, Mud — и вижу, как застенчивые детские души меняются и раскрываются во время представления. Я одалживаю в биг-бэнде несколько духовых инструментов, и мы с детьми славно проводим время, пытаясь сообразить, как извлечь из них звук. Мы устраиваем целый фестиваль писков, скрипов и трубных звуков, сотрясающих помещение. В классе царит шумный беспорядок, и хотя я не имею ни малейшего понятия о том, действительно ли дети чему-то учатся у меня, им, судя по всему, нравится в моей компании, а мне хорошо с ними. Мы рисуем карандашами и красками, и я стараюсь получать от общения с детьми как можно больше удовольствия. Директриса нередко присутствует на моих уроках и, кажется, вполне снисходительно относится к моему методу, но у меня создается впечатление, что другие учителя не вполне одобряют громкий шум, несущийся из 4-го «В» класса на верхнем этаже.

Между тем вечерние выступления группы Last Exit проходят при полном аншлаге. Каждую среду вечером официант просто сбивается с ног. Из конца в конец комнаты непрерывным потоком движутся пивные кружки, пустые и наполненные. Повсюду слышится смех и раздаются аплодисменты, а где-то за пеленой сигаретного дыма я вижу «чеширскую» улыбку директора клуба, улыбку человека, который очарован изумительными результатами собственного труда. Мы с Джерри постоянно пишем новые песни и по-новому аранжируем некоторые из старых, чтобы зрителям не приходилось смотреть одну и ту же программу каждую неделю. Обстоятельства вынуждают нас все время сочинять новый материал, потому что на наших выступлениях присутствует практически одна и та же аудитория, но ни Джерри, ни я не жалуемся. Мы оба считаем музыку своим истинным призванием. Кроме того, я начинаю ощущать острое удовольствие от пения. Когда я пою, я обладаю абсолютной свободой. Я могу взлетать, а потом падать с огромной высоты, как будто у меня выросли крылья. Разумеется, мои товарищи не вполне уверены в моих певческих способностях, особенно Ронни, который предпочел бы все исполнять сам, но я побеждаю, потому что к этому моменту основная часть нашего репертуара написана мной. И с каждой неделей я пою все лучше.

Каждую среду после школы я еду домой, гружу в машину электрическое фортепьяно и усилитель Джерри, затем снова проезжаю по шоссе A1, направляясь в «Госфорт». Там я поднимаю все оборудование на второй этаж, устанавливаю его и возвращаюсь домой, чтобы забрать свою бас-гитару, усилитель и микрофон, после чего совершаю еще одно путешествие в северном направлении. Это каторжная работа, по поводу которой только мечтатель или безумец решил бы, что она стоит усилий, особенно если учесть, что после двух часов выступления вся процедура повторяется. Домой мы возвращаемся обычно около полуночи, складываем свое оборудование в коридоре, я разжигаю огонь в нашей старой духовке, Джерри открывает пару банок легкого пива, и мы приступаем к обсуждению сегодняшнего выступления. Мы говорим о том, какие песни оказались удачными, а какие — нет, кто играл хорошо, а кто — не очень. Мы строим планы и фантазируем, глядя на тлеющие угли в старом камине, пока наконец не засыпаем, обессиленные. Наша квартира завалена старыми номерами MelodyMakers, NewMusicalExpress и Sounds. Мы тщательно изучаем всю музыкальную прессу, как будто надеемся найти ключ к успеху в этих обзорах пластинок, расписаниях гастролей, альбомных рейтингах и сплетнях о волшебном и восхитительном мире музыки. Среди объявлений попадаются очень интересные. «Требуется певец в группу, играющую в стиле тяжелый рок. Работа в студии звукозаписи. Надежная фирма. Имеется продюсер. Требования: яркий имидж и собственный усилитель. По пустякам просьба не беспокоить». Есть определенный соблазн в том, чтобы просто прийти на готовое, в коллектив, который уже твердо стоит на ногах, вместо того чтобы создавать все самим, с нуля. Однако ни Джерри, ни я никогда не отзываемся на эти объявления, видимо предполагая, что дают их такие же мечтатели, как и мы сами. Меня же кроме всего прочего пугает требование относительно имиджа. У меня нет яркого имиджа. У меня нет длинных струящихся волос, я выглядел бы глупо в женской одежде, которая в моде среди современных поп-звезд, таких как Дэвид Боуи и Марк Болан. Нашу с Джерри внешность никак не назовешь звездной. Мы выглядим дикими и немытыми. Тем не менее на наши выступления в отеле «Госфорт» приходят довольно привлекательные девушки. И хотя к тому моменту, как мы заканчиваем упаковывать свое оборудование, они обыкновенно исчезают, с каждым разом их в общем становится все больше. Поэтому с некоторых пор я пробую бросать со сцены пронзительные, исполненные надежды взгляды, а когда чувствую, что на меня устремлены женские глаза, принимаю демонстративную позу поэта, терзаемого превратностями жизни и любви.

Однажды вечером на одном из наших выступлений появляется Эван Уильямс. Он спрашивает нас, не хотим ли мы поработать в новом мюзикле, который будет идти шесть недель и приносить нам еженедельно по шестьдесят фунтов на брата (вероятно, такого рода работа всегда стоит шестьдесят фунтов в неделю). Поскольку мюзикл «Иосиф и его чудесное разноцветное одеяние мечты» оказался очень успешным в финансовом отношении проектом, руководство Университетского театра решило, что еще один музыкальный хит обеспечит театральной казне достаточный приток денег, чтобы можно было оказать поддержку развитию серьезного театра в наших местах. (Серьезный театр — это пьесы авторов типа Ибсена, Стриндберга и Чехова, которые играют в полупустых залах.) Еще один незамысловатый мюзикл должен помочь театру в насаждении «высоколобой» культуры.

Итак, когда Эван спрашивает у нас, не желаем ли мы играть для этого мюзикла, да еще за такую королевскую сумму, нам уже не до того, чтобы оценивать культурный и интеллектуальный уровень предприятия. Эвану еще повезло, что мы не разорвали его на части от благодарности. Мюзикл, который планируется поставить, будет написан Тони Хэтчем, гением поп-культуры и автором такого мощного хита шестидесятых, как «Downtown», исполненный Петулой Кларк и прославившийся по обе стороны Атлантики. Постановка будет называться «Rock Nativity» («Рождение рока»), а либретто, сочиненное Дэвидом Вудом (одним из молодых актеров, сыгравших в фильме Линдсея Андерсона «Если»), будет в трех актах рассказывать историю Христа: от Благовещения до Крещения. У мистера Хэтча репутация сурового руководителя, но мы исполнены уверенности в себе и в восторге от возможности поработать с таким потрясающе знаменитым человеком, как он. Мы радостно фантазируем, что это наш шанс прославиться, по-детски веря, что слава — это то, чем можно заразиться, что наш музыкальный статус автоматически поднимется от одной близости к такому уважаемому человеку, как Тони Хэтч.

Но есть одна маленькая проблема. Если остальные трое членов группы Last Exit — свободные профессиональные музыканты, то я — еще и школьный учитель. Работа над «Рождением рока» будет занимать утро среды, когда я, согласно расписанию, должен быть в школе. Я ничего не говорю остальным, потому что надеюсь убедить сестру Рут какое-то время отпускать меня по средам, тем более что основная часть выступлений все равно попадает на рождественские каникулы. Так или иначе, мне удастся все утрясти.

Через несколько недель начинаются репетиции. Нам раздают партии для заучивания. В этих нотах нет ничего особенно сложного, но в увертюре есть одно место, где я должен играть минорную гамму из восьми нот в невероятно быстром темпе. Я трачу много часов на то, чтобы отработать эту гамму, но по-прежнему очень далек от требуемой скорости.

Для первой репетиции мы встречаемся очень холодным октябрьским вечером. Дело происходит в большом готическом холле Королевского колледжа за Университетским театром. В ожидании начала репетиции мы тихо повторяем свои партии. Первая песня — евангельская баллада «Open Your Heart». В старом викторианском холле царит жуткий холод, и мое дыхание клубами пара вырывается изо рта. Древние радиаторы холодны и безжизненны, как кости динозавра. На мне зеленая шерстяная шапка, закрывающая лицо так, что видны одни только глаза. Видно, что все мы нервничаем. Ронни и Джон проверяют и перепроверяют исправность своих инструментов, а мы с Джерри пристально изучаем свои партии, желая лишний раз убедиться, что в нотах нет никаких неприятных неожиданностей. Я начинаю дышать на свои пальцы и выгляжу, вероятно, так же нервно, как Эдмунд Хиллари перед покорением южной седловины Эвереста. Наверное, поэтому Ронни бросает на меня полупрезрительный взгляд и горестно качает головой, когда в помещение входит Тони Хэтч в сопровождении директора Гарета Моргана и актрисы, которая будет играть главную роль. Рядом с ней бежит маленькая коричневая собачка.

Мистер Хэтч одет в элегантное кашемировое пальто, сшитый на заказ костюм и аккуратный строгий галстук. Он выглядит в точности таким, каким я привык видеть его по телевидению: свежевыбрит, безупречно причесан, с налетом некоторой чопорности, которая сглаживается его сардонической улыбкой. Мистер Морган, одетый в спортивную куртку и вязаный свитер, — это человек с выпяченной грудной клеткой, манерами уэльского землевладельца, гордо вскинутой головой и выпирающей нижней челюстью. Со своими непослушными рыжими волосами и певучими нотками валлийского акцента, вкрапленными в его рокочущий баритон, он — олицетворение кельтского огня. Мюзикл «Иосиф и его чудесное разноцветное одеяние мечты» стал триумфом этого человека, и теперь он чувствует себя генералом, который демонстрирует свои войска приехавшему с визитом главе государства. У молодой актрисы, которая будет играть Марию, — непослушные темные вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под длинного цыганского шарфа, и самые темные глаза, какие мне доводилось видеть. Ее коричневая собачка — какая-то помесь: к телу корги приставлена голова спаниеля. Собачка немедленно начинает обнюхивать наши инструменты и оборудование.

Директор театра бегло представляет нас мистеру Хэтчу и актрисе, которая едва бросает на нас взгляд. Последним представляют меня, но все, что она может увидеть, — это мои зеленые глаза, глядящие из узкой прорези зеленой шапки. После знакомства актриса уходит в другой угол зала, чтобы приготовиться к репетиции. Между тем ее собачка заинтересовалась электроорганом Джерри. Тот не задумываясь дает животному пинка, испугавшись, что песик вознамерился оставить метку на деревянной полированной поверхности его инструмента. К счастью, я — единственный свидетель этого неблагоразумного поступка.

Первый прогон мюзикла — пока без пения — проходит хорошо. Мистер Хэтч не выглядит очень уж недовольным. Мистер Морган садится на задний ряд, закуривает сигарету и, пуская кольца дыма, с холодным вниманием наблюдает за девушкой, которую он выбрал на главную роль. А маленькому коричневому псу все-таки удается задрать ножку над драгоценным органом Джерри и оставить на нем знак собственника, но, к счастью, Джерри слишком занят, чтобы заметить это преступление. Я опять не говорю ни слова.

Тем временем актриса тихо прохаживается в дальнем углу, пытаясь согреть связки. На ней темное пальто, надетое поверх длинной, богемного вида юбки, и зеленые туфли. Крупные цыганские серьги обрамляют ее лицо с экзотическими чертами, но именно ее глаза притягивают меня как магниты. В них — какая-то обсидиановая глубина, тревожащая и притягательная. Мистер Хэтч, наконец-то удовлетворенный тем, как мы играем, дает актрисе знак выйти на середину сцены к микрофону. Хотя мы и не на прослушивании, в помещении ощущается некоторое напряжение. Семеро мужчин и одна женщина — все смотрят и ждут. Как ныряльщик перед прыжком с большой высоты, певица глубоко дышит, и облако пара окутывает ее в морозном воздухе комнаты.

Она начинает петь, и ее пение, поначалу неуверенное, крепнет с каждой фразой, а когда затихают последние ноты коды, мы все удовлетворенно киваем друг другу: нам ясно, что из этого может выйти толк. Атмосфера неловкости, до того царившая в холодном зале, рассеивается, и в душе каждого из нас загорается надежда, что это шоу будет иметь успех, на волнах которого мы сможем подняться к известности и славе. Разумеется, я еще ничего не подозреваю, но вскоре благодаря этой женщине моя жизнь изменится до неузнаваемости.

Репетиции продолжаются, и во всем, что касается оркестра, дела идут хорошо, хотя в целом мюзиклу «Рождение рока» недостает непосредственного обаяния, которое было свойственно «Иосифу». Все кажется чересчур тяжеловесным, перегруженным, словно это какое-то попурри, претендующее на то, чтобы быть оперой. Актеры никак не могут определиться, как относиться к тому, что они играют. В случае с предыдущим мюзиклом их раскованность определялась незамысловатостью музыки; теперь же труппа не знает, насколько серьезно следует подходить к новому произведению, и, что самое важное, этого не знает и директор театра. Раздувшись от высокомерия благодаря успеху своей предыдущей постановки и присутствию великого мистера Хэтча (не говоря уже о том факте, что мюзикл затрагивает один из важнейших догматов христианской веры, непорочное зачатие), мистер Морган создает произведение, которое местами кажется серьезным и значительным, а местами похоже на смешную пародию. Во всяком случае, таким оно видится мне из подземелья оркестровой ямы. Генеральная репетиция, которая предшествует вечеру премьеры, традиционно бывает немного беспорядочной, с тем чтобы сама премьера (такова примета) прошла без сучка и задоринки. Но на этот раз беспорядок достигает степени паники, которая вызвана нашим смятением и полнейшей беспомощностью. Все осознают, что уровень нашей подготовки совершенно недостаточен для того, чтобы репетиция прошла гладко.

Часть проблем связана с декорациями. Это массивная пирамидальная стальная конструкция, состоящая из отдельных площадок, соединенных всевозможными лестницами и пандусами. Вероятно, эта конструкция призвана символизировать собой иудейско-христианскую иерархию существ: начиная от Бога и ангелов и заканчивая простыми смертными. Правда, при этом получается, что музыканты, сидящие в оркестровой яме, занимают самый нижний из кругов ада. Поскольку, согласно сценарию, некоторые актеры должны перемещаться с одного уровня иерархии на другой, переходы по лестницам и пандусам сопровождаются сложной и опасной для жизни хореографией. В одной из сцен актеры должны петь и танцевать на краю наклонной плоскости сцены, прямо перед партером. Потом им нужно разбиться на четыре отдельные группы и взбираться наверх по лестницам и пандусам, крест-накрест пересекающим верхние этажи пирамиды. Поднимаясь, эти группы должны хаотически сливаться и снова разделяться, прокладывая себе путь к той или иной части конструкции, а также следить за темпом музыки, не менее замысловатым, чем сама декорация. Удивительно уже само то, что никто не упал, не поранился и ничего себе не сломал, но в царящем на сцене хаосе, на мой взгляд, нет ничего приятного. Что касается нас, музыкантов, то мы практически не видны в темных недрах сцены и бодро сопровождаем весь этот библейский ужас мрачным и тягостным аккомпанементом, который его только усугубляет. Каждая следующая сцена кажется более нелепой, чем предыдущая, и со своего весьма выигрышного места во мраке сцены я вижу директора, который сидит во втором ряду партера и наблюдает крах своего творения, то хватаясь руками за голову, то безнадежно и беспомощно уставившись на сцену. Его обычно столь самоуверенное лицо постепенно наливается кровью, как перед апоплексическим ударом, пока он наконец не разражается ужасным криком, который заглушает музыку и сотрясает театр до самых потолочных балок.

— РАССЛАААБЬТЕСЬ! МОЖЕТ ЗДЕСЬ ХОТЬ КТО-НИБУДЬ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, РАССЛАААБИТЬСЯ?

Нечего и говорить, что призыв директора имеет прямо противоположный эффект. Актеры, и без того в смятении, а теперь превращаются в пораженных ужасом психопатов. Исполнительница главной роли по-прежнему сияет, словно Вифлеемская звезда, но всех остальных участников события, включая троих волхвов и архангела Гавриила, охватывает буря смущения, негодования, обиды и отчаяния. Увы! Никому из нас не суждено спокойно спать этой ночью, а у меня есть еще и своя забота, потому что я так и не переговорил с сестрой Рут об утренних репетициях по средам. На следующий день, двигаясь в плотном утреннем потоке машин, я решаю непременно обсудить волнующий меня вопрос с директрисой. Я буду прям и смел. Я объясню ей, что, несмотря на мое искреннее желание выполнять учительскую работу как можно лучше, истинным моим призванием является музыка и если она позволит мне пропускать школу по средам, я постараюсь компенсировать свои пропуски в другие дни: например, разучу с детьми рождественские гимны или поставлю рождественский спектакль. Я начинаю репетировать свою речь прямо в машине. «Сестра Рут, — скажу я торжественно, — имея большой опыт работы в местном театре (здесь я сделаю паузу для того, чтобы глубоко вдохнуть, как перед героическим прыжком в ледяной бассейн или самоотверженным восхождением на жертвенный алтарь), я считаю, что было бы вполне уместно поручить мне постановку рождественского спектакля в этом году (а если учесть, какой ужасный провал я наблюдаю на репетициях в течение последних недель, у меня вряд ли получится хуже). В конце концов, среди моих учеников есть несколько очень талантливых актеров».

В девять пятнадцать я делаю утреннюю перекличку. Несколько человек, как всегда, отсутствует, но сегодня в их числе непоседливый шалун Кевин Андерсон. Кевин — очаровательный мальчик, обаятельный и веселый, и если ему не хватает способностей к учению, этот недостаток с лихвой возмещается его пением и шутками, которые хотя порой и бывают неприличными, но всегда подаются со сверхъестественным комизмом.

Во время перемены школьный секретарь входит в шумную, переполненную учительскую и приглашает меня к телефону.

— Алло? — На том конце провода раздается неестественно высокий голос. — Это насчет нашего Кевина. Он не очень хорошо себя чувствует, и я бы на денек оставила его дома. Хорошо? В этом телефонном звонке есть что-то подозрительное.

— Простите, а кто это говорит? — спрашиваю я как можно вежливее.

— Э-э-э… Это я, мама!

— Кевин, если ты немедленно не придешь в школу, у тебя будут неприятности, ты слышишь?

— Да, сэр. — Чудесным образом к его голосу возвращается нормальное звучание.

— Кстати, Кевин, а где твоя мама?

— Она на работе, сэр, на фабрике.

— Ладно, Кевин, приходи прямо сейчас, и я ничего не скажу, идет?

— Да, сэр!

Я уверен, что если бы Кевин использовал в своем спектакле «желчный приступ», я не задумываясь отпустил бы его.

После обеда меня осеняет. Я предложу доброй сестре Рут в следующую среду свозить в театр два старших класса школы, чтобы дети посмотрели утреннюю репетицию мюзикла. Предлагая ей это, я буду делать упор на религиозные и общекультурные аспекты произведения, которое мы репетируем. Пока дети смотрят, у меня будет возможность участвовать в репетиции. А когда сестра Рут увидит, какую пользу все это приносит детям, она тоже заразится магией театра, и мне удастся уговорить ее отпускать меня из школы по средам.

В итоге к концу репетиций я умудрился не пропустить ни одной среды, класс за классом препроводив всю школу в театр и обратно. При этом каждый культпоход мне приходилось тщательно согласовывать с директрисой и другими учителями.

Отзывы, которые «Рождение рока» вызвало в прессе, хотя и не столь восторженны, как рецензии на «Иосифа», но все же в целом одобрительны. Кажется, нам удалось предотвратить провал. Еще одна причина, по которой я могу быть доволен собой, состоит в том, что во время празднования премьеры в театральном баре я набрался смелости приблизиться к исполнительнице главной роли. В тот момент она была увлечена разговором с Джеки Трент, знаменитой женой мистера Хэтча. Не чувствуя себя в состоянии сказать что-либо интересное хотя бы одной из них, я выбираю другую стратегию и начинаю активно заигрывать с маленькой коричневой собачкой. Пес сразу видит меня насквозь и, разгадав мои корыстные цели, отвечает на ухаживания демонстративным безразличием. Проходит довольно много времени, прежде чем его хозяйка замечает меня.

— О, не обращайте на него внимания, — говорит она, и в ее голосе ясно слышны ноткисевероирландского акцента, — он просто старый шалун и мелкий пакостник.

— Как его зовут? — спрашиваю я, продолжая притворяться специалистом по собакам.

— Его настоящее имя — Баттонс, — отвечает она, — но по очевидным причинам все зовут его Терди[15].

Я смотрю вниз на собаку с грустными глазами и слишком большой головой. Очень мило, — говорю я, не зная, как продолжить этот разговор.

Тем временем миссис Трент куда-то отошла, оставив нас наедине, в компании одной только собаки. Впервые за все время актриса награждает меня достаточно прохладным, оценивающим взглядом.

— У вас красивые глаза, — говорит она, протягивая мне пустой бокал. — Может быть, купите мнееще шампанского?

Я понятия не имею, желает ли она от меня отделаться или в самом деле хочет еще бокал шампанского. Я почти уверен, что ее уже не будет на прежнем месте, когда я вернусь с шампанским, но она все еще там, такая же холодная и непринужденная, в сопровождении все той же собачки. Я отдаю ей тонкий, похожий на флейту бокал, она любезно благодарит меня с легкой иронической улыбкой, смысл которой трудно разгадать. Мы молча пьем свое шампанское и наблюдаем за тем, что происходит в комнате.

— А где гитарист? — спрашивает она, как бы очнувшись от своей задумчивости.

— Джон? — говорю я, стараясь выиграть время. — А что?

— Просто так, — спокойно говорит она.

— Наверное, пошел домой, к жене, — говорю я после некоторой паузы и так наивно, как только могу.

— Какой позор, — говорит она с таким же каменным безразличием.

Ее зовут Фрэнсис Томелти. Из театральной программы я узнал, что она дочь знаменитого в городе Белфасте актера Джозефа Томелти, а прежде чем приехать в Ньюкасл, блистала в London's Royal Court и Shaw Theatre, играла в фильмах и телевизионных спектаклях. Она — настоящая актриса, и, кажется, впервые в жизни я ослеплен звездным светом, потому что вечер за вечером смотрю на нее из темноты оркестровой ямы сквозь замысловатую конструкцию декораций, где она стоит, освещенная одним-единственным лучом.

Мы влюбимся друг в друга, и через восемнадцать месяцев эта женщина станет моей женой, но по мере того, как наш спектакль шел, а моя страсть к ней росла, я все чаще задавался вопросом, есть ли у нас хоть малейший шанс сохранить наши отношения после ее возвращения в Лондон Почти невыполнимая мечта об их продолжении как-то переплелась со столь же невыполнимой мечтой о контракте с какой-нибудь звукозаписывающей фирмой, но мало-помалу я все серьезнее начинаю думать о большом городе в трехстах милях к югу от Ньюкасла.

На этот момент в моей жизни сходится несколько разных направлений, как в музыкальной импровизации, где переплетается много отдельных мелодий, складывающихся в какую-то хаотическую фугу. Основная, басовая партия моей фуги — это мое музыкальное самосовершенствование, пусть медленное, но постоянное, как биение пульса. Вторая по значению партия — сложнее. Это продвижение нашего музыкального коллектива и взаимоотношения внутри него, которые сплачивают и одновременно отталкивают нас друг от друга. Основное трезвучие — это моя учительская работа, сотрудничество с Phoenix Jazzmen и Newcastle Big Band в сочетании с буйными полетами фантазии в виде моих мечтаний о славе и богатстве. Последние, в свою очередь, тесно переплетаются с воздушными романтическими напевами, которые привносит Фрэнсис в мои отношения с ней. Рано или поздно напряжения и несоответствия, существующие между этими разнородными элементами, станут вынуждать меня к принятию каких-то радикальных, жизненно важных решений. Пока же я не достиг достаточной эмоциональной зрелости, чтобы осознать, влюблен ли я в человека или в идею, которую он олицетворяет. Причем даже если бы мне указали на эту разницу, я бы ее не почувствовал. Спектакль заканчивается, и Фрэнсис возвращается в Лондон. Мы прощаемся, и я принимаю решение проехать эти триста миль, которые отделяют меня от нее, в первые же свободные выходные.

Last Exit занимает свое прежнее место на втором этаже отеля «Госфорт», и мы с Джерри снова принимаемся за сочинение песен. В это время я пишу две песни, которые останутся в нашем репертуаре несколько дольше, чем большинство остальных: «The Bed's Too Big Without You» («Постель слишком широка без тебя») и «I Burn for You» («Я сгораю от любви к тебе»). Когда я впервые показываю эти песни Джерри, он, разумеется, бросает на меня один из своих циничных, понимающих взглядов. И хотя не требуется особой сообразительности, чтобы угадать источник моего вдохновения, я пытаюсь отрицать очевидное и заявляю, что «это всего лишь песни» и не следует делать никаких выводов.

Это время — не самый простой период в моих отношениях с Джерри. Я занимаю явно оборонительную позицию, а он, вероятно, раздосадован моим растущим влиянием в группе и тем, что я становлюсь все более и более плодовитым сочинителем песен. Кроме того, Джерри, судя по всему, думает, что мои отношения с Фрэнсис отвлекают меня от проблем нашей группы. Если бы я спросил его прямо, Джерри, конечно, стал бы отрицать все эти мои предположения, говоря, что он ни о чем таком не думал, но мы с ним близки, как братья, у нас одни и те же мечты, поэтому нам трудно что-либо друг от друга утаить. Как бы то ни было, обе новые песни с особым энтузиазмом принимаются нашими зрителями в «Госфорте». Поэтому Джерри, который всегда безупречно честен, волей-неволей признает их и предоставляет им достойное место в репертуаре группы.

По мере того как песни усложняются, совмещение обязанностей басиста и певца ставит меня перед лицом интересной проблемы. Играть на бас-гитаре и петь — не столь естественно, как петь под аккомпанемент акустической гитары. Здесь требуется умение прикладывать независимые нервные и мускульные усилия к двум разным родам деятельности. Это нечто вроде умения ехать на велосипеде и одновременно жонглировать. Помимо того что я трачу достаточное количество времени на отработку синхронизации игры на бас-гитаре и пения, я понемногу начинаю изменять партию баса так, чтобы у меня оставалось больше свободы для пения. Я начинаю делать в партии баса пропуски, которые в другой ситуации я непременно заполнил бы. В процессе этой работы у меня начинает формироваться особый стиль, особый почерк в написании партии баса, делающий ее скупой и лаконичной. Позднее все это станет частью моего сознательного принципа «чем меньше, тем больше», коренящегося на самом деле в необходимости справляться со своими собственными естественными ограничениями.

У Last Exit появляется пара гастрольных администраторов, Джим и Пол. Конечно, они не настоящие администраторы, а двое студентов из числа наших постоянных зрителей, но у них есть свой фургон и некоторый опыт работы с электронным оборудованием. Они ничего с нас не берут и просто рады сопровождать нас в поездках. Разумеется, это облегчило жизнь как мне, так и Джерри, и парадоксальным образом утлый кораблик нашей мечты все увереннее держится на плаву с каждым новым пассажиром, ступающим на борт, с каждым новым лицом в толпе зрителей, с каждым новым заработанным фунтом и с каждым новым предложением о работе. «Черт возьми, — говорим мы друг другу, — скоро даже Джон и Ронни поверят, что нам удастся куда-нибудь выбраться».

Весна 1975-го. Мне двадцать три года. В течение нескольких следующих месяцев я буду постоянно курсировать между Ньюкаслом и Лондоном, чтобы видеться с Фрэнсис. Это долгие, изматывающие пятичасовые переезды. Нередко я отправляюсь в путь сразу после вечернего выступления в пятницу, а утром в понедельник мчусь из Лондона прямо в школу, небритый, с пеленой перед глазами от катастрофического недосыпания. Директриса начинает замечать, что я выгляжу все более и более изможденным, но при этом я как-то блаженно счастлив, наверное впервые в жизни. У меня такое чувство, что мир открывается мне во множестве своих проявлений сразу, и все это благодаря Фрэнсис. Я сопровождаю ее в Эдинбургский драматический театр, где она играет Бианку в «Укрощении строптивой», и когда Фрэнсис выходит на сцену, мне ужасно хочется растолкать всех незнакомцев, сидящих вокруг меня в своих креслах, и рассказать им, что это моя девушка. Месяцем позже она играет наследницу в «Наследстве Войси», а потом я отправляюсь с ней в Sheffield's Crucible Theatre, где она играет одну из главных ролей в «Детях Кеннеди». Приезжая в Ньюкасл, Фрэнсис присутствует на выступлениях нашей группы, а потом дает мне советы, как правильно вести себя на сцене: как удерживать внимание аудитории, как самому быть более собранным и развить у себя абсолютную уверенность в своих действиях. Джерри не вполне одобряет эти «театральные» замашки, но, будучи человеком практичным, он понимает, что в конечном счете группа только выиграет, если основной исполнитель станет более профессиональным актером. Фрэнсис старательно раздувает тлеющие угольки моих амбиций, пока моя артистическая смелость не начинает походить на высокомерие, а вокальные опыты не приобретают определенную уверенность. Есть ли у меня такое право — вопрос спорный, но я начинаю ощущать себя привилегированной особой в демократической атмосфере нашей группы.