Разгаданный секрет

Двадцать восемь в остатке

И вот станок готов.

На массивном, литом основании покоится чугунная плита - нижний притир. Над ней висит на хоботе, как по-плавок на удочке, другая плита - верхний притир. Между ними протянуты стальные ленты. А в лентах, в гнездышках, заложены плитки. Тридцать две штуки. Поплавку можно придать еще с помощью пружины и винта добавочный нажим; манометр сбоку станка показывает силу давления. Все это напоминает какой-то странный, большой пресс.

Вокруг только что рожденной машины столпились инженеры, мастера. И хотя Семенов не раз уже опробовал вместе с конструктором Деминовым исправность механизма, все равно он с волнением нажимает пусковую кнопку.

Глухо взвыл мотор. Передаточный механизм, спрятанный в массивном основании, мягко потянул стальные ленты. Они разошлись в разные стороны. Легкий щелчок переключателя движения - и ленты пошли обратно, навстречу друг другу. Кадриль началась!

Тихо, почти беззвучно управлял «лифт Семенова» скольжением плиток, и только нежный металлический шелест напоминал окружающим, какая деликатная работа совершается между притирами. Там, между притирами, при каждом движении лент с поверхности плиток слетают тончайшие, невидимые пылинки металла. Заветные дольки микронов.

Семенов перевел рычажок скорости, и ленты с плитками с усиленным шелестом заскользили проворней. Быстрей, как под дуновением ветра, пошло опадение микронной листвы.

Рука не участвовала больше в этом процессе. Чудо совершилось. Тайное искусство, «черная магия», подчинилось законам механики.

В кольце зрителей, чуть подавшись вперед, стоял Николай Васильевич. Старый Кушников, первый волшебник этого искусства, открывший многим дорогу ручного мастерства, пристально вглядывался в работу станка, в его равномерные машинные взмахи. Взгляд мастера был строгий, изучающий.

Дмитрий Семенов застыл перед станком в напряженной позе. Растерянная, смущенная улыбка чуть кривила его лицо. Он видит наконец то, о чем думал, страдал, грезил долгие месяцы и годы. Он слышит наяву настоящую, дивную музыку механической доводки.

Люди мечтают о счастье. А что же это такое… что испытывает в подобные минуты изобретатель перед своим творением?

Счетчик показывал, что плитки пробежали туда и обратно уже более восьмидесяти раз. Процесс подходит к концу. Еще несколько двойных ходов. Стоп. Проверка размеров и чистоты зеркала. Еще несколько ходов. Стоп. Проверка. Еще последние взмахи лент. И готовые плитки снимают со станка.

Их несут на контроль, на этот раз несут в ту отдельную застекленную комнатку, в дальний заповедный угол, который молодежь называет здесь по-особому: «страшный суд». Там сидит самый придирчивый, непримиримый человек в цехе - контрольный мастер Надежда Васильевна Щербакова. Ей принадлежит право последнего приговора над плитками. Сколько жестоких осуждений, сколько нотаций о чистоте и точности произносил ее нежный, слегка певучий голос! Даже Леонид Николаевич избегал опровергать ее суровые определения.

И вот, затворившись с Ольгой Николаевной, Надежда Васильевна проверяет на точнейших приборах эти плитки, снятые только что с семеновского станка.

Все ждут, не расходясь, пока закончится в закрытой комнате сложная, как хирургия, контрольная операция. Как медленно тянутся минуты!

Наконец в дверях появляется в белоснежном халате и, как всегда, с несколько загадочной улыбкой Надежда Васильевна. За ней - Ольга Николаевна. Они объявляют в напряженной тишине: точность плиток выдержана в пределах ноль четыре десятых микрона.

Четыре десятых! Иначе говоря, сорок сотых микрона. При первом же опыте - и сразу такая точность. Это уже не грубая «таскалка», это настоящий доводочный станок, обладающий высокой нежностью работы. До точности первого класса, до заветного зеркала, остается всего каких-нибудь двадцать восемь сотых микрона. Сущие пустяки. Не всякая, даже опытная, рука может подвести к такой границе, чтобы оставалось всего лишь двадцать восемь сотых. Молодец станок!

В помещение, где производилось испытание, сбежался чуть ли не весь цех эталонов. Всем хотелось взглянуть на механическое чудо. Каждый стремился протиснуться к изобретателю, поздравить с победой.

Виктор Дунец говорил что-то громко и авторитетно от имени молодежи, заключив для вескости своим обычным: «А то как же!»

Алексей Ватутин, скрывая юношеский взгляд за стеклами роговых очков, пожал солидно руку, молчаливо показывая, что к числу молодых он себя уж никак не причисляет и что они-то с Семеновым, взрослые, и так, без слов, понимают друг друга.

Немало шумных поздравлений было вечером за столом у Кушниковых. Поздравляли и самого Семенова и супругу его Александру Кирилловну, приехавшую с сынишкой из Ленинграда. Произносились тосты: «За нашего изобретателя», «За того, кто Иогансону на пятки наступил»..,

Семенов с легкой, довольной усмешкой принимал горячие изъявления радости друзей. Но иногда он вдруг задумывался среди общего шума и смотрел в одну точку отсутствующим взглядом.

- О чем это ты? - тихо спросил Николай Васильевич.

Семенов неопределенно улыбнулся, но на повторный вопрос так же тихо, склонясь поближе к мастеру, ответил:

- Арифметикой занимаюсь…

Он взял спичку с обуглившейся головкой и стал писать на бумажной салфетке. Станок дал точность в четыре десятых микрона. А надо двенадцать сотых. Четыре десятых минус двенадцать сотых - в остатке двадцать восемь сотых. Двадцать восемь сотых микрона!

Семенов жирно подчеркнул последнюю цифру, сломал спичку и, постучав по своей арифметике пальцем, сказал:

- Двадцать восемь! Их надо пройти до первого класса. А я их еще не прошел.

- Подожди, будем еще испытывать, - заметил Николай Васильевич.

- Это верно. Но все-таки, знаете, что-то здесь сосет… - И Семенов ткнул себя в грудь.

Увы, предчувствие его не обмануло. И на втором, и на третьем испытаниях, и на всех последующих станок прекрасно отделывал плитки с точностью до полумикрона, даже до четырех десятых. Чуть-чуть не до конца. Но последние двадцать восемь сотых микрона оставались для станка неуловимыми. Это последнее «чуть-чуть» должна была снимать человеческая рука. И тогда получалась превосходная, первоклассная плитка, против которой ни Ольга Николаевна, ни Надежда Васильевна не могли ничего возразить.

Но разве об этом мечтал Семенов? А тут вот оказываются неуловимые двадцать восемь…

Удивительно, сколько можно ломать иногда голову над каким-нибудь числом. 28… Ведь все возможности станка использованы. В полной мере осуществлен поплавок. А остается 28. Плавная, лифтовая передача. Все равно остается 28. Встречное движение плиток, кадриль. И все-таки 28. Упрямое число отвергало все его ухищрения.

Но можно было взглянуть на то, что сделал Семенов, и несколько иначе. Станок его уже сейчас позволял механизировать три четверти всего процесса. Всю так называемую предварительную доводку, включая и ту операцию, где шумела «таскалка». А ведь это целый переворот.

Такой взгляд и отстаивал Леонид Николаевич. Со всей своей вежливой настойчивостью он доказывал в дирекции, что нужно строить еще два - три станка и ставить их на производство.

Ему приходилось выслушивать мнения:

- Ах, эта ваша семеновская затея! Все равно приходится доканчивать рукой. И стоило огород городить!

- Стоило, - с твердой вежливостью отвечал Леонид Николаевич.

…Прошел год. Картина цеха заметно изменилась. Все-таки еще три станка изготовили по семеновскому образцу. Их поставили всей четверкой вместе, в рабочий ряд, и они защелкали, зашелестели, дружно обкатывая плитки. Теперь они, эти станки, стали в цехе как бы центром производства.

Верстаки потеснились в сторонку, прижались к стенам. За верстаками теперь подбирали как бы только остатки.

Станки выполняли огромную долю работы. Они заменили множество человеческих рук. Никогда еще цех не выпускал такого количества плиток, хорошо отделанных, почти доведенных до конца. Почти до конца…

Машинная сила привлекала к себе людей. Особенно молодые горели этим желанием: оторваться от верстака, от томительного рукоделья и стать, распрямившись в полный рост, за станок, где человек свободно, независимо ведет, направляет умный, ладный механизм. Пробовали свои способности за станком и Виктор Дунец, и Тося Семенецкая, и Паша Петрыкица… Они входили в тонкости механической доводки, но никому не удавалось перешагнуть последний барьер точности в двадцать восемь сотых микрона.

Постепенно все как-то свыклись с тем, что, видимо, так и нужно: станок выполняет почти всю работу, а потом только немножко доводит рука. Последний лоск.

Семенов был очень занят практическим освоением станков. Обучал желающих, подправлял в механизме разные мелкие детали. И за всем этим как будто меньше стала теребить его мысль о цифре в двадцать восемь сотых. Не было уже той боли и остроты. Он даже склонен был прислушиваться к похвалам: как ловко справляются его станочки со всей процедурой предварительной доводки!

И вдруг он поймал себя на страшной мысли. Неужели и он успокоился, примирился? Предал свою собственную идею! Мечтал о полной победе механизма над рукой, а под конец уступил, стал утешаться половинным успехом!

Вся картина перемен в цехе приобрела для него другую окраску. Станки выполняют подавляющую часть работы. Но эта часть - наиболее простая, грубая. За верстаками подбирают только остатки. Но в этих «остатках» и заключается весь фокус доводки. Там, в погоне за последними частицами, рука наводит идеальное зеркало, решающие штрихи. И пройти эти ничтожные двадцать во-семь сотых куда трудней, чем все предыдущие «микронные версты». Там все еще властвует неповторимая нежность руки, которая держит в своих пальцах весь процесс, как на замке.

Нет, он не может с этим согласиться. Он не забыл изобретательского долга. Его станок получит нежность окончательной доводки. Должен получить.

И снова начались для Семенова дни и ночи беспокойных раздумий, поиски «секрета нежности». Снова число «двадцать восемь» дразнило воображение.