Разговоры с дьяволом

Стенограмма метафизической пресс-конференции демона в Варшаве 20 декабря 1963 года

Я, конечно, знаю, что вы в меня больше не верите. Знаю, но мне все равно, верите вы в меня или не верите. Это меня не касается, это исключительно ваше и только ваше дело. Понимаете, господа? Мне это абсолютно безразлично, а если вдруг оно меня когда-нибудь и заинтересует, то только как какой-нибудь природный курьез, порой привлекающий ум исследователя. Ум, говорю я, ибо во всем, что я делаю, во всем, что испытываю, конкретный предмет не имеет значения, ни малейшего. То, что вы считаете меня несуществующим, ничуть не уязвляет моего самолюбия, ибо не тщеславен я и не хочу казаться вам лучше, чем я есть на самом деле, и даже таким, каков я есть, я просто хочу быть, быть тем, чем я есмь, и больше ничем. Ваше неверие не препятствует осуществлению ни одного из моих желаний, ибо все мои желания уже исполнены. Мне безразлично, будет мое существование признано или нет, мне важно лишь одно — чтобы дело разрушения не ослабло. Ваша вера, равно как и ваше неверие, в то, что я существую, никак не влияет на объем выпавшего на мою долю тяжкого труда.

Иногда меня удивляют причины этого вашего неверия, не то чтобы меня это специально интересовало, а так, мимоходом, что-нибудь задержит на мгновение мой взгляд, и тогда я всматриваюсь в ваш жалкий скептицизм, как вы всматриваетесь в какого-нибудь паука, ползущего по стене. Меня озадачивает та легкость, с которой вы расстались со своей верой, удивляет меня и то, что, когда неверие продвигается вперед, я всегда первый становлюсь его жертвой. «Становлюсь жертвой» — так говорят ради красного словца, но на самом деле никакой «жертвой» я не являюсь. Однако неверие начинается как раз с моей персоны, потому что легче всего расстаться со мной, с дьяволом. Потом настанет черед ангелов, потом Троицы, потом Бога. Получается, что дьявол — самая чувствительная часть вашего воображения, самая свежая добыча, которую еще не успели надежно спрятать, самая молодая ткань веры вашей, а может, просто вгоняющий в стыд тоненький нарост на ней, на вере, неприятный, неудобный для воспоминания, с неловким чувством в памяти хранимый. Но встречаются и настоящие верующие, те, кто верит истово, с жаром, порой с яростью, так вот, даже они дьявола в своей вере избегают, не вспоминают о нем, робко отводят взгляд, а когда заговоришь с ними, то молчат, сами не знают, полностью расстались с ним или, может, какая-то клетка их души всё еще ощущает его присутствие, а если и ощущает, то делает это уже не так активно, постепенно угасает, умирает, сжимается, и образ дьявола проваливается в забвение. Что ж, и это тоже меня устраивает.

Иногда я захожу в церковь, слушаю проповеди, внимательно слушаю, без ухмылок, спокойно. И раньше-то было редко, а сейчас всё реже случается, чтобы какой проповедник, да хоть бы бедный приходский священник, стоя на амвоне, вспомнил обо мне. Ни на амвоне, ни в исповедальне, ни где бы то ни было. Как по вашему, почему? То-то и оно! Стесняется! Да, просто стесняется, что про него скажут, мол, темнота он, простак, в сказки верит, не поспевает за духом времени, а ведь Церковь не может быть в стороне от духа времени. Не может? Действительно, говорят богословы, Церковь поспешает за духом времени, иногда даже опережает его, смело идет, не боится нового, но, добавляют они, эти изменения касаются только формы, только оборотов речи, только внешнего убранства, но никак не мистического начала, не веры, не почитания Бога. Как же так, господа богословы? А как же быть со мной, позвольте спросить, хотя, как я уже сказал, всё это мне абсолютно безразлично. Где во всем этом место для падшего ангела? Я что — всего лишь фигура речи, всего лишь красное словцо, которым можно разбрасываться и менять как перчатки? Неужели сатана — всего лишь modus loquendi, façon de parler?11" Способ стимулирования вялой фантазии верующих, который в любой момент можно чем угодно заменить? Или же, господа, это абсолютная действительность, бесспорная, признанная традицией, в Святом Писании явленная, Церковью в течение двух тысячелетий обсуждаемая, ощутимая, пронизывающая, реальная? Так почему же вы, господа, избегаете меня? Небось боитесь издевок маловеров, боитесь, что вас куплетисты в кабаре протащат? Это с каких это пор вера стала бояться насмешек язычников и еретиков? На какой путь вы ступаете? Если от основ веры вы отступать начнете из опасения быть осмеянными, чем же тогда вы кончите? Если сегодня жертвой ваших опасений падет дьявол, то завтра неизбежно — Бог. Вы, господа, позволили идолу современности, боящейся не только роковых вопросов, но и прячущей от вас саму их возможность, позволили этому идолу околдовать себя. И не ради своей выгоды я говорю об этом — что я! — говорю это вам и для вас, как бы забывая на мгновение о собственном призвании и даже о своей обязанности вносить сумятицу в умы и дела. Не один я говорю об этом. Можно еще поискать и найти монаха или священника, которые громогласно в отчаянии напоминают о правах дьявола, к вере призывают, упадок Церкви осуждают, о священной традиции напоминают. Только кто слушает их? Да и сколько их, этих голосов, вопиющих в пустыне? Оглохшая Церковь, бегущая наперегонки со своим временем, хочет быть современной, передовой, гигиеничной, функциональной, эффективной, бодрой, моторизированной, радиофицированной, научной, чистой, энергичной. Если бы мне, господа, были так важны ваши судьбы, о, как бы я тогда представил вам во всей красе ваше убожество, ваши жалкие попытки соответствовать требованиям времени, которое и так всегда на тысячу миль опережает вас. Спорт, телевидение, кино, банки, пресса, выборы, урбанизация, промышленность — и вы хотите овладеть этим миром? Что я такое говорю — овладеть! — вы хотите понравиться ему? Это в этом мире вы хотите быть современными, расстаться со «сказками», шагать впереди планеты всей, вдыхая в свои легкие (и так уже черные от сигарет и автомобильных выхлопов) атомную пыль? Но чтобы получить признание в этом мире, вам придется от чего-то отказаться. От чего? От дьявола. Всего лишь от дьявола? И вы считаете, что на этом закончатся ваши уступки? Господа́! Вы перестали бояться безверия, вы перестали бояться ереси, вас больше не тревожит дьявол, а стало быть, и Бог вас тоже больше не тревожит, вы боитесь только одного — чтобы вас не сочли отсталыми, не обозвали средневековыми, чтобы не высмеяли вашу анахроничность, чтобы никто не смог обвинить вас в том, что вы враг гигиены, что вы несовременны, неспортивны, ненаучны, небогаты, промышленно неразвиты. Вот чего вы боитесь, этого одного вы боитесь. Ради того, чтобы снять с себя это единственное обвинение, вы лихорадочно запускаете свои типографии, организуете свои банки, свои политические партии, строите свои часовни à la Корбюзье, свои витражи в стиле абстрактного искусства. Это ваш упадок, ваш, и от него я никак не пострадаю. Падаете? Пожалуйста, ваша проблема, это вы падаете, а не я, здесь я с вами не заодно. В тщетной надежде лестью и угодничеством приманить маловеров, вы уже готовы принять их со всем их неверием, отказавшись от всего, чем вы жили до сих пор, и в глупости своей полагая, что вы сохранили веру неизменной по содержанию и лишь придали ей современную «форму». Вот только почему-то первой жертвой, причем всегда первой, на алтарь приносят дьявола.

Не только внимания, но и осмеяния заслуживает ситуация, при которой я слышу свое имя из уст одних лишь безбожников; они произносят его без смущения, ибо не считают себя приверженцами традиции, которая связывает с этим именем хоть какую-то реальность. Где еще можно встретить имя мое? Среди ярмарочных марионеток; там «чертика» показывают, чтобы деток развеселить; или на театре, или в книге, однако там это наверняка дело рук безбожников. Но чтобы в церкви, но чтобы в исповедальне! Старые картины, где я изображен, из храмов выносят, чтобы чертом не пугать. Говорят, что «современное воспитание» требует этого. Вы, господа, со всеми заключили пакт, лишь бы идти в ногу с теми, кто насмехается над вами, со всем, за исключением веры вашей и традиции, вы соглашаетесь. От дьявола у вас остались только рожки да ножки, проклятие без содержания, вертепная марионетка или застенчивый фантом отброшенного мифа, от которого надо как можно скорее избавиться, мучительный след давно прошедшего времени, прадедовская рухлядь в современной квартире, гигиеничной и функциональной. Вы называете себя христианами? Христиане без дьявола? Что ж, ладно, пусть будет так — не мое это дело, не мое.

Здесь я предпочту ваше, господа атеисты, неверие, ибо нет в нем притворства, нет стыда, нет скованности. Вы не задаете вопросы о дьяволе, не пытаетесь избавиться от него, потому что не от чего избавляться. По крайней мере, вам так кажется. Вы оставили для себя дьявола для научных работ, вы описали его, как нужно, в вашей истории, в вашей социологии, в психологии или религиоведении, или в психоанализе, или в романах, или в пьесах о ведьмах. И что? Закрыли дело? Дело что ль закрыли? Это вам только кажется, что вы рассчитались с «хтоническим миром»; по крайней мере, одному вы научились от христиан — постоянному осуждению того, что когда-то называлось «манихейской ересью». Христианский оптимизм высушил вам мозг, у вас теперь головы такие же стерильные, как операционная вата. Зло не является реальностью, говорите вы, зло это несчастье, нечто, иногда происходящее, случайность, как случается порой рождение двухголового теленка, но в нем нет никакой необходимости, дальнейшее урегулирование жизни вернет ей ее спонтанную гармонию, зло преодолевается ежедневно и его можно преодолевать бесконечно. Слово «зло» подходит только для отдельных случаев и потому имеет в вашей речи патетический оттенок, взрывной, оно начинено вашими заботами, вашим желанием, раздумьями, верой в будущее.

Но это неправда, господа. Слово «зло» не содержит в себе ничего патетичного, никакого ужаса, ничего возвышенного, оно — предметно и сухо, точно указывает на то, о чем, собственно, речь, оно обычное, оно такое же, как слово «камень» или слово «туча»; оно точно подобрано к предмету, безошибочно попадает в свою реальность, оно точно, оно лишено полета. Зло — это вещь, оно простое, как вещь.

Но нет, вы об этом знать не желаете. Перед лицом всех опустошений вы будете до скончания века повторять с маниакальным упорством: так есть, так стало, просто так стало, а могло быть иначе: зло — это событие, которое происходит случайно и где угодно, но если достаточно решительно встать на его пути — его можно предотвратить. Конец света застанет вас в полной уверенности, что конец света — случайность. Ведь вы не верите в дьявола.

Видя никому не нужную жестокость, видя безрадостное и бесцельное уничтожение, вы даже не задумываетесь о дьяволе. У вас столько объяснений и под рукой столько названий, сколько нужно для обоснования любого из вариантов проблемы. У вас есть ваш Фрейд, чтобы говорить об агрессивном влечении и об инстинкте смерти, у вас есть ваш Ясперс, чтобы он говорил вам о «страсти к ночи», в которой человек пытается как бы насильственно вырвать у божества его тайны, у вас есть ваш Ницше, у вас есть ваши психологи от «воли к власти». Вы умеете упрятать дело за словами под предлогом раскрыть его.

Но сможете ли вы упрятать всё окончательно и навсегда? Устройте тщательную ревизию совести и мысли, вы, христиане, и вы, безбожники, подкопайте немножко этот ровненький газончик вашей ученой речи, вашей метафизики и вашей психологии, отгребите, отбросьте землицу, вернитесь к себе, верните на минуту слову его первоначальный смысл, его строгую и непафосную направленность, задержитесь в утраченной вами буквальности. Постарайтесь сосредоточиться хотя бы на мгновение перед самой что ни на есть обыденной, повседневной картиной, которую вы — отражением в кривом зеркале философской речи — видите искаженной. Этого достаточно, чтобы заметить меня. И тогда, не удивляйтесь, вам покажется, что, наперекор вашим доктринам, вы меня всегда знали, перед вами предстанет знакомое, самое обычное лицо, но вы впервые увидите его в истинном свете. Вас охватит привычное холодное дуновение силы, о которой вы не хотите помнить, хотя на дне вашего мозга, заглушенное метафизическим треском, обращенное в ничто и попранное, теплится неистребимое о ней знание.

С разрушительной силой, которая ничего другого не желает, кроме одного — уничтожать, вы встречаетесь везде и ощущаете ее повседневное присутствие в наших поражениях и ошибках, в жестокости и смерти, в одиночестве и в неудовлетворенном желании. Вы сталкиваетесь с ней, ощутимо присутствующей, сталкиваетесь лицом к лицу не там, где имеет место разумное разрушение, где жестокость и зло всего лишь инструмент, орудие, а там, где они являются целью сами по себе.

Когда зло имеет право на существование (когда оно возникает от любовной страсти, от страха, от жажды наживы, даже от тщеславия или жажды мести), мое участие в таком зле невелико. Здесь зло оправданно, оно рационально и направлено на ту цель, к которой человек стремится и без него, без зла, если бы только эта цель была без него достижима. Сами по себе страсть, вожделение или страх не от дьявола, а то зло, которое помогает их удовлетворить, только необходимый инструмент.

Лишь там во всей своей силе проявляется сатана, где уничтожение не имеет иной цели, кроме себя самого, где практикуется жестокость ради жестокости, унижение ради унижения, смерть ради смерти, страдание без цели, или там, где цель, оправдывающая жажду уничтожения, всего лишь новая маска надетая на старую. Только там предстает перед вами — пусть даже в незначительном ущербе для бытия — холодное насилие, которое вы не можете ни к чему привязать, ничем объяснить, ничем оправдать. Оно существует, потому что существует, потому что имеет вещную природу. Это вам постичь труднее всего. Вы можете лишить оправдания любое зло, у которого есть рациональное обоснование, можете организовать мир на других началах, но вы не сумеете лишить жизненной силы то зло, которое само по себе является основанием в качестве зла как такового. Бесполезно сводить его к проявлению такой силы, которая «сама по себе» вроде как безопасна или добра, или такой, которую можно перенаправить к добру, или такой, которая была бы случайным отклонением, аберрацией, монструозностью — неудачным проявлением рационального мироустройства, функционирующего в неподходящих условиях. Дьявол не подлежит реформированию. Дьявола невозможно объяснить, он данность вашего существования, он вещь, он тот, кто существует. Может показаться странным, что в мире, из которого вы так упорно пытаетесь выловить его скрытый в амальгаме случайных событий порядок (чтобы не сказать: навязать себя ему), зло продолжает являться вам как своего рода факт или неправильность (а ведь в каждом факте непременно присутствует некая неправильность), что вы отказываете ему в вещной и конечной природе, и в силу этого, вместо того чтобы включить его в свою картину земных реалий, вы относитесь к нему с конкретностью эстетов. Впрочем, не удивительно, что у вас есть поводы для этого маскарада, который освобождает вас от демона и приводит тем самым к тому, что ваша практическая энергия не встречает преград, какие должна была бы ей поставить уверенность в существовании определенных фундаментальных границ ее эффективности. Таким образом, ваше знание о мире и надежда на возможность применить это знание для усовершенствования мира могут идти вперед pari passu12 в твердой иллюзии, позволяющей вам считать, что внутри мира, содержательно упорядоченного с помощью добра, зло сокращает зазоры, прорехи в факте, заполняя их собою.

Но довольно об этом. Я решил, что не буду залезать в область метафизики, где и так никакими силами я не смогу преодолеть ваши химерические предрассудки; тем временем кое-что от меня ускользнуло. Кончаю и жду вопросов, подчеркивая еще, что, вопреки бытующему мнению, дьявол не располагает ни в малейшей степени чувством юмора, равно как и умом, если под умом понимать доступную количественной оценке способность умело вылавливать из мира и упорядочивать те его качества, которые на данный момент представляют интерес: ибо ясно, что мне ничего не надо упорядочивать и что нет у меня никаких таких качеств, которые можно было бы количественно оценить, а все мои качества, они типа как камень, который не бывает более или менее каменным, камень он и есть камень.

Повторю первый вопрос: коль скоро демон неотъемлемая часть бытия, следует ли признать легендой историю падшего ангела и, скорее, считать, что пресловутый падший ангел на самом деле является извечным соперником Бога?

Отвечаю сразу: нет. История падения ангелов абсолютно истинна, из чего, впрочем, не следует, что зло имеет характер факта и что оно неимманентно бытию, не является его структурным свойством. Для того чтобы понять это, достаточно обратить внимание на абсолютную неизбежность этого факта, но не в том смысле, что каждый имевший место факт неизбежен, а в том, что этот факт, коль скоро он имел место, привел к новой и стабильной структуре мира, внутри которой зло становится фактором неотъемлемым и фундаментальным. Если на этом остановиться, то следовало бы считать, что зло на самом деле присутствует в мире структурным образом, оно имманентно ему, однако само его происхождение — чисто фактическое и случайное. Но дело обстоит не так. Сей факт падения ангелов, рассматриваемый ретроспективно, не может быть не чем иным, как манифестацией, осуществленной во времени, или реализацией некоей потенции бытия — абсолютно стабильной и извечной, хотя, возможно, временно кое от кого сокрытой. Говоря «кое от кого», я, разумеется, не имею в виду Бога, для которого всё это дело изначально было ясно.

Перехожу ко второму вопросу. Являясь неотъемлемой структурной частью бытия, соглашается ли демон со своим положением в мировом порядке?

Мне легко ответить на этот вопрос, хотя я не уверен, сможете ли вы так же легко понять суть моего ответа. Поскольку к конечной природе демона принадлежит в то же время (причем также определенно, абсолютно) как признание своего места, так и протест против него. Демон желает зла, а стало быть, разрушительную свою работу желает продолжать и далее, он хочет изменения не своего места в мировом порядке или, точнее, в мировом беспорядке, а скорее своего положения как отрицающего порядок внутри порядка. Тем самым он стремится быть тем, чем он и является. Одновременно (как раз потому, что он является тем, чем является) он — отрицание того самого порядка, который выделяет ему место в качестве своего негативного компонента. Живя отрицанием порядка, он живет, таким образом, в соответствии с тем же порядком, которому он перечит и который, со своей стороны, отмечен наличием в своем существовании негативной силы, каковой и является демон. Мир, в котором дело демона свершилось бы окончательно, стал бы миром без демона, то есть стал бы отрицанием демона, однако же демон не может существовать иначе, чем в движении, ориентиром которого является деятельность, направленная на разрушение всего до основания. Поскольку демона создает сама по себе жажда деструкции, удовлетворение этой жажды требует наличия уничтожаемого порядка, а стало быть, требует определенного равновесия обеих форм бытия, из которых состоит мир; но ничто мне так не претит, как уравновешенность. А потому следует признать, что демон является не субъектом, жаждущим разрушения, а самой этой жаждой, ибо жаждущий субъект может утолить свою жажду, что для самой жажды означало бы конец. В этом смысле демон на самом деле положил себя на одну чашу весов, которую уравновесил с другой чашей, стремясь од-повременно нарушить это равновесие в невозможном и противоречивом желании остаться собой после уничтожения своего антагониста. Именно так и следует понимать известное изречение Гете — ein Teil von jener Kraft etc.13, — которое указывает на неизбежное противоречие, заключенное в самом существовании демона, а не — как толкуют узколобые катехисты — на то, что по божественному промышлению дела демона якобы так или иначе оборачиваются противоположностью его, демона, намерениям, то есть — строят, вместо того чтобы разрушать. Однако же, добавлю, то же самое противоречие можно обнаружить и в Боге, если рассмотреть Его в качестве бытия, которое является сопервоначальным демону, а не в качестве абсолютного творца; в случае признания этой сопервоначальности становится все равно, будем ли мы трактовать демона как отрицание порядка или порядок как отрицание демона, то есть отрицание отрицания, а тогда противоречие, о котором я говорил, автоматически становится также противоречием Бога. Однако я с пониманием отношусь к возможным возражениям против такой интерпретации и не стану вдаваться в это дело, более подробное рассмотрение которого заставило бы меня углубиться в размышления над самой природой божественного творчества и над его негативным, в сущности, характером.

А потому перехожу к третьему вопросу, который, впрочем, представляет лишь фрагмент вопроса предыдущего: так ли уж безоговорочно верно, что демон не может обрести спасения?

Мне кажется, я понимаю, о чем меня хотели спросить. Поведение Бога в отношении падших ангелов может показаться крайне несправедливым по сравнению с Его же отношением к людям. Ибо ангелов — что, впрочем, является фактом, никогда не вызывавшим сомнений среди ангелологов, — следует признать в качестве созданий более совершенных, чем человек, уже хотя бы исходя из принципиального отсутствия в их строении уничтожимых субстанций; с этим все ясно. Почему же Бог спас людей ценой страданий и смерти собственного сына, а не сделал того же самого в отношении падших ангелов, которые значительно превосходят людей совершенством и — следует полагать—значительно больше заслуживают Его помощи? Скажу сразу, что причиной не может стать бо́льшая тяжесть прегрешений ангелов, ибо в обоих случаях грех состоял в непослушании, которое, сточки зрения Бога, всегда одинаково грешно, безотносительно к обстоятельствам и к масштабу последствий, и всегда одинаково оскорбительно по отношению к Нему. Corruptio optimi pessima?14 Это всего лишь поговорка, не имеющая доказательной силы, но, даже если бы это было истиной, она не смогла бы ничего объяснить, коль скоро, повторюсь, неповиновение Богу, как грех, не подлежит градации, неповиновения всегда равновелики в бесконечности вины. А значит, ответ может быть только один: Бог не спас демона потому, что не был в состоянии сделать это. Если поразмыслить над божественной природой, становится ясно, что Бог должен желать спасения демонов, то есть просто уничтожения их как демонов. Если Его желание так и осталось только желанием, причем тщетным, то как раз потому, что падение ангелов было не просто фактом, не какой-то случайностью, а проявлением конечной структуры мира, последствия этого падения, таким образом, неизбежны, ибо заложены в природе бытия. Невозможность спасения демонов — самый сильный аргумент в пользу упомянутого тезиса, который интерпретирует падение ангелов как актуализацию некоего сопряженного с божественной вечностью имманентного качества бытия. Полагаю, что этот аргумент у вас прокатит, ибо такое у вас ценится.

В связи с этим слышу четвертый вопрос: следует ли тогда считать, что фундаментальная структура бытия является не результатом свободного решения Бога, а что сам Он встроен в некую систему, которая не зависит от Его воли?

Отвечу: именно так и следует считать.

Пятый вопрос: что же тогда, наши катехизисы, которые учат, что Бог — это абсолютный творец, неистинны?

Отвечаю: не вижу необходимости устраивать проверку вашим катехизисам. Они истинны в рамках определенной интерпретации, а именно — при допущении, что творчество Бога охватывает весь мир позитивных явлений, то есть все единичные проявления бытия, существа, которые отличны от Него. Что же касается самого бытия, которое отнюдь не тождественно всей совокупности единичных существ и которое выходит за рамки противостояния добра и зла, то ваши катехизисы, по мне, неубедительны, расплывчаты. Впрочем, не вижу необходимости вводить в них ограничительные оговорки, ибо проблема бытия как такового вообще не должна быть в кругу ваших интересов, поскольку выходит за границы мира явлений — этого единственного пространства, вопросы по которому еще удается формулировать на ваших языках. В этом плане для вас должны стать наукой неудачи Парменида, Гегеля и Хайдеггера.

Вопрос шестой: однако является ли это дело ясным для самого демона, если оно не может быть ясным даже для людей, то есть равнозначно ли соприсутствие Бога и дьявола порядку и его отрицанию, если оно предполагает бытие, которое выходит за рамки этих своих компонентов и превосходит их, уловимо ли для демона это соприсутствие в своей относительности? Другими словами: доступно ли безотносительное бытие демону, а если да, то в какой мере?

Отвечу: да, доступно, но только как интеллектуальная необходимость, что-то вроде идеи в кантианском смысле, как реальность, граничащая с позитивным мыслительным усилием. Позитивное овладение ею для демона невозможно, равно как, допускаю, и для Бога. Демон знает очень много, но он тем не менее не всеведущ, что вы, собственно, уже знаете от Гете. Я бы попросил больше не задавать мне вопросов на эту тему.

Вопрос седьмой я считаю детским вопросом, но тем не менее отвечу. А вопрос звучит так: может ли демон творить чудеса?

Этот вопрос показал мне, как же слабо осведомлены вы, господа, о деятельности демона. Демон действует через влияние на поведение людей, а не через поражающие воображение природные явления, монструозности или фокусы, которые хороши как повод для забавы, но демон отнюдь не забавен. Он на самом деле, как и гипотетический демон Декарта15, может создать иллюзорную действительность и несуществующим фактам придать вес несомненной реальности, может он также, как и гипотетический демон Максвелла16, эффективно претворить в жизнь некое явно нереальное — ибо в высшей степени маловероятное — состояние. Но может сделать это лишь в той мере, в какой целью его деятельности является ошибка, поражение разума. Впрочем, ошибка, возникающая в процессе восприятия явной очевидности, не соответствует изначальной направленности моей работы; ибо такая ошибка не пристыдит никого также и тогда, когда она будет признана ошибкой, поскольку допускается ее естественный и как бы неизбежный характер. Ведь никто не высмеивает докоперниковские поколения зато, что они верили в неподвижность Земли; их спонтанная и естественная вера является скорее фоном, на котором гений Коперника вырастает во всем своем величии. Если ошибка и является целью демона, то — только позорная ошибка, бездарная, такая ошибка, которой надо стыдиться, иначе говоря, ошибка — NB! — в которой повинны люди; по крайней мере, такая, чтобы люди были вынуждены признать, что они тому виной, такая, что проступает на их лице краской стыда. Разные там чародейские фокусы или введение в заблуждение иллюзорными реальностями не входят в основной набор средств в работе демона, ибо работа его, как я уже сказал, рутинная и без полета, без развлекательных компонентов, без юмора и без того, что интересует людей. Разрушительная работа демона охватывает пространства, за которые ответственны люди, и тогда, чтобы она достигла своей цели, то зло, которое она после себя оставляет, должно покрыть людей позором. За одним исключением. И этим исключением является смерть — не конкретный факт смерти, а общее положение о ее неизбежности.

И наконец восьмой вопрос: коль скоро, как выяснилось, демон не является всеведущим, то существует ли возможность, что он сам допустит ошибку и правдой окажется то, что он посылает в мир как ошибку, вызывающую стыд у того, кто ее допускает?

Отвечаю: такое невозможно, ибо мудрость демона настолько велика, что он прекрасно знает собственные границы и поэтому не принимает те вопросы, которые выходят за эти границы. То есть дьявол отличается от людей еще и этим.

Вот только что мне задали девятый вопрос. Однако четко знать границы — значит преодолеть их познанием, а прикоснуться к границе — значит дотронуться до того, что находится за границей. Если знание демона на самом деле имеет границу, то невозможно, чтобы он был свободен от ошибок в постановке вопросов, а значит, и в ответах на них. Тем самым нельзя признать ни одно из его заявлений авторитетным, в том числе заявление относительно его собственного существования.

Отвечаю, что это никакой не вопрос, а всего лишь смешная попытка подискутировать. Смешная, потому что демон не вступает в диспуты с людьми. Его существование не требует ни обоснования, ни доказательств, потому что оно не имеет природы факта. Если люди интерпретируют его существование иначе, если, например, приписывают ему чисто казуистический характер, то это всего лишь одна из многих совершаемых ими ошибок. Впрочем, я уже как-то раз говорил, мне безразлично, верят в мое существование или нет. Уже пару веков назад теологи заметили, что сообщников дьявола легче всего узнать по тому, что они отрицают существование дьявола. В этом отчасти парадоксальном высказывании есть зерно правды. Ибо, в сущности, и здесь я возвращаюсь к началу моего выступления, ваше неверие не только не препятствует моей работе, а скорее наоборот—способствует ей, оно принадлежит в качестве постыдной ошибки к проявлениям того упадка, в какой скатывается традиция, когда от нее постепенно отслаивается позолота былого величия. Это несет добрую весть, добрую весть демона. А еще ваше неверие представляется мне выгодным потому, что сказанное мною, а также сам факт моего сегодняшнего заявления окончательно сотрутся в вашей памяти, что всё то, чему вы сегодня стали свидетелями и что канет в абсолютное забвение, вы, господа, сочтете за выдумку и сонный бред.