Скандинавия. Разочарованный странник

Январь 2006 года Бабушкины каменные птички

Ну вот, всё собрано и всё сделано. Пол помыт, мусор выброшен, тряпки сложены в пакет, швабра стоит в углу у двери. Шаги отдаются эхом от пустых шкафов. Квартира тут же стала чужой и пустой, а ведь ещё сегодня утром я проснулась именно здесь. И тогда квартира была ещё нашей, полной наших вещей, наших звуков, нашей жизни. А теперь — всё. Мы здесь больше не живём, и сразу появился какой-то чужой запах. Мы отсюда уже уехали, хотя физически я ещё здесь: стою посреди пустой кухни в жёлтых резиновых перчатках.

Пора уезжать, но я хочу побыть ещё минуточку. Прохожу по комнатам: всё уже чужое, свет такой тусклый и печальный, и занавески на окнах как будто незнакомые. Разве мы здесь жили? И что, всё время на окнах висел именно этот тюль? Не может быть!

Тем не менее именно здесь мы прожили полтора года — небывало длинный срок. Когда снимаешь квартиру, часто приходится переезжать. То одно, то другое, нигде не задерживались дольше трёх месяцев. А в Сольне мы засели на целых полтора года.

И не понятно, почему так надолго, ведь здесь нам не было ни удобно, ни хорошо. Старый дом без лифта, в двухкомнатной квартире — одиннадцать дверей. Всё было такое допотопное, непонятно зачем встроенное, непонятно почему выломанное. Мы сняли эту квартиру, когда её обитательницу отправили в дом престарелых. Девяностовосьмилетняя Анна-Грета сопротивлялась до последнего, но в один прекрасный день её всё-таки погрузили в такси и увезли за две улицы отсюда, в «спокойное и симпатичное заведение, где за ней будет уход и где она сможет общаться со своими ровесницами». По закону освободившаяся государственная квартира должна снова вернуться в городскую очередь на жильё. Её нельзя сдавать. Но когда ещё в муниципалитете об этом узнают! А пока внучка Анны-Греты решила сдать квартиру за умеренную плату какой-нибудь приличной семейной паре без детей и домашних животных.

Внучка Анны-Греты сама была уже немолода, лет около шестидесяти, наверное. Её мама умерла, а вот бабушка всё никак не решалась расстаться с жизнью. Эта внучка была мощной тёткой в джинсах и свитере, её звали Лизбет, и она была всегда под мухой. Я знаю, что у неё имелось собственное кафе и она зарабатывала приличные деньги. Не понятно, как она могла в таком случае пить. Но факт остаётся фактом: от Лизбет несло спиртом, лицо нашей хозяйки было характерного кирпичного цвета, и её часто посещали перепады настроения. Она то умилялась, какие у неё замечательные квартиросъёмщики и приглашала нас в гости на рюмочку чая, то ей вдруг становилось невыносимо противно сдавать квартиру своей бабули каким-то проходимцам. Иногда она вдруг врывалась и начинала выяснять, не снесли ли мы на барахолку фаянсовую пастушку, которая стояла на телевизоре. В другой раз она могла позвонить за полночь и начать излагать мне историю своей жизни, повторяя: «Ты всё равно не понимаешь по-шведски, так что я сейчас всё расскажу, и про Юхана тоже». Каждый месяц она пыталась обмануть нас с квартплатой и принципиально не вела никаких записей, чтобы невозможно было уличить её во лжи. Но зато записи вели мы, и у неё ни разу ничего не получилось. Лизбет приезжала за деньгами, садилась за стол и начинала пить кофе, чашка за чашкой. И как только в неё влезало? Если на столе стояла вазочка с конфетами, она съедала их все. Если лежали яблоки, в ход шли и они. Если хлеб, она отламывала кусок за куском и постепенно буханка исчезала. Думаю, Лизбет съела бы даже картон, если бы это было бесплатно (и если бы мы держали картон на обеденном столе). Всякий раз она вставала из-за стола и удовлетворённо говорила: «Ну вот и поела, теперь дома можно не ужинать». Перед уходом она всегда лезла обниматься и обдавала меня запахом спирта и сигарет.

Когда мы только переехали, я навела в доме свой порядок, сняла с окон спальни Гретины герани, повесила наши занавески. На следующий день к нам примчалась Лизбет и завопила:

— Да вы что?! Немедленно поставьте герань на место! У бабушки всегда стояли герани в спальне, я ещё маленькая была, а они уже стояли. Если соседи увидят, что цветов нет, они решат, что Анна-Грета умерла, и уведомят жилконтору. Вас тут же выселят!

Таким образом, на окна вернулись цветы и занавески. Приближалось Рождество, а значит, нужно было украшать окна. Но выяснилось, что бабушка забрала все звёзды и лампочки с собой в дом престарелых. Тогда Лизбет помчалась в магазин и купила точно такие же украшения, а потом достала старые фотографии Новых годов и украсила окна, как раньше. Чтобы соседи не заметили, что окна в этом году выглядят не так, как последние пятьдесят лет. После этого она запретила нам шуметь, приглашать друзей, жечь свет по ночам и вообще чем-либо выдавать своё присутствие. Нам было запрещено появляться на балконе или выглядывать на улицу. Впрочем, на все эти правила я тут же мысленно наплевала.

Анна-Грета здесь больше не живёт. Она прожила в этой квартире все свои девяносто восемь лет, но теперь всё. Она уехала. Мы не застали бабушку Грету. Я знаю её по фотографиям из огромного альбома, лежащего в шкафу. Там нашлась даже фотография маленькой Лизбет, она когда-то была симпатичной пухленькой девочкой со стрижкой под горшок. Эта квартира напоминала музей, вся набитая старинными вещами, большей частью сломанными. Старые ролики, которые надо было приматывать к ногам кожаными ремешками. Старые поваренные книги с жирными пятнами на страницах. В каждое блюдо рекомендовалось добавлять не менее литра сливок. Бесконечные фаянсовые пастушки, слоники и птички. Салфеточки с вышитыми цветами. Чугунные сковородки. Обувь с ортопедическими стельками, палка с бронзовым набалдашником в виде морды бульдога.

Имелись в квартире и такие приспособления, назначение которых мне было не очень понятно. Например, длинная щель под каждым окном, забранная бронзовой заглушкой. Щель шла насквозь, из неё дул ветер и было видно улицу. Форточка? Ванна в ванной комнате была тоже странная. Огромная чугунная лохань, в которой я не могла ни сесть, ни лечь, а только плавать. Если набрать воды и сесть, то мне как раз получалось с головой, а в положении лёжа голова и ноги не доставали до противоположных бортиков. Чтобы чувствовать себя в такой ванне комфортно, нужно обладать ростом минимум в два метра. Если бы у нас были дети, они могли бы плавать в ванне как в бассейне.

Другая странность поджидала меня на кухне: все шкафчики были прибиты на таком уровне, что я доставала чашки и ложки, только подставив табуретку. Анна-Грета, видимо, была женщиной-исполином. В шкафу у неё я обнаружила кухонные приспособления, более всего похожие на орудия пыток. До сих пор не знаю, зачем они нужны. Муж сказал, что это якобы картофельный пресс. Ну, ему виднее.

На полках в шкафах лежали вещи, которые следовало доставать только по определённым случаям. Полки были подписаны, например: «Пасха», «День рождения короля», «Выпускной в школе», «День города», «Рождество», «Мидсоммар», «Праздник раков», «Вознесение». На стене был приколот лист с подробным описанием того, что лежит в шкафу.

«Пасха: одна белая скатерть, одна жёлтая скатерть, жёлтые салфетки с цыплятами, зелёные ленточки, тарелки с цыплятами и кроликами, гипсовые яйца — пять штук, столовые приборы с жёлтыми ручками — тридцать штук».

Видимо, Анна-Грета была основательной женщиной, во всём любила порядок и после каждого праздника проводила инвентаризацию предметов домашнего обихода. Или боялась, что не за горами то время, когда память начнёт её подводить? Мы однажды ради смеха решили украсить квартиру по бабушкиному рецепту и вытащили на свет то, что, по её мнению, полагалось доставать на Праздник раков. Дело было в октябре, вся страна пила пиво и веселилась, и мы тоже купили ведро варёных красных раков. Правда, китайских. Но какая разница? Пусть уж будут китайские, больше шведских раков останется в живых. Хотя Анна-Грета этого, конечно, не одобрила бы. Мы постелили красные скатерти и поставили тарелки с нарисованным укропом, развесили на окнах бумажные фонарики, разложили на столе дуделки и взрывалки. А самыми последними на полке лежали треугольные шапочки, которые нужно было надевать на голову и закреплять под подбородком резинкой. Ох и смешно же мы выглядели!

Книг в квартире не обнаружилось. Единственная книга лежала в столовой на особом столике, покрытом кружевной скатертью. Это была тяжеленная Библия в красном переплёте. В столике хранились чёрное платье, завёрнутое в папиросную бумагу, и перчатки. Говорят, что каждое воскресенье Анна-Грета облачалась в это платье, перчатки и шляпку и шла в церковь. Там она высиживала мессу, кидала в кружку двадцать крон на благотворительность, выпивала стаканчик бесплатного кофе и шла домой. Дома же, переделав все дневные дела, она садилась в кресло и прочитывала одну главу из Библии. Этого воскресного чтения ей вполне хватало, и другие книги были ей не нужны.

Мне что-то совсем не хочется уходить. Такая тишина в доме! Не помню, было ли так тихо все те полтора года, что мы здесь жили? Даже машины за окном не ездят. Я сижу на полу, и так нам хорошо вдвоём с воображаемой бабушкой Анной-Гретой! За окном падает снег, а у нас тут тепло и уютно. Хочется пойти и поставить чайник и снова начать здесь жить. Но в этот момент раздаётся настойчивый звонок в дверь. Приехала внучка Лизбет, за ключами. Ну и проследить, конечно, не прихватили ли мы чего под шумок.

Она врывается в коридор как торпеда и тут же начинает кричать:

— Так, вот дай-ка я сейчас посмотрю! Это что такое на обоях? Пятно? Вы мне ещё заплатите за обои, вы мне вообще за всё заплатите! Ты полы помыла? А под ванной? Лентяйка, хоть раз бы что-нибудь сделала! Свиньи! Где жрут, там и срут! Надеюсь, ты ничего не трогала в серванте? Так, пастушка на месте, слоники на месте, и на том спасибо! Обворовали меня, дармоеды, всю до нитки обобрали! А где птички? Здесь на полке стояли птички!!! Ах, вот они. Зачем ты их переставила? Их было десять, а теперь? Ну-ка, посчитай! Давай-давай, сама посчитай, не ленись. Их всего девять!!! Где десятая? А, вот она! Ворюги, только и думают, как бы меня обокрасть!

Лизбет влетает в спальню и распахивает стенной шкаф, быстро перебирает бабушкины халаты и платья:

— Здесь висел сиреневый халат, я прекрасно помню! Отличный фланелевый халат! Да ему сносу не будет, я его продам. Куда вы его дели? Продали? Признавайся, мерзавка! А, вот он! А где байковая ночная рубашка? Куда ты подевала ночную рубашку? Кому ты её снесла? Себе небось забрала? Вот люди! Ни стыда, ни совести!

Тут силы оставили Лизбет, и она опустилась на табуретку. Обвела глазами коридор, оклеенный оранжевыми в зелёных разводах обоями по моде семидесятых. Потянулась за сигаретами, закурила и стала стряхивать пепел прямо на вымытый мной пол. За это время я успела одеться и взять в руки пакет с мусором. Лизбет зашмыгала носом:

— Как жалко, как глупо… Как всё на свете глупо… Ну что ж ты так сразу уходишь и чаю даже со мной не попьёшь? Мы же больше уже не увидимся, навсегда расстаёмся. Возьми что-нибудь на память, ну пожалуйста, ну ради меня. Вы всё-таки полтора года здесь прожили… Возьми вот хотя бы герань. Возьми этих мраморных птичек. Не хочешь? Ну хоть одну птичку возьми, вот эту, десятую.

Я уже выбегаю за порог, положив ключи на телефонный столик, а Лизбет насильно суёт мне в карман маленькую каменную птичку. Она, кстати, до сих пор со мной, так и кочует с квартиры на квартиру.

Я открываю мусорный бак во дворе, как делала это сотни раз, кидаю пакет, крышка захлопывается с жестяным лязгом. Снег уже не падает, а валит сплошной стеной. Сквозь белую пелену светятся наши бывшие окошки, украшенные к Рождеству. Алыми пятнами выделяются герани на фоне тюлевых занавесок. Я машу окошкам рукой: «До свиданья! Я больше сюда уже не приду!» Издалека раздаётся гудок паровоза, и я бегу на станцию, чтобы успеть на поезд. Полтора года, которые мы прожили в Сольне, закончились, и с каждой минутой они уплывают в прошлое всё дальше.