Разум и чувства и гады морские

Глава 43

Наутро Марианна встала в обычное время, на все вопросы отвечала, что ей гораздо лучше, и попыталась это доказать, приступив к привычным занятиям. Но в итоге полдня она провела в гамаке с книгой, где ее лихорадило так сильно, что она не могла читать, а еще полдня — в изнеможении на диване, что отнюдь не свидетельствовало в пользу ее выздоровления. Когда наконец, чувствуя себя все хуже, она рано отправилась спать, полковник Брендон поразился собранности и хладнокровию Элинор, которая хотя и ухаживала весь день за сестрой, но верила в целительную силу сна и не тревожилась. Однако оба обманулись в своих ожиданиях — ночь прошла беспокойно. Когда Марианна, сначала порывавшаяся встать, все-таки признала, что ей трудно даже сидеть, и снова легла, Элинор немедленно послала за аптекарем Палмеров, мистером Харрисом.

Он переправился с суши на быстрой лодке, осмотрел пациентку и, едва услышав о комариных укусах, заключил, что у нее малярия.

Подобный диагноз крайне взволновал миссис Палмер, она испугалась за ребенка. Миссис Дженнингс, родившаяся и выросшая на заболоченных, кишащих комарами берегах и с самого начала больше Элинор встревоженная жалобами Марианны, услышав вердикт мистера Харриса, помрачнела, подтвердила страхи Шарлотты и принялась настаивать, чтобы та без промедления покинула баржу. Так решился отъезд миссис Палмер. Через час после появления мистера Харриса она с младенцем и нянькой отбыла на сушу, к близкому родственнику мистера Палмера, жившему в нескольких милях по ту сторону Бата. Супруг пообещал присоединиться к ней через день-два, а миссис Дженнингс, хотя Шарлотта настойчиво упрашивала ее уехать с ней, с сердечной добротой (чем заслужила искреннюю любовь Элинор) объявила, что и шагу не ступит с баржи, пока Марианна больна, и что будет заботиться о ней, как родная мать, с которой сама ее и разлучила.

Несчастная Марианна была слаба и пребывала в самом скверном расположении духа. Регулярно исторгая содержимое своего желудка в серебряный горшок, который тут же омывали и снова ставили рядом с ее постелью, она уже не надеялась, что назавтра все пройдет без следа. Мысли о том, что случилось бы завтра, не будь она прикована к постели, лишь усугубляли ее муки, ибо они должны были отправиться в путь домой на «Ржавом гвозде» в сопровождении старых друзей Палмера и неожиданно предстать перед матерью на следующее утро. Марианна говорила мало, лишь жаловалась на неизбежную задержку, поэтому Элинор, которая и сама пока еще в это верила, пыталась ободрить ее, убеждая, что задержка продлится совсем недолго.

Следующий день не принес облегчения. Больная ничуть не поправилась, хуже того, все ее тело с головы до пят покрылось болезненными гнойничками. Правый глаз, куда ее укусил самый крупный и зловредный из комаров, распух, и ресницы слиплись от засохшего гноя, так что она не могла его открыть.

Людей на «Кливленде» стало еще меньше, поскольку мистер Палмер наконец собрался в путь вслед за женой, а пока он собирался, полковник Брендон, с гораздо большей неохотой, тоже заговорил об отъезде. Тут, однако, вмешалась миссис Дженнингс, решившая, что отпустить полковника сейчас, когда его возлюбленная так переживает за сестру, значило бы лишить покоя обоих; поэтому она объявила, что полковник обязан остаться на «Кливленде» ради нее, иначе вечерами, когда Элинор дежурит у постели сестры, ей будет не с кем играть в каранкроллу. Ее увещевания были столь настойчивы, что полковник даже из чувства приличия не смог им долго сопротивляться и подчинился ее желанию по велению собственного сердца.

Элинор слишком поздно поняла, в какое опасное положение ставит их отъезд мистера Палмера. Это он много лет назад спас Страшную Бороду от неминуемой смерти, и, следовательно, лишь его присутствие ограждало их от нападения знаменитого короля пиратов. С его отъездом они лишились всякой защиты, и печальные обстоятельства, в которых они оказались из-за недуга Марианны, осложнились стократ. Не желая ни волновать тяжело больную сестру, ни отвлекать миссис Дженнингс от ласковой заботы о ней, Элинор поделилась своими соображениями с полковником Брендоном, чьи длинные лицевые наросты напряглись от тревоги. Как только миссис Дженнингс поднялась на второй этаж к себе, а Марианна, лежавшая в соседней каюте в ужасной лихорадке, забылась неспокойным полусном, то и дело что-то бормоча в бреду, Брендон и Элинор принялись готовить судно к бою: собрав на берегу мох и листья стрелолиста, прикрыли ими фальшборта для маскировки, французские окна завесили черными шторами, прошлись по палубе, проверяя, в порядке ли пушки и карронады, достаточно ли для каждой пыжей и ядер.

Марианну на следующий день тревожить новостями об оборонительных приготовлениях не стали даже в те недолгие минуты, когда она приходила в себя. Не знала она ни о том, что из-за нее хозяева спешно покинули «Кливленд» — не прошло и недели с момента их возвращения домой, — ни о том, какой опасности они теперь подвергаются. Она и не вспоминала про миссис Палмер, ее отсутствие Марианну ничуть не удивляло и не тревожило.

Со дня отъезда мистера Палмера минуло двое суток, а состояние Марианны ничуть не улучшалось. Мистер Харрис, навещавший ее ежедневно, самонадеянно говорил о скором выздоровлении, прочие же не разделяли его уверенности. Миссис Дженнингс, заметившая, что сознание возвращается к Марианне все реже и что она все быстрее впадает в забытье, пришла к удручающему выводу, что бедняжка заразилась не только малярией, но и желтой лихорадкой, а значит, печальный исход неизбежен. Полковник Брендон, поневоле главный ее слушатель, пребывал не в том состоянии, чтобы отмахиваться от ее пророчеств. Он пытался убедить себя, что бояться нечего, и часами собственными щупальцами ловил на мелководье сардины, чтобы, когда Марианна очнется, ей было достаточно пищи, но долгие часы одиночества лишь способствовали меланхолии, и вскоре он уже не мог избавиться от предчувствия, что ему суждено проститься с Марианной навсегда.

Весь следующий день Элинор продежурила на карронаде, разрываясь между мыслями о страданиях сестры, лежащей в бреду у себя в каюте, и нарастающим ужасом перед безумным пиратом, который, она уже не сомневалась, вскоре явится, чтобы убить их всех и швырнуть трупы на съедение морским чудовищам.

Закончился день еще менее приятно. На какое-то время Марианне как будто стало немного лучше, но к вечеру болезнь вернулась, и симптомы ее стали еще хуже, чем раньше. Марианна надолго забылась, и Элинор решила не отходить от постели сестры, пока та не очнется. Полковник Брендон приступил к ночному дежурству, а миссис Дженнингс рано легла спать.

Час от часу сон Марианны становился все беспокойнее. Сестра с неослабевающим вниманием следила, как та мечется по постели, и вслушивалась в частые, но невнятные жалобные стоны, с трудом удерживаясь, чтобы не разбудить ее от столь мучительного сна, когда Марианна вдруг резко села на кровати и вскрикнула:

— Матушка приехала?

— Еще нет, — ответила Элинор, с трудом скрывая испуг, и помогла сестре снова лечь, — но, я надеюсь, скоро будет здесь. Ты ведь знаешь, от Бартон-коттеджа сюда путь неблизкий.

— Пусть она не едет через Подводную Станцию Бета! — все так же торопливо продолжала Марианна. — Иначе я никогда ее не увижу!

Элинор с волнением догадалась, что Марианна не в себе. Ей показалось несообразным напоминать больной в такую минуту, что Подводную Станцию Бета поглотил океан. Пытаясь успокоить сестру, Элинор пощупала ее пульс. Каким слабым и частым он был! Она поняла, что немедленно должна послать за мистером Харрисом и отправить весточку матери в Бартон-коттедж. О том, как наилучшим образом исполнить второе, она решила посоветоваться с полковником Брендоном и, спешно призвав миссис Дженнингс, чтобы Марианна не оставалась одна, бросилась к полковнику, несшему вахту.

Для сомнений не было времени. Элинор немедля изложила полковнику Брендону и свои страхи, и свои затруднения. Он слушал ее в молчаливом унынии, сурово оглаживая щупальца, но стоило ему взять слово, как все мигом разрешилось, ибо с твердостью, говорившей о том, что он давно предполагал возможность подобной услуги, он предложил себя в качестве гонца и обязался привезти миссис Дэшвуд. Решение было тяжелое, пусть и необходимое: ведь в случае нападения Страшной Бороды Элинор и миссис Дженнингс придется отбиваться своими силами. Зато это самый верный и быстрый способ доставить миссис Дэшвуд на «Кливленд».

— Я доплыву до Погибели быстрее любой лодки, — сказал полковник.

Элинор знала, каких нравственных усилий ему стоит прибегнуть к своим земноводным способностям, но возражала лишь для приличия. Кратко, но горячо поблагодарив его, она села писать матери, пока полковник отправился выполнять упражнения, необходимые перед столь долгим заплывом.

Как утешало ее то, что у нее есть такой друг, как полковник Брендон, и что у матери будет такой спутник! Его суждение направит ее в трудную минуту, его внимание облегчит ее страдания, его дружба утешит ее в горе! Его помощь, его любезность и просто его присутствие — все, кроме его нелепой наружности, успокоит ее, насколько вообще может успокоить человек, принесший подобную весть.

Тем временем полковник, как бы он себя ни чувствовал, действовал со всей решимостью ясного ума. Он с величайшим усердием выполнил все упражнения и точно рассчитал, когда его можно будет ожидать обратно. Ни мгновения не ушло впустую. С чрезвычайно серьезным лицом пожав ей руку и пробормотав что-то так тихо, что она не расслышала, полковник Брендон прыгнул за борт и стремительным, размеренным кролем двинулся на юго-юго-запад. Элинор вернулась в дом и поднялась в каюту сестры дожидаться аптекаря и дежурить у постели больной до утра. Эта ночь была почти в равной мере мучительной для обеих. Час за часом Марианна билась в горячечном бреду и не смыкала глаз, а Элинор вся извелась от беспокойства. Одурманенная лихорадкой, Марианна то и дело бессвязно звала мать, и каждый раз сердце несчастной Элинор сжималось, и она принималась укорять себя за непростительное промедление пред лицом болезни. Страдая оттого, что никакого улучшения не наступало, она боялась, что все усилия тщетны, и воображала, как несчастная матушка прибывает на «Кливленд» слишком поздно, или в лучшем случае — слишком поздно, чтобы застать дочь в здравом рассудке.

Она уже собиралась снова послать за аптекарем или, если тот не сможет приехать, за какой-нибудь другой помощью, когда мистер Харрис наконец явился. Его вердикт, впрочем, несколько искупил опоздание: хотя он и признал совершенно неожиданную перемену к худшему в состоянии пациентки, но все же не допускал и мысли о неутешительном исходе. Поставив пиявок ей на руки, а самую крупную — прямо на воспаленное веко и оставив целебных кровососов делать свою работу, он пообещал вернуться через три-четыре часа и покинул пациентку и ее преданную сиделку чуть более спокойными.

Наутро миссис Дженнингс выслушала рассказ о прошедшей ночи с большим волнением и высказала немало упреков, что ее не призвали к постели больной. Ее сердце разрывалось от сострадания. Марианна лежала с закрытыми глазами, дыхание ее было прерывистым, и множество присосавшихся к ней пиявок оставались для нее единственной надеждой на спасение. Столь быстрое угасание, столь ранняя смерть такой юной, такой прекрасной девушки, как Марианна, тронули бы и более равнодушного человека. А миссис Дженнингс имела и другие причины сопереживать ей. Три месяца сестры Дэшвуд прожили с нею и до сих пор находились под ее опекой, к тому же ни для кого не было секретом, что Марианна перенесла неслыханное оскорбление, сделавшее ее чрезвычайно несчастной. Подливало масла в огонь и подавленное состояние Элинор, любимицы миссис Дженнингс, а стоило ей подумать, что Марианна столь же дорога своей матери, как ей Шарлотта, и ее переполняло живейшее сочувствие к миссис Дэшвуд.

Второй визит мистер Харрис нанес без опозданий, но то, что он увидел, его разочаровало. Еще когда он только снимал распухших от крови больной пиявок, стало ясно, что лечение не оказало должного воздействия. Лихорадка не отступила, и Марианна лишь слегка утихла, но в сознание так и не пришла.

Элинор, мгновенно заметив его страхи, предложила пригласить другого врача для консилиума. Но мистер Харрис рассудил, что в том нет нужды: у него в запасе оставалось еще одно жаропонижающее средство, ничуть, по его мнению, не уступавшее прежнему; его визит завершился успокоительными заверениями, которые, коснувшись слуха мисс Дэшвуд, не затронули ее сердца. Перед уходом аптекарь обернул Марианну с головы до ног скользкими морскими водорослями, оставив единственное небольшое отверстие на лице, чтобы она могла дышать.

— Просоленные водоросли вытянут из нее болезнь и лихорадку, — объяснил мистер Харрис. — А если она все-таки умрет, то и в смерти ее кожа останется гладкой и нежной.

Элинор приняла его объяснения и сохраняла спокойствие, пока мысли ее не обращались к матери. И все же никаких надежд она не питала. Так продолжалось до полудня: больная почти не шевелилась, и Элинор представляла себе одну печальную картину за другой, перебирая в уме всех друзей, которым столь печальное известие причинит ужасные страдания. Но что же Страшная Борода? Могло ли от внимания знаменитого разбойника ускользнуть, что мистер Палмер покинул свою баржу? Могло ли случиться такое счастье, что он решил не утруждать себя этим плавучим домом, так и напрашивающимся на нападение, и его беззащитными гостьями, одна из которых к тому же лежит при смерти? Конечно нет, конечно, он просто тянет время, играя с ними, выжидая. Подобные мысли лишь прибавляли Элинор страданий.

Однако около полудня ей почудилось, будто пульс Марианны начал медленно выравниваться. Осторожно заглянув под водоросли, она посмотрела на левый, здоровый глаз сестры и, впервые за много дней распознав в нем проблеск разума, принялась ждать, с неослабевающим вниманием снова и снова проверяя ее пульс. Вскоре она рискнула посмотреть на правый, воспаленный глаз и в нем также заметила обнадеживающие признаки. Даже миссис Дженнингс признала некоторое улучшение, хотя и старалась не давать своей юной подруге повода для преждевременных надежд. Элинор и сама пыталась от них воздержаться, но было поздно. Надежда уже поймала ее душу, как трепещущую рыбу на крючок, и, вне себя от волнения, она склонилась над сестрой, ожидая… она и сама не знала чего. Так прошло полчаса, но хуже Марианне не становилось. Наоборот, появились и другие признаки выздоровления. Дыхание, цвет лица, губы — все свидетельствовало, что больной лучше, и вскоре она даже остановила на сестре разумный, хоть и затуманенный от слабости взгляд. Тревога и надежда терзали теперь Элинор в равной мере, и ни минуты она не находила покоя до визита мистера Харриса в четыре часа. Он быстро срезал с больной тугие засохшие водоросли, и его заверения, его поздравления с грядущим исцелением сестры превзошли всякие ожидания Элинор. Она залилась счастливыми слезами, постепенно вновь обретая душевное равновесие.

Столь очевидно было улучшение, что мистер Харрис объявил: Марианна совершенно вне опасности — и на всякий случай, для очистки совести, снова поставил ей пиявок. Эту последнюю процедуру она перенесла с большим мужеством. Даже миссис Дженнингс наконец поверила его словам и с непритворной радостью признала вероятность полного выздоровления.

Элинор не покидала сестру почти весь день, успокаивая все ее страхи, отвечая на каждый едва слышный вопрос, выполняя каждую прихоть и не пропуская ни одного взгляда, ни одного вздоха. Иногда ей в голову приходило, что ухудшение еще возможно, и тревога возвращалась, но ежеминутные тщательные проверки подтверждали дальнейшее улучшение; даже опухший глаз постепенно принимал прежнюю форму, и покрывавший его засохший гной уже осыпался. К шести вечера Марианна погрузилась в тихий, ровный и, судя по всему, безмятежный сон, и Элинор оставила всякие сомнения.

Приближалось время, когда должен был прибыть полковник Брендон, и Элинор остро сознавала, что ей одной предстоит защищать своих спутниц, оберегать жизнь сестры до его возвращения с миссис Дэшвуд, чтобы все они немедленно отправились в Бартон-коттедж, прочь от «Кливленда», прочь от болезни, прочь от Страшной Бороды. Сидя наверху в каюте Марианны, она чутко прислушивалась, и в каждом шорохе, доносящемся снаружи, в каждом ударе волн о прибрежные камни ей мерещился зловещий скрип пиратских сапог, стук серебряных подков о палубу.

Время тянулось невыносимо медленно. К десяти часам, как надеялась Элинор, или хотя бы немногим позже их матушка будет наконец свободна от мучительной тревоги, несомненно снедавшей ее в пути. Ах! Минуты еле ползли, удерживая миссис Дэшвуд и полковника Брендона в плену неведения, а Элинор с Марианной — в преддверии опасности.

В семь часов, оставив Марианну все так же сладко спящей, Элинор спустилась в гостиную к миссис Дженнингс выпить чаю. За завтраком и обедом она едва притронулась к пище (утром ей мешал страх, днем — внезапная радость), поэтому теперь, когда все треволнения сменились спокойствием, села за еду с большим удовольствием. Вместе с миссис Дженнингс они съели целого тунца от головы до плавников, включая и внутренности. Икру миссис Дженнингс всю отложила для Элинор, и та с наслаждением воздала должное соленому лакомству, несмотря на жгучее нетерпение, с каким ожидала путешественников.

Вечером стало холодно, началась буря. Ветер завывал вокруг баржи, немилосердно раскачивая ее на волнах, ливень бился в оконные стекла. Часы пробили восемь. Будь то десять, Элинор поклялась бы, что слышит, как волны режут уверенные взмахи полковника Брендона, неутомимо приближающегося к барже. И хотя вероятность его столь раннего возвращения была ничтожна, она так верила своим ушам, что, желая выяснить точно, в чем дело, бросилась на веранду и прильнула к подзорной трубе. Сразу стало ясно — слух ее не обманул. Что-то и в самом деле приближалось, но это был не полковник с миссис Дэшвуд на спине; к западу она увидела очертания некоего предмета, явно длиннее плывущего человека. Да и двигался сей предмет гораздо быстрее, чем любой пловец, даже если у того на лице есть дополнительные конечности, которыми можно грести. Когда до нее донесся плеск весел, она все еще смотрела в трубу. К барже приближался не полковник с миссис Дэшвуд на спине — это был корабль. Это был Страшная Борода.

Элинор бросилась к карронаде и попыталась прицелиться в быстро подплывавший корабль, который, как она с удивлением заметила, выглядел гораздо меньше трехмачтовой пиратской шхуны. Рассудив, что у нее больше шансов перебить Страшную Бороду и его соратников, когда они поднимутся на борт, чем, не умея толком стрелять из карронады, потопить небольшой корабль, Элинор быстро спустилась в капитанскую рубку и так же поспешно вернулась с охотничьим ружьем мистера Палмера. Укрывшись в тени огромного штурвала, она прицелилась в точку над сходнями, готовая открыть огонь, как только первый пират вступит на борт. Сжавшись в тени штурвала, она зажмурилась и торопливо помолилась. Элинор не хотела ни стрелять, ни погибнуть в эту черную ночь на борту «Кливленда», но она была полна решимости защитить едва оправившуюся сестру. До нее донеслись шаги, свидетельствовавшие, что первый из непрошеных гостей уже на барже. Ее руки, сжимавшие ружье, взмокли. Тяжелая поступь приближалась.

Подняв ружье, она посмотрела в прицел, но увидела в нем лишь Уиллоби.