Разведка боем

Глава 19 КРОВЬ, ПОТ И ЧИЖИК

— Странная история приключилась здесь. Странная и непонятная, — капитан милиции Лисицин смотрел на меня внимательно и пытливо.

— История? Здесь? — я осмотрелся.

Мы сидели в гостиной. Капитан — за столом, заполняя протокол, а я на диване.

Из уважения капитан пришёл ко мне домой, а мог бы вызвать повесткой. Или не мог?

— Не совсем здесь, но близко. В ночь с первого на второе мая сержант Лутикиов во время обхода обнаружил у вас во дворе неустановленное лицо, впоследствии оказавшееся гражданином Никторкиным Иваном Сергеевичем, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения, жителя Черноземска, — и он опять посмотрел на меня.

А я ничего не ответил. Что здесь можно ответить?

— Гражданин Никторкин ползал по земле и тихонько подвывал — это так в рапорте сержанта Лутикова написано. «Тихонько подвывал». На вопросы сержанта не отвечал. Вызванный наряд доставил Никторкина в учреждение четыре, где дежурный фельдшер определил у Никторкина потерю зрения и заподозрил отравление метиловым спиртом, после чего Никторкина перевели в отделение токсикологии областной клинической больницы. Там же Никторкин на следующие сутки назвал себя, отказавшись, однако, объяснить причину нахождения в поселке Сосновка. Прием метилового спирта и иных суррогатов алкоголя отвергал категорически. Был консультирован врачами областной офтальмологической больницы, куда переведен с диагнозом «токсическое поражение зрительного нерва», и где находится по настоящее время на лечении. Такие вот дела, Михаил Владиленович.

Я продолжал молчать, всем видом, однако, показывая полное внимание к собеседнику. Он ведь собеседник, не так ли?

— Поскольку гражданин Никторкин задержан на охраняемой территории, проводится расследование. И к вам есть вопросы.

— Ко мне? Впрочем, есть, так есть. Спрашивайте.

— Вам знаком гражданин Никторкин Иван Сергеевич, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения?

— Нет.

— Вы можете назвать причину, по которой гражданин Никторкин Иван Сергеевич, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения, в ночь с первого на второе мая находился на территории, прилегающей к вашему дому?

— Нет.

— Так и запишем. Нет, не беспокойтесь, к вам это не имеет никакого отношения. Просто положено. Этот Никторкин — вор-рецидивист, и мы считаем, что он хотел обокрасть ваш дом. Вас ведь не было в Черноземске?

— Не было. С двадцать восьмого апреля по пятнадцатое мая я находился в отъезде. В Чехословакии, потом в Москве.

— Вот-вот. Он, видно, узнал об этом и решил поживиться. У вас ведь в доме немало ценностей? — капитан оглянулся.

— Рояль дорогой, да. Мебель. Дедушкины картины. Но в одиночку никакой вор ни мебель, ни рояль не украдет, я думаю. А картины будет очень непросто реализовать. Так что особого интереса для воров я, думаю, не представляю. То есть для воров, так сказать, профессионалов. А мелочь, надеюсь, охрана не пропустит. Ну, и замки какие-никакие.

— А деньги в доме есть? Драгоценности? Радиотехника?

— Ну какие у меня драгоценности, товарищ капитан. Да и ни к чему они мне. Женюсь, куплю обручальное кольцо, а так… Радиотехника? Телевизор, так он опять-таки большой. Радиола «Фестиваль», большая. Есть еще магнитофон «Воронеж», но я не думаю, что он интересен вору-рецидивисту.

— Но деньги?

— Денег у меня немало, конечно. Даже много. Но деньги я храню в сберегательной кассе. В доме редко бывает более ста рублей, такое у меня правило.

— Это разумно, — согласился капитан. — И никаких пропаж вы не заметили?

— Не заметил. А он, этот Никторкин, разве проник в дом?

— Дверь была заперта, следов взлома не обнаружили.

— Ну, вот…

— Но он мог проникнуть методом подбора ключа, еще раньше, а в ту ночь прийти повторно. Поэтому и спрашиваю.

— Нет, никаких пропаж, — повторил я. — Я оставлял домоправительнице, Вере Борисовне Лассо, двести рублей — на непредвиденный случай, но деньги на месте. Так что…

— Так что? — переспросил капитан с интересом.

— Может, он вовсе не мной интересовался, этот Никторкин?

— А кем?

— Как вы знаете, я соседствую с дачей первого секретаря обкома партии, членом ЦК КПСС, товарищем Стельбовым Андреем Николаевичем. И этот Никторкин мог наблюдать за ней, за дачей товарища Стельбова отсюда, в смысле — с приусадебного участка.

— Эта версия тоже отрабатывается, — поскучнел капитан и, собрав бумаги, попрощался. Даже не дал мне расписаться в протоколе. Видно, просто опрос населения. И я не свидетель. Что я могу свидетельствовать? Был в Чехословакии. В Праге. Да и состава преступления-то нет никакого. Максимум — административное правонарушение, и то…

Капитану я немножко соврал. То есть то, что ничего не пропало — не соврал. Но в доме есть интересные вещички. Драгоценности, деньги. В хороших укромных местах, но для квалифицированного домушника, возможно, и недостаточно хороших. Теперь один домушник ослеп. Причем непонятно почему. А домушники, как и прочий люд, непонятное не любят. Так что вряд ли полезут вдругорядь.

Почему ослеп? Вдруг да и Васин пособил? Он пообещал присматривать за домом, Николай Васин. Галлюцинация, призрак в моей голове.

Но я думаю, всё проще и никакой мистики. Дачу большого человека охраняют не абы как. Какую-нибудь хитрую технику приспособили, отпугивать соглядатаев. Нетравматическую. Вспышку в глаза, например. Лазерную или что-то вроде. Да хоть и мощную фотовспышку, посреди ночи мало не покажется. Ожог сетчатки, отсюда и слепота. А поскольку сетчатку гражданам, даже гражданам-рецидивистам жечь вроде бы нехорошо, пишут, что токсический неврит. Что в органах скажут, то в больнице и напишут, сомнений у меня нет. В интересах государства.

А вот почему капитан меня насчет денег расспрашивал, драгоценностей, радиоаппаратуры импортной? Из любопытства, не иначе. Очень ему интересно, как Чижик живет. Некоторые представляют, что у меня тут магазин радиотоваров. Магнитофонов импортных три, вертушек четыре, в каждом углу телевизор и много-много японских радиоприемников.

И не сегодня, так завтра капитан Лисицын в кругу сослуживцев будет рассказывать, что самое ценное в доме Чижика — это старый рояль и телевизор «Горизонт». А деньги он хранит в сберкассе. И нечего туда ходить. Не на рояль же смотреть.

Так, не так, рядом или в сторонке, но мне пора в институт. Капитан пришёл с утра, первая пара лекция по гигиене, и я её пропустил. За лекцией следует хирургия, хирургию по учебникам не выучишь. Поэтому хирургию я посещаю непременно, и пропуски из-за турниров не нравятся ни мне, ни преподам. Вы уж выбирайте, Чижик, кто вы, врач или шахматист, говорят их глаза. А вслух — ни-ни. Я гордость Чернозёмска, победитель Фишера, лауреат премии Ленинского комсомола, из-за границ не вылезаю, с Брежневым на короткой ноге. Такому нужно улыбаться и ставить отлично. Ну, разве иногда показать полную несостоятельность Чижика в медицине. Случайно. Если получится.

У входа в больницу заметил «Панночку». Ага, девочки уже здесь. Ну, кто может ездить в третью клиническую больницу на собственном автомобиле? Три-четыре человека. Заслуженных, возрастных. И вот теперь студенты.

Нонсенс.

Или просто — времена меняются.

В учебной комнате обрадовали: меня поставили на операцию. Меня и Шишкина. Крючки держать. И потому — немедленно мыться.

Мытье в хирургии — ритуал. Моем только руки, но как моем! Со щетками, неистово, долго и тщательно. По Спасокукоцкому — Кочергину. Моем с мылом, отмачиваем аммиачным раствором, протираем спиртом, смазываем ногти йодной настойкой. Никаких ногтей, никаких маникюров! Потому в хирургии по-прежнему больше мужчин, чем женщин. Женщины о красоте заботятся: лаковые коготки, бархатные ручки, а у хирургинь руки как у прачек. Изношенные и выщелоченные. В тридцать лет — как у пятидесятилетних. Не все женщины готовы на жертвы.

А вот Игнат Шишкин о хирургии только и мечтает. Я ему отдельно привёз из Праги руководство, правда, не на чешском, а на немецком: в Праге много книг из Германской Демократической Республики. Тесные связи. Игнат всерьёз налёг на немецкий. Я как-то посоветовал, и он запомнил. Немецкий язык превыше всего!

Рядом с нами мылись настоящие хирурги, Шпильман и Савченко. Они и будут оперировать, а мы даже не на подхвате, а просто будем рядом стоять и смотреть. Дадут подержать ранорасширитель или еще что-нибудь, а общий смысл — приучить к виду операционной раны. К её запаху. К точности, ответственности, добросовестности. Хирургия небрежности не прощает.

Некоторые при виде крови даже сознание теряют, и уж точно выключаются из процесса, таким хирургия не показана. То есть будь на дворе война, гражданская или отечественная, никто бы и спрашивать не стал, но сейчас-то войны нет, выбирай, к чему душа лежит. Хочешь — в терапевты, хочешь — в акушеры-гинекологи, а хочешь — в хирурги. Ты выбираешь, тебя выбирают… Но начала хирургии знать обязан каждый. На всякий случай. Объявится война, и никто смотреть не будет, окулист ты или дерматолог. Пилу в руки, и вперёд. Почему пила? Потому, что война. Сам не хочу — войну.

Но пока мы только учимся. И всё бы хорошо, одно нехорошо: мне Шпильман не понравился. Серый, уставший, мешки под глазами и пот по лицу стекает. Он с ночи, мне Игнат сказал. Ну, то есть вчера работал, ночь дежурил, и сейчас работает. Полуторасуточная смена. В медицине — обыденное явление. Если для обычного гражданина сорокачасовая рабочая неделя — закон, достижение трудящихся, то на медиков это не распространяется. И по шестьдесят часов работают, а порой и больше. То коллеги в отпуске, в декрете, на усовершенствовании, на больничном, на сборах, то деньги нужны (это всегда), то просто по приказу.

Вот и устают люди. И Шпильман устал. Не острой, но хронической усталостью. Но если я ему скажу «Игорь Абрамович, вам бы отдохнуть месяца четыре» — он меня послушает? Он меня пошлёт, не посмотрит на лауреатство и гроссмейстерское звание. Он и сам знает, что ему бы отдохнуть, однако до пенсии далеко…

И вот мы в операционном зале, как на сцене. А зрители, наша группа и вторая, занятие совмещенное — наверху, смотрят сквозь стекло фонаря. Видно сверху, если честно, не очень, тут бы театральный бинокль пригодился. Который может сквозь спины оперирующих смотреть.

Больной уже на столе. В зале прохладно, бестеневая лампа светит мягко, кожа бледная. А мы её йодом, йодом!

Фторотан — газ без цвета и запаха, кажется так. Но я его слышу, в смысле — чую. Наркозный аппарат современный, полузакрытого типа, но всё равно в операционный зал попадает немало фторотана. Я-то ладно, проветрюсь, а вот хирурги, анестезиологи, медсестры дышат этой радостью постоянно. Анестезиологам за это копеечку доплачивают, а остальным — обойдутся.

Не мне жаловаться.

Я мельком гляжу наверх. Смотрят. И Лиса с Пантерой.

Ну, смотрите, смотрите.

Я тоже преимущественно смотрю. Только с близкого расстояния. С расстояния вытянутой руки.

Смотрю, но безо всякого интереса. Крови не боюсь, но кровь не люблю.

Сегодняшний случай — аппендэктомия. Операция считается рядовой, но это для мастера — рядовая. А вообще-то штука сложная и обманчивая. Аппендикс — он то тут, то там, то вообще не поймешь где.

Но в нашем случае — на месте. Студенческая классика. Игорь Абрамович удаляет явно воспалённый отросток, и тут всё идёт не по плану. Скальпель причудливой траекторией впивается в крупный сосуд брыжейки, кровь толчками выходит из поврежденной артерии, заливая операционное поле, а Шпильман складывается на пол. На колени, потом садится, потом заваливается на бок.

Ассистент Савченко заметался. У больного кровотечение, у хирурга… у хирурга не понять что.

Тромбоэмболия легочной артерии, думаю. Сморю наверх, и указываю Лисе и Пантере на Шпильмана — бегом вниз, работать нужно. Указываю, как зритель на гладиаторской арене — большой палец книзу.

Савченко мечется вокруг Штильмана, а кровь тем временем прибывает и прибывает. Делать нечего, придется и самому подавать реплики. Хорошо, операционная сестра сохранила хладнокровие. Анестезиолог же следит за больным, не замечая ничего вокруг. Фторотан, он такой…

— Работаем, — это я Игнату. — Аспиратор!

Игнат удаляет кровь, я пережимаю сосуд, потом перевязываю его. Смотрю, нет ли иных источников крови. Промокаю рану, выжидаю. Нет. Ну, и хорошо. Кисетный шов на толстую кишку. Еще раз смотрю. Ничего не кровоточит. Значит, можно уходить. Как учили. Послойно. Но сначала проверить — ничего не забыли в животе? Тампоны, салфетки, зажимы? Нет, ничего. И операционная сестра посчитала. Ничего.

Ну, значит, на волю, в пампасы.

И, уже накладывая последние швы, смотрю по сторонам, что происходит в операционной.

А происходит вот что: Штильмана на носилках куда-то уносят. Должно быть, в реанимацию, поскольку Пантера показывает — живой. Сердце запустили. Ну, а дальше — уж как получится.

И тут к столу вернулся Семен Гаврилович Савченко.

— Что? Где? Почему?

Волнуется. Молодой ещё. Под обстрелом не бывал, пороху не нюхал.

Можно подумать, я нюхал.

Можно.

Я вежливо и культурно объяснил, так, мол, и так. Пришлось завершить операцию в связи с непредвиденными обстоятельствами. Подробности письмом.

Это не шутка, ход операции в подробности следует записать в историю болезни и операционный журнал. Орднунг — наше всё.

Размываемся, снимаем казённые халаты, шапочки, маски, бахилы. Я мокрый, но душа у них, похоже, нет. Да мне и переодеться не во что.

Не барин, перебьюсь.

С Игнатом возвращаемся в учебную комнату, но учёба на сегодня кончилась. Не до нас. Шпильман в реанимации, и вообще — ЧеПе.

Лиса и Пантера рассказывают о технике прекардиального удара. Все слушают, но тут слушать мало, тут нужно видеть, а потом отрабатывать до автоматизма. Нет, друг на друге такое отрабатывать не стоит. Вредно для здоровья. Очень. На манекене нужно, на трупе. Мы вот на трупе отрабатывали, да. Зимой. В морге. Шутка, шутка, у нас и прав-то таких нет. Просто прочитали, вообразили, и получилось.

Тут и на меня насели, мол, как это я сумел.

Я попытался отнекаться, всё-де уже было сделано Шпильманом, я только швы наложил, но они-то видели, сверху всё видно. Но я повторял вновь и вновь, пока не поверили: я только швы наложил.

Ну, почти поверили.

— Тебе прямая дорога в хирурги, — безапелляционно заявила Нина Зайцева. — Швы накладывать тоже уметь нужно, а ты уже умеешь. И вообще, мы не слепые.

— Нет, нет и нет. Я буду курортным врачом. Моцион прописывать, нарзан сульфатный. Или доломитный. А в хирурги не хочу.

— Это почему же?

— Я недавно с бароном виделся, с Яшей. У них в автохозяйстве как? У них в автохозяйстве водителя перед выездом обязательно фельдшер осматривает. Пульс считает, давление измеряет. После бессонной ночи никаких поездок: автомобиль есть источник повышенной опасности.

А у нас — человек сутки отработал, а его на операцию ставят. Нет, не хочу. Неправильно это. Светя другим, сгори? Я не свечка копеечная. И вы не свечки. Никто не свечка — сгорать на работе. Не война.

Тут меня вызвали в ординаторскую, и заведующая кафедрой профессор Стечкина Нина Викториновна тоже начала допытываться, что и как. Я ей сказал то же, что и группе: только швы наложил, а все сделал Игорь Абрамович. А швы, что швы… Швы всякий сможет, стоит только потренироваться.

Записал в историю: в связи с внезапной болезнью оперирующего хирурга завершил операцию студент Чижик. И описал операцию, как это положено. Только и гемостаз, и остальное в моем описании выполнял Шпильман, а не я. Он и не вспомнит ничего, Шпильман. Если жив останется. А мне лишние хлопоты ни к чему: не положено студентам делать такое. А я и не делал. Только швы наложил, и то — последние.

Все с этим согласились, потому что это всех устраивало. Врач Шпильман И.А. завершил операцию, и только после этого с ним случился… А что с ним случилось-то?

Тромбоэмболия легочной артерии. С хирургами это бывает. Работа на ногах — варикозное расширение вен нижних конечностей — тромбофлебит — ТЭЛА. Такая вот комбинация. Ну, я так думаю. А вы доктора наук, кандидаты, вам виднее.

Но ТЭЛА тоже всех устроила. Со всяким случиться может, виноватых нет.

И меня отпустили с миром.

Один Игнат не поверил. Он-то стоял рядом.

— Ты не крути, я же видел. Где научился оперировать?

— Строго говоря, я не оперировал. Я только завершил операцию.

— Не виляй. Где?

— Да здесь, где же ещё? Смотрел, представлял себя на месте хирурга, мысленно повторял его движение. Эффективное мышление плюс развитая мелкая моторика. Я ведь пианист, каждый день играю на рояле по часу, вот и пальцы слушаются, — для наглядности я показал Игнату пальцы.

Они не дрожали.