Ремарк. «Как будто всё в последний раз»

В жизни Ремарка произошел крутой поворот. Журналист, известный лишь читателям «Шпорт им бильд» и узкому кругу столичного общества, за несколько недель превратился в знаменитость. Название книги и имя автора фигурировали во всех газетах, полемика вокруг романа и писателя обострялась с каждым новым изданием. Гонорары от издательства «Ульштейн» стремительно возрастали, вскоре потекли деньги из США и Англии, где книга тоже хорошо раскупалась, и наконец, за передачу прав на экранизацию он получил 100 тысяч долларов — сумму по тем временам огромную. Сын ремесленника из Оснабрюка вдруг стал очень состоятельным человеком. Таким он встретит и конец своей жизни.

Ремарк шокирован реакцией публики, но не прочь и пококетничать своей известностью, придерживаясь версии, распространенной издательством «Ульштейн»: он и его книга аполитичны, почти все он видел и пережил сам, о статусе профессионального писателя и не мечтает, взяться за перо его заставило колоссальное нервное напряжение. Раз за разом, словно одержимый, повторяет он, что в его книге нет ни грана тенденциозности, «ибо она аполитична». С наивностью новобранца, не нюхавшего пороха, он пишет британскому генералу Иэну Гамильтону: «Я не чувствовал в себе призвания рассуждать о войне. Пусть это право останется за вождями; ведь только они знают все, что нужно знать о ней».

Националистом Ремарка, конечно же, не назовешь, но и ему в это время национальные чувства вовсе не чужды. Атаки на его «непатриотическое писание», клеветнические высказывания рецензентов по его адресу, принимающие порой гротескные черты, переживаются им очень болезненно. Неизменно подчеркивая свою аполитичность, он не только следует стратегии продаж и уходит от идейной полемики — в его словах и добрая доля личной убежденности. «Книга о войне всегда подвергнется критике с политических позиций, — пишет он своему английскому партнеру по переписке, — мое же произведение требует иного подхода, ибо его направленность не была политической: ни пацифистской и ни милитаристской, а чисто человеческой».

Не обретает он политической родины и у левых. На собрания к ним не ходит, их пацифистских и антимилитаристских воззваний не подписывает. Это при том, что час идеологов давно пробил. Неудивительно, что на человека, имя которого у всех на устах, но который категорически отказывается примкнуть к какой-либо из партий, гнев их обрушивается с удвоенной силой. Ремарк сидит промеж всех стульев и не собирается покидать неудобное место. Такая позиция вызывает уважение лишь у немногих, публично, во всяком случае, хвалят его очень редко. Блестящий полемист и вольнодумец Тухольский делает это, откликаясь на сатирические потуги Саломона Фридлендера (Миньоны) и не скрывая своей симпатии к Ремарку: «Нельзя откладывать борьбу, принимаясь клевать буржуазного автора, чье поведение после беспримерного успеха в истории немецкого книгоиздания является образцовым. Этот человек не рассказывает нам духоподъемных историй, он сдержан и скромен. Он не разыгрывает из себя ни какого-нибудь почетного председателя, ни самого благородного сына нации. Не позволяет фотографировать себя сверх необходимого, и потому можно было бы пожелать некоторым собратьям по перу такую же меру такта и ненавязчивости, какую обнаруживает на наших глазах этот самый Ремарк».

Точнее, пожалуй, уже не скажешь. Ремарк относится к шумихе вокруг своего имени спокойно, даже конфузливо. «Я неохотно рассказываю о себе, не выступаю с докладами, не читаю публично отрывки из своих произведений... Я с удовольствием вывожу собственную персону из игры». Нет, он не политолог, он — писатель. Он не станет формулировать свое политическое кредо вплоть до захвата власти Гитлером, даже, вернее, вплоть до начала Второй мировой войны, будет избегать точных оценок политической ситуации. И встретит непонимание даже среди таких симпатизантов, как Карл Осецкий, который категорически не одобряет молчание писателя. Но ведь и в своем романе, и в своих публичных выступлениях Ремарк реагирует на прошедшую Первую мировую войну и текущие политические события как художник-гуманист, а не как политагитатор. Пацифизм, классовые теории, буржуазные концепции капитализма ему чужды. И дело тут не в недостатке гражданского мужества. Это позиция литератора, для которого политика в узком смысле слова станет главной темой только тогда, когда по дорогам Европы двинутся танковые колонны вермахта и мир узнает о планомерном преследовании и уничтожении евреев, а также о преступлениях, творимых гитлеровцами на завоеванных территориях.

Поэтому его аргументацию в те месяцы 1929 года надо признать честной. И только с этой точки зрения можно объяснить некоторые его высказывания о политической ситуации в Германии. Никакого мнения о Гитлере, например, он не имеет, потому как ничего он о нем не знает. Да и в самом немецком народе он больше не ощущает тяги к войне. Чего никак нельзя сказать о националистах и генералах рейхсвера, и это еще до 1933-го ясно тем, кто наблюдает за развитием событий в поздние веймарские годы пристальнее, чем Ремарк. И как можно не иметь еще своего мнения о Гитлере осенью 1929-го, даже если учесть, что первого крупного успеха национал-социалисты добьются позднее, — на выборах в рейхстаг в сентябре 1930-го. Все-таки еще до этого каждый немец может узнать из газет, на каком языке нацисты говорят и пишут о книге Ремарка и своих планах. Он не представляется аполитичным, он таковым является. Что не мешает его книге вызывать совершенно другое эхо, нежели то, которое слышится ему. Недаром Эггебрехт заметит позднее: «Хотел он этого или не хотел, но Ремарк все же стал событием политического значения, популярным глашатаем демократически-гуманных взглядов».

В архиве Ремарка сохранилась статья «Тенденциозны ли мои книги?», написанная в 1931–1932 годах и, по-видимому, оставшаяся неопубликованной. Этим текстом писатель хотел защититься от обвинений в том, что своим романом «оказывает губительное влияние на молодежь, убивает благородные чувства патриотизма и стремление к героическим поступкам — те высшие добродетели тевтонской расы, что присущи ей с незапамятных времен». Ответ Ремарка звучит так, будто написан в конце XX века: «Если какая-нибудь глубинная идея и владела мною, то это были любовь к Отечеству — в истинном и высоком, а не в узком и шовинистическом смысле слова — и прославление героизма. Однако это чувство не имеет ничего общего со слепым, восторженным приятием кровопролития на полях сражений и современных методов ведения войны с массированным использованием техники. Война во все времена была изуверским инструментом в руках обуреваемых жаждой славы и власти, всегда противоречила принципам справедливости, присущим нравственно здоровым людям. Войне не может быть оправдания, даже если ею грубо оскорблено чувство справедливости. Патриотизм, безусловно, — высокое и светлое понятие, но с тех пор, как волна национализма накрыла наш мир, а его адепты сеют семена ненависти и проповедуют насилие и произвол, шовинизм превратился в крайне опасное явление; его можно наблюдать в любой европейской стране, будь то Италия или Германия».

Выделяя в качестве примера государства, в одном из которых фашизм уже пришел к власти, а в другом стал мощной политической силой, Ремарк показывает, что он отлично понимает, откуда миру грозит опасность. На фоне многих публичных высказываний иного рода еще более зримой становится направленность романа «На Западном фронте без перемен». К тому же Ремарк подчеркивает, «что у борца в наше беспокойное время отваги меньше, чем у того, кто рискует объявить себя пацифистом».

Молчание многих метров, хотя роман Ремарка давно читают во всем мире, а полемика поутихла, вызывает у него горечь и досаду. «Надо же радоваться, если эти люди хотя бы замечают появление таких книг». Он явно ошеломлен реакцией Томаса Манна, чей роман «Волшебная гора» ставит очень высоко. Даже через два десятилетия, в 1952 году, в интервью журналу «Шпигель» он скажет: «В 1933 году он не хотел показываться со мной на улицах Асконы, опасаясь, по его словам, потерять читателей в Германии. Манна никогда и не запрещали. Он возмутился лишь тогда, когда его, не имеющего аттестата о среднем образовании, лишили в Бонне звания почетного доктора». Знаменитые писатели действительно не переносили друг друга, и, судя по словам Ремарка, бес честолюбия долго не давал им покоя. Едкое замечание об отсутствии аттестата — фрейдистского качества, да и слова о колебаниях Манна в ранние годы гитлеровской диктатуры — его нерешительность горячо обсуждалась тогда в эмигрантских кругах — звучат не очень убедительно. Но и его соперник не отличался в этом противостоянии особой деликатностью. Об этом говорят не только уже приведенные нами записи из дневников. На раутах в Швейцарии, а позднее в Калифорнии они откровенно сторонились друг друга. Регулярные чтения в доме Маннов на тихоокеанском побережье посещали по приглашению хозяев все знаменитые эмигранты, Ремарк там замечен не был. Их разделяли не только художественные миры. Абсолютно разным был подход к жизни. Ночная жизнь Ремарка, его любовные связи были у всех на виду. Томас Манн, державший свои чувственные желания в узде, как это и положено степенному буржуа, давал им волю в своих дневниках. Денди с эскортом из голливудских красавиц должен был вызывать у него раздражение, которое могло констатироваться в подсознании уже как зависть. Очень внимательно отслеживая число продаж своих книг, он с гневом, а по мнению некоторых очевидцев, даже с ненавистью наблюдал за ростом тиражей и экранизацией романов «неполноценного» писателя. Правда, столь уж негативным, каким его обрисовал Ремарк, поведение собрата по перу все же не было. Так, в связи с политическими атаками на фильм, снятый по роману «На Западном фронте без перемен», Томас Манн в весьма резких выражениях высказал свое недовольство той, по его мнению, вялой позицией, которую заняла Прусская академия искусств в конфликте между создателями картины и желтой прессой.

Бертольт Брехт, Генрих Манн, Франц Верфель, Альфред Дёблин, Лион Фейхтвангер, Роберт Музиль, часто высказывавшиеся в статьях, письмах, дневниковых записях о произведениях своих современников, тоже не оставили сколько-нибудь обоснованных суждений о творческих способностях их самого читаемого собрата. И тому были причины. Роман Ремарка шел нарасхват, и многие признанные мастера лишались дара слова, глядя на незавидные тиражи собственных произведений. Интеллектуальная элита судила о Ремарке с нравственных и политических позиций — и крайнее редко с литературных. Причем оценки зависели от социального статуса критика. Недоумение у Брехта и других писателей вызывал, кроме того, образ жизни Ремарка. Для них, испытывавших в эмиграции нужду и помнивших, что в Европе идет война, что там убивают людей и бомбят города, были неприемлемы эпикурейские привычки и манеры спутника голливудских звезд, жившего в Калифорнии с ними по соседству. Брехту надо было, видимо, испытать сильный прилив желчи, чтобы сравнить в своем «Рабочем дневнике» «вдруг возникшего» на новогодней вечеринке Ремарка с Хансом-Хайнцем-Эверсом, известным автором одиозного романа о Хорсте Весселе[36]. И Брехт был не одинок в таких суждениях.

Уже вскоре после публикации романа, в феврале 1929 года, Ремарк пишет Хансу-Герду Рабе, другу юности, о своем отношении к берлинской интеллектуальной элите: «Сейчас я в стороне от всего, так как ненавижу окололитературную среду, и ты бы тоже ее запрезирал, если бы тебе довелось лицезреть этих людей. Спесь прямо-таки прет из них, они откровенно любуются собой, дают интервью при каждом удобном случае. От этого так воротит, что клянешься себе никогда ничего подобного не делать». Однако он туг же лукаво и не без тщеславия добавляет: «Кстати, это и умнее, ведь ты таким образом привлекаешь к себе больше внимания».

Интересно, какие чувства испытывали коллеги Ремарка, когда в сентябре 1929 года родственник и тезка известного норвежского писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона предложил присудить ему Нобелевскую премию мира, найдя поддержку у двух членов комитета? Впрочем, времени для злословия у них просто не было, ибо правители Германии сразу же дали понять почтенным господам в Осло, что оказание такой чести Ремарку стало бы крайне нежелательным и чреватым опасными последствиями событием. И предложение было отклонено послушным комитетом с формулировкой «Negative pacifism is not enough»[37]. Выступая затем перед парламентом, докладчик сослался для пущей важности на «the active spirit of peace»[38] в произведениях Толстого и Берты Зутнер: «In my opinion, Remaque's book does not do this inspite of all its great qualities»[39].

Шумиха вокруг романа, молчание, а то и колкости собратьев по перу заставляли Ремарка нервничать, уходить в глухую защиту. Однако еще сильнее угнетало предчувствие, что успех повторить не удастся и что мерилом каждого нового его сочинения будет отныне «На Западном фронте без перемен». Не только противники, но и многие из числа интеллектуальных заступников Ремарка с нетерпением ждали момента, когда легковесный, по их мнению, писатель провалится, опубликовав новый роман.

Слава двулика, как Янус. Всего лишь за несколько месяцев Ремарк взошел на ее вершину и обрел материальную независимость. Однако именно стремительность восхождения затрудняет дыхание, приводит к тяжелейшему стрессу. Уже в июне 1929-го он не в состоянии скрыть в одном из интервью, сколь обременителен для него кредит доверия, полученный от читающей публики: «Если бы все упреки были справедливы, а герои и события выдуманы, я чувствовал бы себя теперь намного свободнее и увереннее. Точно бы знал, что я хороший писатель. А так будущее кажется мне туманным. Вот я и пытаюсь выпутаться из этого положения. Мне надо начать все с самого начала». «Я не ставил своей целью создать художественное произведение, — подчеркивает он, беседуя весной 1930 года с корреспондентом одной из амстердамских газет. — Высший идеал вижу в том, чтобы талантливо писать для всех». Читатель чувствует в этих интервью чуть ли не панический ужас, который вызывает у Ремарка успех: «Предпочитаю быть просто человеком, чем именитым художником»... При этом Ремарк не упускает возможности поддеть «высокомерных» мастеров слова: «Многие книги представляют собой выдающиеся художественные произведения, но они слишком художественны, чтобы нравиться массам». При перемене местами причины и следствия такое высказывание может лишь означать, что ему это, по его собственной оценке, бесспорно удалось.

Ситуация, в которой находился Ремарк, красочно описана Эрикой и Клаусом Манн в книге «Escape То Life»[40]. «Что же произойдет теперь? Оправдает ли звездный новичок возлагаемые на него надежды? Во всех литературных кругах только и слышится: Что же выдаст Ремарк теперь? Что последует за “На Западном фронте без перемен”? “Лучше всего без перемен”, — сказал какой-то острослов, не пощадив творца, который достиг вдруг заоблачных высот и боится сорваться вниз, если решит сотворить новый бестселлер». Тут, что называется, не убавить и не прибавить.

Бежать от всеобщего внимания — такой будет вскоре реакция Ремарка. «Шерль» уже помог ему в этом, уволив своего сотрудника через пару дней после начала публикации романа в «Фоссише цайтунг», то есть в газете самого опасного конкурента. Не ответить на такой укол было невозможно. Зная, тем более, наперед, что имя писателя станет известно Альфреду Гугенбергу и восторга у владельца концерна не вызовет. Немецкие националы и их радикально настроенный лидер считали роман гнусной поделкой.

Отсутствие оклада с лихвой восполняется «золотым» дождем. О независимости от нормированной работы в офисе и от начальства он мечтал еще в Оснабрюке. Теперь эта мечта сбылась. Он переезжает в более просторную квартиру — в доме номер 5 на Виттельсбахерштрассе, — обставляет ее вместе с Юттой новой мебелью, одевается еще элегантнее и, скорее всего, позволяет себе теперь наслаждаться более изысканными коктейлями. Издательство счастливо завладеть автором, приносящим громадную прибыль, и дарит ему «ланчу» в роскошном исполнении. От публичных выступлений он отказывается, зато с еще большим усердием старается отвечать на письма, идущие к нему непрерывным потоком. «Получил Ваше письмо с обилием таких эпитетов, как зверский, подлый, мерзкий, клеветнический, — пишет он капеллану в Беккуме, ведущему себя как-то совсем не по-христиански, — и, откровенно говоря, дивлюсь Вашему настойчивому желанию получить от меня ответ. Только вот что же мне Вам сказать?» Полны благодарности строки из письма литературному редактору лондонской «Дейли геральд»: «Думаю, вы даже не можете себе представить, как меня обрадовало известие о том, что моя книга встречена в Англии с большим пониманием. Эта радость, поверьте мне, выходит далеко за пределы личного чувства, ибо вселяет в меня надежду, что мне, может быть, удалось внести свой вклад в достижение той высокой цели, что зовется человечностью».

Он обзаводится литературным агентом. Вести переговоры о правах на издание и экранизацию романа, кочуя по всему свету, ему не по силам. Отныне этим займется человек, которому он всецело доверяет, — продюсер, издатель и юрист Отто Клемент, знающий толк в этих профессиях. Он не только снимет с Ремарка тяжкий груз бумажных забот, но и станет надежным, не пьянеющим собутыльником. В отличие от писателя он свободно владеет английским и может вести переговоры как в Голливуде, так и в англосаксонских издательствах. И, заметим, агент неплохо справлялся со своим делом, права Ремарка продаются хорошо. Позднее Отто Клемент уедет в Англию, оттуда в США, и в их отношениях наступит охлаждение. Ремарк возмущен тем, что агент его обманывает, он пишет об этом в дневнике, и какой-то момент обвиняет его в недостаче пяти тысяч долларов. После чего Клемент будет представлять интересы Ремарка только в США. Теперь же, в кипении первых лет большого пути, без него не обойтись.

В эти два года Ремарк много путешествует, вырываясь из ядовитой атмосферы, возникшей в Германии вокруг его романа. Уже в феврале 1929-го он в Давосе, весной — во Франции, в Бельгии и Нидерландах (иногда сопровождаемый Юттой), осенью вместе со школьным и фронтовым товарищем Георгом Миддендорфом — в Париже. В январе 1930-го он в Арозе и снова в Давосе: надо успокоить нервы и навестить отдыхающую там после развода Ютту. «Застрял здесь, потому как вижу, что романы не пишутся пером публициста, — сообщает он Бригитте Нойнер с зимнего курорта, — и каждый день клянусь, что это будет моя последняя работа... (имеется в виду роман «Возвращение», работа над которым не клеится. — В. Ш.) Живу я здесь правильной жизнью, вот только приобрел привычку выпивать, когда был привязан к постели: победить грипп, как ты знаешь, можно только с помощью алкоголя, а крепкие напитки здесь хороши. И сигареты тоже».

Он знакомится с интересными людьми: с Рудольфом Херцогом и Казимиром Эдшмидом — в Давосе, с тонким ценителем изящных искусств графом Гарри Кесслером, Лионом Фейхтвангером и Арнольдом Цвейгом — в Берлине. А также с Рудольфом Караччиолой, знаменитым автогонщиком. Дважды на несколько недель приезжает в Оснабрюк. Здесь можно, наконец, поработать в спокойной обстановке. Ведь в остальном жизнь его такова, что продыху не дает. Грозит и торопит сроками новый роман. С издательством «Ульштейн» заключен очень выгодный для автора договор, оно приобрело права на издание всех его новых произведений.

Но и этот отрадный факт не убавил в нем сомнений в творческих способностях. Связи Ютты с другими мужчинами задевают его самолюбие. По вечерам он и сам скрывается в любимых клубах и барах. Вот только настоящего отдохновения это не приносит. Нервы напряжены до предела, по-прежнему мучительны приступы ревности и меланхолии. Мы помним то, что Лени Рифеншталь и Аксель Эггебрехт рассказали о семейной жизни Ремарка до публикации знаменитого романа. И хотя относиться к таким рассказам всегда следует с осторожностью, сплошной выдумкой они никак не являются. Во всяком случае 4 января 1930 года брак с Юттой расторгнут. Но порвать с ней окончательно Ремарк не в состоянии. И она будет питать к нему самые теплые чувства вплоть до его кончины. По образцу этих отношений будут складываться все большие романы Ремарка — части драмы всей его жизни. Ютта Цамбона, Марлен Дитрих и Наташа Палей красивы, интеллигентны и страстны. Но эти женщины очень далеки от того, чтобы ценить супружескую верность, уважать даже совершенно искренние чувства их многочисленных кавалеров. Они живут в творческом мире Берлина 1920-х годов, вращаются в великосветских обществах европейских столиц, убивают время на модных курортах, блещут своей прелестью среди калифорнийских кинозвезд и нью-йоркской бизнес-элиты, дают себя соблазнить и соблазняют сами. Вступив в близкие отношения с красавицами, Ремарк часто чувствует себя униженным, но оторваться от них не может, годами остается их верноподданным. В реальной жизни писателя творится то, что сплошь и рядом происходит в его произведениях: за шквалом эмоций следует безмолвие отчаяния, а также понимание, что прочных уз не существует и что одиноким человек остается и в любви. Писательским пером Ремарк нередко преображает своих героев, заканчивая повествование смертельным исходом. В жизни он «неверен в верности», романтик, который, расставшись с пылко любимыми, остается их другом, доверяет им в письмах свои тайны, готов прийти на помощь в трудную минуту и поглядывает на прошлое иронически. В своих отношениях с чаровницами он порой агрессивен, и без того неприятные сцены омрачаются алкоголем, жало ревности не тупеет с годами, случаются и совсем недостойные выходки, за которыми следуют букеты цветов с извинениями или кроткие послания с безжалостным самобичеванием. Потом, когда всему приходит конец, он опять — джентльмен, великодушный, все понимающий, добрый. И это не маска, а одна из прекрасных черт его характера.

После развода Ютта не оставляет Ремарка, более того, старается привязать его к себе покрепче. Она чуть-чуть симулирует и преувеличивает свою болезнь, настаивая, чтобы они вместе отправились в Давос поправить здоровье, и Ремарк поддается уговорам. А позже она часто будет жить у него или где-то поблизости целыми месяцами, к примеру, на его вилле в Порто-Ронко. Будет ревновать к окружающим его женщинам, ощущать себя покинутой, требовать на протяжении десятилетий материальной помощи и моральной поддержки. У Ремарка же ее присутствие нередко вызывает чувство горечи. В дневнике суждения о Петере — далеко не лестные, ее стенания и чрезмерные претензии явно действуют ему на нервы. «Утром ссора с Петером, — записывает он, например, 1 августа 1936 года, — не по моей вине. Избалованный ребенок, не привыкший уступать, очень ранимый, подчас капризный. И всегда уверенный в своей правоте». Тем не менее он никогда не отказывает в помощи, остается галантным супругом («Свозил Петера к парикмахеру»), по-прежнему щедр («Купил Петеру украшения»), на выходки красивой эгоцентричной женщины взирает снисходительно. На собственные, разумеется, тоже.

В своих воспоминаниях Аксель Эггебрехт описывает сцену, проливающую, пожалуй, некоторый свет на сложные чувства Ремарка к Ютте: «Внезапно разбогатев, он не только испытывал наивную склонность к снобизму, но и совершенно неожиданно обзавелся общепринятыми понятиями о нравственности. Не будучи, мягко говоря, образцовым супругом, неожиданно потребовал от Жанны верности, каковая отличает в буржуазной семье добропорядочную супругу, приставил к ней сыщиков и вскоре узнал, что она продолжает встречаться с Францем Шульцем. И вот случилось нечто отвратительное. Набрав группу блюстителей порядка, он нагрянул ночью на квартиру соперника, приказал отдубасить его, причем дал волю и своим кулакам. До смерти испуганная Жанна спряталась, но ее нашли и арестовали. Вся эта дикая сцена была явно рассчитана на публику, но задумана не ревнивцем, а человеком, снедаемым тщеславием. Ибо то, что затем последовало, выглядит еще абсурднее. Изменнице было милостиво разрешено вернуться в дом супруга — с непременным условием прекратить любые отношения с прежними поклонниками. Она подчинилась, видимо, получив возможность снова блистать в паре с ним в большом свете... Я видел их потом всего только раз, издали, осенью 1932 года в Асконе. Рабыня удивительной красоты с покорным видом шла рядом со своим господином». Проучить «наглеца» с помощью «мобильного отряда полицейских» — на такое легкоранимый, вспыльчивый супруг, пожалуй, способен. К тому же Билли Уайлдер видел, по его рассказу, в те дни в Берлине сценариста киностудии УФА Франца Шульца... «С синяком под глазом и с подвязанной рукой». «Застав Шульца у своей жены, Эрих Мария Ремарк бил его нещадным боем».

В мемуарах любят посплетничать, домыслить, приукрасить. Вот и здесь мы сталкиваемся с тем, что станет непременным элементом многих воспоминаний о знаменитом писателе: его успех, его богатство, его «небуржуазный» стиль жизни породили стереотипные образы, за которыми не видна реальность. Но они великолепно подходят к расхожим представлениям о бонвиване, бабнике, бражнике. Факты и мифы легко уживаются в нашем сознании.

Но никому не оспорить тот факт, что успех и богатство не сделают Ремарка менее беспокойным. Распад брака — это ведь и следствие того психического давления, под которым он находится, можно сказать, денно и нощно, реагируя на него меланхолией, уходом в глухую защиту и затворничеством. Сложные отношения с Юттой вскоре обретут художественное отражение в романе «Три товарища». (Как и позднее, в 1940-е годы, связь с Марлен Дитрих в романе «Триумфальная арка».)

Как и любое другое жизнеописание, биография Ремарка обладает, особенно по части его отношения к женщинам, одним несомненным достоинством: необъяснимое до конца не объяснить.

В Берлине появляется Бригитта Нойнер, старая знакомая Ремарка. Она замужем и тем не менее на какое-то время становится его ближайшим помощником, принимая на себя массу житейских забот. В письмах к ней он называет ее «Храбрый Генрих» и «Мой прекрасный», рассказывает о мелочах быта и любопытных встречах; путешествуя по Европе, дает возлюбленной разные поручения: просит, например, купить пластинки, желая скрасить одиночество во время работы над новым романом в Оснабрюке; советует, какой автомобиль нужно приобрести, чтобы иметь максимум комфорта. «Храбрый мой Генрих, не забудь заплатить за квартиру».

А в начале 1930 года у него уже другая женщина (притом что ее предшественницы не уходят из его жизни). Девятнадцать лет, эффектная внешность, «безумна влюблена» в известного и внешне привлекательного мужчину. Рут Альбу пока еще замужем за Генрихом Шницлером, сыном выдающегося австрийского драматурга. Родилась в зажиточной еврейской семье, родители любят искусство и знают в нем толк; мать — пианистка, отец пишет. Дочь — восходящая звезда на берлинском театральном небосклоне. Ремарк знакомится с ней в гостиной адвоката Макса Лиона, который с некоторых пор представляет его юридические интересы. «А на следующий день позвонил Эрих. Ради него я уже вскоре оставила мужа. Бони был неотразим. Для мужчины, пожалуй, чуть низковат — во всяком случае по сегодняшним меркам, — держал ухо востро, обладал зорким глазом... Я никого не любила так, как Бони, и думала, что больше уже никого не смогу полюбить...» Начитанная, хорошо разбирающаяся в искусстве, Рут формирует вкус Ремарка. Она сводит его с Вальтером Файльхенфельдтом, крупным торговцем произведениями искусства... Знакомство перерастает в крепкую дружбу двух близких по духу мужчин — редкий случай в жизни Ремарка. Файльхенфельдт продает ему несколько ценных картин из своего собрания. В Германии свирепствует инфляция и прогорают владельцы огромных состояний, у Ремарка же, переселившегося в Швейцарию, на счетах твердая валюта, которую он хочет вложить в нечто, не теряющее с течением времени своей ценности. За 80 тысяч рейхсмарок он приобретает одну из картин Ван Гога... Затем работы Дега, Сезанна, Тулуз-Лотрека, Ренуара, других французских художников и графиков XIX века, египетские, греческие, римские скульптуры. Любимые восточные ковры Ремарк покупает теперь тоже со знанием дела, проявляя художественное чутье, — благодаря умной советчице Рут Альбу. Она умеет отличить серьезных коммерсантов от ловкачей и снабжает любимого специальной литературой. Ремарк читает ее с упоением. Дорогие произведения искусства будут окружать его всю жизнь — и на вилле в Порто-Ронко, и в апартаментах нью-йоркских отелей. Постепенно Ремарк станет высокоэрудированным коллекционером, тонким ценителем искусства. Его мало волнует материальная ценность того, чем он владеет. Гораздо больше — красота его сокровищ.

В 1933 году Вальтер Файльхенфельдт, еврей по рождению, вынужден был покинуть Германию, поселился в Амстердаме, затем перебрался в Швейцарию, где дела его до самого конца войны шли очень плохо. В Асконе этот талантливейший знаток искусства и литературы жил по соседству с Ремарком. Его жена, Марианна Бреслауэр, известная женщина-фотограф веймарской поры, тоже очень ценила Ремарка, один из сыновей этой супружеской пары стал крестником писателя. Файльхенфельдт умер рано, в 1950 году. «Он был счастливейшим мужем и считал своими верными друзьями лучших людей нашего времени», — говорилось в одном из некрологов. Ремарк принадлежал к их числу. Как издатель Файльхенфельдт обожал также Эльзу Ласкер-Шюлер и Роберта Музиля, всячески поощряя их творчество. Его имя встречается в переписке между Бертольтом Брехтом и Арнольтом Бронненом. В жизни Ремарка он играл такую же роль, как те немногие люди, которые были ему настоящими друзьями и советчиками, разделяли его любовь к книгам и произведениям искусства, умели рассеять умной шуткой свойственную ему недоверчивость... Они ничего никогда не требовали, они только давали. Файльхенфельдт внес много света в жизнь Ремарка, ведь тени ложились на нее слишком часто и с необыкновенной легкостью. Дружеские контакты с вдовой замечательного человека Ремарк будет поддерживать до конца своих дней.

К моменту знакомства с Рут Альбу Ремарк уже покинул квартиру, где жил с Юттой. В Берлине его пристанищем становится отель «Мэджестик». «Он старался жить как можно незаметнее, — вспоминала Рут Альбу, — никого не подпускал к себе, пока не убеждался, что владеет ситуацией. До беспамятства был влюблен в одиночество. Закутывался в него, словно в свои элегантные кашемировые пуловеры». Так это могло выглядеть внешне. На самом деле все было сложнее. Новый роман кажется горой, на которую никогда не взойти. Приходится вести изнурительные переговоры с зарубежными издателями, а в кинотеатрах Германии скоро должен пойти фильм по роману «На Западном фронте без перемен», и его имя наверняка вновь замелькает на первых полосах газет. «Когда я вижу, что из меня делают желтая пресса и “вечно вчерашние”, то порой кажусь себе монстром», — пишет он в сентябре 1929 года своему английскому издателю.

Кстати, переводы романа, выходящие столь же огромными тиражами, сделаны зачастую очень плохо. Сравнивая их с оригиналом, Клод Р. Оуэн приходит к выводу, что в английском издании многие места сглажены. И в таком виде оно продолжает выходить долгие годы. В американском издательстве «Литтл, Браун и К°» из романа удаляются целые пассажи — в угоду пуританским соотечественникам. Законы по части порнографии в этой стране отличаются ханжеством и строгостью. Клуб «Книга месяца», рассылающий роман своим членам по почте, отнес эти места к разряду порнографических. Из романа исчезли сценки, связанные с уборной, и словечки из солдатского жаргона, а также описание того, как солдаты, проходящие лечение в лазарете, устраивают своему раненому товарищу свидание с женой. Ремарк, не знающий английского, едва ли это заметил, что, однако, не спасает положения. А вот к своему французскому издателю он обращается в более чем дружелюбном тоне: «Возвращаю Вам перевод. Я в восторге от этой добротной работы и от всего сердца поздравляю Вас с тем, что он так хорошо удался, даже при передаче трудных фронтовых выражений».

В ноябре 1929 года, по настоянию издателей, желающих получить от него новый роман в кратчайшие сроки, Ремарк удаляется в Оснабрюк, обессиленный, прихварывающий. Пристанище он искал, дав объявление в газету, и нашел его на Йоханнисштрассе у вдовы виноторговца Марии Хоберг. Сперва он проживет здесь четыре недели, а затем приедет сюда еще раз в июле 1930-го. В эти оснабрюкские недели он напишет основные части романа «Возвращение». Сопровождают его собака, карандаши и бумага, но не Ютта.

Оснабрюк дает ему наконец ощущение желанного и необходимого покоя. Это ностальгическое возвращение в атмосферу его юности, и ему удается воссоздать ее — пусть лишь частично — в той книге, которую он пишет здесь. Он уединился в доме вдовы Хоберг, с друзьями юношеской поры встречается редко, работает очень собранно. «В ноябре к моей маме пришли господин Ремарк и господин Рудольф Фогт (из гранильной мастерской на Зюстерштрассе, где господин Р. работал после своего учительства), чтобы спросить, нельзя ли снять у нее комнату, — будет вспоминать много позднее дочь хозяйки дома. — Он был в восторге от нашей столовой, так как из нее открывался чудесный вид на большой сад, в который он наверняка поглядывал в 1922 году, сидя за письменным столом у Фогтов... Ремарк уходил в свою работу с головой. Позавтракав вместе с моей мамой, просмотрев при этом горы писем, а то и поведав что-нибудь о себе и своих взглядах, он садился за стол, который в первый же день придвинул к окну в сад и на котором лежали остро заточенные карандаши и стопка бумаги. Отвлекать себя от работы он не позволял и перерывов в ней, кроме как для трапез, практически не делал. Похоже, что обедал и ужинал он по большей части у Фогтов. И чувствовал себя там после жизни в большом городе, наверное, уютно. Работа у него, тем не менее, не продвигалась вперед в том темпе, который был ему желателен. Я часто видела его в подавленном состоянии духа. Книгой своей он был недоволен, ощущал себя зажатым в тиски, потому что внутренне не пережил еще всего того, о чем решил рассказать».

Работу омрачает семейный кризис. «Жена где-то в туманной дали, и мысль об этом угнетает душу и сердце. Он чувствует, как Жанна медленно ускользает от него, и причиной тому вихрь событий, вызванных его успехом. Однажды он сказал, что денег и славы у него в достатке, но вот то единственное, что ему действительно дорого, а именно его жена, удаляется от него все дальше и дальше». Фрау Хоберг отдыхает на юге, а письмо ее постояльца свидетельствует о творческом кризисе и стрессовом состоянии: «Дорогая сударыня, дни пролетают здесь между работой, дождями, депрессиями... Голова от всего этого пошла у меня кругом, и ни о чем, кроме работы, не думалось. К тому же дней десять мне нездоровилось, да так, что появилось ощущение: пресловутого нервного срыва не миновать... На один день сюда приезжала моя жена, но только на один день: работа очень торопит».

О резких перепадах настроения в эти месяцы свидетельствуют другие письма. В них не ощущается ни печали, ни потерь. В письмах Бригитте Нойнер он рассуждает о пустяках, признается в любви с веселой небрежностью, попутно затрагивает мелкие будничные проблемы. Какого цвета быть новой машине? Пожалуйста, не забудь заказать карту исчисления налога! Просит прислать грампластинки, по возможности, «душещипательные»: «Где же пластинка? Старая песенка — Рихард Таубер — Одеон? Забыла? Генрих, я должен сделать тебе выговор. Ты рассеяна, у тебя слишком много машин!.. Граммофон для меня здесь — духовная пища, каждую неделю собрание моих пластинок должно пополняться парой-тройкой новых... Иначе превращусь в круглого дурака и буду вести жизнь идиота, хорошо еще, что в доме я сейчас, считай, полный хозяин. Мама с дочкой отправились отдыхать, мы с Билли (его ирландский терьер. — В. Ш.) властвуем над домом, садом и кошками». Иногда несколько строк и о работе: «Роман вроде бы стронулся с места, первую часть я закончил...»

Истекли несколько недель уединения в почти что сельской тиши, и в декабре 1929-го Ремарк возвращается в столицу, чтобы через полгода снова приехать в родной город и продолжить работу над романом. Чем же занят он между двумя наездами в Оснабрюк? Нет, в Берлине он не остается, его манят Давос и Ароза, Лондон и Париж, а на скоростной гоночной трассе под Берлином любитель быстрой езды устраивает серьезное ДТП. («Нос у меня оторвало, пришлось обратиться к проф. Йозефу, чтобы он водрузил его на место. Теперь ему надо зажить и прирасти. Радуюсь же я тому, что он остался прямым».) Своему пристрастию к алкоголю он тоже отдает в эти месяцы богатую дань. «Приятно провожать взглядом все эти заведения: элегантные, грязные, русские, французские и очень французские, — пишет он из Парижа. — С нами был Марсель, маленький сутенер из “Белладонны”, и было нелегко отбояриться от его невест, которых он предлагал нам, как другие предлагают сигареты. Пил ужасно много, ехал как-то в такси и попал в аварию, не получив, правда, ни одной царапины. Однажды ввязался в драку, повидал около сотни заведений, в том числе довольно симпатичных, с разного рода полукровками...» При всем при этом он деловит: «Кроме того, продал свои французские права другому издателю и рассчитываю побывать в представительстве Метро-Голдвин-Майер(!), чтобы пристроить там одну уже написанную вещицу».

В Лондоне он всего лишь несколько дней, и город ему так неинтересен, что он спешит возвратиться в Париж: «Генрих, распрекрасный ты мой, сегодня я впервые по-настоящему трезвый, странное ощущение, первая неделя в Париже утекает как песок сквозь пальцы, особенно если днем спишь, а ночью бродишь. В Лондоне я пробыл до понедельника — мило и скучно. Ночная жизнь ограничивается парой-тройкой кафе, парой-тройкой ночных клубов, похожих на Фемину — и все! И, разумеется, обилием шлюх, которым, впрочем, до наших с Курфюрстендамм, еще далеко. Солидный, симпатичный до скуки город, в котором я купил две шляпы, они-то как раз хороши». Бегство от работы — в шумную жизнь.

«Возвращение»

«Вы намерены написать еще больше?» — спрашивает его в марте 1930-го голландский репортер, явно поверивший в миф о писателе-однодневке. «Попытка, как говорится, не пытка, но сделать это будет трудно. Должно же получиться что-то хорошее, а значит, понадобится время. Не браться же за перо только потому, что, пора, мол, опубликовать что-нибудь еще. Человеку пишущему важно видеть проблему, которая захватила бы его целиком, и в данный момент такую проблему я вижу, и потому могу Вам, пожалуй, сказать, что еще одну книгу, наверное, выдам».

Говоря это, он давно уже над ней работает. А идея «возвращения» родилась еще раньше. В конце января 1929-го, в те дни, когда роман «На Западном фронте без перемен» выходит отдельной книгой, он сообщает Максу Крелю, одному из редакторов издательства «Ульштейн»: «Заскочил в Берлин только на денек — и то в ужасном состоянии между надеждой и отчаянием; ибо начал новую книгу... в настоящий момент я всего лишь некое существо, которое отчаянно кружит вокруг некой центральной точки, а та отталкивает и притягивает его. Это кружение и есть попытка сделать новую книгу».

Это будет роман о веймарских временах, о тех молодых людях, которые уцелели на страшной войне и надеются начать новую жизнь — в мире, где миром и не пахнет. Это могла бы быть повесть о Пауле Боймере, окончательно вернувшемся в родной город. Но волею автора он погиб в последних строках романа «На Западном фронте без перемен». Тем не менее новая история смыкается с описанием финальных событий в романе, являясь фактически их продолжением и исполняя таким образом данное в предисловии к нему обещание, — рассказать и о тех, кто стал жертвой войны, даже если спасся от снарядов. Можно предположить, что Ремарк давно задумал написать трилогию о военном и послевоенном времени. За историей о Пауле Боймере (время войны) следует эпическое «Возвращение» (годы революции 1918–1919), а затем, в 1930-е годы, роман «Три товарища» (время мирового экономического кризиса после 1929 года).

В первой главе второй книги этой хроники оживают картины войны на Западном фронте, гибель солдат и рукопашные в траншеях, страх смерти, яростные атаки — и надежда на мир. В своих чувствах и мыслях, а также в деталях биографии рассказчик Эрнст Биркхольц почти идентичен своему павшему на поле боя предшественнику.

Война закончена. Начинается долгое возвращение на родину, возникает конфронтация с миром людей, из сознания которых целенаправленно вытеснены четыре года войны и которые живут так, как будто ничего не случилось. А вернувшиеся с войны постепенно осознают, что пути назад для них нет. «Мы представляли себе все иначе»[41].

Уже при встрече с группой американских солдат они начинают понимать, с какой безжалостностью командование распорядилось жизнью их товарищей, решив вести войну до победного конца. «Но теперь, под сочувственными взглядами американцев, мы начинаем понимать, до чего все это было под конец бессмысленно. Вид бесконечных, прекрасно вооруженных колонн показывает нам, как безнадежно было сопротивляться такому превосходству в людях и технике». Коренастый сержант, некогда уехавший в Штаты из Дрездена, разговаривает с изнуренными, замызганными возвращенцами на их языке: «Ну и парень, болтает по-немецки как заправский немец, да еще и в Дрездене жил! Послушай-ка, зачем же мы с тобой воевали?»

Уже на первых страницах Ремарк указывает на то, что он хотел сказать своей книгой. Война была столь же бессмысленной, как и жертвы, которых она потребовала. Те же, что выжили на ее полях, это меченные ею, лишенные юности, не питающие никаких иллюзий скептики. Из пекла кровавых битв они вынесли только веру в товарищество. Но и она оказывается неисполнимой мечтой. «Война все разрушила, но в солдатскую дружбу мы верили. А теперь видим: чего не сделала смерть, то довершает жизнь, — она разлучает нас».

Родительский дом, учительская семинария, работа в сельской школе — Эрнст Биркхольц и его вернувшиеся с войны товарищи чужды этому миру, они этим миром отторгнуты, их размышления о том, что они наблюдают в родной стране, определяются травмой, которую нанесла им война. «Мне стыдно, но в то же время меня душит бешеная злоба. Злоба на этого дядю Карла, который преувеличенно громко заводит разговор о военном займе; злоба на этих людей, которые кичатся своими умными разговорами; злоба на весь этот мир, который так невозмутимо продолжает существовать, поглощенный своими маленькими жалкими интересами, словно и не было вовсе этих чудовищных лет, когда мы знали только одно: смерть или жизнь — и ничего больше».

Это годы революции, упадка экономики и «мешочничества». Людям честным грозит разорение, спекулянты набивают себе карманы. Никто больше не питает никаких надежд, как это было осенью 1914-го, войной пронизаны все поры мирной жизни, «да, теперь-то начинается самая мерзость». Стоя перед мальчиками и девочками своего класса в сельской школе, Биркхольц осознает свою неспособность возвратиться к самому себе, учить детей. «Вот стою я перед вами, один из сотен тысяч банкротов, чью веру и силу разрушила война... Вот стою я перед вами и чувствую, насколько больше в вас жизни, насколько больше нитей связывает вас с нею... Вот стою я перед вами, ваш учитель и наставник. Чему же мне учить вас? Рассказать вам, что в двадцать лет вы превратитесь в калек с опустошенными душами, что все ваши свободные устремления будут безжалостно вытравлять, пока вас не доведут до уровня серой посредственности? Рассказать вам, что все образование, вся культура, вся наука — не что иное, как жестокая насмешка, пока люди именем Господа Бога и человечности будут истреблять друг друга ядовитыми газами, железом, порохом и огнем?.. Показать вам, как срывают кольцо с ручной гранаты и мечут ее в человека? Показать вам, как закалывают человека штыком, убивают прикладом или саперной лопатой?.. Кроме этого, я ничего не знаю! Кроме этого, я ничему не научился!»

Они чувствуют, что их обманули, ввели в заблуждение. «Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы алчной индустрии; говорилось: честь, а в виду имелась жажда власти и грызня среди горсточки тщеславных дипломатов и князей; говорилось: нация, а в виду имелся зуд деятельности у господ генералов, оставшихся не у дел. Молодежь всего мира поднялась на борьбу и в каждой стране она верила, что борется за свободу! И в каждой стране ее обманывали и предавали, и в каждой стране она билась за чьи-то материальные интересы, а не за идеалы, и в каждой стране ее косили пули, и она собственными руками губила самое себя!» Анализируя причины Первой мировой войны, историки не находили таких формулировок вплоть до середины 1960-х годов. Сегодня они могут показаться нам очевидными, в годы же, когда писался роман, немцы в большинстве своем видели в них попытку очернить историю рейха и достойный презрения пацифизм.

Альберт Троске совершает убийство из ревности («И когда все рухнуло, он сумел только выстрелить, — ничему другому он не научился».), Людвиг Брайер вскрывает себе вены («Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было».), Георг Рахе возвращается туда, где под могильными крестами лежат его товарищи, и убивает себя выстрелом из пистолета («Братья! — кричит он в ночь и ветер. — Братья! Нас предали! Вставайте, братья! Еще раз! Вперед! В поход против предательства!»). Обманутыми оказались и те, кому удалось выжить в огне сражений.

В конце книги, на процессе по делу Альберта Троске, один из его товарищей бросает в лицо судьям гневные слова, и за ними слышится голос самого Ремарка: «Судить-то надо вас всех! Вашей войной вы превратили нас в дикарей! Бросьте же за решетку и нас. Ничего лучшего вам не придумать! Вы оспаривали друг у друга победы, ставили памятники германским воинам, говорили о героизме и не хотели нести никакой ответственности!.. Вы должны были бы говорить нам раз за разом и со всех амвонов: мы все глубоко заблуждались! Так давайте вместе строить новую жизнь!.. Вместо этого вы снова стали на путь лжи, подстрекательства и травли, оправдывая свои действия вашими же законами!»

Ремарк заканчивает роман на оптимистической ноте, противоположной его основной тональности. Свою мысль о надежде, этой «маленькой» утопии, он вкладывает в уста Вилли Хомайера: «Большинство думает, как мы с вами. Большинство, будьте уверены. С тех пор, как это случилось (вы знаете, что: с Людвигом и Альбертом), я очень много думал и пришел к заключению, что каждый человек может кое-что сделать, даже если у него вместо головы — тыква. На следующей неделе кончаются каникулы, и я должен вернуться в деревню, в школу. Я прямо-таки рад этому. Я хочу разъяснить моим мальчуганам, что такое их отечество в действительности. Их родина, понимаешь ли, а не та или иная политическая партия... Я долго раздумывал на этот счет. Нам пора, друзья, поставить перед собой какую-то задачу». Эрнст Биркхольц одобрительно кивает: «Как просто все! Но сколько времени понадобилось, чтобы прийти к этому!»

Заключительный диалог происходит на идиллической лесной полянке, а предшествует ему встреча с ватагой подростков, которые под командованием коренастого человека «с округлым брюшком» с упоением предаются игре в войну. («Да, так опять все и начинается». Все повторяется, и «по вечернему небу треугольником тянется на восток караван диких гусей...».) Они уже появлялись в самом начале книги, когда Биркхольц и его товарищи лежали под смертельным артиллерийским огнем, а птицы летели «на фоне унылых серых облаков», и всплески их крыльев сливались с их призывным криком и порывами крепчающего ветра, «рождая одну неотступную мысль — о воле, о жизни».

Роман «Возвращение» несет на себе отпечаток воспоминаний Ремарка не только в виде места действия — Оснабрюка и его окрестностей. В нем немало эпизодов и действующих лиц, так или иначе связанных с биографией писателя: учительская семинария; бунт вернувшихся с фронта солдат против старых и новых учителей, закосневших в своем неприятии исторических перемен; поездка делегации учащихся в столицу для переговоров с властями о сроках учебы и льготах при сдаче выпускного экзамена; разнообразные события в жизни сельского учителя Эрнста Биркхольца; друзья и фронтовые товарищи автора как прообразы некоторых героев романа. Биографический фон, безусловно, важен, но важнее тот факт, что своим новым сочинением Ремарк нарушил еще один негласный запрет. Генрих Бёлль нарушит табу в своих ранних романах, исследуя судьбы возвращенцев и разоблачая реставрационные тенденции в эру Аденауэра. Ремарк делает это через 12 лет после окончания Первой мировой войны, описывая политическую и моральную атмосферу в стране, которая отрицает свою вину в развязывании этой войны и не чувствует своей ответственности за миллионы погубленных этим побоищем жизней.

Роман пишется в годы, когда германский национализм вновь в открытую обозначает свои цели, находя у населения понимание и поддержку. Реванш за Версаль, перевооружение армии и тезис о «народе без жизненного пространства» широко пропагандируются не только Гитлером и его сторонниками. Немецкие националисты, ведомые Альфредом Гугенбергом, командование рейхсвера и «Стальной шлем», объединяющий бывших офицеров, выступают с не менее радикальными требованиями. Их объединяет ненависть к республике, их сплачивают одинаковые акции и жесты. Призывы к установлению авторитарной власти и возвращению «Отечеству» героической роли милитаризованного государства с одобрением воспринимаются в кругах католического центра.

Хотя действие нового романа происходит в ранние дни республики, написан он, несомненно, как своего рода предупреждение современникам в той фазе их жизни, когда уже становятся видны все признаки крушения немецкой демократии. Ремарк не страшится занять позицию гораздо более откровенную, нежели в романе «На Западном фронте без перемен». Политическое окружение, в котором его герои отстаивают свою точку зрения, описано во многих пассажах точно и метко, хотя и не в форме широкого общественно-политического анализа или с вовлечением в него легко угадываемых деятелей той эпохи, как это сделали Арнольд Цвейг в своем цикле «Большая война белого человека» и Лион Фейхтвангер в своей книге о Баварии или Ярмарке справедливости («Успех», 1930). Ремарк же «поучает» своих читателей без прикрас, и это хорошо видно по тому, как он оценивает начальный период «Веймара», когда не были осмыслены ни причины, ни последствия мировой войны.

Уже в начале первой части романа происходит короткий разговор, предвещающий трагический сценарий ближайших лет. Боевые действия закончились. На дворе — революция. «Ну вот, Вайль, вы и дождались своего времечка», — говорит, поджав губы, командир роты Хеель, подойдя к солдату Вайлю. «Что ж, оно не будет таким кровавым», — отвечает солдат. «И таким героическим», — возражает Хеель. «Это не все в жизни», — говорит Вайль. «Но самое прекрасное», — отвечает Хеель, отметая такие понятия, как добро и любовь, в которых, по мнению Вайля, тоже есть свой героизм. «Героизм строится на безрассудстве, опьянении, риске — запомните это, — настаивает обер-лейтенант. — С рассуждениями у него нет ничего общего. Рассуждения — это ваша стихия. Почему?.. Зачем?.. Для чего?.. Кто ставит такие вопросы, тот ничего не смыслит в героизме». Неудивительно, что позже Хеель, офицер добровольческого корпуса, хладнокровно отдаст приказ открыть огонь по человеку, бегущему с криком «Не стреляйте, братцы!» прямо на пулемет. Так перед толпой единомышленников будет убит демократ Вайль. Раскол немецкого общества, показанный Ремарком на примере двух человек с совершенно разными политическими взглядами, приведет к крушению Веймарской республики.

Оставляя чуть в стороне частные судьбы Эрнста Бирк-хольца и его товарищей, Ремарк рисует реальные, исторически достоверные сцены из жизни страны в первые послевоенные годы. В том числе демонстрации рабочих, которых не устраивает ни ход революции, ни их материальное положение. И тогда Ремарк покидает позицию нейтрального рассказчика: «Мы невольно шагаем в ногу. Но это не просто шаг солдатских колонн. Земля гудит, и молнией вспыхивает над марширующими рядами безумная, захватывающая дыхание Надежда, как будто путь этот ведет прямо в Царство свободы и справедливости».

Участники войны снова на школьной скамье. Чиновникам от образования пришлось пойти на уступки и удовлетворить их требования относительно сроков обучения и экзаменов. Это, конечно же, успех, но Эрнст Биркхольц думает о нем не без разочарования. И в душевном состоянии простого семинариста отражается вся противоречивость перемен, произошедших в Германии после окончания войны. «Нелегко было всего этого добиться, хотя у нас и революция. Ибо весь этот переворот лишь легкая рябь на поверхности воды. Вглубь он не проникает». Георг Рахе дает ситуации в стране еще более резкую оценку: «Ах эта революция! Ее делали держа руки по швам, ее делали секретари различных партий, которые успели уже испугаться своей собственной храбрости. Ты только посмотри, как они вцепились друг другу в волосы, все эти социал-демократы, независимые, спартаковцы, коммунисты. Тем временем кое-кто под шумок снимает головы тем действительно ценным людям, которых у них, может быть, всего-то раз, два и обчелся, а они и не замечают ничего».

Левый социал-демократ Курт Эйснер, возглавляющий правительство Баварии, коммунисты Роза Люксембург и Карл Либкнехт, министр иностранных дел Вальтер Ратенау и центристский политик Маттиас Эрцбергер... Правые устраняют своих противников, не гнушаясь никакими средствами. Молодая республика стала ареной гражданской войны, и Ремарк прекрасно понимал, кто и от чьей руки погибал в этой ожесточенной борьбе. Нерешительная позиция социал-демократов, поначалу державших власть в своих руках, но после сделки Эберта с верхушкой рейхсвера и чиновничества слишком легко расставшихся с нею, их нежелание разоблачать ложь о войне, категорическое неприятие революции, по крайней мере со стороны правого крыла партии, трактуются им исторически точно. При этом Ремарк не ограничивается интерпретацией — он еще и обвиняет.

И отлично видит, с каким отнюдь не безобидным высокомерием германские консерваторы относятся к социал-демократу и первому лицу в государстве: «Вы только представьте себе, господа, — шорник! Шорник и вдруг — президент республики! Вы только вообразите себе картину: парадный прием во дворце, и шорник дает аудиенции! Умора!»

И вот он уже развертывает перед читателем картину грядущих дней: «Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства».

Есть в романе и фигура, которая вскоре станет олицетворять столь мерзкого немца, что мир, узнающий о массовом уничтожении людей в фашистских концлагерях и о тактике «выжженной земли», которую применял вермахт, будет взирать на него с ужасом. Это Бруно Мюкенхаупт, «лучший снайпер батальона», который никогда не давал промаха и хранит теперь свой список попаданий в самом почетном месте своей сверкающей чистотой квартиры. Эрнст Биркхольц видит его играющим со светло-русой дочкой и покуривающим фарфоровую трубку, на которой изображен солдат, стреляющий с колена в обрамлении из двустишия: «Навостри глаз, набей руку и отдай отечеству свою науку!»

«Лето для меня было, конечно, самым благоприятным сезоном — темнеет поздно, — рассказывает он своему товарищу, не скрывая самодовольства. — Вот, гляди-ка сюда. Июнь. 18-го — четыре попадания в голову; 19-го — три; 20-го — одно; 21-го — два; 22-го — одно; 23-го — цели не было. Почуяли кое-что, собаки, и стали осторожны. Но зато вот здесь, погляди: 26-го, они там сменились, новенькие о Бруно не имели понятия и — девять попаданий в голову! А, что скажешь?» Сегодня, когда пушки молчат, на все это нельзя не смотреть по-иному, говорит Эрнст, и тогда Бруно вскипает от возмущения: «Уж не стал ли ты большевиком? Да ведь это был наш долг, мы выполняли приказ!» На «долг» и «приказ» будут вскоре ссылаться генералы Гитлера, призывая солдат вермахта к уничтожению «евреев и славян». На «долг» и «приказ» будут ссылаться судьи Третьего рейха, вынося свои кровавые приговоры. На «долг» и «приказ» будут ссылаться нацистские врачи, проводя на узниках концлагерей свои «научные» опыты. На «долг» и «приказ» будут ссылаться чиновники имперских железных дорог, составляя планы доставки евреев в Освенцим. «Проводив меня, Бруно, наверное, опять играет со своей дочкой. Потом жена позовет их ужинать. Потом он пойдет пить пиво. В воскресенье совершит семейную прогулку. Он добропорядочный муж, хороший отец, уважаемый бюргер. Ничего не возразишь...» В 1930 году Ремарк рисует портрет убийцы, с которым мы будем раз за разом встречаться, читая репортажи и книги о палачах Третьего рейха.

Итак, политическая заряженность романа очевидна. Писатель Эрих Мария Ремарк, оклеветанный, атакуемый, как никакой другой мастер слова вовлеченный в ожесточенные вербальные битвы, занимает в эти, последние, годы существования республики недвусмысленную позицию. Он не принимает сторону ни одной из партий, он отстаивает право художника говорить правду. Ситуация в стране обостряется, на экраны выходит фильм «На Западном фронте без перемен», и полемика вокруг одноименной книги разгорается с новой силой. Роман «Возвращение» свидетельствует на этом фоне о мужестве его создателя.

Фрагментарность стиля, характерная для романа-предшественника, сохранена лишь отчасти. Нет ни плотности изложения, ни кажущейся отстраненности рассказчика. Герои же стали объемнее, фабула — богаче и просторнее, фронтовая монотония, определявшая жизнь Пауля Боймера на войне, уступила место полифонии событий в неспокойные мирные времена. Почему для публикации романа в «Фоссише цайтунг» Ремарк придал ему пессимистический конец — Георг Рахе уходит из жизни, выстрелив в себя из револьвера, — а для издания его отдельной книгой переписал финальные сцены, остается загадкой. Возможно, причиной тому атаки критиков из националистического лагеря, обвиняющих его в пораженчестве и отрицании жизни. Для него, во всяком случае, эта корректировка имеет принципиальное значение. Перестановок, вычеркиваний и дополнений он требует не только от издательства. Переводчики, работающие над газетным текстом, получают от него сообщение о том, что он скорее пойдет на разрыв зарубежных договоров, чем откажется от его переработки.

Однако поводом к такому шагу могли послужить и изменения в общегерманской политической ситуации. Работа над рукописью была в основном закончена в сентябре 1930-го, а 14-го числа того же месяца национал-социалисты одержали безоговорочную победу на выборах. К концу года в стране уже 4,4 миллиона безработных. Число фирм, объявляющих о банкротстве, достигает рекордных высот. Америка отзывает свои краткосрочные кредиты. Банкам и сберкассам все труднее поддерживать свою ликвидность. 11 мая 1931 года лопнет «Австрийский кредитный банк» и потянет за собой один из четырех крупнейших немецких банков — «Дармштадтский и Национальный банк», вызывая фатальную цепную реакцию. Правительство Брюнинга начинает проводить политику жесткой экономии, которая ведет к обострению классовых противоречий, к обнищанию рабочих и мелких предпринимателей. Дебаты в рейхстаге и уличные бои приобретают все большую остроту. Заканчивая первый вариант романа на грустной ноте, Ремарк, возможно, не хотел подливать масла в огонь. Заключительные сцены в обновленном виде должны вселить в читателя надежду и бодрость духа: страну можно спасти от тех, кто намерен ее погубить, если за дело возьмутся истинные и энергичные демократы.

Первый вариант приходит к читателю в период с 7 декабря 1930-го до 29 января 1931-го включительно — как и в случае с «На Западном фронте без перемен» на страницах «Фоссише цайтунг». А 4 декабря нацисты начинают массированную кампанию против фильма «All Quiet on the Western Front». 30 апреля 1931-го издательство «Пропилеи» рассылает «Возвращение» по книжным магазинам. За три-четыре недели продано 180 тысяч экземпляров. По данным Тильмана Вестфалена, в том же году роман переведен на 25 языков. Конечно, это не те числа, которые ознаменовали успех антивоенного романа, но и «новый Ремарк» становится бестселлером. По крайней мере в сравнении с другими серьезными новинками на немецкоязычном книжном рынке того года, а это «Лунатики» Германа Броха, «Фабиан» Эриха Кестнера, «Замок Грипсхольм» Курта Тухольского, «Иудейская война» Лиона Фейхтвангера, «Молодая женщина 1914 года» Арнольда Цвейга, «Братья и сестры из Неаполя» Франца Верфеля. «Возвращение» возглавляет список продаж. Возможным это стало, несомненно, еще и потому, что автор теперь уже был вправе рассчитывать на читателя, ждущего от него нового произведения, а «Ульштейн» снова развернул мощную рекламную кампанию.

Спектр критических оценок в Германии довольно широк: от сдержанных до разгромных. Бенно Райффенберг пишет во «Франкфуртер цайтунг», не скрывая своего злорадства: «...новая книга чуть ли не беспомощна. Трогательно наблюдать, как ее автор тупо и неловко стремится показать душевное созревание молодых людей и как из этого не возникает ничего иного, кроме как суммы маленьких, примитивных сценок, призванных что-то объяснять с помощью ad hoc[42] изобретенной, ничем не прикрытой психологии там, где надо бы работать резцом скульптора». Типичным примером отношения к роману в провинции можно считать строки из «Ревалше цайтунг»: «До китча отсюда рукой подать. И ни с чем не сравниться высокопарности, от которой в любом случае у читателя мурашки по коже».

Поверхностные суждения такого рода, пестрящие словами типа «китч», «напыщенность», «серость», будут сопровождать Ремарка на протяжении всего творческого пути. В том числе и после 1945 года, когда тенденции к реставрации в литературных отделах западногерманских газет найдут красноречивых заступников. (Многие из них публично высказывались о литературе еще в те годы, когда ее содержание определялось Гитлером и Геббельсом.) Таким же писателям, как Манфред Хаусман, Рудольф Александр Шрёдер, Вернер Бергенгрюн, Франк Тиесс, называвшим свою жизнь в Третьем рейхе «внутренней эмиграцией», критики-приспособленцы пели дифирамбы.

Но вернемся в год 1931-й, когда роман удостаивается во многих газетах и высоких оценок. Так, «Фольксштимме» называет его «произведением не только талантливым, но и смелым». «Брюннер тагесботе» видит в самом Ремарке «писателя, под пером которого рождаются образы потрясающей силы». «Ремарк писал второй роман не потому, что его принуждал к этому выдающийся успех первого, а потому, что ему, художнику, есть что сказать людям», — пишет критик в журнале «Ди Литератур». А вот Тухольский поставил читателей «Вельтбюне» своей рецензией, пожалуй, в тупик: «И вовсе не обязательно было пытаться донести это до людей торжественными тирадами. Ведь можно было бы делать это, рисуя живые человеческие образы, но Ремарк не обладает таким умением. Не хватает ему этого умения. Что не мешает нам сказать: вот если бы только все книги были сработаны так чисто, отгрунтованы и расписаны так мило, оформлены так опрятно. Но одного этого мало». Генрих Манн отметил в «Фоссише цайтунг» (которая опубликовала первоначальный вариант!), что в романе есть «поистине захватывающие места». «Роте фане», напротив, знает и в этом случае, чего не хватает роману и его автору: «Печальный герой Ремарка обходит стороной все великие исторические силы, своими действиями заявившие о себе после окончания войны. Классовая борьба — понятие ему незнакомое. Революционеры показаны каким-то сбродом... Некоторое время тому назад писателям всего мира было предложено ответить на вопрос, как они повели бы себя, узнав о нападении на Советский Союз. Ремарк не ответил».

Для националистов и фашистов Ремарк остается писателем, отнимающим «у наших доблестных фронтовиков самое святое — то, за что они сражались и проливали кровь: честь, героизм, любовь к Отечеству» («Госларше цайтунг»). «Фёлькишер беобахтер» избирает при этом язык, достойный его хозяев. «Ремарк видит войну глазами тыловой крысы и трусливого пацифиста... Переживания полудюжины подонков возвышены им до морали и духа немецкого солдата». Звучат в хоре откликов и просто странные голоса. Выходящая в Мангейме «Нойе бадише цайтунг» расхваливает, например, настоящую, истинную немецкость Ремарка: «Книга эта — немецкая, немецкая до мозга костей... Тот, для кого слово “немецкий” больше, чем фраза, имеет, пожалуй, право сказать, испытывая чуть ли не национальную гордость, что написать такое мог только немецкий человек».

Предметом многих рецензий снова становится биография писателя, их авторы не стесняются вновь и вновь повторять те полуправдивые и просто лживые утверждения, что уже заполняли газетные полосы после публикации романа «На Западном фронте без перемен». Примечательно, что с возрастанием антисемитских настроений усиливаются и нападки на издательство «Ульштейн». «Тому, кто умеет морочить людям голову, не составит особого труда писать книги и для Ульштейна...» Несколько месяцев спустя — на показ фильма «На Западном фронте без перемен» только что наложен запрет — Геббельс развивает наступление в еженедельнике «Ангрифф»: «Ремарк устранен, но в немецком обществе все еще полно еврейских нечистот; здесь надо навести порядок».

Права на экранизацию компания «Юниверсал» купила еще до написания книги. Сценарий написан быстро — в 1932 году, но целиком проект будет реализован только через пять лет. Продюсеры не верят в успех на европейском кинорынке, поэтому сценарий несколько раз переделывается. Драма возвращенцев, горькая история их жизни, рассказанная Ремарком, мутирует в довольно скучную комедию: только так она может понравиться публике. От главного мотива романа не осталось и следа. К тому же в самый разгар работы глава «Юниверсал» Карл Леммле оказывается на грани банкротства и теряет контроль над компанией. Но оскудение фильма объясняется прежде всего политическими причинами. В Берлине давно правит Адольф Гитлер, американцы пытаются преодолеть экономическую депрессию и с восхищением смотрят на «порядок», наведенный в Германии нацистским режимом после сумбура веймарских лет. В Испании начинается гражданская война, и Вашингтон с тревогой наблюдает, как интербригады спешат на помощь противникам Франко. Гитлер пускает всем пыль в глаза, устраивая в Берлине спектакль в виде Олимпийских игр, лидеры западных демократий словно не замечают этого и охотно верят тому, о чем вещает журналистская братия Геббельса. У Соединенных Штатов с Германией снова хороший бизнес. Поджог рейхстага и фактический захват власти нацистами ничего в этом плане пока не изменили.

Георг Гисслинг, немецкий консул в Лос-Анджелесе, ловко использует общее настроение в интересах Германии. В глазах ее новых хозяев Ремарк — презренный пацифист, «обесчестивший» вооруженные силы рейха. Наместник Гитлера в Калифорнии высказывает создателям фильма свое недовольство в резкой и грубой форме, и они, судя по всему, дают себя запугать. Герман Флау вспоминает, что в апреле 1937-го Гисслинг письменно предупредил всех, кто в это время работал над фильмом, о крайней нежелательности их публичных выступлений во время демонстрации фильма в Германии». «I have been instructed on my government to warn you...»[43] «Юниверсал» принимает угрозу бойкота со стороны Третьего рейха всерьез, боится финансовых потерь. Так рождается политически безобидный, жалкий фильм.

Восприятие нового романа определяется также происходящим вокруг романа-предшественника и событиями, волнующими немцев в декабрьские дни 1930 года. На кону фактически судьба демократии в Германии, и снова в эпицентре внимания или, по выражению Теодора Вольфа, «большой уличной разборки» оказывается имя Ремарка: вслед за сенсационным успехом романа «На Западном фронте без перемен» менее чем через два года разражается политический скандал вокруг его экранизации.

Карл Леммле, шваб и еврей по происхождению, эмигрировавший в США молодым человеком, входит в конце 1920-х в пятерку крупнейших продюсеров Голливуда. Совершая летом 1929-го очередное турне по Европе, он останавливается в Карлсбаде, где венгерский режиссер Пол Фейош рассказывает ему о романе, который не только вышел огромным тиражом, но и успел уже вызвать ожесточенные споры. Не проходит и часа, как перед мысленным взором Леммле возникает грандиозный кинопроект. Переговоры, которые его сын Юлиус ведет в Берлине с молодым автором, заканчиваются успешно. Ремарк продает права компании Universal-Pictures и тут же заключает с ней договор об экранизации своего следующего, еще не написанного романа. Он не идет, правда, навстречу пожеланию Леммле сыграть роль Пауля Боймера и сопровождать съемочные работы в Америке. А вскоре, разочарованный, отказывается и от участия в написании сценария. «Сижу здесь и пытаюсь сочинить что-то для американского Леммле, — пишет он Бригитте Нойнер в декабре 1929-го из Берлина. — Зная этого человека в лицо, писать трудно...» Звучит не очень остроумно, — скорее как шутка висельника.

Вернувшись в Штаты и с видом победителя продавая прессе свой «медиатовар» («Опередили конкурентов в Берлине у Ремарка на пять минут».), Леммле и на вопрос о «молодом парне», столь стремительно взлетевшем на кинонебосклон, отвечает в стиле Голливуда: «Довольно скромный парень, несмотря на большой успех. Удивительно замкнут и очень непритязателен. И если б его жена не хворала, ребята, то я бы привез его вам в США».

Споры, разгоревшиеся вокруг романа в Германии, не остались незамеченными и в Америке. Во время встреч с репортерами Леммле дает понять, что экранизация может вызвать похожую реакцию: «Одна из крупнейших германских сетей кинопроката уже сообщила мне, что не желала бы иметь с проектом ничего общего в том случае, если наш фильм будет показан в Германии. Такого еще никогда не было, пишут тамошние критики, все это, мол, вранье. Но чего же никогда не было — войны?! Нас же это тоже сильно коснулось. И всей этой грязи, выходит, не было?! Мы же через все это тоже прошли... Уверен, что фильм у нас получится по-настоящему великим».

И таким он получается. Снимать его Леммле поручает 35-летнему Льюису Майлстоуну, выделяя на производство фильма 1,25 миллиона долларов и ставя его таким образом в один ряд с крупнейшими проектами Голливуда того времени. Роль Пауля Боймера отдана 22-летнему, никому не известному Лью Эйрзу, сценарий пишут драматург Максвелл Андерсон и Джордж Эббот при участии Майлстоуна. Рабочие строят на съемочной площадке компании двор немецкой казармы, в сценах боев занято всего 150 статистов.

Книга Ремарка воспринята с озлоблением не только в немецких военных кругах, но и командованием американской армии. На вопрос, выделит ли оно солдат для участия в съемках, сразу же следует отрицательный ответ.

В общем и целом фильм следует сюжетным линиям романа. Разногласия возникают лишь при выборе решения финальной сцены. У Ремарка солдат Пауль Боймер умирает «без картинки». У Майлстоуна он пытается поймать бабочку. И становится удобной мишенью для французского снайпера. Рука, которая появляется в кадре, это рука режиссера.

Писатель Илья Эренбург рассказывает в своих мемуарах, что во время съемок к Майлстоуну пришел Леммле и сказал: «Я хочу, чтобы конец фильма был счастливый». Майлстоун ответил: «Хорошо, я сделаю счастливую развязку: Германия выигрывает войну...» Происходить именно в таком ключе разговор, конечно, не мог, но анекдот хорош, ибо проливает свет на позицию Голливуда при экранизации романов. Ремарковскому тексту в этом смысле повезло. Создатели фильма сделали все, чтобы перенести его на экран с предельной аутентичностью. «All Quiet on the Western Front» выходит на экраны американских кинотеатров в апреле 1930 года и не сходит с них месяцами, становится лидером проката и приносит продюсеру и режиссеру тогда еще новую, но уже очень желанную и престижную премию «Оскар». Завоевывая любовь зрителей на всех континентах, фильм повторяет успех книги, легшей в его основу.

А вот в умах политиков и военных он сразу же посеет крайнее недоверие, и оно будет властвовать над ними долгие годы. Ибо своим правдивым видеорядом и пацифистской тенденцией фильм, как и роман, разоблачает пропагандистскую ложь о геройстве, чести и патриотизме. Но внушаемость человека, перед глазами которого мелькают картины и образы, кажется многим верховным правителям и генералам гораздо более опасной, чем та, которая возникает при чтении романа. В своем эссе о фильме Вернер Скрентни цитирует отставного американского майора, который после премьерных показов в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке настолько встревожен фильмом, что решает известить об этом по телеграфу президента страны и 48 губернаторов: «Фильм подрывает веру в армию и ее авторитет. Москве никогда не создать фильма большей разрушительной силы». И выражает таким образом то, что, пожалуй, и по сей день кажется людям в погонах дурным сном. Во многих странах — например в Польше, Китае, Югославии, Турции — показ фильма запрещается правительственным распоряжением. В своем документальном телефильме «Истерзанный целлулоид» Ханс Беллер сообщает и о том, что музыка к заключительной сцене фильма перед возобновлением его показа в 1950-е годы была переписана на духоподъемный лад. Юные солдаты Америки сражались в это время в Корее и не должны были испытывать ужаса перед лицом войны и смерти.

Премьера фильма в Германии будет иметь последствия, которых не было и, наверное, не будет в истории кинематографа. Она обрекает Веймарскую республику на «духовное» поражение. Словно подводя итог многодневному показу фильма на Ноллендорфплац и бурным дебатам в рейхстаге и парламентах земель, Теодор Вольф пишет в «Берлинер тагеблат»:.. никто не станет оспаривать, что между трагической судьбой отдельного человека и запретом фильма существует разница. Но как тот, так и другой случай может стать оселком, на котором проверяются моральное и духовное состояние общества, сила и слабость его правосознания и правдолюбия, проверяется характер людей во власти». И когда все-таки еще легитимное правительство запрещает фильм, уступая давлению улицы, многие из наблюдающих за постыдным ходом событий понимают: республика сама подписала себе приговор. «Сегодня он (фашизм. — В. Ш.) учинил расправу над фильмом, завтра расправится над чем-нибудь другим», — пишет в «Вельтбюне» Карл Осецкий, и слова его звучат пророчески.

Кампания, развернутая партией Гитлера против романа Ремарка, была шумной, но фактически безуспешной, потому как властью в рейхстаге, имея там всего лишь 12 депутатов, нацисты еще не обладали. Когда же столичная публика собралась вечером 4 декабря 1930 года в Моцартовском зале на Ноллендорфплац, чтобы посмотреть фильм, снятый по этому роману, политическая ситуация в стране давно уже была иной. 27 марта 1930 года правительство Мюллера, последнее демократическое в короткой истории Веймара, ушло в отставку. Канцлерством консервативно и монархически настроенного центриста Генриха Брюнинга начался период «президиальных кабинетов», а первая германская демократия вступила в последнюю фазу своего существования. Брюнинг вскоре стал править с помощью чрезвычайных декретов, рейхстаг был теперь уже как бы не у дел. Власть в стране оказалась в руках кучки антиреспубликанцев во главе с Брюнингом, Гинденбургом и генералами рейхсвера. Сам канцлер, как уже говорилось, прошел войну офицером. На «героическое» прошлое смотрел с гордостью и ностальгией. Его отношение к бывшему командующему кайзеровской армией и теперешнему «начальнику», рейхспрезиденту Паулю фон Гинденбургу, определялось двумя простейшими мыслительными категориями — «приказать» и «исполнить». Нетрудно представить себе, как роман Ремарка и снятый по нему фильм должны были действовать на правительство, проникнутое духом подчинения и послушания.

На выборах в сентябре 1930 года буржуазные партии понесли тяжелые потери, коммунисты значительно прибавили, а национал-социалисты завоевали 107 мандатов и образовали в рейхстаге сильнейшую фракцию. Стремительно растущее число безработных, беспомощность и распад демократических партий, радикализация дебатов вокруг плана Янга — все это принесло очки только противникам республики справа и слева. Гитлер и его главный глашатай Геббельс поняли, что кризис в экономике и политическая неразбериха дают им шанс свергнуть наконец ненавистную им республику и покарать тех, кто покусился на устои рейха в «красном ноябре» (1918-го). Фильм с его «презренной» пацифистской тенденцией мог послужить сигналом к началу масштабной пропагандистской кампании.

Чтобы поднять против него «улицу», Геббельс умело соединил главные направления нацистской идеологии: антисемитизм — издательство «Ульштейн» принадлежало еврейскому семейству, евреем был Леммле, евреем слыл и Ремарк — и широко распространенную, прежде всего среди буржуазии, убежденность в том, что немецкий солдат доблестно сражался на фронтах мировой войны, защищая рейх от ненасытных чужих держав. Записи, сделанные в эти недели руководителем столичной организации НСДАП, показывают, что Геббельс видел цель кампании не только в дискредитации «позорного» фильма. Одержав победу на выборах, надо было хорошо подготовиться к штурму последних бастионов республики. Была у Геббельса и еще одна цель, на которую справедливо указывает Петер Дёрп: используя борьбу против демонстрации фильма «На Западном фронте без перемен», укрепить собственное, пошатнувшееся в эти дни положение внутри нацистской иерархии.

«Большая битва д-ра Геббельса» (Шрадер) начинается 6 декабря 1930 года. Через несколько минут после начала сеанса раздаются первые крики протеста нацистов, которых заранее проинструктировали и рассадили в зале, затем они начинают пускать трели и бросать вонючие бомбы, между рядами мечутся белые мыши, пожалуй, самые знаменитые мыши во всей германской истории. Вопли, суматоха, стычки, возгласы неподдельного и наигранного возмущения... Сеанс прерывается, полиция зачищает зал, а утром «Ангрифф» описывает события в пресловутой геббельсовской манере: «Плечом к плечу стоят немцы в зале, носящем имя Моцарта. Они воспрянули ото сна, они ощущают себя единой нацией. А вокруг наконец повергнутых в огненно-красный стыд сидят сине-бледно размалеванные и надушенные жидовки со своими плешивыми, жирными спутниками. Вот дрожащая рука уже роняет на пол драгоценную пуховку. Под защитой резиновых дубинок некоторые наглецы еще пытаются рассуждать о культуре. У других еще хватает духу грозить нам украшенным брильянтами кулаком. Но крепкие рабочие руки тут же дают им отпор. Сеанс продолжается при свете. Последние кулачные бои в партере. И вдруг в нос тебе ударяет зловонный запах. Вскрик от удушья, но зычный бас из партера успокаивает: “Тут вот один жид в штаны наделал!” Взрыв хохота. Ежатся в красных мягких креслах дети Иуды, но тут же вскакивают как ошпаренные, когда тишина вдруг разорвана чьим-то фальцетом: “Мыши в зале!” И вот они уже скачут на месте, эти храбрецы, эти иерихонские розы Сиона».

Из полутора десятка строк становится ясна цель национал-социалистов. Убедить читателей, что фильм этот германофобский, еврейская поделка, «издевка над культурой». Используя при этом полный набор антисемитских клише того времени. Но не немцы стоят плечом к плечу в Моцартовском зале и не рабочие руки сжимаются там в кулаки — там бесчинствует столичная чернь, направляемая в своих действиях гауляйтером Геббельсом, который хорошо знает, что именно эта тема и этот фильм вселяют тревогу в души консервативно настроенных немцев. И потому уверенной рукой он делает 6 декабря такую запись в дневнике: «Совещание депутатов (о действиях нацистов на премьере фильма. — В. Ш.), после чего вечером идем смотреть фильм. Через десять минут зал уже похож на сумасшедший дом. Полиция бессильна. Разъяренная толпа пускает в ход кулаки. Первое вторжение в западный мир. “Евреи вон!”, “Гитлер у ворот!” Полиция нам симпатизирует. Евреи безобразны в своем ничтожестве. Снаружи кассы берут штурмом. Звон разбиваемых оконных стекол. Тысячи моих сограждан с наслаждением наблюдают за этим спектаклем. Показ отменен, и следующий тоже. Мы победили. Со своими ребятами я сижу еще в кафе. Делимся впечатлениями. Хвалим друг друга. Ведь все получилось, как было задумано».

Демонстрация фильма сорвана, на улицах дело доходит до рукопашных схваток, 12 декабря вопрос о показе картины обсуждается в рейхстаге, дебаты заканчиваются постыдным решением. Геббельс может торжествовать: «Вчера: в рейхстаге большая сшибка. Меня выставили вон. Наших людей не сдержать. В четыре часа узнаю о том, что фильм к показу запрещен. “За нанесение ущерба престижу Германии”. Это триумф. Град поздравлений со всех сторон».

«Тому, кто полагает, что Гитлер у ворот Берлина, — заявляет в прусском ландтаге министр внутренних дел Северинг (СДПГ), не скрывая иронической улыбки, — я бы посоветовал не заставлять его ждать долго, так ведь и ноги можно отморозить». Премьер-министр Отто Браун описывает ситуацию значительно реалистичнее: «Народ, не желающий смотреть правде в глаза, сдается на милость победителя».

Запрет фильма оборачивается капитуляцией перед нахрапистыми врагами республики. Геббельс не скрывает своих намерений: «Мы проветрим Германию так же, как на днях проветрили кинотеатр. И тогда на законном основании обезглавим тех, кто позорит наш рейх и несет за это ответственность».

Демонстрация фильма в Австрии сопровождалась аналогичными сценами. Страну сотрясали финансовые скандалы и правительственные кризисы. Срывая сеансы в такой политической обстановке, местные национал-социалисты и правые радикалы достигли своей цели с относительной легкостью. Решение о запрете фильма было принято властями уже 2 января 1931 года. Муссолини изгнал картину из итальянских кинотеатров 7 июня того же года.

Предотвратить запрет фильма в Германии не удалось, хотя Леммле вышел на немецкий кинорынок с мягким вариантом, урезанным на целых 15 минут. Сравнение синхронизированной версии с оригиналом показывает, что продюсеры постарались учесть антинастроение в Германии, убрав из фильма те сцены и диалоги, которые затрагивали «чувство чести» немецкого солдата особенно остро. Зрители в Берлине и других немецких городах не увидели, например, как юных добровольцев муштровали на казарменном дворе, каким издевательствам подвергся Пауль Боймер, когда, находясь в отпуске и двигаясь по улице родного города, «не заметил господина майора» и, как следствие этого, не отдал ему честь. В полном варианте фильм можно было увидеть в этой стране лишь в 1984 году — после его реставрации на Втором канале германского телевидения. Так что и это событие вполне вписывается в историю немецкого менталитета.

Из-за наложенного на фильм запрета лишь немногие немцы имели возможность составить о нем собственное мнение. Это обстоятельство предопределило успех пропагандистской кампании нацистов. Да, Теодор Вольф делал все, чтобы защитить репутацию фильма. «Нагло лгут те, кто утверждает, что фильм сеет семена вражды между людьми, и сознательно или бессознательно говорят неправду те, кто утверждает, что немецкий солдат показан в нем в дурном свете», — писал он в своей газете. Но голоса разума тонули в созданной радикалами атмосфере истерии и страха. Поражение демократического лагеря не становилось менее очевидным оттого, что 2 сентября 1931 года запрет с фильма был снят. Прогноз, данный Карлом Осецким, оправдался: «Итак, снова разыгралась настоящая республиканская драма: бросив себя на произвол судьбы, государство сковывает своим жалким видом движения тех, кто готов защищать его. Сделав рывок вперед 14 сентября, фашизм одержал теперь свою первую большую победу».

Ремарк видел фильм до его запрета, в Оснабрюке, куда вернулся в начале декабря, чтобы продолжить работу над «Возвращением». А между двумя романами, в конце 1929-го и в начале 1930 года, он написал несколько рассказов, о существовании которых никто в Германии и не подозревал — вплоть до начала 1990-х годов. В марте 1930 года в популярном американском журнале «Кольерс»[44] появился его рассказ «Враг». В августе и сентябре в том же журнале были опубликованы «Безмолвие вокруг Вердена» и «Карл Брегер во Флери», а номера от 21 и 28 ноября, а также 5 декабря 1931 года снова содержали три его рассказа: «Жена Йозефа», «История любви Аннеты» и «Странная судьба Иоганна Бартока». Темы у всех шести рассказов те же, что и у обоих романов. Это истории о войне и ее последствиях, написанные с блеском, лапидарные в своем звучании и вновь подчеркивающие гуманистическую и антимилитаристскую направленность взглядов автора. В художественном отношении некоторые из них нисколько не уступают рассказам Хемингуэя и Фицджеральда.

Тем удивительнее тот факт, что на языке оригинала при жизни писателя они не публиковались. А были обнаружены и опубликованы лишь в 1993 году. Поскольку рукописи до сих пор не найдены, пришлось переводить их на немецкий. Появление этих рассказов было воспринято как маленькая литературная сенсация. Живой интерес к ним проявили читатели многих стран. За короткий срок они были переведены на целый ряд языков.

Ремарк писал эти рассказы по заказу. В сентябре 1929-го он заключил с «Юнайтед Пресс оф Америка» договор, дававший этому агентству право на публикацию «Возвращения», а его самого обязывавший написать «серию из трех статей по 1500–2000 слов каждая о полях сражений во Франции». Гарантированный гонорар за каждую статью составлял тысячу долларов. Условия подтверждались еще одним договором, а число рассказов увеличивалось до шести. Роман «Возвращение» был опубликован в «Кольерс» тоже в продолжениях. Перед началом публикации и по ее окончании было издано по три рассказа. Ремарка уже давно читали в Америке, и хозяева «Кольерс» явно рассчитывали поднять интерес к нему до прибыльного бума.

Можно только гадать, почему рассказы не опубликовал Ульштейн. Документы не дают ответа на этот вопрос. Опасался ли сам Ремарк появиться на немецком рынке спустя всего лишь год после фантастического успеха романа о Пауле Боймере и его товарищах? Может быть, публикации в Германии препятствовала ситуация с правами? Или Ульштейн не хотел заявлять о себе новыми работами Ремарка на фоне обострившейся политической обстановки?

Интенция рассказов снова однозначна: протест против войны, обрекающей людей на то, чтобы стать ее жертвами. Война врывается в их жизнь и, обнаруживая всю свою жестокость и бессмысленность, совершает в их судьбах моральный переворот. «Там-то я впервые и увидел пленных, много пленных...» — говорится в рассказе «Враг». «Я испытал нечто вроде шока, но тут же внутренне посмеялся над собой. Простая мысль, что они такие же люди, как и мы, потрясла меня. Но фактом было то, что я об этом просто никогда не думал». В другом рассказе жестянщик Иоганн Барток уцелеет в боях, но попадет в плен длиною в пятнадцать лет, и плен этот не только сделает его совсем седым, а фотографию молодой жены совершенно поблекшей — он разрушит семейную жизнь, которая и началась-то всего за пару месяцев до беспощадной войны. В пятой истории друг детства Аннеты приезжает с фронта в отпуск «подтянутым, стройным и загорелым», предлагает ей руку и сердце, сразу же после свадьбы отправляется на фронт и видится ей героем, участником «смелых атак», защищающим свое Отечество. Через четыре недели молодой муж погибнет, его образ постепенно сотрется в памяти Аннеты, но в какой-то момент оживет с новой силой. И тогда, разыскав его боевых товарищей и слушая их рассказы, она поймет, «какой же на самом деле была война». Герой другого рассказа, Карл Брегер, отправляется после войны в те места, где лет десять назад шли ожесточенные бои и где он, унтер-офицер, выскакивал из окопа с криком: «В атаку!» Долго бродит он по изрытым взрывами полям с остатками проволочных заграждений, пока не останавливается перед одним из обелисков с надписью, говорящей о Gloire и Victoire — о славе и победе. «Это не вся история, нет, совсем не вся, — говорит он своему спутнику. — Но они правы, что ставят памятники, потому что нигде не было столько страдания, как здесь. Только одно они забыли: “Это не должно повториться! Вот этого не хватает”». Йозеф Тидеман, в мирной жизни сельский хозяин, находился в блиндаже, когда в накат его попал снаряд и унтер-офицер оказался под завалом. Следствием тяжелой контузии была потеря памяти. Прошли годы, прежде чем жене Йозефа удалось привезти его на то место, где с ним случилась большая беда. Двигаясь там по земле ползком и нащупав спасшую его когда-то балку перекрытия, он вновь обретает память. Вспоминать, помнить, не забывать об уроках страшной войны — вот что Ремарк хочет сказать читателям.

Уходит в историю и 1930 год, а страсти вокруг фильма «На Западном фронте без перемен» не утихают. 26 января 1931 года Немецкая лига за права человека проводит в Берлинском зале имени И. С. Баха митинг с призывом высказаться на тему «Ремарк и действительность». С протестом против запрета фильма выступают Генрих Манн, Кете Кольвиц, Карл Цукмайер и другие деятели немецкой культуры. В то же время участники митинга единодушно отмечают, что фильм дает лишь слабое представление о фактически происходивших на фронте событиях. На этом фоне «сенсацией вечера», по выражению Томаса Шнайдера, становится письменное заявление Ремарка, которое зачитывает один из участников митинга.

И это действительно сенсация: Ремарк, месяцами хранивший молчание, впервые выступает в публичном поле. «Я долго искал объяснение тому, как стало возможным, что люди, прошедшие войну, спустя двенадцать лет могут так решительно разойтись в оценке реальности войны. Даже самые тяжелые переживания, будучи преодоленными, приобретают отблеск героического авантюризма. Никто не захочет и не сможет приуменьшить то, что свершили немецкие солдаты. Однако необходимо со всей решительностью препятствовать тому, чтобы воспоминания об этих свершениях использовались теперь односторонне, чтобы война прославлялась и, как следствие, забывались принесенные ею неисчислимые бедствия и страдания». Это уже не тактические формулировки, а слова, которые точнее, чем все предыдущие высказывания, указывают на «тенденцию» романа. Это не поношение тех, которые сражались и гибли на фронтах, но призыв покончить с «прославлением того, что происходило между годами 1914-м и 1918-м.

Снова приковав к себе внимание, Ремарк по-прежнему избегает любых обсуждений своей личной жизни. Он, как и прежде, ездит по Европе, пишет рассказы для американского журнала и узнает, что в конце апреля «Возвращение» выйдет отдельной книгой. Маршруты его вояжей по континенту столь же разнообразны, как и его спутницы. Время на юге Франции он делит между Юттой и Рут Альбу. В Нордвейке-ан-Зее отдыхает с Бригиттой Нойнер. Чести пребывания в Гейдельберге удостоена Рут Альбу. А вот с кем он в Ротенбурге-об-дер-Таубер, не знает никто. В Монте-Карло он среди тех, кто наблюдает, как лучшие автогонщики мира ведут борьбу за Гран-при Монако, и играет в рулетку. В Каннах и на мысе Антиб он наслаждается отдыхом среди великосветского общества. В Лейдене он попадает в автоаварию — без серьезных последствий.

Но история повторяется: кочевая жизнь с любовными перипетиями не приносит покоя. Более того, она вызывает душевный кризис. «Вот уже два года я живу, испытывая приступы тяжелой депрессии и отчаяния, — унылым, самообличительным тоном сообщает он в июне 1931 года писателю Эмилю Людвигу с побережья Северного моря, — я бегу от людей, от самого себя, бегу от жизни, мне недостает цельности, ясности, положительности, обрести эти качества во всей их полноте трудно, да, пожалуй, уже и не успеть...» Весной он начал новый роман, но своей работой недоволен, прекрасно, впрочем, понимая, что при его разъездах и ночных пирушках большие перерывы в работе неизбежны, а сосредоточиться за письменным столом очень нелегко. Чувство вины, сомнения в творческих способностях — вот откуда подавленность духа. Рукопись озаглавлена женским именем — «Пат». Вскоре он перепишет все заново...

Политическая обстановка в Германии тоже не внушает оптимизма. В июле — обвал в банковской системе. В конце года число безработных достигает 5,6 миллиона, правительство держится на плаву лишь благодаря чрезвычайным декретам, между коммунистами и национал-социалистами разгораются настоящие уличные бои. Из рядов буржуазных партий тоже все громче звучат призывы к установлению тоталитарного режима.

Рут Альбу настойчивее других предупреждает Ремарка о надвигающейся опасности, торопит покинуть Германию. Они вместе отправляются в Тессин подыскать для писателя новое пристанище. Находят его в нескольких километрах от Асконы. Особняк прильнул к склону горы, с просторной террасы открывается вид на Лаго-Маджоре и два островка, «Isole di Brissago», с небольшим замком, который построил себе Макс Эмден, некогда владелец огромных универмагов, а теперь влюбленный во все прекрасное отшельник. Слева, у подножия гор, приютилась окутанная голубоватой дымкой Аскона, справа, над селением Ронко, блестит шпиль «итальянской» церкви. Жаркое южное солнце, лазурь бездонного неба — поистине волшебный пейзаж. Ремарк покупает виллу за 80 тысяч франков. В «Каса Монте Табор» он будет жить на протяжении почти сорока лет, с частыми, иногда очень длительными отлучками. Навсегда он покинет виллу в карете «скорой помощи», которая повезет его в Локарно.

Пока же, находясь в Берлине, он поручает дамам обставить ее. Приобретая мебель, белье, предметы домашнего обихода, Рут и Ютта не скупятся на расходы. Есть, однако, в этих приятных хлопотах и элемент неловкости. Каждая красавица получила задание от хозяина дома так, что другая не догадывается об этом. Маленькая хитрость веселит Ремарка, но не нравится Ютте, когда тайное становится явным. Ремарку дорога его игрецкая сущность, он любит пошутить и сам смеется при этом. Он любит держать близких ему людей на расстоянии друг от друга, чтобы придать легкий налет таинственности и самому себе.

В апреле 1932 года, за девять месяцев до прихода Гитлера к власти, Ремарк обретает в Порто-Ронко новое, постоянное место жительства. Он не эмигрант в классическом смысле слова. Ему не придется переходить границу под покровом ночи, как вскоре сотням тысяч его соотечественников, в том числе почти всей культурной элите Веймарской республики. Не лишится он и своего состояния, вовремя переведя его в Швейцарию… Но вскоре ворота Германии захлопнутся и перед ним. После 30 января 1933 года жизнь его окажется под угрозой — в не меньшей степени, чем жизнь его друзей еврейской национальности или левой ориентации. Нацисты не забыли, кто написал самый знаменитый антивоенный роман 1920-х годов. За сутки до того, как штурмовики в коричневой униформе промаршируют по улицам Берлина, бурно приветствуя «фюрера», Ремарк сядет в германской столице — где он опять пробыл пару недель — за руль своей «ланчи» и не выпустит его из рук до тех пор, пока не пересечет швейцарскую границу. Германию он увидит лишь через двадцать лет, жить в ней он больше не будет никогда. Ремарк становится гражданином мира.