Ремарк. «Как будто всё в последний раз»

В конце 1930-х годов Соединенные Штаты все еще переживали серьезный экономический кризис. Выиграв президентские выборы и провозгласив «New Deal»[57], Франклин Рузвельт добился поначалу резкого сокращения армии безработных. За четыре года (1933–1937) их число уменьшилось с 15 до 6 миллионов. Но уже в следующем, 1938 году оно снова возросло — до 10 миллионов. После безуспешных попыток Вудро Вильсона заложить в Европе основы прочного мира в американской внешней политике возобладал изоляционистский курс. На фоне раскола Европы, вызванного фашизацией Италии, Германии, Испании и некоторых Балканских стран, строгой политики нейтралитета придерживалось и правительство Рузвельта.

Америка стала желанным прибежищем для всех эмигрантов. Попасть в страну было очень трудно, но перед тем, кто справлялся с такой задачей, здесь открывались более широкие возможности для применения своих сил, чем в каком-либо ином месте земного шара. Бумажная война с пришельцами хотя и не прекращалась, но велась она в Штатах гораздо более гуманными методами, нежели в государствах, соседствовавших с Третьим рейхом. При этом ни президент, ни Конгресс не собирались отступать от установленных квот даже тогда, когда гитлеровский вермахт оккупировал пол-Европы и обстановка по эту сторону океана накалилась до предела. Американские консульства в Вене, Праге, Париже, Марселе осаждались толпами тех, чья жизнь оказалась под угрозой, а то и просто висела на волоске. Получить разрешение на въезд в США мог, однако, только тот заявитель, друзья или родственники которого гарантировали своим имуществом, что иммигрант не станет финансовой обузой для принявшего его под свой кров государства. Ситуация усугубилась с началом войны: обладателю вида на жительство приходилось бороться теперь и за место на трансатлантическом лайнере. Вскоре в европейских портах практически не осталось лазеек, позволявших до сих пор ускользать от германских ищеек. Так столица нейтральной Португалии стала одним из последних мест, откуда можно было со временем отплыть в Новый Свет. С оккупацией Франции немецкой армией в мае — июне 1940 года тысячи эмигрантов попытались перебраться в Лиссабон через Пиренеи. С риском для жизни это удалось сделать Генриху и Голо Манн, Лиону и Марте Фейхтвангер, Францу и Альме Верфель, а также Анне Зегерс с ее семейством. Вальтеру Беньямину душевных сил для этого не хватило. Потеряв всякую надежду на спасение, он покончил с собой на испанской границе.

Писать роман «Возлюби ближнего своего» Ремарк начал в апреле 1938 года, а закончил уже будучи эмигрантом. После темы войны с ее тяжелейшими последствиями для людей, выживших в огне страшных сражений, новой книгой открывалась вторая большая тема в творчестве писателя — жизнь человека вдали от родины, на чужбине, в изгнании. Эта тема не отпустит его до самой кончины. За романом «Возлюби ближнего своего» последует роман «Триумфальная арка», в начале 1960-х в этот цикл войдет «Ночь в Лиссабоне», и умрет он, работая над книгой, которая будет издана его вдовой под названием «Тени в раю» и тоже будет рассказывать о судьбах людей, оказавшихся в тисках эмиграции.

В эмиграцию уходили не только знаменитые писатели и ученые, не желавшие жить по законам Третьего рейха или признанные согласно этим законам «расово неполноценными». Прежде всего из Германии изгонялись «маленькие» люди. Они объявлялись вне закона только потому, что были евреями или социал-демократами, коммунистами, либеральными демократами, публично разоблачавшими суть нацистской идеологии и вступавшими с ее носителями в открытый бой. Журналисты, профессора, юристы, политики, служащие, ремесленники, рабочие — любому из них, занесенных нацистами в списки противников режима, приходилось думать о том, что ему грозит как минимум заключение в концлагерь, а то и смерть, если он останется в стране.

Среди эмигрантов не было единства. Общим было только сознание того, что государство их преследует и стремится выдворить из страны. Зачастую отношения между ними были такими же, как в веймарские годы: левые и буржуазные идеологи вели споры об абсолютной истине, о причинах падения республики, о значении гражданской войны в Испании, о роли Советского Союза в борьбе против мирового капитала и — особенно яростно — обо всем, что связывалось с созданием Народного фронта. Сходились в оценке нацистской Германии, но расходились в оценке «мелочей», опускались до оскорблений в полемике, оставаясь беспомощными, когда слова нужно было подкреплять конкретными действиями.

Ремарк не участвует в этих спорах. Свои мысли и свои ощущения он выражает в те годы и будет выражать в своих романах, с сочувствием описывая жизнь эмигрантов в мире, который не признает или даже отвергает их. И лишь политически глухой не расслышит его обвинений в адрес тех, кто изгонял и преследовал, в адрес нацистов, в адрес бездушных правительств и бюрократов тех стран, в которых гонимые надеялись найти приют, покой, а то и признание. Как и в своих «веймарских» романах, Ремарк совершенно не склонен рисовать широкие картины крупных явлений и событий, да еще в их исторической взаимосвязи, исследовать, например, истоки европейского фашизма или вклиниваться в спор о том, кому же все-таки будет принадлежать будущее — «победоносному пролетариату», фашистам или буржуазному либерализму. Ремарка интересуют судьбы людей, приходящих в отчаяние, ощущающих безнадежность своего положения, проявляющих отвагу в критических ситуациях, страдающих от бездомности и одиночества.

В романах Ремарка очень точно прослеживается путь, на котором — во времени и пространстве — складывались судьбы беглецов. Действие в романе «Возлюби ближнего своего» происходит в Чехословакии, Австрии, Швейцарии и Франции и охватывает годы 1936-й и 1937-й. Парижская история Равика в «Триумфальной арке» начинается в ноябре 1938-го и заканчивается с началом войны в сентябре 1939-го. Действие романа «Ночь в Лиссабоне» происходит в 1939–1942 годах, в португальской столице и Оснабрюке и заканчивается отплытием в Америку. Наконец «Тени в раю» (окончательное название: «Земля обетованная») приводят нас в Америку последних военных лет. Именно так, как они изображались в этих романах, и катились к далеким берегам волны немецкой эмиграции.

Первые прибежища воспринимались многими писателями из круга эмигрантской немецкой литературы как вполне сносные, поскольку глубокую привязанность к принявшим их странам они ощущали уже давно. Такими странами были прежде всего Франция и Великобритания. Не счесть немцев, которые нашли политическое убежище в Париже еще в XIX веке. Самыми знаменитыми были Генрих Гейне, Людвиг Бёрне и Рихард Вагнер. (Правда, позднее он оказался в высшей степени неблагодарным эксгостем западного соседа.) В Лондоне до конца своих дней жил беженец Карл Маркс. Франкофилами были Генрих Манн, поселившийся в 1934 году в Ницце, и выдающийся искусствовед Юлиус Майер-Грефе, поселившийся на склоне лет в городке Сен-Сир-сюр-Мер на юге Франции. Стефан Цвейг покинул Зальцбург уже в 1934 году, и путь его лежал в любимую Англию.

Европейскими центрами интеллектуальной немецкой эмиграции были до начала войны Париж (Эрнст Вайс, Вальтер Беньямин, Йозеф Рот, Вальтер Меринг, Вальтер Хазенклевер, Макс Эрнст, Вилли Мюнценберг; Ремарк часто наезжал туда в годы между 1933-м и 1939-м), Санари-сюр-Мер (Лион Фейхтвангер, Людвиг Маркузе, Франц и Альма Верфель, Вильгельм Херцог), Прага (Вилли Хаас, Стефан Гейм, Виланд Герцфельде), Амстердам (Герман Кестен, Клаус Манн, Фриц Ландсхоф) и Лондон (Стефан Цвейг, Эрнст Толлер, Роберт Нойман, Зигмунд Фрейд). В Швейцарии жили Томас Манн, Роберт Музиль, Эмиль Людвиг, Альфред Польгар и Ремарк.

Особое место среди стран, принимавших эмигрантов, занимал Советский Союз, открывавший свои границы почти исключительно беженцам твердых коммунистических убеждений. Если говорить только о прибывших туда литераторах, то Иоганнес Р. Бехер, Фридрих Вольф и Вилли Бредель пережили там не только гитлеровскую диктатуру, но и волны кровавых сталинских чисток, не щадивших и немецких эмигрантов. Материально обеспеченные гораздо лучше своих товарищей по несчастью в западных демократиях, — за верность партийной линии полагалась регулярная государственная поддержка, — они жили в постоянном страхе перед арестом и смертным приговором. Советский Союз как страна эмигрантов не фигурирует ни в одном из романов Ремарка.

Далекая, тогда еще отрезанная от остального мира Палестина приняла писателей еврейского происхождения — Арнольда Цвейга, Макса Брода, Лео Перуна, Эльзу Ласкер-Шюлер, Макса Цвейга и Луи Фюрнберга. Возможности публиковаться там были ограниченными, переводить их произведения на иврит, зная о преследовании евреев в Германии, было просто опасно. Немецкоязычной прессе в Палестине не удалось утвердиться из-за ожесточенных споров о языке публикации. Журнал «Ориент», который издавали Арнольд Цвейг и Вольфганг Юрграу, подвергался сионистами осмеянию и бойкоту, не находя отклика в культурной среде. Евреям, прибывшим сюда в поисках родины еще в конце XIX века, приходилось отстаивать свое право на существование в жесткой борьбе с арабскими соседями и британскими властями, а более молодые поселенцы в большинстве своем не проявляли интереса к обсуждению принципиальных вопросов развития своей культуры. Все это, пожалуй, объясняет, почему мы не найдем у Ремарка даже скупых описаний жизни беженцев в Палестине.

Отношение бюрократического аппарата разных стран к беженцам было различным. Притом что не было страны, где бы их любили. Фашизм вербовал сторонников махровыми националистическими лозунгами, а люди, изгнанные из родной страны, всегда вызывали подозрение у националистов всех мастей и оттенков. Не было тогда, наверное, и страны, которая принимала бы беженцев и была бы свободна от экономических потрясений тех лет. Миллионы людей оставались без работы и после недавнего мирового кризиса, вследствие чего «чужаки» воспринимались как конкуренты в борьбе за место у станка и кусок хлеба. Отказ в приеме на работу был типичным явлением.

А как же принимали беженцев, так сказать, на государственном уровне? Демократическая Чехословакия, во главе которой поначалу стоял философ Томаш Масарик, показала себя на фоне набирающего силу варварства особенно великодушной. Небольшая страна открыла свои границы большому числу эмигрантов, защитила многих из них предоставлением гражданства. Привилегии этой удостоились и братья Томас и Генрих Манны. Охотно принимала беженцев и Швейцария, видя в них прежде всего исправных налогоплательщиков. Отказ при этом чаще других получали евреи. Думается, что операции тамошних банков с золотом из еврейских состояний, о которых относительно недавно сообщили газеты, многое говорят о том отношении к беженцам, с которым тем пришлось столкнуться еще в довоенные годы.

Франция вела себя с подчеркнутой открытостью, поначалу обращалась с «бездомными» с успокоительной небрежностью, оставаясь более или менее верной своей традиции укрывать политэмигрантов любого толка. Истинное лицо расколотого французского общества раскрылось в первые месяцы войны, когда беспощадному интернированию были подвергнуты эмигранты из Германии (а также бежавшие из франкистской Испании) — независимо от того, были ли они сторонниками или противниками нацистского режима. Ну а вишисты и их приспешники выдавали своих и немецких евреев Третьему рейху в таком количестве, что поезда шли прямо в Освенцим.

Отношение к эмигрантам в Австрии определялось общностью языка и тесными культурными связями с могучим соседом. Многие немецкие интеллектуалы плодотворно сотрудничали с музыкально-театральной Веной и фестивальным Зальцбургом уже в веймарские годы. Цукмайер и Макс Рейнхардт, например, обзавелись там виллами еще до 1933 года. Притом что с начала 1930-х годов альпийская республика жила в состоянии, близком к гражданской войне. Австрофашисты пытались обострить внутриполитическую обстановку актами неприкрытого террора, деятели христианско-буржуазного лагеря старались предотвратить любую попытку вызвать у грозного соседа гнев или раздражение. Оплачивать все эти действа и усилия должны были беженцы. Положение их становилось все более безрадостным. Людей, оторванных от родины, выдворяли из страны, бросали в тюрьмы, лишали всякого шанса обеспечить свое существование элементарной трудовой деятельностью.

США были «раем» для эмигрантов, поскольку предоставляли им, не имеющим ни кола ни двора, гораздо более богатые возможности заработка, чем далекая теперь от них Европа. Оказавшийся в этой стране мог рассчитывать как минимум на то, что от голода он не умрет. В Нью-Йорке можно было перебиваться случайными заработками, всемирно известные киностудии в Калифорнии принимали на работу не только режиссеров, актеров, писателей, но и трудолюбивых «беглецов» без особых талантов. Правда, многие немецкие мастера слова так и не смогли найти себя в бизнесе, предполагавшем наличие кипучей энергии, смекалки, ловкости и не прощавшем неспешки, благодушия, лености. Генрих Манн и Альфред Дёблин целый год убивали время в офисе одной из киностудий, вымучивая из себя сценарии, брать которые потом никто не желал. Законы литературы и кино, особенно в его голливудской ипостаси, были все-таки весьма различными. «Фабрика грёз» ждала от сценаристов тривиального и сентиментального, заполнять залы кинотеатров и покрывать огромные производственные затраты должны были ленты с хеппи-эндом и политически безобидным сюжетом. Договоры заключались, как правило, на год, гонорары были приличными и вручались еженедельно в виде чека. Привыкнуть к столь деловитому миру было трудно. Веймарские экс-кумиры договоры обычно не продлевали, что, разумеется, не печалило могучих кинобоссов. Почувствовав, что они не отвечают простым, но ремесленнически чуждым для них требованиям, повернулись спиной к Голливуду и Брехт с Цукмайером. В строках ровесника Ремарка было немало горечи: «Город Голливуд научил меня — Рай и ад могут быть одним и тем же местом: Для неимущих рай — это ад»[58].

Проблематичным во все эти годы оставалось то обстоятельство, что правительство и Конгресс упорно отказывались что-либо менять в квотировании доступа иностранцев в США, хотя война уже началась и стала мировой. В портовых городах Европы тысячи беженцев с трепетом размышляли, успеют ли они собрать бумаги, необходимые для того, чтобы можно было достичь спасительных берегов Америки. Однако даже Рузвельт, зная о ноябрьских погромах 1938 года, отказался подписать законопроект, предусматривавший увеличение квоты на евреев, желающих перебраться в Штаты. Шла война, и на эмигрантов из Германии стали посматривать как на врагов. В Калифорнии ввели комендантский час, с раннего вечера и до утра выходить на улицу было нельзя. Такому полуночнику, как Ремарк, мера эта должна была казаться божьей карой.

Тем не менее США стали самой важной среди стран, принимавших беженцев и изгнанников. Кроме уже названных, на мели там оказались Лион Фейхтвангер, Людвиг Маркузе, Эрнст Толлер, Франц Верфель, Оскар Мария Граф, Рихард Бер-Гофман, Альфред Нойман, Герман Брох, Бруно Франк, Эмиль Людвиг, Альфред Польгар, Альфред Керр, представители «Франкфуртской школы» Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер и Герберт Маркузе, психоаналитик Эрих Фромм, дирижеры и композиторы Бруно Вальтер, Отто Клемперер, Ханс Эйслер, Арнольд Шёнберг, Эрих Вольфганг Корнгольд, знаменитый физик Альберт Эйнштейн, многие актеры и режиссеры, в том числе Макс Рейнхардт, Эрвин Пискатор, Фриц Ланг, Вильгельм Дитерле, Фриц Кортнер, Петер Лорре, Элизабет Бергнер. Многим из них удалось пересечь океан только с риском для жизни. Центрами немецкой эмиграции в Америке можно назвать окрестности Лос-Анджелеса, где располагались крупнейшие киностудии страны, и Нью-Йорк, поблизости от которого находился Принстонский университет, гарантировавший некоторым немецким ученым (одно время и Томасу Манну) работу и хлеб. В этих двух местах с осени 1939 года жил и работал писатель Эрих Мария Ремарк.

Таков фон, на котором развивается действие его романов об эмиграции. Сам Ремарк как эмигрант обладает определенными привилегиями, но это положение не может заслонить перед зорким оком писателя жизнь других эмигрантов, а их он встречает в Штатах повсеместно. И видит, как мучительно переживают они свою брошенность и никчемность, с каким трудом сводят концы с концами, каким оскорблениям и унижениям подвергаются, как трагически складывается судьба многих из них. И может, и умеет в свои сорок лет поставить себя на их место. Скажем несколько прозаичнее: писатель увидел и почувствовал, что материал плывет ему навстречу, и он стал вбирать и впитывать его в себя, ибо обнаружил в нем свою тему. Разве все эти люди не были «потерянным поколением», заброшенным на чужбину, не знающим, на что ему надеяться и что ожидает его в будущем? Разве История не превратила их в обломки, которые носит по своим волнам безжалостная стихия жизни? Фронтовик Пауль Боймер, вернувшийся с войны Эрнст Биркхольц, эмигранты Йозеф Штайнер, Равик и Йозеф Шварц, рассказывающий ночью, в лиссабонских кафе, о своих мытарствах и злоключениях, — все они стали аутсайдерами в раздираемом противоречиями буржуазном обществе.

Да, Ремарк был независим в своих поступках, слава и деньги служили ему защитой, однако эмиграция накладывала свой отпечаток и на его жизнь. Покинув Германию, он тоже стал безродным. «Писатель без Отечества? О чем же ему писать? В чем черпать вдохновение?»

Американское издание своего первого романа об эмигрантах Ремарк снабдил эпиграфом, который можно рассматривать как лейтмотив и всех его следующих книг о жизни изгнанников: «То live without roots takes a stout heart» — «Человеку нужно сильное сердце, чтобы жить без корней». В этих словах отражаются борьба, страдания, гибель его героев. Все они оказываются выброшенными из привычной, благополучной, часто буржуазной среды и вынуждены сразу же начать борьбу за выживание, к которой они не подготовлены своей прежней жизнью. Они лишились своих корней. Загранпаспорт, вид на жительство, ночлежка, ломоть хлеба насущного, плохо оплачиваемая работа или лавка, приносящая скудный доход, — вот что занимает теперь их мысли и определяет характер их действий. Они чужие в чужой стране, они не чувствуют себя в безопасности, они беззащитны перед лицом бездушной бюрократии. Их судьба определяется властью мелкого чиновника погранконтроля, уличного полицейского, вездесущего доносчика.

«Возлюби ближнего своего»

Уже название первого романа, обращенного к этой тематике, указывает на то, с какой прямо-таки экзистенциальной серьезностью Ремарк берется за ее освоение. «Возлюби ближнего своего» — в этих взятых из Нагорной проповеди словах призыв, надежда и отчаянное «и все же, все же», которое Ремарк противопоставляет бесчеловечному времени. Харли Ю. Тейлор полагает в своей работе о Ремарке, что выбор названия «provides another example of Remarque”s irony»[59], и обосновывает свою догадку бессердечным (и нехристианским) поведением многих героев романа. Однако этим тезисом игнорируется, пожалуй, более глубокая интенция, заложенная Ремарком не только в этой книге, не говоря уже о том, что ирония вообще не является весомым стилистическим средством его эпического творчества. Более того, юмор Ремарка, его насмешливое отношение к патетическим фразам того времени и той действительности, которые окружают его героев, отмечены явным стремлением вывести читателя из состояния глубокого потрясения, вклиниваясь в него саркастическими и циническими диалогами или оценочными суждениями очевидца того или иного страшного события. Такие элементы трагикомедии давно входили в стратегию повествования, которой придерживается этот писатель. Многие эпизоды романа свидетельствуют: Ремарк верит в гуманистические начала нашего бытия и отступать от этой веры он не намерен — вопреки всем ужасам своего времени. «Возлюби ближнего своего» — это, таким образом, один из тех категорических императивов, который писатель Ремарк выдвигал в противовес нравственно распущенному миру. И делает он это не с иронией, а в высшей степени серьезно. Потоки беженцев, движущиеся в наши дни по всему земному шару, и отношение к ним богатых стран Запада показывают, что точка зрения Ремарка на эти явления не утратила своей актуальности.

Главные герои «Возлюби ближнего своего» проходят через все, чем эмиграция может испытать человека на прочность. Молодой «полуеврей» Людвиг Керн, изучавший медицину, встречает во время полицейской облавы в Праге своего соотечественника Йозефа Штайнера, изгнанного из Германии по политическим мотивам. Он старше Керна и постепенно становится для него мудрым, отзывчивым «учителем» в жизни, единственный смысл которой заключается в отчаянной и беспощадной борьбе за выживание. Как и в случае с молодыми протагонистами в книгах, действие которых происходит в веймарские годы, мужание Людвига Керна изображается в стиле романа воспитания. Пауль Боймер, Эрнст Биркхольц, Роберт Локамп — они тоже мужают в экстремальных жизненных ситуациях, когда усвоенный в юности кодекс буржуазной морали утрачивает свое значение. Рукопашная в траншее, возвращение в родной город, ставший чужим, жидкая похлебка на ужин в годы экономического кризиса и, наконец, эмиграция — все это суровая школа жизни. Ремарк приставляет к своим, в сущности, юным героям людей, которые прошли путь горьких испытаний, не поступившись своим достоинством, не потеряв уважения к самим себе. Рассказчик делает их указующими маршрут, потому что они не рушатся в рушащемся мире; потому что искру гуманности не погасить никаким грузом пережитого; потому что они не хотят допустить, чтобы жизнь погребла под собой их готовность мыслить и действовать.

Станислав Катчинский в «На Западном фронте без перемен», Георг Рахе в «Возвращении», Отто Кестер из «Трех товарищей» и теперь Йозеф Штайнер — вот кого славит Ремарк как истинных героев и разумных воспитателей.

Это история о человеческом величии и человеческом ничтожестве. Керн бежит через границу в Австрию, потом в Швейцарию, а затем и в Париж, встречая на своем пути — в убогих эмигрантских отелях, в тюрьме, при попытке выжить, торгуя парфюмерией, — добровольных «помощников» и вездесущих «управдомов», служащих, зацикленных на исполнении приказов и соблюдении «порядка», бюрократов кафкианского покроя, садистских клевретов бездушной «реальной политики». Ремарк делает набросок «Человеческой комедии» своего порочного, уродливого века.

Вот швейцарский пограничник намеренно смотрит куда-то в сторону, чтобы Керн мог скрыться и избежать ареста, а вот вызванные к Венскому университету полицейские, скрестив руки, с любопытством наблюдают, как студенты-антисемиты избивают евреев-однокашников («Бей сынов моисеевых по кривым рожам...», «Гоните их в Палестину!»[60]). Вот Биндинг, такой же эмигрант, как и Керн, крадет у него последние деньги, а хозяйка небольшой (швейцарской) прачечной дает ему подсобную работу, хотя законом это запрещено. Вот немецкий националист и богатый еврейский эмигрант Оппенгейм наотрез отказывается помочь Людвигу Керну, когда тот просит его об этом, а врач клиники Беер фактически спасает Керну и его возлюбленной жизнь, делая это совершенно бескорыстно. Вот приспешник нацистов Аммерс пишет швейцарским властям донос на беженца, а студент-антисемит ввязывается в драку, защищая студентов-евреев: «...разве можно оставаться спокойным, когда видишь такое избиение?» Посыл Ремарка в этих центральных эпизодах романа прост и однозначен: гуманизм — это вызов не только большой политике, но и отдельной личности. «Возлюби ближнего своего» или предай его — выбирать мы должны между этими полюсами. Один из героев Ремарка так формулирует скептическое кредо автора: «Человек велик в своих высших проявлениях... В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, чего больше всего недостает нашему миру, это известная, так сказать, средняя мера доброты».

И этот роман Ремарка отличается тем, что его автор избегает классово-специфических суждений, столь распространенных в то время, за что, конечно же, подвергается ожесточенной критике со стороны антифашистского лагеря. К тому же он с нескрываемым сарказмом рисует образ коммуниста, на избитые фразы которого о «нашем движении», о «революционном просвещении масс» следует простой и спокойный ответ: «Этим мы, пожалуй, много не добьемся. Такие вещи хороши для социалистического манифеста, и только». Если судья у него вынужден осудить Керна, поскольку того требует закон, но понимает при этом, что право таким образом оборачивается бесправием, то у такого автора, конечно же, нет правильной, «классовой точки зрения», а все написанное им не открывает перед читателем «научно обоснованной» исторической перспективы. И все же именно этот эпизод особенно ярко показывает, сколь проницателен и точен автор в своей оценке бессилия европейской буржуазии. Решая, как наказать беженца Керна, нелегально перешедшего границу, швейцарский судья, словно укоряя кого-то, покачивает головой: «Однако надо же вам иметь хоть какие-то документы!.. Может, нам попросить германское консульство выдать вам удостоверение?.. Разве Лига Наций еще ничего не сделала для вас? Ведь вас тысячи и вы должны как-то жить...» В этой сцене, как в капле воды, отражаются полнейшее отсутствие воображения и та успешная работа, которую проделали буржуазные элиты — в годы гитлеровской диктатуры — по вытеснению из своего сознания элементарных норм человеческой морали. Керну важнее быть приговоренным к предварительному заключению, а не к тюремному наказанию, объясняет судья в приливе прекраснодушия. «Очень вам благодарен, — отвечает Керн. — Но мне это безразлично. В данном случае мое самолюбие нисколько не задето». — «Это отнюдь не одно и то же... Напротив, это очень важно с точки зрения гражданских прав. Если вы были в предварительном заключении, и только, — то на вас нет судимости...» — «Гражданские права! А на что они мне, если я лишен даже самых элементарных прав человека! Я — тень, призрак, гражданский труп».

Поистине актуальный диалог происходит в зале швейцарского участкового суда. «Так что же нам остается, как не нарушать закон?» — спрашивает Людвиг Керн, которому грозит лишение всех прав. Многие люди, голосующие сегодня за христианских демократов или социал-демократов, испытали бы не меньшую растерянность, чем судьи у Ремарка, освобождаясь от типично буржуазных мечтаний об этической субстанции «демократической» политики, если бы заглянули в камеры тюрем, битком набитые теми, кого выпроваживают из их стран. «Человек без паспорта все равно что труп в отпуске. Ему впору покончить с собой. Больше ничего не остается». Ничего не изменилось: «Рядом, в двух шагах от тебя, кто-то гибнет, и мир рушится для него среди крика и мук... А ты ничего не ощущаешь. Вот ведь в чем ужас жизни!»

Впечатляющая панорама конца 1930-х годов возникает у нас перед глазами при чтении этого романа. И мы видим ее не с высоты «большой» политики, дыхание крупных исторических событий ощущается нами постоянно. «Жестокий век! — констатирует бывший депутат рейхстага Марилл. — Мир укрепляется пушками и бомбардировщиками. Человечность — концентрационными лагерями и погромами. Мы живем в эпоху, когда все перевернуто с ног на голову. Нынче агрессор — покоритель мира, а избитый и затравленный — возмутитель общественного порядка. И подумать только — целые народы верят этому». Человек в таком мире лишен индивидуальности, он исчезает за обозначением сообщества. «Это дворец Лиги Наций... Вот место, где годами толкуют о нашей судьбе. Все никак не решатся — дать ли нам документы и снова сделать нас людьми или же не давать».

Однако индивидуальные действия влекут за собой, по Ремарку, личную ответственность. Гуманность, сострадание, любовь к ближнему или просто сочувствие к его бедам остаются вызовами, которые требуют ответа от каждого человека в отдельности. «Утром он пошел дальше и вскоре остановил машину. Однако водитель роскошного автомобиля — “аустродаймлера” стоимостью в пятнадцать тысяч шиллингов — потребовал с него за проезд пять шиллингов. Керн отказался. Вскоре какой-то крестьянин позволил подсесть к нему на телегу и даже дал ему большой кусок хлеба с маслом».

У романа двойственный конец. Ремарк признает обе возможности, предоставляемые беженцам судьбой: смерть или счастливое, случайное выживание. Людвиг Керн и его возлюбленная Рут Холланд — это история о любви, бегстве, страданиях и человеческой стойкости трогательна, оптимистична и светла на мрачном фоне той среды, в которой она свершается, — получают благодаря Йозефу Штайнеру билеты на грузовой пароход, отплывающий в Америку. Штайнер, скептик, прошедший огонь, воду и медные трубы, не питающий никаких иллюзий, тайно возвращается в Германию, чтобы увидеть свою умирающую в больнице жену. Это сознательный шаг к самоуничтожению: «Тогда ты должен также знать, чем грозит тебе такая поездка!» — «Знаю». — «Скорее всего, ты погибнешь». — «Если она умрет, я и так погибну». И он выбрасывается после ее смерти из больничного окна, увлекая за собой эсэсовца Штайн-бреннера. Мечте садиста, предвкушающего наслаждение от вида мучений, ожидающих арестованного Штайнера, сбыться не дано. Роман публикуется — как мы уже сообщали — поначалу под заголовком «Flotsam» на страницах журнала «Кольерс». Заголовок выбран, конечно же, с расчетом на читателей, которых едва ли волнуют судьбы эмигрантов из стран Старого Света. Они скорее предпочтут детективную историю, чем книгу, которая старается привлечь к себе внимание цитатой из Библии. Начиная с «Трех товарищей», Ремарк уже больше не видит перед собой главным образом немецкого читателя, он пишет для интернациональной публики. И тем не менее «Flotsam» довольно точно выражает его интенцию. Ибо эта история о людях, суденышки которых потоки времени носят по Европе, прибивая во многих случаях к американским берегам. В оригинале, на немецком, книга выходит лишь в августе 1941-го, через полгода после американского издания, а увидеть свет у «Кверидо» в Амстердаме ей не дано просто потому, что в этом городе со всеми удобствами расположились немцы. Фриц Ландсхоф успевает перебраться в Америку, объединяется там с Берманом-Фишером, так что в издательстве, связанном со славным именем, все же выходит еще одна книга Ремарка.

Роман встречает у критиков в основном теплый прием. «“Плавающие обломки” — это глубоко волнующая история, — пишет рецензент журнала «Тайм мэгэзин», — как и Хемингуэй, Ремарк обладает редкостной способностью создавать тексты, которые, соединяя в себе доступность с художественностью изложения, повествуют о жизни целого поколения». «В этой книге есть что-то как от глубин Нагорной проповеди, так и от простоты всякой большой поэзии», — считает критик «Чикаго дейли ньюс».

В книжных магазинах Федеративной Республики Германия «Возлюби ближнего своего» появляется только в 1953 году. А за год до этого там издан и вызывает яростные споры написанный после войны роман «Искра жизни». Неудивительно, что отзвуки этих споров чувствуются и в оценках книги об эмиграции. Суждения критиков крупных газет тем не менее благожелательны. «Франкфуртер альгемайне» полагает, что только люди с врожденным ко всему предубеждением могут не заметить достоинств этого произведения. «Все остальные признают, что оно удалось писателю, мало в чем уступает его первой большой вещи; что сюжет его динамичен, слог и стиль естественны, далеки от любого снобизма; что оно полно жизненной силы и проникнуто той набожностью, которую мы не всегда находили у Ремарка». Отдадим рецензенту должное, только вот в чем ощутил он тут «набожность»? Ремарк «нигде не политизирует и уж тем более не делает это агрессивно», — пишет «Кёльнише рундшау», признавая тем самым актуальность его романа. Выход романа на французском языке (в 1962 году под названием Les Exilie's[61]) привел одного из тамошних критиков в восторг: «Обладай мы нужной властью, Эрих Мария Ремарк стал бы лауреатом Нобелевской премии мира». Дифференцированно положительную оценку его романы получали и в ГДР. Правда, все его творчество усердно впрягалось в колесницу литературы «антифашизма». А читателю, конечно же, объяснялось, — как и при оценке сочинений Лиона Фейхтвангера и Генриха Манна, — что речь здесь идет о буржуазном авторе, не сделавшем решающего шага к революционному действию, то есть к признанию себя приверженцем коммунистического мировоззрения. «Ремарк должен был бы понимать, что одной любовью человека к человеку общество не гуманизировать», — пишет Альфред Антковяк в своей работе о Ремарке, следуя официальной трактовке его творчества. Похвала в адрес романа «Возлюби ближнего своего» не мешает ему при этом констатировать, что автор «так и не смог вырваться из плена своих идеалистических представлений». Правда, у читателей в ГДР не было возможности проверить обоснованность этого суждения. Роман «Возлюби ближнего своего» в другом германском государстве не издавался.

Быстро среагировал и Голливуд, уже сотворившей несколько фильмов по романам Ремарка. Еще до выхода книги режиссер Джон Кромвелл снял картину под названием «So Ends Our Night»[62]. Фредерик Марч сыграл Йозефа Штайнера, только еще начинавший свою карьеру Гленн Форд создал образ юного Людвига Керна, а в роли Рут Холланд, его возлюбленной, зрители увидели Маргарет Сал-лаван. Эрих фон Штрогейм, с успехом игравший прусских офицеров с моноклем в глазу и демонически-злобных нацистов, превратился в лютого гестаповца Штайнбреннера. Мнения критиков оказались, как всегда, разными. Ремарк посмотрел фильм в январе 1941-го в Нью-Йорке и записал в дневник: «Неплохо. Слегка затянуто и, пожалуй, скучновато. Хотя, возможно, только на мой взгляд. Актеры первого ряда... Сценарий писался, похоже, с трудом». И пару дней спустя: «Просмотрел рецензии. Не очень-то они радостные. Быть может, для экранизации книга и не годилась».

Жизнь в американской эмиграции начинается для Ремарка во время работы над книжным вариантом романа. Прибыв в Нью-Йорк 4 сентября 1939 года, он проводит там несколько дней и едет затем в Лос-Анджелес, где его ждет Марлен Дитрих. Дневниковые записи в следующие полгода посвящены фактически одной теме — жизни с Пумой. «С чего бы мне, собственно, описывать весь этот кошмар? Где бы ни появлялась эта женщина, там всегда болтовня, пересуды, ссоры». Споры и примирение, надежды и злость («Во всяком случае, все кончилось тем, что я ей дал пощечину, а она меня укусила за руку».), растерянность от неспособности порвать отношения («Решил обрубить концы!») и восхищение («...Ты как личность обладаешь такой силой и такой энергией, каких мне встречать не доводилось...»).

В октябре в Нью-Йорк прибывает Ютта и неделю живет на острове Эллис, поскольку срок действия ее панамского паспорта истек. Ситуация в «треугольнике» обостряется. Ремарк подключает к делу адвоката, Ютта получает разрешение на временное проживание, а Марлен Дитрих раздражена тем, что он не подает на развод. Поговаривают, что она опротестовала приезд Ютты, обратившись в Главное управление по делам беженцев. В связи с этим Ремарк делает запись в своем дневнике. «Вчера говорил по телефону с Петером. Была благоразумна и в хорошем настроении. Гораздо лучше Пумы, которую надо бы послать к черту. Петер не была такой зловредной, как эта отвратительная бестия». Тем не менее в последующие годы Ютта будет постоянно упрекать его в том, что он отбыл из Парижа, не взяв ее с собой, и она оказалась интернированной на острове Эллис.

Вечеринки в студиях и кинопремьеры в кругу голливудских звезд, ночные бдения с Карлом Цукмайером, Отто Клементом и случайными собутыльниками, бесконечные споры, постыдные выяснения отношений на публике и в спальне — изнурительная жизнь! Дитрих влюблена в Джеймса Стюарта, с которым снимается в вестерне «Дестри снова в седле», Петер осыпает его упреками, полагая, что он заботится о ней слишком мало, а самого его беспокоит вопрос из вопросов: получит ли он вид на жительство в США. В первый день 1940 года он записывает в дневник: «Задумок — много. Надеюсь реализовать хотя бы часть из них...»

Ремарк понимает, сколь зыбко и шатко его положение. Дневниковые записи этих месяцев — да и последующих лет — превращаются в беспощадный самоанализ. Подробное описание будней в Голливуде, безрадостных, унижающих его достоинство, — это и оборона, это и проработка пережитого. Ироничные, страстные строки о его чуть ли не ежедневном сожительстве с Дитрих перемежаются заметками о встречах с такими знаменитостями, как Орсон Уэллс, Чарли Чаплин, Эдвард Г. Робинсон, и многими более или менее известными красавицами, к числу которых принадлежат Грета Гарбо, Долорес дель Рио, Лупе Велес. После разрыва с Дитрих он гуляет и пьет с ними, не так уж и редко заканчивая ночь в объятиях своей очередной избранницы. (На одной из вечеринок в июне он познакомится с Полетт Годдар, но эта встреча не произведет на него яркого впечатления.) Встречается он и с Игорем Стравинским, Викки Баум, Карлом Цукмайером, Элизабет Бергнер и ее мужем — Полем Циннером. Переполненный рефлексиями дневник становится лекарством. Похоже, только здесь, на его страницах, обретает он возможность смотреть на свою сумбурную жизнь взглядом со стороны. Спор с самим собой спасает от срыва в пропасть. Глаз его зорок и на полях этого своеобразного календаря, мотивы поступков Дитрих он разгадывает с такой же проницательностью, как и собственные. «Видел съемочную площадку. И актеров. Понял Пуму. Они живут в этом мире. Другой супротив него ирреален. Дом скучен. Только и ждут того момента, когда можно будет снова прийти сюда. Это лихорадка, справиться с которой они не могут».

В конце февраля он получает от мексиканских властей разрешение на въезд в страну и в начале марта летит с Юттой в Мехико. Бои быков, встречи с Диего Риверой, пикировки с Юттой («Снова говорили с Петером о разводе.

Убедить ее трудно. Оставаться одной она не хочет. Наверное, все еще ждет... Терпеть это невозможно».), страстные послания Марлен Дитрих («...как может кто-то не любить Тебя?») и — скука. По прошествии четырех недель супружеская чета получает американскую визу. Ремарк возвращается в Беверли-Хиллз, Ютта отправляется в Даллас. Подыскав себе новое жилище, он сразу же по приезде покидает бунгало, которое Дитрих сняла для него по соседству с ее виллой. «Хотел разом положить всему конец». Но сила притяжения к ней все еще велика.

Еще в конце 1939-го Ремарк познакомился с молодой женщиной по имени Рут Мартон. Связь эта развивалась без премудростей, длилась годами и была особенно тесной, когда Ремарк жил в Нью-Йорке. Рут выросла в Берлине, играла на венских сценах, для него она кусочек далекой Европы, она может утешить его в горестный час, — а такую способность женского сердца писатель ценит очень высоко, — она любит его, не создавая конфликтных ситуаций.

Записей о работе в эти месяцы крайне мало. «Раскопал то, что написал о Равике». Но он не намерен исполнять желание Пумы, откладывает первые страницы «ее» книги под названием «Триумфальная арка» в сторону и принимается за переработку «Возлюби ближнего своего». Она дается ему нелегко. Лишь в сентябре 1940-го, испытывая привычные для него сомнения, он в состоянии сделать следующую запись: «Книгу сегодня, кажется, все-таки закончил; к концу запас энергии, как всегда, иссякает. Боюсь, что конец не удался. Длинноты и нет попадания “в десятку”». Какое-то время он занят написанием киносценариев, удачными их не считает, и ничего больше из его писательской мастерской в 1940 году не выходит. Правда, в 1940–1941 годах он напишет сценарий, положив в его основу свой рассказ «По ту сторону», и в 1947 году в Голливуде по нему, после небольшой доработки, будет снят фильм «Другая любовь».

После поражения Польши на полях Европы призрачное затишье. «Просвета в большой политике не видно. Черчилль сменил Чемберлена. В течение ближайших ста лет ненависти к немцам будет больше, чем к любому другому народу». Не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления, армии вермахта оккупируют Францию, Голландию, Бельгию. «Гитлер в Париже — какой спектакль! Культуре — конец». Следя за тем, что происходит в высоких кабинетах и на полях Европы, Ремарк пытается уйти в себя, «потому что с этим ничего не поделать, а вот позже ты там, может быть, еще пригодишься». Он просит переслать его картины и ковры из Швейцарии в Америку, боится, как бы при переезде через океан с ними чего-нибудь не случилось, и счастлив, принимая их в порту в целости и сохранности. «Чувство родины, перетекающее в тебя от вещей».

И все-таки: живется ему плохо. В сентябре 1940 года впервые появляется серьезная запись о состоянии его здоровья: «Нелады с сердцем. Уже несколько дней, вернее, недель. Хотя курить я бросил. Не пью больше кофе». Этот тревожный сигнал не истолковать только психосоматически. Питие, курение, ночная жизнь, треволнения, работа — изношенный организм мстит за халатное с ним обращение. Сердце и впредь будет самым уязвимым органом писателя. Через двадцать лет оно забастует и будет мучить его, пока не бросит на произвол судьбы.

В декабре Ремарк переезжает в Нью-Йорк. Это бегство, это попытка вырваться из круговорота унижений и начало расставания с Марлен Дитрих. Оно дается ему с трудом и не свободно от рецидивов. Немного позднее он напишет: «Пума — почему я был так привязан к ней: потому что вновь был молод, молод, глуп, безрассуден, порой счастлив, зачастую несчастен, — и вижу, что это не повторится; ибо случилось, наверное, в последний раз». Ему 43 года, расставание он воспринимает как разрыв отношений и реагирует меланхолически: «Чувство странное, призрачное. Ушел не человек, которого ты любил, — ушло время, ушли годы — безвозвратно... Жизнь убывает непрерывно, беззвучно, но бывает, что она слышна или видна: кто-нибудь сидит перед тобой, и на сердце легкой тенью ложится печаль».

Незадолго до отъезда в Нью-Йорк (точную дату уже не установить) Ремарк пишет Дитрих письмо, которое должно сделать разрыв окончательным: «Лишь то, что обрываешь, остается. Поэтому: адье!.. И не будем друзьями в буржуазном и сентиментальном смысле, чтобы безнадежно растоптать три года быстрой огненной жизни и Фата Моргану воспоминаний»[63]. Они еще будут встречаться, созваниваться и посылать друг другу цветы, но он сохранит дистанцию, отправляя ей еще и в 1950-е годы приветливо-ласковые письма. Дитрих никогда не порывала со своими пассиями раз и навсегда, никогда не мирилась с окончанием романа или любовной интрижки, с потерей ее «господства» над тем или иным человеком. Вот и теперь она пытается освежить их контакты, посылает Ремарку в его апартаменты, когда тоже живет в Нью-Йорке, произведения ее кулинарного искусства, а в декабре 1945-го шлет из Парижа прямо-таки сигнал бедствия: «Пишу Тебе, потому как вдруг накатила тоска. Я в полном смятении, пуста и не вижу пред собой никакой цели». И он тоже не раз даст знать о себе в следующие за разрывом десятилетия, будет вспоминать о минувшей, большой любви. Но — не более того.

В начале этого конца, в декабре 1940 года, Ремарк обосновывается в апартаментах нью-йоркского отеля «Шерри Нидерленд», встречается с Петером, с Рут Альбу, с неравнодушной к морфию Аннемари Шварценбах, с Лионом Фейхтвангером, бежавшим из Европы после длительного пребывания в лагере для интернированных. Теперь он живет в отеле «Санкт-Мориц» и диктует секретарше свои воспоминания о пережитом в стране, так легко прогнувшейся под германским сапогом. «Черт во Франции» — так назовет он свою книгу. За ужином в предновогодний вечер Ремарк знакомится с женщиной, которая тоже сыграет большую роль в его жизни. «Встретил Натали Палей, теперешнюю мисс Браун. Очень мила...»

Наталье Палей тридцать пять лет, родилась в Париже, из дома Романовых, ее отец был родным братом царя Александра III. Красива, в лице и фигуре что-то мальчишеское, к моменту знакомства с Ремарком замужем (второй раз) за гомосексуалистом. Манекенщица и актриса, в 1930-х годах снялась в нескольких французских фильмах — вместе с Морисом Шевалье, Чарлзом Бойером и Кэри Грантом. Была в дружеских отношениях с Жаном Кокто и Антуаном де Сент-Экзюпери.

Пригласив Наталью разделить с ним трапезу через несколько дней после предновогодней встречи, Ремарк пленен: «Красивое, чистое, сосредоточенное лицо, длинное тело — египетская кошка. Впервые ощущение, что можно влюбиться и после Пумы... Проводил... красивую, стройную... смятенную русскую душу домой». Следующая запись от 7 января: «В половине шестого Наташа П. Прелестное лицо, серые глаза, стройна, как подросток. Плавное начало, теплота, какие-то слова, легкий флирт, нежная кожа лица и губы, неожиданно требовательные». Забыть Дитрих невозможно, но жизнь в Нью-Йорке отвлекает. Он несколько раз встречается с Гретой Гарбо, восхищенный ее красотой. Ни ссор, ни ревности, а долгие прогулки и разговоры, романтические ночи и такое чувство, будто наконец вновь обрел себя. Дружба становится более тесной, когда он возвращается в Лос-Анджелес. «Гарбо, свернувшаяся калачиком на полу — гибкая, красивая, расслабленная». И хотя интимные отношения продлятся недолго, они будут еще часто встречаться в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, ходить на выставки, обмениваться подарками на Рождество и в дни рождения.

Два месяца живет Ремарк в Нью-Йорке. Он любит город, любит ночные клубы в Гарлеме, куда влекут его чернокожие музыканты и проститутки, следит за поединками на ринге, бродит по музеям и картинным галереям, встречается с Наташей и Гретой. За работу садится редко, им движут мысли о новых книгах («Взяться за вещь о санатории: автомобиль Кая...»; «заголовок для книги о Равике: Триумфальная арка»), в том числе даже о городе, в котором он живет сейчас: «Книга: Любовь к Нью-Йорку. Искра жизни Э.М.Р., не погасшая за миллионы световых лет мрака и обитающая теперь в Багдаде 20-го столетия... например, под заголовком Нью-Йоркский дневник». Но такая книга не напишется, зато нечто подобное засветится в романах «Жизнь взаймы» и «Триумфальная арка».

В конце февраля — «Два месяца в Нью-Йорке, поезд трогается, прощай, прекрасное время!» — он возвращается в Лос-Анджелес. Располагается снова в одном из домов Вествуда и посылает Пуме цветы. Наташа приехала сюда раньше его, но вскоре уезжает, и довольно долго их связывает только переписка. У него начинается период чрезвычайно высокой активности — увы, вовсе не творческой. Дни превращаются в ночь, а жизнь — в сплошную череду светских вечеринок, обильных возлияний за дружеской беседой и свиданий с женщинами. Грета Гарбо, Фрэнсис Кейн, Лупе Велес, Долорес дель Рио, Луиза Райнер — это его возлюбленные из «фабрики грез», коротких же романов и интрижек с менее известными красавицами, пожалуй, и не перечесть. И не извлечь из сердца занозу под именем Марлен («Это Пума, что снова бродит призраком во мне»). Под их романом подведена черта, но в мыслях он все еще с ней. Ревность — у Пумы как раз бурный роман с Жаном Габеном — и уязвленное самолюбие приводят к причудливобезобразным сценам. В дневнике он пишет об этой жизни по-прежнему с презрением, но и наслаждается ею. И страдает от недостатка самодисциплины. Это бегство в двояком смысле. Ему хочется забыть и войну, идущую в Европе, и те удары, что были нанесены по его чувству собственного достоинства в годы более чем тесной дружбы с Дитрих. «Когда же наконец успокоюсь? После этого выброса эмоций, вызванного, по сути дела, слишком сильной привязанностью к Пуме? После попытки доказать самому себе, что ты еще можешь летать, волновать, переубеждать, очаровывать?» События в Европе практически не находят отражения в его дневниковых записях. Если какое-то и западает в память, то он старается вытеснить его оттуда, вспоминать предпочитает эпизоды другой войны и то, как он на них тогда реагировал. «Мысли о пребывании на фронте в 1917-м. О войне в свой маленький дневник почти ничего не записывал. Зато заносил туда вирши — пламенные, сентиментальные, темные. Оборонялся ими оттого, что видел вокруг себя». Слушая в апреле 1941-го радиосводки о положении на фронтах, Ремарк записывает в дневник: «Вопреки всему, — именно поэтому вопреки всему! Отыскивать то, что остается! Чтобы потом попытаться рассказать об этом». А вот его реакция на продвижение вермахта по территории Советского Союза: «Ситуация в России трудная. На карту не смотреть. Надеяться. Хранить молчание. Беречь нервы». И в октябре 1941-го: «Русские в критическом положении. Линии обороны прорваны. Немцы в 60 милях от Москвы. Как ее ни гони, тьма над горизонтом сгущается. И делает твою убогую жизнь еще и суетной. Спеши взять от нее побольше, пока тьма не затопила все и вся».

У него проблемы с налоговыми органами и своим агентом. Он решает их со спокойствием фаталиста. «Клемент растратил все полученные от меня деньги — примерно 8000 долларов... Дал ему еще 500 долларов. Может быть, какая-то часть при случае еще вернется». Негласно платя в казну 9000 долларов, он имеет возможность в любой момент выяснить, как обстоят дела с его паспортом. В первых числах мая он в очередной раз едет в Мехико, чтобы продлить визу. В ручной клади у него один экземпляр только что вышедшего из печати романа «Flotsam». Это на тот случай, если пограничники и таможенники окажутся непомерно дотошными. Значит, рукопись для издания «Возлюби ближнего своего» в книжном формате все-таки подготовили, теперь он пытается найти новое начало для романа о Равике. «Вчера вечером прорисовалась главная идея Триумфальной арки. Отчаянно походит на автобиографию последних лет — эмоционально». Несколько кинодиалогов, но не более того, он пишет для Элизабет Бергнер. Актриса живет по соседству с писателем, отношения между ними поначалу очень дружеские, и лишь со временем в них появляется элемент напряженности. «Солдат, остерегайся любой нервозности. Соскреби с Твоих костей голливудскую коросту. Купайся в хорошей литературе. Работай, ленивец!» — «Надо забыть о любых вечеринках — с коктейлем или без. И работать». Только вот от призывов к самодисциплине толку мало. Год для него, художника, потерян?

Он мало пишет, но много читает: Гауптман, Шекспир, Ницше, Джозеф Конрад, Оскар Уайльд, письма Гёте. Подумывает о сборнике рассказов, и последняя запись в дневнике этого года гласит: «Заголовок для новой книги. Spark of Life. Искра жизни». Выходит, что жизнь, протекающая между возлияниями в ночных клубах и страстными ночами любви, не так уж и бесплодна. И в эти сумбурные годы в голове писателя Ремарка рождаются оригинальные планы, многие из которых будут реализованы. При этом мыслями он уносится порой и в теперь уже далекие веймарские времена. В одном из писем к Марлен Дитрих он так охарактеризовал героев своих ранних романов: «Они обступают меня и ждут, а я сижу, обреченный разбираться в их невеселых событиях, в их монотонном, мучительном мире, подчиненном параграфам, и я, смущенный, копаюсь в себе, я недоволен, часто противен самому себе, но все-таки привязан к ним, пусть и без любви. Я хотел бы написать стихи — прекрасные, буйные, найдя новые слова и ритмы, — но они не позволяют! — мне хочется протянуть руку одному из множества приключений, которые поглядывают на меня из-за плеча будущего; но они хватаются за меня своими серыми руками и не отпускают, и я проклят проживать с ними годы их жизни, сопереживать их мечтам и бедствиям и погибать вместе с ними»[64].

В начале января 1942 года он переселяется в отель «Беверли-Хиллз». Подальше от Пумы, но все еще с ранами в сердце. За событиями на фронтах, о которых сообщают газеты и радио, говорят эмигранты, он следит в эти месяцы с озабоченностью и тревогой. «Газет ждешь с волнением и нетерпением». Война вступает в решающую фазу. Напав на Россию и объявив войну Соединенным Штатам, Гитлер перегнул палку так, что ее теперь не разогнуть. В конце ноября наступление вермахта остановлено под Москвой. В январе 1942-го разъяренный Гитлер вынужден отдать приказ о спрямлении линии фронта. В ночь с 28 на 29 марта английские бомбардировщики наносят первый массированный удар по крупному немецкому городу (Любеку), в конце мая град бомб сыпется на Кёльн. Это начало операции, в ходе которой все крупные города Германии с их многовековой историей будут превращены в груды развалин. «Утром прочитал, что 50 тысяч бомб, сброшенных на Оснабрюк, сделали из него море огня и каменную пустыню. А ведь там и Эрна с Эльфридой. Ничего не поделаешь. Думалось о многом. Мог бы сделать для них гораздо больше. И для отца тоже. Старинный город, кафедральный собор, церковь Святой Екатерины с ее зеленоватой островерхой башней; валы; мельница; школы».

В июне по приказу Гитлера дивизии вермахта начинают наступление на южном участке Восточного фронта, доходят до отрогов Северного Кавказа и останавливаются перед Сталинградом. У берегов Волги в окружение попадает 6-я армия. Фельдмаршалу Монтгомери удается нанести поражение танковому корпусу Роммеля, изготовившемуся к штурму Каира и к вторжению в Палестину. В течение нескольких дней, начиная с 8 ноября, дивизии союзных войск высаживаются на берегах Марокко и Алжира. Немецкие части оккупируют вишистскую часть Франции.

Америка поначалу лишь наблюдает за экспансией Японии в Азии, где капитулирует Сингапур, сдаются Ява и Филиппины, складывает оружие Бирма. Военные действия в Европе расцениваются Рузвельтом как второстепенные, что приводит к серьезным конфликтам между союзниками. Сталин требует открытия второго фронта в Европе, американцы относятся к этому сдержанно: военное производство у них только лишь набирает обороты, а наступление японцев кажется им гораздо более серьезной угрозой, чем ударная мощь немецких дивизий. Меж тем к концу 1942 года Вторая мировая война достигает своего апогея, и начинается то долгое отступление немецких армий, которое закончится только в апреле 1945 года — в десятке метров от бункера «фюрера» в Берлине.

Западное побережье Штатов — невдалеке от тихоокеанского театра военных действий. Для живущих в Калифорнии беженцев из вражеских государств наступают неприятные времена. Ночью им запрещено выходить на улицу. «Распоряжение генерал-лейтенанта Де Витта. Curfew[65] с 8 часов вечера до 6 утра для яп., итал., германских подданных. Сидеть дома. Днем не удаляться от него более чем на 5 миль», — с горечью записывает Ремарк в дневник в конце марта 1942 года. «Как сужается мир — когда-то от горизонта до горизонта — потом без Германии — без Австрии — без Италии — Швейцарии — Европы — потом без Мексики — одна лишь Америка — потом еще труднее; поездки только с разрешения — и вот пять миль в Голливуде... Завтра, возможно, — в концлагере, и тогда — 5 миль покажутся целым миром!»

Непоседа и полуночник, Ремарк воспринимает ограничение своего жизненного пространства как катастрофу. Вынужденный проводить ночи в маленьком гостиничном номере («моя тюрьма»), он начинает жаловаться на плохой сон, шум по утрам, подавленное состояние, которое к тому же все усиливается. «Где мы умрем». Пребывая от заката до рассвета в заточении, он пытается читать — Хемингуэя, Фолкнера, Мальро, Сомерсета Моэма, снова и снова Ницше — и заставить себя работать. «Решил снова взяться за Равика. Дать его шире, субъективнее. Как человека с его проблемами». Он нанимает секретаршу, «чтобы немного взбодрить себя», но уже через пару дней сетует, что делать ей, по сути, нечего. «Странное существование в эти недели — изолирован, предоставлен самому себе, отсутствую, читаю, неспокоен, почти без всякой связи с внешним миром, который скользит мимо, чужой, стеклянный... Сам же я тихо чего-то жду».

Элегического в этом не так уж и много. По-прежнему сплошная череда вечеринок, у Бергнер или у актера Оскара Гомолки, где он, в дурном настроении, встречает Фейхтвангера («Смешон, когда напускает на себя важный вид»), Франца и Альму Верфель, Брехта, Томаса Манна («Убогое лицо») и часто напивается. Дело тогда порой доходит до словесной дуэли, бегства с раута и столкновения автомобилей, виновник которого, разумеется, под хмельком. «Верфель и его жена. Взбалмошная, светло-русая, брутальная баба, водку глушит. Довела до могилы Малера. Околдовала Гропиуса и Кокошку, но им, похоже, удалось от нее оторваться. Верфелю не удастся. Мы осушали бокал за бокалом. Посвистом подозвала Верфеля, как собаку, гордилась этим; а он и подошел. Меня это обозлило и, в сильном подпитии, я сказал ей правду в глаза». И все же именно дружба с четой Верфель будет особенно сердечной. «Посылаю Вам, из своих текучих сокровищ, бутылку русской водки, обернутую в цветы, как “синьку” бомбардировщика в договор о мире, — с глубочайшим почтением». Такие приветы с извинением он шлет после довольно беспардонных ночных выступлений не только Верфелям.

Он угрюм и чувствует недомогание. «Месяцами боли в сердце». Невралгия лица, мигрень, почечные колики. Беспокойно в груди, донимают воспоминания. «Хочется... любви. Был ею обделен. Может быть, с тех пор, как маленьким, двух- и трехлетним просился к матери на руки и находил их занятыми больным, старшим братом». Летом у него новый, короткий роман. На сей раз с танцовщицей Верой Зориной, женой известного хореографа Джорджа Баланчина. «Недолгая любовь в июне». Повстречает он однажды и Полетт Годдар и пошлет на сей раз поутру букет цветов.

Рефлексируя и пытаясь отвлечься, он тем не менее осторожно, с опаской начинает проявлять интерес к политике. В мае 1942-го Лизл Франк, жена писателя Бруно Франка, приходит с призывом «Европейского кинофонда» помочь эмигрантам, оказавшимся в США без средств к существованию. Воззвание адресовано видным представителям американской художественной интеллигенции. Ремарк подписывает его вместе с Лионом Фейхтвангером, Бруно Франком, Максом Хоркхаймером, Томасом Манном и Францем Верфелем. В сентябре того же года Чарлз Марч, один из друзей вице-президента Генри Уоллеса, приглашает его отобедать с ним. «Говорили о том, что мог бы я делать в Вашингтоне. Марч объяснил, каким они представляют себе новый порядок (в послевоенной Европе. — В. Ш.)...»

В декабре 1942-го Ремарк едет в американскую столицу, чтобы встретиться с вице-президентом Генри Уоллесом, который только что принял на себя в кабинете Рузвельта ответственность за перевод экономики страны на военные рельсы. Правительственные учреждения стремятся привлечь знаменитых деятелей немецкой культуры к пропагандистской кампании против Третьего рейха. С октября 1940-го по ноябрь 1945 года к немецким слушателям будет регулярно обращаться по радио Томас Манн, его речи вскоре приобретут широкую известность. Для выступлений перед американскими солдатами в Европу поедет Марлен Дитрих. Ремарк сдержанно реагирует на уговоры Уоллеса. Он не намерен поступаться своей независимостью. Правда, спустя два года он напишет для руководителей и сотрудников американской внешней разведки «Office of Strategic Services» (OSS) памятку под названием «Практическая воспитательная работа в Германии после войны».

Трудно сбросить нервное напряжение, когда действует комендантский час и рядом нет Пумы. Он откладывает в сторону рукопись о Равике, решает писать о чем-то совсем ином — и не делает этого.

Передав свою коллекцию произведений искусства Художественному музею округа Лос-Анджелес, Ремарк покидает в конце октября 1942 года Беверли-Хиллз и возвращается в Нью-Йорк. Его пристанищем вновь становится отель «Шерри Нидерленд». На восточном побережье ограничения в отношении мигрантов почти не ощущаются. Здесь можно дать переживаниям отстояться и, пожалуй, обрести покой.

Первый звонок — Наташе, «лучику света среди кукол и обезьян», и лишь потом он вешает на стену картину любимого Ван Гога. Написаны четыре главы «Триумфальной арки», но кризис не преодолен: «Пролистал “Трех товарищей”. Есть места откровенно слабые. Я еще не писатель».

Тяжкое для него наступает время. Место Дитрих в его жизни на долгие годы займет Наташа. Поначалу в дневнике самые трогательные слова, письма к ней полны нежности и тепла. «Наташа, Твой голос был слышен по телефону так ясно, будто Ты находилась в соседней комнате — еще тут, еще со мной, еще в моей голове. Я слегка прикрываю уши, дабы продлить его звучание там, в моих мечтах, и вижу Твои серые, дивные, вопрошающие кошачьи глаза. И я беру свое сердце, и бросаю его в ночь, и подхожу к окну, и гляжу вниз на запретный город, и ощущаю на лице дыхание ветра, и вдруг снова и снова думаю о том, как это чудесно — жить и — быть в Твоих мыслях и Твоем сердце».

Они часто ссорятся и часто мирятся. Ремарк пьет не зная меры, чаще обычного заканчивает ночь в каком-нибудь злачном заведении. В августе 1943-го у него опять короткий и бурный роман — с Сандрой Рамбо. «Каждый день Наташа. Каждый день Сандра... Одному богу известно, чем это кончится!» Ноет печень, сильные головные боли, дает сбои сердце, он чувствует себя прескверно, но образ жизни не меняет. По утрам мучительно вспоминает, что говорил и делал во хмелю накануне вечером. «Опомнись, брат. Пей лишь с друзьями. А не на людях».

Нью-Йорк — место свиданий эмигрантов из Европы. На званых ужинах и театральных премьерах Ремарку встречаются Альма и Франц Верфель, Сальвадор Дали, Артур Рубинштейн, Эрнст Блох, Макс Рейнхардт, Карл Цукмайер, Эмиль Людвиг. Из Голливуда нередко приезжает Грета Гарбо, здесь живет теперь Ютта Цамбона, и он регулярно выводит ее куда-нибудь поужинать, посещает с ней выставки, выслушивает ее жалобы на одиночество и упреки в недостаточном внимании к ней. Ближе других ему в эти годы писатели Фридрих Торберг и Карл Цукмайер, торговец произведениями искусства и меценат Сэм Силс. Как и он, эти люди любят выпить, вкусно поесть и провести время на вечеринке. Он ценит в них чувство юмора и широту души, хотя подчас они могут его и нервировать.

Он мало работает и терзается сомнениями. «Какой же я все-таки ветреный человек. Сколько во мне актерства. Есть надежда, все же быть писателем — или стать им». — «Завяз, как в трясине, после девятой главы. Слишком много курю. Но есть сильное желание работать». — «Вчера вечером работал. Ясно вижу, что писать не могу. Однако спокоен».

О своем творческом застое он никому не рассказывает, держит себя непринужденно, невозмутим и даже ироничен. «Чтоб Ты, Альма, не померла со страха: черновой вариант моей книги готов. Около 650 страниц; — примерно 600 из них лишние». В октябре 1943-го складывается план нового романа («Название: The (last) summer of Lilian Dunquerke»[66]), который будет реализован полтора десятилетия спустя под заголовком «Небеса не знают любимчиков».

Ремарк не разделяет оптимизма тех своих знакомых, которые считают, что поражение Германии не за горами, и старается не принимать близко к сердцу то, что узнает из сводок о ходе боевых действий. Новые ограничения по отношению к эмигрантам воспринимаются им как издевательства, сообщения о них повергают его в депрессию: «Enemy-aliens[67], — Safes-deposit-boxes[68] вот-вот закроют для проверки их содержимого. После десяти лет пребывания здесь все же не хочется, чтобы на тебя по-прежнему смотрели как на гражданина второго сорта». Он давно уже ничего не публиковал, экономить не привык и потому вынужден продать несколько картин. «Вечером немного подумал о деньгах. Пора что-то делать. Мне никогда не заработать столько, сколько я трачу, — особенно если учесть расходы на Петера. Налоги слишком высоки, да и вообще. Думал, что война закончится раньше. А она, похоже, продлится, как минимум, до конца 1944-го, а на Тихом океане, может, и дольше».

В сентябре 1943-го он на несколько недель уезжает в Лос-Анджелес, встречается там с Верфелем и Пумой. «Выглядела еще хуже, сущей развалиной. Старой. Разочарованной. Там больше делать нечего... Прочь. Нет больше этой красивой легенды — Марлен Дитрих. Старая. Потерянная. Ужасное слово». О своей любви последних лет он судит без всяких иллюзий. Тем не менее еще помнит о романе, видеть который посвященным себе так хотелось Дитрих. В Лонг-Бич он наведывается в госпиталь Девы Марии и присутствует там на двух операциях. Наглядный урок для писателя, ведь главный герой романа, живущий в Париже эмигрант Равик, работает хирургом, правда, нелегально.

В середине октября Ремарк возвращается в Нью-Йорк и поселяется в отеле «Амбассадор». Запись в дневнике, сделанная 23 октября, гласит: «После обеда вырвался наконец на выставку картин из моего собрания. Много посетителей, к моему удивлению. Есть даже хорошие отзывы». Картины Сезанна, Дега, Ренуара, Гогена, Ван Гога и Домье будут украшать залы галереи Кнёдлера на протяжении целого месяца.

Ремарк, конечно, и не подозревает, что в эти дни в Берлине в «Народном суде»[69] начинается процесс по делу его младшей сестры Эльфриды Шольц, который закончится смертным приговором. 16 декабря ее гильотинируют в Плётцензее. «Вашего брата мы, к сожалению, упустили, вам же от нас не уйти! — так, по воспоминаниям одной очевидицы, прокомментировал ситуацию председатель трибунала Роберт Фрайслер.

Пособник Гитлера и палач в мантии наверняка наслаждался возможностью вершить суд над родственницей писателя, одно имя которого приводило нацистов в бешенство. Но в Третьем рейхе выносилось множество таких же приговоров, и прямой связи здесь, пожалуй, не было. Однако попытки спасти Эльфриду Шольц от казни не имели, наверное, шансов на успех еще и потому, что она была сестрой знаменитого писателя. Два прошения о помиловании, поданные ее адвокатом, были отклонены.

Эльфрида жила со своим мужем, музыкантом Хайнцем Шольцем, в Дрездене и работала там портнихой... Мужественная женщина никогда не скрывала в разговорах своего неприятия гитлеровской диктатуры и войны. «Мы были тогда твердо убеждены, что Эльфрида каким-то образом принимала активное участие в движении Сопротивления... Она тоже намекала на это»[70]. Эльфриду арестовали 18 августа 1943 года по доносу капитана Ханса-Юргена Ритцеля за «антигосударственные высказывания». В присутствии жены этого убежденного нациста она открыто сказала, что думает о Третьем рейхе, и «пожелала Гитлеру получить пулю в лоб». В Германии это называлось «действиями, направленными на подрыв оборонной мощи».

Отчеты о процессе и приведении приговора в исполнение говорят о том, что, находясь в заключении и всходя затем на эшафот, сестра Ремарка проявила необыкновенное мужество. На допросах «она отказывалась вскидывать руку в нацистском приветствии. И при зачтении смертного приговора и тогда, когда ее, в наручниках, уводили из зала суда, она оставалась абсолютно спокойной».

Расправа над Эльфридой Шольц воспринималась в послевоенной Германии по-разному. Роберт Кемпнер, участник Нюрнбергского процесса и друг Ремарка, попытался выяснить: понесли ли наказание убийцы Эльфриды Шольц? Свидетельница обвинения в «Народном суде» была приговорена в 1950 году в ГДР к пяти годам каторжной тюрьмы. 25 сентября 1970 года Кемпнер получил от генпрокурора Западного Берлина сообщение о том, что «дело о смерти Эльфриды Шольц» федеральной юстицией закрыто. Штурмовика Лаша, участвовавшего в судилище над Эльфридой в звании обергруппенфюрера, рука Фемиды вообще не коснулась. Через четверть века после гибели Эльфриды Шольц власти Оснабрюка решили присвоить ее имя одной из улиц города — узкой, далекой от его центра, в районе новостроек. Лишь в 1946 году Ремарк узнает об ужасной судьбе, постигшей его сестру. И высказываться об этом публично не станет. Но предварит вышедший в 1952 году американский перевод своего самого мрачного романа («Spark of Life») словами: «То the memory of my sister Elfriede»[71]. В немецком издании, увидевшем свет в том же году под заголовком «Искра жизни», эти слова отсутствуют, но они появятся в изданиях 1988 года. Память в Германии пятидесятых годов — фактор неприятный, она мешает новоявленным демократам возрождать страну с тем же рвением, с каким они еще недавно разрушали ее.

Год 1944-й не похож на предыдущие. Марлен Дитрих, наверное, вычеркнута из его жизни навсегда. «Отвечаю на твои вопросы: Марлен я однажды случайно видел... Знакомо ли тебе чувство неловкости перед самим собой из-за того, что ты когда-то всерьез принимал человека, который на поверку оказался всего лишь красивой финтифлюшкой, а ты не можешь заставить себя сказать ему об этом, предпочитая быть с ним все еще чуть-чуть любезным, хотя от этого тошнит?»[72]

Ремарк ищет уединения, реже бывает в свете, не засиживается в барах, меньше пьет. Все больше места в дневнике занимают записи о ситуации на фронтах, легкомысленные выходки, описанием которых прежде заполнялись целые страницы, упоминаются лишь изредка. «Почти все время один. Встречаюсь только с Наташей. Иногда навещаю Петера...» — «Напился до чертиков... Чего не бывало уже давно; и к чему особенно и не тянет». Читает он теперь еще больше, в восторге от Достоевского («Какой рассказчик!»), снова и снова обращается к Шекспиру, иногда к стихам Гейне и драмам Гауптмана («Добротно, по-немецки и как-то на удивление по-профессорски») и пробует сконцентрироваться на собственном романе. В мае, после долгого перерыва, он снова склоняется над рукописью о Равике и 25 августа, оставаясь, конечно же, недовольным, записывает: «Сегодня закончил книгу вчерне. 425 страниц. Конца работе не видно. Настроение довольно подавленное».

Значит, не ушли ни беспокойство, ни меланхолия. «Мир (баланс) ощутим еще только в искусстве». Летом к нему вновь подступают представители властей: «Я должен идти в армию; выступать по радио, писать статьи... Отказался. Работать, да, согласен, но не служить». А не хочет ли он отправиться на три месяца в Европу, гласит запрос, в качестве пропагандиста и репортера. И на сей раз он отвечает отказом, боится, что окажется связанным на годы, что придется писать на темы, которые лишают его свободы выбора, да и вообще не интересуют.

Из освобожденных районов на востоке Европы до американской общественности доходят первые ужасные известия о массовом уничтожении евреев. «Под Люблином обнаружены нацистские концлагеря с огромными крематориями, а также могилы узников — евреев. Их морили голодом, умерщвляли в битком набитых газовых камерах, а потом сжигали». Возможно, именно сообщения об этих злодеяниях побуждают его все же взяться за выполнение одного «правительственного поручения». В сентябре он с неохотой записывает: «Работаю над одной вещью для Strategic Service. Как в Германии после войны и т. д. Только ленивый не говорит и не пишет сегодня об этом». Поражение Германии к этому моменту предрешено... Вопрос в том, что должно произойти со страной и ее населением после войны, приобретает для союзников актуальное значение.

Памятка, написанная Ремарком для американской спецслужбы О-Эс-Эс, озаглавлена так: «Практическая воспитательная работа в Германии после войны». Прежде всего она показывает, что ее автор в 1944 году гораздо точнее оценивает суть того, что происходило в реальной жизни и умах немцев в годы перед приходом Гитлера к власти, чем многие историки в первые два десятилетия существования ФРГ. Мотивам поведения военных, чиновничьих и политических элит в кайзеровском рейхе и в веймарские годы дана краткая и четкая характеристика. Главное требование, вытекающее для автора из развития Германии, — искоренить национал-социализм и милитаризм... Ремарк советует державам-победительницам не щадить немцев, показывая совершенные ими до и во время войны преступления. Гитлеровские застенки, «позорная война 60 миллионов немцев против полумиллиона евреев», расстрелы заложников на оккупированной территории, уничтожение сотен тысяч людей из мирного населения, концлагеря — с помощью радиопередач, кинофильмов, книг, брошюр и открытыми судебными процессами надо довести до сознания народа, породившего столько преступников, на какой путь он в свое время встал. Это — обвинительная речь просветителя.

Во многих местах памятки Ремарк предсказывает будущие широкомасштабные попытки отрицать вину немцев за содеянное и обелить преступников. «Кто посадит на скамью подсудимых генерала, всего лишь исполнявшего свой долг?» — «Чтобы воспитывать детей, нужно сперва воспитать учителей... То же самое относится и к преподавателям высшей школы, доцентам и профессорам университетов... Прогибаясь под любой властью, они подавали худший пример, чем многие школьные учителя». — «...задолго до 1933 года нацистские орды были готовы совершить любой акт насилия и террора. Они знали, что останутся безнаказанными. Честным судьям угрожали, а их решения зачастую отменялись вышестоящими инстанциями. Строгий контроль и, быть может, изменение определенных процессуальных правил будут здесь очень необходимы».

Он настоятельно советует державам-победительницам не делать в оккупированной стране того, что порождает ненависть. «Побежденная и оккупированная страна легко превращается в страну людей ненавидящих. Небольшие просчеты могут очень быстро стать орудием пропаганды... А ненависть тоже ведет к войне».

Заканчивая свои рассуждения, Ремарк, в частности, заявляет, что не намерен затрагивать вопрос о том, «какие условия мира должны быть продиктованы Германии — жесткие или достаточно мягкие, и следует ли считать перевоспитание немцев делом безнадежным или, наоборот, небезнадежным».

Памятка получилась умной, реалистичной, благожелательной. И ни в чем не уступающей некоторым концепциям, которые, как, например, план Моргентау, еще обсуждаются в 1944 году. Многое из того, что предлагает Ремарк, действительно будет присутствовать в оккупационной политике, которую американская администрация станет проводить в первые послевоенные годы. Денацификация и перевоспитание — вот то, что прежде всего пытаются осуществить англичане и американцы в демократическом, а Советы в марксистском смысле. Французами движет какое-то время мысль об отмщении в материальном плане, но затем и они сворачивают на этот курс. В 1950-е годы Ремарку самому придется с горечью убедиться в том, что поколение, которое разрушило Веймарскую республику и активно поддержало Гитлера, не желает извлекать уроков из истории. Преступления быстро забываются, а жалость к самим себе, ссылки на бомбардировку немецких городов, требования вернуть восточные земли оказываются гораздо сильнее, чем осознание того зла, что творилось во имя «великой» Германии.

За событиями в Соединенных Штатах Ремарк наблюдает со скепсисом. Президентская гонка, победителем из которой выйдет Франклин Д. Рузвельт, навевает на него пессимистическое настроение. «Ничего не меняется. Класс, обреченный на гибель, — буржуазный, консервативный, реакционный, не видит огненных знаков. Сотни статей о Post-war-Germany[73]. Ни одной о Post-war-Америке. Война лишь прервала борьбу между трудом и капиталом — Она идет с 1918 года». Высказывания антикапиталистического характера редки в его дневнике. Но подобное можно прочесть и в записях Томаса Манна. Немецкие эмигранты яснее своих американских коллег видят, какие конфликты начинают вызревать еще перед концом войны. «В смятение все придет после войны», — полагает Ремарк в сентябре 1944-го.

Из Европы он впервые получает известия о своих друзьях и знакомых, война отрезала его от них в 1939-м. Сообщения эти скудны, тем не менее он узнает, что Вальтер Файльхенфельдт пережил адское время в Асконе. Весточек о судьбе родной семьи к сыну пока не приходит. Ремарк ждет конца войны. Перед мысленным взором все чаще возникает Порто-Ронко, с домом на берегу озера, с ковром цветов в саду. Но он не хочет думать о том, как сложится его жизнь дальше, остается фаталистом. «Чего-то жду. Чего-то ищу. Пятнышки и мгновения красоты в раскатистом гуле времени. Ветерок ностальгии. Видеть и не обладать. Смотреть на все со стороны. Скрип песка, который медленно, уже много лет, стирает твои сухожилия. Что остается? Половодье газет...»

Отношения с Наташей Палей в первые месяцы года ровные, Ремарк по-прежнему очарован ею, слова о ней в дневнике ласковые, нежные. Однако в начале осени возникает некоторая напряженность, разыгрываются сцены а-ля Пума. Он ревнует, Наташа упрекает его в лености и злоупотреблении алкоголем. В который раз перед ним дилемма: пойти навстречу требованию женщины и связать себя более тесными узами или не делать этого? Он глубоко потрясен, когда в один из декабрьских дней узнает о самоубийстве Лупе Велес. Ведь они очень любили друг друга... «...якобы из-за несчастной любви и потому, что носила в чреве ребенка от какого-то франц. актера. 34 года... Что еще сказать? Она была так полна жизни».

1945 год начинается для Ремарка с работы над новым романом. «Вчера сел писать русскую книгу. Неожиданно удачное начало, как мне кажется». Написаны первые строки романа «Время жить и время умирать». Звонит его переводчик Денвер Линдли, сообщает, что готов подсократить рукопись «Триумфальной арки» для публикации в «Кольерс мэгэзин». «12-го, в полдень, завтракал с сотрудником Кольерс. Потребовал за публикацию в продолжениях 50 000 долларов. Он позвонил в субботу, сказал, что все в порядке».

В 1945 году он теряет двух очень близких ему друзей. Умерли Бруно Франк и Франц Верфель, и тот и другой — от тяжелых болезней сердца. Их смерть заставляет Ремарка подумать о собственных недугах, он чувствует возраст. Бен Хюбш готовит к изданию посмертный роман Верфеля «Звезда нерожденных», и Ремарк пишет десяток строк на обложку: «Это завещание большого поэта и друга человечества, зеркальным лучом уходящее к далекому небу утопии, чтобы сделать его еще более неподвластным времени, еще более ясным и сильным. Это потрясающее обилие мыслей, фантазий, поэзии, сатиры и философии, — книга большая и значительная...» Он редко изъявляет готовность публично и с похвалой высказываться о произведениях собратьев по перу. Верфель принадлежит к тем немногим из круга немецких писателей, к которым Ремарк питает сердечную привязанность.

Германия капитулирует 7 мая, за четыре недели до этого умер Рузвельт. С окончанием войны Ремарк тоже оказывается в новой ситуации. Для его произведений вновь открыт европейский книжный рынок, и он может предложить издательствам новый роман. «Договоры — Румыния, Швеция, Испания, Португалия, — Дания, Канада во французском переводе — на несколько стран больше, чем перед войной». В июле специально для военнопленных на языке оригинала выходит «На Западном фронте без перемен» (Фишер попытался словчить). 13 сентября «Кольерс мэгэзин» начинает печатать отрывки из «Триумфальной арки».

«Триумфальная арка»

История, которую Ремарк рассказывает в своем новом, написанном с огромным трудом романе, имеет четкие временные границы. Она начинается ночью, 11 ноября 1938 года, в двадцатую годовщину соглашения о перемирии, заключенного в Компьенском лесу, и заканчивается в сентябре 1939-го, когда Германия вновь развязывает мировую войну.

Хирург по имени Равик — его настоящее имя, Людвиг Фрезенбург, станет нам известно в самом конце романа — вырвался из застенков гестапо, бежал из нацистского концлагеря и, лишенный родины и элементарных прав, живет среди таких же, как он, аутсайдеров французской столицы, зато под зримой и незримой сенью Триумфальной арки, образ которой величаво-мрачным лейтмотивом проходит через все повествование. Немецкие и русские эмигранты, беглые и битые испанские монархисты, проститутки и сутенеры, «ангелы», помогающие падшим девушкам поскорее вернуться на панель, подлые и «благородные» шпики, хищные, скупые или, напротив, щедрые на помощь французы населяют страницы этого романа. Ремарк ведет читателя в отель «Энтернасьональ», где обитают эмигранты, в клинику доктора Вебера, в публичный дом «Озирис», в ночной клуб «Шехерезада», в бистро и, конечно же, по улицам Парижа. Его герои пьют рюмка за рюмкой кальвадос и водку, философствуют за партией в шахматы, страдают от бесприютности и одиночества. «Мы живем в умирающее время...»[74] Равик оперирует нелегально, не имея ни паспорта, ни вида на жительство. Он смотрит в будущее, не питая никаких надежд. Ремарковский герой, циничный, без иллюзий, но все же цепляющийся за законы гуманности. «Жить — значит жить для других, — говорит друг Равика, русский эмигрант, швейцар Морозов. — Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты... Не надо отказываться от нее. Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется». Чемоданы Равика всегда упакованы, он живет под постоянной угрозой высылки, человек в его положении не может чувствовать себя в безопасности. «Клочок бумаги! Все сводится к одному: есть ли у тебя этот клочок бумаги. Покажи его — и эта тварь (имеется в виду полицейский Фернан, требующий от арестованного Равика предъявить паспорт. — В. Ш.) тут же рассыплется в извинениях и с почетом проводит тебя, будь ты хоть трижды убийцей и бандитом, вырезавшим целую семью и ограбившим банк. В наши дни даже самого Христа, окажись он без паспорта, упрятали бы в тюрьму. Впрочем, он все равно не дожил бы до своих тридцати трех лет — его убили бы намного раньше».

И в своем новом романе Ремарк утверждает: человек, который не сдается, не поступается своей «человечностью», — сохраняет свое достоинство. Став свидетелем несчастного случая, Равик спешит на помощь, хотя прекрасно понимает, какой опасности он подвергает себя как не имеющий паспорта. Полицейский неумолим: «Вам придется пройти с нами в участок, мсье». И всё же, всё же: «Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем дышать».

Две сюжетные линии держат нас в напряжении, образуя передний план истории: любовные отношения между Равиком и Жоан Маду и его действия, продиктованные неукротимым стремлением отомстить нацисту Хааке за пытки в гестаповских подвалах. Жоан он встретит во время ночной прогулки, на мосту через Сену. Она угнетена и подавлена потерей дорогого ей человека. Высшего накала обоюдная страсть достигнет, пройдя этап сомнений и колебаний, встречая в обеих душах немалое внутреннее сопротивление. Жоан станет для Равика надеждой, которой он уже не ожидал, спасением от одиночества, вновь пробудившимся интересом к жизни. По большому счету, такая же любовная история, как в «Трех товарищах», но, создавая образ Жоан, Ремарку не удается достичь той тонкой и эмоционально глубокой характеристики, что дана им любящей Пат. Метания Жоан, ее жажда жизни, ее бесплодные поиски в отношениях с другими мужчинами выглядят стереотипными, а в средней трети романа даже скучными. И гибель от пули одного из ее ревнивых обожателей вполне вписывается в вереницу тех клише, что встречаются читателю в этой книге, к сожалению, не так уж и редко.

Создавая образ Жоан, Ремарк, несомненно, опирается и на память о том спектре чувств и эмоций, которые были характерны для Марлен Дитрих. Ее необузданность, ревность, эгоизм, склонность к скоротечным романам с другими мужчинами (и женщинами), ее мольбы о ниспослании «одной-единственной любви» — все это он испытал на собственной шкуре. Равик как любовник красавицы Жоан сдержаннее своего создателя, влюбленного в голливудскую звезду. А вот в характере героини романа с ее неистовым стремлением к наслаждению всеми прелестями жизни отчетливо просматриваются черты Пумы. В «Триумфальной арке» Ремарк рассказывает нам, быть может, о самой яркой и самой мрачной любовной связи в своей столь любвеобильной жизни. «Она принимала только то, что ей подходило, и так, как ей хотелось. Об остальном она не беспокоилась. Но это и было в ней самым привлекательным. Да и можно ли интересоваться человеком, во всем похожим на тебя? Кому нужна мораль в любви? Мораль — выдумка слабых, жалобный стон неудачников».

Полная по-настоящему правдивых моментов, — эта любовная история остается — в большей своей части — продуктом искусственным. Ремарку-художнику не удается передать то, что годами вдохновляло и терзало его самого — «Уничтожить человека, потому что любишь его? Убить, потому что слишком любишь?» — столь же убедительным образом, как это получилось у него во многих других романах.

Впрочем, есть в романе и симпатичный женский образ, контрастирующий с Жоан Маду. Это неизлечимо больная раком американка Кэт Хэгстрём. Необычайная стойкость перед лицом смерти, «надежная» (и безответная) любовь к Равику позволяют отнести ее к тому типу женщин, которых Ремарк искал в жизни и которыми восхищался, создавая их образы в своих произведениях.

«Криминальная история» становится центром действия во второй половине романа. Гестаповца Хааке, пытавшего его в нацистских застенках, Равик встречает в общем-то случайно. И тот не узнает его. Отчаявшись дождаться обещанного телефонного звонка, усталым и опустошенным бредет он в сумерках по улицам Парижа. «Что если оставить все это, — убеждал его какой-то внутренний голос, — совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу?.. Что ему до всего этого? Одним больше, одним меньше, — из сотен тысяч, столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше... Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому что каждый твердит: “Меня это не касается”. Вот в чем дело! Одним меньше?! Да — пусть хоть одним меньше! Это — ничто и это — все! Все!.. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное... В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло... С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти... И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное, маленькое дело, но нечто гораздо большее — начало...»

Оказывать сопротивление современному варварству и его адептам, не отчаиваться, мстить, если тебя истязали, — таково послание Ремарка подвергшимся пыткам, изгнанным из родной страны, павшим духом, всем, кто вынужден был бежать хоть на край света, спасая свою жизнь от гитлеровских палачей. Мстить, однако, не ради мести, но защищая свою честь и достоинство. Совершая поступок, человек освобождается от душевной травмы, нанесенной ему пытками и самоубийством его возлюбленной, доведенной до рокового решения гестаповцем Хааке и его подручными. Индивидуалист Ремарк — и некоторые критики, прежде всего с коммунистического фланга, констатировали это с горечью, — не призывает к коллективному сопротивлению, но обращает наше внимание и в этой связи на то, что жизненно важное решение должно приниматься каждым отдельным человеком. Только в его следующем романе — в «Искре жизни» — появятся люди, сплотившиеся для борьбы против своих угнетателей.

Равик, заманивший Хааке в ловушку, расправляется с гестаповцем ужасным образом, нанеся ему удары тяжелым гаечным ключом по затылку, затем сдавив горло. Сцена убийства написана подробно и с беспощадной жестокостью. Время делает человека зверем, в том числе и гуманиста Равика. «Воинствующий пацифист» Ремарк прямо говорит о том, как следует оценивать действия его героя, указывая на извращенную трактовку различия между убийством и убийством в милитаризованном мире: «Я уничтожил скота, он заслуживал участи, худшей в тысячу... нет — во много тысяч раз худшую! За свою жизнь я убил десятки ни в чем неповинных людей, и мне давали за это ордена, и убивал я их не в честном, открытом бою, а из засады, в спину, когда они ничего не подозревали. Но это называлось войной и считалось делом чести».

Действие романа происходит в те месяцы, когда Европа стоит на пороге новой мировой войны. Все попытки западных держав умиротворить Гитлера, умерить его властные амбиции обречены на провал. Вся политическая, экономическая и идеологическая система «фюрера» служит одной цели: развязыванию войны на уничтожение. «Каждый знал, что мир был объят апатией и катился в пропасть новой войны. Против этого никто даже не возражал. Хотелось только отсрочки — хотя бы еще на год — вот то единственное, за что еще хватало сил бороться». Политические события крупного масштаба — гражданская война в Испании, аншлюс Австрии, политика умиротворения, проводимая Лондоном и Парижем, оккупация Чехословакии — обозначены Ремарком пунктирно. Иной раз ему достаточно для этого газетного заголовка или просто намека. Роман заканчивается сообщением о нападении вермахта на Польшу. Равика и других постояльцев «Энтернасьоналя» ждут французские лагеря для интернированных.

История повторяется. «Завтра и мне идти, — говорит француз с загорелым лицом крестьянина, провожая взглядом колонну мобилизованных соотечественников. — Отца убили в прошлую войну. Деда в семьдесят первом году. А завтра и мне идти. Всегда одно и то же. Уже несколько сотен лет. И ничто не помогает, снова и снова приходится идти». Человек остается жертвой политики.

В декабре 1945-го «Триумфальная арка» выходит книгой в Америке, годом позже — в Германии. Прием у читателей и критиков здесь более чем сдержанный. Борьба за выживание среди руин и при острой нехватке питания — зимой 1946/47 года страну накрывает к тому же необычайно сильная волна холода — не располагает к литературным дебатам. Вытеснение «проклятого» прошлого обретает в СМИ первые контуры, «внутренние эмигранты» начинают рассказывать о своем поведении в годы гитлеровской диктатуры, и тезисы их, надо сказать, звучат порой весьма странно.

Если «Триумфальная арка» тем не менее быстро становится мировым бестселлером и по сей день связывается в сознании многих читателей — наряду с романом «На Западном фронте без перемен» — с именем Ремарка, то происходит это прежде всего благодаря американскому книжному рынку. В течение одного лишь года нью-йоркское издательство «Эпплтон-Сенчури» продает более миллиона экземпляров, роман назван «Книгой месяца», а Голливуд платит за права на экранизацию необыкновенно высокую сумму. За английским следуют переводы на многие другие языки. И через двадцать лет после первой публикации польский критик пишет: «Тем не менее — и этого не забыть — роман стал библией целого поколения. И в 1945 году, и в 46-м, и в 47-м все женщины были Жоан, а все мужчины — Равиком. Говорили фразами, взятыми из книги. Инсценировали ситуации, созданные Ремарком. Выходящее из войны поколение находило в “Триумфальной арке” прототипы своего поведения. И, выходя из Потопа, искала и здесь образцы человеческого общежития, средства возрождения к полноценной эмоциональной жизни, примеры того, как следовало одеваться и вести себя». Даже если этой оценкой общая реакция на книгу, может быть, слегка и приукрашивается, то все равно нельзя не признать, что своим новым романом Ремарк укрепляет свою позицию среди наиболее популярных писателей послевоенного времени. Наряду с Томасом Манном и Лионом Фейхтвангером он дает читательской публике всего мира представление о современном ей немецкоязычном романе.

Ни одна из предыдущих книг Ремарка не была стилистически и по строю изложения столь «американской», как «Триумфальная арка». «Скептицизм» главных героев, лаконичность диалогов, краткость абзацев, драматические (а не аналитические) эффекты, встроенная «детективная история», фрагменты повествования, больше похожие на куски или кусочки киносценария, хотя действие романа происходит в Европе, американский читатель чувствовал себя в нем как дома. И, пожалуй, ни одна из книг, написанных Ремарком после трех ранних романов, не содержала столько презираемых критиками расхожих элементов повествования, сколько их оказалось в «Триумфальной арке».

Роман об эмигрантах, но все же не той плотности, не того морального возмущения и не той последовательной трактовки политических событий, какие мы находим в истории о Йозефе Штайнере и Людвиге Керне. По художественным меркам, «Триумфальная арка» — довольно слабое произведение писателя. Успех его объясняется, пожалуй, прежде всего тем, что Ремарку удалось передать в нем дыхание времени особенно проникновенным образом. Его герои отражают мироощущение поколения, которое осмысливает свое существование в собственном «я» — по ту сторону пафоса и «мировой идеи». Признаки этого явления были заметны уже в конце Первой мировой войны. Теперь, после такой войны на уничтожение, какой человечество не знало за всю историю своего существования, после того, как мир увидел то, что вершилось в нацистских концлагерях, придавать серьезное значение мыслящей, деятельной, бескорыстной личности просто не приходится.

Годы, прожитые по ту сторону Атлантики, сделали Ремарка «американским» писателем. Многие читатели ставят его новый роман в один ряд с произведениями Эрнеста Хемингуэя, Синклера Льюиса и Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Ремарка роднит с ними не столько техника повествования, сколько та атмосфера, в которой действуют и мыслят его герои, та неотвратимая печаль, которой овеяно их существование, тот легкий цинизм, с которым они судят о человеческих поступках, об истории и политике, и, конечно же, ощущение одиночества.

А вот отзывы американских критиков были не только восторженными. «Высказывания Ремарка по смыслу их зачастую невыносимо правдивы, — писала «Нью-Йорк тайме», — по форме же, нередко излишне театральны». «В любом случае это одна из тех редких книг, которые, став бестселлерами, интересуют, волнуют и удовлетворяют также серьезного взрослого читателя, — говорилось в «Сатер-дей ревью оф литриче». — Характер Равика выписан с блеском. Это стоик XX века». Иного мнения придерживался критик литературного приложения к «Таймс»: «Стиль повествования у Ремарка текуч и театрален, горькие, усталые суждения с претензией на мудрость скорее пошловаты, а тональность их однообразна».

Отношение немецкой критики к первой публикации Ремарка на его родине после войны колебалось от сдержанности до откровенного неприятия. Рецензентам трудно было понять парижскую среду с ее бистро и борделями, неистовую мстительность Равика, «нигилистический» настрой протагонистов. Однако за предубежденностью эстетического порядка — иногда имеющей основания — явно скрывалась политическая предвзятость. «Как все-таки сообразуется с ментальностью нынешней Америки тот факт, — писала берлинская «Тэглихе рундшау», — что именно это во всех отношениях сомнительное и нигилистическое литературное творение числится там по разряду бестселлеров». Совершенно не понимая замысла Ремарка, критик возмущался тем, — и был при этом не одинок, — как в романе изображено убийство Хааке: «Месть свершается таким образом, что невольно возникает вопрос: а в чем, собственно, заключается разница между недочеловечностью фашистов и человечностью господина Равика?» В газете «Райнишер Меркур» — рупоре формирующейся в это время политически и католически аденауэровской Германии — ужасался д-р М. Г.: «Что же еще отделяет нас тогда от нигилизма? Какая-то малость в лирическом восприятии природы, в эстетическом наслаждении или нам не хватает философского постижения смысла жизни, чтобы защитить себя в конце концов от приступов отчаяния?»

Рецензент газеты «Швэбише цайтунг» смотрел на «Триумфальную арку» иначе: «Это разочарованная, горькая и не питающая иллюзий книга. Она бессонная, ясновидящая, знающая и старая». В коммунистической части Германии роман натолкнулся на идеологический скепсис. «Вельтбюне» порицает автора за «бегство в частную жизнь, которое не вознаграждается даже выдающимися художественными достоинствами». Почему в этой истории нет политических беженцев, спрашивает критик, сетуя, конечно же, на то, что и в этом романе не нашло отражения сопротивление, которое оказывали нацистам эмигранты коммунистических взглядов.

Голливуд был прыток и на сей раз. Экранизацией занялась Юнайтед Артисте, состав актеров был звездным. Ингрид Бергман и Шарль Буайе, обеспечившие в 1944 году триумфальный успех фильму «Газовый свет» (Бергман получила за исполнение своей роли премию «Оскар»), играли любовную пару Жоан и Равик, Чарлз Лоутон изображал нациста Хааке, а поставил фильм Льюис Майлстоун, на победном счету которого уже значился «На Западном фронте без перемен». Несмотря на прекрасные предпосылки, картина потерпела финансовое фиаско. Неприятие оказалось всеобщим. Авторы сценария свели все многообразие романа к сентиментальной любовной истории. Спасти картину не могли даже знаменитые актеры. «Фильм по роману Ремарка в Нью-Йорке провалился», — сообщала «Франкфуртер рундшау». 22 апреля 1948 года Ремарк записал в дневник: «Вышел фильм Т. А. От критики можно прийти в ужас. Встречался с Бергман и Буайе». В письме же примадонне он преисполнен нежности и восторга: «Странно, но увидев Жоан на экране, я понял, что никогда больше не смогу представить себе ее лицо. Отныне у нее всегда будет твое лицо».

Счастье улыбается Ремарку: с наступлением мира его труд увенчан мировым успехом. Его имя опять у всех на устах. За свои книги и их экранизацию он получает крупные гонорары, в коих весьма нуждается. В начале 1946-го он должен заплатить 60 тысяч долларов налога за прошлый год, а швейцарские власти требуют произвести платежи за все время его отсутствия. Иначе... «Сколько ни зарабатывай, все равно остаются крохи», — досадует он в дневнике. «Все эти месяцы не работал. Уйма времени потрачена на переговоры с адвокатами — о налогах, контрактах и пр.». Разобраться в массе проблем такого рода выше его сил, но у него появляется умный помощник в лице Роберта Ланца, нового литературного агента, благодаря усилиям которого заключены блестящие договоры с Голливудом. На банковский счет писателя ложится очень большая сумма за ремейк фильма «На Западном фронте без перемен», ему гарантированы двадцать процентов от выручки за демонстрацию «Триумфальной арки». Богатые плоды приносит и дружба с переводчиком и редактором его произведений. Денвер Линдли переходит на работу в издательство «Эпплтон-Сенчури», и вместе с ним туда уходит рукопись «парижского» романа. Адвокатом Ремарка становится Харриет Пилпел, которой явно удается мастерски защищать интересы клиента, каких бы налоговых и финансовых дел это ни касалось. Его имя появляется теперь не только на полосах «желтой» прессы, серьезным газетам и журналам он интересен теперь и как писатель, дающий содержательные интервью.

Вести, доходящие до него из Германии, глубоко волнуют Ремарка. В июне 1946-го из Лейпцига ему впервые пишет сестра Эрна, и он узнает, что отец жив, а Эльфрида казнена нацистами. Бедствующим родственникам и некоторым друзьям он тут же отправляет посылки с продуктами. Из Парижа ему сообщают, что машина, оставленная им там в 1939-м при бегстве из Франции, цела и стоит в гараже.

Физически он чувствует себя неважно. «По-прежнему невралгия. Не курю, почти не пью. Обхожусь без кофе. Мясо — очень редко». Он думает о «русском» романе, который с прошлого года лежит в столе. «В остальном: чтение, прогулки. Трудно начать работать, не куря». И — обращается к совсем другой теме. Начинает писать «Искру жизни» — книгу о концлагере и нацистском терроре.

Меж тем напряженность в отношениях с Наташей вновь возрастает. «Позавчера пришла Наташа. Как уже нередко бывало, — в нервном возбуждении. Забочусь о ней недостаточно и т. п. Старые истории. Не могут эти существа (в юбках) обходиться без того, чтобы меня не беспокоить, или принимаются капризничать, стоит человеку взяться за дело. Не выносят они этого». Как бы там ни было, а в середине ноября он все-таки сообщает, что роман о концлагере вчерне почти готов.

В декабре в Нью-Йорке появляется Дитрих. Не найдя счастья с Жаном Габеном, снова ищет контакта с Ремарком. «Позвонила. Приехала, хотела начать все сначала. Я не захотел. Когда собралась уходить, задерживать не стал». Однако после обильного возлияния как-то вечером он все-таки поддается, и одну ночь они проводят вместе. Об этом узнает Наташа, легкий приступ ревности наблюдается и у Ютты. Он сетует на то, что не может собраться, называет свою жизнь «нерадивой», но ведь и он вносит свою лепту в довольно банальные, повседневные неурядицы.

В начале июля 1947-го Ремарк в очередной раз должен явиться на слушание, дабы доказать, что для получения американского гражданства его биография достаточно чиста. «Задавали вопросы о нацизме, коммунизме, партийной принадлежности; не нарушал ли комендантский час; потом — почему живу отдельно от Петера; и о Марлен. И т. д. Я вынужден отвечать на такие вопросы, хотя мне уже 49». Но он выдерживает госэкзамен на морально-политическую зрелость и 15 августа получает вместе с Юттой американское гражданство.

В середине 1947-го оба романа у него вчерне готовы, и он начинает переписывать «Время жить и время умирать». Одновременно продолжает изучать первые публикации о немецких концлагерях. И все чаще задумывается о поездке в Европу. «Хочется в Порто-Ронко. Но что делать, вечерами-то? Которых так много. Здесь никогда не было ощущения хотя бы некоторой безопасности. На тех берегах дело с этим обстояло немного получше; только на немного... Здесь ты никогда ни в чем до конца не уверен. Всегда что-нибудь затевается. По части налогов, еще чего-нибудь... К тому же невозможно заработать столько, чтобы хватало на всех: на Петера, на себя самого, на отца, Эрну, на дом в Швейцарии — большая часть денег истрачена...»

Осенью Дитрих снова уезжает. «Только что здесь была Марлен — проститься. Трогательно, что бы там ни было. Медленное угасание. Неожиданно наступает возраст, когда то, что цвело возле тебя, начинает увядать, и ты с испугом спрашиваешь себя: перенесешь ли ты смерть тех, что еще окружают тебя? Многих уж нет... Пусто будет вокруг, уныло и безотрадно...»

На этой ноте заканчивается год. Наташа осыпает его упреками за чрезмерное пристрастие к спиртному и «непостоянство». Он хочет с ней расстаться, но — не может. Она меж тем выходит замуж за театрального продюсера Джека Уилсона, а Ремарк не собирается хоть в какой-то мере жертвовать своей независимостью. «Иногда сравниваю с пумским периодом, который, по-моему, был хуже». И последняя дневниковая запись 1947 года: «Надо бросить пить. Нельзя терять себя».

Новый год начинается с решения переписать роман «Искра жизни». («Займет больше времени; но иначе нельзя. Нельзя класть заплаты».) Крепнет желание поехать в Европу, Ремарк ведет переговоры с «Кольерс», «Геральд трибюн» и журналом «Космополитэн», очевидно, намереваясь присылать корреспонденции с другого берега Атлантики. Политику там определяют ветры холодной войны. В Чехословакии происходит успешный коммунистический переворот («Называют это демократией. Как же оболгано это слово»), на денежную реформу в западных зонах Советский Союз отвечает блокадой Берлина. Ремарк фиксирует развитие событий с нервным ожиданием будущего: «Живем в годы, когда history is in the making[75]. Может быть, нам когда-нибудь позавидуют. Слишком много “history”. С тех пор, как начали думать. С 1914-го. 33 года. Немного покоя было бы благом». Он опасается, что посетить Европу сможет только в этом году. И тем не менее: «Хочется в Порто-Ронко. Хочется чувствовать себя в безопасности. Куда-нибудь приткнуться». В марте в доме на Лаго-Маджоре поселяется отец Ремарка.

У сына же проблемы с выездом. Ему хочется увидеть Германию, чтобы на месте почерпнуть впечатления для своего романа. Наконец он все-таки получает разрешение посетить Европу — за исключением оккупированной Германии. В мае он поднимается с Наташей — в «скорее угнетенном состоянии духа» — на борт «Америки»... Экс-эмигрант и новоиспеченный американец возвращается в Старый Свет, который покинул девять лет тому назад.