Реставрация в России

Предисловие

Перед историками, изучающими Россию 90-х гг. XX века, неизбежно встанет три вопроса: как характеризовать процессы, происходившие у нас в это время, как периодизировать эти процессы и, наконец, как оценить общество, сложившееся в результате этих процессов.

Западные журналисты, а также неолиберальные идеологи и политики, руководившие страной с 1991 г., дружно назвали происходившее «реформами». Термин закрепился и полностью избежать его уже невозможно. Однако если взглянуть на произошедшее по существу, вряд ли придет в голову употребить слово «реформа». Чаще всего под реформами подразумеваются частичные преобразования, направленные на сохранение государства и социального строя. В России мы имели безусловное изменение строя. Что же касается государства, то Советский Союз перестал существовать уже на первом этапе «реформ».

Западные левые 70-х гг. употребляли термин «реформа» и в более радикальной трактовке, говоря о структурных и даже системопреобразующих реформах. Правда, в том смысле, в каком эти термины употребляли левые теоретики, подобные реформы никогда осуществлены не были. Но, главное, концепция системных реформ предполагает если не постепенность процесса, то хотя бы уважение к сложившимся институтам и минимализацию насилия. В России все происходило совершенно иначе. Не было ни уважения к институтам (особенно в период 1990-91 и 1992-93 гг.), ни стремления избегать насилия.

Некоторые авторы характеризуют произошедшее как буржуазную, демократическую или даже «криминальную» революцию. Так, например, политик и исследователь Олег Смолин утверждает, что Россия 90-х гг. жила по законам революции, а «объективная логика революционного развития подчиняла себе политических лидеров, которые сплошь и рядом оказывались в положении литературного героя, выпустившего джинна из бутылки и не способного с ним справиться»1).

Взгляд Смолина можно принять лишь в том случае, если, подобно авторам первой половины XVIII века, считать революцией любой радикальный политический переворот. Таких переворотов в России было даже несколько — в 1991, в 1993, в 1998-2000 гг. На первый взгляд сравнения с революцией действительно напрашиваются — и в том и в другом случае имела место ломка старых институтов. Однако сами лидеры ельцинской России избегали сравнений с революциями прошлого и были в этом совершенно правы. Революция означает не только радикальные перемены. В отличие от преобразований «сверху», революции совершаются массами. Именно участие миллионов людей превращает революционный процесс в стихию, подчиняющуюся собственным законам (статистическим закономерностям массового сознания), практически не поддающуюся управлению привычными методами. Именно благодаря участию масс возникает та «объективная» логика, о которой говорил Смолин. В России 90-х гг. (в отличие от Советского Союза 1988-91 гг.) массы либо не участвовали в процессе преобразований, либо активно сопротивлялись им — штурмовали телецентр в «Останкино» в 1993 г., бастовали в 1994, сидели на рельсах, блокируя железные дороги, в 1998. Однако и это массовое сопротивление было вялым и спорадическим, совершенно непохожим на революционные волны прошлого и, возможно, будущего. Политический процесс, несмотря на всю некомпетентность и дикость правителей, оставался вполне управляемым и в целом предсказуемым (надо было только осознать цели и интересы соперничающих элит).

Разумеется, в исторической традиции есть понятие «революции сверху» или, как выражался Антонио Грамши, «пассивной революции». Исторически назревшие преобразования, которые не были осуществлены массовым движением, в конечном счете, пусть и в урезанном виде, осуществляются элитами. «Революция сверху» практически всегда авторитарна. Осуществляя задачи революционного движения, она одновременно, по отношению к этому движению и демократическим надеждам масс, выступает как контрреволюция. Однако даже такой термин мы не можем применить к ельцинской России. Историческая традиция — как позитивистская, так и марксистская — тесно увязывает понятия «революция» и «прогресс». Либеральные и социал-демократические критики революций утверждали, что на самом деле, пытаясь форсировать развитие прогрессивных преобразований, революционные движения в исторической перспективе их замедляют. Напротив, марксисты считают революции «локомотивами истории». Но и те и другие видят неразрывную связь между социальным прогрессом и революционными взрывами.

Можно, конечно, отбросить саму идею «социального прогресса» как «устаревшую», «не оправдавшую себя» и т. п., но тогда вместе с ней придется выбросить за борт и категорию «революции», да и вообще бо́льшую часть категорий, которыми пользовались общественные науки за последние 200 лет. И самое главное — ничего лучшего взамен пока не предложено.

Преобразования в России конца XX века назвать «прогрессом» просто не повернется язык. В течение 10 лет страна пережила беспрецедентный экономический упадок — самый глубокий спад в мирный период за всю историю нового времени. В 1999 г. было подсчитано, что при самых благоприятных условиях только для восстановления уровня последнего «доельцинского» 1990 г. потребуется по меньшей мере десятилетие. Сельскохозяйственное и промышленное производство в 1991-98 гг. сократилось наполовину, причем даже в процветающей нефтяной отрасли добыча упала на 44%, а капиталовложения в 1996 г. составили всего 23,8% от уровня 1990 г., хотя уже тогда советская экономика страдала именно от дефицита инвестиционных средств. Усилилась технологическая отсталость. А главное, резко уменьшилось население — как за счет увеличения смертности, так и за счет падения рождаемости. За годы гражданской войны (1918-20) население России сократилось на 2,8 млн человек. Только за годы «первого президентства» Ельцина (1992-96) — на 3,4 млн человек. Экономисты дружно называют происходящее «регрессом»2).

В ходе революций, как правило, производство снижается, люди страдают. Но экономические потрясения открывают путь к становлению новых общественных отношений, которые создают новые условия для экономического роста, обеспечивают развитие образования, доступ более широких масс народа если не к власти (большинство революций, как мы знаем, заканчивались диктатурой), но по крайней мере к современным формам жизни. Главный социологический смысл революций в том, что они резко повышают вертикальную мобильность населения. В России происходило как раз обратное. Общество стало более элитарным и менее демократичным в смысле социальной динамики. Наблюдался упадок образования. А главное, экономические и социальные структуры, победившие в 1992-93 гг., никак нельзя назвать передовыми — ни с точки зрения критериев капитализма, ни с точки зрения теории социализма.

В 1990-99 гг. в России происходила не «реформа» и уж тем более не «революция». Это была Реставрация. Эта Реставрация была закономерным продолжением политического цикла, начатого русской революцией 1917 г. 3)

Ельцинская Россия, объявив себя преемником России царской, повторила многие черты ее отсталости. Режим реставрации оказался во многом пародийным, фарсовым. Его лидеры — комическими, почти опереточными персонажами. Но миллионам людей, оказавшихся под их властью, было явно не до смеха.

Если Великая Французская Революция прошла путь от подъема демократического движения до реставрации Бурбонов за 26 лет, то в России схожий процесс занял гораздо более длительный срок. Вопреки общепринятому мнению исторические процессы не особенно ускоряются с появлением средств массовых коммуникаций, ведь «исторические темпы» определяются не скоростью движения информации, а динамикой массового сознания, которая не так уж сильно изменилась по сравнению в XIX веком. В столь огромной стране, как Россия, при невероятной глубине произошедших экономических, социальных и культурных перемен процесс не мог не идти медленно. А главное, сталинскому режиму удалось то, чего не смогла ни одна постреволюционная диктатура в прошлом. Благодаря тоталитарным технологиям власти, сталинизм сумел политически на два с половиной десятилетия «подморозить Россию».

Франция, став классической страной политической борьбы, дала нам термины и идеи, с помощью которых мы анализируем большинство революций. В этом плане, несмотря на всю специфику, Россия — не исключение. В целом историческая динамика русской революции повторяет динамику английской и французской. В 1917-29 — революционная диктатура, когда большевики выступали, по определению самого Ленина, в роли «русских якобинцев», затем, с победой Сталина над «старыми большевиками», начинается термидорианский период 1929-41 гг., описанный Троцким. С 1941 в сталинском режиме явно нарастают бонапартистские черты. Это выражается и в пересмотре подхода к царизму в советской историографии (особенно к таким персонажам, как Иван Грозный или Петр I), в примирении с православной церковью, в частичном восстановлении старых титулов, ритуалов и символов (например — погоны и генеральские звания в армии, министерства вместо «народных комиссариатов» и т. д.). После смерти Сталина в 1953 г. система начинает мучительно искать новые политические и экономические механизмы, которые бы обеспечили ей успех в соревновании с Западом. С 1959 г. советская экономика начинает испытывать трудности, темпы роста снижаются. Но в конечном счете радикальных преобразований не происходит. В итоге — поражение в «Холодной войне» и, как результат, реставрация.

События 80-х и 90-х тоже легко разделяются на несколько периодов. Сначала «застой» под руководством Л. И. Брежнева, затем, после нескольких лет борьбы за власть и горбачевской перестройки, начинается развал советской системы. Кризис 1989-91 гг. — это уже агония. Еще есть СССР, но каждая республика уже живет своей жизнью. Михаил Горбачев еще числится президентом Союза, но за его спиной уже маячит фигура Бориса Ельцина.

Ельцинская Россия как государство складывается в течение нескольких месяцев с августа по декабрь 1991 г. Коммунистическая партия Советского Союза распускается, на место партийной номенклатуры приходят разномастные политики-«демократы», которые в 1989 или 1990 гг. победили на свободных выборах в Советы (другое дело, что многие «демократы» сами вышли из той же номенклатуры). После соглашения о ликвидации Союза, подписанного Ельциным в Беловежской Пуще в декабре 1991 г., это государство существует уже не «де факто», а «де юре». По аналогии с Веймарской Германией государство, сложившееся под властью Ельцина, можно было бы назвать Беловежской Россией.

Период 1992-93 гг. можно определить как гайдаровско-хасбулатовский. С одной стороны, это время, когда власть по инициативе Егора Гайдара проводит первую волну неолиберальных реформ. Егор Гайдар — сначала вице-премьер, контролирующий проведение экономической политики, затем — исполняющий обязанности премьера. В декабре 1992 г. он уходит из правительства, но остается главным идеологом правящей группы. С другой стороны, оппозиция концентрируется в тех же Советах, на которые в 1989-90 гг. Ельцин опирался в борьбе против КПСС и «союзного центра». Потому спикер Верховного Совета РФ Руслан Хасбулатов для оппозиции в эти годы такой же естественный лидер, как Гайдар для неолибералов. Оппозиция режиму — хаотичная, неструктурированная. Власти противостоит все еще меньшинство населения, но меньшинство активное. Соответственно, на первом плане активистские, радикальные партии — большие и маленькие. Самая влиятельная и крупная из них — Российская коммунистическая рабочая партия (РКРП) во главе с Виктором Анпиловым. Это лево-традиционалистская, сталинистская группировка, но в ней есть культура прямого действия, ее члены готовы сражаться с милицией на улицах, строить баррикады. А молодая левая интеллигенция в это же время пытается объединиться вокруг Партии Труда. Члены обеих партий, несмотря на острые теоретические разногласия, осенью 1993 г. встречаются на баррикадах у Белого дома.

В социальном плане это время господства бестолковых «новых русских», стремительно обогащающихся на растаскивании государственной собственности и столь же быстро истребляющих друг друга. Можно ли назвать это периодом первоначального накопления? Для предпринимателей — да, но не для экономики. Ведь происходит не укрупнение, не консолидация капиталов и предприятий. Наоборот, сильные производственные структуры разваливаются, чтобы смогли процветать примитивные посреднические конторы, банки, находящиеся порой еще на уровне средневекового ростовщичества.

Вообще нет оснований утверждать, что накопленные в этот период «новыми русскими» деньги и собственность в полной мере стали капиталом. Характерной чертой капитала является способность к самовозрастанию, а капиталистического предприятия — к расширенному воспроизводству (в отличие от предприятия феодального). Здесь ничего подобного не наблюдается. Частная собственность торжествует, но не всякая частная собственность является капиталистической.

После того как осенью 1992 г. оппозиция резко усиливается, наступает затяжной политический кризис. Гайдар довольно скоро уходит из правительства, уступив место Виктору Черномырдину, но курс, несмотря на некоторые колебания в январе-феврале 1993 г., остается неизменным, что подтверждается возвращением Гайдара в правительство накануне государственного переворота осенью 1993.

Этот переворот, однако, оказался политическим концом не только для проигравшего Хасбулатова, но и для победившего Гайдара. «Указ 1400», которым Ельцин покончил с представительной властью в России, был кульминацией борьбы режима против институционализированной оппозиции. После расстрела парламента активное сопротивление сломлено. Период разрушения институтов и хаотичного раздела собственности заканчивается. В декабре принимается новая конституция, утверждаются новые правила игры. Режим Ельцина принимает более или менее устойчивую форму «второй республики». В этих условиях «кавалерийский натиск» Гайдара уже не нужен. А осторожный хозяйственник Виктор Черномырдин выходит на первый план и обретает реальную власть.

«Всегда воровали и всегда будем воровать», — провозглашает Черномырдин4). Но воровать будут теперь уже по-другому. Не бестолково-беспорядочно, наспех, кое-как, а по определенным правилам, осмысленно. Как говорил некогда Брехт, ограбление банка не идет ни в какое сравнение с основанием банка.

Период 1994-98 гг. можно характеризовать как черномырдинско-зюгановский. Если Виктор Черномырдин — это лицо власти, то Геннадий Зюганов — лицо оппозиции. «Новые русские» все еще пьянствуют в ресторанах и убивают друг друга, но экономику контролируют уже не они. В России складывается олигархический капитализм. Финансовые потоки, средства массовой информации, сырьевые ресурсы и политическое влияние сосредоточиваются в нескольких десятках «семей», из которых самая влиятельная — кремлевская «семья», образовавшаяся вокруг дочери президента Татьяны Дьяченко. На фоне продолжающегося спада производства наблюдается и некоторая стабилизация системы, показателем чего становится «сильная национальная валюта», удерживающаяся на уровне 5-6 рублей за доллар США.

В оппозиции, по большому счету, существует только одна партия — Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) во главе с Г. Зюгановым. Остальные понемногу либо сходят на нет, либо делаются ее сателлитами. Это оппозиция, играющая по правилам, системная, псевдопарламентская (ибо парламент в лице новой Думы реальной властью не обладает). В отличие от 1992-93 гг., когда против неолиберального курса выступало активное меньшинство, теперь недовольство почти всеобщее, зато пассивное.

Исход политической борьбы уже решается не на улице и, в конечном счете, не на выборах, которые лишь закрепляют складывающееся соотношение сил. Политическая борьба становится кабинетно-виртуальной. Иван Засурский, лучший, быть может, исследователь постсоветской прессы, назвал это «медиатизацией политики»5). События происходят главным образом в правительственных кабинетах, а населению предоставляется роль зрителей и объектов информационных манипуляций.

Эта счастливая для многих пора «второй республики» подходит к концу в 1998-99 гг. Кризис сложившегося порядка начинается с ослабления рубля весной 1998 г. под влиянием азиатского экономического спада. Тогда рубль удалось удержать, но огненные письмена на стене были уже легко различимы. Уход со сцены многоопытного Черномырдина и появление нового молодого премьера Сергея Кириенко — первое проявление надвигающегося кризиса. Затем в августе-сентябре 1998 г. наступает крах. Обваливается курс рубля, правительство прекращает платежи по внутреннему долгу, экономика оказывается в свободном падении. Политическая нестабильность опять становится нормой. За год мы видели сначала второе пришествие Черномырдина, которого Дума так и не утвердила на посту премьера, затем левоцентристский кабинет Евгения Примакова, потом невыразительное двухмесячное правление Сергея Степашина и наконец воцарение в московском Белом доме бывшего главы госбезопасности Владимира Путина.

То, что происходит в 1999-2000 гг., — это уже агония ельцинской России. Но это еще не конец эпохи Реставрации. Точнее — это лишь начало ее конца.

Естественен вопрос: что за общество сложилось в России за все эти годы? Что мы построили (реставрировали)? Капитализм ли это? С одной стороны, преемственность по отношению к советским временам поражает; другое дело, что преемственность сохранилась, главным образом, в худшем — бюрократизме, авторитаризме, коррупции. С другой стороны, перемены тоже впечатляют, хотя радоваться им не приходится — появились миллионеры и безработные, спад производства сопровождался ростом числа банков и т. д.

На самом деле в конце XX века в России воцарилась примерно та же социально-экономическая система, что существовала в его начале — периферийный капитализм. Разумеется, тождества здесь быть не может, ведь 74 года советской власти не прошли бесследно. Потому российский капитализм одновременно и не совсем капитализм. А в некотором смысле даже совсем не капитализм. Но существенно в данном случае то, что и в царской России капитализм был далеко не «полноценным».

Россия — капиталистическая страна в той мере, в какой она является частью глобальной капиталистической экономики, мирового рынка капитала, международного капиталистического разделения труда. И в то же время, сама по себе, Россия остается общинной, корпоративной, авторитарно-«азиатской» и даже феодально-бюрократической. Здесь господствует своеобразная превращенная форма бюрократического коллективизма, продолжающая социальную традицию советской этакратии. Просто убраны «социалистические» декорации, устранены или ослаблены реальные элементы социализма, существовавшие в советском обществе.

Бюрократический коллективизм, корпоративные отношения постсоветского типа выглядят безнадежно «отсталыми» на фоне динамично развивающегося западного капитализма 90-х гг. Важно лишь понять, что все эти отсталые структуры и порядки, на первый взгляд отличающие русское общество от западного, в действительности не только не являются препятствием для развития капитализма, но напротив, являются его важнейшим условием, своего рода «конкурентным преимуществом» российской олигархии. Избавиться от одного, не подорвав другого, невозможно. Без бюрократического коллективизма, поддерживающего стабильность в обществе, не смогли бы расцвести европеизированные коммерческие фирмы, а компрадорский капитал не мог бы удерживать народ в повиновении.

Ленин и революционеры начала XX века считали царский капитализм отсталым и недоразвитым, сравнивая его с «передовой» Германией или Англией. На самом деле все было сложнее. Тот же Ленин обнаружил в России сочетание самых передовых форм буржуазной организации (в банковском деле, некоторых отраслях промышленности) с формами совершенно добуржуазными. Он назвал это «многоукладностью», так и не оценив ее историческую и экономическую природу. Суть в том, что русский капитализм был не столько отсталым, сколько периферийным по отношению к капитализму Запада. Отсталость была как раз следствием периферийности и зависимости, а не наоборот. Там, где для участия в мировом разделении труда требовалась модернизация, она и происходила, причем впечатляющими темпами. Но это лишь усугубляло застой в других секторах.

Роза Люксембург, писавшая свои экономические работы практически одновременно с Лениным, поняла специфику периферийного капитализма гораздо глубже. Впоследствии те же вопросы на более современном материале рассматривались в работах Иммануила Валлерстайна, Самира Амина и других левых социологов, находившихся в СССР под запретом.

Главной особенностью периферийного капитализма, по мнению Розы Люксембург и ее последователей, является то, что в него «встроены» многочисленные некапиталистические структуры. В этом смысле всевозможные отклонения от западной «нормы» сами по себе являются абсолютной нормой развития. Эксплуатация периферии центром происходит многими путями и прямое неоколониальное обслуживание иностранных интересов компрадорской буржуазией — лишь самый простой и, по большому счету, наименее эффективный.

Важнее то, что естественная логика международного рынка капиталов предопределяет централизацию финансовых потоков. Там, где появляется «открытая экономика», начинается стихийное перераспределение ресурсов в пользу более развитых и богатых стран «центра». Причем богатство и развитость этих стран с какого-то момента уже сами по себе становятся в первую очередь результатом их «центрального» положения в системе. Став частью «периферии», Россия обрекла себя на постоянный дефицит финансовых ресурсов, бегство капиталов и вывоз сырья. Более того, для периферийной страны Россия оказалась чрезмерно развитой, что и предопределило неизбежный упадок промышленности, технологии, науки и образования. Единственным противовесом этому стихийному процессу оказывается государственное вмешательство, о необходимости которого начинают говорить уже не большевики, а идеологи капитализма, такие как миллионер Джордж Сорос, гордящийся, что благодаря его стараниям в России были введены «новые учебники, свободные от марксистской идеологии»6). Ведь последствия неолиберального курса оказались столь катастрофическими, что грозят полным распадом общества. А это уже не устраивает даже тех, кто наживается за счет проводимой политики.

После 17 августа 1998 г. траектория развития уже легко угадывалась. В сфере идеологии и политики неолиберализм сменялся консерватизмом, западничество и космополитизм — умеренным национализмом и «державностью», имитация демократии — более открытым авторитаризмом. В сфере экономики возрастала роль государственного сектора. Это наводило на мысль о возвращении к советской модели. Однако если в постреволюционной «мобилизационной экономике» мощное государственное вмешательство было средством изменения ситуации, преодоления отсталости ускорения развития, выравнивания социальных и региональных диспропорций и выхода за пределы логики «периферийного развития», то в постельцинской России государство (как и положено в обществе, пережившем реставрацию) глубоко консервативно, а его вмешательство преследует только одну цель — стабилизировать социальную и экономическую систему в том виде, в каком она сложилась за прошедшие десять лет. Это означает сохранение и периферийного капитализма. Зависимость от Запада в геополитическом плане также остается неизбежной несмотря на любую патриотическую риторику.

Как заметил один из иностранных исследователей, речь идет о попытке создания «изоляционистского, национального, опирающегося на собственные силы российского госкапитализма», объединяющего ведущие группы собственников, сложившиеся в годы ельцинщины7). Этот госкапитализм оказывается еще более похож на дореволюционый образец, чем та рыночная экономика, что существовала в России 90-х гг. Точно так же, как его досоветский прототип, он не способен решить задачи развития страны, обеспечить ее независимость в глобализующемся мире. Иными словами, националисты-«державники» так же, как и либералы-«космополиты», в конечном счете действуют в интересах западных элит, только иными средствами, в иных условиях и, быть может, сами не сознавая того, что делают.

Режим реставрации естественным образом превращается из либерального в консервативный, из «реформаторского» в традиционалистский. Он становится все более авторитарным, ибо иным способом он выжить не может. Все это так же закономерно, как и крушение советской системы. Но история продолжается. Реставрация по-своему продолжает развитие революции, создавая предпосылки для нового революционного цикла. После реставрации и в Англии и во Франции последовали «славные революции» (во Франции даже несколько революций в течение полувека). Россия явно не будет в этом смысле исключением.