Реставрация в России

Глава 4. Власть и ее герои

В 30-е гг. сталинским начальством в Москве был взорван Храм Христа Спасителя. На его месте предполагалось построить Дворец Советов, грандиозный символ новой власти. Этот проект так и не был завершен. Там, где стоял собор, осталось лишь «мокрое место» — бассейн «Москва». Теперь здесь решено было восстановить собор — символ реставрации старой России.

Если в начале перестройки интеллектуалы вели затяжные дискуссии о том, «какая дорога ведет к Храму», то новый режим попытался решить вопрос раз и навсегда, соорудив грандиозный храм в центре столицы. Внутреннее убранство исторического здания давно утрачено и невосстановимо, но зато Храм должен был превратиться в грандиозный комплекс, включающий: два конференц-зала, центр множительной техники, видео-центр, двухэтажную автостоянку, пищеблок, магазины, душевые с раздевалками и туалетами. Рядом планировали построить еще две новые часовни, церковно-приходскую школу и другие сооружения.

В стране не было денег на школы и больницы, разрушались дороги. Но грандиозный план «восстановления Храма» получил одобрение. Видимо, опасаясь, что новый Храм повторит участь Дворца Советов, официальные лица торопились начать сооружение торгового центра, которому предстояло стать как бы подножием, фундаментом собора: не получится храм, построим хотя бы супер-маркет. Если Иисус Христос начал свою деятельность с изгнания торгующих из храма, то реставрация «православных ценностей» начиналась и заканчивалась появлением торговцев на месте храма.

Осенью 1989 г. в Европе правда восторжествовала над силой. Во всяком случае, так думали сотни тысяч участников событий в странах бывшего коммунистического блока и миллионы зрителей на Востоке и Западе, восхищенно наблюдавших за «демократическими революциями» на экранах телевизоров.

Казалось, рушится не только Берлинская стена, но и представления, считавшиеся незыблемыми. На протяжении многих лет люди по обе стороны «железного занавеса» знали про упорную борьбу диссидентов за права и достоинство личности, против бюрократической власти. Сочувствовали этой борьбе, восхищались ее героями... и сознавали, что они обречены, ибо несколько десятков интеллектуалов бессильны против мощной государственной машины, не могут преодолеть пассивности масс. Так же, в общем, рассуждали и сами диссиденты. Не случайно в Москве 70-х участники оппозиционных групп каждый новый год поднимали бокал «за успех нашего безнадежного дела».

В 1989 г. произошло чудо. Все увидели, что воля и совесть оппозиционных интеллектуалов оказались сильнее власти. Идолы были низвергнуты. Не только идолопоклонники, но и сами жрецы дружно отрекались. Ликующие толпы заполнили площади, радуясь неожиданной и поразительно легкой победе. Революция объявила себя «бархатной». Диссиденты из гонимых инакомыслящих превратились во властителей дум, были вознесены на вершины славы, а иногда и власти.

Правда, ненадолго.

За прекрасным сном последовало ужасное пробуждение. В странах Восточной Европы разразился жесточайший кризис. Мечты о свободе сменились страхом перед надвигающейся новой диктатурой и смутными надеждами на сильную руку, которая наведет, наконец, порядок. Федерации распались. Нет больше Советского Союза, Чехословакия прекратила свое существование, война бушует в Югославии.

Место коммунистической доктрины постепенно занимал национализм. Братство людей, вдохновленных лозунгами «бархатной революции», сменилось войной всех против всех. Власть старой бюрократии по меньшей мере гарантировала индивидуальную безопасность и социальную защищенность для всякого, кто готов был принять нормы официального конформизма. Отныне даже для сторонников власти ничего не гарантировано. Кроме одного: участия во всеобщем хаосе.

Мечта о единой Европе обернулась распадом даже тех экономических, культурных и личных связей, которые существовали между ближайшими соседями. Народы Восточной Европы, искренне верившие, что их только и ждут, чтобы принять в «клуб» богатых западных стран, неожиданно испытали на себе, что значит принадлежать к Третьему миру.

Разумеется, появились и победители. В их числе мы обнаруживаем хорошо знакомую нам партийно-государственную номенклатуру и детей номенклатуры. В 1989 г. они легко и безболезненно отдали власть, зная: они ничего не теряют. Власть менялась на собственность. Из неуклюжих советских «Чаек» и мрачных черных «Волг» они пересели в изящные «Мерседесы» и BMW.

А что диссиденты? Где они были все это время? Что с ними стало? Увы, вряд ли большинство из них могло похвастаться особыми успехами. Деятели демократической оппозиции, занявшие государственные посты в первые «посткоммунистические» месяцы, как правило, были эффективно «вычищены» оттуда. В болгарском парламенте ко второму, «посткоммунистическому» созыву остался всего один депутат из числа основателей Союза Демократических Сил. Люди, создававшие польскую «Солидарность» в 1980 г., либо отходили от политической деятельности, либо оказались в оппозиции. Зато технократы, великолепно себя чувствовавшие и при старом режиме, при новом заняли ключевые посты.

Конечно, исторический лидер «Солидарности» Лех Валенса стал президентом, а ее идеолог Яцек Куронь — министром труда. Но это стоило им разрыва с собственным профсоюзом. Они могли гордиться оппозиционным прошлым, но ни для кого не секрет, что оба стали заложниками новых сил, господствующих в обществе. Куронь, некогда консультировавший забастовочные комитеты, теперь занялся подавлением забастовок, причем делал с это с жесткостью, не снившейся прежним коммунистическим лидерам. Увольнение «зачинщиков» и локауты стали ответом на любые требования. Богатый опыт, накопленный Куронем и Валенсой в рабочем движении, использовался для того, чтобы это движение разгромить. В 1980-81 гг. «Солидарность» породила Валенсу, в 1991-93 Валенса повел войну на уничтожение со всеми профсоюзами, включая «Солидарность».

В Восточной Германии диссидентские организации, объединившиеся в «Союз-90», терпели поражения на выборах. Некоторые из лидеров прежней оппозиции, такие как Вольфганг Улльман, нашли в себе смелость открыто говорить о новых проблемах, о предстоящей трудной борьбе за настоящую демократию и подлинное единство Германии. Другие предпочитали жить воспоминаниями о героическом 1989 г. и требовать от избирателей, чтобы во имя признания их исторических заслуг им обеспечивали депутатские мандаты.

Александр Дубчек и его единомышленники, когда-то возглавившие попытку демократического обновления в Чехословакии, с трудом попали в словацкий парламент. Когда Дубчек умер, он был уже персонажем из прошлого, почти забытым, несмотря на свой депутатский мандат, а главное — совершенно лишенным самостоятельной роли в новой Словакии. Тем временем в Чешской республике правое парламентское большинство, объявив противозаконной всю прошлую деятельность компартии, не только отказало в признании заслуг деятелям «Пражской весны» 1968 г., но, по существу, объявило их, занимавших некогда видные партийные посты, преступниками. Это не мешало бывшим государственным функционерам приватизировать собственность, спокойно заседать в парламенте и в министерствах: ведь осуждена была партия, а не государство. Правительственные функционеры могли забавляться охотой на ведьм, зная, что им самим ничего не грозит.

Вацлав Гавел был символом надежды на свободную, единую и процветающую Чехословакию. Став из оппозиционного драматурга президентом, он говорил про «третий путь», обещал избежать крайностей капиталистического рынка, рассуждал о гуманной и честной власти. Прошло всего 3 года, и он бесславно покинул свой пост, оставив после себя развалившуюся федерацию. Как и Горбачев в Советском Союзе, Гавел много говорил о единстве страны, но когда распад федерации стал реальной угрозой, он сдался без борьбы. Он пошел даже дальше Горбачева. Тот, потеряв свой пост, смирился с ролью президента в отставке. Иное дело Гавел. Спустя всего несколько месяцев после развала Чехословакии он преспокойно принял президентский пост в новой Чешской республике из рук тех самых людей, которые развалили федерацию и свели на нет надежды на «третий путь». Когда в 1993 г. в Москве танки стреляли по зданию парламента и на улицах лилась кровь безоружных людей, Горбачев нашел в себе смелость произнести несколько осуждающих слов. Бывший диссидент Гавел тоже сделал публичное заявление. В поддержку расстрелов.

Судьба Гавела показательна. Да, власть развращает, но не всегда и не всех. Бывшие диссиденты, выдержавшие тяготы оппозиции, преследований, иногда тюрем, не выдержали соблазнов власти. Они думали, будто власть — это награда за прошлые подвиги. На самом же деле власть — испытание. И этого самого трудного испытания они не выдержали. Тех, кого не смогли сломить тюрьмы, сломали коридоры власти.

Если в Восточной Европе диссидентов оттеснили от рычагов управления, то в России или на Украине их даже не подпустили к ним. Партийные боссы, провозгласив себя демократами, сохранили свои посты и привилегии. Символическая фигура академика Сахарова оказалась особенно удобна для власти тем, что великий правозащитник не дожил до «торжества демократии». А мертвые герои, как известно, всегда лучше живых. В Грузии режим, созданный диссидентами, отнюдь не стал эталоном демократии. Просуществовав около года, он был свергнут военным переворотом, во главе которого стоял ветеран секретных служб и партийной бюрократии, бывший член Политбюро ЦК КПСС Эдуард Шеварднадзе.

Глеб Якунин и Сергей Ковалев — практически единственные диссиденты, сохранившие определенное политическое влияние после 1991 г. Власти их очень ценили, пока они поддерживали правительство, призывая проводить «политику жесткой руки». Правители очень любят правозащитников, выступающих за ограничение гражданских свобод для инакомыслящих. Но когда Ковалев и Якунин опомнились и выступили с критикой власти, их очень быстро оттеснили на обочину политической жизни.

Во время чеченской войны Сергей Ковалев осознал, что «во имя борьбы с коммунизмом» он, в сущности, поддерживал воров и убийц. Но защищать права граждан от новой власти оказалось по-своему труднее, чем от коммунистов. Раньше Ковалева преследовали, сажали в тюрьму. Теперь его просто лишили поста уполномоченного по правам граждан, а затем преспокойно игнорировали, как если бы его не существовало вовсе. И в самом деле, какой может быть правозащитник без официальных полномочий?

Между тем с правами человека — полная катастрофа. Известный историк Рой Медведев констатирует: «нарушения самых фундаментальных прав человека в конце 90-х гг. в нашей стране стали гораздо более значительными и массовыми, чем в конце 60-х и 70-х гг.»1). А вдова академика Сахарова Елена Боннэр даже убеждена, что «такого массового нарушения прав человека не было со времен коллективизации»2). Однако даже те, кто решается протестовать, не собираются бороться против нового режима так, как они боролись против советской власти. А главное, их борьба мало кому интересна. В 70-е гг. пресс-конференции диссидентов в СССР обсуждались всей мировой прессой. В конце 90-х, когда положение подавляющего большинства людей в России, на Украине, не говоря уже о Грузии, Казахстане или Азербайджане, стало несравненно хуже, до этого «цивилизованному миру» нет никакого дела.

Бороться против варварства, насаждаемого «цивилизованным миром», гораздо труднее, чем против советских безобразий времен Брежнева. А порой и опаснее.

Поражение диссидентов оказалось полным, а главное — окончательным. И в значительной степени ответственность за это лежит на самих же диссидентах. Общие слова о революции, которая-де обязательно пожирает своих сыновей, ничего не объясняют. Диссиденты были съедены не молохом революции, не погибли в огне гражданской войны, не поднялись на эшафот, не пали жертвами репрессий. Они просто выпали из политической жизни, полностью утратив не только политическое влияние, но и моральный авторитет.

Люди, гордившиеся своей способностью говорить «нет», называвшие себя «инакомыслящими» и «нонконформистами», в новых условиях оказались неожиданно пассивны, а главное — совершенно не способны противостоять господствующим идеям, лозунгам и настроениям. Как ни парадоксально, даже видя, что творится вокруг, они больше всего боялись снова стать диссидентами.

Страх остаться в меньшинстве парализовал их. Да, под властью коммунистического режима они тоже были незначительным меньшинством, а пассивное большинство разделяло идеи и ценности режима (в России) или, по крайней мере, мирилось с ними (в Восточной Европе). Но тогда большинство просто молчало или повторяло ритуальные фразы. Теперь мощная волна новой пропаганды вывела на улицы людей, восторженно скандирующих антикоммунистические лозунги. Уличные толпы испугали либерально настроенных диссидентов, а еще больше их испугало агрессивное единодушие «свободной прессы», повторяющей по заказу властей любую чушь о величии нации, необходимости всеобщей приватизации, преимуществах религиозного воспитания над светским и платной медицины над бесплатной.

Большинство восточноевропейских диссидентов были людьми левых или лево-либеральных взглядов. В России диссиденты, как правило, были аполитичны, мало интересуясь вопросами социального страхования и экономического развития. Лишь немногие из них были страстными поклонниками Маргарет Тэтчер и тем более — генерала Пиночета. Отстояв свою духовную независимость под натиском «враждебной» партийной пропаганды, они неожиданно поддались пропаганде новой, антикоммунистической, хотя, казалось бы, их должно было насторожить уже то, что «новые» идеи с энтузиазмом пропагандируются на страницах тех же изданий и теми же людьми, которые вчера говорили о «строительстве коммунизма».

Диссиденты, осуждающие национализм, «охоту за ведьмами», несогласные с «крайностями» тотальной приватизации, готовы были перейти в оппозицию. Но только в качестве респектабельной политической силы. Мысль о том, что сторонникам демократии на Востоке предстоят новые длительные сражения, зачастую — в полной изоляции, казалась им столь ужасной, что почти никто не решался сделать этот совершенно очевидный вывод. Пуще всего боялись они обвинения в пробольшевистских симпатиях, отвергая любое сотрудничество с людьми из бывшего коммунистического лагеря, хотя после 1989 г., когда номенклатура выбрала капитализм, в этом лагере остались как раз наиболее искренние и порядочные (хотя далеко не всегда — разумные) люди.

В результате господствовал самый примитивный оппортунизм и конформизм. Сначала были отброшены упоминания о социализме («непопулярное слово»), потом смутные социал-демократические симпатии бывших диссидентов были «временно» отодвинуты на задний план. Критика реформ была тихой, патологически осторожной и невразумительной. Собственное «особое мнение» если и высказывалось, то так, что невозможно было понять, чем оно отличается от господствующего.

Так, диссиденты, утратив под натиском старой и новой номенклатуры власть и политическое влияние, добровольно отказались и от роли духовной оппозиции (забавно, что органом «духовной оппозиции» провозгласила себя в России именно газета крайних националистов «День»).

Политическое поражение диссидентов было заранее запрограммировано. Иллюзии 1989 г. были достаточно очевидными с самого начала. Массы оставались пассивными, а закулисная роль технократическо-«западнического» крыла номенклатуры в «демократической революции» была ясна всякому, кто хоть немного прикоснулся к политике. Правда никогда не торжествует над силой просто так. Правда должна сама стать силой, а для этого требуются годы упорной организационной работы, требуется, чтобы миллионы людей на собственном опыте научились разбираться в политике, бороться за свои права и интересы. Восточная Европа, сорвавшая железный занавес, была еще очень и очень далека от действительного освобождения.

Когда в 1990 г. я впервые попал в здание российского парламента — знаменитый Белый дом, меня больше всего поразили бесконечные и запутанные переходы между этажами и корпусами. Требовалось провести в парламенте несколько месяцев, чтобы научиться здесь ориентироваться. Во Дворце Труда, где размещалось профсоюзное руководство, ситуация была точно такая же. Некоторые люди, непривычные к аппаратной работе, предлагали выдавать сотрудникам самокаты или роликовые коньки. После того, как в российских профсоюзах в 1994 г. власть взяла «московская команда», возглавляемая Михаилом Шмаковым, люди, обсуждая предстоящие перемены, шутили: нам ничего не удастся реформировать в профдвижении, пока мы не перестроим здание и не избавимся от длинных коридоров. Тем временем аппарат управления продолжал расползаться по зданию. Увеличивавшееся расстояние от одного кабинета до другого прямо указывало на противоречия внутри организации.

Между этажами всегда в самом неподходящем месте располагаются двери. Новичка легко узнать: он то и дело пытается пробраться по коридору из одного корпуса в другой, не подозревая, что обязательно наткнется на запертую дверь. Впрочем, неожиданности случались и с людьми опытными. Дело в том, что двери не стояли на месте. Когда один из лидеров Всеобщей Конфедерации Профсоюзов, объединяющей профцентры бывшего Союза, перешел в российскую организацию, ему оставили прежний кабинет, но передвинули дверь, разделявшую две части здания. Потом отношения между двумя организациями несколько потеплели — дверь еще раз передвинули и, наконец, совсем убрали.

В здании бывшего ЦК КПСС, куда после 1991 г. вселилось правительство России, все было еще сложнее и запутаннее. Заблудиться здесь ничего не стоило. Всякий, кто входил сюда, понимал: коридоры власти понятие совершенно конкретное.

Впрочем, не так важны коридоры, как люди, которые по ним ходят. Добрая треть русской литературы посвящена нравам бюрократии и вряд ли после Гоголя и Салтыкова-Щедрина можно написать об этом что-то новое. Но в 90-е гг. в коридорах власти рядом с привычными фигурами серых чиновников появились новые персонажи.

После выборов 1990 г. на Олимп власти начали стремительно взбираться бывшие «неформалы». Митинговые ораторы, организаторы тусовок, активные молодые люди с Пушкинской площади стали получать всевозможные посты. Они не поднимались на высшие должности, не играли первой скрипки, но их взлет был стремительным, а потому особенно бросался в глаза.

В отличие от бюрократов старой закалки, они не потратили многих лет на то, чтобы медленно и поэтапно взбираться по служебной лестнице. На первый взгляд это говорило в их пользу — они не были заражены привычками и предрассудками бюрократической среды. Но своеобразная чиновничья этика была им чужда. Ведь у русского чиновника были четкие нормы и принципы даже в коррупции. Еще у Гоголя описано, как эти принципы строго соблюдались. Брать взятки полагалось «по чину», соблюдая «пропорцию», а главное — выполняя определенные служебные правила. Взял — значило «сделал». Масштаб взятки был четко установлен негласным обычаем. Основная работа, за которую платили государственное жалование, должна была неукоснительно выполняться, независимо от настроений чиновника.

Неформалы, придя в коридоры власти, быстро научились воровать и брать взятки, но совершенно не усвоили бюрократической этики. Возмущение старых чиновников не знало границ. «Новички» брали с заинтересованных лиц огромные суммы, а затем проваливали дело. Не по злому умыслу, а просто по некомпетентности. Лояльности к начальству не было никакой, преобладал командный дух, когда поддерживают друг друга, а не организацию.

Благодаря «переходу к рынку» взяток предлагать стали больше, а контроля над ситуацией стало меньше. Тем временем бюрократия росла как на дрожжах. Число чиновников в ельцинской России в 1993 г. стало больше, чем во всем брежневском Союзе, хотя и население, и производство, и потребление, и военный бюджет, и масштабы деятельности государства — все сократилось.

Стремительная карьера неформалов делалась не за счет их особых способностей и знаний. Просто это были активные люди, сумевшие оказаться в нужном месте в нужное время. Учиться управлять было некогда, да и неинтересно. Некоторые бывшие неформалы были неплохими активистами и даже левыми радикалами, но, попав в коридоры власти, они мгновенно потеряли связь с прежними товарищами, а вслед за этим утратили и прежние идеи.

Новые люди, попадая в аппарат, могли развернуться в меру своей фантазии. Игра в «совещания» и «принятие решений» была совершенно нелепой и почти детской, но результатом этих невинных развлечений оказывались совершенно реальные провалы. Правда, как уже говорилось, бывшие неформалы никогда не занимали первых мест, потому и последствия их деятельности были не столь ужасны.

Куда большим был размах молодых технократов. Эти начали свою аппаратную карьеру задолго до перестройки, но при старых порядках выступали в качестве экспертов, редакторов документов, помощников, советников. Они не принимали самостоятельных решений, не привыкли брать на себя ответственность, но привыкли считать себя элитой. И не без основания: они безусловно были образованнее и современнее своих номенклатурных начальников. Потому в какой-то момент очень хотелось потеснить старых хозяев и взяться за дело самим.

Правда, старые хозяева, хоть и уступали по части образования, имели неплохую практическую сметку, да и немалый опыт. Западных учебников по “economics” они не читали, зато знали, как у нас что делается, и неплохо представляли себе людей, которые будут выполнять их указания. А потому их решения либо более или менее успешно выполнялись, либо как-то сами собой без последствий гасли. Молодые технократы, напротив, были уверены, что все знают лучше других, а потому готовы были гнуть свою линию вопреки всему. Даже когда было очевидно, что решение невыполнимо и бессмысленно, они продолжали настаивать на «продолжении курса».

В 1992 г. эта группа взяла верх в правительстве. Вице-президент Александр Руцкой назвал их «мальчиками в розовых штанах». В отличие от западных технократов, российские никогда не возглавляли не только производственных структур, но даже банков и финансовых корпораций. Если они и попадали в руководство банков, то по большей части — после нескольких лет руководящей работы в правительстве. Их технократизм был абстрактный, «идеальный», почерпнутый даже не из западных учебников, а больше из разговоров с влиятельными американцами в дорогих ресторанах. С западными “yuppie” их роднил главным образом стиль потребления и карьеризм.

Неолиберальная политика никогда не получала поддержки населения на выборах. Более того, она почти никогда не опиралась на оформленную политическую партию. На первых порах проведением в жизнь «курса реформ» занималась группа Геннадия Бурбулиса, Сергея Шахрая, Егора Гайдара. После того, как все эти деятели полностью провалились, на первый план вышла новая группа, получившая в прессе прозвище «молодых реформаторов» (Анатолий Чубайс, Борис Федоров, Борис Немцов, Сергей Кириенко). Но и в том, и в другом случае ключевой фигурой оставался Анатолий Чубайс, которого известный идеолог неолиберализма А. Ослунд восторженно назвал «потрясающим политиком, который всегда все делал правильно настолько, насколько это вообще возможно»3).

Со времени революции советская элита прошла все фазы вырождения. Героев сменили злодеи, злодеев — ничтожества. «Мальчики в розовых штанах» в прямом и переносном смысле были наследниками ничтожеств. Это были преуспевающие молодые люди из элитных семей, работавшие в престижных академических институтах, ездившие на Запад и приверженные ценностям европейского комфорта. Егор Гайдар, возглавлявший в 1992 г. «правительство реформ», стал фигурой символической не только благодаря своей жесткой экономической политике, не допускавшей никаких уступок реальности. Происхождение Гайдара сыграло в его блестящей карьере далеко не последнюю роль. Его дед Аркадий Гайдар сначала в рядах красной конницы рубил головы аристократам, а затем писал книги, воспитывавшие юношество в духе коммунистических ценностей; его отец Тимур стал единственным в своем роде сухопутным адмиралом, заслужив звания и награды не дальними плаваниями, а газетными статьями о вооруженных силах. Во время афганской войны он публиковал в «Правде» пространные очерки о блестящих победах советских и афганских правительственных войск, полном и окончательном разгроме «банд Масуда» в Панджшерской долине.

Егор Гайдар сделал себе имя в той же «Правде», где публиковал статьи, критикующие рыночные иллюзии. В 1989 г. он все еще доказывал, что единственно приемлемая для страны перспектива — «курс на обновление социализма»4). Показательно при этом, что он ссылался для обоснования своего вывода на «реальную расстановку сил в обществе». Несколько лет спустя он же объяснял, что, «если исходить из сложившегося к концу 80-х соотношения сил», единственно приемлемой перспективой был номенклатурный капитализм... Судя по всему, под «соотношением сил» Гайдар понимал настроение номенклатурного начальства. Именно в конце 1989 - начале 1990 гг. происходит окончательный поворот основной части номенклатуры к капитализму. Гайдар «колеблется вместе с генеральной линией».

Не менее важным для его будущей карьеры стало то, что он вместе с другими людьми из «Правды» и академических институтов не раз привлекался к редактированию партийных документов. Главным образом от него требовалось забота о стиле, а не о содержании. Но улыбчивый Гайдар завязывал нужные связи, примелькался среди номенклатурных реформаторов. Точно так же делал карьеру и Григорий Явлинский, хотя его связи были не столько в партийных кругах, сколько в правительственных.

Талантливая семья Гайдаров всегда служила режиму и всегда получала за это награды. Внук писателя продолжал традицию. Кстати, это отмечает в своих мемуарах и Борис Ельцин: «И еще знаете, что любопытно — на меня не могла не подействовать магия имени. Аркадий Гайдар — с этим именем выросли целые поколения советских людей. И я в том числе. И мои дочери. И я поверил в наследственный талант Егора Тимуровича»5). По мере вырождения режима задачи менялись. В 20-е гг. был нужен революционный пафос, в годы брежневского «застоя» — пропаганда советских ценностей. Теперь настало время «свободного рынка».

Воспитанные в среде советской элиты, «мальчики в розовых штанах» отличались от предыдущего поколения тем, что их тяготил унаследованный режимом груз социальной ответственности и идеологических стереотипов, давно уже не имевших ничего общего с их собственными ценностями и образом жизни. Если последние годы брежневской эры были временем ничтожеств, то вместе с перестройкой наступило наконец желанное освобождение бюрократического ничтожества от пут породившей его системы. Новоявленный «мещанин во дворянстве» проникся сознанием собственной важности и морального превосходства над всеми, кому не удалось (или не захотелось) «выбиться в люди».

Когда в декабре 1992 г. Егор Гайдар вынужден был на время покинуть правительство, место главных «архитекторов реформ» заняли Чубайс, Федоров и Шумейко. Они жестко и бескомпромиссно, вполне «по-советски» проводили свою линию, не забывая и про борьбу со «старыми технократами» — бывшими директорами и хозяйственниками. Старшее поколение, представленное Черномырдиным, Поляничко и их коллегами из отраслевых министерств, прекрасно понимало, что надо хоть как-то поддерживать экономику на плаву. Аппаратчики старой закалки как могли пытались свести к минимуму последствия либеральных экспериментов. «Мальчики в розовых штанах» издевались над ними, публично обвиняли в «саботаже реформ», намекали на их некомпетентность, но сами без них не могли и шагу ступить. Всякий раз, когда возникали серьезные проблемы и нужно было решать конкретные вопросы, «мальчики в розовых штанах» как-то стушевывались, предоставляя «старым некомпетентным бюрократам» латать очередную дыру. «Бюрократы» ругались, но работали: ничего другого им не оставалось. Преданные системе и воспитанные в духе бюрократической этики, они даже подумать не могли о том, чтобы перейти в оппозицию, сменить работу или просто плюнуть на все и сказать: «сами заварили кашу, сами и расхлебывайте». Они просто не мыслили себя вне государства, вне системы управления. Ранее они добросовестно выполняли указания партийных органов, одновременно стремясь свести к минимуму неизбежный ущерб от собственных действий, теперь скрепя сердце подчинились новой руководящей и направляющей силе. Вместо ЦК КПСС ими командовали «группа Гайдара», представители Международного валютного фонда, окружение президента.

Западные эксперты задним числом сетовали, что ставка на Гайдара и Чубайса была ошибочной. «Решающее значение имело то, что выделив группу “реформаторов”, Соединенные Штаты сорвали многие реформы — и способствовали усилению антизападных, антиреформистских элементов, которые теперь могли ссылаться на отсутствие положительных результатов для России. Поддерживая удобных для прессы, изящных, англоговорящих представителей клана Чубайса и одновременно отказываясь от сотрудничества с другими, менее вестернизированными группами, влиявшими на политику и экономику России, специалисты по предоставлению американской помощи обидели многих в России и способствовали росту антизападных настроений», пишет Джанин Ведел6). На самом деле здесь все перевернуто с ног на голову. «Молодые реформаторы» из группы Гайдара—Чубайса первоначально вовсе не были самой «вестернизированной» группой в политической и экономической жизни России. И уровень знания английского, и их представления о Западе, и элементарная осведомленность в вопросах современной экономической теории оставляли желать много лучшего. Как раз за счет постоянного общения с представителями МВФ, функционерами западного бизнеса и политической элиты они приобрели необходимый лоск. Западная пресса последовательно и целенаправленно формировала их имидж в качестве «просвещенных европейцев», одновременно столь же старательно изображая их оппонентов в лучшем случае старомодными провинциалами. Эта группа была выбрана вовсе не по культурным причинам. Наоборот, она стала тем, чем она стала в «культурном» отношении именно потому, что она была выбрана МВФ и на протяжении многих лет занималась обслуживанием западных интересов.

Сам Ельцин, несмотря на симпатии к «мальчикам в розовых штанах», предпочитал иметь дело с людьми, более близкими ему по культурному уровню и жизненному опыту: ветераны партийного и пропагандистского аппарата — Бурбулис, Филатов, Полторанин — без труда находили с ним общий язык, в то время как старых хозяйственников держали за людей второго сорта. Партийная номенклатура всегда презирала исполнителей, «рабочих лошадок», зато уважала «экспертов», способных простые и понятные вещи изложить сложным научным языком. В их представлении Егор Гайдар и Борис Федоров действительно выглядели выдающимися экономистами. Так либеральные ценности, усвоенные русским хамом-начальником, стали руководством к действию для российской власти.

Столкнувшись с радикализмом и напористостью неолибералов, более умеренные российские западники склонны были видеть в политике Гайдара своеобразный рецидив большевизма. «Во многих отношениях Гайдар действительно оказался “находкой”. Лишенный политического тщеславия Бурбулиса, властолюбия Шахрая, корыстолюбия многих своих подчиненных, он являл собой “чистый” тип нового большевика. Он чем-то неуловимо напоминает Бухарина и мог бы без сомнения быть назван “любимцем партии”, если бы таковая была организационно оформлена. В нем гораздо больше от его знаменитого деда по отцовской линии, чем это иногда кажется журналистам. То, что дед сражался за коммунизм, а внук — за капитализм, несущественно. Существенно то, как они это делали. Доходящая до фанатизма готовность внедрять свою “макроэкономическую модель” в жизнь, притупленная реакция на боль, отсутствие излишней щепетильности в выборе средств (достаточно вспомнить многомесячную эпопею с искусственной задержкой выплаты зарплаты как средством борьбы с инфляцией) и, конечно, синдром “великого экспериментатора” — вот то, что объединяет внука с дедом»7).

На самом деле за поверхностным психологическим сходством скрываются два совершенно разных явления. Большевики были революционерами, ломавшими старый аппарат и крушившими старые элиты под напором протестной энергии масс. Если бы радикализм большевиков опирался только на идейные традиции интеллигенции, русская революция просто никогда не состоялась бы. Большевизм был сочетанием интеллигентской традиции со стихийным народным радикализмом и авторитаризмом. Радикал-либералы 90-х гг. были аппаратными интеллектуалами, обслуживавшими трансформацию бюрократических элит в буржуазные. Они были глубоко враждебны массам и совершенно невосприимчивы к давлению снизу. Разница (как и сходство) между большевиками и «радикалами» постсоветского либерализма точно такая же, как между революцией и реставрацией.

Бывшие партийные аппаратчики среднего звена, комсомольские функционеры и проворовавшиеся директора предприятий с восторгом воспринимали новые идеи. Впрочем, это была лишь наиболее приличная часть новой элиты. Криминальное происхождение многих лидеров русского бизнеса не оспаривалось даже сторонниками режима. Мэр Москвы Гавриил Попов постоянно подчеркивал: в «ненормальной» стране бесчестные методы обогащения являются вполне допустимыми. К остепенившимся «ворам в законе» присоединилось множество активных молодых людей, воспринявших слова Попова как руководство к действию. Бездарные актеры, второсортные журналисты, оборотистые чиновники за несколько месяцев становились миллионерами. Но только в том случае, если им удавалось найти союзников и покровителей среди старого начальства.

Мелкие торговцы, рядовые мафиози, ларечники составили низовое звено этой люмпен-буржуазной иерархии, своего рода «субэлиту». Еще вчера они были студентами старших курсов, мелкими функционерами комсомола и партии, иногда даже рабочими. «Мускулы их покрылись жиром и потеряли форму, и облегает их теперь не спецовка, а модный спортивный костюм (хотя ларек может стоять совсем не в Лужниках). Лицо округлилось, глаза заплыли и по-прежнему ничего не выражают. Лексикон их краток по форме и убог по содержанию», — писал Николай Острожский на страницах «Солидарности». Для поиска в толпе себе подобных они пользуются сигнальными звуками типа «баксы», «бабки», «лимон», «навар».

Описание их жизни в статье Острожского напоминает фрагмент из «Жизни животных» Брема: «Могут иметь до одного-двух упитанных детенышей, которым пытаются дать образование и воспитание любыми средствами. Характерный тип поведения — агрессивный. Основной способ передвижения — автомобиль. Пешком передвигаются неохотно, неспособны маневрировать и уступать дорогу. В состоянии покоя стоят, опершись на стенку, и покручивают на пальце цепочку с ключами»8).

Иметь дело с безналичными деньгами они не привыкли: как правило, их можно было видеть в самых неожиданных местах пересчитывающими пачки замусоленных стодолларовых купюр. В холодную погоду поверх спортивного костюма надевали турецкие кожаные куртки. Они непременно сверкали золотыми зубами и перстнями, сыпали рублями направо и налево, катались на подержанных иностранных машинах. Иногда из-под куртки торчала рукоятка газового пистолета.

Более высокую ступень в иерархии занимали «новые русские». Это были управляющие смешанных предприятий, ревностно отстаивавшие в России интересы западных фирм, директора чековых инвестиционных фондов, не вложивших в производство ни копейки, руководители банков, не кредитовавших ничего, кроме спекулятивных операций. Они не так уж сильно отличались от своих коллег из ларьков, но повезло им больше.

«Новые русские» стали разъезжать по улицам в роскошных новеньких «Мерседесах» и BMW. Такие машины на Западе, как правило, покупают фирмы для представительских нужд. Иное дело в России. За 1993 г. в одной лишь Москве было продано больше престижных моделей «Мерседеса» и BMW, нежели во всей Западной Европе.

С чувством юмора дело у них тоже обстояло неважно. Рассмешить эту публику могли бы лишь жлобские шутки типа «и он упал прямо мордой в грязь». Теперь они стали настоящими джентльменами и так шутить им уже не подобало. А иначе не умели.

Они переполняли кафе и рестораны, где чашка кофе стоила больше двухнедельного заработка рабочего. Ходили в театр, но лишь в том случае, если билет был не дешевле ленча в дорогом ресторане. Бедным они всегда готовы были помочь, если об этом сообщали в газете. Прическа a la Шварценеггер украшала голову, которую следовало бы стричь «под бобрик», а еще лучше — наголо. На них малиновые пиджаки, зеленые штаны и невообразимой пестроты галстуки, непременно купленные в самых дорогих магазинах Парижа и Нью-Йорка. Только «новый русский», попав за границу, из тысяч разнообразных предметов, выставленных на продажу, с неизменной точностью мог выбрать самый безвкусный. Если Пьеру Кардену один раз изменил вкус и он сделал неудачный костюм, можно быть уверенным, что уже на следующий день этот костюм украшал русского бизнесмена. Способность выбрать худшее даже из лучшего была своего рода родовым инстинктом «новых русских».

По одежде «нового русского» всегда можно было определить — с какой страной он ведет дела. На нем ярко-зеленый пиджак — значит, его партнеры в Германии. Петушиный галстук в сочетании с солидным «деловым» костюмом выдавал человека, работающего на американцев.

Обязательная часть гардероба — сотовый телефон. Его следовало повсюду таскать за собой. Не из-за ожидаемого важного звонка, а просто как украшение, свидетельство успеха, доказательство статуса. Французский дворянин носил шпагу, русский предприниматель — мобильный телефон.

Их женщины обильно поливали головы шампунем “Procter & Gamble”, поскольку другого не знали. Они носили мини-юбки, из под которых торчали не самые изящные ноги, и старались по возможности соединить сексуальность с «деловым стилем». В результате даже вполне добропорядочные молодые дамы напоминали начинающих проституток.

Этих людей в 1992 г. можно было легко выделить на улице любого западного города, даже в многотысячной толпе. Они изо всех сил старались быть «современными», «западными», этим себя и выдавая. Иногда они недурно говорили по-английски или по-немецки, тщательно копируя интонацию, но совершенно не чувствуя духа языка. Англичанин и американец редко пытаются изображать иностранцев у себя дома. Напротив, «новые русские» даже не скрывали презрения к культуре и традициям родной страны, а своих сограждан обзывали «совками», видя в них неудачников, дикарей и «быдло», годное только на обслуживание «элиты».

Ненависть к собственной стране вполне объяснима: как бы ни старались «новые русские» изображать из себя элегантных деловых людей и «цвет нации», у них ничего не выходило. Не признаваясь себе в этом, они смутно чувствовали: что-то не так. И ненавидели страну, которая сделала их такими, каковы они есть. Презирая всех остальных, они бессознательно ненавидели самих себя.

1992-93 гг. были временем торжества «новых русских». Позднее их оттеснили на задний план олигархи, поднявшиеся в ходе приватизации при непосредственной поддержке государства. По сравнению с фантастическими состояниями олигархов барыши «новых русских» казались скромными. Тогда «новые русские» стали жаловаться, что государство не уважает их, душит налогами. Многие из них даже переквалифицировались в националистов. Но все это произошло позднее. А в 1992-93 гг. «новые русские» еще чувствовали себя хозяевами положения. Справедливости ради надо признать, что за 2 года гайдаровских реформ они многому научились. За рулем BMW все чаще можно было увидеть человека, одетого не слишком оригинально, но со вкусом. Женщины стали разбираться в тонкостях парижской моды. Привычка ездить в Париж явно пошла им на пользу. Жаль только, что за воспитание вкуса у нескольких десятков тысяч предпринимателей должна была платить вся страна.

Роскошная жизнь «новых русских» была явным вызовом миллионам сограждан, погружавшимся в нищету. На глазах у полуголодных людей открывались казино, boutiques, клубы миллионеров. Закрывались обычные столовые, на их месте появлялись дорогие рестораны, нормальные продуктовые магазины уступали место фирмам, специализирующимся на импортных деликатесах.

Механизм «новорусского» бизнеса блистательно описал Виктор Пелевин: «Человек берет кредит. На этот кредит он снимает офис, покупает джип “чероки” и восемь ящиков “Смирновской”. Когда “Смирновская” кончается, выясняется, что джип разбит, офис заблеван, а кредит надо отдавать. Тогда берется второй кредит — в три раза больше первого. Из него гасится первый кредит, покупается джип “гранд чероки” и шестнадцать ящиков “Абсолюта”»9).

Ясно, что так не может продолжаться вечно. «Если банк, которому человек должен, бандитский, то его в какой-то момент убивают. Поскольку других банков у нас нет, так обычно и происходит». Единственное исключение — «если человек, наоборот, сам бандит»10). В этом случае все оказывается несколько сложнее, но конец, скорее всего, тот же.

К концу 1993 г. экономический спад достиг беспрецедентных в мировой практике масштабов и многие экономисты не могли удержаться от вопроса: почему бизнесмены до сих пор не прыгают из окон? В Соединенных Штатах в годы великой депрессии в первую очередь лопались всевозможные банки, посреднические фирмы, инвестиционные компании, брокерские конторы — короче, все то, что составило основу «российского бизнеса». Великая депрессия началась с краха на Нью-Йоркской бирже. В те годы обанкротившиеся бизнесмены стаями прыгали с небоскребов на головы прохожих, так что ходить по улицам надо было осторожно, поглядывая не только под ноги, но и на верхние этажи. Спад производства в 1991-92 гг., стоивший президенту Бушу его поста, сопровождался кризисом в банковских и биржевых операциях. Самоуверенные “yuppie” с Уолл-стрит оказывались за воротами, как самые что ни на есть настоящие пролетарии.

Между тем на фоне обвального спада производства русский бизнес процветал. Сторонники капитализма радовались его жизнеспособности, хотя процветание бизнесменов никак не способствовало оздоровлению экономики.

Большинство обнищавших и обозленных «российских граждан» просто все больше ненавидело своих преуспевших собратьев, злорадствуя, когда очередной предприниматель спьяну въезжал на роскошном «Мерседесе» в каменный забор вместо открытых ворот.

В любой рыночной экономике определенное количество предприятий обречено на банкротство. Мелкие и средние бизнесмены — в первую очередь. Торговцы и банкиры должны первыми страдать от падения покупательной способности, любых негативных колебаний конъюнктуры. И первыми разоряться. Даже в «хорошие» годы в некоторых странах Запада значительная часть частных предприятий терпит крах. При плохой конъюнктуре процент банкротств подскакивал и до 10-15% в год. Это совершенно нормальная «выбраковка» слабых, соответствующая столь любимой либеральными мыслителями «логике рынка». Если такой выбраковки не происходит, последовательный либерал должен бить тревогу: механизм естественного отбора не работает.

Нормальной процедуры банкротства в России пока нет, но есть его своеобразная замена — в духе наших нравов и традиций. Слышите стрельбу на улице? Видите, как у вас под окнами взрывается новенький BMW вместе с хозяином и секретаршей? Знайте, это скорее всего не мафиозная разборка, а самое обыкновенное банкротство. Государство не обеспечивает возврата средств, кредитор вынужден прибегнуть к собственным мерам. Если должник не платит, его уничтожают. В России невозможно с доверием относиться к банкиру, если он не прикончил двух-трех своих клиентов.

В Петербурге предпочитали динамит, в Москве просто стреляли. Хотя довольно метко. Зимой 1993-94 гг. по столице прокатилась волна убийств. Расстреливали преимущественно банкиров, особенно тех, кто запутался в операциях по обмену старых купюр на новые. На этих операциях банки, получившие соответствующие лицензии, делали огромные деньги, но любая «недоработка» оборачивалась кровавыми разборками. В ход пошли не только автоматы Калашникова, но и гранатометы — прогресс остановить нельзя.

И все же количество подорванных, застреленных и покалеченных бизнесменов было явно ниже «нормального» процента выбраковки, необходимого для эффективного функционирования рынка. «Невидимая рука» давно должна была бы прикончить по крайней мере треть предпринимательских структур, но не делала этого. Ибо никакой невидимой руки просто не существует.

Большинство новых бизнесменов имело такое же отношение к рыночному предпринимательству, как половая щетка к ежику. Настоящие бизнесмены, конечно, появились и в России, но их оказалось не больше, чем «настоящих коммунистов» в номенклатуре КПСС. Традиционная экономическая система продолжала работать, хотя теперь ей приходилось нести двойную нагрузку, поддерживая на плаву нежизнеспособный частный сектор. Госпредприятия и новые акционерные общества, созданные на их основе, оказались на грани банкротства, но держали удар. А многочисленные коммерческие структуры благополучно развивались, паразитируя на производителях. Приватизация стала не только формой накопления капитала, она превратилась в основу жизнедеятельности. Неспособный ничего создать паразитический бизнес должен постоянно захватывать и использовать новые ресурсы. В этом секрет размаха приватизации, ее растущих темпов в условиях, когда все экономисты дружно констатировали неудачу.

Экономисты обещали, будто приватизация создаст стимулы к труду, конкуренцию, повысит эффективность. Практики из правительства понимали суть дела куда лучше. Если не подкармливать бизнес за счет приватизации, он рискует рухнуть. Поэтому — только вперед. Кончилась собственность КПСС, возьмемся за государственную. Начнет иссякать госсобственность, возьмемся за профсоюзную. Так хозяйничали примитивные народы: оскудели пастбища — пойдем войной на соседей.

Страна огромна, добра в ней много. И все же паразитический бизнес подрывал основы собственного существования, душил и обескровливал ту самую систему, от которой питался. Легко было предсказать, что окончательный экономический крах наступит, когда будет приватизировано последнее госпредприятие и захвачен последний профсоюзный пансионат. Вот тогда-то пробил бы час великого банкротства, и бизнесмены узнали бы, что такое рынок. Однако неприятности начались значительно раньше. Даже самая лучшая полиция не может защитить от разрушающихся дорог, паралича транспорта, разваливающихся прямо в воздухе самолетов. Ничейные «приватизированные» предприятия горели синим пламенем не в переносном смысле, а в самом буквальном.

С новым бизнесом происходило то же самое, что ранее с централизованной системой. Поскольку никто не брался за принципиальные вопросы, а все проблемы пытались решить за счет новых ресурсов, можно было отсрочить крах. Одновременно происходило перераспределение ресурсов. Не в пользу тех, кто хозяйствовал эффективнее, а в пользу олигархов, соединивших бизнес с политикой. В начале 90-х власть конвертировали в деньги. В 1994-95 деньги снова срослись с властью.

В декабре 1993 г. граждане России получили рождественский подарок: указом Ельцина в стране был незаконно введен новый герб — византийский золотой орел с двумя головами и тремя коронами. Средневековая птица была извлечена из трехсотлетнего забвения, поскольку герб страны необходимо было «привести в соответствие» с современной концепцией Российской государственности.

Соответствие действительно полное: режим Ельцина никогда особенно и не скрывал стремления вернуть Россию в прошлое. После затянувшегося вырождения коммунистического режима страна переживала гротескную и жуткую комедию реставрации. Реставрировать рыночный капитализм, впрочем, невозможно: нельзя восстановить то, чего не было. Русская буржуазия всегда была беспомощна, зависима от государства и иностранцев. После революции она исчезла без следа, не оставив после себя ни доброй памяти, ни даже культурной традиции. Зато бюрократический абсолютизм, власть коррупции, беззаконие и государственная дикость имеют у нас глубокие корни. Здесь преемственность никогда не прерывалась. Сегодня вконец одичавший русский чиновник вместе с полууголовным предпринимателем мечтают закрепить свою власть и привилегии с помощью хорошо проверенных традиционных символов самодержавия.

Одновременно происходило массовое переименование городов, улиц и площадей, включая и те, что в царское время вообще не существовали. Поскольку же переименовать все не представлялось возможным (отчасти из-за связанных с этим расходов, отчасти из-за масштабности задачи, а отчасти по обычной русской безалаберности), то старые символы соседствовали и причудливо переплетались с новыми.

«Реставрационные тенденции, — писал Олег Смолин, — проявляются прежде всего в знаковой форме, в отношении к прежним символам: возвращение дореволюционного флага и герба; восстановление топонимов; коренное изменение отношения к символическим историческим фигурам (превращение большинства царей, несмотря на прокламируемые демократические ценности, из дьяволов в героев, а генеральных секретарей — из героев в дьяволов); восстановление храмов и демонстративная религиозность политических лидеров и т. п. При этом некоторые реставрационные проявления приобретали алогичный, курьезный, а то и трагикомический характер, лишний раз доказывающий справедливость гераклитова афоризма о невозможности вступить в одну реку дважды. Хорошо известно, например, что станции московского метрополитена никогда никаких названий, кроме советских, не имели. Топонимы же типа Санкт-Петербург в Ленинградской области либо Екатеринбург в Свердловской области невольно вызывают в памяти сатирико-фантастический рассказ одного из комментаторов радио “Свобода” о том, как в славном городе Старосибирске улица Красных партизан была переименована в Белобандитский проспект. Не менее парадоксально выглядит строительство новоделов на фоне продолжающегося разрушения действительно старинных храмов. Что же касается двуглавого орла, то, как известно, он был символом евразийской, точнее, полуазиатской российской монархии»11).

Орлу вообще не повезло — новый герб сразу стал предметом шуток и анекдотов («шизофреническое чудовище», «чернобыльская птица» и т. п.).

В 1995 г. обнаружилось, что у России нет ни флага, ни герба, ни даже гимна. То есть вроде бы есть, но как бы и нет. Государственная символика не была утверждена Думой, а гимн вообще оказался без слов. Впрочем, это случилось уже не в первый раз: после смерти Сталина старые слова советского гимна были отменены и в течение некоторого времени оставалось одна лишь музыка. Потом все-таки догадались заменить слова «партия Ленина, партия Сталина», на слова «партия Ленина, сила народная». Но, сказать по правде, все это не имело никакого значения, ибо из всего гимна народ помнил только первый куплет про «Союз нерушимый».

После того, как Союз рухнул, предложение депутатов-коммунистов вернуть тот же гимн, в очередной раз отредактировав слова, выглядело как неудачная шутка. Однако, судя по поведению правительства, у него тоже были проблемы с чувством юмора. Мало того, что стихи на патриотическую музыку Глинки написать, кажется, в принципе невозможно, но и двуглавый орел с коронами мало похож на герб федеративной республики. С орлом, кстати, получилась неувязка. Золотая птица на пурпурном фоне всегда была гербом не России, а Византии. После падения Константинополя русские цари действительно использовали византийский герб как свой собственный, подчеркивая, что Москва есть «Третий Рим». Только позднее золотой орел был заменен черной птицей — еще более отталкивающей внешности, но зато более самобытной.

Наши «западники» идеологию «Третьего Рима» и «имперские» идеи осуждают, а вот при виде орла с коронами просто «тащатся». Достаточно вспомнить, сколько бумаги и краски перевела одна только газета «Известия», пропагандируя византийскую птицу. Возмущаясь тем, что коммунисты не поддерживают орла, журналисты совершенно серьезно утверждали, будто эта жутковатого вида средневековая птица уже стала нашим общенациональным символом, чуть ли ни единственной ценностью, которая объединяет народ. И в доказательство тому газета напоминала, что множество людей лепит наклейки с орлом на машины и еще куда-нибудь, а еще миллионы людей закрывают обложки советского «серпастого и молоткастого» паспорта корочками с изображением орла.

Но мало ли что у нас лепят?! Больше всего лепят наклейки с голыми женщинами. Может быть, это тоже объединяющий национальный символ... Во всяком случае, для мужской половины населения. Что же до обложек паспортов, то за десять лет они пообтрепались, а новые «корочки» продавались уже с орлами.

Значительная часть населения так и не смогла запомнить: в каком порядке расположены полосы на российском флаге. Время от времени то тут, то там вывешивали государственный флаг вниз головой. В Соединенных Штатах, кажется, за это сажают. Но «звездно-полосатый» флаг перевернуть вниз головой можно только по злому умыслу. А российский, как ни переворачивай, в конечном счете одно и то же получается...

Музыку Глинки не узнавали даже на официальных собраниях. Однотипные курьезы повторялись на многочисленных торжественных мероприятиях: услышав музыку, первые ряды вставали, а задние не могли понять, что происходит. Были случаи, когда из президиума в зал кричали — вставать надо, гимн ведь играют! «Какой гимн?» — спрашивали из зала.

Вообще остается неясным: если вернули орла, то почему бы не восстановить старый русский гимн «Боже, царя храни»? Можно — переписав слова. В любом случае, республиканская форма правления не помешала одеть на орла короны.

Герб России даже не попал на банкноты. На них изображен совершенно другой орел, скопированный с герба Временного правительства 1917 г. Теперь это эмблема Центрального банка России. Понять руководителей банка можно — мало ли какие гербы еще примут, да и когда это будет? А деньги печатать надо. Но и тут все получилось как-то нехорошо. Ведь до того, как попасть на новые рубли, тот же орел красовался на печально известных «керенках». Для многих поколений «керенка» стала символом обесценившихся денег.

Поднявшись на борьбу с инфляцией, Центральный банк мог бы найти и более подходящий символ.

Вообще историческая судьба российской государственной символики не вызывает особого умиления. Бесспорно национальным можно считать только андреевский военно-морской флаг. Зато коммунисты постоянно напоминают, что флаг, принятый при Ельцине, во время войны использовался армией генерала Власова, служившей фашистам. Большинству населения и на это глубоко наплевать, тем более, что «триколор» все же не Власов изобрел. Если трехцветный флаг у кого-то вызывал отторжение, то не из-за прошлого, а из-за настоящего. Ведь, в сущности, это, так же как и красное знамя — символ не национальный, а партийный. Это флаг режима Ельцина.

В конечном счете многие «партийные» символы стали национальными. Трехцветное знамя тоже не сразу стало общепризнанным символом Франции. Но после декларации прав человека и гражданина, после победоносных походов Наполеона, после того, как республика стала для французов синонимом независимости и достоинства, невозможно представить себе Францию без триколора. Советский красный флаг тоже стал чем-то большим, нежели партийным знаменем, благодаря победам во Второй мировой войне. Все-таки именно этот флаг водрузили над Рейхстагом.

Если бы ельцинская власть одержала великие победы хотя бы на экономическом фронте, можно было ожидать, что преисполнившиеся гордости за свою страну граждане полюбили бы и ее флаг. Кто знает, быть может даже и двухголовая птица перестала бы тогда ассоциироваться с Чернобылем и страшными сказками? Но, увы, ничего подобного не произошло. Над Россией развевается флаг Ельцина, и отношение народа к этому флагу в точности такое, как и к нынешней власти: их терпят (за неимением лучшего или из-за неумения отстаивать свои права), но не более того. Ельцин никогда и не скрывал, что нынешняя государственная символика — это именно его символика. Орел и трехцветный флаг объединились на президентском штандарте. Если бы Людовик XVI не произнес «Государство — это я», эти слова сказал бы Ельцин. Президент как бы приватизировал национальную символику, но одновременно она теряет шанс когда-либо стать общенациональной.

Само по себе стремление президента и его окружения во что бы то ни стало вернуть в России символику давно рухнувшей империи свидетельствует о полном отсутствии перспектив. Опору можно найти только в прошлом. Нам нечем гордиться в сегодняшней России и ничего нового мы не можем предложить миру.

Точно так же, как партия власти была обречена отстаивать орла и трехцветное знамя, думская оппозиция была обречена их отвергать, поскольку в противном случае коммунисты уже никак не смогли бы объяснить своим избирателям, чем они отличаются от правительства. Будь у них принципиальная линия по вопросам бюджета, приватизации или социальной политики, будь они способны на прямую и честную борьбу с властью, они тоже, наверное, меньше времени посвящали бы вопросам геральдики. Но критиковать птицу проще и безопаснее, нежели голосовать против бюджета. Тем более, что с птицей все равно ничего не случится.

Бывшие секретари обкомов КПСС, казнокрады, торговцы наркотиками и специалисты по присвоению государственной собственности рядились в одежды царей и бояр, а правительственная партия «Выбор России» не случайно избрала на выборах 1993 г. своим символом «медного всадника». Ведь Петр I вошел в историю как один из самых страшных наших самодержцев, нарядивший азиатский деспотизм в европейские одежды. Разумеется, дворяне и царская бюрократия не только расхищали казенные деньги и подавляли народные бунты: в стране многое строилось, государство росло. Но ни тех, прежних элит, ни их наследников уже нет. А потому возврат к традициям можно только симулировать.

Смысл традиции исключительно в ее непрерывности. Королевские гвардейцы в викторианских мундирах или тюдоровские бифитеры смотрятся вполне естественно в Лондоне, поскольку они всегда так одевались. А кремлевская стража, срочно переодетая в мундиры царской гвардии, или казаки, вытащившие старинные мундиры из дедовских сундуков, выглядят ряжеными.

Тем не менее номенклатуре просто ничего не оставалось, кроме как пытаться изобразить себя законной наследницей старых правящих классов. Повсюду появились «дворянские собрания», «казачьи круги» и «союзы потомков купечества», где восседали бывшие комсомольские функционеры, местные начальники и молодые карьеристы, ряженые во фраки и старинные мундиры.

Коммерческие компании, созданные в начале 90-х гг., всячески старались доказать свое дореволюционное происхождение. Компания «Свиридовъ» с гордостью сообщала в своих рекламных роликах про «500 лет процветания». Купцы Свиридовы якобы после революции бежали из России в Австралию, открыли там свое дело, а теперь репатриировались. И впрямь, в Австралии и США есть фирмы с таким названием, хотя там очень удивились бы, узнав из передач русского телевидения, что именно «Свиридовъ» является «лидером австралийского финансового рынка». В своих рекламных роликах новоявленные австралийцы даже не могли правильно написать название города Мельбурн. Вдобавок ко всему основана фирма не во времена русской революции, а в конце перестройки. И стоит за ней действительно влиятельное семейство, только не старинных купцов, а вполне современных советских хозяйственников: один Свиридов был министром тяжелого машиностроения Украины, другой — директором Новокраматорского металлургического комбината. Легко догадаться и о том, откуда появились миллионы долларов, отмывавшиеся в Австралии и Америке.

Появившись на Дону, «наследники старинного купеческого рода» устроили грандиозное празднество для местных «наследников казачества». Те не остались в долгу: местный казачий есаул вручил вице-президенту компании форму, шашку и удостоверение полковника, ибо «негоже казаку без всего ходить»12). Все это было настолько безвкусно и пошло, что покоробило даже корреспондента проправительственных «Известий».

Когда государственные институты создаются с единственной целью — любой ценой закрепить власть и собственность ничтожного меньшинства, отношение большинства к этим органам будет соответствующим. «Классики марксизма» учили, что государство есть орудие правящего класса, защитник его интересов, система организованного насилия. История много раз подтверждала эту формулу, но в то же время ни одно государство не смогло бы существовать, если бы не выполняло и других функций и, самое главное, не обеспечивало бы согласование общественных интересов. Государство стабильно, если управляемые знают, что те, кто принимает решения, будут учитывать их потребности. Благодаря этому все слои общества, пусть и не в равной мере, ощущают связь со «своим» государством. Связь, которую верхи не раз использовали для манипулирования низами.

В разных государствах эта связь проявляется по-разному. В условиях демократии речь идет о переговорах, соглашениях, «социальном партнерстве». Профсоюзы, партии, предпринимательские ассоциации, общественные движения — все добиваются прав. Каждая сторона организована, осознает свои интересы, торгуется, предъявляет требования. Но в конечном счете, когда какое-то равновесие достигнуто, заключен «общественный договор», все дружно требуют от государства соблюдать и охранять его.

Иное дело в патриархальном, деспотическом государстве, в Византийской империи или в «коммунистическом» Советском Союзе. Здесь никто не позволит социальным силам организоваться. Но интересы управляемых все равно учитываются, а связь между верхами и низами закрепляется через систему государственных символов.

«Народ и партия едины!» Что это было? Декларация? Или фиксирование взаимных обязательств? Принудительный общественный договор, который, конечно, никогда в полной мере не соблюдался и который в эпоху перестройки был окончательно расторгнут верхами в одностороннем порядке.

Язык, великолепно регистрирующий общественные явления, выразил эту связь народа и власти самооценками «мы дураки» или выражениями типа «наши идиоты», всплывавшими всякий раз, когда нормальный советский человек оценивал неприятное ему решение власти. Эти «семейные» эпитеты сменились сегодня безличными и отчужденными — «правительство», «власти», «начальство», «они». Причем не только в публицистике, но и в повседневной речи. Словечко «наши», с помощью которого журнал ист-«патриот» Невзоров пытался закрепить распадающуюся связь между властью и народом, ушло из повседневного обихода, сохранившись лишь как самоназвание невзоровского движения — «нашизм», «нашисты».

Возникла парадоксальная ситуация: власть, казалось бы, укрепляется, а государственность в кризисе. И правительство, и многие деятели оппозиции пытаются найти выход в восстановлении старых имперских и советских символов, не понимая, что сопутствующие этим символам отношения не восстановятся.

Власти, похоже, искренне думали, будто удачный подбор символов может заменить общественный договор. А потому пытались перехватить лозунги националистической оппозиции. И тех и других объединяла общая авторитарная традиция. Однако правительство, несмотря на всю свою риторику, не получало поддержки социальных слоев, составлявших опору националистов. Не имея возможности использовать советские образы, власти пытались восстановить имперскую символику. Но все эти орлы, короны, титулы и другие символы власти неадекватны новой жизни, а потому вызывают смех. При упоминании «начальника департамента» вспоминаются лишь гротескные образы Гоголя, а при словах «Государственная Дума» почему-то на ум непременно приходит слово «разгон». Тем временем стихийно формируются новые символы, которые вполне адекватны сегодняшнему дню, но все равно вызывают несерьезное отношение: киска, которая покупает «Вискас», кока-кола, «Педдигри Пал», шоколад «Топик». Да, это и есть образ новой власти — власти денег и фирменных ярлыков. В конечном счете лозунг «у “МММ” нет проблем» ничем не хуже, чем «народ и партия едины». Но как бы ни были притягательны образы коммерческой рекламы, они не вызывают того доверия, без которого немыслимо нормальное существование государства.

Это проявилось в предвыборной кампании 1993 года, когда власть пыталась агитировать народ, соединяя эстетику коммерческой рекламы с привычными образами советской пропаганды — сцены уборки урожая перемежались с изображением породистой собаки, а заканчивалось все традиционными говорящими головами. То, что все без исключения ельцинократы прибегали к постановочным клипам и кадрам старой советской кинохроники, далеко не случайно: в повседневной жизни людей они не нашли выразительных образов и символов, работающих на укрепление доверия к власти.

Глядя на это, граждане лишь запутывались. Видя говорящие головы, которые каждый вечер выглядывали из «ящика», избиратели смутно начинали понимать, что все эти господа стоят друг друга. Никто не чувствовал эмоционального родства с политиками. Оппозиционные «депутаты в кандидаты» (именно так представили одного деятеля за его же деньги на московском телевидении!) мало чем отличались от официальных. Все многословно разглагольствовали о том, что народ устал от речей, обещали положить конец пустым обещаниям. Коммунисты, у которых не было денег, чтобы купить эфирное время, навредили себе меньше других. И лишь один кандидат — Владимир Вольфович Жириновский — развлек публику страшными историями про злых инородцев и рассуждениями про «гагаузов и гомосексуалистов». Только в нем обыватель готов был узнать себя — со всеми своими предрассудками и низменными инстинктами.

Это был не только крах пропаганды. Мы вновь, второй раз за какие-то 3-4 года, переживали крушение господствующей идеологии, которая уже никого не может ни мобилизовать, ни примирить с жизнью, ни объединить для общего дела. Если государство оказывается неспособно согласовывать общественные интересы, оно полностью теряет связь с народом и предстает в его глазах либо как чуждый орган, служащий интересам олигархии, либо как враждебный аппарат насилия. В первом случае ответ большинства — безразличие к жизни государства, во втором — ненависть и сопротивление. Россия 90-х гг. находится где-то между первым и вторым. Точнее, переходит от первого ко второму.

Ельцинский режим в Россия сложился в результате двух переворотов. В августе 1991 г. Ельцин защищал Белый дом и конституционный порядок против «коммунистических путчистов», незаконно организовавших Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению (ГКЧП), а в сентябре-октябре 1993 г. тот же Ельцин сам отменил конституцию и расстреливал Белый дом (чего августовские «путчисты» сделать не решились). По существу, однако, уже в августе 1991 г. Ельцин и его окружение действовали антиконституционно. Августовский путч остается весьма загадочной страницей истории России. Его участники, вспоминая о тех событиях, постоянно противоречат друг другу и самим себе. Знал ли Горбачев о готовящемся путче заранее, одобрил ли он его в принципе, предпочтя уйти в тень, пока ГКЧП будет наводить порядок? Горбачев, естественно, утверждает, что не знал, деятели ГКЧП утверждают обратное. Роль Ельцина в тех событиях тоже остается под вопросом — слишком многое указывает на то, что он знал о готовящемся перевороте, а сами путчисты имели основания рассчитывать на сотрудничество, и его жесткое сопротивление оказалось для них полной неожиданностью13). Но главное все же не это. Пока ГКЧП неудачно пытался организовать свой переворот, Ельцин осуществил собственный — успешный. Власть от союзных структур, подчинявшихся Горбачеву, перешла к российской республиканской бюрократии, находившейся под контролем Ельцина. Вернувшись в Москву после августовских событий, Горбачев оказался президентом без государства. Официальный роспуск Советского Союза в Беловежской Пуще был предрешен.

Переворот 1991 г. устранил со сцены консервативные фракции бюрократии и открыл путь для широкомасштабной приватизации. Однако он не решил всех политических вопросов, стоявших перед Ельциным. У недовольных сохранялась возможность для сопротивления, продолжали существовать независимые от президента органы законодательной и судебной власти, а, следовательно, оппозиция могла быть политически эффективной. Критика политики Ельцина в Верховном Совете на первых порах была достаточно осторожной, но тем не менее она спровоцировала острейший конфликт, приведший к вооруженному противостоянию. На самом деле проблема состояла не в разном понимании экономической реформы Верховным Советом и Кремлем. Все представительные органы власти, избиравшиеся на протяжении всего правления Ельцина, были критически настроены по отношению к его экономической политике, причем порой критика была даже острее, нежели в 1992 г. Проблема была в самом существовании Верховного Совета как полноценной и легитимной законодательной власти, что было в принципе несовместимо с «курсом реформ».

Сентябрьский «Указ N° 1400» о роспуске Верховного Совета действительно положил конец «двоевластию» в стране, но не в том смысле, как этот термин понимается у Ленина. Парадокс в том, что противопоставляя «всевластию» Советов либеральный принцип «разделения властей», Ельцин и его окружение добивались именно того, чтобы положить конец этому разделению и вернуть Россию к тем формам демократически приукрашенного самодержавия, которые существовали между революциями 1905 и 1917 гг.

Бескровно этого сделать было невозможно, но оппозиция упорно пыталась сопротивляться мирными методами. Развязка наступила 3-4 октября 1993 г. По мнению многих политологов все произошедшее было провокацией Кремля.

3 октября совершенно неожиданно для их организаторов и участников мирные демонстрации возле блокированного здания парламента переросли в восстание, милиция бежала, мэрия была захвачена сторонниками оппозиции, а затем тысячи людей, в большинстве своем безоружных, двинулись к телецентру «Останкино», где и произошла настоящая бойня.

Даже правая пресса признавала, что восставшие были настроены довольно мирно. «Нам рассказывают и показывают, как банды озверевших национал-коммунистических погромщиков бродили по Москве, штурмуя телецентр, мэрию и различные иные общественно нужные объекты, — писал Михаил Леонтьев, известный поклонник Гайдара, Тэтчер и Пиночета. — Однако вы не найдете ни одного сообщения о разгроме беззащитного коммерческого ларька. Ужасные коммунистические экспроприаторы, немного полежав под шквальным огнем рядом с телецентром “Останкино”, отбегали в соседний киоск, ПОКУПАЛИ ЗА ДЕНЬГИ водку и шоколадки и возвращались назад, помирать за идеалы социальной справедливости. Киоски у Белого дома в ночь беспредела после его деблокирования, когда в городе даже с миноискателем нельзя было найти ни одного милиционера, сделали рекордную выручку»14). Еще более страшную картину рисует Л. Сурова на страницах «Независимой газеты». Столкнувшись с толпой защитников Белого дома, она не увидела «никакого неистовства, никакого фанатизма. Это были обычные, но разные люди, мои сограждане, мои земляки. Были молодые, старые, женщины, девушки... Папа с сыном лет 10... мы видели людей никем неорганизованных... одни помягче, поинтеллигентнее, другие повоинственней... — но шли не убивать, не мстить... Что мы видели из оружия? Пять-шесть щитов металлических, у кого-то еще кусок трубы водопроводной, а у одного мальчишки лет 15 — топорик... Никаких вооруженных боевых отрядов мы не видели»15).

3-4 октября власть преподнесла обществу кровавый урок. Сначала толпа была безжалостно расстреляна у телецентра «Останкино», затем подошедшие к зданию парламента танки открыли по нему огонь. В течение двух суток в городе проходили обыски и аресты. Одновременно начались расистские избиения милицией кавказцев. Последние к восстанию никакого отношения не имели, зато были идеальной жертвой для милиции, опьяненной вседозволенностью.

Победа исполнительной власти над парламентаризмом была полной. Она была закреплена психологически, культурно и символически, когда победившее правительство переехало в бывшую резиденцию побежденного парламента — Белый дом. А может быть, это преступники вернулись на место преступления?

По мнению Ивана Засурского «многое в октябрьских событиях остается неясным до сих пор. Например, взять тот же штурм мэрии, “Останкино” (уже отключенного — единственным вещающим каналом в те дни осталось российское телевидение, у которого есть собственный телецентр на Ямском поле), наконец, снайперы вокруг Белого дома. Начиная беспорядки, оппозиция действовала против своих интересов — если, конечно, действовала она. Больше всех в вооруженных столкновениях был заинтересован сам Ельцин: пресса все больше начинала призывать к мирному диалогу, в обществе большой поддержкой пользовался “нулевой вариант” одновременных перевыборов президента и парламента, который был благополучно забыт после того, как войска подавили бунт “красно-коричневых”. В результате была принята конституция, закрепляющая доминирующее положение президента в структуре российской власти»16).

Радикальный исследователь Александр Тарасов еще категоричнее. Ни толпы восставших, ни лидеры Верховного Совета не контролировали ситуацию, они действовали именно так, как хотела власть. «Разумеется, они попались на провокацию. Но провокация — это КЛАССИЧЕСКИЙ метод политической борьбы, она существует ровно столько же, сколько политика. И даже дольше — провокация перешла в политику из опыта боевых действий»17). Поражение парламента было предопределено в равной степени неопытностью масс и несостоятельностью вождей. «И если наша оппозиция хочет чему-то научиться, ей придется искать других вождей — с другим стилем мышления и другим уровнем умственного развития. А заодно оппозиционерам придется кое-что изменить и в своих мозгах тоже: в частности, перестать, наконец, думать, что если им в руки случайно попала дубина (а тем более — автомат) — это значит, что во всей России началась революция»18).

Советская цензура умерла на год раньше Советского Союза. Впрочем, и до того, как цензуру официально отменили, журналисты чувствовали себя достаточно свободно. А главное — пользовались огромным влиянием и авторитетом в обществе. Люди не жалели денег на газеты и журналы, ожидая очередных сенсационных разоблачений. Многочисленные «запретные» книги наводнили рынок, писатели-эмигранты выступали по государственному телевидению.

Увы, все это в прошлом. В ельцинской России мало кто читает газеты и еще меньше людей готово им верить. Унылые пропагандистские передачи по телевидению и однообразная реклама товаров для богатых заполонили телеэфир. Иногда зрителям показывают специально отобранных представителей оппозиции — либо самых беспомощных и умеренных, либо наоборот — очевидных экстремистов. На этом фоне мексиканские soap operas становятся единственной отдушиной для миллионов телезрителей. В 1992-93 гг. альтернативным источником информации для телезрителей была петербургская передача «600 секунд», где заправлял Александр Невзоров, талантливый журналист, прославлявший Саддама Хуссейна и твердый порядок под властью авторитарного режима. Еще до октябрьского переворота власти намеревались закрыть невзоровскую программу, но затем испугались массовых протестов. Причем протестовали не только поклонники «600 секунд». Общественное мнение понемногу склонялось к мысли, что лучше такая альтернатива, чем никакой.

Пропаганда оставалась единственной сферой, где режим достиг чрезвычайных успехов. Относительная свобода печати сочеталась с жесточайшей цензурой на телевидении. Под руководством Михаила Полторанина государственная пропаганда сумела эффективно соединить опыт, накопленный за годы коммунистического режима, с современными методами и пропагандистскими технологиями «холодной войны», почерпнутыми из арсенала западных коллег. Поскольку же в условиях кризиса у людей практически не было средств на покупку газет, попытки оппозиции бороться с ведомством Полторанина при помощи собственной прессы напоминали усилия африканцев, сражавшихся с луками и стрелами против европейских пулеметов.

После окончательной победы над «коммунистическим тоталитаризмом» в 1991 г. российские власти провели чистку на радио и телевидении, удалив оттуда всех, заподозренных в симпатиях к «красным». Изгонялись или выживались даже представители технического персонала, в результате чего на телевидении стали происходить постоянные «накладки» — то пускали неправильную заставку, то пропадал звук, то исчезало изображение. Зато «красных» техников уже не было.

Люди, работавшие на телевидении, как и в советские времена, чувствовали себя «бойцами идеологического фронта», гордились своей особой ролью. Они даже несколько преувеличивали свое значение. «Предположим, мы ничего не будем показывать в течение трех дней, и тогда я бы хотел посмотреть на тот состав правительства, которое мы увидим после того, как включим снова телевизор», — хвастался генеральный директор Российской Телерадиокомпании Анатолий Лысенко19).

Очень скоро, однако, журналисты-«демократы» выяснили, что даже искренняя ненависть к коммунистам, социалистам и любым левым не гарантирует от неприятностей. Надо не только постоянно пугать зрителей призраком коммунизма и хвалить власти, но и делать это так, чтобы власти были довольны. За неудачную передачу о событиях на Кавказе в одночасье потерял свой пост руководитель телекомпании «Останкино» Егор Яковлев. Возглавляя «Московские новости», Яковлев больше кого-либо постарался для пропаганды новой российской власти и развала Советского Союза. Но сделав свое дело, он стал не нужен. Вчера еще всемогущий властитель общественного мнения, он вдруг превратился в пожилого беспомощного человека, просящего коллег о помощи. Коллеги собрались и сделали совместное заявление в поддержку Яковлева. Президент и правительство этого заявления просто не заметили, а руководители газет уже на следующий день как ни в чем ни бывало продолжали расхваливать правительственные реформы.

Вслед за Яковлевым телевидение вынуждены были покинуть и другие деятели, пытавшиеся отстаивать собственное мнение. Правда, и теперь далеко не все передачи отражали точку зрения властей. Из-за хаоса в стране, неэффективности бюрократии и административного беспорядка успешно проконтролировать все, что выходит в эфир, просто не удавалось. А за деньги в России можно купить все — даже время на государственном телевидении. Телевизионные боссы не вымогали взяток, они лишь требовали «спонсорских взносов». Этим активно пользовались предприниматели, но к той же технике прибегали и профсоюзы. Одночасовая передача 4-го канала «Выбор 2000», где выступал один из лидеров Партии Труда Андрей Исаев, обошлась московским профсоюзам сравнительно дешево — всего в несколько сот долларов.

Правительственные круги много и подробно говорили о будущем частном телевидении, но никто и не заикался о том, чтобы предоставить эфирное время тем, кто не согласен с господствующими мнениями. Частное телевидение — и этого никто даже не пытался отрицать — должно проповедовать те же идеи, что и государственное. И контролировать его будут те же люди.

Приватизация Московского телеканала кончилась тем, что большую часть акций получили представители столичной бюрократии и пропагандистских ведомств. Из высокопоставленных чиновников они превратились еще и в собственников. Приватизация телевидения, таким образом, дала те же результаты, что и все прочие русские приватизации. Та же группа людей в 1992 г. получила в собственность и контрольный пакет акций нового 6-го канала телевидения России, а «МОСТ-банк», тесно связанный с администрацией Москвы, прибрал к рукам 4-й канал, где начала вещать телекомпания НТВ. Что значит аббревиатура «НТВ», никто толком не знал — предлагались расшифровки: «независимое телевидение», «настоящее телевидение», «нормальное телевидение» и даже просто «наше телевидение». Последнее в наибольшей степени отражало подход хозяев компании. Компания НТВ стала образцом качественного вещания прежде всего потому, что в нее были вложены немалые средства. Уровень информационных программ оказался в целом выше, чем на государственном телевидении, хотя, в конечном счете, идеологическое направление было то же самое. Зато НТВ отличалось поразительным провинциализмом в содержании новостей — из их передач можно было подробно узнать биографию какого-либо второстепенного кремлевского чиновника, зато в течение недели не получить ни одного сообщения из-за рубежа.

Большинство газет зависело от правительства не меньше, чем государственное телевидение. Без прямых и косвенных дотаций, предоставляемых властями, они просто не выжили бы. Политику в области прессы и средств массовой информации в первые годы правления Ельцина координировал Федеральный Информационный Центр Михаила Полторанина. Многие даже не помнили официального названия этого ведомства, называя его просто «министерством правды». Тем временем столичные власти создали в 1991-92 гг. собственное «министерство пропаганды», поставив во главе его Павла Гусева, главного редактора бульварной газеты «Московский комсомолец». Министерство щедро помогало газетам, проповедовавшим американский образ жизни, «Кока-колу», ценности свободного предпринимательства и «сильную исполнительную власть». Короче — «идеологию демократического выбора». После нескольких скандалов министерство пропаганды пришлось реформировать, но политика в области печати осталась без изменений.

Дотации предоставляли не только власти. Предпринимательские группы, стоящие за спиной правительства, щедро субсидировали как журналистов, так и самих министров. Благодаря такой системе «перекрестного опыления» все оставались довольны.

Левая пресса не исчезла. Социалистические издания держались на плаву благодаря помощи профсоюзов. «Правда» выходила в свет на средства греческого миллионера, который, как утверждают злые языки, раньше отмывал деньги КПСС. Коммунистическая пресса, однако, оставалась изолирована от массового читателя. Ею интересовались лишь люди, и без того поддерживавшие коммунистов. Понемногу популярность альтернативной прессы росла. Газета «Солидарность», издаваемая Андреем Исаевым на деньги Московской Федерации Профсоюзов, увеличила тираж с 5 000 в 1991 г. до 30000 в 1992-93 гг.

В масштабах России, однако, это капля в море.

В апреле 1993 г., когда очередной кризис в отношениях между Кремлем и Верховным Советом вынудил провести референдум, информационная монополия правящей группы сыграла решающую роль в исходе борьбы.

На референдум были вынесены четыре вопроса:

1) Доверяете ли Вы Президенту Российской Федерации Б. Н. Ельцину?

2) Одобряете ли Вы социально-экономическую политику, осуществляемую Президентом и Правительством Российской Федерации с 1992 года?

3) Считаете ли Вы необходимым проведение досрочных выборов Президента Российской Федерации?

4) Считаете ли Вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов Российской Федерации?

Кремль призвал население голосовать «Да—Да—Нет—Да», а Верховный Совет — «Нет—Нет—Да—Да». При этом средства массовой информации бессовестно лгали, сообщая своим слушателям, зрителям и читателям, будто Верховный Совет во главе с Русланом Хасбулатовым призывал голосовать против досрочных выборов депутатов, тогда как на самом деле Хасбулатов настаивал на досрочных выборах обеих ветвей власти.

Референдумы вообще традиционно выгодны власти. Население повсюду, тем более в России, склонно скорее сказать «да», чем «нет». На это и рассчитывали организаторы апрельского референдума 1993 г. «Готов предположить и даже поручиться, — писал известный публицист Виктор Гущин, — что, вынашивая идею референдума, его инициаторы делали ставку и на историческую традицию, давно укоренившуюся в российской политической жизни». Покорность народа, его постоянная готовность к жертвам были важнейшим козырем власти. «Парадоксально лишь то, — но это тоже одна из особенностей российской действительности, создающая впечатление абсурдности всего в ней происходящего, — что сыграть на исторической традиции патерналистских отношений между властью и народом пытаются силы, ориентирующиеся на западный цивилизованный мир»20).

На публику обрушился настоящий шквал пропаганды. 85% телевизионных передач, посвященных референдуму, представляли собой восхваление властей и призывы голосовать за президента. Кинозвезды, модные певцы и популярные писатели целыми днями повторяли с экранов телевизоров заклинание: «Да-да-нет-да!» В итоге на референдум явилось 64% избирателей. Из них больше половины (т. е. треть от общего числа граждан имеющих право голоса) сказала «Да» по первому и второму вопросу. Зато по главным — третьему и четвертому вопросам граждане, участвовавшие в референдуме, большинством голосов сказали «Нет». Иными словами, народ не поддержал ни призывов власти, ни предложений оппозиции.

Можно сказать, что в апреле 1993 г. и Кремль, и Белый дом потерпели поражение, хотя Кремль — менее тяжелое. Однако средства массовой информации находились в руках Кремля, а потому его сторонникам удалось интерпретировать это поражение как победу. В свою очередь противники президента были деморализованы. Как отмечает Рой Медведев, «в некоторых оппозиционных газетах писали даже о массовом телевнушении по какой-то американской или сионистской методике»21).

И все же власть была вынуждена после референдума сделать вывод, что пропаганда не всесильна. Ее предстояло подкрепить прямым насилием. «Ничто так не провоцирует усиление конфликта, — писал Гущин, — как неубедительность победы и неочевидность поражения. А итоги референдума именно такими и оказались, неубедительными и неочевидными, с какой стороны не возьми»22).

На место эйфории 1990-91 гг. пришло разочарование и апатия, за которыми, впрочем, нетрудно разглядеть признаки надвигающейся политической бури. Но на сей раз ни журналисты, ни интеллектуалы уже не могли претендовать на роль народных заступников. Сознательно или бессознательно они обманули людей, скрыв от них правду об опасностях, подстерегающих их в мире «свободного рынка». Они поддержали антикоммунистические кампании и чистки, начавшиеся в государственных структурах Российской Федерации за полгода до пресловутого августовского путча.

Пропагандистская война, однако, продолжалась и даже набирала новую силу. 21 сентября 1993 г. расправу с парламентом правительство начало с захвата его печатных органов — «Российской газеты» и журнала «Народный депутат». Контроль над телевидением ужесточили, закрыв «Парламентский час». Газета «День» также была запрещена, но быстро перерегистрировалась и снова стала выходить. Несколько дольше продержались «Правда», «Независимая газета» и петербургская телепрограмма «600 секунд», но ни у кого не было сомнения, что в случае успеха переворота их постигнет участь «Парламентского часа».

Пропаганда и ложь играли в событиях той осени не меньшую роль, чем стрельба из танков на улицах. Венгерский политолог Т. Краус писал: «В отличие от августовской попытки 1991 г., для которой была характерна обращенность в прошлое, традиционализм, в 1993 г. произошел настоящий информационный путч эпохи постмодерна. Телевизионный путч»23). Главная задача телевидения и прессы состояла в том, чтобы убедить общество в правильности тезиса, на первый взгляд противоречащего здравому смыслу. А именно, что всякий, кто защищает парламентаризм, разделение властей, конституционный строй и принцип верховенства закона — фашист или коммунист. Надо сказать, что в целом ельцинские пропагандисты со своей задачей справились. Основополагающие принципы демократии были в российском обществе прочно и глубоко дискредитированы.

В свою очередь для масс сторонников парламента именно телевидение стало символом зла, «империей лжи». Именно поэтому, когда восставшим показалось, что они овладели столицей, толпы народа двинулись к телецентру «Останкино», требуя, чтобы в эфир была передана правдивая информация о происходящем в городе.

События 3-4 октября, когда на улицах Москвы лилась кровь, были еще одним испытанием для журналистов. Разгром оппозиционных средств массовой информации шел параллельно с расстрелом здания парламента. «Правда», «Советская Россия» и сравнительно безобидная профсоюзная «Рабочая Трибуна» были закрыты моментально. Программа «600 секунд» ликвидирована.

Журналистское удостоверение никого не защищало. Пресс-секретаря Федерации Независимых Профсоюзов России Александра Сегала, задержанного на улице у здания Октябрьского районного Совета, избили в милицейском отделении, требуя признания об участии в угоне машины. Руководителю пресс-центра Моссовета Александру Попову повезло: охрана вывела его из оцепленного здания Совета. Последнее сообщение пресс-центра он дал уже с уличного телефона-автомата. Само помещение и оборудование пресс-центра немедленно было передано пресс-службе мэрии. Когда через несколько дней работников пресс-центра все же впустили в здание, многие просто не могли удержаться от слез. Все было разгромлено и загажено, бумаги разбросаны по полу, новенький, только что установленный факс сгорел.

Во время побоища в здании телецентра «Останкино» сожгли дотла радиостудию «Резонанс». Это было единственное независимое радио, однажды уже закрытое властями (на его волнах выступали Руцкой и деятели оппозиции). Незадолго до октябрьских событий радио «Резонанс» вновь позволили выйти в эфир. 4 октября оно опять замолчало.

На протяжении двух суток не прекращала вещать лишь радиостанция «Юность», которая, избегая политических оценок, регулярно давала информацию о происходящем. Журналисты постоянно попадали под огонь правительственных сил. В редакции даже прошел слух о гибели одного из коллег, но, к счастью, это оказалось ложной тревогой.

Показательно, что государственное телевидение в Останкино за несколько часов побоища почти ничего не сняло. Или не решилось показать то, что было снято. Иностранные корреспонденты и независимые отечественные журналисты снаружи здания пытались работать, несмотря на непрерывный огонь ельцинских сил. Число жертв среди журналистов за два дня событий в Москве было, видимо, большим, чем за время войны в Афганистане. Огнем снайперов с телецентра было убито два француза и один британец, несколько человек ранено. Погибли люди и в Белом доме. Операторы западных телекомпаний и их русские коллеги, находившиеся на месте событий, были уверены, что спецназ стрелял по ним сознательно, не давая им снимать происходившую бойню. Официальные круги оправдывались, утверждая, будто из здания телецентра охрана принимала красные огоньки работающих телекамер за лазерные прицелы снайперов. Вообще поиски снайперов были любимым оправданием. Даже когда пьяный ОМОН врывался в помещения частных фирм и меняльных контор и просто грабил посетителей, это называлось «борьбой с терроризмом».

Власть сразу же сделала все возможное, чтобы не допустить полной информации о числе жертв. Все сведения об убитых были засекречены, а через несколько дней по государственному телевидению сообщили, будто погибло всего 142 человека. Журналисты, видевшие все своими глазами, не могли сдержать возмущения. Но в первые дни после расстрела парламента опубликовать всю информацию было невозможно. Лишь к середине октября, по мере смягчения цензуры, в прессу стали проникать подлинные факты о числе жертв московской бойни.

Уже 4 октября «в связи с чрезвычайным положением» была введена предварительная цензура. На страницах газет появились белые пятна, однако почти никто из журналистов не пошел на «конструктивную работу с цензорами» Не только далекая от правительства «Независимая газета», но и проправительственная «Сегодня» и политически бесцветная «Комсомольская правда» предпочли снять материалы, а не «исправлять» их. Аналогичную позицию заняли «КоммерсантЪ-Daily», культивировавший англосаксонский стиль «объективной журналистики», и интеллигентски-резонерская «Литературная газета». Некоторые газеты поместили на месте снятых материалов объявление: «запрещено “демократической” цензурой». Номер «Независимой газеты» с белыми пятнами немедленно подскочил в цене до 300 рублей. Некоторые редакции повторно помещали снятые материалы, пока цензор не сдавался.

Из столичных газет лишь «Московский комсомолец» решился публично выступить в поддержку цензуры, но возмущение среди журналистов было столь велико, что руководство газеты пошло на попятный. Несколько дней спустя Павел Гусев вынужден был публично выразить сочувствие коллегам, пострадавшим от запретов.

Предварительная цензура была к середине октября заменена карательной. Было объявлено, что газеты, систематически нарушающие требования правительства, будут закрыты. Подтверждением серьезности этих угроз была судьба оппозиционной прессы.

«Российская газета» довольно быстро стала выходить вновь, но только... превратившись из органа парламента в орган правительства, Она сразу предупредила читателя, что отныне будет писать прямо противоположное тому, что публиковалось до октября. Характерно при этом, что большая часть журналистов осталась на своих местах.

Вышла в свет и «Рабочая трибуна». Это издание никогда не было ни чрезвычайно смелым, ни особенно интересным, и ее возвращение на прилавки газетных киосков так же мало заметили, как и ее исчезновение. Зато вокруг «Правды», «Гласности» и «Советской России» развернулась острая борьба. Власти требовали, чтобы газеты сменили название, политическую линию и руководство. Часть коллектива «Правды» готова была пойти на уступки. Издание хотели переименовать в «Путь Правды» (под этим названием газета выходила после того, как ее первый раз закрыла царская цензура), однако большинство журналистов отказалась пойти на компромисс. После месяца борьбы «Правда», вышла под прежним названием. Юрий Лучинский, руководитель цензуры (тактично названной теперь Государственной инспекцией по защите свободы печати и средств массовой информации), признавал: «то, что стала выходить “Правда” — это я считаю личным оскорблением». Хотя с профессиональной точки зрения газета оставляла желать много лучшего, первый послеоктябрьский номер «Правды» стал сенсацией. Чтобы купить его, выстраивались огромные очереди. Тираж был мгновенно распродан.

По мере того, как оппозиционная пресса стала снова вставать на ноги, обнаруживались новые проблемы. Как получать информацию, где проводить пресс-конференции? Общественные помещения, которые были доступны до октября, теперь были закрыты для оппозиции. Международный пресс-центр в Москве собирался в октябре провести встречу журналистов с оппозиционными политиками, но затем отказался от своих планов, сославшись на невозможность вмешиваться во внутренние дела России. Большую смелость проявило руководство Российко-американского информационного пресс-центра, предоставив помещение бывшему пресс-центру Моссовета и редакторам запрещенных газет.

Вообще с информацией было множество проблем. Если происходящее в столице более или менее было известно, то о события в провинции тщательно скрывались от публики. Глеб Павловский, возглавлявший PostFactum, первое независимое информационное агентство в России, ушел в отставку, заявив: «Я не могу работать в условиях цензуры. Не могу передавать информацию, в достоверности которой я не могу быть уверен»24).

Телевидение находилось под жестким правительственным контролем задолго до 4 октября, но после разгона парламента здесь также началась охота на ведьм. Список закрытых программ пополнился передачами Александра Любимова и Александра Политковского «Красный квадрат» и «Политбюро». В отличие от «600 секунд» и «Парламентского часа», программы «двух Александров» никогда не были оппозиционными. Вина журналистов состояла в том, что ночью с 3 на 4 октября, вместо того, чтобы выражать солидарность с правящим режимом, они в прямом эфире призвали жителей столицы не выходить на улицы и не лезть под пули.

Непонятно почему была запрещена эротическая газета «Еще». В Москве, где все подземные переходы буквально завалены порнографическими изданиями, а на страницах объявлений открыто рекламируются услуги «очаровательных девушек», гонения на «Еще» выглядели по меньшей мере странно. Очевидно, кто-то разобрался с конкурентами.

В условиях, когда телеэфир был полностью монополизирован правительственной пропагандой, люди снова обращались к передачам радиостанции «Свобода». За несколько месяцев до переворота трудно было представить себе, что миллионы жителей России будут настраиваться на волну мюнхенской радиостанции, чтобы услышать голос руководителя Коммунистической партии Геннадия Зюганова. Но такова была реальность «посткоммунистического» и «постсоветского» общества.

Большинство правозащитников выступило с резким осуждением антидемократических мер власти. Объединились люди, которые еще недавно вели между собой острые дискуссии на страницах эмигрантской и российской прессы. Три лидера парижской эмиграции — Синявский, Максимов и Абовин-Егидес выступили на страницах «Независимой газеты» с совместным заявлением, осуждая Ельцина. К ним присоединился Вадим Белоцерковский — в прошлом один из наиболее популярных в России обозревателей радио «Свобода». Официальные журналисты, как и в старые времена, ответили потоком брани. В ход пошли старые обвинения — «поют с чужого голоса», «льют воду на мельницу реакционных сил», «оторвались от действительности».

Между тем критические высказывания, несмотря на цензуру, стали появляться даже в проельцинских «Известиях». Разумеется, никто не решался здесь спорить с генеральной линией правительства, но не могли не писать о «крайностях» и «отдельных фактах» нарушения прав человека.

Можно сказать, что попытка властей ввести цензуру пошла на пользу прессе. Среди журналистов крепло убеждение, что порядочному человеку в России неприлично не находиться в оппозиции к режиму. Символом борьбы за свободу слова стало сопротивление «Независимой газеты». Это издание — своего рода русский аналог французской “Le Monde” или британской “The Guardian” — было основано Московским Советом еще до августа 1991 г. в противовес коммунистической партийной печати. Первоначально газета отличалась жестким антикоммунизмом и готовностью поддерживать Ельцина, но по мере нарастания в стране угрозы нового авторитаризма «НГ» начала леветь. Уже после августа 1991 г. ее главный редактор Виталий Третьяков предупредил, что победа «демократов» в России грозит обернуться прекращением демократического эксперимента.

Правые ушли из редакции в конце 1992 г., когда газета стала критиковать монетаристский курс правительства. Отколовшаяся часть журналистов основала газету «Сегодня». Причем они не только получили деньги, ранее предназначавшиеся для «НГ», но и забрали с собой часть материалов из редакционного портфеля и список подписчиков. В течение нескольких месяцев подписчики «Независимой газеты» в Москве систематически получали бесплатно свежие номера «Сегодня». Однако переманить читателя не удалось, большинство подписчиков осталось верно своей газете. Ведь полевение «Независимой газеты» отражало общий сдвиг настроений в обществе и среди рядовой интеллигенции.

Люди, работающие в «Независимой газете», как правило, были молоды и не прошли в партийной печати школу послушания. В редакции оказалось несколько социалистов, несколько левых либералов, остальные были просто порядочными профессионалами. Никогда раньше их нельзя было заподозрить в симпатиях к коммунистам, но и правый авторитаризм они никогда поддерживать не стали бы. После октября публикации в газете стали более откровенными, тон более резким. Власти ответили на это затяжкой в перерегистрации газеты (Московский Совет был упразднен Ельциным, газета осталась без учредителя и ей грозило закрытие).

Попытка заткнуть рот «Независимой газете» натолкнулась на твердость коллектива. Собрание журналистов заявило, что газета будет выходить в любом случае, даже если ее откажутся перерегистрировать. То, что сделали с «Российской газетой», было невозможно повторить с «НГ». Официоз парламента безболезненно превратился в орган правительства. Журналисты «Независимой» не привыкли выполнять указания властей. На первой полосе редакция сообщила о своем решении под заголовком «Без борьбы нет победы».

Сопротивление «Независимой газеты» стало символом для тех в России, кто верит в свободу печати, доказательством того, что в стране все же существует если не гражданское общество, то хотя бы журналистская корпорация со своим достоинством и профессиональной этикой. Со всего мира в редакцию приходили письма и телеграммы солидарности. В начале ноября газета была перерегистрирована.

«Правда», выйдя в свет после длительной борьбы, вновь исчезла с прилавков, на сей раз из-за финансовых трудностей. Власти, активно дотировавшие свою прессу, не торопились выделять дополнительные средства оппозиционной. Лучинский был по-прежнему полон сил и активно работал, разъезжал по стране, снимая своих коллег, не проявляющих достаточной бдительности. Он обещал не допускать в прессе «классовой нетерпимости» и не позволять пропагандировать «коммунизм и весь негатив с ним связанный».

Предвыборная кампания дала новый и богатый материал для того, чтобы понять, что такое «свобода печати по-русски». Ельцин запрещал кандидатам в своих выступлениях «мотать президента и Конституцию», а Шумейко требовал отменить регистрацию блоков, несогласных с конституционным проектом; эфир заполнили пропагандистские видеоклипы правительственных сил. Но после апрельского референдума это было уже повторением пройденного.

Пресса сопротивлялась. Новый опыт цензуры и противостояния — это как раз то, чего не хватало российским журналистам, чтобы почувствовать уверенность в себе. Дарованная начальством «перестроечная гласность» не пошла впрок. После первой отмены цензуры газеты заполнились дешевыми сенсациями, низкопробной эротикой, леденящими душу криминальными историями и заказными разоблачениями проклятого прошлого. Ни заказная критика, ни тупое повторение новых официальных лозунгов не завоевали прессе авторитета в обществе. Тираж газет в течение 1992-93 гг. катастрофически падал не только из-за роста цен. В стране закипало раздражение против журналистов, по указке властей обрушивших на голову обывателя очередную порцию «чернухи», доказывавших людям, что их образ жизни и они сами ничего не стоят. Вторая отмена цензуры значила несравненно больше. Люди понемногу осознавали, что такое свобода печати.

В дни октябрьского переворота 1993 г. казалось, что журналисты обрели гражданское достоинство. Создавалось впечатление, что на место «гласности» приходит настоящая свобода слова — завоеванная и выстраданная. Увы, все было не так просто. События 1993 г. показали лишь наличие среди журналистского сообщества корпоративной солидарности. До гражданской ответственности было еще очень далеко.

Глава 5. Лица власти

Вряд ли представители политической элиты «новой России» могут сами по себе быть интересны для кого-либо, кроме следователей прокуратуры и сатириков. Портретная галерея получилась бы довольно разнообразной, включая в себя и бизнесмена Березовского, снабжающего террористов мобильными телефонами, и генерала Грачева, обещающего президенту в качестве новогоднего подарка взять город Грозный, и московского мэра Лужкова, реконструирующего столичный зоопарк в угоду своей маленькой дочке (одновременно в центре столицы выкапывалась огромных размеров яма, куда буквально зарыли миллионы долларов из городского бюджета и международных займов).

И все же есть четыре фигуры, заслуживающие особого внимания: «народный президент» Ельцин, «идеолог реформ» Гавриил Попов, популярный среди журналистов патентованный «оппозиционер» Владимир Вольфович Жириновский и «образцовый губернатор» Дмитрий Аяцков.

У каждого из них своя роль в общем сценарии, свой «участок» в негласном разделении труда. И каждый оставит собственный след в истории. Ельцина нельзя обойти вниманием уже потому, что в централизованном государстве личность правителя, даже самая ничтожная, играет огромную роль. Жириновского журналисты явно прочили в преемники Ельцину. А Попов выделяется хотя бы тем, что он, добровольно согласившись уйти в отставку, показал пример самому Ельцину. Историки будут долго обсуждать масштабы ущерба, нанесенного деятельностью профессора Попова. Экономисты, занимающиеся городским хозяйством Москвы, смогут более точно подсчитать сумму убытков. Но вряд ли кто-то из них может отрицать то, что именно Попов оказался наиболее выдающейся фигурой криминально-опереточного режима 90-х гг.

Что же касается Аяцкова, то это великолепный экземпляр, представляющий новые региональные элиты. Как известно, в прессе распространено мнение о том, что в новой России именно регионам и их лидерам предстоит играть решающую роль. Глядя на Аяцкова, можно неплохо представить себе эту категорию политиков.

Этот человек войдет в историю Москвы навечно. Сколько уже было в столице градоначальников, председателей городской думы или руководителей Моссовета, а никто, кроме историков-краеведов, не вспомнит их имена. За исключением, разумеется, Хрущева и Кагановича. Эти-то оставили по себе память — они разрушили десятки монастырей, изуродовали исторические кварталы, превратили Тверскую улицу в помпезный проспект, где уцелевшие старые здания теряются среди тяжеловесных сооружений, воплощающих в себе тоталитарные представления о прекрасном.

Тысячи чиновников, как и десятки московских градоправителей, занимавшихся своим делом до и после большевистской революции, по мере своих сил пытались решать проблемы растущей столицы, скромно воровали и умеренно брали взятки, строго соблюдая субординацию и точно зная, сколько кому «по чину положено». А город строился, рос, сохранял свой облик, выдержал нашествия татар, поляков, французов, пережил войны и революции. Не без потерь, но все же выдержала Москва и сталинско-хрущевско-кагановичевскую реконструкцию.

Теперь ей пришлось столкнуться с новой напастью.

В отличие от своих предшественников, Гавриил Попов может не бояться забвения. Во всяком случае место в одном ряду с Кагановичем ему обеспечено. В жизни миллионов москвичей Гавриил Харитонович впервые возник летом 1989 г. во время первого съезда народных депутатов СССР. Поднимаясь на трибуну, депутат Попов тихим, ласковым голосом говорил замечательно верные слова, доказывая, что эффективная экономика — лучше неэффективной, что в процветающем обществе гражданам жить лучше, нежели в бедном и отсталом, что демократические процедуры надо соблюдать. На фоне пафосных разоблачителей первого съезда Попов выглядел сдержанным и умеренным, а главное компетентным. Разумеется, он не сообщал нам, как достичь процветания и обеспечить экономическую эффективность, не уточнял, как он понимает демократию. Но по всему его виду, по его спокойному отеческому тону было понятно: он-то знает!

На съезд Попов был избран не народным голосованием. Он появился там в качестве депутата «от общественной организации». Вообще из видных демократов лишь немногие прошли по территориальным избирательным округам. Попов предпочел надежное и спокойное избрание через Академию наук, хотя сами же демократические деятели, включая Попова, совершенно справедливо заявляли, что прямое избрание «депутатов от общественных организаций» — антидемократично. Имелись в виду, правда, представители КПСС, на которых пришлась львиная доля «дополнительных» мест на съезде.

Либеральная интеллигенция, фактически получившая свою гарантированную квоту на съезде через Академию наук, точно знала кого выбирать. Физики, химики, математики дружно голосовали за экономистов, имена которых они привыкли видеть на страницах «Литературной газеты», «Московских новостей», «Нового мира» и, иногда, популярных изданий типа «Наука и жизнь». Имена диссидентов ничего никому не говорили, кроме, разумеется, имени Сахарова. Профессиональные заслуги тех или иных экономистов и социологов никого не интересовали. «Московским новостям» поручено было стать рупором нового либерализма, и они исправно выполняли эту роль, создавая репутацию будущим политическим лидерам.

У «Московских новостей», конечно, тоже были свои просчеты. Например, сразу после устранения Ельцина с поста первого секретаря московского горкома КПСС газета опубликовала программную статью Попова, где Ельцин был назван «авангардистом», мешающим перестройке. Эту тему Попов развивал и на страницах других изданий, причем «авангардизм» Ельцина сравнивался с троцкизмом и оценивался как новая опасность, равнозначная консерватизму. Надо полагать, что будущему президенту России это не понравилось. Но подобные оплошности не могли серьезно помешать политической карьере Попова. Люди, воспитанные тоталитарной системой, не очень привыкли запоминать содержание газетных статей. Для нас куда важнее кто сказал, нежели — что сказано. Не важно, что написанное вчера противоречит сказанному сегодня: главное, чтобы лицо и имя почаще мелькали перед публикой.

У профессионалов-экономистов, знавших Гавриила Харитоновича многие годы, к нему был свой счет. Они хорошо помнили тесное сотрудничество Попова с аппаратом брежневского ЦК КПСС, его участие в подготовке документов к партийным съездам. Когда Попов занял пост декана экономического факультета Московского университета, вокруг него с неизбежной регулярностью происходили финансовые скандалы. Перечень этих скандалов вместе со списком «блатных» аспирантов из лучших партийно-правительственных семей впоследствии опубликовала неославянофильская «Литературная Россия». Депутаты новоизбранного демократического Моссовета все как один прочитали газету и, разумеется, не поверили: кто же станет верить врагам демократии!

Какие бы скандалы ни происходили вокруг Попова, он неизменно выходил сухим из воды. Самое худшее, что ему пришлось испытать, это допрос, с которого он ушел, как и пришел, свидетелем (хотя, по мнению следователя, мог бы оказаться обвиняемым). Остается только гадать, что выручало Гавриила Харитоновича: связи в ЦК, собственная изворотливость или просто счастливая звезда. Во время антикоррупционных кампаний можно было угодить за решетку очень легко, даже не совершив серьезного преступления: достаточно было попасться на финансовых нарушениях. Такие нарушения были у любого руководителя. Не могло не быть их и у Попова. Но, как говорится, не пойман — не вор.

Впрочем, коллег профессора Попова больше волновали скандалы иного рода. Во времена, когда западные книги на русский почти не переводились, Гавриил Харитонович выпускал одну за другой работы по теории управления. Наряду с традиционными пассажами о преимуществах марксистско-ленинской методологии специалисты обнаруживали там целые абзацы, которые они раньше уже где-то видели. А именно — в книгах западных исследователей, не переведенных на русский язык.

Когда провозгласили рынок, Гавриил Харитонович по должности стал главным рыночником. Не без удовлетворения я прочитал в «ЭКО» его статью, подробно пересказывавшую взгляды знаменитого чехословацкого ревизиониста Ота Шика. Книга Шика «План и рынок при социализме», изданная в Праге в 1967 г. на английском и чешском языках, есть в Библиотеке иностранной литературы, в ИНИОНе, в «Ленинке» и, наверняка, еще в дюжине других мест. Всякий желающий может сопоставить оригинал с пересказом Попова и убедиться, что совпадает все, вплоть до формулировок. Кроме одного: ни на страницах «ЭКО», ни в других статьях Попова Шик упомянут не был. По поводу публикаций Гавриила Харитоновича возникла даже интересная научная дискуссия. Одни говорили, что это плагиат, а другие им возражали, напоминая, что имя Шика все равно упоминать нельзя. Следовательно, Попов не украл идеи Шика, а просто «ввел их в научный обиход».

Справедливости ради надо сказать, что увлечение Шиком и ревизионизмом у Попова продолжалось недолго. Скоро ревизионизм повторно осудили (теперь уже как разновидность марксизма) и провозгласили либерализм, а Гавриил Харитонович со свойственным ему стремлением быть «немного впереди прогресса» стал ярым либералом. Правда, в бытность свою председателем Моссовета он несколько раз по-привычке назвал себя социалистом, но быстро исправился и обрушился на тех, кто выступает «против капитализма и рынка». Позднее, когда снова пошла мода на социал-демократию, Попов стал социал-демократом и даже возглавил список на выборах в Государственную Думу. Этот список в 1995 г. умудрился голосов получить меньше, чем подписей, необходимых для регистрации.

Когда осенью 1989 г. стало известно, что Попов собирается баллотироваться в Моссовет, коллеги Гавриила Харитоновича знали, что город ждут трудные времена. Но к одним не прислушивались, другие не решались говорить, третьих это попросту не волновало.

На весенних выборах 1990 г. в Моссовет «Демократическая Россия» одержала триумфальную победу. Позднее сторонники Попова пеняли недовольным депутатам, что ни один из них не был бы избран, если бы не листовки с подписью Гавриила Харитоновича. На самом деле попасть в Моссовет той достопамятной весной ничего не стоило. Избирательная кампания обходилась победившему кандидату в 150-180 рублей (меньше одной тогдашней среднемесячной зарплаты). Главное было ругать коммунистов и напоминать о своей беспартийности (для партийных достаточно было обещать выйти из КПСС в ближайшем будущем). Сам Попов был избран в Моссовет с трудом, при очень незначительном преимуществе. Но все же был избран и в соответствии с номенклатурными правилами оказался наиболее реальным кандидатом в градоправители. Демократический соперник Попова Сергей Станкевич «не вышел» по возрасту, о чем ему дали знать в руководстве «ДемРоссии». Станкевич, имевший преимущественные шансы на избрание, удовлетворился постом заместителя, чем поставил на своем будущем как самостоятельного политика жирный и издали видный крест. Смирившись с работой на вторых ролях, Станкевич, видимо, утешался открывшимися перед ним финансовыми возможностями. Но и здесь ему не повезло — он оказался одним из немногих чиновников, которого решились отдать под суд за взятки. Правда, осудить его не удалось. Станкевич бежал в Польшу и объявил себя политическим эмигрантом, борцом за идею...

Программа Попова в качестве кандидата на пост председателя была проста и понятна. Он напомнил депутатам, что у Москвы много проблем и обещал приложить все силы, чтобы эти проблемы решить. Как — не сказал. Зато сказал, что теперь депутаты, даже не находящиеся на работе в Совете, будут получать пособие по сто рублей на человека. Это обещание он сдержал, а последующее руководство Совета тоже исправно заботилось о депутатах, регулярно повышая пособие в соответствии с уровнем инфляции. Принцип индексации у нас неукоснительно проводится в жизнь.

Демократы, голосовавшие за Попова, знали о нем не больше, нежели их избиратели. Депутаты-коммунисты знали Гавриила Харитоновича лучше... и именно поэтому многие из них, судя по результатам тайного голосования, Попова поддержали. Иначе трудно объяснить, почему их собственный кандидат товарищ Брячихин получил значительно меньше «положенной» ему (исходя из численности коммунистической группы) четверти голосов. Сам Брячихин после этого не впал в депрессию и не озлобился. Пережив разгон Компартии, он стал работать в администрации Москвы префектом. Назначил его, конечно, Гавриил Попов. Брячихин приватизировал собственность, вывешивал по праздникам трехцветные флаги, боролся с районными Советами, короче, делал все, что и полагается делать добросовестному администратору-демократу. Старая бюрократия вообще обойдена не была. Ветеран московской администрации Юрий Лужков стал вторым человеком в городе вместе с целой командой опытных начальников, освободившихся от пут старого режима.

Все ограничения ушли в прошлое.

Коррупция в столице была всегда. Но то, что произошло в Москве после прихода Попова к власти, как говорится, «ни в сказке сказать, ни пером описать». Старые патриархальные порядки рухнули. Брать стали кто сколько сможет и кто за что сумеет. Западные журналисты жаловались, что в Моссовете мздоимством стали увлекаться даже в пресс-центре, требуя по 200 долларов за письменное интервью с отцами города. Но Гавриил Харитонович не был бы выдающимся экономистом, если бы не попытался возвести все это в систему. Беседуя с корреспондентом газеты «Аргументы и факты», он вполне серьезно обсуждал вопрос о том, можно ли ввести в столице «тарифы за услуги, чтобы люди не мучились, кому сколько давать в лапу». И в самом деле, рассуждал градоначальник, «может быть это было бы правильно. Это была бы уже иная, более культурная система. Я всегда нервничаю, когда не знаю, кому сколько надо дать, хотя хочется за что-то отблагодарить человека. А по тарифам было бы просто: скажем, 10-20% от стоимости сделки. В Америке так и говорят: 15% к счету. И все довольны друг другом. Можно ли это назвать коррупцией? Можно. Но можно и дополнительной оплатой хороших услуг»1).

Москвичи очень быстро смогли по достоинству оценить экономические таланты своего правителя. Жилищная программа свертывалась, зато возникли многочисленные смешанные предприятия, получающие под застройку земельные участки по смехотворным ценам. Приватизация сопровождалась скандалами, каждый из которых достоин особой повести. Достаточно вспомнить великолепную практику оценки приватизируемой собственности по остаточной стоимости в старых ценах. Классический пример — гостиница «Центральная», где второй корпус оценили летом 1992 г. в 213 тыс. рублей (по словам некоего американского бизнесмена, одни люстры в этом здании стоили дороже).

Толкучки захватили лучшие улицы города. Гавриил Попов размышлял над поистине наполеоновским проектом превратить в толкучку стадион имени Ленина. Самый большой стадион в Европе, самая крупная толкучка в мире. Решение было принято, но, увы, этому плану не суждено было увенчаться успехом: москвичи предпочитали торговать поближе к центру.

Здания рушились, город приходил в упадок. На центральных улицах открылись роскошные магазины лучших западных фирм, жилые кварталы на окраинах все больше напоминали трущобы Гарлема. Гавриил Попов мечтал сделать Москву похожей на Нью-Йорк и добился своего. Недоставало только расовых волнений — по очень простой причине: наши бедняки все сплошь белые. Но волнения все же случились. Сначала пропадали сигареты и возбужденные курильщики громили табачные ларьки. Потом социальный гнев обрушился на кавказцев (никто, естественно, не вспоминал, что в отличие от южных бизнесменов, сверкающих золотыми зубами на рынках, рядовой бакинец живет еще хуже среднего москвича).

Попов требовал дополнительных прав, добивался разрешения повысить цены в родном городе раньше, чем во всей стране, а не добившись этого — грозил отставкой. Чем хуже шли дела в столице, тем чаще появлялся градоправитель перед нами на экране телевизора, ласково уговаривая москвичей потерпеть и убедительно доказывая, что во всех наших бедах виновато проклятое коммунистическое прошлое. С пережитками коммунизма в виде дешевого жилья, бесплатного образования и медицины, общедоступных детских садов и т. п. Попов действительно очень успешно боролся.

Депутаты Моссовета, избравшие Гавриила Харитоновича княжить в столице, почувствовали, что совершили оплошность. Совет начал протестовать, а потом и бороться за снятие Попова. Увы, одно дело назначить, другое — снять. Лишь очень немногие (и исключительно невезучие) политики в бывшем СССР были отстранены от занимаемой должности демократическим или конституционным путем. А главное, ни один государственный муж не действовал через два года в рамках тех полномочий, с которыми был первоначально избран. Зачем же винить Гавриила Харитоновича, который в ответ на попытки Моссовета снять его со своего поста сначала потребовал Моссовет разогнать, а затем придумал пост мэра, избираемого всеобщим голосованием жителей.

Ко всеобщему голосованию, впрочем, Попов относился без особого восторга. Еще летом 1990 г. он опубликовал в “The New York Review of Books” большую статью, где доказывал, что Россия до демократии не доросла, а выборы могут быть использованы различными популистами и демагогами, стремящимися помешать строительству капитализма. Но зная цену и выборам, и избирателям, Попов в конечном счете предпочел новые выборы разгону Моссовета. Мэр от Совета не зависит, а потому можно было обойтись и без расправы с непокорными депутатами. Реформа власти отстраняла Совет от управления, не отменяя его официально. Выборы провели быстро, не дожидаясь даже закона о Москве и поправок в Конституцию России, не определив толком полномочия мэра. Главное было не допустить реального соперничества других политических сил (не для этого же выборы назначают!). Две недели на избирательную кампанию, масса рогаток для независимых кандидатов, хорошая пропагандистская работа государственного телевидения и «независимой» прессы, живущей на субсидии городского и российского правительства — вот магический рецепт, с помощью которого можно выиграть любые выборы.

Москва получила мэра, Попов — чрезвычайные полномочия. Эти полномочия регулярно расширялись и дополнялись новыми. Чем больше было у власть имущих чрезвычайных полномочий, тем хуже шли дела. Чем хуже шли дела, тем больше необходимо было прав и полномочий чиновникам. Так мы и жили.

К чести Попова надо сказать, что ему это надоело первым. Не оппозиция добилась отставки мэра, не бунт голодных горожан вынудил отца города уйти в отставку. Кто-то требовал его ухода, кто-то собирал подписи, кто-то устраивал демонстрации под окнами мэрии и Моссовета, но разве все это имело хоть какое-то реальное значение?

Попов мог и дальше сидеть в своем уютном кресле и рассказывать по секрету специально отобранным тележурналистам, что он взяток не берет. Просто ему стало скучно. Устав от чрезвычайных полномочий, Гавриил Харитонович написал прошение об отставке и уехал на конференцию в Стамбул. Президент Ельцин отставку принял, а неизбранного никем Лужкова назначил мэром. Надо сказать, что определенный порядок в столице Лужков навел. Невозможно утверждать, что коррупции при нем стало меньше, но по крайней мере городские структуры заработали.

Отчета о своей деятельности на посту мэра Попов ни Моссовету, ни москвичам не предоставил. Спустя несколько месяцев после отставки он опубликовал на страницах «Известий» невообразимо длинный труд, где подытожил свои политические успехи. Читатель узнал, что в целом все идет хорошо, страна развивается в правильном направлении, руководимая нерушимым блоком демократов и аппаратчиков. Подобный блок, по мнению Попова, абсолютно необходим для успеха рыночных реформ и стабильности. Правда, в нем существует и свое разделение труда: аппаратчики проводят реформы, а демократы... что же еще им делать? Борются за демократию. Отдав должное политической мудрости Ельцина, в тяжелейших условиях ведущего Россию к сияющим вершинам капитализма, Попов дал понять проницательному читателю, что главным мудрецом, стратегом и политическим мыслителем в нынешнем руководстве России является все-таки он — Гавриил Попов. Что, на мой взгляд, чистая правда.

Вот, казалось бы, и вся история.

Человеку, сумевшему дочитать бесконечные размышления Попова до конца, остается лишь задуматься над тем, кому вообще были выгодны реформы, если блок аппарата и «демократов» есть наилучший способ их реализации. А главное кому, в рамках этого блока, служат «победившие» демократы, и почему бывшим партийным боссам так понадобилась приватизация?

Ответы на все эти вопросы у Гавриила Попова были. Но, как и подобает истинному мудрецу, он предпочитал держать их про себя, чтобы не портить нам настроение. Аппаратчики становятся собственниками, старые хозяева — новыми хозяевами. Теперь у них больше прав и, несмотря на крики о демократии, больше реальной власти. Ради этого делались реформы, во имя этого проливалась и будет дальше литься кровь в стране. И все идет по плану.

Осуждать Гавриила Попова не за что. Да, он воспользовался доверчивостью москвичей и некомпетентностью депутатов. Но кто заставлял москвичей быть столь доверчивыми? Кто мешал депутатам прислушаться к трезвым голосам? Кто принуждал москвичей доверять заведомо демагогическим обещаниям? С чего, собственно говоря, они взяли, что от введения капитализма — даже под мудрым руководством Попова и Ельцина — положение могло улучшиться? А если поверили в это — получили именно то, чего заслуживали.

За тысячелетнюю историю России мало кто из ее правителей умудрился в столь короткий срок нанести стране такой ущерб, как Борис Ельцин. И все же, как бы ни протестовала оппозиция, как бы ни обострялся кризис, он постоянно выходил сухим из воды. Ельцин, иронически прозванный «гарантом нестабильности», продолжал торжественно вести страну от поражения к поражению.

Трудно представить себе политика, который бы на каждом шагу делал такое количество нелепых ошибок, как Ельцин. Любая из этих ошибок могла в другом обществе и при иных обстоятельствах стоить ему карьеры. Еще в бытность свою первым секретарем обкома Коммунистической партии в Свердловске Ельцин вызвал неудовольствие престарелого Брежнева, перестаравшись в выражении преданности. К 75-летнему юбилею он преподнес Генеральному Секретарю золотой портсигар, от которого тот отказался. По тогдашним меркам — позор, скандал, но Ельцину сошло. Потом были постоянные провалы, когда Ельцин с подачи Горбачева возглавил партийную организацию столицы. За этим следовало позорное покаяние на Пленуме ЦК КПСС, отстранившем Ельцина от занимаемого поста, а после того совсем уже невообразимое: прыжок с моста в мешке и знаменитая речь в Соединенных Штатах, которую «отец русской демократии» не мог толком произнести, ибо язык у него заплетался, да и на ногах он едва стоял. Уже в бытность Ельцина президентом произошел еще более громкий международный скандал, когда руководитель России не смог выйти из самолета для встречи с премьер-министром Ирландии. По заявлению охраны — проспал. Никто, разумеется, не поверил. Позднее, когда уже отставленный шеф охраны генерал Коржаков рассказал про слишком большое количество вина, выпитого в самолете, никто не удивился2).

Олег Давыдов на страницах «Независимой газеты» даже обнаружил своеобразный «феномен Ельцина», выразившейся в поразительной способности этого деятеля выпутываться из им же созданных неприятностей. Ельцин в своих воспоминаниях с восторгом рассказывал, как еще в детстве завел приятелей куда-то в тайгу, где все они чуть не погибли, как он потом интереса ради бил чем-то тяжелым по случайно обнаруженной ручной гранате. Граната, естественно, взорвалась, но юный Борис Николаевич вновь уцелел, хотя потерял два пальца.

Автобиография Ельцина, написанная в 1989 г., дает немало поводов для размышлений. Как и «Целина» Брежнева или воспоминания других советских деятелей, ельцинская «Исповедь на заданную тему» исключительно «эпична». В ней нет ничего, кроме равномерного и спокойного повествования о подвигах и победах, испытаниях и назначениях. Временами текст похож на отчет о проделанной работе: «у нас проходили открытые бюро и закрытые», «я встречался с активом, с различными специалистами, с рабочими, колхозниками, сельскими жителями», «разработали мы программы по главным направлениям — серьезные, глубокие, проработанные», «постоянно пытался придумывать какие-то встречи, ярмарки, мероприятия, праздники, чтобы жители ощущали свое единение с городом, чтобы у людей все время возникало чувство гордости за свой родной Свердловск, Нижний Тагил, другие города области»3). И так страница за страницей. Жаль только, мы так и не узнаем, стало ли от всех этих решений и программ людям в Свердловске и Москве жить лучше. Но это не важно, ибо значимо здесь лишь то, на что направлены в настоящий момент усилия героя. Если нужно встречаться с массами, он побивает все рекорды по количеству человеко-встреч. Если нужно создавать шахматный клуб — строится роскошное здание, организуется торжественное открытие (про то, хорошо ли там учили — ни слова, это уже вне сферы интересов героя).

Отчасти эпичность текста объясняется тем, что Ельцин, как и Брежнев до него, сам своей книги не писал, а лишь давал указания «литературным сотрудникам». Потому и текст обезличивался, а его собственные переживания и воспоминания, даже самые индивидуальные, как-то «объективизировались». И все же автобиографии Брежнева и Ельцина по-своему раскрывают нам облик этих людей.

Как и подобает в эпосе, наш герой всегда прав. Он чужд сомнений, самоиронии, рефлексии. А потому для него нет и таких понятий, как «выбор», «альтернативы», «варианты». Понятия «цели» тоже нет. Есть только множество мелких и крупных задач, кем-то поставленных или как бы «объективно данных». Он вроде как плывет по течению — от одного поста к другому, от события к событию. Все это не связано ни общими причинами, ни едиными закономерностями. Есть лишь последовательность событий. И все они равноценны — будь то школьная драка «стенка на стенку» или назначение Ельцина руководителем Свердловской области.

Герой всегда исходит из данного. Заголовок книги не случаен. В «Исповеди на заданную тему» он все еще строит социализм вместе с советскими людьми. Спустя год после выхода «Исповеди» в свет он уже будет строить капитализм. Про это он напишет новую книгу — «Записки Президента». Но всегда и во всем он остается заурядным партийным чиновником с типичными для этого слоя понятиями.

Даже про самые важные жизненные повороты рассказывает он словами из бюрократического отчета. Вот, например, как в жизнь нашего героя впервые вошел Михаил Горбачев, в то время руководитель ставропольской парторганизации: «Познакомились мы сначала по телефону, перезванивались. Нередко нужно было в чем-то помочь друг другу: с Урала — металл, лес, со Ставрополья — продукты питания. Сверх фондов он обычно ничего не давал, но по структуре “птица-мясо” помогал»4).

При всем том внимательный читатель может обнаружить, что в книге как бы два Ельцина. Один — бесшабашный и бестолковый парень, склонный к бессмысленным авантюрам, «тридцать три несчастья», человек, с которым все время случаются какие-то нелепые и жуткие истории, но очень везучий, постоянно выпутывающийся из неприятностей. Другой — функционер, начальник, партийный деятель.

Первый гораздо привлекательнее второго. О его приключениях нельзя читать без содрогания.

Для начала пьяный священник во время крещения забыл будущего президента в купели и чуть не утопил. В последний момент младенца вытащили, кое-как откачали. «Кстати, батюшка сильно не расстроился»5). Нарек новорожденного Борисом и отпустил в мир.

В школе молодой Борис Николаевич развлекался, втыкая патефонные иголки в стул учительницы. «Учительница садилась, раздавался крик». Естественно, за подобными шалостями следовали соответствующие наказания, но школу будущий президент все же закончил и даже поступил в институт. Студентом поехал по стране. И тут же часы и всю одежду проиграл в карты уголовникам, с которыми ехал на крыше поезда. Раздев студента до трусов, его попутчики предложили сыграть еще раз: на его жизнь. Он опять сыграл — и выиграл. «После этой игры они меня больше уже не трогали, а даже зауважали»6).

Когда учеба кончилась и начались трудовые будни, несчастья продолжались. Несколько раз молодой Ельцин вместе с тачкой летел вниз с лесов — «метра три», но почему-то всегда оставался цел. Другой раз мотор его грузовика заглох прямо на железнодорожном переезде. А потом будущий президент, работая машинистом на башенном кране, отправился домой, забыв закрепить его на рельсах. Ночью, естественно, разразилась настоящая буря, кран поехал. «Конечно, грохнулся бы он капитально», — объясняет Ельцин с некоторым даже удовлетворением. Выскочив из дому в одних трусах, будущий лидер России умудрился залезть в кабину и остановить кран в последнюю минуту — на самом краю рельсов.

Став крупным начальником по строительной части, наш герой не перестает попадать впросак: «Когда камвольный комбинат сдавали, вдруг, практически за сутки, выяснилось, что опять-таки из-за разгильдяйства, халатности не построили метров 50 подземного перехода из одного цеха в другой. Невероятно, но факт. На этот переход существовал отдельный чертеж, ну а он затерялся»7). На том же камвольном комбинате, «когда все сдали и оборудование начало работать, корпус вдруг стал шататься, и вся эта металлическая махина с железобетонными плитами перекрытий начала ходить»8). Так вот и строили.

Все эти и многие другие, не менее поучительные истории Ельцин сам рассказывает в автобиографии. Похоже, они играют в ней роль своеобразного советского аналога геракловых подвигов. Чем больше таких свершений, тем сильнее интерес и уважение читателя. И не важно, что по меньшей мере половина неприятностей, сыплющихся на голову молодого Бориса Николаевича, случается по его собственной вине. Вопрос о причинах и следствиях, как уже говорилось, вообще лежит за пределами эпического повествования. Победа — вот что является главным.

Но уже на первых страницах «Исповеди» перед нами возникает и другой Ельцин: безликий функционер, самодур-начальник, аппаратный хам, великолепно уживающийся с другими такими же самодурами и хамами. Отношения с руководителями и подчиненными просты и понятны. Вот, скажем, вызывает к себе Ельцина начальник, «начинает ругать последними словами: такой-рассякой, что-нибудь не так, хватается за стул, ну и я тоже, идем друг на друга. Я говорю: “Имейте в виду, если вы сделаете хоть малейшее движение, у меня реакция быстрее — я все равно ударю первый”. Вот такие были отношения»9).

Строитель Ельцин и работникам партийного аппарата мог нагрубить. Но тем не менее все время рос в должности и ни капельки не удивился, когда его назначили секретарем Свердловского обкома партии, а затем сделали руководителем всей области. И правильно сделал, что не удивился. Чем-чем, а жертвой системы Борис Николаевич никогда не был. Напротив, таких система всегда выделяла и поднимала. Ведь самодурство и упрямство нашего героя прекрасно уживались в нем с самым заурядным конформизмом.

Молодость Ельцина приходится на времена оттепели. Студенческие годы — на первые выступления диссидентов, несанкционированные собрания на площади Маяковского, острые дебаты о будущем социализма, скандальные публикации в «Новом мире». Всего этого наш герой просто не заметил. Даже задним числом, когда писалась автобиография. Не тем был занят. Да и вообще, ничто в тексте «Исповеди» не говорит о том, что будущий президент испытывал интерес к политике. Он жил так же, как миллионы других людей, для которых существовавшие порядки были единственно возможными и столь же естественными, как климат, смена времен года, чередование дня и ночи.

Система любила тихих конформистов, не задававших лишних вопросов. Но одновременно тщательно выращивался и поощрялся другой тип — конформиста агрессивного, напористого, самоуверенного. Первые жили по принципу «ты начальник — я дурак». Другие гордо и сразу заявляли: «я начальник — ты дурак». И были правы.

Именно сочетание напористости, агрессивности и упрямства с конформизмом считалось во времена Брежнева «активной жизненной позицией». Таких людей ценили, продвигали: в условиях застоя и полного отсутствия новых идей в руководстве они должны были придавать системе хоть какой-то динамизм. Большинство подобных деятелей в 80-е гг. стали «прорабами» перестройки. А в 70-е они просто успешно делали карьеру под поощрительные возгласы старших товарищей. Борис Ельцин был одним из них. Он в полной мере обладал всеми качествами, которые гарантировали успех. И он не упустил своего шанса.

Качества, которые помогли Ельцину выдвинуться в первые ряды партийной элиты, продолжали работать на него и тогда, когда в стране началась борьба за власть, а часть окружения Горбачева стала судорожно искать «запасной вариант» на случай, если ситуация выйдет из под контроля. Любые скандалы только способствовали популярности Ельцина. Для множества людей в России не было большой беды в том, что политический лидер злоупотребляет спиртным. Разговоры о «ядерной кнопке», каковую якобы нельзя доверять человеку в нетрезвом состоянии, на Руси никого не пугали. Рядовой гражданин видел в Ельцине «настоящего мужика», который и страной собирается управлять просто, по-мужицки. На этом фоне гораздо более респектабельный Горбачев скорее проигрывал, тем более, что либеральные интеллектуалы, казалось бы способные оценить его «европейский стиль», приходили в восторг именно от «мужицкой простоты» и «народности» Ельцина.

Трудно сказать, сознавал ли Горбачев, когда вводил пост президента СССР, что он создает качественно новую психологическую ситуацию для сотен бюрократических карьеристов. Но, так или иначе, путь Ельцину к вершинам власти он открыл именно в этот момент. Раньше в России власть принадлежала организациям, институтам, учреждениям. Даже русский царизм был прежде всего государственным институтом. Не самодержец захватывал трон, а система гарантировала права самодержцев. Царей, выходивших из под контроля, просто убивали: не случайно в XIX веке шутили, что русское самодержавие ограничено постоянной возможностью государственного переворота. В свою очередь русские перевороты, в отличие от западных, не меняли систему, а стабилизировали ее. Когда же шапка Мономаха сама становилась призом в политической игре, когда власть можно было взять минуя институты, в России начиналась смута.

Коммунистическая партия была прежде всего системой институтов. Она требовала от своих карьеристов только одного: лояльности к организации. В этом смысле продвижение к вершинам власти в «коммунистической» системе шло по тем же законам, что и в западных демократиях. Человек должен верно служить организации, а уж организация должна обеспечить ему вознаграждение в виде парламентского мандата, министерского поста, просторного кабинета. Разница лишь в том, что успешная работа на организацию в Советском Союзе сводилась в 70-е гг. к принятию рутинных решений и повторению ритуальных формул, в то время как на Западе от политика требовалось нечто большее.

Создав в Советском Союзе пост президента, пообещав всенародные выборы самого главного начальника, Горбачев разорвал связь между верностью организации и успешной политической карьерой. Отныне привлекательная внешность и способность к демагогической болтовне значила больше, нежели годы верного служения партии. Борьба за власть свелась к захвату поста главного начальника. Тот, кто не мог стать президентом СССР, мог стать президентом чего-то еще. Каждый президент освобождался от всякой политической и моральной ответственности перед породившей его организацией (а как выяснилось позднее, и перед избирателями). Но выбирать можно было только из тех, кто уже был если не у власти, то хотя бы при власти. Ибо никого другого в стране не знали, ни у кого не было ресурсов для захвата высших постов.

К этому соревнованию карьеристов Ельцин оказался подготовлен лучше всех. Он пострадал в 1987 г. от Горбачева, несправедливо снявшего его с поста руководителя московской парторганизации. А в России любят пострадавших. Он не имел никаких принципов и вразумительных идей, а потому оказался особенно зависим от экспертов, за которыми стояли международные финансовые учреждения и теневой капитал, набравшие силу при Горбачеве. Умеренный и респектабельный «Горби» уже не годился для тех, кому нужна была сильная и не связанная никакими законами власть. Нужен был «крутой мужик». Даже если этот «крутой мужик» на деле был трусоват и не особенно активен, это было не так уж важно: ведь безвольные люди нередко становятся самыми страшными диктаторами. Короля делает двор.

Ельцин подходил на роль вождя и стремился к ней. Он был нужен и он был свободен. Свободен от остатков номенклатурной этики и чувства ответственности. Он был готов сжигать мосты, поскольку сам толком не понимал, куда и зачем идет. Он хотел власти и получил ее.

В чем заключается секрет Ельцина? Почему, несмотря на развал государства, катастрофу в экономике, политические кризисы, разражавшиеся не реже, чем раз в два месяца, неразбериху в управлении, президент неизменно получал поддержку по крайней мере трети граждан? Почему стране оказалось так трудно сменить лидера?

Придворные журналисты пытались объяснить успех Ельцина «способностью принимать смелые и неожиданные решения», которая будто бы проявилась в ходе борьбы за власть. Трудно предположить что-либо столь же далекое от истины. Именно страх перед принятием решений всегда отличал Ельцина-политика. Еще перед выборами 1989 г., когда толпы недовольных впервые вышли на улицы столицы, скандируя его имя, Ельцин не вышел к своим поклонникам, не возглавил их, а попросту спрятался. В его офисе никого не было, двери были заперты, телефоны отключены. На всякий случай бывший партийный лидер столицы не упускал ни одной возможности осудить «экстремистов» в своих предвыборных речах.

Отмалчивался он и в начале августовских событий. Прошло несколько часов, прежде чем он выступил с осуждением «путчистов». Лишь когда ситуация стала совершенно ясна и было видно, что ему ничто не угрожает, Ельцин появился на людях и картинно, стоя на бронетранспортере, начал раздавать ликующему народу свои указы.

В известном смысле страх перед принятием решений всегда был одним из немногих действительных достоинств Ельцина на посту президента. Каждый раз, когда советники предлагали ему очередной проект антиконституционного указа, он начинал колебаться, оттягивал подписание. Сказывалась многолетняя школа аппаратного конформизма: не торопиться с решениями, не брать на себя ответственности. Но времена изменились. Указы становились известны всей Москве, иногда за несколько недель до подписания, и в итоге часто оставались неподписанными. Страх парализовывал его и перед каждой попыткой государственного переворота.

В мировой истории нет другого президента, который бы за два с половиной года (в 1992-93 гг.) совершил три попытки государственного переворота, из них две — неудачно. Лишь поразительной слабостью конституционного порядка и отсутствием элементарного правосознания в обществе можно объяснить, что все это сходило ему с рук. Но не менее показательно, что советники президента, мечтавшие сделать из него русского Пиночета, бесспорно просчитались. Чтобы стать настоящим злодеем, нужен более твердый характер. И на роль Бонапарта свердловский партаппаратчик явно не годился.

Ельцина называли гением разрушения: он развалил Советский Союз, Коммунистическую партию, довел до краха экономику России. Некоторые видели в этом его сильную сторону. Лидер Демократической Партии России Николай Травкин, выступая в парламенте в 1993 г., говорил, что Ельцин великолепно справился с разрушительной работой, но должен уйти в отставку, когда наступит время созидания. Другие исследователи видели в Ельцине человека, воплотившего в себе ненависть «синего воротничка» к «белому воротничку». Потому все, что разрушало систему управления, все, что противоречило нормальным, общепринятым правилам, воспринималось «на ура». Эта ненависть, писала газета «Контраргументы и факты», доходит «до готовности посадить себе на шею еще и класс собственников, лишь бы напакостить опостылевшим “захребетникам” в лице управленца, инженера, прораба, мастера, не говоря уже о политиках. Вот почему рейтинг Ельцина среди низкоквалифицированных работников становился тем больше, чем меньше этот политик соответствовал облику политика»10).

Действительно, единство деклассированного «пролетария», коррумпированного чиновника и люмпен-предпринимателя было движущей силой реформ, особенно на первом этапе. Эти силы в общем порыве свели задачу преобразования к захвату и разделу «общенародной собственности». Правда, как всегда, далеко не все получили свой кусок. А точнее — больше всего досталось не тем, кто так мечтал «все поделить», а тем, кто был ближе к месту дележа, то есть опять же начальству.

Сила Ельцина никогда не была в его политике. Сила Ельцина — в слабости гражданского общества, в невероятных предрассудках, распространившихся в «советском народе» за семь десятилетий «строительства коммунизма», в хорошо известной, но все же удивительной бестолковости русского обывателя.

Ельцин — идеальное воплощение самых отвратительных черт русской души, самых позорных черт русского национального характера: безответственности, надежды на «авось», невежества, великолепного национального хамства, соединенного с подобострастием по отношению к более сильному, великодержавного самодовольства, смешанного с комплексом неполноценности по отношению к Западу. Короче, всего того, что всегда мешало прогрессу, что несовместимо с европейской культурой и свободой, что всегда препятствовало успешной модернизации страны. На этом держались царизм и тоталитаризм. В течение столетий власть в России использовала, развивала и поощряла пороки народа, чтобы укрепить себя. Правда, сама власть далеко не всегда страдала этими же пороками. Как раз наоборот. Правительству порой удавалось быть «единственным европейцем в России», проявлять динамизм, организованность, ответственность.

На сей раз власть действительно стала народной в худшем смысле этого слова: в ней нет ничего, что выгодно отличало бы ее от массы подданных. Такая власть неспособна провести даже насильственную модернизацию, не может даже установить эффективную диктатуру — она может только разлагаться и усугублять кризис общества.

России избавиться от Ельцина оказалось так же трудно, как человеку избавиться от собственных дурных привычек и пороков, алкоголику отказаться от пьянства. Это можно и нужно сделать. Но как это трудно и болезненно!

Почему более трети граждан страны, придя на референдум в апреле 1993 г., голосовали за Ельцина? И почему даже среди этой трети далеко не все проголосовали за перевыборы парламента? Что руководило их действиями? Вера во «всенародно избранного»? Но почему тогда не поддержали призыв к досрочным выборам? Или людьми руководил страх? Тогда — перед кем? Неужели — перед оппозицией? Нет, людьми владел совсем другой страх, куда более сильный, нежели страх перед националистической диктатурой. Они панически боялись самих себя, боялись необходимости выбора, собственной ответственности за судьбы страны. Они поддержали бы любую власть, которая избавила бы их от необходимости что-то решать и делать самим. Тот же страх перед ответственностью и переменами заставил миллионы людей голосовать за Ельцина в 1996 г.

Пусть ельцинская власть зло, пусть она неэффективна, бессмысленна, разорительна, но для огромной массы жителей России она оказывалась меньшим злом по сравнению со свободой.

Демократические порядки, свободные выборы — это всегда неизвестность и ответственность. Выборы 1991 г. были не страшны: там никаких альтернатив не было, все было известно заранее. Ельцин был единственным реальным кандидатом. Теперь предстояло совсем другое: выбрать одного из нескольких кандидатов с примерно равными шансами, выбрать парламент на многопартийной основе, разобраться в соревновании нескольких политических программ. Надо самому понять, кто прав, осознать собственные интересы, делать не то, что предлагают по телевизору, а то, что подсказывает совесть.

В 1993 г. этот страх перед свободой объединил тех, кто говорил на референдуме «да» с многими из тех, кто сказал президенту «нет» и даже с теми, кто вообще не пошел голосовать. Вопреки прогнозам Хасбулатова, говорившего о «расколе общества», страна вышла из референдума как никогда единой: единой в страхе перед свободой, в нежелании брать на себя ответственность за собственную судьбу. В 1996 то же на президентских выборах объединяло избирателей Ельцина со сторонниками Зюганова.

Режим Ельцина взялся проводить модернизацию России и бороться за торжество западных ценностей, но его режим был вполне традиционным, варварским и даже архаичным. Блок западников-реформаторов с Ельциным и окружавшими его провинциальными бюрократами дал «мальчикам в розовых штанах» то, что они ценили больше всего: власть и поддержку миллионов людей, которые их самих никогда бы не стали даже слушать.

Именно потому либерально-западническая интеллигенция так полюбила Ельцина. Ведь это был их идеал народного лидера: человек, совершенно далекий от всякой цивилизации, но готовый твердой рукой проводить реформы, предложенные ему «цивилизованными» советниками. Нечто вроде прирученного варвара.

Бывший секретарь обкома выполнял указания Международного валютного фонда с тем же рвением, с каким он раньше проводил в Свердловске очередную кампанию. Добросовестно и бестолково, не задумываясь ни о смысле своих действий, ни об их последствиях.

В этом смысле для реформаторской группировки Ельцин оказался незаменим. Если на референдуме весной 1993 г., когда народ спросили, уважает ли он Ельцина, большинство пришедших к урнам все же сказало «да», то в декабре граждане дружно провалили на выборах «Выбор России». Между этими двумя событиями произошло многое: и расстрел парламента, и попытки введения цензуры, и новый виток экономического кризиса. Но ведь в тот самый день, когда избиратели провалили «Выбор России», они все же проголосовали за конституцию, дающую Ельцину неограниченную власть.

Разумеется, итоги выборов подтасовывались, а голосовало не больше половины граждан. Остальные предпочли в этом фарсе вообще не участвовать. И все же нетрудно увидеть, насколько сильнее было влияние Ельцина, нежели влияние реформаторов. Даже если группа Собянина полностью права в оценке масштабов фальсификации, контраст очевиден: за конституцию голосовало народу в несколько раз больше, чем за Гайдара и других либералов.

Похоже, здесь и была зарыта самая большая собака. Ведь для проведения западнической модернизации «реформаторам» приходилось сделать ставку на самые архаичные стороны русского национального сознания, на самых бесперспективных лидеров в русской политической элите, в том числе и на президента, которому не доверили бы даже должность бургомистра в заштатном европейском городишке.

Вот почему реформы были обречены на провал изначально. Всякий тактический успех оборачивался стратегическим поражением. С помощью Ельцина можно было выигрывать выборы и безнаказанно нарушать закон. Но ввести европейские порядки таким образом было невозможно. Более того, Россия с каждым днем все больше удалялась от Запада. Даже те, кто сознательно и цинично пытался превратить свое отечество в сырьевую колонию «цивилизованного мира», были разочарованы. Для поддержания порядка среди «аборигенов» нужна была хотя бы нормально работающая колониальная администрация. А выходец из свердловского обкома партии не мог подняться даже до уровня английского сагиба времен королевы Виктории11).

Поскольку торжество частной собственности выразилось в серии экспроприаций государственного и частного имущества, укрепление закона — в нарушении Конституции и безграмотных указах, исчислявшихся к 1994 г. уже тысячами, ни о какой стабильности и «необратимости» реформ не приходилось даже думать. Реформаторы панически искали замену Ельцину... и не могли найти ее. А «народный президент», почувствовав неладное, начал понемногу прижимать реформаторов, удаляя их из правительства одного за другим. Но друг без друга они уже не могли обойтись: «модернизаторы» и «дикари», провинциальный чиновник и столичные эксперты оказались намертво привязаны друг к другу.

А страна, между тем, действительно менялась. Прежняя власть лишала народ свободы, но гарантировала безопасность. Новая не дала свободы большинству, но безопасность отныне не была обеспечена никому. А потому гражданам России, хотели они этого или нет, приходилось самим брать на себя ответственность за свою судьбу. В этом многие западные аналитики видели «главное достижение реформы». Ошиблись они только в одном: «надеяться на самого себя» для рядового жителя России значило — сделать все возможное, чтобы положить конец прозападному режиму и его варварским реформам. И если, несмотря на экономический крах, реформы все же продолжались, то лишь потому, что значительная часть населения по привычке надеялась не на собственную инициативу, а на добрую волю начальства. Тем самым обрекая себя на то, чтобы оставаться материалом в нетвердых руках нетрезвого скульптора. А сам Ельцин, следуя по привычному для себя пути, обрекал страну на все новые кризисы и потрясения.

Еще до переворота 1993 г. на страницах «Независимой газеты» Олег Давыдов опубликовал статью «Вариации на “тему” Ельцина». Анализируя эпизоды, описанные в его автобиографии, Давыдов задавался вопросом: почему президент с таким упоением рассказывает нам всевозможные ужасные случаи, происходившие с ним буквально на каждом шагу? «Трудно сказать, отдает ли Ельцин себе отчет в том, что сквозной “темой” его судьбы является эта тесная связка гибели и чудесного спасения от нее. Но даже если он не отдает себе в этом полного отчета, все-таки эта “тема” маячит где-то близко к поверхности сознания президента (а иначе почему бы она так выпятилась в “Исповеди”, где такую “заданность” политичнее было бы скрыть?). Располагаясь где-то на грани сознательного поведения и бессознательной заданности, “тема” эта так или иначе определяет характер многих событий биографии Ельцина. Это, собственно, то, что называется судьбой. А с некоторых пор эта “тема” определяет не только судьбу Ельцина, но и нашу с вами судьбу, на одном из самых ужасных изгибов которой мы сейчас находимся»12).

По мнению Давыдова, Ельцин бессознательно или полусознательно на протяжении всей своей жизни воспроизводит одну и ту же ситуацию — сначала сам провоцирует кризис, ставящий и его самого, и всех рядом с ним находящихся, а затем и всю страну на грань катастрофы, потом впадает в прострацию, и, наконец, мобилизовав все свои способности, героическими усилиями спасает себя — и только себя. Другими участниками событий часто приходится жертвовать. Заданную схему Ельцин воспроизводит, разумеется, бессознательно, но тем более неизменно. Действительно, именно по этой схеме развивались события и после знаменитого «указа 1400», и во время чеченской войны 1994-96 гг., и в ходе избирательной кампании 1996 г. Та же схема определяла поведение президента во время кризисов 1998-2000 гг., повторения чеченской войны в 1999 г. Позднее тот же Давыдов назвал это «ельцинской трехходовкой», «президентствующим коловоротом»13).

Давыдов связывает формирование бессознательного стремления к кризису с детством будущего президента. После того, как его отец был несправедливо арестован, мать баловала единственного сына, но затем вернулся из лагеря отец, а главным средством воспитания стали побои, прерывавшиеся только спасительным вмешательством матери. В основе поведения Ельцина «лежит элементарный психологический механизм, возникший в детстве после возвращения отца на свободу и представляющий собой наложение друг на друга двух родительских парадигм. Избалованный одинокой матерью мальчик требует к себе внимания, шалит, безобразничает, совершает “ошибки”, а потом приходит папа и больно его сечет (“кризис”). При этом мальчик как бы затаивается, молча (а может быть, даже с благодарностью) принимает удары... Но вот на вершине порки врывается мать, избавляющая от побоев (“спасение”). То есть во взрослом Ельцине, прокручивающем свою фирменную “трехходовку”, повторяется “первоначальная сцена” столкновения отца и матери из-за сына»14).

Вообще-то психологический тип Ельцина очень советский, он, подобно герою стихов Горького, «ищет бури». Порой он сам становится для своего народа строгим отцом (наследуя Сталину и другим самодержцам), а порой — сам для себя (но не для народа) спасающей и сочувствующей матерью. «Говорят: президент непредсказуем, никому неизвестно, как он поведет себя в следующий момент, что он сделает. Почему же — не известно? Как раз очень хорошо известно! Надо только понимать его характер, видеть, в какой стадии своего трехактного цикла он в данное время пребывает. Если в нем только что закончился цикл, то надо ожидать “ошибки” (в преддверии и в момент совершения которой он обычно бодр и “весел”). Если “ошибка” уже совершена, то вместе с президентом терпеливо ждать “кризиса”, на подходе к которому (и в процессе) президент будет некоторое время тянуть и медлить, накапливая потенциал “тревоги”. И наконец, на исходе “кризиса” начнутся быстрые и решительные действия — собственно стадия “спасения”. Все это абсолютно предсказуемо, а уж из какого материала хозяин будет лепить свои деяния (то есть — что именно сделает), всякий раз можно понять, исходя из текущего контекста»15).

Отношения президента к своему окружению тоже напоминали семейные. Порой он выступал в роли «любимого сыночка», опекаемого «мамочкой» — в роли «мамочки-защитницы» оказывались почему-то солидные мужики — премьер Черномырдин или генерал Коржаков. А иногда сам начинал опекать «сыночка-любимчика», каковым делался обычно молодой глава правительства — Егор Гайдар, Сергей Кириенко, Сергей Степашин, Владимир Путин. Правда, президент переменчив. Роли быстро менялись, а политик, потерявший его расположение, оказывался немедленно и прочно забыт (в лучшем случае).

С легкой руки Олега Давыдова журналисты стали называть окружение президента «семьей». Это определение оказывалось тем более естественным, что после 1996 г. в кремлевской команде стала все больше задавать тон родная дочь президента Татьяна Дьяченко.

Несложно догадаться, что трагическую судьбу России в последнее десятилетие XX века определили не только психологические особенности ее президента. Социальная природа ельцинской администрации такова, что иной политика ее быть не могла. Ельцин лишь идеальный выразитель власти, опирающейся на блок люмпен-буржуазии, компрадорского финансового капитала, олигархов и коррумпированного чиновничества, своеобразную неустойчивую «коалицию клик». Здесь нет стабильных интересов, а потому и любые компромиссы завтра оборачиваются конфликтами, вчерашние друзья делаются злейшими врагами. Социальная дезорганизация общества — условие сохранения такой власти. А потому она сама периодически провоцирует кризисы, позволяющие поддерживать неустойчивый баланс сил.

И все же трудно отделаться от мысли, что Ельцин сделал всю страну грандиозной ареной для реализации своих комплексов. Что, в общем-то, естественно для любого деспота, для любого государства, где царит система личной власти. Для страны, где воля миллионов подчинена интересам тысяч и прихотям одного.

Уход Ельцина от власти 31 декабря 1999 г. оказался таким же безответственным экспериментом над страной, как и все, что он делал на протяжении своей политической биографии. Президент покинул Кремль в тот самый момент, когда стало очевидным, что даже он со своим удивительным инстинктом власти не может удержать ситуацию под контролем. Ельцин в очередной раз вышел сухим из воды, чего нельзя сказать о России.

Большую часть своего правления Ельцин был сосредоточен на решении одного вопроса — удержании власти. Для этого годилось все, даже чувство унижения, которое страна испытывала в результате его политики. Именно апеллируя к чувству национальной гордости, Ельцин затеял две чеченские войны, лишь усугубившие национальный позор. Последние месяцы своего правления Ельцин пытался сохранить власть уже не для себя, а для своей «семьи». И это ему удалось. Но это была его последняя победа. Ради «семьи» ему пришлось оставить власть, иными словами — совершить самую страшную жертву, на которую подобный человек способен.

Ельцин обладал удивительным, почти животным инстинктом власти. Разум может ошибаться, инстинкт — никогда. А потому, пожертвовав Ельциным, семья лишилась своего самого главного козыря. Уже никто и никогда в России не сможет так органично соединить русское хамство с призывами «вернуться в цивилизованный мир», чиновное самодовольство по отношению к подчиненным с лакейским подобострастием перед западным начальством, авторитаризм с демократическим популизмом. А главное — сколько бы он ни говорил о «свободном мире», он оставался советским партработником. Именно в этом была его главная сила. Именно это сделало его незаменимым в качестве лидера капиталистической реставрации в России.

Человек становится свободным лишь тогда, когда его начинает тяготить прежнее состояние зависимости. Зависимости от власти, от алкоголя или от пропаганды. Когда ему становится стыдно. Свобода начинается со стыда.

В России за последние десятилетия не принято было стыдиться своего прошлого и тем более настоящего. Ругать прошлое можно сколько угодно. Но это всегда было такое прошлое, за которое мы сегодня как бы уже не в ответе. О покойниках у нас говорят плохо или ничего. Но живых трогать нельзя. Коммунисты все валили на царизм, «демократы» на коммунизм. Живые вожди — на покойных и отставных. Только в 1956 г. у нас было поколение, которое задумалось о собственной ответственности, о причастности к преступлениям сталинизма. Может этим и объясняется тогдашний культурный и духовный подъем. Но людей быстро освободили от стыда. Все списали на Сталина и его клику. Потрясение сменилось удобным сознанием всеобщей непричастности. В 80-е гг. все прошло еще легче. Ни один из антикоммунистических идеологов не покаялся за свое коммунистическое прошлое. Смена идеологических вывесок вновь позволила списать все. А раз не стыдно за прошлое, нечего стыдиться и настоящего.

Звездный час Жириновского был назначен на 23:00 в воскресенье 12 декабря 1994 г. Все важные люди России собрались в Кремле вокруг столов с казенной закуской и потянулись к бокалам с бесплатным шампанским. Вообще-то организаторы мероприятия собирались чествовать Гайдара, но произошла ошибка и граждане России отдали предпочтение партии Жириновского (во всяком случае те, кто, несмотря на снегопад, холод и незаконность выборов, все же удосужился явиться на избирательные участки).

Торжественная ночь 12-13 декабря действительно останется в памяти миллионов людей, сидевших тем вечером у экранов телевизоров. Ельцин и Гайдар не пришли. Диктор Тамара Максимова по инерции повторяла заученные радостные слова, но гости выглядели мрачно. Один за другим они поднимались на эстраду, чтобы облить грязью оппозицию и обругать «одуревший» народ «этой страны». Оппозицию пригласили, но слова ей не давали.

Ни один из членов правящей группы не назвал действительных причин провала. Все ссылались на раскол «демократов», хотя в условиях пропорциональной системы это скорее добавило им голоса, поскольку часть недовольных проголосовала за «Яблоко» — блок либеральной оппозиции, созданный Болдыревым, Лукиным и Явлинским. Ругали телевидение, продавшее эфирное время Жириновскому. Никто даже не подумал поздравить победителей. В 3 часа по полуночи передачу, рассчитанную на всю ночь, прекратили. Якобы отключились компьютеры, поставляющие информацию. Еще раньше объявили, что в компьютерах — вирус. Все это не могло не напомнить знаменитый случай в Мексике, где при подсчете голосов тоже отключились компьютеры, когда стало ясно, что власти проигрывают.

Нетрудно догадаться, что неудача «Выбора России» была предопределена крахом экономической политики Гайдара. Другой вопрос — почему именно Жириновский стал фаворитом предвыборной гонки.

Политическая карьера Жириновского началась как бы на пустом месте в тот момент, когда горбачевская перестройка вступила в решающую фазу. Именно тогда, весной 1990 г. провозглашается многопартийность и тут же на сцене появляется смешной человек, возглавляющий организацию с нелепым названием «Либерально-демократическая партия Советского Союза». Сразу же подцензурная печать начинает подробно рассказывать про него, его лицо начинает мелькать на телеэкране. Лидер партии постоянно дает интервью, рассказывая, что у него «мама русская, а отец юрист», путано объясняя суть научного либерализма. Он путешествует по всему миру, «налаживая политические связи». Это вызывает зависть. Соратники Жириновского по партии собирают внеочередной съезд и исключают его. Победители даже сочиняют стихотворение:

Но их торжество оказывается недолгим. Жириновский тут же набирает новых сподвижников и снова возглавляет Либерально-демократическую партию.

Бунтовщики рассеиваются. Все это производит забавное и жалкое впечатление, но в диссидентских кругах начинают подозревать, что партию Жириновского власти специально создали, чтобы подорвать влияние настоящих либеральных организаций. Когда эти слухи доходят до вождя либерал-демократов, он тут же обращается в КГБ и получает там справку, что не является сотрудником спецслужб.

Жириновский еще почти ничего не говорит о величии России. Больше разговоров — о частной собственности и искоренении тоталитарного прошлого. Как и у других «демократов». И все же в официальных демократических кругах его не принимают, считают провокатором.

Зато после того, как Ельцин окончательно укрепляется во главе российского руководства, Жириновский все чаще начинает выступать с критикой новой власти. Правда пока он ругает одновременно и коммунистов, и демократов. И, о чудо, российское телевидение, ведущее постоянную пропагандистскую войну с противниками Ельцина, широко открывает свои двери перед Жириновским.

Всякий, кто хоть немного отступал от официальной линии российского правительства, знает, как мгновенно захлопывались двери редакций, как недоступной мечтой становилось даже минутное появление на телеэкране. Левым потребовались годы усилий, чтобы хотя бы частично прорвать к середине 90-х информационную блокаду. Иное дело Жириновский. Чем больше он ругает демократов, тем чаще ему дают слово.

Жириновского неоднократно «подсаживали»: в 1991 г. Верховный Совет, тогда еще возглавлявшийся и контролировавшийся Ельциным, предоставил ему право участвовать в президентских выборах, хотя необходимых ста тысяч подписей он не собрал. Подцензурное государственное телевидение подробно сообщало о каждом выступлении лидера ЛДПР, а журналисты официальной прессы не упускали ни малейшего повода, чтобы процитировать его высказывания. Его, конечно, ругали, но совсем не так, как коммунистов. От такой критики лидер ЛДПР только выигрывал.

Осенью 1993 г. партия Жириновского не была запрещена ни одного дня, поскольку против расстрела парламента не возражала. Во время выборов 1993 г. Жириновскому опять помогли. Сначала его пригласили на Конституционное совещание, затем предоставили телевизионный эфир в кредит. Уже после выборов дирекция телевидения обнаружила, что за многочасовое пребывание в эфире наш герой расплачивался векселями. Никому иному этот трюк не удавался: телевидение со всех требовало денег немедленно, а коммунисты и Аграрная партия вообще не смогли вести пропаганду из-за недостатка средств.

Эти странности нетрудно объяснить. Жириновский был нужен власти. Сначала он дискредитировал демократическое движение. Потом его использовали, чтобы ослабить коммунистов и националистические группировки, внести раскол в оппозицию, спровоцировать в ее среде постоянные склоки. И если действия властей были абсурдными, а высказывания правителей зачастую просто дикими, Жириновский уравновешивал это, превращая выступления оппозиции в нелепый фарс. Потому-то любой корреспондент российского телевидения на многотысячном митинге протеста снимал только Жириновского, даже если ему не давали слова.

В свою очередь Жириновский помог власти. В 1999 г., когда Центральная избирательная комиссия, придравшись к формальным ошибкам, не позволила его Либерально-демократической партии участвовать в выборах, Жириновский возмущался: какая неблагодарность, ведь именно его партия мобилизовала в 1993 г. голоса, необходимые для успеха ельцинского референдума по Конституции! Увы, в 1999 г. расклад был уже совершенно иным, и Жириновский был не особенно нужен. Впрочем, в итоге, немного пощипав, его к выборам все же допустили.

Но все это случится позже, фактически уже в другую эпоху. А в 1993-95 гг. Жириновский — любимый антигерой прессы, персонаж скандальных репортажей и по-своему самый популярный политик в стране.

Разумеется, интерес журналистов к Жириновскому объясняется не только рекомендациями влиятельных лиц. Ведь среди политических лидеров «новой России» это была самая колоритная фигура. Ни одно его выступление не обходилось без скандала. Для корреспондентов популярных изданий, которые не особенно склонны заниматься серьезным анализом, он постоянно давал свежий материал.

Журналисты и политические противники открыто называли Жириновского, «фашистом». Несколько раз он подавал в суд и выигрывал дела. И справедливо: слова «фашизм», «фашист» в ельцинской России совершенно ничего не значили. Это были просто ругательства, которыми обменивались представители власти и оппозиция. Коммунисты и националисты рассуждали о «демо-фашизме», идеологи правительства постоянно говорили о «коммуно-фашистской угрозе». Никто даже не задавался вопросом о том, что такое фашизм, какова его социальная природа, есть ли для него почва в России.

Если бы кто-то удосужился взглянуть в советские учебники истории, он обнаружил бы там неоднократно повторяющийся тезис, что фашизм тесно связан с капитализмом. И правда: фашистские режимы возникали только на основе капиталистической экономики. Другое дело, что «некапиталистические» системы выработали собственные формы тоталитаризма. Но, так или иначе, идеология национализма появляется на свет вместе с ростом буржуазии и возникновением буржуазной государственности. Фашизм как крайняя форма националистической доктрины возникает, когда именно эта система оказывается в кризисе. Разрушив многонациональный Союз, заменив его рядом национальных государств, взяв курс на строительство капиталистической экономики, русские и восточноевропейские реформаторы действительно создали условия, в которых могло возникнуть и распространиться фашистское движение. Тем более, что русское национальное государство уже в момент своего возникновения оказалось в предельно униженном состоянии, а русский капитализм находился кризисе с первого дня своего существования.

Однако, чем больше мы размышляем об угрозе русского фашизма, тем больше бросается в глаза, что к Жириновскому все это не имеет ни малейшего отношения. Во-первых, фашизм — это корпоративное государство. В России 90-х корпоративность заметна почти повсеместно, но отнюдь не в партии Жириновского. Во-вторых, фашизм — это всегда движение. Хотя фашизм использовал выборы для прихода к власти, в основе это было массовое внепарламентское движение мелкой буржуазии, озлобленной против рабочего класса и либеральной демократии, неспособной защитить мелких собственников. А движения — как раз и нет у Жириновского. Вся его политика — one man show, причем его выступления были сугубо «электоральными». Ему нужны были голоса, статьи в прессе. Он никогда не пытался мобилизовать своих сторонников. Да и не было в России многомиллионной массы озверевших бюргеров, поскольку бюргеров у нас вообще не было.

Мелкие фашистские группировки, естественно, не могли не возникнуть в России, как и в западных странах. Но вес и влияние у них тоже оказались не больше, а даже меньше, нежели в Европе. Во время кризиса 1993 г. среди крайне правых произошел явный раскол: одни группы поддержали парламент, видя в нем спасение от «масонской власти», другие — сильную президентскую власть, которая больше соответствовала их идеологии, нежели парламентаризм. Об этом достаточно подробно говорил на страницах газет Дим Димыч Васильев, основатель «Памяти» и патриарх русских ультраправых, одобривший и благословивший ельцинский переворот. В 1994-98 гг. усиливаются позиции Русского Национального Единства (РНЕ) — организации, сильно напоминающей германских «штурмовиков» 20-х гг. Но это именно отряды штурмовиков без политической партии и без массового движения, более того — без настоящего фюрера.

За мелкобуржуазными фашистскими движениями 20-х гг. в Европе стоял крупный финансово-промышленный капитал, напуганный ростом рабочих организаций и появлением антикапиталистических альтернатив. Чем более реальными были эти альтернативы, тем острее была потребность элит найти выход из кризиса фашистскими методами. Но и здесь нет ничего похожего на политику Жириновского. Русский финансовый капитал связан не с национальной промышленностью, а с торговыми спекуляциями. К промышленности финансисты относились в лучшем случае как к источнику средств.

Среди людей, избранных в Думу по списку ЛДПР, было немало средней руки предпринимателей и бандитов. Они дали Жириновскому деньги на проведение рекламной кампании. Но среди них не было никого хоть мало-мальски похожего на немецких промышленников, финансировавших Гитлера. Эти бизнесмены просто хотели попасть в парламент для решения собственных проблем или для того, чтобы получить депутатскую неприкосновенность. Сделка с Жириновским — деньги в обмен на будущие мандаты — позволила ЛДПР развернуть широкомасштабную кампанию в 1993 г., но не давала возможности создать сильную парламентскую фракцию. Среди политиков начались раздоры, а бизнесмены просто занялись своими делами.

Для всех деятелей ельцинской России существовал один общий рецепт успеха: манипулирование народным недовольством, использование «демократических методов» (выборов, референдумов, выступлений в печати) в сочетании с политической интригой в верхах. В этом смысле Жириновский мало отличался от Ельцина, Гайдара, Зюганова и даже таких «умеренных прагматиков», как Шахрая и Вольского.

«Сильная власть» и «народный вождь», воплощающий национальную идею — это лишь внешние атрибуты фашизма. Легко заметить, что все эти атрибуты были налицо в ельцинском движении. Однако Ельцин настоящим фюрером тоже не стал. Не получилось это и у Юрия Лужкова, хотя его окружение старалось изо всех сил. Тем более не похож был на фюрера Владимир Вольфович. Идеологически Жириновский явно «не тянул» на фашиста. Во время предвыборной кампании он потратил немало времени, агитируя за права сексуальных и национальных меньшинств («гомосексуалистов и гагаузов»). Книга Жириновского «Последний бросок на юг» странным образом сочетает высокопарные рассуждения о величии всего русского с призывами к терпимости и плюрализму. На первой же странице автор заявляет: «главное, чтобы не было вражды, не было господства какой-то одной нации, не было дискриминации»; «нежелательно привязать всех людей к одной партии, к одной идее, к одной концепции».

«Меньше героизма!» — обращается Жириновский к своим читателям. «Если мы все будем жертвовать собой, то кто же тогда будет жить в нашей стране?». Это уже звучит почти как брехтовское «несчастна страна, которая нуждается в героях». Однако, выступив против фанатизма и экстремизма, Жириновский тут же призывает русских людей совершить «последний бросок на юг», выйти к Индийскому океану, обещает, что в обществе будет доминировать православие16).

Концы с концами у Жириновского не сходятся, но большой беды тут нет. Фашизм, сталинизм, маоизм — это сравнительно целостные и последовательные идеологии. Тоталитаризм нуждается в последовательности. Даже в демагогии тоталитарному режиму нужна определенная логика. Другое дело, что внешне логичные конструкции тоталитарной пропаганды противоречат многосторонности и разнообразию самой жизни, сводя ее к обезличенным, а потому и ложным формулам. Демагогия Жириновского совершенно иного рода. Это демократическая демагогия, хорошо известная еще в древних Афинах. Предшественниками Жириновского можно считать популистских политиков типа Росса Перо в Соединенных Штатах, Тыминьского в Польше и, разумеется, Бориса Ельцина в России.

Манипулируя общественным недовольством и одновременно избегая конфронтации с власть имущими, Жириновский сумел добиться в декабре 1993 г. сенсационного успеха. Правда, в этом ему помогли другие оппозиционные силы. Коммунисты вели кампанию вяло, колеблясь между попытками набрать очки на патриотических лозунгах и стремлением доказать свою респектабельность. Социальные проблемы почти полностью исчезли из их пропаганды. Добившись определенного успеха, компартия упустила шанс стать ведущей оппозиционной силой. Правоцентристская «Партия Российского Единства и Согласия» вообще не могла вразумительно объяснить, за что и против чего она выступает. Центристский «Гражданский Союз» провалился.

Голоса протеста почти полностью отошли к Жириновскому, хотя его партия не имела структур на местах, не предложила четкой альтернативы. Зато избирательная кампания «либеральных демократов» привлекла разочарованных и запутавшихся поклонников Ельцина.

Жириновский больше всего похож на лидеров «демократов», какими они были, когда шли к власти. В этом смысле любопытно сравнить его книгу «Последний бросок на юг» с автобиографией Ельцина «Исповедь на заданную тему». Разумеется, книга Жириновского поживее. В ней много говорится про интимную жизнь автора, тем более, что предполагаемый спаситель России на первой же странице вполне по Фрейду связывает становление своих взглядов с сексуальной неудовлетворенностью в юности.

Ельцин — в гораздо большей степени пуританин, он человек иного поколения. И текст в целом куда более казенный; в конце концов у Ельцина даже и не скрывается, что книга составлена специально приглашенным журналистом. А Жириновский, похоже, писал сам.

И все же очень многое схоже. Оба пытаются вызвать симпатию читателя рассказами о своем нелегком детстве, оба сводят свою политическую биографию к истории личной карьеры, совершенно не пытаясь осмыслить свою действительную роль в истории, механизмы своего успеха. Оба посвятили книгу самовосхвалению. И оба уверены, что главное — заставить публику любить себя. Идеи, принципы, социальные интересы — все это воспринимается исключительно через призму собственной личности.

Именно такие черты делают человека действительно удачливым демагогом. Но блестящий демагог — не всегда сильный политик. Ведь как бы мы ни изощрялись в обмане ближнего, всегда найдется кто-то, кто умеет морочить голову публике еще лучше. С одной стороны, демагоги учатся друг у друга, набираются опыта и каждый новый этап политической жизни порождает новый, более изощренный и развязный «демократический» тип. А с другой стороны, публика тоже становится более изощренной и требовательной, она не хочет, чтобы ей морочили голову по-старинке, ей нужны новые идеи и неожиданные образы.

Автобиография Жириновского — трогательная история мальчика, которого все обижали, провинциала, отторгаемого самоуверенной столицей. «Так что у меня с детства было ущемление во всем, и социальная вражда, и вражда между родственниками. Я рос в такой обстановке, где не было никакой теплоты, ни с чьей стороны — ни со стороны родственников, ни со стороны друзей и родителей. Я был каким-то лишним всегда, мешал всем, был объектом критики. Меня почти не хвалили, чаще “склоняли” в отрицательном смысле»17). Дальше — в том же духе: и девушки его не любили, и друзей не было, и декан в институте ругал, и с квартирой были проблемы, и работу предлагали не очень подходящую. А еще он всегда страдал от плохого питания, плохого отдыха, переездов и беспартийности.

И все же на жертву системы он совершенно не похож. Беспартийность не помешала ему ни на одном этапе карьеры. Несчастный, всеми обижаемый провинциал как-то поступает в элитный Институт восточных языков, а после службы офицером на Кавказе получает возможность работать за границей. Потом — работа референтом в Советском Комитете Защиты Мира, поездки во Францию, Швейцарию, Бельгию (здесь Жириновский впервые признает, что ему повезло: ведь могла быть вакансия референта по Африке, а общаться с черными явно не хотелось).

Читая автобиографию Жириновского, невольно вспоминаешь десятки других провинциальных молодых людей, которые явились «завоевывать столицу». Русскую культуру и науку, как правило, двигали вперед провинциалы. Но эти не жаловались на судьбу, а наоборот, считали себя счастливыми просто потому, что у них появилась возможность заниматься любимым делом. У них всегда было много друзей, и они редко думали о том, кто кого обошел на пути успеха. И в то же время из числа провинциалов пополнялась когорта молодых карьеристов, которые постоянно жаловались на несправедливость, добивались сочувствия окружающих, требовали к себе внимания, а тем временем деловито теснили своих сверстников, занимая все новые должности.

По советским меркам тех лет у Жириновского на редкость успешная карьера. Но все равно наш герой постоянно недоволен. Кооперативная трехкомнатная квартира — слишком дорогая. Служба в армии — не в России (а где еще мог служить специалист с турецким языком?). «Плохой отдых» сводится к постоянным поездкам на черноморские курорты, о которых он то и дело упоминает.

Видимо, именно неудовлетворенность условиями отдыха сыграла важную роль в формировании социально-политической концепции и геополитической стратегии Жириновского: «Последний бросок на юг. Как я мечтаю, чтобы русские солдаты омыли свои сапоги теплой водой Индийского океана и навсегда перешли на летнюю форму одежды. Легкие ботинки, легкие брюки, гимнастерки с короткими рукавами, без галстука, с открытым воротом, легкие пилотки. И маленький современный русский автомат, выпускаемый Ижевским заводом. Эти автоматы намного лучше, чем “Узи”. Чтобы любой взвод русских солдат мог навести порядок на любом пространстве. А еще лучше, чтобы не было в этом необходимости. Надо навсегда успокоить этот регион. Чтобы на берегах Индийского океана и Средиземного моря были базы отдыха, лагеря для молодежи, санатории, профилактории. Огромные пространства можно освоить для отдыха. Весь юг мог бы стать сплошной зоной санаториев, домов отдыха для промышленного севера и для людей всех национальностей. Всех»18).

Предел геополитических амбиций советского провинциала — в том, чтобы все побережье южных морей превратить в некое подобие крымских профсоюзных курортов 50-х гг. Эта тема постоянно возвращается в книге Жириновского, как бы преследуя автора. Еще он обещает построить, наконец, по всей России дороги. «Хорошие бетонные дороги, с мощной разделительной полосой и через три километра на пути — телефон. И станции техпомощи, и везде бензозаправки, и все освещено, и везде указатели, развилки, виадуки. В космосе мы это уже сделали»19).

Подобные благие пожелания идут вперемешку с бранью в адрес «южан» — алжирцев, кавказцев, турок, азербайджанцев, которые «как мухоморы, как тараканы» лезут в Европу, наводнили Россию, испортили жизнь в Париже. И в Южной Африке обязательно Россия должна помочь созданию «белой республики». Короче, густой поток расистской демагогии, замешанной на бытовых предрассудках русского (и европейского) мещанина. Все то же самое, что вы найдете на страницах русских эмигрантских газет на Западе, в публикациях «либеральной» российской прессы 90-х гг., которая каждый день стращает читателя «черной угрозой» и призывает спасать европейскую цивилизацию от исламского нашествия.

Скандальный расизм русской прессы знаменит во всем мире. «Общая газета» называла активистов Африканского Национального Конгресса в Южной Африке «черными племенными террористами»20), «Собеседник» публиковал на первой полосе расистскую карикатуру, направленную против кавказцев, и даже «Независимая газета» дважды публиковала статьи, где авторы сетовали, что расовая терпимость губит Америку. От этой теории очень легко было перейти к практике, когда мэр столицы Юрий Лужков принялся выселять из города кавказцев, а русская мафия терроризировала своих чеченских конкурентов, взывая к «патриотизму».

Все это характерные черты «новой демократии», как ее трактовали господствующие в стране группировки. Жириновский лишь выразил эти настроения.

В соревновании демагогов Жириновский обошел Ельцина, тем более, что на выборах в декабре 1993 г. ему противостоял не сам «народный президент», а лишь его любимчики из «Выбора России». Эти люди, сделавшие карьеру в коридорах власти, так и не научились убедительно врать на митингах.

Лозунги Жириновского оказались хорошо знакомы публике по ельцинским выступлениям — антикоммунизм, сильная исполнительная власть, президентская республика, возрождение русской государственности, нападки на соседей (бывшие «братские республики») и инородцев, рассказы о будущем процветании. Он раздавал налево и направо безответственные обещания (в том числе те, что уже дали, но не выполнили Ельцин, Гайдар и К°). Не случайно он использовал ту же либерально-демократическую символику. Избиратели Жириновского и «Выбора России» в 1993 г. оказались примерно одни и те же. В Жириновском они увидели «Ельцина сегодня». Правитель России и его друзья с изумлением обнаружили, что они уже не располагают монополией на популистскую демагогию. То же оружие, что они использовали против Горбачева и коммунистов, теперь было успешно обращено против них.

Спохватившись, идеологи режима начали пугать людей «фашистской опасностью». Политологи стали выступать с многословными публикациями о «русском фашизме». Но было уже поздно: демагогия начала 90-х гг. обернулась против тех, кто первыми начал проповедь сильной власти, национального государства и расовой нетерпимости. Как писал один из читателей в «Общую газету», слово «фашист» звучит теперь для него не как обида, а «как храбрый русский человек и патриот». И добавлял: «знаешь, как другое слово хунта у нас ругалось, а теперь говорят опыт Чили, мудрость Пиночета». Если Жириновский «фашист», продолжал автор письма, «считайте меня фашистом» и «я буду голосовать за тех кто защитит русских, кто воровство и бандитство прекратит, я хочу, чтобы по улицам ходили патрули с собаками, а не пьяные бандиты, я хочу, чтобы на улицах вешали бандитов»21).

Пропагандистская машина российского государства обрушила на голову отечественного обывателя, который вообще никогда не знал правды, потоки новой лжи, сумела внушить ему, что нет ничего хуже коммунизма, но так и не смогла убедить его, будто от победы над коммунистами жизнь стала лучше. Вот и приходится искать новых виновников. Ими могут стать «черные», иностранцы, масоны, евреи, американцы, сами «демократы». От сознания окончательно запутавшегося и обозлившегося обывателя пока остается скрыто самое главное: что его беды не следствие чьих-то происков, а закономерный результат сложившейся системы. Пока обыватель ищет злодеев, системе не грозит ни революция, ни реформа. Но сами идеологи и политики, ставшие «отработанным материалом», могут быть принесены в жертву.

Призывы Жириновского «навести порядок» в мировом масштабе отражали не только потребность русского обывателя в безопасности и стабильности. Мировой хаос, нарастающий по мере того, как Соединенные Штаты и их союзники доказывают свою неспособность справиться с ролью «новых хозяев» планеты, говорит сам за себя. Вот почему призывы Жириновского перекликаются с заявлениями западных политиков. И в Соединенных Штатах, и в Западной Европе, и в бывших странах советского блока набрали силу новые правые движения. И хотя подобные силы, например во Франции и Италии, оказались куда влиятельнее, нежели ЛДПР Жириновского, никто в этих странах не бил тревогу, ибо стратегическим интересам Запада не угрожали ни Национальный Фронт Жана-Мари Ле Пена, ни итальянская Лига Севера (Lega Nord).

Аморфные и паразитирующие на структурах буржуазного парламентаризма, эти движения пока не могут, в отличие от настоящего фашизма, реально претендовать на власть. Но они опасны. Не только потому, что их рост показывает, что кризис «нового мирового порядка» подрывает демократию, но и потому, что пока их демагогия «работает», миллионы людей воюют с призраками, верят в безумные рецепты спасения и они обречены оставаться заложниками тех самых порядков, которые сами искренне ненавидят.

Думская практика партии Жириновского заслуживает особого разговора. Вокруг фракции ЛДПР постоянно разражались скандалы совершенно неполитического свойства. Драки в зале заседаний, помощники депутатов (а порой и сами депутаты), разъезжающие на джипах и попадающие в перестрелки между бандами. Но все это было далеко не главным. На протяжении всего существования первой (1993-95) и второй (1995-99) ельцинской Думы именно фракция Жириновского была политическим резервом правительства. Всякий раз, когда голоса были нужны для вынесения вотума доверия кабинету, принятия бюджета или особенно важного закона, «твердые оппозиционеры» от ЛДПР дружно поддерживали правительство. О том, сколько и кто за это платил, журналисты могли только догадываться. В Думе парламентская коррупция стала нормой, а фракция Жириновского — своего рода эталоном.

Если в первой Думе фракция ЛДПР господствовала, то во второй она уже существенно уступала коммунистам и находилась примерно в равном положении с либеральным «Яблоком». Однако правила «депутатской этики», типичные для жириновцев, стали уже общими: им следовали и коммунисты, и либералы, и консерваторы. Депутаты «оппозиционных партий» не просто полюбили деньги, но и рвались в «антинародное правительство». Во второй Думе это стало просто болезнью. Все фракции поставляли своих министров, причем оппозиционные — особенно активно. Аман Тулеев и Юрий Маслюков пришли в правительство из компартии, Михаил Задорнов из «Яблока», Сергей Калашников из ЛДПР. Теоретически на думское большинство опиралось лишь правительство Евгения Примакова в 1998-99 гг. Между тем «министры-оппозиционеры» пошли во власть либо до того, как кабинет Примакова был сформирован, либо остались там после того, как Примаков был отставлен.

Как заметил Виктор Пелевин, «история парламентаризма в России увенчивается тем простым фактом, что слово “парламентаризм” может понадобиться разве что для рекламы сигарет “Парламент” — да и там, если честно, можно обойтись без всякого парламентаризма»22). Любовь к деньгам и власти объединяла депутатов разных фракций куда больше, нежели политические принципы. И это неудивительно. Бессильная и бесправная Дума не была местом, позволявшим решить проблемы страны. Но она была идеальным местом, где депутаты могли решить личные проблемы. Каков парламент, таковы и депутаты.

В формировании политической культуры ельцинского парламентаризма именно Жириновский сыграл решающую роль. Самоуверенность, беспардонность, наглость и жадность, отсутствие стремления по-настоящему овладеть властью при постоянном желании пристроиться к ней поближе, тщеславие, совершенно лишенное честолюбия — вот идеальные черты парламентария ельцинской эпохи. Такой «парламентаризм» вполне подходил для режима, расстрелявшего парламент, единственный раз в истории страны попытавшийся стать полноценной законодательной властью.

Взлет «либерального демократа» Жириновского доказывал, что альтернатива Ельцину есть. Те, кто сеяли ветер, пожинали бурю. Предложив «демократически одобрить диктаторскую конституцию», они получили «демократию» не только без демократов, но и без законов, институтов и гарантий. Единственной гарантией был и оставался Ельцин. Не «гарантом стабильности», а гарантией неприкосновенности банковских счетов и награбленной собственности. И не удивительно, что, по словам автора письма в «Общую газету», «народ голосовал за диктатора президента ведь все демократы кричали, что президент будет как царь. Вот мы все проголосовали за президентскую конституцию и за Жириновского, который его сменит, а за демократов голосовали барыги, спекулянты, продавцы и банкиры»23).

Разрушив основы права и подорвав всякое уважение к правде, российская элита должна была разбираться с последствиями собственных деяний. И веселый карьерист Жириновский на этом фоне оказывался лишь наименьшим злом, лишь напоминанием о реальной угрозе, знаком беды, симптомом болезни. Болезни, имя которой — «капитализм по-русски».

Скорее всего, саратовский губернатор Дмитрий Аяцков заслужил широкую популярность в стране своими странными высказываниями. Каждое его появление на телеэкране вызывает повышенный интерес: что он скажет на этот раз? И в самом деле, без работы он журналистов не оставляет. То сравнит Черномырдина с «бубновым тузом» (каторжным?), которого Ельцин достал «из кармана» (шулер, значит). То, возвращаясь со встречи с Клинтоном, назовет американского президента крутым мужиком и добавит, что завидует Монике Левински (в сексуальном плане?). Или расскажет на всю страну про аквариум с пираньями, куда он якобы заставляет провинившихся чиновников совать руки и другие части тела. Во время августовского долларового кризиса он грозил ввести в Саратове собственные денежные знаки и обозвать их по старой традиции «керенками», благо глава Временного правительства баллотировался в Думу от этой губернии. А уж развернутая Аяцковым дискуссия о том, что открытие публичных домов поможет поднять экономику депрессивных райцентров, никак не могла оставить журналистов равнодушными.

Между тем в столичных газетах Дмитрий Аяцков регулярно публикует пространные статьи, создающие совершенно иной образ. Перед нами рассудительный политик-государственник, несколько многословный, в меру консервативный, очень солидный, чуждый всякой экстравагантности. Сопоставление двух Аяцковых — того, что мы видим по телевизору, и того, что предстает перед нами на страницах газет, само по себе может вызвать недоумение: который из них настоящий? Легко предположить, что статьи губернатора готовят профессионалы, и в них отражается не столько его, сколько их стиль. Но ведь профессионалов этих губернатор наверняка подбирает сам, а их работа ему очевидно нравится.

Чем больше узнаешь про этого человека, тем менее логичная получается картина. Руководить Саратовской областью назначил его Ельцин. Аяцков решительно поддерживал президента на летних выборах 1996 г., да и сам получил его поддержку в сентябре того же года на выборах губернатора. Мало кто из руководителей регионов удостоился такой мощной поддержки московского начальства. Как-то само собой получилось, что Саратов стал чуть ли не единственным регионом России, где «партия власти» на тот момент смогла консолидироваться.

Президентская администрация выражала солидарность, и начальник управления по работе с территориями Сергей Самойлов специально приезжал в Саратов посмотреть, все ли в порядке с выборами. Юрий Лужков тоже приехал и тоже всячески демонстрировал симпатию. Сразу за ним явился Виктор Черномырдин — тоже хотел помочь. В день выборов, 1 сентября, в Саратове сидел заместитель главы администрации президента Александр Казаков, а на церемонию инаугурации победившего губернатора прибыл сам Анатолий Чубайс, в то время глава президентской администрации. Все эти люди друг друга не особенно жалуют. Если у них и есть что-то общее, так это, видимо, любовь к Аяцкову.

Помню, как той осенью аналитики из «партии власти» на очередной политологической тусовке расхваливали Аяцкова совершенно в стиле «пикейных жилетов»: «О, Аяцков — это сила! О, это такой губернатор! О!» Ничего более определенного выудить из них мне тогда не удалось. Зато бросалось в глаза, что поддержка Аяцковым президента России в Саратовской области не слишком помогла Ельцину — здесь его результаты оказались довольно посредственными. А сам Аяцков постоянно публикует свои пространные рассуждения в оппозиционной прессе — тут и газета «Правда», и журнал «Обозреватель», публикуемый близким к КПРФ движением «Духовное наследие». Геннадий Зюганов о саратовском губернаторе говорит только хорошее, хвалит его за «серьезную работу по экономическому развитию региона», а его программу называет «не только разумной, но и выигрышной».

Правда, у коммунистов был в Саратове свой кандидат — Анатолий Гордеев. Но вот какой парадокс: в сельских районах области 16 из 38 организаций КПРФ работали не на своего кандидата, а на губернатора! И вообще список его сторонников получился какой-то странный. «Наш дом — Россия» к работе по выборам не привлекался (якобы потому, что за несколько месяцев до того провалил избирательную кампанию Ельцина в Саратове). Зато среди организаций, активно поддерживавших Аяцкова, соседствовали Общероссийский координационный совет (ОКС) демократов, аграрии, товаропроизводители, местные профсоюзы, Совет ветеранов и т. д.

Что это — саратовская политическая аномалия? Всеобщая непоследовательность? Торжество прагматизма?

Сам Аяцков тоже не раз мог показаться непоследовательным. Например, про Владимира Шумейко, тогда еще спикера Совета Федерации, в феврале 1995 г. он говорил корреспонденту «Правды»: «Спрашивается, кому нужен такой спикер, который знает только две дороги — то в Кремль, то за границу?»24). Но прошло всего несколько месяцев, и Шумейко предложил Аяцкову поучаствовать в движении «Реформы — новый курс». И саратовский политик не только согласился, но и принял в создании движения самое активное участие, вошел в Совет и Исполком РНК, возглавил его местное отделение. Но это — только до губернаторских выборов. После них про работу Аяцкова с движением Шумейко больше никто не слышал.

Впрочем, является ли саратовский губернатор исключением? Может быть, перед нами как раз достаточно типичный региональный политик? А то, что кажется странным московским журналистам и политологам, на самом деле — нормальная ситуация в доброй половине российских регионов?

Как и многие нынешние общественные деятели, Аяцков пришел в политику из советской хозяйственной бюрократии. Весь его трудовой путь связан с сельским хозяйством. Начинал он механизатором-электриком колхоза им. Калинина все в той же Саратовской области, после армии закончил саратовский сельскохозяйственный институт, работал в нескольких колхозах и совхозах — всюду главным агрономом и всегда в родной области. Последняя хозяйственная должность — заместитель директора производственного объединения «Саратовптицепром». Директором этого же объединения являлся Юрий Китов. 6 июня 1992 г. Ельцин назначил Китова главой администрации Саратова. Вслед за ним во власть пришел и агроном Аяцков. С июня 1992 по апрель 1996 г. он был первым заместителем городского головы.

Довольно скоро Китову пришлось пожалеть о том, что он привел в политику своего подчиненного. В декабре 1993 г. Аяцкову предлагали баллотироваться в Госдуму, но он предпочел Совет Федерации, куда уже нацелился Китов. Набрав 29,6% голосов, наш герой опередил своего шефа и стал депутатом. Победу себе Аяцков гарантировал прежде всего за счет голосов села. Быть может, здесь он все еще оставался «своим парнем», но более вероятно то, что Аяцкову помогла открытая поддержка тогдашнего губернатора области Юрия Белых, который с Китовым не ладил. После провала на выборах Китов был снят со своего поста указом президента. Спустя 16 дней он покончил с собой. Теперь, когда должность мэра была свободна, наш герой вполне мог рассчитывать на то, чтобы стать единоличным хозяином города. Однако Белых слова не сдержал и Аяцкова не назначил. С этого момента бывшие партнеры стали врагами.

В любом случае после избрания в Совет Федерации нашему герою дальнейшая карьера была гарантирована. В Москве энергичный провинциальный чиновник немедленно обрастает новыми связями, попадает на глаза влиятельных людей. Недавняя цель — стать главой областного города — уже начала казаться мелкой. Перед Аяцковым открылись новые горизонты. Коль скоро союз с Юрием Белых распался, почему бы самому не попытаться стать губернатором?

Исход этой борьбы был легко предсказуем. У Белых не было такого напора, как у Аяцкова, который готов был использовать для достижения своей цели практически любые доступные средства. По мнению аналитиков, Белых на такое способен не был «в силу психологических ограничений». Региональные средства массовой информации, располагавшиеся в Саратове, находились под явным влиянием мэрии. Теперь они превратились в мощный рупор пропагандистской кампании Аяцкова. Любое его выступление в Совете Федерации подробно освещалось. Он выступал и как хозяйственник, привлекающий в область капиталовложения, и как эффективный и смелый депутат, публичный политик, и как идеолог. Именно тогда и сложился «литературный образ» Аяцкова — немного консервативного демократа-государственника, трезво относящегося к московским лидерам, но твердо стоящего за правильно понимаемые реформы. Другим, напротив, импонировал телевизионный персонаж — свой парень, крутой мужик, простой русский человек. У каждого жанра свои законы, и эти законы были быстро и эффективно усвоены Аяцковым (или его командой).

Поскольку в Саратове, как и во многих других регионах, областная Дума не особенно жаловала назначенного из Москвы губернатора, Аяцков нашел в ее лице политического союзника. Вместе с большинством областных депутатов он осуждал губернатора за отсутствие демократизма, за нежелание провести выборы в местное самоуправление. А в качестве депутата Совета Федерации посещал Северный Кавказ, резко критиковал кремлевских «дилетантов», в первую очередь, конечно, Сергея Шахрая). Все это людям нравилось.

По ходу дела Аяцкову пришлось столкнуться еще с одним противником. Им оказался Анатолий Зотов — другой заместитель городского головы. В декабре 1993 г. Аяцков обвинил его в злоупотреблении служебным положением и фактически отстранил его от занимаемой должности. Зотов издал аналогичное постановление в отношении Аяцкова, после чего оба чиновника попытались опечатать друг другу кабинеты. И на сей раз победа осталась за Аяцковым. В марте Зотов был арестован по обвинению во взятках и хищениях. И тут наш великодушный герой пожалел поверженного врага. Он направил в суд ходатайство с просьбой об освобождении заключенного из-под стражи — под свою личную ответственность.

15 апреля 1996 г. мечта нашего героя воплотилась в жизнь: указом Ельцина он был назначен на пост губернатора. Близились президентские выборы и главе государства в Саратове был нужен надежный человек, который сможет идти к намеченной цели, не особенно церемонясь с противниками. В свою очередь Аяцков пообещал президенту «вырвать Саратовскую область из красного пояса».

Итоги голосования за Ельцина по области, как уже говорилось, были не особенно впечатляющими, но это не испортило отношений Аяцкова с московскими элитами. Ведь Ельцин так или иначе победил в масштабах страны, а разбираться с частностями было некогда. Для того чтобы отношения с Ельциным оставались теплыми, в Саратовской области для президента была построена роскошная летняя резиденция на берегу Волги. Посетил ее Ельцин всего один раз, но слухи о предстоящей поездке президента на Волгу распространяются в средствах массовой информации ежегодно.

На самом деле летом 1996 г. Аяцкову, по большому счету, было вообще не до президентских выборов: надо было подготовить и провести выборы губернатора и стать из московского назначенца демократически избранным региональным лидером.

Тут наш герой разворачивает бурную деятельность. Его избирательная кампания фактически начинается с первого же дня пребывания на посту губернатора. По мнению аналитиков, это был «откровенно спринтерский забег». Каждый день губернатор что-то обещал, за что-то брался. В область потекли капиталовложения. В поддержку местного лидера было собрано 200 тыс. подписей вместо положенных 42 тыс. Жители области должны были понять, что не столько они выбирают губернатора, сколько великий человек осчастливил их своим присутствием. «Область достойна сильного губернатора!» — кричали плакаты Аяцкова. Оставалось только, чтобы, говоря словами Брехта, народ оправдал доверие правительства.

Саратовцам было обещано, что реформы будут «скорректированы», а их город, где до сих пор плохо с телефонной связью, будет превращен в «технополис». Были приняты программы «Саратовский троллейбус», «Саратовский автобус», «Саратовский автомобиль», призванные оживить простаивающие заводы военно-промышленного комплекса и включить их в единую технологическую цепочку — в рамках области. Всем местным политическим силам было предложено подписать договор об общественном согласии, что и было сделано всеми, кроме коммунистов. Вскоре после этого в области были смещены и заменены назначенцами Аяцкова более 60% глав районных и городских администраций.

Саратову было обещано, что он станет «лучшим регионом России», а его жителям будут завидовать, «как завидуют сегодня москвичам». Губернатор обещал построить сразу два международных аэропорта, поднять предприятия агрокомплекса. Была провозглашена стратегическая задача: в среднесрочной перспективе сделать Саратов официальной столицей Поволжья, а в долгосрочной — переместить сюда столицу России.

На всякий случай Анатолию Гордееву, главному сопернику действующего губернатора, было предложено снять свою кандидатуру. В качестве отступного, по сведениям местных журналистов, предлагалось место заместителя главы администрации по промышленности. Верный партийному долгу, коммунист Гордеев отказался, но Аяцкова, похоже, это не особенно расстроило. Перевес сил был явно на его стороне.

«Штурм и натиск, которые демонстрировал Аяцков с момента назначения, ни один нормальный человек не способен выдержать сколько-нибудь долгое время», — отмечал аналитик Дамир Фаритов25). Однако награда была достойна усилий. 81,35% избирателей поддержали Аяцкова. Его соперник Анатолий Гордеев набрал всего 16,29%. А один из соискателей губернаторского кресла вообще умер во время предвыборной гонки.

Сразу по окончании выборов Аяцков собрал пресс-конференцию и заявил, что «объявляет амнистию своим политическим противникам и приглашает их за стол переговоров». Как мы уже видели, саратовский губернатор умеет прощать поверженных врагов.

После выборов, по словам Фаритова, «Аяцков превратился в персонифицированный центр местной политической жизни, подчинив себе единственный имеющийся в области орган законодательной власти, поставив под контроль СМИ, дезорганизовав или расколов потенциальную оппозицию. Последней, впрочем, довольно слабо противостоящей ему силой остались коммунисты. Поражение Гордеева на выборах губернатора окончательно деморализует их»26).

«Партия власти» торжествовала победу, но и думская оппозиция не особенно печалилась. Ведь при соблюдении правил с саратовским губернатором всегда можно найти общий язык — главное не посягать на его власть. Часть московской прессы и независимые аналитики исходили желчью. По их мнению, Аяцков многие свои представления вобрал из криминально-предпринимательской среды, в которой немало времени вращался; его называли человеком, который все готов решить с помощью денег или силового воздействия. Движение «Яблоко» напоминало, что Аяцков «не зарекомендовал себя как чистоплотный политик». В «Независимой газете» писали про торжество союза региональной посткоммунистической элиты с местными финансовыми структурами. Но среди «серьезных политиков» Аяцков был принят и стал одним из равных. В новом составе Совета Федерации он оказался влиятельным и авторитетным деятелем. Губернаторы уважают и ценят Аяцкова по очень простой причине: он мало отличается от них. У каждого был свой путь к власти, но немного среди них таких, кто может похвастаться полной независимостью от местных «номенклатурных кругов» или «финансовых элит». Вот почему имя Аяцкова уже всплывало в связи с возможным назначением премьер-министра, а некоторые даже прочат ему президентское кресло.

Последнее, впрочем, несколько преждевременно. Сильный региональный лидер редко становится у нас общенациональной фигурой. Коллеги-губернаторы не слишком радуются, когда кто-то из них поднимается над общим уровнем.

А особых загадок в Аяцкове нет. По крайней мере их не больше, чем в самой сегодняшней России. Конечно, он демократ, но только в специфическом русском смысле, когда под аплодисменты либеральной общественности можно разгонять парламент, издавать бездарные указы и затыкать рот недовольным. Целая плеяда правителей-демократов в центре и на местах усвоила простое правило «политической свободы по-русски»: «вы, подданные, можете ругать власть, можете называть себя хоть либералами, хоть коммунистами, но все решения принимать будем мы». И не дай Бог оказаться у таких людей поперек дороги.

Аяцков демократ просто потому, что в ельцинской России чиновникам, составляющим «партию власти», положено быть «демократами» и «реформаторами» как бы по должности. Это не обижает и оппозицию, ведь политическая конъюнктура переменчива. Если надо быть «своим парнем», он им будет. Если надо будет стать интеллектуалом, не сомневайтесь, Аяцков им завтра же сделается. Саратовский губернатор показал себя надежным партнером для центра. Может, и не выполнит того, что от него ждут, но мешать Москве точно не будет. На протяжении своей политической карьеры Аяцков не раз вступал в конфликт с вышестоящим чиновником. Но при этом непременно заручался поддержкой другого начальника, стоящего еще выше: губернатора против мэра, президента против губернатора.

Такие люди нужны власти. Любой власти.

Глава 6. Народ

Говорят, что каждый народ получает такое правительство, какого заслуживает. Идеологи новой российской власти постоянно жаловались, что им не повезло с народом. Вот если бы у нас люди были такие как, например, в Западной Европе, если бы не эти отвратительные «совки», населяющие шестую часть земного шара, тогда бы дело пошло на лад. Между тем жаловались они зря. Ведь именно неспособность людей к самоорганизации, неразвитость классового и даже корпоративного сознания позволяли режиму еще кое-как выживать. Пользуясь выражением Сталина, «любой другой народ прогнал бы такое правительство». Но в постсоветской России на первом плане были не организованные народные силы, не рабочий класс или крестьянство. Столкнувшись с рынком, люди не способны были сразу осознать свои интересы и объединиться.

Сознание постсоветского общества безусловно является переходным. Но именно эта «переходность» и определила характер происходивших конфликтов, странную и неадекватную реакцию большинства людей на происходящие события, нашу беспомощность и наши неприятности.

Человек, выходящий на улицу с портретом вождя, отобравшего у него последнюю копейку, восторженно приветствующий ту самую власть, которая отнимает будущее у его детей, может казаться смешным. На самом деле он социально опасен. К нему надо относиться серьезно. И его надо понять.

Референдум о доверии президенту и его политике, проведенный в апреле 1993 г., оказался грандиозным исследованием общественного мнения. Он показал, что вопреки ходячим стереотипам Ельцина по-настоящему поддерживали только его жертвы. «Народный президент» добился успеха среди безработных, неквалифицированных и низкооплачиваемых рабочих. Женщины, как выяснилось, его очень любят, особенно если они бедные. В депрессивных районах, разоренных ельцинской политикой — успех потрясающий. Более благополучные регионы Поволжья, сравнительно обеспеченные социальные и профессиональные группы отнеслись к власти куда более скептически — среди них было куда больше не голосовавших или сказавших власти «нет».

Люди, сделавшие миллионы на приватизации, по своей природе далеко не борцы. Не секрет, что половина из них в любой момент была готова уехать на Запад вслед за своими капиталами, а остальные пойти на компромисс с любой властью. На баррикады такие люди не идут. Другое дело — верные президенту полуголодные пенсионеры и разоренные им домохозяйки. Эти не бросят в беде любимого вождя. И здесь нет ничего специфически русского.

В Бразилии жители трущоб голосовали за миллионера Коллора, а квалифицированные рабочие и благополучная городская интеллигенция поддержали социалиста Лулу. Когда же Коллор проворовался, студенты из обеспеченных семей митинговали на улицах под красными флагами, требуя импичмента, а в трущобах недоумевали. Это нормально — самые бедные не обязательно самые радикальные. И уж во всяком случае эти люди далеко не всегда способны постоять за свои права.

С самого начала крайне узкую социальную базу неолиберальных реформ в России компенсировала поддержка толпы. Сознание «человека толпы», стоящего на стороне «всенародно избранного президента», не имеет ничего общего с «психологией рынка». Наоборот, ельцинская толпа совершенно не рыночная и никаких перспектив у нее в условиях свободного рынка нет. «Человек толпы» не задумывается о своих интересах, он следует за вождем, в которого верит и который (вопреки логике рынка) пообещал счастье и процветание для всех сразу. Если эти обещания не выполняются, неважно: у «человека толпы» короткая память, но сильная и преданная любовь.

«Человек толпы» не верит идеям и не интересуется программами. Он верит личностям и готов голосовать даже за президента, чью политику не одобряет. Противники Ельцина напоминали, что президент нарушил свои обещания, отказался от своей программы, забыл собственные лозунги. Но это не имеет никакого значения для «человека толпы». Он не вникал в смысл лозунгов даже тогда, когда верил им. Он и в новых лозунгах не очень разбирается, заучивает и повторяет их бессмысленно, как ритуальные формулы. Ему не важно, что говорится, ему важно, кто говорит.

Ельцин привлек широкие слои общества на свою сторону антигорбачевской и объективно антирыночной демагогией, выступая как «истинный коммунист» против испорченных привилегиями аппаратчиков. Потом он повернул людей в сторону капитализма. Не теряя поддержки толпы, он мог совершить и новые радикальные повороты. Правда, на сей раз такого не допускало его «реформаторское» окружение. Оно-то прекрасно понимало свои интересы! Контролируемый Ельцин для правых либералов действительно оказался незаменимой фигурой. Для тех, кто стремился продолжать «реформы» по Гайдару и МВФ, стало ясно: «Ельцину нет альтернативы». При другой (в десять раз более компетентной) фигуре удержать фанатов на своей стороне не удастся. Никто не собирался поддерживать реформы, если бы их возглавили Шахрай, Гайдар или Шумейко. Поддерживали Ельцина.

«Человек толпы» в принципе не воспринимает парламент. Дискуссии депутатов, соотношение сил между фракциями, тонкости законодательства — все это слишком сложно. Ему нужны герои и злодеи. Опальные герои легко могут стать злодеями, но фигура главного героя остается неизменной. Тухачевский из «красного генерала» за одну ночь превращается в «немецкого шпиона», Хасбулатов из соратника Ельцина в борьбе против коммунизма — в коммунистического агента. Так даже интереснее. Борьба должна быть постоянной. «Человек толпы» мало интересуется реформами, но его увлекает «борьба за реформы». Строительство коммунизма или переход к капитализму — не имеет значения. Главное знать, что мы идем к светлому будущему. Какое это будущее, как оно будет называться, разве это важно? Цель — ничто, движение — все.

Если бы реформы Ельцина шли гладко, он смог бы консолидировать свою социальную базу, но утратил бы преданную любовь толпы. «Человеку толпы» нужен кризис, нужны великие потрясения. Вождь должен снова и снова вести его на бой. Но вождь должен постоянно выигрывать. Или хотя бы создавать видимость победы.

Победа и поражение для «человека толпы» очень конкретны. Это не экономический успех, не рост производства, не повышение жизненного уровня, даже не присоединение новых территорий к державе, наведение в ней порядка. Важно столкновение героя и злодея. Лишь личная победа «главного героя» над очередным злодеем может быть настоящим торжеством.

Вчерашний второстепенный герой — лучший кандидат на роль завтрашнего злодея (особенно, если предыдущий злодей удален со сцены). Пока есть герой, будут и злодеи. «Человек толпы» и его вождь великолепно понимают друг друга. И вождь никогда не оставит своих поклонников без наркотика борьбы.

«Человек толпы» помнит политические события не более двух с половиной месяцев. Именно поэтому эффект референдумов в России оказывается столь краток. Через три месяца человек сам уже вряд ли способен сказать, как был сформулирован вопрос, за что он голосовал и почему. Потому-то для сохранения власти так важно контролировать средства пропаганды. Вот почему самая страшная бойня произошла в октябре у телецентра в Останкино.

Без телевидения власть не выиграла бы референдум. И не потому, что телепередачи кого-то убедили, а потому, что телепропаганда является для начальства единственным надежным средством общения с толпой. Если «человеку толпы» не рассказывать про новые победы начальника два-три месяца, он может просто забыть, о чем речь. «Человеку толпы» надо постоянно напоминать, кто начальник, а кто дурак.

Дискуссия в мире пропаганды недопустима, ибо дезориентирует «человека толпы». Можно ругать власть из-за угла, можно писать про директора матерные надписи в курилке, но начальник никогда не унижается до прямой и равноправной дискуссии с оппонентами. Если он сделал это хоть раз, любовь толпы потеряна для него навсегда.

На митингах 1989-90 гг. (сначала на Пушкинской площади, потом в Лужниках) всеми организаторами владел один и тот же страх: как бы кто-то не увел «нашу» толпу. «Народный Фронт» боялся «Демократического Союза», «Демократический Союз» — «Памяти», а «Память» — сталинистов. Толпа же металась от одних к другим — бестолково, но с возрастающим энтузиазмом. Точно так же ельцинисты всегда по-настоящему боялись, что «толпу уведут». Или она просто рассеется. И тогда власть вообще некому будет защищать. Там, где сходит на нет эффект толпы, торжествуют организованные социальные силы, а это — конец существующего режима. И начало демократии. К счастью для России и к несчастью для Ельцина даже после десятилетий тоталитарного воспитания «человек толпы» все же составлял в стране меньшинство. Поэтому, раскручивая маховик политического кризиса, власть не могла не подрывать саму себя.

Латиноамериканский поэт рассказывал, что путешествуя по Колумбии, он столкнулся с безграмотным крестьянином, который говорил с ним на языке Сервантеса и жил в какой-то совершенно особой, мифологической, гомеровской реальности — пещера в скале вполне могла оказаться убежищем дракона, местный водяной постоянно подрывал плотину, с лешим и лесными духами нужно было поддерживать сложные и опасные отношения. Увы, для того чтобы попасть в мир мифов, совершенно не обязательно пускаться в далекие путешествия или брать интервью у полинезийских туземцев. Вполне грамотные люди, регулярно слушающие радио, читающие газеты, не пропускающие ни одной политической программы по телевидению, тоже могут жить в мире мифов.

Эти мифы не столь романтичны, как крестьянские мифы древности. Это «опиум интеллектуалов». Мифологическая реальность порождена некритическим восприятием пропаганды. Раз погрузившись в нее, человек не так уж легко способен выбраться. Живя в мире мифов, человек способен по-своему «критически» воспринимать информацию, отсеивая все, что противоречит его видению мира, по-своему интерпретируя любые события. Все происходящее в мире лишь подтверждает правоту его взглядов. Коммунистическая идеология стала мифом для миллионов людей, и крушение этого мифа вызвало тяжелое интеллектуальное похмелье, зачастую вообще лишавшее людей способности думать. Ведь человек с мифологическим сознанием склонен размышлять о происходящем, давать оценки, делать прогнозы. Это интеллектуал и философ, в отличие от «человека толпы». Правда, результат его размышлений ровно такой же, как если бы он и не думал вовсе. «Человек толпы» и «человек мифа» действуют одинаково, хотя мотивы у них разные.

Когда господство коммунистического мифа сменилось в России соперничеством националистических и либеральных идей, каждая из них породила свою мифологию. Прежде всего надо помнить, что враги — повсюду. Русалки, лесные ведьмы, сионисты, коммунистические агенты, лешие и домовые подстерегают вас на каждом шагу. Это они наводят порчу на скот, подстрекают к забастовкам, саботируют реформы, разваливают страну, продают секреты иностранцам, устраивают наводнения и крадут луну с неба. Западники видели повсюду происки антисемитов и националистов. Националисты обнаруживали на каждом шагу проявления еврейского заговора. Когда националисты назвали свой еженедельник «День» (с 1993 г. «Завтра») газетой «духовной оппозиции», многие интеллектуалы возмущались. А ведь это было правильное название в том смысле, что авторы «Дня» жили и боролись не в реальном мире, а в мире духов. Впрочем, на другом конце политического спектра газета «Сегодня», ревностно отстаивавшая идеи вчерашнего дня, или гротескно провинциальная «Столица» тоже занимались духоборчеством и охотой на ведьм.

Сатанинские силы всегда активны и глобальны, их проявления повсеместны. А потому любому провалу, любой неприятности или ошибке всегда найдется простое и убедительное объяснение. Утонченный и детализированный анализ требуется для того, чтобы понять, какие именно злые силы и каким именно способом навредили в данном конкретном случае. Кто подготовил зловещий заговор с целью развала Советского Союза, через каких именно «агентов влияния» удалось масонам, империалистам и сионистам захватить контроль над Россией, кто саботирует экономические реформы, кто препятствует нам войти в мировую цивилизацию? Надо быть всегда начеку: силы зла постоянно готовят новую провокацию. Сирены воют на скалах, заманивая путешественников, сионисты планируют похищение очередного христианского младенца, русалки всегда подстерегают неосторожных купальщиков, а коммунисты постоянно готовят новый путч.

Демократ-западник искренне видел в собственной стране «империю зла» и оплот сатанинских сил, которому противостоит светлая сила на Капитолийском холме в Вашингтоне. Националист, напротив, точно знал, что на «святую Русь» ополчился весь мир, который только и мечтает о ее погибели. Мифы никогда не бывают плодом чистой фантазии. Сталинские репрессии, стремление правящих кругов Запада подчинить Россию — это реальность прошлого или настоящего. Но все происходило и происходит совершенно не так, как представляет себе «человек мифа». Потому даже тогда, когда он говорит о подлинных проблемах и конфликтах, он понимает их совершенно фантасмагорически.

В отличие от «человека толпы», который постоянно уверен в успехе, «человек мифа» глубоко несчастен: он сознает, насколько ужасны космические силы зла, чувствует свою беспомощность. Евреи, коммунисты и иностранные агенты — везде. Они проникают в любые организации, от них невозможно укрыться. Как монстры в фильмах ужасов, они неистребимы, и после любой победы над ними эти черные силы возникают в новом обличье. «Человек мифа» понимает мир лучше всех, а потому он не только склонен размышлять, но и постоянно готов делиться с окружающими своими знаниями. У него богатая духовная жизнь. В отличие от пропагандистов, которые сознательно и цинично морочат голову публике, он верит в то, что говорит, ужасается собственным открытиям.

Счастье для «человека мифа», если он оказался близок к средствам массовой информации. Тогда он всегда может обратиться к единомышленникам. Если предоставляется возможность, эти люди делятся своими сокровенными мыслями с читателями «Московских новостей» или «Дня». Когда же такой возможности нет, они постоянно общаются друг с другом, пугая собеседника страшными сказками и сами пугаясь. Как ни странно, у них никогда не иссякают темы для разговоров, хотя они повторяют одно и то же бессчетное число раз. И чем страшнее становится жизнь, тем богаче ее мифология.

Исследователей творчества Шекспира всегда волновало, почему принц Гамлет не убил короля в первом же действии? Скорее всего потому, что в таком случае драматург не смог бы написать «полнометражную» трагедию. Вот он и заставил своего героя целые пять актов мучиться сомнениями. Так или иначе, но Гамлет раздвоен — он колеблется между потребностью действовать и неуверенностью в своей правоте. Рассказа призрака о злодеянии короля ему явно недостаточно. Быть может, призрак выражает то, что происходит в подсознании героя, или наоборот — объективную реальность, те самые упрямые факты, которые мы далеко не всегда знаем и еще реже хотим знать.

Принцу нужны новые доказательства, новое обоснование, чтобы перерезать королю глотку. И все же Гамлет никогда бы не сделал этого, если бы сам король Клавдий, запутавшись в собственных интригах, не создал безвыходную ситуацию.

Изучая общественные настроения в ельцинской России, нельзя было не заметить, что практически каждый третий взрослый житель страны страдает комплексом Гамлета. Он недоволен, но бездействует. Он чувствует потребность в борьбе, но не видит в ней смысла. Он не ходит на митинги и даже не идет голосовать. Он не верит телепередачам, но не выключает телевизор. Его раздражает реклама, но он запоминает названия фирм. Он жалуется на дороговизну, но находит деньги, чтобы свести концы с концами. Русский Гамлет может быть младшим научным сотрудником, а может оказаться директором завода. Таких немало и среди депутатов, и среди рабочих. Если кто-то думает, будто комплекс Гамлета чужд профсоюзным лидерам, он жестоко ошибается.

Русский Гамлет в душе социалист, но боится в этом признаться даже самому себе, ибо средства массовой информации убедили его во вредоносности социалистических принципов. К своим социалистическим симпатиям он относится как к тайной и постыдной привычке, от которой нельзя избавиться. Он считает себя прагматиком, его равно пугают толпы, размахивающие триколорами или красными флагами, он много рассуждает о вреде экстремизма, но в глубине его души живет потребность в какой-то великой идее или хотя бы целостной непротиворечивой идеологии. Этого он тоже стесняется. Потребность защитить собственные интересы парализуется отсутствием четких принципов и последовательных взглядов. Без идей он не может действовать. А идей, которые бы вдохновили его на действия, у него нет. Именно эта раздвоенность парализует его.

Он сваливает свое бездействие на отсутствие вразумительной альтернативы, привлекательных лидеров, но политики, поверившие ему и стремящиеся завоевать его расположение центристским прагматизмом, не находят в его душе сочувствия. Они сами страдают комплексом Гамлета, а это совсем не то, что нужно, чтобы разрубить узел. Гамлет не может просто восстать против господствующего порядка, хотя прекрасно осознает, что этот порядок прогнил насквозь. Ему нужен толчок. И Гамлеты-политики менее всего способны дать толчок Гамлетам-гражданам. Если идеологическая конъюнктура переменится и в обществе распространятся какие-то новые идеи, которые будут благоприятствовать действию, колебаниям русского Гамлета придет конец. Но как может идеологическая конъюнктура измениться сама собой?

Нетрудно предсказать, что развязку, как и в шекспировской пьесе, приблизит сам «король Клавдий». То есть сама власть. Именно Клавдий ставит Гамлета в невыносимые условия и тем самым заставляет преодолеть паралич собственной воли. Ведь для власть имущих ситуация тоже по-своему невыносима. Невозможно же постоянно находиться на грани краха! Сколько времени могут верхи жить на дымящемся социальном вулкане? Для активиста оппозиции молчание русского Гамлета — знак пассивности массы. Для власть имущих то же молчание — знак скрытой угрозы. Им хочется что-то сделать, чтобы переломить ситуацию, чтобы уж раз и навсегда избавиться от опасности.

Если народ страдал комплексом Гамлета, то власть оказалась поражена комплексом Клавдия. Политические инициативы Ельцина и его окружения были вполне в духе придворных интриг Эльсинора. То президент пытался ввести особый порядок управления страной, то обещал разогнать парламент и называл точные сроки, когда он собирается нарушить Конституцию, то правительство отказывалось от Генерального и отраслевых тарифных соглашений с профсоюзами, то устраивало нелепый и неподготовленный обмен денежных знаков. Просто надо было что-то предпринять, добиться перелома.

Сентябрьско-октябрьский переворот 1993 г. был лишь звеном в этой цепи. Как все предыдущие акции власти, он не решил ни одной проблемы. В этом же ряду стоят решения, приведшие и к двум войнам в Чечне за пять лет. Власть добивалась того же, что и Клавдий в шекспировской трагедии, своими действиями лишь приближая развязку.

В финале шекспировской трагедии на сцене четыре трупа. В октябре 1993 на улицах Москвы и в Белом доме лежали сотни убитых. Сколько трупов насчитают историки, когда подойдет к концу эпоха «реформ»?

Как бы ни относились мы к Горбачеву, невозможно отрицать, что именно в годы его правления жители России впервые за 60 лет узнали, что такое «свободные выборы». На избирательные участки мы ходили регулярно, но лишь в 1989 г. на месте унылых официальных плакатов появились самодельные листовки, кандидаты стали приставать к прохожим на автобусных остановках, призывая поддержать свою программу, а на улицах и площадях стали происходить предвыборные митинги.

Игра в выборы оказалась увлекательной. Смотреть на кандидатов ходили целыми семьями, как в зоопарк. Толпы собирались у станций метро прочитать листовки, в которых демократы ругали коммунистов (в 1989 и 1990 гг.) или коммунисты демократов (в 1991 и 1993).

Выборы 1989 г. больше всего понравились публике. Хотя их не назовешь ни вполне свободными, ни честными, они все же резко отличались от всего того, что было раньше. В итоге возник неработоспособный Съезд народных депутатов Советского Союза (конституционная импровизация Горбачева, который вполне справедливо боялся прямых выборов в парламент). Ничего толком не решив, Съезд несколько недель добросовестно развлекал телезрителей бурными дебатами, которые тогда смотрели не менее увлеченно, чем мексиканские мыльные оперы 3 года спустя.

Выборы 1990 г. были гораздо более свободными и серьезными. И хотя в них не участвовали политические партии, налицо было четкое противостояние двух блоков — «коммунистов» и «демократов». Народ выбрал демократов, хотя не очень четко представлял себе, что это такое. Справедливости ради надо сказать, что сами рядовые депутаты-демократы разбирались в этом не лучше: спустя 3 года бывшие соратники по избирательной борьбе оказались в буквальном смысле слова по разные стороны баррикады.

Затем настало время референдумов и выборов «первых лиц». Вопрос на референдумах формулировался нарочито двусмысленно, а результаты трактовались самым бессовестным образом или просто игнорировались, но все равно это было увлекательно и ново. Тем временем каждая уважающая себя республика в составе СССР и буквально каждая автономия в составе России выбирала себе президента, а в городах появились всенародно избранные мэры.

Уже в этот момент люди начали чувствовать, что их просто морочат. Все кандидаты были на одно лицо, оппозиционеры превращались в правительственных чиновников, коммунисты в демократов, демократы в патриотов, патриоты в центристов, центристы в левых, левые в правых. Во время президентских выборов 1991 г. многие голосовали за Жириновского из «хулиганских побуждений». Очень популярен стал лозунг «Стране дураков — достойное правительство!». А в 1993 г. всеобщее восхищение вызвал Владимир Прибыловский, учредивший движение «Субтропическая Россия» и «Всероссийское Броуновское Движение».

С каждыми выборами количество граждан, явившихся на избирательные участники, сокращалось. На довыборы вообще не ходили, а поскольку в России еще действовал советский закон, требовавший явки 50% избирателей в день голосования, многие места так и оставались вакантными.

Падение интереса к выборам продолжалось и после переворота 1993 г. На всякий случай правительство изменило правила, потребовав явки всего 25% избирателей. Западные наблюдатели не могли понять, почему «первые многопартийные выборы в истории России» оставили людей совершенно равнодушными. На самом деле люди не чувствовали ни интереса к официальным партиям, ни связи с ними. Около половины избирателей все же явилось. Но как они голосовали?! Если политологи строили сложные схемы, разбираясь, кто правее, а кто левее, противопоставляя «демократический блок» блоку «коммунистического реванша», то граждане зачастую просто выбирали из политиков кого-нибудь посимпатичнее. Социологические опросы уже в последние дни выборов показали, что многие не знали, предпочесть ли «симпатичного Гайдара» или «веселого Жириновского». Лидер коммунистов Геннадий Зюганов и антикоммунист Явлинский имели массу общих поклонников, а «Женщины России» были избраны только потому, что они — «не мужчины».

Поскольку каждый избиратель получил по нескольку бюллетеней (количество варьировалось в разных регионах, но при любом раскладе выходило никак не меньше четырех), некоторые окончательно запутавшиеся граждане пользовались этим, чтобы свести концы с концами: одним бюллетенем голосовали за «Выбор России», другим за коммунистов, а в Совет Федерации двигали самого известного из местных начальников. Самые веселые вместо обычного крестика рисовали на бюллетене фиги, цветочки, елочки и слоников. Иногда добавляли матерные слова, называли политиков козлами или просили отремонтировать свой дом.

Перед голосованием активисты «Выбора России» обзванивали знакомых, советуя им голосовать за этот блок. Такой способ агитации оказался одним из наиболее эффективных. Наблюдатели на петербургском избирательном участке записали такой характерный разговор:

«— Где тут “Выбор России”? Мне наши женщины с работы позвонили и сказали за него голосовать...

— Значит вы за демократов?

— Я не за демократов, пропади они пропадом! Мне на работе сказали, за кого. За Конституцию и “Выбор России”»1).

Весной 1994 г. прогайдаровская газета «Сегодня» констатировала, что по данным социологов почти каждый пятый избиратель, проголосовавший за «Выбор России», раскаивался в своем поступке. Что касается сторонников Жириновского, то здесь число «признавших свою ошибку» было еще значительнее — более 60%.

Разумеется, многие избиратели гораздо более четко сознавали, за кого и почему они голосуют. Если «русский Гамлет» обходил избирательные участки стороной, то «человек толпы» и «человек мифа» проявили подобающую им гражданскую активность.

«Первыми с самого утра на участке появляются бабушки, — сообщают петербургские корреспонденты “Солидарности”. — Средняя питерская бабуля — существо чрезвычайно законопослушное. Не лезет без очереди, не ездит зайцем и считает выборы общественным долгом. Иных приводят под руки родственники. Бабушки возмущаются ценами, но всегда голосуют за власть. Они уже спасли Ельцина на апрельском референдуме и теперь выносят на своих плечах “Выбор России” с Конституцией, о которой не имеют ни малейшего понятия»2).

К ужасу власть имущих, местные выборы весной 1994 г. не спасло даже законопослушание бабушек. Недоверие к политической системе достигло критической отметки. Окончательно потеряв интерес к профессиональным политикам, население «проголосовало ногами». Когда власти Петербурга обнаружили, что на участки не явилось и четверти избирателей, мэр города своим приказом продлил выборы еще на один день. Увы, и этого оказалось недостаточно: было избрано менее половины депутатов, а все блоки вместе взятые получили менее четверти мест. Городское Собрание не могло собраться, а прежний городской Совет был предусмотрительно разогнан мэром еще за несколько месяцев до того. В других регионах пришло ненамного больше людей. Проголосовав за директоров предприятий и умеренных противников Ельцина, люди удовлетворенно разошлись по домам.

29 июля 1994 г. на Варшавском шоссе в Москве можно было видеть необычное для этих мест зрелище: толпа народа с самодельными плакатами и портретами малоизвестного человека в очках выкрикивала невразумительные лозунги, что-то скандировала, ругалась с милицией. Это была не оппозиционная демонстрация, а собрание акционеров компании «МММ». В этот день руководитель компании Сергей Мавроди, обвиненный в уклонении от уплаты налогов, сославшись на «притеснения» государственных чиновников, постановил снизить курс акций со 105 тыс. рублей до 1 тыс., а затем и вообще прекратил продажу акций. Логично было бы предположить, что тысячи разоренных им акционеров попытаются разгромить офис компании. Но на Варшавском шоссе происходило прямо противоположное: большинство акционеров требовали от государства возместить им ущерб, освободить «МММ» от уплаты налогов и клялись в преданности Сергею Мавроди.

Говорить, будто Мавроди «уклонялся от уплаты налогов», было бы вопиющей несправедливостью. Подобно другим русским бизнесменам, он просто иногда делился с государством, отдавая столько, сколько считал нужным. По Москве упорно ходили слухи о том, что лидеры «МММ» и налоговые службы на сей раз просто не договорились о сумме взятки. Но в любом случае кризис «МММ» был явно связан с бюджетным кризисом России. Приватизировав все доходные предприятия, не имея возможности собирать налоги с обнищавшего населения, правительство пыталось заставить бизнесменов уплатить хотя бы часть того, что следовало. Мавроди увидел в этом личное оскорбление, а заодно и великолепный повод избавиться от всех обязательств перед акционерами. Конфликт быстро приобрел политическую окраску. Акционеры оставались верны Мавроди, что бы он с ними ни делал, но и правительство «пошло на принцип». Ведь победа Мавроди в этой ситуации означала бы, что отныне ни один предприниматель не будет считать себя обязанным платить налоги, а правительство вынуждено будет компенсировать акционерам любых компаний каждое понижение курса ценных бумаг.

Компенсации акционерам «МММ» правительство платить отказалось, а Мавроди был арестован за сокрытие от налогообложения доходов в особо крупных размерах.

Произвольно «уронив» курс своих акций, «МММ» не только разорил сотни тысяч своих вкладчиков, но и дестабилизировал рынок ценных бумаг. Игра, начатая «МММ», затрагивала множество компаний и банков. Эфир был заполнен рекламой фирм, предлагавших покупать свои акции, облигации, векселя или класть деньги под немыслимые проценты. Формально обещание 400 или даже 1000% в год оправдывалось ссылками на высокую инфляцию. Но на самом деле эти непомерные проценты стали обещать лишь после того, как инфляция снизилась до 8-10% в месяц. К тому же по долларовым вкладам финансовые компании обещали не менее грандиозные выигрыши — до 80% годовых!

Все прекрасно понимали, что курсы завышены, что деньги делаются из воздуха, что рано или поздно курс акций упадет. Компании работали по принципу пирамиды, когда старым вкладчикам деньги платят за счет средств, внесенных новыми. Почти все фирмы рассказывали небылицы о своих инвестиционных проектах, но спекуляция собственными и чужими ценными бумагами оставалась единственным видом деятельности, приносившим им прибыль. Любому специалисту известно, что периоды биржевого ажиотажа заканчиваются резким спадом. Но никто не знал, когда это случится, а миллионы мелких акционеров, ничего не понимающих в законах рынка, надеялись, что это будет длиться если не бесконечно, то так долго, как хочется.

В 1992-93 гг. на фоне катастрофического спада экономики в России возникали и процветали сотни новых фирм. Это были не только биржевые спекулянты и организации, занимавшиеся перераспределением собственности. Переход к капитализму и западной модели потребления неизбежно создавал «новое пространство бизнеса». Как грибы после дождя росли биржи и банки, развивалось индивидуальное жилищное строительство, сфера услуг, производство рекламы и т. п. Если вчера в Москве вообще почти не продавали дорогие западные марки машин, то сегодня появлялись не только автомагазины, но и станции техобслуживания. Открывались рестораны, казино, турагентства. Вместе с новыми услугами создавались и новые рабочие места. Люди, работавшие в этом «новом секторе», получали сносную зарплату.

Процветание «нового сектора» было зыбким. Эффективность была крайне низкой. Высокие прибыли и хорошая зарплата были возможны лишь до тех пор, пока речь шла просто о заполнении вакуума, а каждая новая фирма по существу была монополистом. Если потребление «новых русских» росло за счет разрушения «традиционного» государственного сектора, то тем самым «старые» отрасли косвенно субсидировали «новые». Можно говорить даже о своеобразном «буме на фоне спада». Локомотивом, вытаскивающим экономику из депрессии, эти отрасли служить не могли, но некоторые фирмы могли процветать. На этой основе стал возможен и биржевой бум. Ситуация резко изменилась в 1994 г. «Новые рынки» достигли насыщения, а затем конъюнктура здесь тоже начала ухудшаться под воздействием общего спада производства.

В «новом секторе» возник кризис перенакопления капитала. Перспектив роста не было никаких. Экспортировать было нечего, привлечь иностранный капитал было нечем: выросшая за эти годы сфера услуг в России отличалась не только крайне низким качеством, но и неимоверной дороговизной (не случайно по данным западных экспертов в 1994 г. Москва заняла третье место в мире среди самых дорогих городов).

Мелкие бизнесмены и рядовые сотрудники новых фирм не могли позволить себе роскоши «новых русских», но у них были свободные средства. Все последующее строго соответствовало классическим марксистским схемам. Как и в Америке конца 20-х гг., начался массовый рост числа мелких акционеров, за которым последовало их не менее стремительное разорение.

В начале 90-х гг. книжные прилавки страны были буквально завалены различными самоучителями с выразительными названиями типа «Капитализм — это просто», «Как преуспеть в бизнесе» и т. д. Разумеется, следовать рекомендациям подобного рода пособий — самый надежный способ разориться. Но авторы и издатели подобных книг на самом деле и не ставили перед собой цели чему-то учить. Их задача была куда проще: внушить рядовому советскому обывателю иллюзию, будто он, не обладая ни связями, ни капиталом, ни специальными знаниями, может преуспеть при капитализме.

Подобная пропаганда в 1994 г. уже не работала. Немногочисленная порода мелких бизнесменов с трудом сводила концы с концами. Фермеры разорялись. Стремительно падало и доверие к власти. Человек толпы был разочарован, дезориентирован и начинал сомневаться в честности политиков. Но вера в сказочное обогащение оставалась. И вот тут-то подоспел очередной миф.

Авторы самоучителей доказывали читателю: ты можешь сделать это. Руководство компании «МММ» сказало своим клиентам: ничего делать не надо. Главное — «ставьте на лидера», «мы заработали деньги для себя, мы заработаем их и для вас». Короче, просто доверьтесь нам, и не ударив пальцем о палец вы станете богатыми людьми.

Рекламная кампания «МММ» была проведена талантливо и с размахом. «МММ» создала собственную киностудию, которую возглавил режиссер Бахыт Килибаев. Рекламные клипы превратились в своеобразную «мыльную оперу»: зритель быстро привык к постоянно повторяющимся персонажам. В отличие от других фирм, стремившихся привлечь знаменитых актеров для рекламы своей продукции, «МММ» сделала ставку на совершенно новые, никому не известные лица. Главное, чтобы люди, появляющиеся на экране, выглядели натурально, как будто только что пришли с улицы.

Герои клипов «МММ» были людьми ничем не выдающимися, не обладающими никакими талантами. Особенно удался Леня Голубков. Как бы ни сложилась дальнейшая судьба провинциального актера, исполнявшего эту роль, он себя обессмертил.

Леня Голубков откровенно глуп, злоупотребляет алкоголем, ни на что не годен. Зато он добродушен, любит жену и брата. Миллионы людей узнали себя в Лене Голубкове, столь же недалекой «одинокой женщине Марине Сергеевне» и других персонажах клипов «МММ». И вслед за ними побежали вкладывать деньги в акции компании.

Один из секретов успеха «мыльных опер» в том, что необычайные события начинают происходить с обыденными персонажами. Сначала Леня Голубков, Марина Сергеевна, молодожены Игорь и Юля приходят на пункт продажи акций «МММ». Потом они начинают стремительно богатеть. Предстающие перед нами картины все менее правдоподобны, появляются условные декларации, но это уже не важно, ибо зрители поверили. Теперь они с нетерпением ждут нового клипа, где будет рассказано про новые успехи наших героев.

Наконец одинокая Марина Сергеевна находит себе мужчину, Леня Голубков с братом Иваном едет в Сан-Франциско на чемпионат мира по футболу. А напоследок к героям рекламного сериала приходит «Просто Мария» — героиня модной мексиканской «мыльной оперы». Мексиканская актриса Виктория Руффо растерянно смотрит на акционеров «МММ», бестолково кивает и повторяет “Si, si”. Короче, становится ясно, что и она вполне достойна своих собеседников. Нет никакого секрета: надо только довериться президенту «МММ» Сергею Мавроди, а дальше — «это просто, Леня!».

Впрочем, клипы «МММ» были не только рекламой компании. Они пропагандировали определенные ценности и принципы. Причем довольно открыто и даже назойливо.

Рядом с Леней Голубковым появился его брат Иван — воплощение традиционной морали. Брат Иван за стаканом водки пытался доказать, что деньги надо зарабатывать собственным трудом. И, естественно, каждый раз оказывался посрамлен. Конфликт между братьями разрешался, когда на стадионе в Сан-Франциско Иван плакал, сокрушаясь, что прожил жизнь зря: он всю жизнь работал, но ничего не достиг, а «Ленька-оболтус» подсуетился с акциями, вложил деньги в «МММ» и теперь может запросто купить билеты на чемпионат мира в Америке.

Все это выглядело очень убедительно в стране, где честные труженики едва сводили концы с концами, а бездельники и уголовники разъезжали на дорогих автомобилях. Правда, в какой-то момент идеологи «МММ» спохватились и дали обратный ход, заставив Леню Голубкова выступить с самокритикой. Вместо графика роста потребления, который был объявлен «неправильным», зрителю был представлен «график направления инвестиций». Леня Голубков обещал исправиться и стать мелким предпринимателем. Все это выглядело нелепо и показано было по телевидению уже через два дня после краха «МММ».

Между тем именно в рассуждениях «брата Ивана» впервые прозвучало слово, мгновенно прилипшее к новоявленным акционерам: «халявщик». Действительно, в этом и была суть дела. «МММ» обещала своим вкладчикам «халяву» — незаработанное благополучие, буржуазный образ жизни без западной эффективности и протестантской этики, потребление, никак не связанное с трудом.

Компания «МММ» как бы взяла на себя роль «заботливого государства», от которой правительство отказалось. В этом секрет феноменальной личной популярности лидера «МММ» Сергея Мавроди, в котором тысячи акционеров видели «вождя и заступника», своего рода капиталистическую реинкарнацию пропагандистского образа Сталина. И в то же время пропаганда «МММ» полностью освободила своих последователей от веры в труд. «Культ труда» был сознательно и последовательно низвергнут средствами массовой информации, а личный опыт Лени Голубкова подсказывал ему, что при новых порядках своими руками вообще ничего не добьешься. Остались только паразитические ожидания, воплощенные в идеологии «МММ».

«МММ» была не единственной компанией, соединившей биржевую игру с пропагандой халявы. Вслед за «МММ» свои собственные «мыльные оперы» стали создавать другие фирмы. Но с «МММ» могла состязаться лишь «Система Теле-маркет». В отличие от героев «МММ», персонажи клипов «Теле-маркета» были похожи на интеллектуалов, на экране то и дело появлялись компьютеры, книги, бумаги. Реклама внушала: клиенты «Теле-маркета» — люди развитые, а не придурки, к которым апеллируют конкуренты. «Теле-маркет» — вложение денег «для тех, кто понял», «для тех, кто умеет считать». Но в конечном счете идеология «Теле-маркета» была та же, что и у «МММ»: «мы сидим, а денежки идут». Пользуясь советско-оруэлловским жаргоном, можно сказать, что «МММ» — халява для «пролов», а «Теле-маркет» — халява для «интелей».

Игра с акциями была начата «средним классом» в «новой экономике», но очень скоро в игру втянулись миллионы бедняков. Они вложили деньги позже представителей средних слоев и пострадали больше. Играли они от отчаяния, пытаясь накопить денег не на поездку за границу, а на лишнюю пару обуви. Кончилось это тем, что люди стали продавать и закладывать квартиры, спускать последнее имущество в надежде на мифический выигрыш.

Обнищавшие и неспособные ни сопротивляться разорявшей их системе, ни даже осознать свои интересы, они — вместо того, чтобы бороться — играли. И, естественно, обречены были проигрывать.

Если накануне западной «Великой депрессии» в биржевую игру были втянуты независимые мелкие собственники и «рабочая аристократия», которые были самостоятельными фигурами на рынке, то русские акционеры могли быть только «халявщиками». Крах старой производственной системы и социальных гарантий уже оставил их без средств к существованию, но бум на рынке ценных бумаг давал им надежду.

Играть — значило подражать «новым русским». Казино, как и игра на бирже, стали символами нового предпринимательства. Характерно, что буржуазная этика эпохи первоначального накопления категорически осуждала игру. Карты, рулетка — все это были занятия вырождавшейся аристократии, на которую суровые предприниматели смотрели с презрением и ненавистью. Но в России никакого первоначального накопления не происходило: под лозунгами «строительства капитализма» полным ходом шло вырождение номенклатурной системы. Легко понять, почему не труд, а именно игра стала идеологическим принципом элиты. Несостоявшийся русский средний класс, как и полагается, старался во всем подражать элите. Бедняки — среднему классу.

Результат не заставил себя долго ждать. Крах игры, начатой Сергеем Мавроди, поставил под сомнение будущее его конкурентов. И хотя даже после ареста Мавроди эфир был по-прежнему заполнен его рекламой, бум сменился кризисом.

Прекращая скупку своих акций, Мавроди, естественно, обвинил во всем государство и обратился к своим сторонникам с открытым письмом. «В настоящее время, — провозглашал создатель “МММ”, — мы планируем выход на фондовые рынки практически всех стран мира. С крупнейшими юридическими фирмами мира уже проработаны юридические аспекты проблемы отдельно для каждой страны. В США и Германии в тех же типографиях, где печатаются доллары и марки, напечатаны десятки миллионов билетов “МММ”. По сути нас приостановили накануне грандиозного прорыва, после которого Россия, по нашим прогнозам, должна была в самом ближайшем будущем стать богатейшей страной мира, практически все россияне, акционеры “МММ” — обеспеченными людьми, а акции “МММ” росли бы теми же темпами в валюте»3).

Человек, немного знакомый с русской литературой, читая эти строки, немедленно вспомнит речи Хлестакова из знаменитой «сцены вранья» в гоголевском «Ревизоре». С той лишь разницей, что Хлестаков врал спьяну и относительно бескорыстно, а Мавроди тщательно рассчитывал свои шаги. Но и в том, и в другом случае эффект был достигнут. Чем более откровенным и нелепым было вранье, тем более восторженно ему верили. Вслед за «МММ» прекратил выдачу денег «Русский Дом Селенга», затем приостановил выплату дивидендов концерн «Тибет». За ними последовали «Теле-маркет», «Чара», «Властилина» и многие другие. Как и в случае с «МММ», даже крах фирмы не мог остановить рекламную кампанию, бушевавшую на волнах эфира. Время было скуплено заранее на много месяцев вперед, а лопнувшие фирмы подобно телевизионным привидениям продолжали преследовать обезумевшего обывателя.

Модель политических кризисов была воспроизведена с точностью до мелочей. Нищие опять дружно поддержали тех, кто их обокрал. «Человек толпы» не верил больше в политику, но все еще верил в «халяву». Акционеры впервые в своей жизни начали организовываться. Но не для того, чтобы защитить свои права, а для того, чтобы выручить «благодетеля» Мавроди!

Эмблемой фирмы были три заглавные буквы М, которые иногда заменяли изображением трех бабочек. Никто не обращал на это внимания — за несколько лет людей приучили к самым разным символам. Но когда грянул скандал, когда фамилия Мавроди была у всех на устах, выяснились кое-какие подробности: оказывается, «финансовый лидер» патологически любит бабочек. Акция властей по аресту Мавроди приобрела гротескно-зловещий оттенок. Бойцы спецназа в масках, по веревкам проникшие в его квартиру с верхнего балкона, ожидали увидеть там невероятную роскошь. Но их ожидал сюрприз: посреди неприбранного, вполне обшарпанного холостяцкого жилища братьев Мавроди единственной настоящей ценностью была лишь огромная коллекция бабочек. Как говорят специалисты, коллекция Мавроди — богатейшая в стране, и многих всерьез заботило: что станется с экспонатами, пока их хозяин будет находиться в тюрьме «Матросская Тишина». Газеты сообщали, что Мавроди — некрасивый, полный человечек с плохой дикцией, застенчивый, с массой комплексов. Бабочки были чуть ли не единственной его привязанностью; даже рубашки он всегда выбирал с изображением этих насекомых. Во всем этом было что-то зловещее, некоторым на ум даже пришли параллели с фильмом «Молчание ягнят». Как известно, страшный маньяк-убийца считал бабочек символом обновления.

Мавроди удалось повторить эффект Ельцина. Он был последним, кого беззаветно, бессмысленно и безответно полюбил «человек толпы». Но это уже не могло выручить ни самого Мавроди, ни «новых русских», ни «политику реформ». Кризис «МММ» углублялся. Акционеры так ничего и не получили. Рассеивались последние (и, надо сказать, самые нелепые) иллюзии Марины Сергеевны и Лени Голубкова. Сейчас эти люди не просто теряли последние сбережения. Рушилась навсегда их надежда стать «средним классом».

Биржевой кризис поставил на грань катастрофы и немногих еще действующих в стране мелких и средних бизнесменов, пытавшихся с помощью биржевой игры пополнить оборотные средства. Система как будто задалась целью в максимально короткий срок ознакомить нашего человека со всеми прелестями капиталистического кризиса: инфляция, безработица, неконтролируемая преступность, спад производства, политическая нестабильность, парламентский идиотизм, избирательные фарсы, военные перевороты. Недоставало только финансового краха. И он случился.

Теперь на сцену выходит новая и незнакомая нам фигура, которую некогда Маркс окрестил «закусившим удила мелким буржуа». Эта фигура существенно отличается от наивного и добродушного «совка», с которым при должной пропагандистской обработке можно было делать что угодно.

Разговоры о «русском бунте» были в 1992-93 гг. абсолютной чепухой. Люди, воспитанные по-советски, на это неспособны. «Бессмысленный и беспощадный бунт» — всегда бунт озверевших и обнищавших мелких собственников. Если в Лос-Анджелесе во время массовых волнений толпы крушили все подряд, то в Москве в октябре 1993, по признанию прессы, со стороны защитников Белого дома практически не было ни одного случая покушения на собственность. Иное дело акционеры «МММ». Не простояв на Варшавском шоссе и двух дней, они уже начали переворачивать машины.

Мелкий буржуа в подобных ситуациях предельно агрессивен, возбудим, переменчив и склонен к левому или правому радикализму. Как он будет себя вести, предсказать трудно, но ясно, что радикализация в той или иной форме неизбежна. Проблема в том, какая радикальная идеология сможет овладеть этой массой. Если успеха не добьются левые, закономерна фашизация.

Разговоры о «Веймарской России» и фашистской угрозе в нашей стране были полной чушью в 1992-93 гг., пока у нас не было массы разоренных мелких собственников. Именно такие люди составляют опору правого популизма и фашизма. Теперь движения фашистского типа могли найти свою массовую базу.

Квалифицированный труд в советском обществе ценился не особенно высоко. Если Советский Союз и был рабочим государством, то лишь в том смысле, что любой неквалифицированный рабочий чувствовал себя на производстве увереннее любого инженера. Доступность высшего образования была поразительная, но заработки специалистов были позорно малы. Государство как бы говорило интеллигентам: вы пользуетесь привилегией комфорта, вам не нужно таскать тяжести, спускаться в шахту и уже за это вы должны быть нам благодарны.

Культ неквалифицированного труда раздражал образованную часть общества. Технократы, ученые, артисты, даже рабочие высокой квалификации чувствовали себя ущемленными, обобранными. Они прекрасно знали, каковы заработки их коллег на Западе. Справедливо или нет, они были убеждены, что их квалификация — не ниже, а следовательно, и заработки должны быть такими же.

Потребность в свободе, социальная ущемленность, оппозиционные традиции — все это превратило интеллигенцию в опору реформаторских, а затем и антикоммунистических движений конца 80-х гг. К этому надо добавить еще одно важное обстоятельство, предопределившее дальнейший кризис интеллигенции: хотя между академической или творческой элитой и массой рядовых учителей, инженеров, научных работников существовала значительная дистанция, интеллигенция воспринимала себя как однородную группу. И в самом деле — их образ жизни не так уж различался. Советская уравнительно-стандартизирующая система делала свое дело. Все они читали одни и те же газеты и журналы, смотрели одни и те же фильмы и телепередачи, читали одни и те же книги. Разрыв в заработках академика и рядового учителя, как бы значителен он ни был, воспринимался менее болезненно, чем общая отчужденность от власти или недооценка творческого труда, от которой одинаково страдали и тот и другой. Интеллектуальная элита воспринималась не как привилегированная группа, а как ряд «лучших людей», образцы для подражания, властители дум.

Среди технической интеллигенции одно время чувствовалось определенное раздражение против гуманитариев, но дело не шло дальше споров о «физиках и лириках» в газетах 60-х гг. или разговоров на кухне. Даже те, кто считал, будто все писатели или философы «продались режиму», видели только профессиональные различия и никогда не ставили вопрос о социальных. Короче говоря, в культурном смысле интеллигенция была однородной массой.

Именно эта однородность интеллигенции помогла в конце 80-х гг. академической и творческой элите успешно манипулировать массой своих «рядовых» коллег. «Верхи» прекрасно отдавали себе отчет в том, что рыночная реформа ничего не даст интеллигенции как таковой. Но точно так же они сознавали, что у них появляется доступ к власти и собственности. Получив пропуск в Кремль, приватизировав имущество творческих союзов, начислив себе заработную плату, в сотни раз превышавшую доходы большинства интеллигентов, они продолжали призывать «образованную часть общества» поддерживать реформы.

Противоречия между низами и верхами интеллигенции обострялись, а «интеллектуальная элита» 70-х гг. к 90-м понемногу становилась образованной частью господствующей мафии. Писатели переставали сочинять романы, а если что-то и публиковали, то выходило из рук вон плохо. Режиссеры больше интересовались театральными зданиями, нежели спектаклями. Сатирики появлялись на презентациях банков и перед ломящимися от яств столами объяснялись в любви к власти. Хорошим тоном стало подшучивать над бедностью, рассказывать анекдоты про побежденных, публично сожалеть, что в Белом доме расстреляли слишком мало коммунистов.

В октябре 1993 г. элитные интеллектуалы, подписавшие обращения в поддержку переворота, ссылались на то, что народ получит право выбрать новый парламент. Когда же итоги выборов оказались неудовлетворительными, элита заговорила по-другому. Наиболее последовательно высказалась Валерия Новодворская в «Столице»: «голосование за левых было спровоцировано отнюдь не прагматическими соображениями», — заявила она. Просто получив свободу, Россия всегда «выбирает зло, созвучное ее природе». Девять десятых населения «этой страны», по ее словам, выродки и «динозавры», которые не достойны жить на земле и «мы должны помочь им вымереть любыми средствами»4). Можно применять пушки, можно быть более «тактичными», но цель должна быть достигнута.

Высказывания Новодворской не только не вызывали протеста среди интеллектуальной элиты, но и оказались вполне созвучны настроениям этой среды. «Престижные» газеты и журналы были полны почти площадной брани в адрес собственного народа и кровожадных призывов. Даже поэт-гуманист Булат Окуджава, некогда воспевавший «комиссаров в пыльных шлемах», рассказывал, как он радовался расстрелу 4 октября, прибавляя, что никакой жалости даже к безоружным жертвам не испытывает.

Публицисты помоложе, своего рода yuppies от культуры, добавили к этому новую тему: пора с корнем вырвать вредные интеллигентские традиции и утвердить идеалы мещанства. Именно мещанство работает и двигает вперед прогресс, а интеллигенты двести лет только болтали и ставили палки в колеса власти. Это было уже трудно переварить деятелям старшего поколения, но они не протестовали, тем самым окончательно давая понять, что ничего общего с интеллигенцией в обычном смысле слова уже не имеют.

Могло ли такое продолжаться бесконечно? Вопреки призывам модных публицистов, большинство интеллигенции оставалось верно своим традициям и образу жизни. Раскол был налицо, а противостояние элиты и массы становилось все более жестким. Учителя и врачи оказались на грани голода. Без государственной поддержки научные учреждения не могли обеспечить людей ни заработком, ни интересной работой. Доля расходов на образование в бюджете России упала до 2,5-3%.

Опросы начала 90-х гг. показывали: чем выше уровень образования, тем меньше ценилось богатство и тем важнее было «сохранить достоинство»5).

Немногие преуспевшие выходцы из интеллигенции по сути дела порвали со своей средой. Делалось это даже не по злому умыслу: таково было требование обстоятельств. Чтобы преуспеть, надо было отбросить старые привычки, связи и ценности: «Не захочешь менять, не получишь эту работу, — объясняет один из “удачливых” на страницах “Московских новостей”. — А заработки такие, что сразу отрывают тебя от привычного для тебя и друзей уровня потребления, возникают сложности в поддержании прежних связей»6). В свою очередь ущемленное большинство говорило про «неподобающее интеллигенту поведение» и «ненастоящую жизнь» своих бывших коллег, преуспевших во власти и бизнесе.

Характерно, что успеха добивались не лучшие ученые, не самые талантливые артисты. Как и в прежнее время, преимущество имели люди, обладавшие связями и «умевшие крутиться». Свобода от любых моральных ограничений была другим важным условием успеха. Короче говоря, победителями оказались именно те, кто в наименьшей степени были способны остаться интеллигентами.

К этому добавился разрыв между поколениями. В 1993-94 гг. либеральные профессора все чаще обнаруживали, что студенты уже не доверяют им, враждебно встречают разговоры о «реформах». Андрей Немзер в газете «Сегодня» с возмущением рассказывал про студентов-первокурсников 1975-76 гг. рождения, которые говорили ему, «что при коммунистах не все было скверно»7). На собраниях оппозиции все чаще можно было увидеть прилично одетых молодых людей.

Большинство русской интеллигенции, еще недавно увлекавшейся неолиберальными идеями, обнаружило, что эти идеи несовместимы с ее традициями и интересами. Естественная ситуация любой интеллигенции — работа с нерыночными ценностями в культуре, образовании, фундаментальной науке. Там, где логика прибыли вытесняет или отодвигает назад все остальное, наступает кризис, чреватый распадом самого общества. В таких условиях невозможна никакая эффективная экономика, в том числе и частнопредпринимательская. Короче, чем больше в обществе распространяется жажда наживы, тем более оно нуждается в силах, не связанных с логикой рынка и прибыли. А следовательно, приходится терпеть оппозиционно настроенную группу интеллектуалов, исповедующую социалистические или традиционные ценности. Насколько радикальна интеллигенция — вопрос другой. Она может колебаться от умеренного социал-демократизма до революционных идей — в зависимости от того, что творится в стране, но если она не оппозиционна рынку, она не нужна даже капиталистам.

Российский парадокс в том, что приняв идеологию рынка, наша интеллигенция оказалась совершенно неприспособлена к встрече с ним. «Левизна», «социалистичность» для интеллигенции — нормальное условие профессиональной деятельности в «рыночной» системе, а профессиональный крах многих «элитных» интеллектуалов оказался не более чем следствием их веры в неолиберальные ценности.

Открывая для себя все это, наши интеллектуалы понемногу осознавали и глубинный фундаментальный антидемократизм неолиберальной идеологии.

Причем не только в ее «российском варианте». Ведь если «социалистическим» структурам отказано даже в роли «стабилизатора» рыночной системы, единственной гарантией порядка остается государственное насилие — последний довод власть имущих. И расстрел российского парламента из танковых орудий — лишь частный случай. Даже в Британии «реформы» Тэтчер ухудшили положение в области гражданских свобод. В России с ее слабым гражданским обществом, выбирать приходится однозначно: или отказ от свободного рынка, или отказ от демократии. Убежденные поклонники генерала Пиночета без труда делали выбор. Но вряд ли их можно называть интеллигенцией или культурной элитой: скорее надо говорить о «бывших интеллектуалах», перешедших в разряд крупных собственников. И защищали они не право на творчество, а счета в западных банках.

Неолиберализм в России оказался привлекателен для интеллигенции именно потому, что рыночного опыта не было. Неприятие коммунистической идеологии толкало людей вправо, зачастую вопреки собственным очевидным интересам. И даже когда коммунисты стали оппозиционной партией, они вряд ли могли привлечь интеллигенцию, квалифицированных рабочих и остатки средних слоев, переживших гайдаровскую реформу. Но недовольство росло. Для того, чтобы выразить протест, защитить интересы этих слоев, требовались новые политические силы, не обремененные грузом тоталитарного прошлого.

Любимая история идеологов «беловежской России» — про то, как Моисей 40 лет водил народ по пустыне. Кажется, из всего Ветхого Завета они запомнили только это место. Оно и понятно: все безобразия и подлости «новой эпохи» списываются, как и положено, на «проклятое прошлое» — теперь уже «коммунистическое» и «советское». А все несбыточные надежды и несостоявшиеся достижения относятся по ведомству «светлого будущего». И раз уж зашла речь о светлом будущем, то в нем обязательно должен быть «новый человек», не испорченный «старыми порядками».

Бедный Моисей! Библейское сказание понадобилось лишь для того, чтобы по-новому упаковать и заново продать публике старую схему из советских учебников истмата.

Между тем, пока идеологи обещают нам вывести в капиталистических оранжереях новое поколение «не-советских» людей, это поколение уже все более заметно заявляет о себе. Это и в самом деле «дети реформы». Многие из них никогда не состояли в комсомоле, а некоторые не были и пионерами. Перестройка началась, когда младшим из них было 10-12 лет, а старшие заканчивали школу. Белый дом расстреливали, когда они только-только достигли совершеннолетия или первый раз устраивались на работу. В декабре 1993 г. они впервые в своей жизни НЕ пошли голосовать.

Сталин для них такая же история, как Александр Македонский или Иван Грозный. Брежнев — воспоминание детства, своего рода сказка, как Красная Шапочка или Илья Муромец. Либерализм — навязшая в зубах официальная доктрина, которую исповедуют унылые бюрократы и штатные пропагандисты.

Марксизм — полузапретная западная теория, помогающая понять, почему все вокруг так скверно.

Это молодые профессионалы, великолепно знающие чего они хотят. Компетентные, квалифицированные, динамичные, раскованные, они уже вполне адаптированы к «рыночным условиям» — других они просто не видели. «Западный стиль» поведения, свободное владение языками...

Казалось бы либеральные идеологи должны радоваться: вот оно новое поколение, о котором они столько мечтали. Но, увы, именно это поколение не принимает ценностей «новых русских», смотрит на них со смесью презрения, отвращения и недоумения. Не принимает это поколение всерьез и государственность «беловежской России», а разговоры про «свободное предпринимательство» вызывают у них в лучшем случае циничные шутки.

Они привыкли к полным прилавкам, заваленным некачественными товарами по недоступным ценам. Их не обманешь призраком «потребительского рая». В отличие от своих родителей, которые мечтали натащить в дом побольше импортных вещей, молодые прагматики больше думают о профессиональном самоутверждении.

Значительная часть молодых профессионалов уезжает на Запад. Эта эмиграция в 90-е гг. почти поощрялась властью. Историк Рой Медведев совершенно справедливо пишет, что тем самым снижается политическое напряжение в стране. «Сегодня Россия теряет важные и нужные для нее кадры, но она избавляется и от многих тысяч потенциальных участников оппозиции»8). Однако далеко не все находят за границей подходящую и постоянную работу. Многие возвращаются, причем, как правило, с гораздо более левыми настроениями, чем когда уезжали.

Предыдущее поколение дало себя заморочить рассказами о западном процветании. Это процветание должно было немедленно наступить, как только страна введет у себя частную собственность, биржи и спекуляцию недвижимостью. Теперь миллионы людей недоуменно смотрят на витрины дорогих магазинов, пересчитывая свои жалкие гроши. Но если старшие были одурачены, то их дети и младшие братья многому научились на их примере. Новые прагматики умеют анализировать события, они уже догадались, что став периферией Запада, мы никогда не вырвемся из заколдованного круга отсталости и зависимости, а европейский комфорт не является высшей ценностью. И они достаточно реалисты, чтобы понимать: ничего хорошего на основе нынешнего варварского капитализма не вырастишь, сказки про то, как мы строим «нормальную страну» — опиум для идиотов.

Именно поэтому поколение новых прагматиков глубоко враждебно порядкам, складывающимся в России. Они знают, что торжествующий «русский рынок» не оставляет им никакой надежды реализовать в полной мере свои знания и возможности. Именно потому, что они много знают и умеют, они не могут с этим смириться.

Они не хотят торговать в ларьках, воровать казенную собственность и брать взятки, «ловить рыбку в мутной воде». Они хотят хорошо, на «западном» уровне работать, делать то, что им нравится, достигать результатов, они хотят, чтобы эта работа достойно оплачивалась и открывала им перспективы роста. Они хотят жить у себя дома, а не бежать в поисках заработка за океан. В этом смысле они — «патриотичны». Но квасной патриотизм славянофильской оппозиции вызывает у них лишь горькую усмешку.

Это совсем молодые журналисты, никогда не работавшие в партийной печати, но знающие на собственном опыте цену «свободе», ограниченной волей спонсоров. Это компьютерные специалисты высочайшего класса, которым не надо доказывать, что политика, разрушающая научный потенциал страны, лишает их будущего. Это юристы, которым неинтересно работать в условиях правового беспредела.

Молодым профессионалам нужны государственные программы научного и технологического развития: они знают, что никакая частная инициатива не создаст им условий для успеха. Им нужно бесплатное здравоохранение и образование — не потому, что у них нет средств, а потому, что они (в отличие от «новых русских») хорошо умеют считать деньги.

Может быть появились наконец в России люди с чувством собственного достоинства? И во всяком случае — сознающие свои интересы и не позволяющие безнаказанно морочить себе голову. Пока их очень мало, но с каждым днем становится все больше. Пока они не очень радикальны, но с каждым днем становятся все более левыми.

Пропаганда еще пугает население «возвратом к тоталитаризму». Молодые профессионалы понимают: возврата в 70-е не будет, хотя многое очень хотелось бы вернуть. А вот мерзость новых порядков — совершенно реальна и с ней надо бороться. В этом они ужасно похожи на своих сверстников и коллег из Нью-Йорка, Мехико-сити, Праги и Дели. У них общие интересы и общая неприязнь к «политиканам», «бюрократам» и «буржуям».

Для нашей страны этот тип совершенно новый, но подобное уже было в Латинской Америке. Под западным влиянием, в результате капиталистических реформ в обществе выросло поколение новых профессионалов, которое бросило вызов Западу и господствующим порядкам. Не обездоленные пролетарии штурмовали казармы Монкада на Кубе. Это были молодые представители среднего класса, уверенные, что без революции не будет модернизации.

Поколение новых профессионалов в России 90-х — прагматично. Они не идеалисты, а потому у них нет своей идеологии и они не могут ее выработать сами. Некоторые даже называют себя «потерянным поколением». Они не хотят отождествлять себя ни с одной из действующих сил. Но в то же время — левеют. Их беда, и беда всего общества, что массового политического движения, предлагающего действительную альтернативу, в стране нет. Пока нет.

Не случайно то, что очень часто группы новых прагматиков собираются в организациях, где заправляет очередной «русский Гамлет». Критическое отношение к действительности и неприятие готовых ответов роднит их. Но молодым нужно действовать, они не могут просто погружаться в рефлексию и тоску. Они судорожно ищут выхода.

Молодые прагматики знают: они уже никогда не станут процветающими буржуа. Это еще не поколение революционеров, но уже потенциальные кадры будущих радикальных движений.

Многократно обманутый советский обыватель понемногу осознал, что его обвели вокруг пальца, но так и не испытал по этому поводу должного стыда. А ведь российские либералы не просто манипулировали незрелым массовым сознанием, не просто пользовались неопытностью людей, не знающих законов рыночной экономики. Они изначально апеллировали к самым темным и низменным сторонам человеческой натуры — жадности, зависти, самоуверенности, жестокому пренебрежению участью слабых и расистскому равнодушию к судьбе других народов. Да, те, кто в 1989 г. считали себя «сильными» и потенциальными победителями, на самом деле оказались «слабыми» и проигравшими. Но с моральной точки зрения их позиция не стала бы более приемлемой, даже если бы дела сложились несколько иначе. В целом советские люди получили именно то, чего заслуживали. Маркс был совершенно прав, когда заявил: «У неразумного народа не может вообще быть речи о разумной государственной организации»9). Ни стоны разоренных вкладчиков, ни даже жалобы полуголодных учителей или ярость обманутых шахтеров не могут вызывать сочувствия до тех пор, пока сами люди не пытаются изменить свое положение. Борьба не всегда ведет к победе, но без борьбы не может быть не только победы, но и элементарного уважения к себе.

Задним числом обыватель начинает искать виноватых — ими оказываются американцы, евреи, русские националисты, журналисты, чеченцы, коррумпированные чиновники, короче кто угодно, только не он сам. При этом обывательское сознание по-прежнему остается полностью свободно от малейшего чувства ответственности за происходящее, а следовательно и от стыда. Там же, где нет стыда, нет ни свободы, ни даже надежды на освобождение.

Для того, чтобы изменить свое положение, «россиянин» должен переделать себя, превратившись из жертвы в борца, из обывателя в гражданина, из обманутого потребителя в сознательного пролетария. Превращение далеко не простое и тем более болезненное, что оно требует резкого разрыва с собственным прошлым опытом. Но другого пути нет.

«Надо заставить народ ужаснуться самого себя, чтобы вдохнуть в него отвагу», — писал молодой Маркс10). Речь идет в данном случае не только о смелости людей, готовых безоружными выйти навстречу армии и полиции, — такой бесшабашной и безответственной удали в России всегда было довольно. Речь идет об отваге политического действия, о способности к самоорганизации, о готовности отвечать за собственные поступки, не полагаясь на указания «начальства» и поучения интеллектуальной элиты.

Может быть, этот моральный и психологический рывок произойдет вместе со сменой поколений. Может быть, он не произойдет никогда. Но это единственный выход.

Глава 7. Оппозиция

Чем хуже шли дела в экономике, тем активнее правительство и его идеологи искали «врагов», виноватых в происходящем. Так было не впервые, но российским властям в 90-е гг. повезло куда больше, нежели их советским предшественникам: на сей раз врагов не пришлось выдумывать. Враги были настоящие, их становилось с каждым днем больше. Провалы реформ толкали в лагерь оппозиции людей, вчера еще восторженно поддерживавших власть. С Коммунистической партией все закончилось быстро и просто: когда ее разгоняли, ни один из ее лидеров не сопротивлялся. Зато появилась новая оппозиция.

Рано утром 7 ноября 1991 г. в Москву приехал тридцатилетний рабочий Татаренко. С собой он не привез ничего кроме красного флага и революционного энтузиазма. Сразу с вокзала наш герой отправился на Красную площадь. Здесь было тихо и безлюдно. Встав на подходе к площади, Татаренко развернул красный флаг и начал выкрикивать антиправительственные лозунги. Спустя несколько минут его уже окружала кучка прохожих, затем собралась толпа. Скоро здесь были тысячи людей, многие с красными флагами и транспарантами. Мощная демонстрация двинулась на Красную площадь.

Татаренко не знал, что демонстрация была заявлена сразу несколькими организациями, а люди собирались из разных концов столицы по призыву множества групп и партий. За окружившей его массой людей тридцатилетний провинциальный рабочий не видел никаких других организаторов кроме самого себя. Покидая вечером столицу, он не мог отделаться от ощущения, что именно он создал толпу и двинул ее на Красную площадь.

Анонимный хронист коммунистического движения из газеты «Контраргументы и Факты», рассказавший эту историю, считает именно 7 ноября 1991 г. переломным моментом, когда непримиримая оппозиция захватила улицу. И хотя многочисленные коммунистические группы существовали уже давно, политической силой они стали лишь теперь.

Весной 1991 г., выступая перед кучкой людей возле Парка Культуры, лидер «молодых коммунистов» Игорь Маляров предрекал, что после повышения цен под его знамена придут тысячи. «Объединенный Фронт Трудящихся», «Инициативный съезд коммунистов России» и движение «большевиков-ленинцев» во главе с Ниной Андреевой в Ленинграде уже несколько лет вели безуспешную борьбу с либеральными идеологами внутри и вне Коммунистической партии.

Проиграв идейную борьбу более опытным и изощренным демагогам из партийной элиты, они надеялись изменить соотношение сил теперь, когда массы на собственной шкуре почувствуют, что такое рынок.

Непримиримая оппозиция в очередной раз ошиблась, хотя на первый взгляд казалось, что ее прогнозы подтверждаются. Осенью 1991 г., через полтора-два месяца после августовского путча и распада официальной Коммунистической Партии Советского Союза можно было видеть быстрый рост народного недовольства. Новые коммунистические партии росли как грибы. В октябре Московская Федерация Профсоюзов организовала многотысячный митинг протеста против экономического курса властей. Манежная площадь была запружена народом. Несмотря на холодную погоду люди не хотели расходиться. Массовые выступления 7 ноября подтверждали ту же тенденцию. Но все это происходило еще до того, как власти всерьез взялись за проведение реформ. Освобождение цен в январе 1992 г., стремительное падение жизненного уровня и резкое изменение условий жизни привели к совершенно не тем результатам, на какие надеялись лидеры неокоммунистов. «Шоковая терапия» парализовала волю и сознание людей. На несколько месяцев нормальному работнику стало вообще не до политики. Всех волновало только одно: как выжить? Надо было хоть как-то приспособиться, хотя бы понять, что происходит. Что значат новые, ежедневно меняющиеся цены, почему за 1,5 тыс. сегодня можно купить меньше товаров, чем два месяца назад за 150 рублей? Советский человек, совершенно не приученный жить в условиях рынка, оказался брошен в неуправляемую стихию. Не понимая, что творится вокруг, каждый пытался выплыть в одиночку.

Неокоммунистические организации не желали считаться с этими настроениями. Каждые две или три недели они проводили очередной митинг. Злые языки поговаривали, что у их лидера Виктора Анпилова есть расписание митингов и демонстраций до 2000 г. На митингах было много людей: по сравнению с «доавгустовским» периодом движение заметно выросло. Но вскоре рост прекратился. Митинги становились как бы ритуальным сбором одних и тех же товарищей.

Не менее характерно, что на улицах сначала почти не было людей средних лет. Власти утверждали, будто протестуют только пенсионеры. Это было ложью. На улицы выходило немало молодежи. Красные флаги и комсомольские значки снова были запретны, а потому привлекательны. Но люди среднего возраста, обремененные семьей, необходимостью кормить и одевать детей, пытавшиеся сохранить работу и хоть как-то поддерживать привычный образ жизни, на митинги не ходили.

Пока коммунистические группы митинговали на улицах, в парламенте все более явственно зазвучал голос «патриотической оппозиции». В большинстве своем «русские патриоты» из числа народных депутатов были не только антикоммунистами, но и просто правыми. Они черпали вдохновение в воспоминаниях о славном прошлом православной империи. Октябрьская революция виделась ими как национальная трагедия, кризис 90-х — как новый этап распада, продолжение и усугубление кошмара, начавшегося в 1917 г. И все же оба течения постоянно сближались, в конце концов создав единую организацию — «Фронт Национального Спасения».

Что объединяло «лево-правую», «красно-белую» оппозицию? Многое. Социальная база и видение мира было примерно одинаковым у обеих группировок. Они верили в возможность вернуть великое прошлое и страдали от унижения державы. Они не склонны были анализировать текущие события, разбираться в сложных проблемах.

В газете «Контрагументы и факты» зимой 1994 г. были приведены интересные наблюдения, характеризующие психологию непримиримых. Участники движения все еще верили, будто живут в советской стране среди единого и могучего советского народа. Дифференциация интересов, социальные сдвиги, произошедшие на протяжении 80-х и 90-х гг., оставались незамеченными зачастую просто потому, что самих митингующих эти сдвиги непосредственно не касались. Протестующая многотысячная толпа создавала впечатление, будто весь народ — на улицах. Но на следующий день, выходя на работу, участники митингов видели вокруг себя безразличных, а иногда и враждебных людей, которые не хотели бороться за идеалы великого прошлого, не думали ни о чем, кроме заработка и покупок.

Поскольку сам народ винить ни в чем было нельзя, все объясняли происками мирового капитала, американских шпионов или «евреев». «Вообще тема “масонов”, “сионистов”, “жидов”, или просто “евреев”, неизменно была на устах участников этого движения независимо от того, к какому идейному направлению они сами себя относили. При этом было бы ошибкой считать, что в этом движении процветал “бытовой антисемитизм”. Представление о “евреях-сионистах” было для участника движения необходимым и удобным именно как абстракция. Чтобы это понять, необходимо еще раз обратить внимание на то странное и двойственное положение, в котором оппозиционер оказывался в обществе. Любовь к своей стране и к своему народу, гордость за его историю, чувства оскорбления и дискомфорта в связи с развалом СССР и униженным положением России, возмущение происходящим “ограблением народа” (которое он как лицо со скромным достатком хорошо видел и ощущал на себе) — все это вступало в странное противоречие с благодушным настроением большинства окружающих. Феномен этого благодушия, того, что любимый народ позволил столь легко развалить любимую державу, требовал объяснений помимо “зомбирующего телевизора”, требовал образа сверхлукавого и сверхковарного вездесущего врага. Не обнаружив такового в реальной жизни, каждый представитель оппозиции поневоле начинал выискивать понятие-символ вроде “нечистой силы”, каковым и становилось абстрактное заклинание о “сионизме”»1).

Идея «сионо-масонского заговора» понемногу стала одним из объединяющих принципов движения, позволяя собрать вместе сталинистов и монархистов. Враждебность к Западу и либеральным идеям была равно свойственна и «правой» и «левой» группировкам непримиримых. Азарт борьбы против общего врага захватывал настолько, что все мировоззренческие разногласия отодвигались на задний план.

Во время митингов «непримиримых» постоянно возникали курьезные ситуации. То неокоммунист Анпилов лично срывал со стен листовки с красной звездой, в которой его коллеги увидели «масонскую пентограмму», то «русская партия» выходила продавать свою газету, призывающую выкинуть тело Ленина из Мавзолея, прямо у музея Ленина. Газету охотно раскупали рьяные коммунисты.

Прибывший из Парижа модный писатель «Эдичка» Лимонов был здесь в своей стихии. Собирая в одной аудитории панков и казаков, листовки с явной фашистской символикой и копии антифашистских советских плакатов времен Великой Отечественной Войны, он превращал свои выступления в эффектный постмодернистский performance, политический «хэппенинг», позволявший «оттянуться» после парижской скуки.

Все это напоминало какой-то горячечный бред. И толпа, охваченная подобным бредом, вела себя соответственно. Кто управлял событиями? Лидеры движения? Но она сами очень слабо отдавали себе отчет в том, что происходит. Провокаторы из специальных служб ельцинского режима? Возможно, но они не смогли бы многого добиться, если бы движение не запуталось в собственных противоречиях. Несмотря на кажущуюся напористость и агрессивность, «непримиримые» беспомощно метались из крайности в крайность. Они были неспособны к стратегической инициативе и лишь реагировали на внешние раздражители. То призывали отправить Руцкого и Хасбулатова под суд, то выполняли их указания, то видели в российском Белом доме символ всех несчастий страны, то шли его защищать. В любом случае, такое движение было исключительно благодатным материалом для всевозможных манипуляций — извне и изнутри. А в манипуляторах недостатка не было.

«Непримиримых» постоянно провоцировали, а те неизменно поддавались на провокацию. На улицах столицы происходили настоящие сражения. Первый раз это произошло 23 февраля 1992 г., когда милиция избивала демонстрантов, пытавшихся возложить цветы к могиле Неизвестного солдата. Демонстранты ответили яростным и организованным сопротивлением, в нескольких местах прорвали оцепление. Появились первые раненые — пока главным образом со стороны митингующих.

Вторая уличная битва, затмившая первую, произошла 1 мая 1993.

Почему из множества оппозиционных демонстраций кровопролитием закончились именно эти — праздничные, когда люди, собственно, шли не протестовать и бороться, а скорее просто отметить свой праздник? Власти явно стремились превратить традиционные советские праздники в повод для кровавых разборок. Первомайское побоище 1993 г. явно должно было стать поводом для очередного завинчивания гаек. Столкновения на улицах и площадях столицы были прелюдией к танковым залпам по зданию парламента. И роль, которую сыграла во всех этих событиях «непримиримая оппозиция», — далеко не только героическая.

Итоги референдума оказались неприятным сюрпризом и для правительства и для непримиримых. Власти при всем старании не могли скрыть того факта, что «всенародно избранного президента» поддержала лишь треть населения.

Но и непримиримая оппозиция потерпела неудачу. До 25 апреля она могла говорить от имени всего народа. Референдум показал, что это не так. «Партия неголосующих» впервые в России оказалась самой крупной. Она явно была не с президентом, но никак не на стороне «непримиримых».

Тактика непримиримых, оттолкнув миллионы людей, фактически сработала на Ельцина. Но положение дел могло измениться по мере роста новой оппозиции. Эта новая оппозиция, представленная относительно умеренными депутатами, директорами предприятий, профсоюзными лидерами и в некоторых случаях демократическими левыми, способна была привлечь на свою сторону «партию неголосующих», окончательно изменив соотношение сил не в пользу Ельцина. Если в 1992 г. на первомайский митинг профсоюзов явилось не более 10 тыс. человек, то в 1993 г. по Тверской улице прошла внушительная 25-тысячная колонна.

Власть сознавала, что сомнительных итогов референдума было явно недостаточно для разгона парламента или для того, чтобы ввести чрезвычайное положение. В правящих кругах развернулась острая дискуссия между сторонниками «жестких мер» и «умеренными», которые призывали хотя бы формально оставаться в рамках законности. 1 мая сторонники «жесткой линии» сказали свое слово.

Драка была заказана. Еще до того, как на Гагаринской площади пролилась первая кровь, в Москве начали происходить «странные» события. Московская Федерация Профсоюзов получила от мэрии предварительное разрешение на митинг на Красной площади и объявила об этом по своим членам. Организационная машина была запущена, по городу были расклеены листовки с призывами выйти на первомайский митинг, формировались колонны. Но в последний момент, когда ничего сделать было уже нельзя, власти неожиданно запретили митинг на Красной площади, предложив другие места.

Было сделано все, чтобы профсоюзная демонстрация кончилась столкновениями с силами порядка. Надо отдать должное руководству МФП, которое нашло выход из ситуации. Митинг состоялся на Манежной площади, отгороженной от Кремля не только милицией, но и профсоюзными дружинниками.

Коммунистическая демонстрация на Октябрьской площади началась довольно мирно. Когда милиция преградила демонстрантам путь в центр, они покорно повернулись и пошли в обратном направлении, хотя перед ними не было ни водометов, ни бойцов ОМОНа в бронежилетах. На Крымском мосту демонстрантов вновь встретила милиция, на сей раз гораздо лучше оснащенная. Коммунистические колонны вновь развернулись и пошли в ту сторону, куда толкала их милиция. Они шли по Ленинскому проспекту, очищенному от транспорта, шли спокойно и организованно, пока у входа на Гагаринскую площадь, на самом узком месте, когда нельзя было уже ни развернуться ни уйти в сторону, их встретил ОМОН. Остановить 70-тысячную толпу, разогнавшуюся на проспекте, было уже невозможно.

Когда при Горбачеве демонстранты из «Демократической России» в марте 1991 г. пытались прорваться к центру, милиция остановила их на Пушкинской площади, оставив людям возможность уйти по бульварам или разойтись и сесть в метро. И хотя здесь тоже были экстремисты, пытавшиеся прорвать ограждения, были водометы и войска в бронежилетах, все обошлось благополучно если не считать нескольких помятых курток и разорванных в сутолоке брюк.

На сей раз все было сделано наоборот. Организаторы демонстрации, в отличие от лидеров МФП, не попытались избежать столкновения или остановить толпу. Но даже если бы они и пошли на это, у них бы ничего не вышло. Толпа на полном ходу врезалась в цепь ОМОНа. Итог хорошо известен: более 500 раненых, один убитый.

Любопытно, что Лужков, возглавлявший в 1991 г. Исполком Московского городского Совета, прекрасно мог изучить мартовскую операцию. И став вице-мэром, а затем мэром, сделал все возможное, чтобы подобный мирный исход не повторился 23 февраля 1992 и 1 мая 1993 г. Поскольку именно Лужков не раз публично выступал как сторонник самых жестких мер против оппозиции, а контролируемая им столичная пресса по своей агрессивности превосходила даже пропагандистские органы центрального правительства, здесь нетрудно заметить некоторую логику.

Лидеры непримиримых немедленно объявили произошедшее преднамеренной провокацией Ельцина. Но судя по реакции российских властей, те тоже были обескуражены. Вечером 1 мая вице-премьер Сергей Шахрай и выступавший от имени президента Сергей Филатов выглядели растерянными. Шахрай даже пообещал, что скорее всего правительство падет к осени, а затем добавил, что предпочел бы победу коммунистов на выборах, а не на баррикадах. Напротив, ведущий программы «Итоги» Евгений Киселев вел себя очень агрессивно, обвинял власти в нерешительности и попустительстве «красным», грозил, что Ельцин утратит поддержку своих сторонников, если не предпримет чрезвычайных мер. Программа «Вести» призывала: не дадим распоясавшимся революционерам превратить Москву в Лос-Анджелес! Дикторы телевидения даже не отдавали себе отчета в том, что после нескольких лет пропаганды «американского образа жизни» это заявление звучало несколько странно.

Как только Ельцин появился перед своими сторонниками в Зеленограде, из толпы раздались крики о том, что надо расстрелять 26 коммунистов, арестованных 1 мая. Радостно улыбнувшись, Ельцин пообещал, что суд разберется. Но это не вызвало в его стане одобрения. 4 мая «Московский Комсомолец» и «Куранты» поместили на первой полосе статьи с резкими нападками на Ельцина. Президента обвиняли в трусости, слабости, потворстве «коммунистическим бандитам». Если президент не примет мер, грозили в один голос «радикальные демократы», он утратит нашу поддержку и доверие; не надо бояться чрезвычайного положения, надо немедленно запретить оппозицию, ограничить деятельность профсоюзов, закрыть антиправительственные газеты.

Вряд ли все это было заказано самим Ельциным. Скорее можно говорить о мощной кампании давления на Ельцина и умеренных в руководстве России. Осознавая, что сохранение демократических свобод неминуемо сведет на нет все завоевания «демократов», часть правящих кругов пыталась вынудить Ельцина на крайние меры. К их величайшему разочарованию, правительство, «обжегшееся» на двух попытках нарушить Конституцию, теперь предпочитало выждать.

9 мая оппозиционная демонстрация, несмотря на распространявшиеся прессой и телевидением слухи о предстоящем новом побоище, удвоилась. Лужков вновь привел в боевую готовность ОМОН, но в последний момент сами же российские власти вынудили его удалить силы порядка с улиц. Шествие прошло мирно. Хотя официальные запреты были нарушены и колонны демонстрантов вышли на Красную площадь, никаких эксцессов не было. Телевидение вынуждено было констатировать идеальный порядок на улицах.

9 мая был проведен своеобразный «следственный эксперимент». Демонстранты были настроены далеко не добродушно. Но там, где не было ОМОНа, не было и драки. Еще раз было доказано то, о чем уже не раз говорили и оппозиционные журналисты и разумные люди в самой милиции: появление ОМОНа на улицах не только не гарантирует безопасность граждан, а наоборот, создает риск для жизни и здоровья населения. Даже там, где нарушается порядок проведения митингов, все обходится благополучно до тех пор, пока правительство Москвы не «принимает меры».

Вечером 9 мая в «Итогах» Киселев даже не пытался скрыть своего раздражения тем, что все обошлось мирно. Он сожалел, что власти не решились применить силу, грозил российской демократии участью Веймарской республики. Угроз в адрес президента больше не было. Журналисты неожиданно и дружно затихли.

Антиельцинская толпа вела себя поразительно похоже на ельцинскую. Кризис — жизнь «непримиримых». А для режима постоянное провоцирование политического кризиса было единственным способом скрыть свои постоянные экономические провалы и сдержать эрозию своей социальной базы. В этом смысле и «непримиримая» оппозиция и «реформаторская» власть были едины и нуждались друг в друге. Но и вечно это продолжаться не могло. Рано или поздно должна была наступить развязка.

События 3-4 октября были высшей точкой, кульминацией борьбы для уличной оппозиции. Тогда в течение нескольких часов город принадлежал им. Или во всяком случае так казалось митингующим. За это время они показали, что не способны ни стать властью, ни победить власть. Героическая защита Белого дома, где засели депутаты, отнюдь не симпатизировавшие уличной оппозиции, была последним эпизодом в истории этого движения. Оно было разгромлено просто потому, что не могло выиграть. Но крах непримиримых оказался и крахом центризма, поражением «умеренных» и концом первой парламентской оппозиции.

Какие бы ошибки и глупости ни совершало российское правительство, у него всегда был надежный союзник: беспомощная и непривлекательная оппозиция. Для того чтобы реформы могли успешно продолжаться, оппозиционные силы должны были выглядеть еще хуже, нежели власть.

Май 1993 г. в России вошел в историю подготовкой конституционного совещания и широкомасштабной попыткой создания центристского блока. Одно с другим тесно связано: пока шла парламентская борьба, центр усиливался, но в марте Ельцин добился референдума, свел все вопросы к простому «Да»—«Нет» и центр как бы исчез из поля зрения. Когда после референдума на первый план, вышел вопрос о Конституции, власти вынуждены были в течение какого-то времени хотя бы для вида что-то с кем-то обсуждать, центристы вновь стали заметны.

Первый вариант центристского блока был создан в 1992 г. Аркадием Вольским под названием «Гражданский Союз». За спиной у политиков стояли «красные» директора из «Российского Союза Промышленников и Предпринимателей». Основные кадры активистов должна была дать Народная партия «Свободная Россия», больше известная как «партия Руцкого».

Результаты деятельности «Гражданского Союза» оказались не особенно впечатляющими. Лидеры ГС, так и не решившись на открытое противостояние с властью, говорили о «пунктирной оппозиции». Политические «генералы» выясняли отношения между собой, а осторожные директора не торопились вкладывать деньги в политику. Руцкой, к ужасу своих союзников, все более радикализировался, Вольский по-прежнему был сверхосторожен, рядовые активисты не знали толком что делать.

На совещании центристских сил 20 мая 1993 г. много говорилось о том, что слабый центр — беда русской политической культуры, что поляризация сил ведет к гражданской войне, что пора создавать сильный центр, но никто не задал ни одного вопроса о том, почему центр в России всегда был слаб.

Поляризация сил вовсе не ведет автоматически к гражданской войне. Для политической культуры Англии и Франции характерна очень явная поляризация, причем не только партийная (левые—правые), но идеологическая и классовая. Тем не менее партия, приходящая к власти, по большей части сдвигается к центру. Причем настолько, что зачастую теряет собственное лицо, утрачивая поддержку избирателей. Это было всегдашней бедой социал-демократических партий.

В России же все обстояло иначе. Силы, рвущиеся к власти, претендовали на умеренность, на защиту общенародных интересов. Захватив власть, они немедленно начинали проводить куда более радикальную политику, доходя до экстремизма. Большевики в 1916 г. не так радикальны, как в 1918. А вспомним «демократов» 1990 г.! Это же сама умеренность. Сверхскоростной приватизацией даже не пахнет, о развале СССР ни слова.

В России, с ее слабым гражданским обществом, источником экстремизма является сама власть, ее неконтролируемость. А также нестабильность общества. Потому центристские лозунги — еще не гарантия сбалансированной политики. Гораздо важнее — борьба за демократизацию структур власти и создание широко организованного общественного движения, сознающего свои интересы. Без контроля со стороны такого движения власть всегда будет безответственной.

А тем временем «центр» все больше превращался в прибежище провалившихся интеллектуалов и обиженных властолюбцев. На центристских собраниях царил разнобой: от правых либералов до неокоммунистов. Здесь были видны хорошо знакомые лица людей, еще недавно поднимавших антикоммунистическую волну, а еще раньше составлявших очередные проекты программы КПСС.

Слабость «Гражданского Союза» была, во-первых, в том, что это было верхушечное объединение, а во-вторых, в том, что лидеры ГС пытались противопоставить Ельцину право-центристскую политику. Почувствовав угрозу, Ельцин немного сдвинулся к центру, подорвав позиции ГС, а затем вновь повернул вправо. Правый центр ничего такому маневру противопоставить не мог.

Центризм как попытка балансировать между правыми и левыми был обречен. Поляризация сил возрастала: чем больше социальная безответственность власти, тем более радикальна оппозиция. Если нет западного среднего класса, то «не проходит» ни умеренный вариант социального либерализма, ни такая же умеренная, центристская социал-демократия.

По мере того как обострялся конфликт между центристами и ельцинской властью, сами центристы превращались в заложников «непримиримой оппозиции». Они неспособны были мобилизовать социальные слои, на которые пытались опереться. Невнятный центризм Вольского не мог привлечь никого. Центризм Руцкого, смешавшийся с экстремизмом Анпилова и суперпатриотизмом Астафьева, был не более привлекателен. И если люди шли к зданию парламента 3-4 октября по призыву Руцкого, то не потому, что их убеждали идеи «Гражданского Союза».

Декабрьские выборы 1993 г. закончились для «Гражданского Союза» позорным провалом. Еще раньше русский центризм потерял свои самые привлекательные фигуры: Руцкой и Хасбулатов, защищавшие Конституцию и парламент, были брошены в Лефортовскую тюрьму.

Их крушение было трагичным, хотя их действия оказались далеко не безупречны с моральной точки зрения. Вряд ли кто-то вправе упрекнуть Руцкого за то, что, пообещав сражаться в Белом доме до конца, он сдался и этим сохранил жизнь себе и своей охране. И все же капитуляция Руцкого выглядела скорее провалом, нежели героическим падением. Выйдя из тюрьмы в результате принятой Думой амнистии, Руцкой был уже страдальцем и жертвой, но не мог сплотить людей вокруг себя: слишком многие помнили его бессмысленные заявления и безответственный призыв к невооруженной толпе идти штурмовать телецентр в Останкино. Его политическая карьера не кончилась, а как бы «сместилась» на другое поле. Впоследствии ему предстояло стать губернатором Курской области, а затем, в 1999 г., одним из организаторов блока «Единство» («Медведь»), фактически поддерживавшегося Ельциным.

Поражение Руцкого и Хасбулатова свидетельствовало не только о неудаче их личной политики, но и о бесперспективности русского центризма. Для того чтобы защищать свои принципы, они вынуждены были призвать народ к уличным выступлениям и забастовкам. Они начали действовать как радикалы, не имея ни радикальной программы, ни идеологии, ни доверия людей, склонных к радикализму. Провал «Гражданского Союза» на декабрьских выборах был своеобразным подведением итогов.

Между тем большинство населения России вовсе не было склонно к экстремизму. Кто-то водил трамваи, лечил и учил людей, работал на предприятиях, чудом преодолевая последствия «шоковой терапии». Однако этот «народный центризм» не имел ничего общего с центризмом политической элиты. Еще весной Андрей Исаев на страницах «Солидарности» писал, что единственным действительным «центром» в России могут быть только демократические социалисты.

Левый центр оказывался возможен как соглашение компетентных технократов и левых активистов, как формула сотрудничества профсоюзов, политических лидеров и радикальной интеллигенции, соединение радикальной стратегии и прагматичной тактики.

Судя по опросам общественного мнения, в стране существовало одновременно два большинства. Одно — демократическое большинство — верило в политическую демократию и боялось возврата к старым «коммунистическим» порядкам. Другое большинство — социалистическое (в самом широком смысле слова) — верило в коллективную солидарность, социальные гарантии, было убеждено, что крупные промышленные предприятия должны оставаться в общенародной собственности. Причем, как показали опросы 1992-93 гг., по мере «развития реформ» эти настроения в обществе только усиливались.

Как получилось, что в одной стране было сразу два большинства? Дело в том, что ценности демократии и социализма противопоставлялись друг другу только в официальной пропаганде. Для значительной части людей они по-прежнему оставались не только совместимы, но и равнозначны.

Два большинства совпадали лишь отчасти. Многие из тех, кто испытывал ностальгию по коллективистским ценностям, отнюдь не были привержен демократии. Что касается «демократов», то 3 года их пребывания у власти показали: демократический избиратель может беспокоиться о своих социальных гарантиях, но демократический министр совершенно не интересуется социальной защищенностью своего избирателя.

Тактика правящих кругов была предельно проста: мобилизовать на свою сторону поддержку демократически настроенной части общества, а затем использовать полученные голоса для того, чтобы провести социально-экономическую программу сплошной капитализации. Для колеблющихся всегда наготове было объяснение, что без свободного рынка и частного предпринимательства демократии быть не может, а потому, раз выбрали демократию, получите и «сопутствующие товары» — безработицу, рост социального неравенства, коррупцию и т. п.

Правда, даже если признать, что политическая свобода предполагает свободу деятельности для частника, отсюда еще не следует, будто необходимо во что бы то ни стало разрушать и разворовывать государственный сектор. Неудивительно, что политики, для которых развитие «свободного предпринимательства» является единственным мерилом общественной свободы, завели общество в тупик диктатуры. Однако, чем меньше правящие круги связывали себя демократическими «формальностями», тем сильнее была их изоляция. Они противопоставляли себя не только сторонникам социальных гарантий и общественной собственности, но и всем, кто искренне верил в демократию.

Беда в том, что настроения масс лишь в незначительной степени влияли на расстановку политических сил. Политические группировки разбирались между собой, пытаясь по возможности вовлечь народ в драку, но мало задумываясь о том, что ему нужно.

Мало кто поверил в миф о крахе социалистических идей так же искренне, как сами левые идеологи во всем мире. Поражение коммунизма воспринималось ими как полное и окончательное торжество капитализма. Впереди открывалась в лучшем случае лишь длительная перспектива осторожной работы по усовершенствованию и облагораживанию буржуазных отношений.

Миллионы людей, отвергших старую советскую систему, рассуждали совершенно иначе. Они редко размышляли о «социализме» и «капитализме». Люди просто хотели жить без постоянной слежки и очередей, в обществе, где социальная защищенностъ сочетается с полными прилавками и современными технологиями. Сторонники неолиберальных реформ обещали это, и им верили потому, что очень хотелось верить. Когда массы увидели, что их обманули, настроения резко изменились.

На фоне разговоров о победе Жириновского в декабре 1993 г. незамеченным осталось другое сенсационное событие — успех независимых левых кандидатов. Хотя Партия Труда и левые социал-демократы не выдвигали своих списков, ряд их сторонников баллотировался по территориальным округам. Председатель Партии Труда Олег Смолин был избран в Совет Федерации, левые депутаты были избраны в шахтерских округах Кемеровской области, на Урале, в Волгограде. Даже в Москве, где в целом «Выбор России» сохранил свои позиции, в округах, где баллотировались левые, они получили 8-10% голосов, выйдя на вторые или третьи места и опередив коммунистов.

Гайдар и его команда тешили себя иллюзиями, будто проиграли выборы из-за бездарных видеоклипов и плохо нарисованных плакатов. На самом деле кризис неолиберализма в 90-е гг. носил глобальный характер, как и его наступление в 80-х. Начавшись в Западной Европе и Соединенных Штатах, неолиберальная волна захлестнула Латинскую Америку, страны Азии, Восточную Европу, Россию и, наконец, даже бастион социал-демократии — скандинавские страны. Повсюду приватизировали госсобственность, сворачивали социальные программы, боролись с инфляцией любыми средствами, не боясь падения производства, роста безработицы, нищеты и преступности. Мировое господство было завоевано, но не какой-то державой, не мифической «масонской ложей», а вполне реальными финансовыми группами, стоявшими за Международным валютным фондом.

Увы, праздник длился недолго: неолиберальная политика, решив некоторые второстепенные проблемы, породила такие противоречия, что мировую систему охватил тяжелейший кризис. Приватизация не создала новых стимулов для экономического роста и повышения эффективности. Противостояние «верхов» и «низов» повсюду приобрело невиданную остроту. По всей Европе с середины 90-х наблюдается электоральное «возрождение» левых партий, включая коммунистические и посткоммунистические. Другое дело, что сами эти партии страдают тяжелейшей формой политического невроза. Они боятся собственных традиций и ценностей, они не решаются проводить в жизнь даже минимальные требования собственной программы и повсеместно предают своего избирателя2).

Нарастающее противостояние власти и общества в России ставило в порядок дня вопрос о радикальной альтернативе. Левые партии не были к этому готовы. Самой массовой из них оставалась возрожденная Коммунистическая партия Российской Федерации. Выборы 1993 г. были для нее лучшим временем. Став гонимыми, коммунисты вновь оказались привлекательны. Партия еще не успела натворить ошибок, она смотрелась как влиятельная традиционная сила. Миллионы людей голосовали за нее вообще не задумываясь о проводимой партией политике — просто по традиции. Даже среди банковских yuppies кое-кто голосовал за коммунистов — из пижонства или из желания насолить властям. Брань в газетах и по телевидению скорее пошла ей на пользу. Миллионы пенсионеров готовы были поддерживать партию просто в силу традиции, присоединялась к ней и молодежь. Бас нового лидера коммунистов Геннадия Зюганова звучал солидно и весомо.

На самом деле все обстояло куда менее идиллически. Получив голоса на выборах, коммунисты не имели ни четкой стратегии, ни ясного плана действий. Куда идти, к какому обществу стремиться? Никто не мог дать ответа. С прошлым тоже далеко не все было ясно. На фоне провала капиталистических экспериментов советское прошлое выглядело привлекательнее, а потому критический анализ пройденного пути лидеры компартии предпочитали отложить до лучших времен. В то же время они сами стали частью новой элиты, заседали в Государственной Думе, у них были собственные «красные» капиталисты, нагревшие руку на приватизации. В итоге идеологический традиционализм соединялся с откровенными попытками приспособиться к новому порядку.

Медлительность была как бы «стилем» компартии. Основательные и солидные, ее лидеры постоянно упускали тактическую выгоду. Невнятность политической линии заменялась «патриотической» риторикой. Зюганов сделал своим коньком патриотизм. Социальные проблемы отошли на второй план, о классовой борьбе ни слова нельзя было услышать. Эта умеренность не вознаграждалась публикой: как бы ни старались лидеры компартии доказать свою «респектабельность», страшно далеки были они от образа «настоящей» современной социал-демократии. Да и на поприще патриотической деятельности можно было найти политиков, которым удавалось делать заявления куда круче Зюганова.

Идеология левых в России неизбежно оказывается эклектичной, соединяя элементы «тред-юнионизма», «социал-демократизма» и «марксизма», ибо неоднородно само движение трудящихся. Но объединяющей основой его идеологии является противостояние реставраторской стратегии неолиберализма. Компартия зюгановского образца не смогла ни найти эффективного способа соединить различные течения в одной организации, ни стать последовательной оппозицией. А потому ее успех в 1993 г. был лишь преддверием будущих неудач.