Резец небесный

Глава одиннадцатая Геройский «Запорожец»

В бокс они вошли по очереди. Впереди с улыбкой до ушей и с цветочками в выставленной руке шёл Лукашевич. За ним с некоторой заминкой переступил через порог Громов, этот нёс пакет с фруктами. Оба были в белых халатах, накинутых поверх «парадок».

– Привет! – громко и радостно сказал Лукашевич.

Стуколин, бледный и обмотанный бинтами, возлежал на кровати и слабо улыбался. При появлении друзей он попытался приподняться на локте и сделать приветственный жест.

– Лежи, лежи, – испугался за него Лукашевич. – Швы разойдутся.

– Если бы могли, уже разошлись бы, – отвечал Стуколин.

Офицеры присели на табуретки, разглядывая друга.

– Вот тебе цветочки, – сообщил Лукашевич, протягивая цветы. – Вот тебе фрукты. Питайся.

– Чем питаться? – с иронией переспросил Стуколин. – Фруктами или цветочками?

– Молодец, Лёха, – вставил слово Громов. – Вижу, что выздоравливаешь.

– Как вы там, ребята? – поинтересовался старший лейтенант. – Кто сейчас на дежурстве?

– Беленков сейчас на дежурстве, – сообщил Громов. – А мы – как обычно.

– Мы-то что… – сказал Лукашевич. – У нас всё по-старому. Служба идёт, границы на замке, «Геркулесы» больше не роятся.

– Что?! Совсем прекратили полёты?!

– Как отрезало. Наверное, перекинули трассу на другой воздушный коридор, летают над Европой.

– А чем всё закончилось тогда?

– Ты что, ничего об этом не знаешь? – удивились Громов и Лукашевич в унисон. – Тебе никто не рассказывал?

– Здесь же одни врачи и медсёстры, – объяснил Стуколин. – Не могу же я у них спрашивать, чем кончилась заварушка у транспорта.

– Логично, – заметил Громов. – А Женя перед нами отчитался. Рассказывал, что был вне себя, когда увидел, что тебя подстрелили. Хотел даже на грузовике в «Геркулес» по рампе въехать, но этот твой деятель ему не дал.

– Никакой он не мой деятель, – пробурчал Алексей, вспомнив Стриженого. – Он свой собственный деятель.

– Ну-ну, – сказал Громов. – В общем, Жене въехать в «Геркулес» не дали, но этого и не потребовалось. Дым от твоей самодельной шашки быстро заполнил грузовой отсек транспорта, и скоро боевики побежали, подняв лапки. В общем, второй груз мы тоже взяли.

– Отлично! – Стуколин был явно доволен тем, что его решительные действия привели к такому результату.

А Громов, помолчав, сказал:

– Всё-таки ты зря туда сунулся. Зря полез на рожон.

– А что ещё я мог сделать? – старший лейтенант даже фыркнул от возмущения. – Я действовал по обстановке.

– Ну ладно, – Громов махнул рукой, – победителей не судят.

Пока они так беседовали, Лукашевич осмотрел палату. Интерьер здесь был скромный, как и полагается в военном госпитале, но в углу на подставке стоял телевизор.

– Чем развлекаешься, Алексей? – спросил Лукашевич. – Телевизор дают смотреть?

– Дают, – признал Стуколин, – но строго по часам. И только «первый» канал. А книг не дают совсем. Так что скучаю.

– Книг не дают? – поразился Лукашевич. – Тогда держи.

Он полез в карман форменных брюк и достал маленькую, но толстую книжечку в мягкой обложке. Эту книгу старший лейтенант купил два часа назад на развале у вокзала, чтобы было что почитать в городском транспорте и на обратном пути в часть. На обложке книги был изображён молодой человек, одетый в высотно-компенсирующий костюм, с лётным шлемом на голове. Само по себе наличие этих двух предметов лётного туалета на одном человеке уже вызывало вопросы: как известно всякому, кто хоть раз имел дело с современной авиацией, к высотно-компенсирующему костюму прилагается гермошлем, а к обычному лётному шлему – обычный противоперегрузочный костюм. В руках молодой человек держал какое-то невообразимое крупнокалиберное устройство, которое Стуколин с ходу опознать не смог – возможно, этого устройства не существовало в природе. На заднем плане художник нарисовал самолёт, очень похожий на «МиГ-29М», но таковым не являющийся. Книга называлась «Истребители».

– Ого! – вырвалось у Стуколина, разглядывающего подарок. – Это о нас, о пилотах?

– Описано достоверно, – высказал своё мнение Лукашевич. – Вот только ситуация фантастическая.

– Как это?

– Ну там, понимаешь, американцы воюют с сербами, а наши добровольцы-пилоты помогают братьям-славянам вынести агрессора.

– Ага, – кивнул Стуколин, который с реальной политической обстановкой был знаком. – Действительно фантастика. Амы никогда не полезут в Сербию – они что, идиоты?

– Литература, – Лукашевич с улыбкой подмигнул.

Стуколин завозился и спрятал книгу под подушку.

– Вечерком почитаю, – пообещал он друзьям. – А пока рассказали бы что-нибудь интересное, а? Вот ты, Костя, какую-нибудь из своих историй рассказал бы.

У Громова всегда имелось в запасе несколько интересных историй, которые он приберегал до особого случая. Часть из этих историй случилась с ним самим, когда он в составе «Русских витязей» объехал пол-Европы. Другие истории они или где-то услышал, или, что тоже вероятно, сам сочинил. Проверять достоверность его рассказов никто из друзей и не думал: как говорится, не любо – не слушай, а врать не мешай.

Громов задумался, потом в глазах его зажглись озорные искорки, и он спросил:

– О своём деде я вам уже рассказывал? О его геройском «Запорожце»?

– Нет, – друзья оживились. – Давай, излагай.

Майор помолчал, собираясь с мыслями, и принялся излагать.

…Дед у меня был когда-то совершенно бесстрашный малый. Во время войны служил он под Ленинградом, в 191-м истребительном авиационном полку. Летал он с тридцать седьмого года, начав в аэроклубе, но о карьере военного лётчика не помышлял, поскольку собирался пойти по стопам своего отца, то есть моего прадеда, профессора Политехнического института и известного аэродинамика. Дед сдавал экзамены за первый курс, когда началась война.

Двадцать второго июня утром он был уже у дверей военкомата, требуя, чтобы его отправили на фронт. Но таких желающих в те дни было очень много, и студента-комсомольца Громова, учитывая его успехи в аэроклубе и не забывая о высоком положении его отца, отправили не на передовую, а в тыл, в лётную школу. Там его наскоро обучили тактике воздушного боя, присвоили звание лейтенанта, и в конце концов мой дед оказался на там, куда стремился попасть.

Наступила первая военная зима. Гитлеровцы окопались вокруг Ленинграда, и бои за превосходство в воздухе шли над всей территорией города и области. Лётчикам 191-го истребительного авиационного полка приходилось воевать с лучшими асами Третьего рейха – пилотами элитной истребительной эскадры JG54 «Grьnherz» («Зелёное сердце»). Эта эскадра прославилась тем, что закончила войну, имея самый низкий уровень потерь в личном составе. Однако потери всё-таки были. В бою над замерзшей Ладогой юный лейтенант Громов сбил «мессер» командира 1-й группы эскадры хауптмана[51] Феликса Штайнера.

Получилось это, скорее, случайно. Перед встречей с моим дедом хауптман имел на своём счету пятнадцать побед и, конечно, не позволил бы просто так завалить себя лейтенанту, у которого «молоко на губах не обсохло». Тем более что лейтенант этот летал на тихоходном и неповоротливом «харрикейне».[52]

Вечерело, и «мессершмитт» Штайнера шёл низко, над лесом. Хауптман высматривал наземные цели и совершенно не заметил появившийся со стороны заходящего солнца истребитель лейтенанта Громова. Зато уж мой дед медлить не стал и с ходу расстрелял «мессер» из 20-миллиметровой пушки.

Хауптман выпрыгнул из горящей машины, упал на заснеженное колхозное поле, после чего сдался в плен. На допросе в штабе Ленинградского Военного округа Штайнер вёл себя странно, говорил о какой-то особой значимости пилота, его сбившего, о знаках судьбы, о «колесе мира» и каком-то «небесном резце». Генерал Новиков, допрашивавший хауптмана, провёл очень весёлый день. Под конец беседы Феликс Штайнер попросил передать лётчику, сбившему его, своё личное оружие – пистолет Вальтера, модель «Армее». Между прочим, очень редкое оружие. За всю историю существования пистолета Вальтера было выпущено всего двести экземпляров этой модели. Генерал подивился необычной просьбе хауптмана, но углядел в том хорошую тему для «фронтовой» прессы, и на следующий день в присутствии специально приглашённых газетчиков из «Красной Звезды» Штайнер передал моему деду свой «вальтер» и пожал руку. При этом он заявил, что будет рад их будущей встрече, которая обязательно состоится после войны.[53] Газетчики, одетые в красноармейскую форму, лихорадочно строчили в блокнотах; фотограф возился со вспышкой, чтобы запечатлеть исторический момент, а Штайнер вдруг наклонился к моему деду и тихо-тихо произнёс всего два слова:

– Neun zwei,[54] – сказал он.

Во второй раз мой дед и хауптман Феликс Штайнер встретились в сорок седьмом году в степях Средней Азии. И, что удивительно, именно «вальтер» Штайнера стал причиной этой новой встречи.

В последние годы войны и по её окончании начались массовые посадки тех, кто побывал в плену, был на по своей воле угнан в Германию или, наоборот, сознательно помогал нацистам. С последними всё ясно, но и многих других Отец всех детей, лучший друг физкультурников, сталеваров и авиаторов по правилам своей извращённой логики полагал «предателями», и сотни тысяч их вновь оказались за колючей проволокой. Мой дед в плену не был, хотя один раз ему и пришлось покинуть подбитый истребитель над территорией противника, после чего он трое суток пробирался к своим. Но этот факт биографии он от оперативных работников «Смерша» благополучно скрыл, а потому причин арестовывать его вроде бы не было. Однако где-то кто-то сказал: «Надо!» и где-то кто-то ответил: «Есть!». А уж причину придумать – плёвое дело.

Это что, именное оружие? Нет. Кто вам его выдал? Может быть, маршал Советского Союза? Нет? Пилот Люфтваффе? Нацистский преступник? Вы принимаете подарки от нацистского преступника? Очень интересно… А ну говори, тварь, за сколько рейхс-марок продал Родину?!

В Средней Азии мой дед и Феликс Штайнер прокладывали каналы для орошения хлопковых полей. Работали они практически бок о бок, только русские заключённые в основном копали, а немцы, как народ аккуратный, дисциплинированный и способный к точной механике, были допущены к строительству и наладке вспомогательных сооружений. Впрочем, общаться друг с другом русским и немцам строго запрещалось, и даже бараки их были разнесены и отделены глинобитной стеной с натянутой поверху «колючкой». Так что до поры до времени мой дед и не знал, что живёт и работает рядом с человеком, самолёт которого сбил когда-то над зимней Ладогой.

Но вот однажды в бригаде военнопленных освободилась вакансия механика. Тот, кто её занимал, попил тухлой водички и тихонько, бедолага, окочурился. Администрация исправительно-трудового учреждения с ног сбилась, отыскивая ему замену. Подняли личные дела, и оказалось, что среди белорусских крестьян и «социально-близких» уркаганов с образованием в три класса затесался сын ленинградского профессора, бывший студент первого курса Политехнического института и бывший лётчик, отвоевавший пять лет. Кончилось тем, что моего деда вызвал на собеседование кум – так в системе ИТУ называют представителей администрации.

– В технике чего-нибудь понимаешь? – спросил кум.

– Понимаю, – отвечал мой дед.

– Понимает он! – фыркнул кум. – Ты толком говори, насос починить сумеешь?

– Сумею.

– По-немецки кумекаешь?

– Кумекаю.

– Будешь с фрицами работать.

Так мой дед попал в бригаду военнопленных. Феликса Штайнера он не узнал. Тот сильно изменился за эти годы. Похудел, оброс, загорел до черноты, носил обычную рабочую фуфайку и стоптанные кирзовые сапоги. Зато бывший хауптман сразу узнал бывшего противника. Однажды, когда мой дед возился в мастерской, перебирая очередной насос, Штайнер подошёл к нему и сказал:

– Neun fьnf.[55]

Сначала мой дед хотел дать ему в зубы. В конце концов, этот недорезанный, недоповешенный и недорасстрелянный фашист поломал ему всю жизнь. Но потом рассудительность, свойственная, кажется, всем отпрыскам профессорских семей, взяла своё; дед вспомнил, что в этот лагерь он попал не потому, что кто-то когда-то подарил ему пистолет Вальтера, а потому, что так устроено общество, в котором он жил и живёт. Поэтому бить Штайнера он не стал, а просто послал далеко и надолго, перемежая в своём послании русские и немецкие ругательства. Штайнер улыбнулся и удалился.

Через неделю мой дед, который успел успокоиться и теперь изнывал от любопытства, каким образом шесть лет назад хауптман сумел предсказать их будущую встречу и что означают эти цифры: «девять два» и «девять пять»? Мой дед задал свои вопросы во время обеда, когда бригада, собравшись в тени только что возведённой времянки, хлебала под присмотром охранников пустую лагерную баланду. Разговор он повёл на немецком:

– Тогда, в сорок первом, вы говорили, герр Штайнер, что мы встретимся после войны. Это была просто вежливость? Или вы имели в виду что-то другое?

Штайнер ответил не сразу, он дохлебал баланду, ложку облизывать не стал, как это сделал бы любой зэк русской национальности, а вытер кусочком чистой ткани, которая только у немцев и водилась, после чего, прищурясь, посмотрел на моего деда.

– Цянь – очень сильный символ, – сказал он. – Люди, отмеченные этим символом, редки. Но ещё более редки те, кого люди, отмеченные символом цянь, могут назвать своим «великим человеком».

– Цянь – это что? – переспросил мой дед. – Что-то китайское?

Штайнер снисходительно усмехнулся, поднял щепку и с её помощью изобразил на земле шесть параллельных чёрточек.

– Перед вами гексаграмма цянь, – пояснил хауптман, – первая из шестидесяти четырёх гексаграмм, описанных в «Чжоу и», китайской «Книге перемен».

Мой дед, конечно же, знал о существовании знаменитой гадательной книги, не имеющей установленного авторства, но читать её переводы ему не приходилось, поэтому он слушал Штайнера с огромным интересом.

– Цянь означает творчество. Причём творчество в самом первоначальном смысле этого слова, творчество неба. Европеец назвал бы его «божественным творчеством». Любая гексаграмма в целом описывает законченный процесс. Это может быть какая-нибудь деловая инициатива, об успехе или неуспехе которой можно погадать на «Чжоу и». Или целая человеческая жизнь – от рождения до смерти. Кроме того, каждая черта в гексаграмме имеет числовое выражение и собственное значение, соответствующее некоему этапу описываемого процесса. Например, непрерывная черта соответствует девятке. Вторая снизу «девятка» в гексаграмме цянь интерпретируется как «дракон на поле», то есть первое проявление творческого начала в земном человеке. Вместе с тем она отражает положение в обществе, которую на этом этапе может занимать человек – «вторая девятка» означает «слуга» или «служащий». Гадание по «второй девятке» в гексаграмме цянь предсказывает встречу с «великим человеком» и благоприятную перемену в судьбе.

– Ага, – сообразил мой дед. – Следовательно, вы считаете себя человеком, отмеченным знаком цянь, и в тот момент, когда мы встретились, вы были… э-э-э… «служащим», что соответствовало «второй девятке» в гексаграмме вашей судьбы?

– Совершенно верно, – подтвердил Штайнер. – Вы всё очень быстро схватываете, – польстил он.

– Но тогда объясните мне, герр Штайнер, почему вы сочли вот это, – дед кивнул на покуривающий в сторонке конвой, – благоприятной переменой в своей судьбе?

– Как посмотреть, – заметил Штайнер. – Большинство моих сослуживцев мертвы, а я жив и рассчитываю раньше или позже вернуться на родину.

– Хорошо, – согласился мой дед. – А что означает «девять пять»?

– Вторая и пятая черты в гексаграмме взаимосвязаны. «Девять пять» соответствует «летящему дракону» и статусу «короля». Это предпоследняя ступенька на пути к «творчеству неба». И здесь снова запланирована встреча с «великим человеком».

– А какая последняя?

– Последняя, шестая девятка в гексаграмме, определяет статус «сверхчеловека».

– Ну вот, – заворчал мой дед, – какие-то вы, фрицы, всё-таки ущербные. Гитлера давно нет, а вы всё в духе гитлеровской пропаганды выступаете. Сверхчеловеки, раса господ… Куда вас завела эта пропаганда?!

Штайнер не поддался на провокацию.

– Понятие «сверхчеловека» возникло задолго до рождения Адольфа Шикльгрубера, – отвечал он спокойно. – Оно, конечно, подразумевает избранность. Но выбор делает небо, и пасть он может на кого угодно – германца, русского, еврея или монгола…

Тут конвой приказал всем встать и строиться перед началом второй половины длинного двенадцатичасового рабочего дня.

Впрочем, по прошествии суток мой дед и Феликс Штайнер снова встретились, чтобы возобновить столь интересную для них обоих беседу.

– …Древние китайцы представляли себе мир как некий хорошо отлаженный и смазанный механизм, работающий по определённому закону и под управлением неба, – продолжил бывший хауптман обзорную лекцию по истории китайской философской мысли. – При этом практически во всех мировоззренческих системах в качестве основополагающего принимается принцип «у-вэй» – принцип невмешательства в «творчество неба», поскольку любое действие в этом направлении ведёт к нарушению космического равновесия. Возможно, благодаря этому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет как сравнительно стабильный социум.

– Ничего, – высказал своё мнение дед, – товарищ Мао вправит им мозги.

– Не так всё просто, камрад, – заверил Штайнер, – и, думаю, Мао Цзэдун в этом скоро убедится. Но пойдём далее. В поздних учениях – например, в дзен-буддизме – даётся более подробное описание законов, управляющих миром. При этом очень важным для нас является указание на то, что вся Вселенная целиком и полностью заложена в человеческом подсознании. То есть, чтобы изучать внешний мир, познавать тайны Вселенной, нет необходимости строить научные лаборатории, заводы, институты – достаточно обратить взгляд внутрь себя – и получишь ответы на все вопросы мироздания.

– Какой бред! – вырвалось у моего деда. – Объективный и субъективный миры разделены. Это ещё Гегель доказал.

– Плохо вы изучали Гегеля, – обронил Штайнер с усмешкой. – Но не о Гегеле сейчас речь. Чтобы вам было понятней, давайте представим себе следующую упрощённую модель мироздания. Пусть это будет граммофон. Вы знаете, что такое граммофон?

– Знаю. Не в Африке живём.

– Так вот, граммофон. Пока на граммофоне нет пластинки, он представляет собой кучу бесполезного металлического хлама. Но вот вы берёте пластинку, ставите её, заводите пружинный механизм, пластинка начинает крутиться, игла скользит по бороздкам, и вы слышите мелодию. Эта мелодия и есть то, что мы называем жизнью. А бороздки и сама пластинка – мир, который нам известен, и законы, им управляющие. Всё вертится вокруг некоего стержня, который является главенствующим и непознаваемым. И есть ещё резец – тот самый, который прорезал на нашей пластинке эти бороздки. Он, резец, имеет прямое отношение к тому, о чём мы говорили ранее – к «творчеству неба».

– Кажется, начинаю понимать, – сказал мой дед. – Но какое вы можете предложить практическое применение всем этим выкладкам?

– О! – восхитился Феликс Штайнер. – В вас говорит настоящий европеец. Только европеец способен искать практическую отдачу там, где сын Азии видит лишь упражнение для совершенствования внутреннего «я».

– А вы не европеец? – огрызнулся мой дед, который почему-то решил, что хауптман пытается его поддеть.

– Европеец, – Штайнер кивнул. – И тоже отрицаю принцип «у-вэй». Человек может и должен вмешиваться в «творчество неба», иначе всё теряет смысл. Однако не у всякого есть к этому предрасположенность, и ещё меньше людей, которые смогут чего-то достичь на этом пути.

– Но каков метод управления «небесным резцом»?

– Вы меня неправильно поняли. Я не собираюсь управлять «небесным резцом». Я собираюсь изменить бороздки на своей внутренней пластинке так, чтобы изменилась мелодия нашей жизни.

Мой дед захохотал. Картина, нарисованная Штайнером, показалось ему настолько нелепой, что он долго не мог успокоиться.

– Ну так может, вы это… – юмористически предложил он, – попросите у мироздания лишнюю пайку? А то живот подводит.

Штайнер не обиделся, а улыбнулся в ответ.

– Это незначительная цель. Она не стоит того, чтобы вмешиваться в «творчество неба». Я думаю о будущем своей родины.

– Реванш? – подозрительно осведомился мой дед.

Он знал, что среди немецких военнопленных, собранных здесь, довольно сильны реваншистские настроения. Большинство из этих фрицев попали в плен в самом начале войны, не видели Сталинграда и развалин Берлина, а потому втихую продолжали лелеять мечты о «мировом господстве».

– Возможно, реванш, – сказал Штайнер, но, предугадывав бурную реакцию собеседника, сразу же оговорился: – Но не военный. Хватит войн. Пора учиться просто жить.

Мой дед не упустил случая позлорадствовать:

– Хорошо, что древние китайцы ошибались и никаких «сверхчеловеков» не бывает. Иначе вы действительно весь мир на уши поставили бы.

Штайнер ничего ему тогда не ответил.

В пятьдесят шестом году мой дед был освобождён и полностью реабилитирован. Ему восстановили звание и награды и даже разрешили вернуться в Ленинград. Хауптман Феликс Штайнер, с которым они провели ещё много занимательных бесед, вернулся на родину гораздо раньше и с тех пор никак не давал о себе знать – трудно это было сделать из-за «железного занавеса», разделившего Европу. А может, и не хотел он этого, не усматривая в гексаграмме своей жизни необходимости новой встречи с «великим человеком».

Восстановиться на кафедре Политехнического института в качестве студента-аэродинамика мой дед не сумел. С одной стороны, давало себя знать прошлое поражение в правах, с другой – староват он был для того, чтобы сидеть за партой. Отец его, и мой прадед, к тому времени уже умер, но кое-кто из новой профессуры был ему обязан, и по их рекомендации моего деда приняли на кафедру аэродинамики в качестве механика. Потом он женился, появились дети, и жизнь пошла по накатанной колее.

На двадцатипятилетие Великой Победы безымянный журналист «Огонька», просматривая старые подшивки газет военно-патриотической направленности в поисках интересного материала, который можно было бы представить читателям в связи со знаменательной датой, наткнулся в декабрьском номере «Красной Звезды» за сорок первый год на странную фотографию: офицер Люфтваффе при полных регалиях, но без погон собственноручно передаёт советскому лётчику пистолет «вальтер». Журналиста заинтриговал этот эпизод военной истории, и он решил сделать статью о подвиге лейтенанта Громова. И началось! Моего деда вытащили из забвения, спокойный ритм его жизни был нарушен, у него брали интервью, его показывали по телевидению. Слава моего деда в какой-то момент достигла такого размаха, что на него обратил внимание сам Леонид Ильич.

– Кто это? – спросил Леонид Ильич в своей неподражаемой манере.

– Это, Леонид Ильич, ветеран Великой Отечественной войны, – ответил секретарь-референт. – Сбил двадцать четыре самолёта немецко-фашистских захватчиков.

– Ну? – изумился Леонид Ильич, который не сбил ни одного. – Герой! А какие у него есть правительственные награды?

Вопрос был важный, потому что, как мы знаем, Леонид Ильич был неравнодушен к правительственным наградам. Секретарь-референт навёл справки и к ужасу своему выяснил, что у товарища ветерана наград кот наплакал: орден Красного Знамени да пара медалек – а ведь Леонид Ильич назвал его «героем». Глава государства не мог ошибаться, поэтому не прошло и недели, как моему деду было присвоено звание Героя Советского Союза и на грудь ему в торжественной обстановке нацепили звезду. В «Огоньке» ликующе писали: «Награда нашла Героя».

На кафедре по поводу награждения скромного механика столь высоким званием был устроен целый банкет. Заведующий кафедрой произнёс прочувствованную речь, в которой многословно и со слезой обвинял себя и других ведущих профессоров института в том, что они забыли, какой человек у них тут работает, что это же сын столпа отечественной аэродинамики, что это же боевой лётчик, что это же Герой, и так далее, и тому подобное. Про то, что часть своей жизни мой дед провёл за колючей проволокой сталинского концлагеря, заведующий кафедрой деликатно умолчал.

Впрочем, разорялся заведующий чисто для галочки. Никаких шагов по улучшению благосостояния моего деда руководство кафедры не предприняло. Пошумели и успокоились, даже зарплату не повысили.

Да и сам дед не очень настаивал. Внезапная слава тяготила его. Он был вполне доволен своим статусом, счастлив в семейной жизни и, когда волна чествований схлынула, спокойно ушёл в тень. Он, конечно, выступал с краткими речами перед учениками 191-й школы, в которой учились его дети, а затем – внуки, на День Победы и 1-го сентября, но делал это только по личной просьбе завуча школы.

С восемьдесят третьего по восемьдесят пятый кафедра занималась проектом, получившем в народе название «Наш ответ Рейгану». В рамках этого проекта разрабатывалась новая экономичная газотурбинная установка ГТН-25, предназначенная для перекачки природного газа к потребителю в Европу. Она должна была заменить дорогие американские установки, на покупку которых денег у советского правительства уже не было.

Три года прошли в трудах праведных. В ходе работ выяснилось, что ГТН-25 никуда не годится, а потому надо установку перепроектировать. Но взыграла номенклатурная гордость, кого-то подмазали, кого-то умаслили, кого-то попросили закрыть глаза, а кому-то приказали заткнуться, и «Наш ответ» пошёл в серийное производство, а все исполнители получили совершенно фантастические по тем временам премиальные.

Не обидели и механиков. Моему деду заведующий кафедрой самолично выписал две тысячи рублей, и тот, недолго думая и добавив к премиальным тысячу, заначенную на сберегательной книжке, купил себе «Запорожец».

Машину он получил, как и полагается Герою Советского Союза, без очереди и очень был доволен своей покупкой. Как же, и у нас, оказывается, механик научной лаборатории может приезжать на работу не на пошлом трамвае, а на собственном автомобиле!

Большинство советских автолюбителей по приобретении машины очень быстро попадали в унизительную зависимость от хамоватого автосервиса. Не таков был мой дед. Свой «Запорожец» он чинил собственными руками, сам перебирал движок, сам красил и мыл. А когда вышел на пенсию, то любил, забыв обо всём, покататься по пригороду и дальше, на людей посмотреть и себя показать.

Перестройку, реформы и развал Советского Союза мой дед воспринял без энтузиазма, свойственного молодёжи, но довольно спокойно. К «новым» коммунистам он не примкнул, так как относился к этим людям с нескрываемой неприязнью. Он начал задумываться, только когда цены на бензин и запчасти для любимого «Запорожца» выросли до такой степени, что на них не стало хватать его более чем скромной пенсии. А когда на улицах, по которым дед разъезжал теперь всё реже и реже, стали появляться роскошные «иномарки» с наглыми молодыми людьми за рулём, дед наконец осознал, что мир изменился. И изменения эти ему категорически не понравились. Он видел, как стремительно нищает население; как бабушки (его сверстницы – когда-то молодые и гордые) дерутся из-за пустых бутылок; как обесценивается талант и мастерство, а идеалом поколения становится толстый бумажник; как закрываются заводы и ликвидируются институты; как ветеранские сборища обхаживают ребята в чёрной и до боли знакомой униформе…

Дед никогда не интересовался политикой и экономикой, а потому не понимал, по какой причине и так необратимо изменилась жизнь. Но всё чаще он испытывал неясную потребность что-то сделать, совершить некий поступок, однако гнал мысль об этом, потому что она его пугала.

Однажды утром, усевшись перед телевизором и включив «первый» канал, мой дед увидел Феликса Штайнера. Бывший хауптман снова изменился: теперь это был упитанный, вальяжный, хорошо одетый господин, и мой дед его опять не узнал бы, но миловидная ведущая представила: «Феликс Штайнер, министр энергетики Объединённой Германии». Затем она задала первый вопрос, поинтересовавшись, с какой целью господин министр прибыл в Россию. Штайнер рассказал, что Германия чрезвычайно заинтересована в заключении новых контрактов по поставкам российского природного газа; что доля установок, работающих на газе, в энергетике Германии растёт; что это экономит средства и позволяет подняться на новый технологический уровень. Под конец интервью Штайнер чуть повернулся и, глядя прямо в объектив снимающей его камеры, произнёс отчётливо и по-русски:

– Девять шесть.

– Что вы сказали? – удивилась ведущая.

Мой дед не удивился. Феликс Штайнер сказал это для него – Героя Советского Союза и лейтенанта в отставке Громова. Дед встал из кресла и выключил телевизор. Потом вышел из квартиры, аккуратно закрыл дверь и спустился к гаражу. Потом он целый день колесил по городу, распевая во всё горло: «Я – „Як“, истребитель, мотор мой звенит, небо – моя обитель» и беспричинно смеясь. Он пока не знал, зачем пустился в путь, чего или кого ищет на питерских улицах. Но на душе его было так легко, так свободно, что думать о мотивах собственных поступков совсем не хотелось.

Ближе к вечеру, когда улицы уже заметно опустели, дед остановился на одном из перекрёстков. На светофоре горел красный свет, а рядом притормозил и тоже остановился огромный чёрный «Мерседес-600». За рулём «мерседеса», выставив локоть в открытое окно, сидел «браток», вылепленный прямо-таки по шаблонам народных анекдотов. Был браток огромен, бритоголов, затянут в спортивный костюм фирмы «Адидас»; с бычьей шеи его свисала золотая цепь в два пальца толщиной. Браток, очевидно, любил громкую музыку.

– Айнц, цвай – полицай! Драй, фир – гренадир! – надрывались динамики встроенной стереосистемы.

Браток, смежив веки, кайфовал под этот лязг и грохот.

Дед отвёл взгляд и в поле зрения его попали шесть сплошных белых полос на асфальте. Что-то случилось – заурядная дорожная «зебра», обозначающая пешеходный переход, вдруг обрела особый и необычайно древний смысл. Дед положил руку на рычаг переключения скоростей. «Запорожец» медленно-медленно поехал задним ходом, одновременно разворачиваясь на дороге так, чтобы встать перпендикулярно «мерседесу». И как только правый передний бампер поравнялся с дверцей машины братка, дед вдавил педаль газа до упора. «Запорожец» прыгнул вперёд и со скрежетом вмял дверцу. Посыпались осколки. Оглушительная музыка стихла, а браток раскрыл рот, не веря, что всё это происходит наяву. Пока он соображал, дед подал «Запорожец» назад и, выкручивая баранку, стал объезжать «мерседес».

– Убью, сука! – заорал наконец браток.

Он попытался выбраться из автомобиля, но искалеченную дверцу со стороны водителя перекосило и заклинило, и браток только бессильно матерился, пытаясь её открыть. Когда он догадался воспользоваться другой дверцей, было уже поздно: дед завершил манёвр, протаранив и её.

– Ах ты, козёл! – оставив попытки выбраться наружу, браток нагнулся, а когда выпрямился, то дед увидел у него в руке пистолет системы Вальтера, коллекционная модель «Армее».

Браток сделал шесть выстрелов, но ни разу не попал: видно, руки сильно тряслись.

– Дурачок, – сказал дед ласково. – Не получится у тебя ничего. Куда тебе с великими тягаться…

«Запорожец» уехал в сторону заходящегося солнца. Его номерных знаков никто разглядеть не успел.

Восстановление покалеченной машины заняло у моего деда три месяца. На выправленном бампере он с помощью трафарета нарисовал красной краской первую пятиконечную звезду…