Римские вакации

Глава 49

В которой происходит форменное непотребство.

Надевать на себя что-либо совершенно не хотелось. Поэтому я поприличнее обмотался простынёй, представив ироничные замечания коллег по поводу моего нигилизма в выборе наряда для официальных церемоний, и галантно открыл перед дамой дверь.

Тут же нос к носу столкнулись мы с Титом, который куда-то вёл девиц.

Вилик вздрогнул и вдруг фамильярно пожурил:

— Да-с… Ждут ведь… опаздываете…

Подобное амикошонство столь разнилось с предыдущими проявлениями боязливого подобострастия, что я, норовя ответствовать достойно, лишь открыл рот, но подходящей тирады не нашлось и, чтобы открытие рта не прошло впустую, пришлось крякнуть с некоторым осуждением, а затем спросить:

— Куда это вы все направились?

— Наряжаться! — встряла с гордым видом пигалица.

— В дальней комнате вся одежда купленная сложена, косметика там, украшения… — пояснил в свою очередь Тит. — Веду вот туда празднично одеваться.

Как бы в подтверждение из триклиния донёсся напутственный глас Джона:

— И это… чтоб побольше прозрачного!…

Державшиеся нежно за руки близняшки-персики обернулись и согласно закивали.

— Иди, если хочешь, тоже, — предложил я Юлии, но она скорчила отрицательную гримаску, на что из коллектива прочих рабынь послышалось неодобрительное хмыканье.

Мы прошли в триклиний. Несмотря на то, что ещё было достаточно вечернего света, красившего внутренний садик нежными пастельными переливами золотистых, сиреневых и голубоватых тонов, все светильники горели. В чашах треножников курились синие дымки, распространяя густой горьковато-приторный запах благовоний. Наверное, из-за него совершенно не было мошкары.

В триклинии стояло два стола; вокруг каждого из них размещались три ложа. Коллеги возлежали строго индивидуально — по одному на ложе. Одно ложе пустовало приглашающе.

Конечно, я и не ожидал увидеть коллег облачёнными в смокинги и фраки, но и не сообразил предположить представшее перед мной вольнодумие, выразившееся в полной со мной солидарности в форме одежды, ограничивавшейся всё теми же банными простынями, приспособленными весьма легкомысленно. Один лишь Серёга выделялся среди этой непристойной компании в сторону шикарной респектабельности: он не поленился натянуть совсем уж замусоленные за дни похода джинсы — видно, соскучившись по штанам — и нахлобучить зачем-то фирменную свою кепочку.

— Недурственно… — процедил я вместо приветствия, гордо одёргивая простынку и продвигая даму за локоток вперёд к свободному ложу.

— Чего опаздываете, особое приглашение нужно? — забурчал тут же Лёлик, морщась и моргая.

— А он её там… это самое!… — похабно осклабился Раис и иллюстративно поболтал сосисочным пальцем внутри кулака, после чего обвёл коллег орлиным взором, донельзя гордый и довольный своею сообразительностью.

Ни слова не говоря, я устроился на ложе, определив Юлию рядом. Соседствовали с нами за столом Джон, мечтательно глядевший в сад, и непрерывно улыбавшийся Боба — каждый на своём ложе.

А на столах в лучших традициях нашего кондового менталитета, подкреплённого местным колоритом, уже имелись закуски: мясо-сырная нарезка, маслины, разнообразная зелень, в дебрях которой прятались варёные яйца, грибы и солёная рыбка, ассорти из мяса моллюсков, основательно сдобренный оливковым маслом овощной салат, составленный из нашинкованной капусты, огуречных кругляшков, веточек укропа и колец репчатого лука. Также на каждом столе стояла ваза на высокой фигурной ножке, полная виноградных гроздьев.

Тут ещё два эфеба принесли на каждый стол по большому блюду с хорошо зажаренными цыплятами и ещё какими-то птичками, задиравшими по-капитулянтски ноги из густого соуса.

Аромат жаркого мгновенно заставил вспомнить народную мудрость: "голод не тётка — в лес не убежит". Я судорожно сглотнул и осмотрелся. Коллеги вели себя совершенно непонятно и подозрительно. Они лежали смирно и не притрагивались к снеди. Даже Раис, крепко сжав челюсти, старательно смотрел в сторону.

— Вы чего это, господа, голодовку объявили? — поинтересовался я, на всякий случай заопасавшись приступать к трапезе.

— Сейчас девочки придут, тогда и начнём, — объяснил Джон, зажмурился сладко и промурлыкал: — Прозрачненькие мои…

— Вот тоже придумал, болван… — отозвался хрипло Лёлик, потом поглядел на меня неуважительно над очками, съехавшими по облупленному носу, и спросил, мотнув головой на Юлию: — А она чего не идёт?

— Куда? — удивился я.

— Наряжаться празднично, — уточнил Лёлик.

— Не хочет, — известил я.

— Во даёт! — изумился Серёга, безустанно вертевший в руках пустую до неприличия чашу.

— Ненормальная какая-то… — пробурчал Лёлик. — Первый раз вижу, чтобы баба от тряпок отказалась…

— А пусть… Может, ей так больше нравится… — рассеянно пробормотал Раис и как бы невзначай полез отщипнуть от упругой грозди янтарную виноградину, но негодующий вопль Лёлика, вовремя заметившего нарушение договорных приличий, заставил его подскочить потрясённо, отшвырнуть крамольную ягоду как ядовитого тарантула и заискивающе пробормотать: — Да я чо… Я ничо… Я только поправить… А то несимметрично…

— Поправить хочет… Вишь ты!… Ещё чего хочет!… — забубнил Лёлик, не успевший выйти из болезненного состояния духа и с мрачной радостью пользовавшийся любым моментом для мерзкого брюзжания. — Один хочет, другая не хочет, а если хочет, то перехочет, а не хочет… Не хотит… — Лёлик наморщил было лоб в борьбе со сложными грамматическими закавыками, но с честью вышел из положения: — …Не имеет желания, то, значит, чего-то другого хочет… Так чо хотишь?! — внезапно рявкнул он, повернувшись к Юлии, и уставился на неё вспыхнувшим сатанинским взором.

— Винограда, — совершенно спокойно заявила та.

Лёлик поперхнулся от столь вопиющей дерзости и ошалело замолк. Я же взял из вазы щедрую гроздь и преподнес её даме.

— Чего это? — озадаченно воскликнул Джон, очнувшийся от сладких размышлений. — Сказано же не жрать! В смысле, не кушать…

— Да ладно, пущай ест, а то больно худа, — примирительно молвил Раис и жалостливо пригорюнился, машинально двигая челюстями вхолостую.

— Не жрать, так всем не кушать… — неуверенно начал Джон, но тут на террасе послышался стадный топот и в триклинии появился театрально пританцовывавший Тит, а за ним и разряженные девицы. Топот производили зазнобы Раиса, обутые в алые котурны и оттого походившие на клоунесс из любительского цирка.

Воцарилось молчание; лишь кто-то сглотнул судорожно, да слышно было, как шелестел фонтанчик.

Рабыни, пытаясь казаться чинными лебедями, подошли поближе к нам, выстроились в шеренгу и приняли картинные позы, совсем как участницы провинциального конкурса красоты. Это могло бы выглядеть вполне симпатичным, если бы их наряды не страдали ярко выпяченным излишеством.

Слегка шуршавшая при общем молчании и шевелившаяся в тёплом мареве светильников пестрота представшей выставки поначалу дезориентировала в попытке определить: кто есть кто, и лишь приглядевшись тщательно, удалось различить под наслоениями декора и макияжа отдельные индификационные черты, позволявшие узнать, хотя и с некоторой долей недоверия, саму личность.

Особенно отличились в маскировке внешности зазнобы Лёлика, во-первых, пребывавшие в изощрённой упаковке из обильных и многоцветных тканей, а, во-вторых, раскрасившие себя с индейской ловкостью под страшноватых женщин-вамп с кровавыми нарисованными ртами, с чёрными веками и отливавшим нездоровым пурпуром румянцем. Обе они были обвешаны сомнительными украшениями, приобретёнными по настоянию Лёлика. На других девушках этого богатства не наблюдалось.

Старшая вдобавок ко всему великолепию умудрилась накрутить многоэтажную причёску в виде вавилонской башни, отчего младшая, не имевшая на голове столь элегантного сооружения, поглядывала снизу на сестру с обиженной завистью и гневно шмыгала.

— А это что? — прозвучал в затянувшемся молчании болезненный шёпот Джона, полный самого искреннего недоумения. — Ну я же просил… Чтоб прозрачно…

Близняшки-персики потупились виновато и, принявшись крутить какие-то пояски, неуверенно пролепетали:

— Так мы и прозрачно… — и были, между прочим, правы, ибо, как видно было, все их туники, плащики, покрывала обладали поодиночке свойством прозрачной ненавязчивости, но только вот имевшийся в наличии толстый их слой совершенно не оставлял ощущения воздушной дымки, а, напротив, походил более на непроницаемую паранджу.

— Перестарались, пацанки! — заухмылялся Серёга. — Ничо, зато раздевать интереснее будет! — потом вдруг с размаху треснул чашей по столу и нервически взвопил: — Так что, едрит паразит, пить будем или зачем собрались?!

— Начинаем, начинаем! — с лёгким взвизгом загикал Раис, хватанул из вазы давешнюю несимметричную гроздь и зажевал её в единый миг.

Лёлик ошеломлённо поглядел на заходившие ходуном, раздувшиеся как у хомяка щёки захлёбывавшегося обильным соком Раиса, встрепенулся, цапнул жареного цыплёнка и впился в него, урча хищно и с надрывом.

— Бабы!… Девчата!… Айда по койкам!… То есть, это, по лежанкам! — жизнерадостно заприглашал Серёга.

Дамы экзотическими бабочками, примерившись к расположению джентльменов, порхнули к ложам; прошествовавшие рядом зазнобы Лёлика окатили скромно располагавшуюся Юлию уничижительными взорами — поначалу старшая, поджав размалиненные губы и поведя царственно плечами, взглянула искоса с торжествующим высокомерием, происходившим от осознания полного своего и окончательного превосходства, которым женщины иногда убивают друг друга наповал; затем младшая скопировала всё это с ловкостью и артистизмом истинной обезьянки.

Вилик звучно хлопнул в ладоши; появились эфебы, принялись расторопно наполнять пустые ещё чаши, передвигать заботливо кушанья.

— Дорохие дружья, пожвольте ошередной фир!… — Раис, дожёвывая торопливо виноград, попробовал ораторствовать, но вышла у него лишь какая-то нахальная пародия на небрежное произношение. — Эй, подь шуда! — Раис тормознул случившегося рядом отрока, задрал ему подол и, — Тьфу! — выплюнул туда тщательно пережёванные косточки, после чего пацана отпустил с великодушным напутствием: — Двигай отседова!

Паренёк, держа подол на весу, озадаченно отошёл, а Раис, пошевелив челюстью и поболтав языком, начал заново:

— Итак, позвольте мне открыть пир на весь мир!… То есть, чтоб веселиться до упаду! — потом подумал и заключил: — Отчего надо сказать тост.

Громкий хруст заглушил последние его слова — Лёлик, покончив с плотью аппетитного цыплёнка, принялся ожесточённо размалывать железными челюстями его кости.

Все посмотрели на едока; Лёлик замер с открытым ртом и неуверенно огляделся по сторонам.

— Жрёт всё!… — негодующе прошипел Раис, будто сам был яростным апологетом постной и мизерабельной диеты.

Лёлик скроил надменную физиономию, выплюнул кости под стол, попытавшись сделать это украдкой, и несколько запоздало, но зато напористо заявил:

— Какой тост?! Не буду я ничего говорить!

— И не надо! Без тебя скажем, — солидно заявил Серёга и тщательно откашлялся. — У всех налито? — он на вытянутой руке поднял чашу, прищурился на неё и, шумно вздохнув, выдал: — Ну, чтоб всем… у всех… всё было! — чем раз и навсегда переплюнул небезызвестного Полиграфа Полиграфовича.

Под такое пожелание не выпить было нельзя. Густое с пряным привкусом вино скользнуло куда следует; хотя и не вызывало оно ощущение особой крепости, но как-то сразу одарило поднятием тонуса и ощущением тепла наподобие полноградусных напитков, так что даже Серёга крякнул от удовольствия. Тут же подскочили эфебы с амфорами, наполнили только что опустевшие чаши.

Я сделал ещё глоток — тяжёлая тёплая волна стала подниматься из живота, достигла головы — огни светильников закачались и заплясали, белые искры брызнули от них, пронзив острой болью мозг. Я сморщился, прикрыл глаза; отставив чашу, помассировал виски — боль понемногу отступила, сменившись тупым нытьём.

Алкоголь стал не мил. Я решительно переместил чашу на задний план, а взамен поближе пододвинул блюда с яствами, потом живо спустил ноги на пол, уселся как подобает цивилизованному человеку и принялся наворачивать смачно и споро, пользуясь обеими руками, которые задвигались не хуже механических рычагов.

Ел я розовые ломти ветчины варёной, благоухавшие ольховым дымком куски ветчины копчёной, солёный пахнувший травами сыр, нарезанный толсто влажный жирный окорок, крупные маслины, свежую зелень, половинки круто варёных яиц с мясом моллюсков в остром соусе, жареных птах размером с воробья с раздутыми пузами, откуда лезла распаренная золотистая пшеничная каша.

Юлия, изящно возлежа на ложе, покосилась на меня со странностью во взоре, а потом тоже принялась кушать, делая это деликатно и даже изысканно.

А веселье катилось своим чередом. Серёга вошёл в ораторский раж и краснобайствовал не хуже Цицерона:

— Ух ты, ёк марарёк, ходит Ваня без порток!… Сидим чётко!… Так что, девчонки, не с кем-нибудь, с героями мальца выпиваете!… С нами можно, не обидим!… А ну, за геройство вздрогнем, мужики!… Буль-буль-буль… Хорошо пошла!… Зам-м-чательно!… Как и надо!… Чо стоишь, наливай!… В водке есть витамин, сказал Хо Ши Мин!… Ухнем, мужики и… девки! — наш друг был уже заметно пьян, что казалось несколько странным, так как к тому времени выпито им было ну никак не более десяти чаш.

Вновь лихо хлобыстнув, Серёга обвёл орлиным взором весь наш коллектив, обратил внимание на меня и гаркнул молодецки:

— А ну, чо не пьёшь? Пример дурной подаёшь бабуськам!

Коллеги тут же развили заданную тему: принялись настойчиво убеждать меня махнуть по махонькой, демонстрируя огромные чаши, говорить в мой адрес всякие гадости, грозить кулаками, ласково улыбаться, посылать воздушные чоканья и, вообще, всячески развлекаться за мой счёт.

— Да пью я, пью… — пробурчал я, взял чашу и изобразил процесс употребления.

Коллеги на радостях зааплодировали и поддержали меня единодушным делом, после чего потеряли ко мне интерес; я же украдкой отставил нетронутую чашу, пододвинул только что доставленное расторопным эфебом блюдо с кусками разварной осетрины, обложенными овощным гарниром, и стал набивать рот сочным мяском, пахнувшем речной свежестью. Острых специй для благородной рыбы повар не пожалел, так что я почувствовал действительную жажду и украдкой потребовал от эфеба принести мне мулсума.

А вот дамы и в самом деле не желали пить. С жеманными улыбочками они всячески отнекивались от настойчивого угощения со стороны коллег, объясняя свою потребность в трезвости тем, что если они выпьют, они станут пьяненькими, а если станут пьяненькими, то не смогут правильно ублажить своих прекрасных владетелей и повелителей, которые столь мужественны, что, без сомнения, выпьют прямо сейчас за себя и за всецело принадлежащих им девушек. Мужественные повелители ухмылялись как коты, которым чешут за ухом, и, согласно кивая, выкушивали чашу за чашей.

Одна лишь младшая обезьянка нарушала совместную идиллию, бурча себе под нос, но так, чтобы все слышали, о том, что она совсем даже не прочь промочить горло, пусть даже маленьким глоточком, чтобы только хотя бы попробовать, и вообще, одни тут всякие интриги плетут, а ей хочется сладенького. Когда же Серёга, руководствуясь добрыми намерениями, собрался было угостить малолетку из своей чаши, старшая подняла жуткий хай с повышенным визгом, из которого выяснилось, что спаивать детишек аморально и непозволительно с точки зрения римских домашних богов Ларов и Пенатов, которые всё видят и всё знают, на что Серёга, ошалело ругнувшись, самостоятельно осушил чашу и уставился на скандалистку взором, не предвещавшим ничего хорошего. Девица гневное Серёгино сопение проигнорировала, а сестричке показала жилистый кулак и пригрозила, что обо всём расскажет папаше. Малолетка мстительно ухмыльнулась и тоном отъявленной ябеды заявила, что она сама про неё всё расскажет, и, в частности, про то, как та в саду показывала кузену ерунду.

Слова эти меня весьма озадачили, и я принялся было соображать о возможной прочности родственных связей между рабами Рима, но тут произошла сзади некоторая возня, послышался свистящий шёпот, тихое повизгивание, оборванное звонкой плюхой; после звукового вступления возник зрительный образ — появился передо мной тот самый эфеб, которого я посылал за мулсумом. На его юной мордахе застыла гримаса боли и плаксивой растерянности; он осторожно трогал одной рукой безобразно накрученное малиново-оладьевое ухо, а другой прижимал к животу амфору.

Я подумал, что горемыке попало за что-то от вилика, а потом поинтересовался:

— Мулсум принёс?

Пацан робко приблизился, пододвинул ко мне отставленную чашу и застенчиво предложил:

— Господин, вы допейте, а я ещё налью…

— Что-то я не понял, — пробормотал я. — У тебя что в амфоре?

— Вино… — пролепетал эфеб.

— Я ж тебе сказал: мулсум тащи! — строгим голосом приказал я и подумал, что ухо мальцу накрутили, пожалуй, не зря.

Эфеб совсем растерялся, съёжился испуганно и уставился взором побитой собачонки куда-то мне за спину. Я не поленился обернуться заинтересованно; там, высунувшись наполовину из-за безрукой Венеры, скорчив гнусную и кровожадную рожу, грозился кулаком Тит.

Несколько запоздало заметив моё любопытство, он вздрогнул, икнул протяжно и, отведя блудливые зенки вбок, сунулся было прятаться, но раздумал, выскочил из-за Венеры весь, подкатил к отроку и, погладив его по кудряшкам, отчего пацан пискнул с ужасом, молвил:

— Ну ведь пьют все, а ты, патриций, ай-яй-яй!…

Я неторопливо отложил недоеденный кусок, с удовлетворением оглядел стол, на котором одно блюдо было изничтожено полностью, два деморализованы основательно, а остальные пощипаны изрядно, после чего поманил вилика с серьёзной таинственностью. Тит с готовностью наклонился; я с ненавязчивой скромностью вытер жирные пальцы об подол его туники и проникновенно произнёс:

— Чего орёшь, дурень… — после чего откинулся удобно на подушки, зацепив из вазы грушу на десерт.

Вилик, разинув рот, постоял немного, продолжая машинально гладить расслабившегося эфеба по голове, потом кисло сморщился и выписал мальцу хорошего тумака. Затем деловито прошёлся туда-сюда, вновь вернулся к нашему ложу — со стороны Юлии — быстро склонился к ней, шепнул что-то, отчего девушка поскучнела.

Эфебы принесли новую перемену блюд, но на это уже никто не обратил внимания. Только один Раис подозвал их всех к себе, привередливо осмотрел кушанья, а в некоторых даже и покопался пальцем, выбрал, словно через силу, одно из них, поставил перед собой, посмотрел на него скептически и вдруг заорал взбудораженной хавроньей:

— Из-за о-о-стр-ва на… сте-ер… стре-е-жень!… — но тут же поперхнулся и закашлялся.

Милки его — смуглая и габаритная — стали Раиса охлопывать заботливо по бокам, подносить чаши полные, из которых Раис отхлебнул по очереди, после чего машинально полез выпитое заедать да так и увлёкся.

Но вокальные вольности на том не закончились. На смену неудачному соло пришёл лирический дуэт; Боба и Лёлик, крепко обнявшись и дирижируя свободными руками, принялись сладко выводить старинный романс "Вечерний звон", причём первым голосом шёл Лёлик, выдававший весьма писклявые рулады, ну а Боба лишь в мелодию подвывал утробно да в нужных местах басил от души: "Бом, бом!". При исполнении одного из таких "Бом, бом" неизвестно откуда произошло вдруг гулкое гудение, получившееся очень даже в унисон вокалу. Источник звука обнаружился между ложами — примостившаяся там на корточках младшая обезьянка слушала с открытым ртом привольные напевы и одновременно с Бобиным "Бом" старательно ухала в пустую амфору.

Орфеи, не прерывая исполнения романса, одобрительно закивали головами, заулыбались ласково; Боба приглашающе похлопал подле себя рукой. Пацанка живо примостилась рядом с певцами. Была она вся какая-то растрёпанная, раскрасневшаяся, с глазами, норовившими съехаться к переносице — по всему виду, девчонка успела украдкой напробоваться сладкого винца.

Юлия повозилась на ложе, грациозно уселась рядом со мной, влажно блеснула шалыми своими глазищами искоса.

Я доел грушу, швырнул огрызком в нагло выпяченный зад Серёги, который решил половить рыбку в фонтане и, стоя на карачках, целеустремлённо бултыхал блюдом в воде. Порадовавшись снайперскому попаданию, на которое, впрочем, рыболов реагировать и не подумал, я привлёк девушку поближе, чтобы не тянуться с неудобствами, залез вороватой дланью под простынку, сжал слегка горячее нежное бедро, спросил с лаской необычайною:

— Как дела, малышок?

Юлия неопределённо дёрнула бровями, шевельнула ножками, отчего моя рука совершенно непроизвольно соскользнула дальше и глубже, но тут же оказалась зажатою напрягшейся плотью, будто капканом — впрочем, мягким и тёплым.

Девушка взяла со стола мою так и не выпитую чашу, помочила в вине губы и с очаровательной улыбкою протянула её мне:

— Прекрасное вино, слов нет. Надо тебе выпить, а то я тебя так не люблю… — Юлия мило надула губки и пихнула чашу мне чуть ли не в нос.

— Эй, не так щедро! — проворчал я, отшатнувшись, после чего попытался извлечь закапканенную руку, но засела она так крепко, что пришлось намекнуть: — Ты бы это, ножки-то того… раздвинула…

Юлия растерянно хлопнула ресницами, но затем облегчённо рассмеялась:

— Ах, да, я и забыла совсем! — после чего с некоторой излишней щедростью исполнила мой заказ, чем я и воспользовался, подтолкнув напоследок из-за шмыгнувшей бесовской подначки нечто пушистое и упругое.

Девушка вольнодумную эту шалость оставила без малейшей реакции, что никак не вязалось с прошлой демонстрацией робкой стеснительности и врождённого целомудрия. Это меня несколько озадачило, и даже слегка задело, так как, согласитесь, неправильно, когда ваши действия относительно сокровенных женских мест приравниваются не более чем к лёгкому сквозняку, но потом вспомнились со смутными интонациями сладкой мести прелести рабовладения, предоставляющие одному права, а другой только обязанности, что меня несколько и утешило.

Победно помахав освобождённой рукой, я принял чашу, туманно оглядел бёдра барышни, розовевшие сквозь туго натянутую ткань, и лихо, на едином дыхании, махнул винца, после чего с испугом стал прислушиваться к самочувствию — но, вроде, всё было в порядке; лишь в туманных разводах поплыл слегка интерьер, да лёгкая истома заставила зевнуть как следует.

Прозевавшись, я вновь перед самым носом обнаружил полную до краёв чашу. Юлия протягивала её мне, улыбаясь и лукаво разглагольствуя:

— … А то всё говорили нам, что упрашивать не надо, что прямо как бочки бездонные, а я не верила… А теперь вижу, что и вправду!…

— Мало ли чего говорят… — вяло пробормотал я, принимая чашу, но тут скорая мысль по существу заставила с подозрением встрепенуться: — Постой-ка! А кто это тебе про нас говорил?

Юлия замерла испуганно, спрятала глаза, залилась нервным румянцем и пролепетала еле слышно:

— Да так… Не знаю я…

— Кхэ-кхэ!… — многозначительное покашливание раздалось сзади.

Я обернулся и получил удовольствие в очередной раз лицезреть вилика, чинно стоявшего сзади и разглядывавшего меня с сытой ласкою.

— Почему не пьешь, господин, компанию не поддерживаешь? — фамильярно спросил он меня и нагловато ухмыльнулся, отчего я почувствовал себя отъявленным мизантропом.

— А ну, поди сюда, милейший, — произнёс я тоном, не оставлявшим места компромиссу.

Тит агакнул и, переменив манеры в сторону чинопочитания, с неохотою приблизился.

— На-ка вот, начальник, за наше здоровье… — я протянул ему чашу как можно любезнее.

Вилик дёрнулся от неё как от ядовитого тарантула и с дешёвой рисовкою заявил:

— Не могу! На службе!

— Ага! — многообещающе произнёс я и, обращаясь к коллегам, возвестил: — Братва! А этот дерзкий пить не хочет за наше драгоценное здоровье!

Коллеги, хотя и были уже как зюзи, на мою подачу отреагировали достойно и в полном соответствии с третьей, агрессивной, стадией опьянения.

Лёлик с Бобой, прервав напевы, одновременно погрозили Титу кулаками и принялись изобретательно выражаться в его адрес, сочиняя на ходу всевозможные пытки и казни, уготованные строптивцу в случае его упрямства.

Джон, царственно возлежавший между своих нимфеток, лаконично пригрозил расстрелом через повешение.

Раис, к тому времени как раз опустошивший блюдо, быстро, но усердно облизал с него соус и с грозным ворчанием швырнул в дерзкого сей предмет наподобие дискобола, промахнувшись всего лишь на десяток метров. Блюдо с гулким звоном хлопнулось о купидона, украшавшего фонтан, и отлетело, задев почти отключившегося Серёгу.

Раисины рабыни заахали, стали наперебой хвалить если не меткость, то молодецкую силу броска, отчего новоявленный дискометатель заухмылялся, загордился, потом облапил пышнотелую, ткнулся головой в мягкий живот и заворковал довольно.

Серёга же встрепенулся, встал сомнамбулой, подошёл к столу, выцедил с мрачной гримасой очередную чашу, грохнул её об пол, и, надвинув кепку на мутные очи, глухим голосом заявил:

— Счас убью! — после чего, вытянув вперёд руки со скрюченными пальцами как киношный вурдалак, медленно, но верно стал приближаться к строптивцу.

Вилик затрясся, побледнел на глазах и задёргал судорожно челюстью, силясь что-то сказать, но челюсть никак не хотела действовать нормально, а Серёга уже приближался, как неотвратимый рок, замахиваясь сразу обеими руками.

Тит заверещал как ужаснувшийся заяц, титаническим усилием с надуванием жил и брызганьем слёз преодолел неполадки в речевом аппарате и визгливо завопил:

— Пью, пью уже! — и, действительно, выхватил у меня чашу и с похвальной поспешностью, булькая и проливая, захлебал из неё, косясь выпученным в ужасе зраком на грозного карателя, притормозившего и строго глядевшего на него.

— Ой, что будет!… — жарко прошептала Юлия, обхватив ладошками щёки.

— А что, собственно, будет? — с живым участием поинтересовался я, отчего девушка вздрогнула и низко склонила голову.

Смутные подозрения вновь заклубились в затуманенном моём сознании, и я с суровыми интонациями взыскательного педагога потребовал:

— А ну-ка, подруга, посмотри мне в глаза!

Юлия налилась краскою так, что ушки её заалели фонариками, прошептала себе под нос что-то про Юнону, потом взглянула на меня исподлобья, пытаясь изобразить широко распахнутыми глазищами невинное недоумение, но тут же смешалась и конфузливо попыталась отвернуться. Но я успел поймать её за подбородок, повернул к себе, заглянул в забегавшие глаза пронизывающе как заядлый экстрасенс. Но попался по доброте душевной сам — Юлия вдруг посмотрела пристально, и столько беззащитного испуга обнаружилось в её расширенных бездонных зрачках с дрожавшими в них золотыми точками, что, вместо того, чтобы продолжить бесстрастный допрос, я быстро прижал девушку к себе и положил на затрепетавшие губы почти братский поцелуй, на который отвечено было пусть неумело, но с милым энтузиазмом, отчего мой скромный порыв превратился в бурный процесс с эротическим уклоном.

— Н-наш мужик!… — произнёс одобрительно Серёга и неуверенно поаплодировал, при этом едва не совершив нырок носом к полу.

Похвала и рукоплескания предназначались вилику, который, опустошив чашу и бессильно уронив её, держался ходившими ходуном руками за горло и то краснел багрово, то заливался зеленоватой бледностью, из-за чего определённо напоминал светофор.

— Так держать! — бодро скомандовал неизвестно кому Серёга и побрёл зигзагами. Глаза его потеряли всякое осмысленное выражение, губы сложились в блудливую ухмылочку.

С превеликим трудом вписавшись в траекторию между столами, Серёга подвалил прогуливавшимся лунатиком к ложу, где в одиночестве привольно располагалась лёликина старшая возлюбленная; девица скучающе полировала ногти какой-то тряпочкой и изредка поглядывала на всех нас с брезгливым высокомерием.

Серёга утробно гмыкнул, промычал что-то назидательно, закачав пальцем у девицы под носом, на что та откинулась спиною на подушки, холодно осмотрела пьяного негодяя, потом скривила губы и принялась шевелить под тяжёлой тканью подола заметно острыми коленками.

Серёга, разинув рот, внимательно посозерцал колыхание расшитой золотом ткани, воровато огляделся и, скорчив зверскую рожу, вдруг упал плашмя на девицу, придавил её к ложу и тут же начал ритмично дрыгаться, высоко вскидывая тощий зад, что выглядело весьма странно при неснятых штанах.

Я было приготовился услышать визг подвергнутой насилию невинности, но девица безмолвствовала и лишь удивлённо крутила головой да как бы невзначай раскинула ноги набок.

Младшая сестричка, узрев столь вопиющее безобразие, вылупила глаза, скривилась гадливо и, подтолкнув хорошенько Лёлика, принялась тыкать пальцем в возившегося блудодея, не в силах что-либо членораздельное сказать.

Серёга мрачно покосился на ябеду и, не прерывая занятия, буркнул:

— Цыц, кувшинное рыло!

Лёлик повернул голову, охнул, загундел что-то грозное и уже собрался вставать, но тут Боба обнял его совсем крепко, пропел душевно на ухо: "Ах вы сени, мои сени!…", на что Лёлик счастливо заулыбался и подхватил: "Сени новые мои!…", махнув рукой на творившийся разврат.

Раис наконец-то вытащил голову из-под брюха дебелой мадам, куда он её запихал по-страусиному; походило на то, что коллега умудрился в укромном том месте покемарить, ибо лицо его имело мятые следы малинового оттенка, а сам он сонно моргал и жмурился.

Сладко потянувшись, Раис схватил со стола немаленький кусок чего-то жареного, мигом затолкал его в рот и стал жевать, довольно поглядывая по сторонам.

Но тут взгляд его споткнулся об батутную амплитуду Серёгиных упражнений, и, видно, под впечатлением сего зрелища в душе обжоры отозвалась какая-то чувствительная струна, так как Раис тут же недожёванный кусок судорожно проглотил и воинственно заорал:

— Даёшь Швецию! — подразумевая, понятно, не страну победившего социализма, а некоторые групповые обычаи, названные в её честь.

Под этот клич Раис мигом повалил обеих своих дам на ложе, сам залез сверху, с показательным треском разодрал на них наряды, оголив смуглые прелести одной и тучные телеса другой, и пошло у него, поехало: стал Раис ползать по барышням гигантскою гусеницей, охлопывать гладкую плоть ладошкой, зарываться в неё носом, целовать взасос; а то вдруг вскакивал на коленки и принимался сноровисто мять девам пышные кругляши грудей, как хлебопёк тесто. Простынка сползла с трудяги, и стал он со спины походить на хлопотливого орангутанга.

Юлия внезапно отодвинулась от меня, закусив нервно губу; взор её, полный отвращения, заметался от одного очага разврата к другому.

А тут ещё появился третий. Джон, ворковавший с близняшками на своём ложе, согнал их на пол, слез сам; ложе с деловым напором пододвинул поближе к светильникам и, учтиво кивнув, предложил барышням занять на нём стоячие места. Потупившиеся близняшки, мило приподняв подолы и опёршись на предложенную Джоном руку, влезли на ложе и, потоптавшись, приняли выигрышные позы. Джон отступил на шаг, подпёр кулаком подбородок и задумался, глядя на девушек так, как глядел Пигмалион на бесформенную глыбу мрамора, пробуя угадать в ней контуры будущей Галатеи.

Близняшки стали мяться, переступать ножками, смущаться.

Серёга, сменивший уже к тому времени былой наступательный ритм на вялое дрыганье, поднял голову, с любопытством оглядел грозившую стать монументальной композицию и подал мыслителю дружеский совет:

— Да чо смотришь, двигай давай! — после чего, довольно кряхтя, слез, с позволения сказать, партнёрши, с треском потянулся и с добрым укором сказал ей: — Костлява ты, едрёна матрёна! Никаких мягких чувств, понимаешь!…

Девица, скривив лягушачий рот, мрачно насупилась, вытянулась в полный рост, подложила руки под голову и независимо уставилась в потолок.

А Серёга, задудев бравурный марш верхолазов, подвалил к Джону, обнял его за талию и принялся нашёптывать чего-то, производя гадкие жесты и тыкая пальцем в близняшек, которые от смущения уже начали прятаться друг за дружку.

Джон мрачно поглядел на говорливого похабника и вдруг оттолкнул его как следует, отчего Серёга, запутавшись в собственных ногах, чуть не шмякнулся, а сам с хриплым рыком кинулся к близняшкам и стал срывать с них предметы одежд как обёртки с конфет, причём если на конфете обёртка бывает, как правило, одна, то тут их было множество.

К Серёге подскочила его подруга, давно уже наблюдавшая за своим неверным патроном, схватила его за руку, тем самым избавив от падения, повела с бережением к ложу. Серёга уже на ходу стал сдирать с неё блескучие одёжки, да так быстро, что к ложу девица подошла в одних лишь золочёных сандалиях.

— Учись, двоешник! — заорал Серёга Джону, победно отбрасывая последнюю девичью рубашонку, повалил барышню на ложе, стал мусолить торчавшие по-козьи груди; волосатая жилистая рука его смуглой змеёй обвилась вокруг розовых бёдер.

Джон, успевший к тому времени добраться примерно так до среднего слоя обёрток, с завистью оглянулся, а затем заработал уж совсем в бешеном темпе. Результат не заставил себя долго ждать. Степень прозрачности покровов на юных телах стала усугубляться на глазах — замелькали сначала лёгкие воздушные контуры, затем прорисовались чёткие линии, ну а потом уже и все прелести просветились сквозь невесомую ткань. Джон притормозил, внимательно посмотрел на близняшек, оставшихся в одних коротеньких туниках из пурпурного газа, вздохнул глубоко и изящным жестом как истый художник наложил заключительный мазок, то бишь содрал с девчонок последний лоскут.

Юная плоть зарозовела матовым драгоценным жемчугом в золотистом свете светильников; Джон, судорожно всхлипнув, повалился на ложе между близняшками, стыдливо прикрывавшимися ладошками, обхватил их за узкие бёдра, потянул вниз. Барышни неуверенно присели.

— О, боги! — прошептала Юлия, отворачиваясь от зала.

Побледневшее лицо её с растерянным взором меня поначалу озадачило, ибо никак подобное пуританство не согласовывалось с известными мне местными нравами, но потом подумалось, что девушка и впрямь происходит из хорошей семьи, и лишь стечением жестоких обстоятельств оказалась в своём нынешнем статусе.

— Пойдём, малыш, отсюда, — пробормотал я с некоторой вкрадчивостью и поднялся на ноги.

Юлия, посмотрев снизу вверх как испуганный воробей, вроде бы попыталась ослушаться, покачав отрицательно головой, но затем, закусив губу, встала. Я взял её за руку и, лавируя между столами, направился через перистиль в галерею. Вслед нам Лёлик с Бобой, исчерпав лирическую часть программы, грянули матерные частушки, причём, исполнив куплет, сии златоусты тут же заботливо перевели его на латинский, постаравшись не упустить ни малейшего нюанса.

Навстречу нам из коридора, который вёл в большой сад, с неравномерным топотом выбежал вилик — был он совершенно мокр, словно только что вылез из бочки с водой. На скуле у него темнел багровый синяк.

Увидев нас, вилик испуганно вздрогнул, выпучил глаза и залопотал:

— А, это вы!… Идёте, значит… А у нас всё готово… А у вас?… Ой, чего это я!… — был он как-то странно возбуждён, навроде психа при полной Луне.

Я мрачно пожелал ему двигать куда шёл, довёл девушку до своей комнаты, отворил дверь, кивком предложил входить. Юлия отчего-то испуганно оглянулась на застывшего столбом Тита и шагнула за порог осторожно, словно в клетку, где вполне мог оказаться проголодавшийся лев.

— Ну что вылупился? — дипломатично намекнул я вилику и грозно подвигал челюстью. Тот моментально изобразил нечто вроде "слушаю и повинуюсь" и заторопился, держась за стенку, в триклиний, где коллеги с бессвязными криками возились как дорвавшиеся эротоманы.

Комната залита была неярким медовым светом — на столике исправно горел заботливо принесённый кем-то светильник; пахло разогретым маслом и горьковатыми испарениями влажной земли, струившимися из открытого окна. Вокруг трепетавшего язычка пламени с сухим шуршанием увивались мохнатые ночные бабочки; одна с обгорелыми крыльями валялась на столе.

Я помахал рукой, разгоняя насекомых, подошёл к окну, захлопнул створки, повернул бронзовую загогулину задвижки.

— Не надо, душно ведь… — пискнула сзади Юлия.

Я шлёпнулся на кровать, ухмыльнулся довольно и талантливо сострил:

— А вдруг там хулиганы в саду? Залезут, помешают…

Девушка густо покраснела и промямлила, что в саду и вовсе никого нет, это мне показалось.

— Ну, разумеется, — согласился я и расслабленно повозился на пушистом покрывале, устраиваясь поудобнее; Юлия неотрывно смотрела в угол и, дёргая плечиками, прятала под простынку всё, что возможно было спрятать.

Подобная секретность подействовала на меня как мулета на быка, ибо я уже успел утвердиться в мысли о том, что данные прелести принадлежат мне по полному закону рабовладельческого уклада жизни. Да к тому же калорийный ужин и не менее калорийное вино подняли мой жизненный тонус. А тут ещё перед глазами всё крутились сценки с похотливыми коллегами в главных ролях…

— Мадемуазель, соблаговолите изволить разделить со мной ложе, — куртуазно произнёс я и похлопал подле себя рукой, отчего получилось, будто подзываю служебного Шарика.

Юлия, вздрогнув, попыталась притвориться посторонней, но затем, вздохнув украдкой, с видом испуганной лани присела осторожно на самый краешек ложа.

— Ну ба, малыш, ты прямо как неродная… — пробормотал я для вступления, бережно, но крепко взял девушку за плечи и, преодолев некоторое сопротивление, расположил рядом с собой.

— Я не малыш… — неуверенно прошептала она, натягивая простынку до самого подбородка, которая при этом не замедлила предательски поползти вверх по стройным ножкам, прижимавшимся друг к дружке как дети малые при грозе. Я приподнялся на локте, мысленно, как эстет-интеллектуал, полакомился их скульптурной красотой, подчёркивавшейся романтическим освещением, после чего позволил себе коснуться кончиками пальцев тёплой кожи в районе колена. Юлия незамедлительно вздрогнула как от сильного испуга и сделала попытку отползти.

Я с удивлением посмотрел на неё и искренне поинтересовался:

— Я что, такой страшный? — после чего нежно взял девушку за руку.

Маленькая ладошка была горяча по-температурному, а сама Юлия смотрела на меня как на отъявленного врага.

На террасе послышались нестройные шаги, перекрываемые девичьими жизнерадостными визгами.

— Щас, допью только! — заорал кто-то неузнаваемым пьяным голосом. Об стену что-то грохнуло, рассыпалось застучавшими по полу осколками. Раздался истерический смех.

В дверь крепко забарабанили.

— А ну, хватит девок портить! — рявкнул притворным басом Боба и радостно захохотал.

— Не селёдка, не испортится! — возразил ему голос Джона.

Эта компания побрела дальше, но на смену ей донёсся новый тяжкий топот.

Дверь распахнулась, сунулся было заходить Раис, пробормотал: "Пардон, оплошал маненько", полез обратно; его оттолкнули, начал протискиваться в комнату пьяный до изумления Лёлик, но сзади его обхватили, потянули назад со словами: "Нам не сюда, любимый"; всунулась в комнату растрёпанная башка малолетки, покрутила глазами, хохотнула нагло, нырнула обратно. Дверь в соседнюю комнату отворилась, затем захлопнулась; раздались за стенкою приглушённое бормотание и возня.

Настроение как-то пожухло. Я откинулся на спину, нашёл на потолке трещину и, разглядывая её машинально, стал размышлять о том, что девчонку всё равно придётся взять в оборот, несмотря на её неотзывчивость и строптивый рефлекс, а то ехидные коллеги не преминут по утру вдоволь покуражиться на мой счёт. Чего, конечно, не особенно хотелось.

Размышляя подобным образом, я прикрыл глаза. В саду кто-то завозился прямо под окном. Я смутно подумал об отроках из прислуги, пожелавших заняться вуайеризмом.

Невпопад моменту захотелось спать. Я сладко зевнул до треска в скулах. Сон начал накатывать монотонным убаюкивавшем шумом в голове, но, собравши волю, я удержался в сознании, и даже приоткрыл один глаз для наблюдения за барышней.

Юлия сидела на ложе, поджав под себя ноги, и смотрела вовсе не на меня, а на стену, за которой как раз кто-то вроде Раиса заревел жадно и страстно как брачующийся медведь. Девушка закусила губу и потеребила задумчиво подбородок, потом взглянула на меня и, найдя своего господина безвредным по случаю демонстрировавшегося сна, тихонько слезла на пол и на цыпочках направилась к двери.

Я, в предвкушении ухмыльнувшись про себя, дождался, когда беглянка приблизится к самой двери, и с несколько глумливой укоризной поинтересовался:

— И куда это мы направились?

Юлия, вздрогнув всем телом, судорожно охнула, медленно обернулась и посмотрела совершенно затравленно как белая девственница на компанию пьяных негров.

— А ну-ка, поди сюда, — убедительно позвал я её.

Девушка шумно вздохнула, понурилась и очень медленно вернулась к ложу. Я цапнул её за руку и, дёрнув хоть и с осторожностью, но решительно, повалил скромницу рядом. Её лицо оказалось совсем близко. Я с некоторым трепетом посмотрел в показавшиеся огромными глаза, совсем шальные, блестевшие яркими искрами, и быстро чмокнул Юлию в сладкие губы. Она дёрнулась удирать, но я прижал локтём ей плечо, зафиксировал в ладонях неподобающе вёрткую голову и приложился уже без сокрытия стремительно охватывавшей страсти.

Губы Юлии были напряжёнными и никак не хотели податливо раскрыться. Девушка негодующе замычала и забилась с неожиданной силой. Я на всякий случай выпустил её. Она тут же принялась непочтительно отплёвываться и вытирать рот тыльной стороной ладошки. Такое неуважение меня с одной стороны оскорбило, а с другой ещё более взбодрило. Я лапнул негодницу за бедро, одновременно пристраиваясь так, чтобы не получить пинка, и стал освобождать девушку от нелепой простынки.

— Ну, малыш… ну… погоди… — уговаривал я недотрогу, пытаясь извлечь из её крепко сжатых пальцев край постылой обёртки, мешавшей развернуться во всю свою эротическую прыть.

В дверь кто-то заскрёбся.

— Чего надо?! — гневно заорал я с громкостью, неожиданной даже для себя.

За дверью стихло, послышались торопливые шаги.

Юлия от моего крика сомлела, пальцы её ослабли; я единым порывом вырвал простыню и, не мешкая, сдёрнул её до возможного конца.

Возможный конец располагался между накрепко сжатых ног, где как раз не на шутку и застрял другой край байковой помехи. Живот барышни был напряжён, вырисовываясь красивой чашею, юные груди поднимались остроконечными холмиками, увенчанными алыми припухлыми шишечками.

Юлия заворочалась, пытаясь отстраниться от моего горящего взора; от этого бёдра скромницы на миг утратили потребную хваткость, и я, дёрнув резко, наконец-то полностью овладел простынкой и тут же предусмотрительно засунул её поглубже под ложе, чтоб неповадно было прикрываться.

Юлия поначалу замерла, словно в ступоре, потом с некоторой замедленностью, глядя на меня неотрывно и словно бы с некоторой придурковатостью, прикрылась классическим образом, то есть одну руку приспособила внизу живота, а другой накрыла грудки. Свернуться в труднорасцепляемый клубок она не додумалась.

Я хмыкнул, прилёг поудобнее и, чувствуя нагнетание ярых сил в обусловленном месте, начал сдвигать ладошку с секретного холмика, но девушка не допускала этого с тупым упрямством, так что получился какой-то мелочный тяни-толкай. Вскоре мне это не то чтобы надоело, но по сравнению с другими доступными методами наступления показалось занудным и неубедительным, посему я ловко придвинулся к строптивице, бойко пихнул её торсом и, опёршись на локтях, утвердился прямо над ней, заглядывая в глаза. Девушка, заворожённая однообразной формой посягательств и монотонным их отражением, перед подобной военной хитростью оказалась беззащитной. Она попыталась оттолкнуть меня, упираясь кулачками в грудь, но я был непоколебим и однозначен. Юлия застенала как подстреленная антилопа, с ужасом глядя на меня. Это мне вовсе не понравилось, поскольку роль насильника совсем не воодушевляла, но, во-первых, место и время действия толкали на более вольные интерпретации моральных постулатов, и, во-вторых, вдохновляла уже опробованная простота здешних нравов; к тому же пришла на ум поговорка: "Стерпится — слюбится", так что начатое дело я продолжил.

— Ну вот видишь, ничего страшного… — прошептал я, пытаясь одновременно протиснуться коленом между словно склеенных ног девушки.

Юлия была явно деморализована творившейся активностью, сопротивление её стремительно иссякало.

Нажав посильнее, я реализовал своё стремление. Ноги барышни оказались раскинутыми на стороны. Она попыталась вновь соединить их, сжав при этом мои конечности, и тем самым лишь добавив мне пыла. Никаких препон уже не оставалось. Я чуть сдвинулся повыше, с удовольствием почувствовав миг поверхностного знакомства. Юлия ворохнулась, вскрикнула и обмякла; на её глазах быстро навернулись и покатились по щекам серебристо замерцавшие слёзы. Я уже со всей плотностью опустился на тёплое гибкое тело, притиснув его к ложу; одной рукой придерживая девушку за хрупкое плечо, другую руку откомандировал вниз, нащупывая между бархатистыми дольками нежную прогалину. Она оказалась на удивление миниатюрной и бездарно сухой. Подобную чёрствость я посчитал явлением временным, примостился нужным местом к самому входу и на миг замер, с восторгом предвкушая решительный толчок.

— Не-ет! — вдруг жалко закричала Юлия во весь голос и совершенно внезапно оттолкнула меня с неподобающей для хрупкой особы силою.

Я чуть было не свалился на пол, с трудом зацепившись в последний момент за покрывало. Уютное своё место, разумеется, я при том покинул.

— Да ты чего… — только и смог я пробормотать ошарашено. — Прямо как невинная…

— Да! — с напором крикнула девушка. — Я невинна! — слёзы обильно брызнули из страдальчески прищуренных глаз.

— Ну, это дело поправимое, — не долго думая, ляпнул я, почесал в затылке и развил тему: — А, вообще, экое упущение со стороны работодателей… В смысле, работорговцев… Как это ты, рабыня, сумела так хорошо сохраниться?

— Не смей, варвар, называть меня рабыней! — совершенно натурально разгневалась девушка. — Я скажу брату, и тебя бросят на съедение львам!

Я озадаченно хохотнул и поинтересовался:

— А что это у тебя за брат такой грозный?

Девушка сверкнула глазами, гордо вскинула голову и изрекла:

— Мой брат сенатор и патриций!

— Что же ты при таком брате в рабство попала? — спросил я, начиная находить ситуацию забавной.

— Я не рабыня! — отрезала Юлия и, наконец вспомнив о своей наготе, схватила подушку и прикрылась ей тщательно.

— Ну, ну, — произнёс я, думая про себя о том, что, похоже, барышня, действительно, из хорошей семьи, но каким-то макаром попала в самый низший слой местного общества, под влиянием чего слегка и помутилась в рассудке, оставаясь при том вполне безобидной и весьма миленькой.

На террасе в который уж раз вновь раздался шум, громкие смешки, а затем и металлический стук. Я нахмурился, недоумевая: чего там ещё затеяли буйные коллеги.

— Сейчас, сейчас! — пробормотала мстительно Юлия. — Придут…

Я покачал неодобрительно головой и хмыкнул. Но смутное беспокойство уже появилось. Я посидел немного, недовольно понимая, что натура всё равно потребует ознакомления с обстановкой на предмет проверки, и только после этого я смогу полноценно, не отвлекаясь на всякие нелепые подозрения, продолжить убедительное общение с непокорной, но оттого ещё более привлекательной барышней. Засим, кряхтя недовольно, я встал, машинально на всякий случай натянул штаны, сунул ноги в кроссовки и, погрозив девушке пальцем, вышел на террасу.