Римские вакации

Глава 9

В которой герои сначала не спят, а потом ночуют.

Мы же на время уборки помещения отвернулись к стене и, словно происходившее нас совершенно не касалось, добросовестно изучали нарисованные прямо по штукатурке картины. На них художник с живой непосредственностью изобразил любовные парочки в разгар телесных упражнений, имея в виду то ли сцены из жизни данного заведения, то ли пособие для неискушённых посетителей.

— Прямо Камасутра какая-то… — пробормотал с одобрением Джон.

Когда же мы вновь обратили взоры в зал, там оставался лишь один детина-танцор (ну и местные девушки, естественно — которых, впрочем, можно было отнести к инвентарю).

Детина всё так же продолжал бессмысленно топтаться на месте, преглупо улыбаясь, затем посуровел, встал в позу и открыл значительно рот. Но сказать ничего не успел, так как великанша с великолепной ловкостью повернула его лицом к двери и так наподдала коленом, что дверь плясуну пришлось открывать головой.

Выдворение нежелательных элементов с блеском завершилось. Хозяйка оглядела по-орлиному зал, затем отрывисто скомандовала сбившимся в табунок девицам обслужить гостей по первому разряду и деловито удалилась.

На некоторое время воцарилось молчание; мы смотрели на девиц, девицы на нас, пауза затягивалась, но тут Раис, переминавшийся на месте как жертва энуреза, часто засопел и напористо прошептал:

— Чур, моя вон та, с титьками!…

Шёпот его в полной тишине прозвучал отчётливо и доходчиво. Тут же все разом раскованно задвигались, коллеги захмыкали и загмыкали, Лёлик, поправив очки, отпустил комментарий о страдальцах, Джон широко и умильно заухмылялся, девицы захихикали в ответ, стали принимать ненавязчиво картинные позы — короче, контакт был установлен.

Мы по-домашнему свалили снаряжение в угол и, приглашающе кивая феям, приноровились рассаживаться. Те сейчас же с похвальной готовностью кинулись менять чаши, приносить полные кувшины, потом стали садиться подле, а поскольку их было несколько более нашего числа, то случилась некоторая суматоха, в результате которой не столько выбирали мы, сколько выбирали нас; один Раис, проявив принципиальность и отпихнув пару особо назойливых, с расцветшим на челе удовлетворением завладел приглянувшейся сотрудницей заведения, самым весомым достоинством коей были, несомненно, особо крупные боевито торчавшие перси, до треска распиравшие тонкую ткань туники, сквозь которую явственно выступали огромные выпяченные как мужичьи кукиши соски, отчего казалось, будто приспособлены были барышней за пазуху остроконечные шеломы знатно башковитых витязей.

Я же, в силу мягкости своего характера, пустил дело на полный самотёк, отчего и поплатился, попав в форменную оккупацию: слева примостилась щуплая взъерошенная пигалица с огромными распутными зенками, напоминавшая развратную малолетку, а, может, и бывшая ею; справа прижалась горячими телесами пышная дама с пухлыми губами, сложенными в улыбочку многоопытную и шаловливую. Ну а колени мои облюбовала по-спортивному подтянутая девица, имевшая неимоверно вздёрнутый нос, неестественно блестевшие из-под растрёпанной каштановой чёлки глаза и постоянно ёрзавший мягкий тёплый зад.

Коллеги также оказались в подобном состоянии стеснённости, словно блудницы получали сдельно, отчего каждая из них прямо-таки норовила старательно изъявить свою лояльность и пионерскую готовность откликнуться на малейшее проявление желаний со стороны дорогих гостей.

Все без исключения девицы были густо раскрашены как ирокезские воины в период войны: брови казались тщательно нарисованными чёрной краскою, вокруг глаз фигурировала траурная кайма, губы покрывал толстый слой багровой помады, и пахло от блудниц столь густо и приторно, будто на складе карамельной фабрики, так что сидевший неподалёку в стиснутом состоянии Лёлик был совершенно прав, пробурчавши обличительно:

— И здесь засилье косметики!…

Поначалу ощущалась некоторая скованность, но слово за словом, реплика за репликой возник приятный разговорец, наподобие костерка, в котором сперва занимаются лениво стружки, затем загораются хрупкие ветки и, наконец, заполыхают жарко, раскидывая искры, толстые поленья. Тем более что наши собеседницы, по ходу своей карьеры явно поднаторевшие в демонстрации естественности и дружелюбия, вели себя с нами как с горячо любимыми старыми друзьями, завернувшими на огонёк, да и мы — жители без пяти минут мегаполиса — отличались здоровым коллективизмом и коммуникабельностью.

Поэтому совсем скоро блудницы представлялись нам чуть ли не кузинами, а начавшиеся обильные возлияния позволили разглядеть в них мал-мальски привлекательные черты и не замечать самых заметных недостатков. Вино мы, разумеется, употребляли в его натуральном виде, то есть без всяких водяных разбавлений. Блудницы, тараторя без умолку и не забывая восторгаться нашими недюжинными способностями на почве Бахуса, вели светскую беседу, и делали они это столь напористо и скорострельно, что коллеги лишь поддакивали, глупо ухмыляясь, и опрокидывали чашу за чашей. Тем более смысл этой беседы, переполненной здешними бытовыми мелочами и фактами, не очень-то был нам и ясен.

Наше происхождение девиц не шибко интересовало; тем более что Джон сразу же отрекомендовался древлянами с горы Арарат.

Нервно трепетавший свет от неровного пламени светильников, мельтешение разлапистых теней по стенам, визгливые голоса девиц, спёртый воздух, пропитанный чадом горящего масла и густым духом дешёвых ароматов — всё это вкупе с эффектами от пития вызывало ощущение участия в нереальном сновидении с элементами гротеска, ну а живое тепло мягкой плоти, окружавшее со всех сторон, располагало к неге и покою, наподобие того, как если бы, намёрзшись и уставши, прийти домой и тут же залезть в горячую ванну. Поэтому я молчал, радуясь покою и ленясь открыть рот; одна рука моя покоилась на горячем бедре находившейся на моих коленях девицы, назвавшейся, кстати, Нарциссой (боковые также представились, но их имена память не сохранила), в другой же помещалась чаша, беспрестанно наполнявшаяся заботливыми путанами.

Нарцисса, елозя нежным задом, с милой улыбкой ерошила мне шевелюру и болтала всякую чепуху, потом заявила, что она тоже не лыком шита и умеет пить чистое вино; в доказательство шумно отхлебнула из моей чаши, театрально зажмурилась и выпятила с готовностью сложенные бантиком мокрые губки. Я несколько замешкался, убаюканный благодушной расслабленностью, на что девица, не меняя гримаски, многозначительно покряхтела. До меня дошло, и я с достоинством приложился. Губки тут же раскрылись упругим цветком, пролилось из них вино, резвый язычок засновал туда-сюда.

Это было столь хорошо, что после лобзания я оказался более пьяным, чем перед ним. Боковые девицы затеребили меня за одежду, стали не на шутку щипаться, требуя своей порции поцелуев. Отказывать я не стал. Результаты дегустации показали следующее: пигалица обладала устами вялыми и невкусными, а у пышной барышни губы были мягкими как размазня и совсем неповоротливыми, отчего я более не откликался на их призывы, направив свою благосклонность на девицу с цветочным именем.

А коллеги веселились каждый в меру своих желаний и наклонностей.

Сидевший напротив Джон нашёптывал что-то с пошлой улыбкой на ушко фигуристой мулаточке, не забывая при этом как следует елозить рукою под столом где-то на уровне дамских бёдер. Мулатка заливисто хохотала, растягивая губастый рот до ушей и сверкая крупными сахарными зубами, грозила игриво Джону пальчиком и как заведённая обзывала его гадким шалунишкой. Боба, усадив на колени упитанную блондинку с круглой румяной мордахой, счастливо улыбался и молча тискал её за бока. Раис быстро доедал мочёные яблоки из находившейся на столе миски, служившие, по всей видимости, единственной закуской на всех и на всю ночь, запивал трапезу вином вприхлёбку и косился волчьим взором на феноменальный бюст своей избранницы. Серёга, сведя глаза к переносице и улыбаясь как счастливый Буратино, громко травил анекдоты, коими уже имел честь блистать днём раньше, причем обращался он отчего-то преимущественно к стоявшему перед ним кувшину. После каждого оглашённого перла Серёга заливисто хохотал, называл себя комиком и прихлебывал из собеседника.

Пьяный как зюзя Лёлик, выбравшись кое-как из-за стола, подвалил к жавшимся в тёмном углу оркестрантам, тихо переживавшим утерю одного коллеги, присел перед ними на корточки, стал заказывать музыку, гремя в кулаках монетами — поначалу захотелось ему услышать эротическую "Ламбаду", но таковой в репертуаре виртуозов не оказалось; тогда заказана была искромётная "Калинка", но и тут музыканты оконфузились. Лёлик гневно ахнул, схватил бубен и, барабаня в него беспорядочно, стал объяснять неумехам основы нотной грамоты, но обучаемые особого упоения учебным процессом не проявляли, ибо, во-первых, Лёлик отчего-то обильно вставлял в свою речь специфические термины из русского дворового диалекта, а, во-вторых, и сам он из этой области вряд ли точно знал даже количество линеек в нотном стане.

Чернявая смуглая девушка цыганистого вида, с самого начала примазавшаяся к Лёлику, вылезла из-за стола, подошла к своему избраннику, стала что-то втолковывать ему с улыбочкой.

Лёлик поначалу заворчал, капризно рявкнул:

— А я не желаю!… — но затем вернул бубен, с двух попыток поднялся и неуверенно прошествовал к скамейке.

Тут же выскочила на середину залы ярко-рыжая щекастая девица из незанятых, взмахнула затейливо руками и залихватски крикнула:

— А сейчас танцы!

Оркестрик незамедлительно грянул нечто, напоминавшее смесь чарльстона с африканской плясовой. Рыжая, колыхнув смело бёдрами, прищелкнула пальцами и пошла перебирать ногами, кружась так, что короткая, словно платье первоклашки, туника в вольном размахе открывала взорам молочные прелести хозяйки. С сочным воплем вылетела из-за стола грудастая зазноба Раиса. Сластолюбец потянулся за ней, норовя ухватить за зад и усадить обратно — даже ради искусства не желал он ни на миг расставаться с подобной прелестью — но девица от жаждавших дланей ускользнула и кинулась в пляс, да с таким усердием, что тяжелые груди её запрыгали, заколыхались и чуть ли не захлопали, будто крылья, отчего Раис замер как пригвождённый, отвалил челюсть и распахнул азиатские свои глаза до размеров пятирублёвых монет.

А оркестранты поддавали жару: громыхание бубна убыстрилось до усердия отбойного молотка, визгливая флейта, захлёбываясь, выдавала неподражаемые синкопы, а погремушка трещала непрерывно как пришедшая в бешенство гремучая змея. Новоявленные вакханки с криками и гиканьем носились галопом по кругу, звенели браслетами, изгибались не без сладострастия; и вдруг одна за другой одним движением сорвали с себя туники и отшвырнули прочь, причём грудастая умудрилась попасть прямиком в Раиса.

Раис всхлипнул судорожно, схватил скомканное одеяние, зарылся в него всей физиономией, и задышал часто, как загнанный конь. А плясуньи, на которых остались лишь браслеты да белые куски материи, обёрнутые вокруг и между бёдер, всё продолжали летать птицами, и тела их в мерцании светильников блестели влажно как облитые обильно водой.

— Ас-с-са-а!!… — заорал Серёга, с грохотом подвинул стол, чуть не опрокинув имевшихся напротив, живчиком вылетел к терпсихорам и занялся лезгинкою, норовя при этом бортануть корпусом в филейные места Раисиной радости.

Раис от такого негодяйства взревел по-бычьи, подскочил к охальнику, пихнул его как следует и сам принялся тяжело топтаться вслед за облюбованным бюстом. Бобина пышка соскочила с его колен, потянула за собой, и новая пара влилась в плясовое буйство: пышка, разведя руками, засеменила павой, а Боба, помявшись немного, пустился вокруг девицы вприсядку, задирая голенастые ноги и мотая буйно головой. Лёлик не выдержал, отбился от заботливых объятий чернявой, нетвёрдо слез со скамейки, углубился в ряды плясунов, приосанился и, встав на цыпочки, попытался изобразить маленького лебедя, но предательски покачнулся и загремел прямиком в оркестр, отчего флейта, пустив безбожного петуха, замолкла, а бубен и вовсе лопнул со смачным треском. Плясуны враз заныли, загомонили, кинулись вынимать из случившейся кучи-малы насвинячившую пьянь, причем девицы делали это с заботою, а недоплясавшие коллеги, напротив, с бранью и затрещинами. Лёлик от подобной напасти заорал благим матом и стал пинаться отчего-то не по нападавшим друзьям, а по ошалело расползавшимся кто куда музыкантам.

Наконец с дебоширом совладали и совместными усилиями определили в объятия чернявой, которая тут же, косясь лукавым взглядом и шепча что-то, потащила Лёлика в одну из интимных каморок. Лёлик неуверенно упирался и совершал попытки затянуть "Над деревней Клюевкой", но дальше первой строки дело не шло. Коллеги молча и сосредоточенно наблюдали за бесстыдной парочкой; замолчали и блудницы. А чернявая, запихнувши Лёлика в каморку, напоследок широко публике улыбнулась и деловито занавеску задёрнула.

В повисшей тишине донеслось оттуда невнятное болботание Лёлика, завершившееся сдавленным охом, затем последовал звучный шлепок, и, после некоторой паузы, произошла за занавескою неразборчивая возня с торопливым кряхтением.

— М-да!… О чём это я?… — нарушил молчание застигнутый внезапной робостью Джон. — Это самое… Как теперь-то?…

— А вот так! — энергично взвопил Раис, рывком вцепился в свою зазнобу и с такой яростной быстротой стал присасываться к её феномену, что очень скоро вспомнилась по ассоциации леопардова шкура.

Почин был сделан и тут же поддержан. Коллеги засуетились, затыркались раскрепощённо в толпе блудниц, отталкивая одних и хватая других; выловив же желаемый экземпляр, чуть ли не бегом, таща за руку, устремлялись в заветные каморки.

Нарцисса, изогнувшись гибко, слезла с моих колен и, обольстительно оскалившись, поманила пальчиком. Отодвинув притулившуюся с удобством пигалицу, я встал, потянулся с треском, разминая члены. Джон, разборчиво копошившийся на предмет выбора одной из двух, поворотил налившуюся маслом физиономию, подмигнул и развязно пожелал спокойной ночи, после чего схватил под руки обеих претенденток и сноровисто кинулся за занавеску. Тут же соседний полог разметнулся резко, протараненный изнутри Серёгой, который, сверкая очами, бегом подлетел к столу, схватил кувшин, всосал, кашляя и захлёбываясь, его остаточное содержимое до последней капли и в том же темпе повторил обратный путь.

— Ну пойдём, что ли? — с деревенскою простотой предложила Нарцисса, но тут же сообразив, что подобный тон в устах солидной блудницы неуместен, исправилась, прошёлестев интимно: — Следуй же за мной, патриций, в обитель утех…

Я не мог не уважить девушку и прошёл с ней по указанному адресу. Обитель отличалась теснотой и отсутствием каких-либо излишеств: большую её часть занимала деревянная лежанка, имевшая на себе тонкий морщинистый тюфяк, шерстяное покрывало и пару измочаленных подушек. Сбоку стояло нечто громоздкое вроде комода, на котором размещался незажжённый светильник.

Нарцисса, ловко выгнувшись, схватила осветительный прибор, выпорхнула вон, и через пару мгновений внесла светильник уже зажжённым, осторожно прикрывая ладошкой разгоравшийся огонёк.

Светильник был водружен на своё место, занавеска тщательно задёрнута, отчего в каморке установился таинственный полумрак. На стенке обнаружилась полустёртая, но, тем не менее, вполне различимая картинка в фирменном стиле, изображавшая не теряющую время парочку.

— Прошу разоблачаться, — мурлыкнула блудница и, приблизившись, попыталась стянуть с меня рубашку.

Но для этого сначала надо было расстегнуть пуговицы, что я и начал делать. Девушка пуговицам весьма удивилась и назвала их чудненькими застёжками.

Занавеска вдруг вкрадчиво отодвинулась и в каморку сунулись было давешние боковые приятельницы — пигалица и толстуха — но Нарцисса столь грозно прикрикнула на них, что девицы мигом убрались.

— Я сама справлюсь… — переменив базарный крик на нежное воркование, прошептала блудница, повернувшись ко мне.

— Угу… М-да… — на всякий случай ответил я, примостил штаны в уголке, оглядел не обременённый простынёю тюфяк, поразмыслил о перспективах возможных дерматологических последствий и полез на лежанку.

Девица внимательно оглядела мои чресла, облачённые в практичное произведение швейной промышленности, украшенное огромными колоритными купавами, не умеющими аналогов в наблюдаемой природе, и завистливо сказала:

— Какой хорошенький набедренник… Матерьял, поди, египетский… — а затем с некоторой задумчивостью добавила: — А, между прочим, ночью жарко, так что лучше без всего…

Я не посчитал уместным отнекиваться и, переборов стыдливую скромность (или, возможно, скромную стыдливость — точно не помню), последовал совету.

Нарцисса скрестила руки на плечах и раздвинула ворот туники, оголив плечи. Я приготовился узреть дальнейшее обнажение приятной плоти. Блудница, лукаво улыбаясь и косясь блестевшим взором, придержала на мгновение тунику, а затем стала медленно, но верно ее приспускать. Это было вполне профессионально.

Поначалу показались худые тонкие ключицы, затем проявилась и принялась набирать чёткость маслянисто поблескивавшая ложбинка между грудями, потом и сами они, торчавшие в стороны острыми сосками, выбрались на волю, качнувшись упруго. Подобное зрелище заставило меня непроизвольно приподняться на локте, устраиваясь поудобнее для просмотра. Далее последовали слегка выделявшиеся как у скаковой лошади рёбра, гимнастическая талия и симпатичный холмик кругленького животика. На изящной крутизне плотных бедёр неспешное движение ткани вовсе замедлилось и совсем остановилось; я, не выпуская из-под наблюдения интересные места, подождал немного, а затем поднял возмущённый взор, но фея кротко улыбнулась, лизнула острым язычком губы и выпустила тунику из рук. Ткань легко скользнула по стройным ногам, предъявив отсутствие прочих одежд и обнажив оставшуюся прелесть, отличавшуюся мячиковой выпуклостью и аккуратной пушистой гривкою.

Блудница влезла коленями на лежанку, по-кошачьи выгнулась, потянулась, заложив руки за голову. Груди её вызывающе поднялись, нацелившись тёмными сосками мне прямо в лоб; тускло мерцавшее в тёплом оранжевом свете тело приобрело совершенно скульптурный рельеф.

Как известно, девяносто процентов информации мы получаем от зрения, но иногда уместно воспользоваться и осязанием, что я и совершил, припечатав руку к тёплому упругому девушкиному бедру.

Нарцисса с готовностью склонилась ко мне, коснувшись кончиками грудей не без умысла. Я энергично обхватил ее, будто в вольной борьбе, прижал по-могучему, с удовольствием ощущая, как груди плющатся упругими кругляшами; губы её подвернулись кстати, медовой сочностью выбивая остатки вдумчивого благочестия. Безо всяких экивоков я завалил девушку на спину, прогулялся для порядка жадной дланью по налившимся грудям, вдохновенно потрепал пухлый мячик, раскрывшийся в ладони горячо и влажно, после чего, посчитав прелюдию законченной, торопливо втиснулся в нежную плоть и, приноровившись, пустился в такой лихой галоп, что очень скоро была высечена изрядная искрища, и душа в ослепительной вспышке подскочила аж к самым райским кущам. Но там её, видно, ещё не ждали, и через мгновение она вернулась туда, где ей и надлежит пока что быть — в бренную свою оболочку, порядком опустошённую и взмокшую.

С глубоким удовлетворением я перевалился на спину и вольготно раскинул конечности. В каморке было жарко и душно; пахло подгоревшим маслом и развратом. К тому же хотелось пить, о чём я и незамедлительно высказался. Нарцисса слезла с лежанки, зашлёпала босыми ногами в зал, принесла кувшин с водой, оказавшейся тёплой. Без всякого лукавства я указал девушке на данный недостаток и попросил принести воду холодную, на что она крайне удивилась и сообщила, что в такую жару холодной воды взять негде, разве что идти в горы к источникам, и что ещё богатым патрициям рабы носят с горных вершин лёд. Прослушав информацию и не имея желания идти в горы, я напился, чем было, и вновь развалился на лежанке. Нарцисса прилегла рядом и, мило повозившись, уютно устроилась у меня под боком.

Я приобнял её и расслабился. Но, оказалось, ненадолго. Блудница вкрадчиво царапнула меня по груди, закинула ногу на живот, стала ёрзать ею стимулирующе. Стимуляция удалась, и девица тут же изобразила всадника, оседлав меня старательно и метко, после чего со сладким кряхтением задёргалась как при дробной рыси. При этом она не забывала выделывать всякие симпатичные штучки и кульбиты: то со змеиной гибкостью отклонялась назад, то, не прекращая скакать, умудрялась вскочить с колен на корточки, то принималась, повизгивая, мять себе груди, то до непроходимой упругости сжимала бёдра, то, напротив, чуть ли не изображала шпагат — короче, вела себя совершенно как джигит-вольтижёр, разве что не имела папахи и не кричала: "Асса!". Подобный метод не оставил меня равнодушным, и вскоре я прореагировал вполне адекватно бурным всплеском эмоций с потемнением в глазах и изгибанием корпуса так, что наездница даже слегка подлетела в воздух. Свалилась она несколько выше ранее облюбованного места, наспех чмокнула меня в область носа, сползла на лежанку и, посчитав, видно, свой профессиональный долг исполненным, мирно засопела.

Я с признательностью похлопал ее по гладкой попке, отвернулся к стенке, за которой раздавалось невнятное бормотание, прерываемое изредка страстным взвизгом, и вскоре покойно и незаметно заснул, как засыпают после трудов нелёгких, но праведных.