Ринг за колючей проволокой

Глава семнадцатая

Откровенно говоря, Андрей был немного разочарован. От встречи с представителями подпольного центра он ждал большего. Он хотел настоящей борьбы, сложных заданий. А ему предложили состязаться в боксе с зелеными. Особого проку в этом Бурзенко не видел. Ну, хорошо, он будет биться на «состязаниях», приложив все силы и знания к тому, чтобы побеждать. А дальше что? Разве это дело для подпольщика?..

В то же время Андрей видел, что о нем, именно о нем, постоянно заботятся товарищи. Его перевели на еще более легкую работу: он стал штубенистом — постоянным дневальным в бараке. В его обязанности входило совсем немногое: следить за чистотой и порядком в блоке. Утром уйдут товарищи на работу, он подметет и протрет пол шваброй, вымоет обеденные столы, надраит до блеска бачки для супа и кипятка, а затем может отдыхать. Такие условия позволяли Бурзенко сберегать силы и тренироваться, хотя последнее было нелегко делать в полуголодном состоянии. Он быстро утомлялся. Переутомление при плохом питании могло привести, как говорят спортсмены, к перетренировке, а она выводит из строя. Поэтому Андрей после каждого занятия мылся теплой водой и ложился вздремнуть на час-полтора. Сон восстанавливал силы. Но организм требовал также хорошего питания. Андрею ежедневно доставали лишнюю пайку хлеба, добавочную чашку брюквенной похлебки, но чувство голода по-прежнему оставалось постоянным спутником боксера.

Шел сентябрь. Осень в Германии была солнечная, теплая. По небу плыли редкие облака, в воздухе носились паутинки. И за колючей проволокой концлагеря дыхание осени чувствовалось особенно остро. Трава, кое-где выступавшая сквозь камни и асфальт, поблекла. В темно-зеленых кронах буковых деревьев, которые гордо стояли на оскверненной земле, запрокинув кудрявые головы к небу, виднелись блеклые желтые листья. Они появились, как иногда появляется седина у людей, — неожиданно, за одну ночь. Казалось, что ужасы концлагеря коснулись и деревьев.

Андрей Бурзенко часто любовался величественными лесными богатырями — буками и вязами, напоминавшими ему юг, родную Среднюю Азию. Там, дома, он любил в знойные дни отдыхать под тенью широколистых чинар и карагачей. Как давно это было!

Одно дерево — старый кряжистый дуб — пользовалось особым уважением заключенных. Под ним сотню лет назад любил отдыхать великий поэт Гёте. Узники, особенно немцы, с грустью показывая дуб новичкам, рассказывали связанные с ним предания и легенды. Согласно одной из них, Гёте сказал герцогу Карлу Августу: «Германия будет жить до тех пор, пока будет жить этот дуб!» А эсэсовцы чтили исторический дуб по-своему: они всегда устраивали под ним массовые экзекуции и казни. Это место и выбрали уголовники для боксерских состязаний.

За три дня до их начала Батыр Каримов сказал Андрею:

— Сегодня тебя вызовет к себе староста. Товарищи тебе подарок приготовили, — и ушел со своей группой на работу.

Подпольный центр устроил Каримова на военный завод «Густлов-верке», который находился рядом с концлагерем. Андрей искренне завидовал земляку. Там, на военном заводе, советские пленные, рискуя жизнью, портят станки, выводят из строя ценное оборудование. Там, на заводе, люди борются. Там фронт. Каримов рассказывал, что в последний месяц поток брака вырос на много процентов. Эсэсовцы выбились из сил, но найти причины этого не могут. А заключенные-специалисты утверждают, что виной «низкое качество стали».

Андрей мыл шваброй пол, когда его окрикнул староста барака:

— Андрэ, зайди ко мне.

В каморке Альфреда Бунцоля сидел Костя Сапрыкин. Тот самый Костя-моряк, который еще в вагоне эшелона готовился к побегу.

— Костя! — Бурзенко порывисто шагнул к другу,

— Андрюха! Братишка!

Они обнялись, расцеловались.

— А ты ничего, — пошутил Андрей, хлопая Костю по его крутым плечам, — крепок. Только вот седины много.

— Фрицы покрасили, на всю жизнь, — отшутился Костя и сразу перешел к делу: — Андрюха, получай. По распоряжению центра выдаю тебе из нашего неприкосновенного запаса миску сливочного масла.

— Сливочного масла? — переспросил Андрей, не веря своим ушам.

— Самого первосортного, — Костя взял со стола алюминиевую миску и снял с нее крышку. — Вот оно. Позаимствовали у эсэсовцев без отдачи. Только ты сразу не набрасывайся — живот заболит.

— А зачем оно мне? — облизывая губы, спросил Андрей. — Есть более нуждающиеся.

— Вот что, братишка, — Костя положил руку ему на плечо. — Приказы не обсуждают, а выполняют. Знаешь, — продолжал он, — как бы я хотел быть на твоем месте. Как бы я хотел зеленых публично, чтоб все видели, по морде, по жирной морде!

Костя, подвинув свою табуретку ближе к Андрею, стал рассказывать о себе. Сразу же после прибытия в Бухенвальд он попал в особую рабочую команду, которая обслуживала крематорий и знаменитый бухенвальдский «хитрый домик». Жила команда прямо на территории крематория. Периодически она поголовно истреблялась, и на ее место набиралась новая.

Андрей узнал, что в крематории не только сжигают трупы. Одновременно он служит местом расправы. Ежедневно вечером к воротам крематория подъезжала крытая машина. Обреченных высаживали и вели к небольшой калитке. Едва человек переступал порог, как под ним открывался люк, и он падал в подвал. Крики и вопли заглушал рев мощных вентиляторов. Внизу узника ждал палач или его помощник бандит Вилли. Они били жертву по голове специальными молотками из дубового дерева. Обреченный терял сознание. Его подносили к стене и вешали на крюк. В стенах подвала было сорок восемь крюков. Тела висели по нескольку дней. Потом приходили уборщики из особой команды, в которой был и Костя, снимали трупы, грузили на лифт и поднимали к печам. Шесть печей за час сжигали восемнадцать трупов; в сутки — более четырехсот… Там же, в подвале, имелась специальная газовая камера. Но в ней Костя не был и устройства ее не знает.

А наверху, у печей, орудовали зеленые. Они старательно просеивали золу. Эсэсовцы подозревали, что их жертвы в последний момент глотали драгоценности…

Андрей молча слушал Костю, и его кулаки гневно сжимались.

— Привезли однажды английских летчиков — я их сразу узнал по форме. Рослые ребята, как на подбор, — что наши черноморцы. Я на них через окошко смотрел. Построили бедняг во дворе крематория. Эсэсовцы, значит, как положено, вокруг с автоматами. Сердце у меня защемило от жалости. Через час-другой придется грузить их в лифт. А как помочь? Как сказать англичанам, что они последние минуты живут, воздухом дышат. Смотрю, эсэсовцы сбились в кучку, пошептались меж собой, и двое ушли. Возвратились они скоро с посылками, которые для заключенных «Красный Крест» присылает. И что ты думаешь? Охранники оставили одного эсэсовца караулить, а сами сложили автоматы на земле и пошли делить посылки: кому шоколад, кому консервы. У меня от радости все внутри полыхнуло: ну, думаю, сейчас начнется! Оружие рядом. И лежит оно ближе к летчикам, чем к охранникам. Я про себя решил: возьмутся англичане за оружие — первым к ним на выручку брошусь! Но проходит минута, вторая, стоят они и все меж собой по-своему разговаривают. «Хватайте, братишки, — хотелось крикнуть им, — хватайте автоматы! Умирать, так с музыкой!» Нет, стоят. Подозвал я одного политического, из нашей команды уборщиков. Фишем зовут. А Фиш мне говорит: «Конечно, они знают, что их ожидает. Я сам слышал, как начальник конвоя сказал, что он их привез прямо из веймарского гестапо, где им приговор о смертной казни зачитали». Я опять к окошку. Стоят, бедняги! Сосчитал — тридцать шесть парней. Двое не в английской форме, вроде американская, брюки с напуском. Тридцать шесть здоровых, сильных и автоматы рядом! Видят же, куда их загнали, не слепые. И труба дымит, и трупы кругом, на тележках и так, штабелями сложены, и запах… Чему их там только в армии учили!? — Костя выругался.

— А потом?

— Что потом? Как телков на бойне…

Из особой команды крематория Сапрыкину удалось бежать. Он познакомился с одним поляком, который ежедневно привозил трупы умерших из Малого лагеря. Костя узнал, что поляк крестьянствовал под Львовом, в Бухенвальд попал за то, что зарезал свою свинью без разрешения местной управы. По просьбе Кости он принес ему полосатый костюм и номер одного умершего русского. Этот костюм моряк несколько дней носил под своей форменной курткой — ждал удобного случая. И ему удалось проскочить в рабочую команду Малого лагеря. Под чужим номером он живет и сейчас.

— Оттуда, из Малого лагеря, меня товарищи, политические, переправили в госпиталь. А там столкнулся с Пельцером. Ты помнишь его? Песни пел в вагоне. Он там фигура! Выручал меня он в госпитале, подкормил. — Костя, хотя и знал, что старик был знаком с морем только по пляжу, с восторгом называл Пельцера «черноморцем», «братишкой», «морской душой». Это была высшая похвала в устах севастопольца.

— Из госпиталя свои перевели на кухню, в камбуз. Правда не в качестве кока, а так, подсобным рабочим, кочегаром; Это мне ближе. Не раз кочегарил, — закончил Костя.

Андрей слушал моряка, а сам думал о летчиках. Неужели все так и было? Не хотелось верить. Андрей мысленно представил себя на их месте. Нет, он никогда бы не упустил такого момента. Никогда. Уж он-то знает, что надо делать с оружием, когда оно рядом лежит!

— А вчера к нам в кочегарку немка заглянула, жена коменданта, — снова заговорил Сапрыкин. В офицерской форме, в сапогах. В руке хлыст. Осмотрелась, приказала что-то по-своему охраннику. Тот к нам: «Фрау Эльза говорит — жарко у печки, надо рубашки снимать». Пришлось скинуть робу, — моряк замолчал, потом встал и заторопился:

— Засиделся я у тебя. Еще искать будут…

Костя на прощанье по-медвежьи обхватил Андрея и попытался оторвать его от пола. Но как он ни пыжился, поднять боксера не смог.

— Силен, братишка, силен!..

Андрей напружинил мышцы и легко поднял Костю над головой.

— Вот так надо…

— Пусти. Задушишь…

Бурзенко осторожно поставил Костю на пол.