Ринг за колючей проволокой

Глава восьмая

Первые недели новых «гофлингов» — заключенных — приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. Капо — капрал рабочей команды уголовник Август Скауц — добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться — и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора.

Андрей раньше никогда не подозревал, что такое простое действие — снятие шапки — может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.

Громила — Август Скауц — требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головные уборы. Делать это следовало по команде «Мютцен ап!». Услышав «мютцен», заключенные должны были схватить правой рукой шапки и при возгласе «ап!» стукнуть себя по бедру. Идиотское упражнение проделывали сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал затрещину.

Вечерами, после проверки — «аппеля» — и отбоя наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек зорко всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.

Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые в это время открывали меновую торговлю.

Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва-едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.

Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.

— Кто у вас тут русские? — с заговорщицким видом тихо спросил он.

Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея:

— Пойдем послушаем.

Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:

— Ну как, ребята, надоело здесь?

— Еще бы, — сочувственно закивали окружающие, а кто-то вздохнул:

— Эх, домой бы сейчас…

— Домой? — оживился незнакомец. — О доме, друг, забудь.

— Это почему?

— Да по всему, — дома у тебя нет и с родными никогда в жизни не встретишься.

— Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, — зашумели заключенные.

— А я и не развожу, — незнакомец уставился на Андрея. — Вот ты, парень, кто ты есть?

Андрей от неожиданности растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад — советским человеком.

А человек с мышиными глазами, воспользовавшись замешательством Андрея и глядя ему в лицо, бросил:

— Ты есть предатель родины!

— Что-о? — у Андрея заходили желваки.

— Ты не кипятись, — замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. — Я тебя не считаю предателем… нет, нет!

— А кто считает?

— Там, дома. Дома на родине, на родине тебя считают предателем! И тебя, и меня и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на родине, для нас в Сибири места подготовлены. Вот что, земляки, — немного выждав, продолжал незнакомец, — все мы, выходит, стали людьми без родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом-солью не встретят…

— Да… — неопределенно протянул кто-то из заключенных.

— Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, — таинственно произнес провокатор. — Есть русские патриоты! Они собирают армию. Российскую освободительную армию! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот, прочтите!

И он вытащил из кармана пачку листовок.

— Постой, постой, — поднялся вперед Пархоменко, — а почему эту армию зовут освободительной? Она что — Родину от немцев освобождает?

— Чудак! — усмехнулся «гость». — Не от друзей-немцев, а от врагов России, от большевиков!

Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед носом негодяя:

— Вот видишь эту штуку? Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понял?

Незадачливый вербовщик съежился.

— Убирайся отсюда, гадина…

Видимо, привыкший к тому, что его награждают кулаками, незнакомец вскочил и попятился к двери. Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман:

— У нас в нужнике нынче бумага кончилась…

Под улюлюканье вербовщик выскочил из блока. Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.

Низкое, каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершуце — полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислонясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладко выбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, — решил Андрей, подходя к дверям. — Такой, как и наши ребята… Снять с него только форму…»

Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.

— Шнель!

У Андрея в предчувствии чего-то нехорошего страшного сжалось сердце.

Лагершуце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею.

Бурзенко тут же отклонился назад и по-боксерски «нырнул» под руку полицейского.

— Шнель! — взревел тот и ударил Андрея палкой по спине.

В полутемном коридоре три двери. В какую? Лагершуце палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.

Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы.

Справа у окна — письменный стол. Рядом с окном на тумбочке — радиоприемник. Пухлолицый с глазами навыкате грузный немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом руки показал да середину комнаты:

— Битте!

Потом протянул руку и толстыми, как сосиски, пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал такой музыки!

Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», — подумал он, прикрывая голову руками.

Офицер глянул на ручные часы и через три минуты выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.

У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.

В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул ему головой и стал переводить вопросы:

— Лейтенант?

— Рядовой, — ответил Андрей и вытянулся.

— Врешь?

— Врать с детства не учили.

— В каких парашютных войсках служил?

— Я рядовой пехоты.

— Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?

— Наша рота оказалась в окружении, и мы разбежались.

— Коммунист?

— Нет.

— Кем работал?

— Я был спортсменом.

— Кем?

— Боксером был.

Вопросы сыпались один за другим: где учился? в какой части служил? собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки? и т. д. и т. п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. Андрей понял: в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.

Там Андрея допрашивал такой же грузный немец в форме гестапо, с таким же тупым взглядом, задавались те же вопросы. И так же били палками. Только там, в Дрездене, одновременно с Бурзенко допрашивали Усмана и майора москвича Ефима Семеновича. Попали они в руки гестаповцев через месяц после побега из Ганноверского «Шталанга» — лагеря военнопленных.