Ритмы восхода

Прогулка на мотоцикле

С понедельника до субботы я занимался алгеброй. Не очень-то весело каждый вечер, придя с работы, усаживаться за учебник. Если же добавить, что вечера эти в июле, а под окном стоит твой собственный мотоцикл, то получится не учеба, а тоска зеленая. Кто-нибудь другой не выдержал бы на моем месте. Но я собрался подогнать кое-что по алгебре, а раз уж я собрался, меня не остановишь. Я не из тех, кто находит тысячу зацепок, чтобы отложить дело до следующего раза. Поэтому я не глазел в окно и не морщил лоб, а решал уравнения со всякими неизвестными.

До этого почти три недели я возился с мотоциклом. Он был совсем плох, так доконал его Яков Михайлович, зато достался мне не дорого; правда, потом пришлось прикупить кое-что из запчастей, но это ерунда. До новой машины мне пока не дотянуть, хоть зарабатываю я прилично, поэтому покупка меня устраивала. А Яков Михайлович как раз собирался сбыть мотоцикл и купить себе «Москвич». Он кандидат наук, ему сам бог велел, а я был доволен и старенькой машиной.

Повозился я с ней порядочно. Каждый винтик подержал в руках, каждый узел перебрал, пока не отладил все как следует. Яков Михайлович больше любил кататься, чем возить саночки. Ему бы выкрутить газ до конца и будь, что будет. Такому хоть танк подай — и тот заездит через пару месяцев. Поэтому мне пришлось попотеть с этим несчастным мотоциклом. Но в конце концов я довел его до ума.

Кто-нибудь другой, покончив с ремонтом, тут же вскочил бы в седло и стал колесить по городу. Я же только запустил мотор, послушал его на холостых оборотах, подрегулировал и засел за алгебру. У меня не ладилось с уравнениями, и я решил взяться за них основательно. В таких случаях нечего считаться с временем или потакать своим желаниям. Пусть кое-кто посмеивается надо мной, зато я сделал, как решил, и никогда потом не жалел, что просидел за учебником лишнюю неделю.

Только в субботу я завел мотоцикл и выехал на улицу. Постоял у ворот, погазовал немного, осмотрелся. Улица у нас немощеная, застроенная старыми деревянными домиками, — такие есть еще на окраинах Москвы. Возле домиков палисаднички, липы. Тишина вокруг, как в деревне. Разве что раз в полгода попадет сюда какая-нибудь заблудшая машина. Или завоют коты, которых великое множество в наших дворах. В общем, улица наша мало изменилась за последние сто-двести лет.

Ездить по ней надо осторожно. Тут того и гляди проткнешь камеру наконечником татарской стрелы или другим историческим сувениром. Об этом любил потолковать Яков Михайлович, но только ради красного словца: сам-то он носился сломя голову. Маленький, остролицый, уткнется в руль и летит, как ведьма на помеле. Сколько его ни ругали, так он и не научился ездить спокойнее хоть по своей улице. Из-за таких и говорят, что гроб — необходимое приложение к мотоциклу.

Мне, например, такое приложение ни к чему. Я не собираюсь гоняться за ветром. Не потому, что боюсь, а просто не вижу в этом смысла. Я предпочитаю ездить спокойно, не напрягаясь. Такую езду можно сравнить с простой ходьбой. Когда человек идет не спеша, он занят окружающим, или своими мыслями, а бегун только и думает о дыхании и о ритме собственного бега. Мне по душе преимущества ходока, и я не вижу причины отказываться от них.

И в субботу, выехав со двора, я не стал выискивать, где бы покруче завернуть, а прокатился пару раз по улице, все проверил, даже фару включил, хоть было совсем светло. Получалось, что возился не зря: мотор тянул прилично, работал ровно, не грелся. В конце улицы я развернулся и подъехал к Галиному дому. Подозвал какого-то мальчишку и послал за ней: она обещала поехать со мной. Пока мальчишка бегал, я вытер тряпочкой пыль с крыльев, протер бак. Мотоцикл заблестел, как новенький. Я посмотрел и передумал пока его красить.

— Галя ушла, — доложил прибежавший мальчишка. — Теперь не скоро придет. Что ей передать?

— Ничего, — сказал я. — Ничего не надо передавать.

Кто-нибудь другой огорчился бы, что такая девушка не поехала с ним, а я не стал. Я купил мотоцикл не для того, чтобы катать девиц. Во-первых, на нем можно без трамвайной толкотни добираться до работы, а во-вторых, и в-главных, с ним можно рыбачить в самых глухих местах. Я знаю пару таких мест, туда не очень-то доедешь на электричке, а рыбу только успевай снимать с крючка. Езды туда часа два, зато с пустыми руками не вернешься.

Это, конечно, еще не все, знать место. Надо знать многое, без чего рыба даже не посмотрит на твой крючок и, кроме того, надо, чтобы рыба к тебе шла. Иногда сидят двое рядом, вроде бы все зубы проели на этом, но один ловит, а другой только плюется. Почему так получается, наверное, никто не объяснит, я, во всяком случае, не могу этого понять. Но мне и не надо: я из тех, кому рыба попадается. А теперь с мотоциклом я смогу добираться в такие места, где мало кто рыбачит.

Поэтому я не стал огорчаться, что Галя забыла о своем обещании, и поехал один. Сначала я хотел взять с собой мальчишку, которого посылал за ней — уж очень он вертелся вокруг, — но потом передумал. Станет чего доброго верещать за спиной, прыгать, спокойно ведь не усидит. Кроме того, я собирался махнуть за город, а ему наверняка бы не поздоровилось от родителей за такую прогулку.

Не задумываясь, я поехал знакомой дорогой через Измайловский парк на шоссе Энтузиастов. Мне нравится эта узкая асфальтовая лента между деревьями полудикого парка. После сутолоки московских улиц здесь как-то очень ощутительна тишина, даже не верится, что ты еще в городе. Я не любитель всякого шума и гама, поэтому мне приятно бывает катить себе потихоньку, слышать легкий рокот мотора и думать о чем-нибудь. А если вокруг зелень и всякие запахи, то думается легко, и мысли какие-то светлые. Едешь себе и перебираешь свою жизнь, прикидываешь будущее.

Раньше мы часто ездили сюда с Яковом Михайловичем. Но ему вся эта тишь-благодать была ни к чему. Он терпеть не мог дорогу через Измайлово, потому что я каждый раз упрашивал его не гнать. Зато настоящий праздничек начинался для него, когда мы выезжали на шоссе Энтузиастов. Здесь, в толчее грузовиков, автобусов и прочего транспорта, он чувствовал себя, как рыба в воде. Проскочить перед носом пыхтящего «Маза» или обставить какого-нибудь проныру-таксиста было для него великим удовольствием.

— Ну, как вираж?! — вопил он, обернувшись на секунду. Острое лицо его пестрело красными пятнами, губы сжимались в узкую холодную полоску. — Прочувствовал вираж, Сева?

— Прочувствовал, — отвечал я. Вираж и вправду бывал хорош.

Мне кажется, ему надо было стать гонщиком, а не математиком. До сих пор удивляюсь, как он сумел защитить диссертацию. Вроде бы математика наука сухая, даже чопорная, а сколько я ни помню, он все занимался шуточками. Никто не удивился бы, если бы он расчертил перед своим домом классики и стал прыгать на одной ножке. Когда бы я ни пришел к нему, он откладывал свои бумаги и пускался в разговоры. И даже вздыхал с облегчением, запихивая всякие формулы в письменный стол. Поговорить о том, о сем он всегда был не прочь. Поэтому ребята с нашей улицы часто собирались возле его дома. А летом мы проводили там почти все вечера. Сидели себе на скамейке, курили, разговаривали.

Якову Михайловичу было чуть за тридцать, но держался он с нами, как ровесник. Мы отвечали тем же: обращались к нему на «ты», подшучивали над ним. А Витька Зайцев — его сосед — говорил с ним вообще без всякого почтения. Ему ничего не стоило выдать что-нибудь вроде этого: «Давненько тебя не видно, Яков Михайлович. Выходи вечерком, почирикаем о жизни». И похоже было, что Якову Михайловичу это даже нравится. Тут получалась странная штука: наши родители относились к нему с бо́льшим уважением, чем мы.

Летние вечера тянутся долго. Когда мы уставали разговаривать, Яков Михайлович ставил на подоконник проигрыватель и крутил пластинки. Это были отличные пластинки: у Витьки Зайцева слюнки текли, когда он рассматривал их этикетки. А когда труба забирала вверх до визга, или ударник сыпал трескучими очередями, его так и дергало во все стороны. Иногда он вскакивал и начинал выламываться перед нами. Тут только смотри на него — смеху не оберешься. И Яков Михайлович, хохоча, подхлопывал ему в ладоши.

А сам в одиночку слушал симфоническую музыку. Как-то я зашел к нему и оторопел: он сидел на полу среди огромного вороха пластинок, а проигрыватель ревел во всю мочь что-то трагическое. Это мне не понравилось, я даже хотел ему сказать кое-что по этому поводу, но он опередил меня.

— Серьезную музыку я привык слушать в одиночестве, — сказал он. — Как-то тоньше чувствуешь… Это довольно трудно объяснить.

Я не стал с ним спорить. Тут действительно трудно было понять, что к чему.

— Хочешь, научу тебя ездить на мотоцикле? — вдруг предложил он.

— Попробуй, — согласился я.

— Значит, по рукам? — он засмеялся, и я сразу же забыл об этой злосчастной музыке, которую почему-то он привык слушать в одиночестве.

Так начались наши прогулки на шоссе Энтузиастов.

Сейчас мне не трудно признаться, что я был довольно бездарным учеником. Яков Михайлович провозился со мной полтора месяца, пока я более менее научился ездить по городу. Он вколачивал в меня мотоциклетные премудрости, учил разворачиваться, трогать с места. Всем этим мы занимались на проселках, в стороне от шоссе. После каждого урока мне приходилось по часу скоблить мотоцикл, столько пыли оседало на его крыльях и моторе.

К вечеру мы возвращались домой. Тут уж я попадал в лапы Витьки Зайцева. Как только он не измывался надо мной. Полтора месяца я служил прекрасной мишенью для его остроумия. Вот одна из его штучек:

— Сева, ты еще не приобрел шлем? — спросил он.

— Нет, — наивно ответил я.

— Ну, так поноси этот, я дарю тебе, — сказал он и неожиданно надел мне на голову новенький пластмассовый унитаз.

— Ничего не скажешь, шлем по гонщику, — хохотали все.

Мне нечем было ответить, и я молчал. Но я дождался своего и угомонил их, промчавшись однажды перед ними.

— Высокий класс, — признал Витька Зайцев. — Яков Михайлович — великий просветитель, слава ему!

А вечера мы по-прежнему проводили на своей скамейке. Как-то сами по себе все собирались там, усаживались и заводили разговоры. Мы так привыкли к своей скамейке, что нас и не тянуло никуда. Иногда кто-нибудь отправлялся в Сокольники, но, побродив там, спешил вернуться на свою улицу. Что ни говори, а посидеть со своими ребятами всегда приятно. Чувствуешь себя свободно, говоришь о чем хочешь, а не хочешь — просто молчишь, и никто на тебя не косится.

Каждый вечер мимо нас проходила Галя. Мы умолкали и смотрели на нее. Что ж, на такую девушку грех не смотреть.

— Привет, мальчики, — она махала нам рукой и улыбалась. — Все просиживаете скамейку?

— А как же, — скрипел Витька. — А у вас, как всегда, вечерний моцион, мадам?

— Моцион, — подтверждала Галя.

— Не посидите ли с нами?

— Мерси, — она уходила, а мы смотрели ей вслед. Помедлив секунду, Яков Михайлович вскакивал, догонял ее и провожал до трамвайной остановки.

— Да-а, наша улица хилый фон для нее, — признавал Витька.

Он был прав. Галя выросла из нашей улицы, как вырастают из детского платья. Здания улицы Горького были ей больше к лицу, чем деревянные развалюхи. Первыми это поняли наши матери. Они вдруг без всяких видимых причин принялись честить ее почем зря.

— Никто не отнимает у нее красоту, — доказывали они, — но нельзя же думать только о нарядах! Кто-нибудь видел хоть раз, чтобы она помогла матери вымыть пол? Является, пава этакая, с работы и сразу к зеркалу, платья мерять — вот вся ее забота!

Мне кажется, женщины ополчались против ее нарядов неискренне. Дело тут было скорее в том, что ни на кого из нас Галя не обращала внимания. Меня это мало трогало: я не собирался еще заводить себе девушку. Я больше думал о том, как закончить школу и поступить в институт. На этот счет у меня были твердые планы, и я не собирался от них отступать. Поэтому вздыхать по Гале я предоставлял другим. Но это было безнадежно: наверное, вместе с улицей она переросла и нас, и даже Якова Михайловича.

А он никак не хотел с этим смириться. Сколько раз я видел, как он пытался ей что-то втолковать, но все напрасно. Она даже не останавливалась с ним. Шла себе и посмеивалась. Ей виделось нечто большее, чем могла вместить в себя наша неказистая улица. Такое могло встретиться только в соответствующей обстановке, где-нибудь в шикарном месте, или случайно, на центральных улицах. А встреченное там должно было соответствовать своими высшими качествами Галиной красоте. Она хотела меняться так на так.

Якову Михайловичу оставалось только провожать ее до трамвайной остановки.

Судя по всему, это было неблагодарное занятие. После таких проводов он делался вялым и безразличным, как снулая рыба. Ему не очень-то хотелось смеяться, когда, отправив ее, он возвращался к нам. Но надо отдать ему должное — он умел держать себя в руках. Даже Витькины выпады он парировал, спокойно посмеиваясь, и вскоре все забывали о его очередном поражении. Нам-то ничего не стоило забыть это, а ему, наверное, приходилось труднее. Мало кому понравится провожать девушку только до трамвайной остановки.

Не упускал случая пристать к Гале и Витька. Но он занимался этим от нечего делать, просто для смеха.

— Фрейлен вышла на поиски принца? — спросил он однажды, когда Галя во всем блеске остановилась возле нас.

— Угадал, — подтвердила она.

— И каков теперь принц?

— Как всегда. Рост сто восемьдесят сантиметров, вес восемьдесят килограммов.

— Так вот он же я! — радостно завопил Витька. — Во мне сто восемьдесят шесть!

Я не дотягивал до принца два сантиметра, а Яков Михайлович — добрых двенадцать. Он был одного роста с Галей, и данные принца она привела явно для него. Это понял даже Витька.

— Нет, братец Яков Михайлович, — сказал он, когда Галя ушла, — тут тебе ни с какой стороны не светит. Брось ты это дело.

Но Яков Михайлович и не подумал бросить. Казалось, эти сантиметры только подхлестнули его. Он решил сражаться до последнего. Раза два или три я видел, как он разгуливал на трамвайной остановке, поджидая Галю. Лицо у него было такое, будто он собрался прокатиться на мотоцикле по вертикальной стенке. Я даже не решился подойти к нему, так он был сосредоточен. А Гале хоть бы что: спрыгнув с трамвая, она шла домой, насвистывая какой-нибудь мотивчик.

— Яков Михайлович, — сказала она как-то, подойдя к нам, — не надо меня встречать. Я никого не боюсь. Спите себе спокойно.

— А я за тебя боюсь, — ответил он. — И потому мне не спится. Кроме того, я люблю заботиться о ближних, — это он сказал для нас: ему было неловко, что Галя завела разговор при всех.

— Заботьтесь о других, — сказала она. — Я и так проживу.

Яков Михайлович не послушался ее и жестоко поплатился. Галя сделала дьявольский ход. Она купила туфли на самых высоких каблуках и стала выше на несколько сантиметров. Надо сказать, что так она выглядела еще грациознее, но радости от этого Якову Михайловичу было мало. Как он ни тщился, а Галя смотрела на него сверху вниз. Вряд ли кому-нибудь такое может показаться приятным, а ему тут не светило действительно ни с какой стороны.

К Гале теперь было не подойти. Она разгуливала себе по улице, а Яков Михайлович взирал на нее со стороны. Он не на шутку растерялся от ее выходки. Галя же будто и не замечала ничего. Она по-прежнему каждый вечер останавливалась возле нас и развлекалась с Витькой Зайцевым. Тот за словом в карман не лез, а Яков Михайлович только поглядывал на нее и молчал. Смотреть на Галю можно хоть целый час, столько в ней всего красивого. Мы-то не очень это замечали, потому что выросли вместе, а он увидел ее впервые, когда ей было уже восемнадцать лет. Поэтому ему все бросалось в глаза: и ее смуглая кожа, и серые глаза, и черные волосы.

Замешательство длилось дней восемь-девять, не больше. Не мог же он, в конце концов, ждать, когда износятся ее чертовы каблуки. Это слишком долгое дело, а он не собирался больше тянуть. И тут он доказал, что не случайно стал кандидатом математических наук. Что и говорить, голова у него работала. Не всякий бы додумался до такого способа уравнять шансы. Мы вздрогнули от неожиданности, когда он в первый раз подкатил к ней на мотоцикле. Теперь она стояла, а он сидел рядом в седле и тут уж никто не смог бы определить, что он ниже ее.

Если бы дело было только в этом, то мотоцикл спас бы его. Тем более, что Яков Михайлович был классным мотоциклистом. Ему ничего не стоило так рассчитать свое появление из-за угла, чтобы придать встрече видимость случайности. А если Галя не останавливалась, он тихонько ехал рядом с ней. На эту картину стоило посмотреть: тоненькая, стройная Галя и рядом на громыхающем мотоцикле Яков Михайлович. Конечно, сквозь рев мотора им было трудно разговаривать, но, притерпевшись, они могли бы научиться. Только Гале, видно, не очень-то нужна была эта наука. Идея моторизованного сопровождения не пришлась ей по душе. Она стерпела раз, другой, третий — пока это можно было объяснить случайностью, — а потом попросила Якова Михайловича заглушить мотор и выслушать ее.

— Я терпеть не могу мотоциклы, — сказала она. — Они хороши как шумовое оформление, но это не средство передвижения. Прошу вас, — добавила она, — дайте мне спокойно дойти до остановки.

Ему ничего не оставалось делать, как повернуть в обратную сторону. Правда была на ее стороне. Каблуки торжествовали победу.

— Сева, — сказал мне неделю спустя Яков Михайлович, — мне не хватает двести пятьдесят рублей… Ты не хочешь купить мой мотоцикл?

— Ты собрался его продать? — удивился я. — Зачем?

— Надоел он мне, — сказал Яков Михайлович. — Я давно уже хочу машину. А тут как раз подворачивается новенький «Москвич». Так что, если надумаешь, скажи.

Достать двести пятьдесят рублей нелегко. На первый взгляд это не деньги, подумаешь — двести пятьдесят рублей. А когда они понадобятся, побегаешь от души. Я, во всяком случае, смог раздобыть их только через неделю. Мне пришлось обойти всех знакомых, выклянчивая по десять-двадцать рублей, и крепко залезть в заводскую кассу взаимопомощи. Мать не дала мне ни копейки. Я не смог убедить ее, что мотоцикл — предмет первой необходимости. Отец тоже не помог: он давным-давно отстранен от финансовых дел нашей семьи.

В общем, через неделю у меня были двести пятьдесят рублей, и я отправился к Якову Михайловичу. Признаться, я не очень-то верил, что мне так дешево достанется мотоцикл. Пусть он был не в лучшем состоянии, но я уже третий год работал слесарем и сумел бы сделать из него вполне приличную машину. Главное, я перестал бы зависеть от трамваев, троллейбусов и прочих видов общественного транспорта. А уж о рыбалке и говорить нечего.

Я здорово размечтался, когда шел в то воскресенье к Якову Михайловичу. Если бы не сомнения, одолевавшие меня, я бы вполне сошел за тотошника, сорвавшего на самой захудалой кобыленке солидный куш. И погода, как нельзя более, соответствовала моему настроению. На небе не было ни единого облачка, солнце сияло во всю июньскую прыть — денек удался на славу.

Яков Михайлович возился во дворе с мотоциклом. Я поздоровался. Он улыбнулся мне, кивнул.

— Ты не передумал? — задал я мучивший меня вопрос.

— Нет, — ответил он.

— Вот деньги. Набегался из-за них досыта.

— Мотоцикл в твоем распоряжении, — сказал он. — Вечером займемся приемкой-сдачей. А теперь едем в Серебряный Бор. Сейчас самое время окунуться в воду.

Мне, конечно, не терпелось отвести мотоцикл домой и взяться за него, засучив рукава, но я не стал говорить этого. Если человек собрался последний раз проехаться на своем мотоцикле, не стоит ему мешать.

— Что ж, двинем в Серебряный, — сказал я. — Мне и самому хочется искупаться. Погода что надо.

— Беги за плавками, — сказал Яков Михайлович. — Пора трогаться.

Всю дорогу я терзался, как самый закостенелый собственник. Малейший стук в моторе отдавал мне в самое сердце. Мне казалось, что Яков Михайлович слишком рвет с места и очень уж резко тормозит на светофоры. Я словно впервые сидел за его спиной. Раньше мне как-то не думалось, что его лихачество во вред мотоциклу, зато теперь я понял это сполна. Я чувствовал себя, как дачник, который видит во сне, как горят его владения, но ничего не может поделать. Поэтому я с облегчением вздохнул, когда мы приехали, поставили мотоцикл и отправились на пляж.

Раздевшись, я сразу же бултыхнулся в воду. В воскресенье в Серебряном Бору особенно не расплаваешься, столько там бывает народу. Можно, конечно, заплыть подальше, но оттуда тебя мигом выдворят водоплавающие милиционеры. Они гоняют взад и вперед на своих катерах и следят, как бы кто не стал утопленником. Только, по-моему, гораздо легче утонуть в густой толчее у самого берега, чем на просторе. Но у них, наверное, свой взгляд на это, и они не любят, когда его оспаривают.

Если я спокойно плескался в воде, то Яков Михайлович вел себя довольно странно. Он вертелся на берегу, кого-то высматривая, даже приставлял ладонь ко лбу, когда смотрел против солнца. Я никак не мог понять, чего он хочет, пока не увидел Галю. Она шла по песку, вся загорелая, холодная от воды и улыбающаяся. Я не стерпел и выбрался на берег, чтобы получше ее разглядеть. Она заметила нас и подошла. Сразу же вокруг стали толпиться какие-то мальчики.

— Привет, — сказала она. — Купаетесь?

— С вашего позволения, — буркнул я. Мне не нравился наглый малец, который никак не мог оторвать взгляда от ее спины.

— Галя, я знал, что ты здесь, — сказал Яков Михайлович. — Я случайно слышал твой разговор с соседкой, — он решил играть в открытую: на пляже они были одного роста.

— Как трогательно, — сказала она. Они помолчали, потому что говорить было, вроде, не о чем.

— Ты отсюда поедешь домой? — спросил Яков Михайлович.

— Да, — ответила она.

— Хочешь, я подвезу тебя?

— А Сева? Вы ведь приехали вместе.

— Он не обидится. Так я подвезу тебя?

— Нет, — сказала Галя. — Я не люблю ездить на мотоцикле. Предпочитаю авто. Пока, Сева, — попрощалась она и ушла. Яков Михайлович долго смотрел ей вслед. Он смотрел в ее сторону, когда она уже скрылась в толпе, а шустрые мальчики стали расходиться.

— Круторебрая дева Галина, — вдруг изрек он с чувством и снова повторил, — круторебрая дева Галина.

Не знаю, почему он сказал это. Что она стройна, каждому видно. Глядя на нее, никак не скажешь, что она с восьми до четырех гнет спину чертежницей в каком-то конструкторском бюро. Все это так. Но я никогда не слышал, чтобы о девушке говорили «круторебрая». Это, конечно, здорово, но мне не понять, зачем ему понадобилось так высказываться. Впрочем, я не очень-то и хотел его понять, потому что он разозлил меня. Вообще-то я незлобливый, а тут мне просто не хотелось на него смотреть.

На моем месте каждый бы разозлился. Вроде бы мы приехали на пляж вместе и, вдруг, вместо того, чтобы искупаться и спокойно вернуться домой, он затеял разговор с Галей. Это не беда: каждый может разговаривать с кем хочет. Но если ты привез человека на пляж — будь добр, отвези его и обратно. И нечего уповать на то, обидится Сева или не обидится. Проще не доводить до этого дело. Даже ради самой крутореброй девушки на свете не стоит бросать на полпути товарища.

Мне это очень не понравилось. Я не говорю уже о том, что мы приехали на моем мотоцикле, за который я выложил двести пятьдесят рублей копейка к копеечке. Просто мне, вдруг, показалось, что никакие мы не товарищи, раз он мог так легко отделаться от меня. Тогда не стоило и возиться со мной — учить меня ездить на мотоцикле. А уж беседовать с нами по вечерам и развлекать нас музыкой было и вовсе ни к чему. Лучше, когда люди раскрываются сразу, а не играют втемную.

Яков Михайлович, словно почувствовав мои мысли, присел рядом на песок и положил руку мне на плечо.

— Хочешь, я устрою тебя в свой институт? — спросил он вдруг. — Заканчивай школу, и я все сделаю, — ему хотелось исправить положение.

Он преподавал в технологическом институте и, конечно, мог протолкнуть меня туда. Это бы ему ничего не составило. Только я не для того перешел в вечернюю школу и стал работать на заводе, чтобы соваться в первый попавшийся вуз. Меня и раньше не очень-то привлекали цеха, корпуса и прочие шумные помещения, а теперь, поработав, я точно знаю, что мне там делать нечего. Я не хочу сказать ничего плохого о ребятах, с которыми работаю, но это не мое место.

Мне нравится быть одному где-нибудь в пустынном месте, идти себе потихоньку и все замечать. Если вокруг тишина и природа, я как-то по-особому могу думать. Иногда это мысли о чем-то отвлеченном, иногда об окружающем, иногда о себе. В детстве я мечтал стать путешественником. Но сейчас это не очень-то принято, поэтому я стану геологом. И будьте уверены, я не пропущу ни одного минерала из тех, что встретятся мне на пути. И не надо тащить меня за уши в институт. Мне бы подогнать немного алгебру, а там меня не остановишь. И я, конечно, подгоню ее. Я не из тех, которые сворачивают с дороги при виде какой-нибудь паршивой лужи.

— Так что, хочешь учиться у нас? — спросил Яков Михайлович.

— Нет, — сказал я. — У меня другие планы.

— Какие?

— Да так, есть кое-что на примете, — мне не хотелось распространяться об этом преждевременно.

Мы помолчали. Яков Михайлович нарисовал на песке человечка, рядом другого. Потом обвел их кругом и стер.

— Как тебе кажется, Сева, — спросил он вдруг, — у меня получится с Галей?

— Не знаю, — ответил я. — Откуда мне знать?

— А как ты думаешь?

— Чего мне об этом думать, сами разбирайтесь, — мне стало не по себе от этого разговора. Я не люблю, когда слишком уж откровенничают. По крайней мере, в таких случаях надо правильно выбирать собеседника. А я не отношусь к тем людям, которым нравится давать советы.

— Странно все складывается, — сказал Яков Михайлович. — С вами она дружна, а меня и знать не хочет.

— Мы ведь выросли вместе, — улыбнулся я. — Чего ей нос перед нами драть?

— Это понятно, — сказал он, задумчиво глядя на меня. — Но я-то все время с вами. Она могла бы и привыкнуть ко мне. Дело тут в чем-то другом…

— Не знаю, — сказал я.

— Пусть я немного старше, но ведь ребята относятся ко мне как к равному… Что ей мешает ко мне так относиться?

— Откуда мне знать? — удивился я. — Спроси у нее.

— Она сама не знает, чего хочет, — сказал он и замолчал.

Я улегся поудобнее на песок, зажмурил глаза от солнца и стал думать обо всем этом. Кое-что стало мне понятно.

— Так ты бывал с нами из-за Гали? — спросил я. Странно, но я почти не злился на него. Даже та, прежняя злость стала понемногу проходить.

— Не совсем так, — отозвался Яков Михайлович. — Вы и сами по себе довольно интересны.

— Мерси за комплимент.

— Скоро всему этому конец. Я собираюсь засесть за докторскую диссертацию. Там уж не вздохнешь.

— А как же Галя?

— Поживем — увидим.

Мы купнулись еще разок и стали одеваться. К этому времени злость моя прошла. Я вообще слишком уж отходчив. Мне даже жалко стало Якова Михайловича. В конце концов, ему несладко приходилось с Галей. А чего не сделаешь, отчаявшись. Он еще неплохо держался для своего положения. Кто-нибудь другой не то что товарища оставить на пляже, а и сам мог податься в сумасшедший дом. Когда человек близок к крайности, тут уж не знаешь, чего ждать.

В общем я простил его, пока мы шли к мотоциклу, и ко мне вернулось хорошее настроение. Я вспомнил, что мотоцикл теперь мой и прикинул, что сегодня же вечером я смогу начать разбирать его. Недельки две-три на ремонт мне достаточно. А может управлюсь и раньше, как дело пойдет.

— Круторебрая дева Галина, — сказал вдруг Яков Михайлович.

— Что? — спросил я.

— Да так, ничего, — улыбнулся он. — Поехали, что ли?

— Вперед, — сказал я.

Сквозь рев мотора я еще несколько раз слышал, как он бормотал о крутореброй деве. Ему, видно, пришлись по душе эти слова, потому что он повторял их у каждого светофора.

— Круторебрая дева Галина, — слышалось мне как будто со стороны. — Круторебрая дева Галина.

В конце концов это и мне начало нравиться. Яков Михайлович бормотал, а я слушал — так мы и ехали. Пару раз я сам попытался произнести это, но почему-то мне было неудобно. Странно, вроде бы ничего особенного в этих словах нет, а сказать их я не мог.

— Ну, вот и все, — сказал Яков Михайлович, когда мы приехали. — Можешь забрать свой мотоцикл. А я через месяц получу «Москвич». Вот так-то.

Мне казалось, что он не очень-то хотел расстаться с мотоциклом. Если бы не Галя, он ездил бы на нем еще сто лет. Все дело было в ней. Он решил покрыть ее каблуки крупным козырем. Что ни говори, а у «Москвича» на два колеса больше, чем у мотоцикла. Не знаю, насколько Яков Михайлович надеялся поправить дела с помощью четырех колес, а меня вполне устраивали два.

Дня через два-три после покупки я встретил Галю. Мы возвращались с работы в одном трамвае, и я проводил ее до самого дома.

— Яков Михайлович продал мотоцикл, — сообщил я ей.

— Да? — удивилась она. — С чего бы это?

— Не знаю, — ответил я: почему бы и мне не прикинуться дурачком, раз со мной хитрят. — А знаешь, кто купил его?

— Кто-нибудь из наших? — спросила она.

— Я приобрел этот мотоцикл.

— Не может быть, — заверещала она. — Поздравляю, Сева! А ты прокатишь меня как-нибудь?

— Как-нибудь прокачу, — пообещал я.

— Только не забудь, — попросила она, и мы условились опробовать мотоцикл после ремонта вместе.

В тот же вечер я проболтался об этом Якову Михайловичу. Не знаю, черт ли меня дернул за язык или кто другой, только я вдруг взял и выложил ему весь наш разговор.

— Ерунда. Не может этого быть, — сказал он.

— Чего не может быть? — спросил я.

— Не поедет она с тобой. А ты уж распрыгался от радости, — усмехнулся он. — Смотри-ка, даже порозовел весь.

— Почему не поедет? — спросил я.

— Так уж мне кажется, — сказал он.

Я понял, что он имел в виду под этим «так уж мне кажется». Он хотел сказать примерно такое: «Куда уж тебе лопоухому, если даже со мной она ни разу не прокатилась. Знай свое место, братец». Он мог бы и не намекать на это. Я свое место знаю. Все мы ходим по одной земле и дышим одним воздухом. И меня не заставишь прикрыть глаза на то, чего не заметил кто-то более именитый. Все эти звания-титулы меня не ослепляют, потому что дело вовсе не в них.

Я сильно разозлился на Якова Михайловича. Я всегда злюсь, когда слышу, что кто-то там лучше других только потому, что перед его фамилией пишутся звучные слова. Люди равны друг перед другом — это должно быть понятно каждому. Я не говорю, конечно, о дураках. Жизнь отвела им роль шутов, и они несут свой крест во вред другим, но и не в радость себе. Тут уж ничего не поделаешь: такова их судьба.

Слова Якова Михайловича подхлестнули меня. К тому же мне вспомнилось его обещание устроить меня в институт — тут я совсем взбесился. Я не стал ему ничего говорить, потому что это было бы бесполезно, а решил, покончив с ремонтом, взяться за алгебру. Я не из тех, кого надо куда-то пристраивать. То, что мне положено, я как-нибудь добуду сам. И даже алгебра со всеми ее премудростями не остановит меня. Так что Яков Михайлович мог не тревожиться обо мне.

Отремонтировав мотоцикл, я не стал раскатывать по городу, а засел за учебники. Витька Зайцев утверждал, что это не что иное, как демонстрация воли, но я-то знал, чего хочу. Всю неделю я не выходил по вечерам на улицу. И только в субботу позволил себе прокатиться в первый раз.

Часов в шесть вечера я выехал на улицу, постоял немного, осмотрелся и подкатил к Галиному дому. Было прохладно и как-то очень спокойно. Такая погода всегда располагает к хорошему настроению, а в тот вечер я чувствовал себя именинником. Мне хотелось махнуть куда-нибудь за город, лечь на траву и глазеть себе в небо. Это довольно приятное занятие и не такое уж легкомысленное, как может показаться с первого взгляда. По-моему, всем полезно иногда полежать на траве и рассмотреть, как следует, облака.

Думаю, это не повредило бы и Гале, но она успела уже куда-то уйти. Меня не огорчила ее забывчивость. С тех пор, как мы договаривались, прошло довольно много времени, и она могла все перепутать. Поэтому я не стал печалиться, а запустил мотор и отправился по знакомой дороге через Измайловский парк на шоссе Энтузиастов. Я не раздумывал, куда ехать — это получилось само собой. Наверное, сказалась привычка.

Когда движешься в пустынном и тихом месте, думается особенно легко. Дорога через Измайловский парк очень хороша в этом отношении. Встречных машин здесь почти не попадается, а тишина вокруг, как в лесу. Кати себе, не торопясь, и размышляй о чем хочешь.

Зато, выехав на шоссе Энтузиастов, не очень-то помечтаешь. Тут уж гляди в оба. Машины сбоку, машины впереди, машины сзади — грузовики, легковые, автобусы, фургоны, самосвалы — чего там только не увидишь. Чуть в стороне дребезжат трамваи. Пахнет перегоревшим бензином, асфальтом, раскаленной резиной. Время от времени дизеля изрыгают голубые облака непродыхаемого чада. На каждом перекрестке прохаживаются милиционеры, мигают светофоры. В общем зевать не приходится.

Я не стал далеко забираться, а остановился у первой же рощицы. Поставил на обочину мотоцикл, размялся немного и пошел к деревьям. Это место я знал: здесь мы иногда отдыхали с Яковом Михайловичем. Деревьев тут не густо, зато хороши поляны: просторные, сухие, заросшие высокой травой и папоротниками. Отсюда хорошо просматривается шоссе, но шум проходящих машин почти не слышен.

Я развалился в траве и стал смотреть в небо. Надо мной, сидя на тоненькой веточке, щебетала какая-то пестрая птичка. Она вертелась, подпрыгивала и чирикала во всю мочь. Я не очень-то разбираюсь во всех этих травках и птичках, хоть и люблю природу. А ведь интересно знать, почему она чирикает так, а не иначе. Может у нее запропастился птенец, или ветром сорвало гнездо, а ты лежишь и вздыхаешь: «Ах, сколько счастья в этом пении! Сколько свободы!» Мне кажется, не следует спешить со своими ахами и охами, пока не научишься понимать, что к чему. Птички, конечно, все стерпят, а с людьми это посложнее.

Не полежал я на траве и получаса, как впритык к моему мотоциклу на хорошей скорости подкатил черный мерседес. Я привстал, чтобы рассмотреть его получше. Машина эта хороша, ничего не скажешь. Даже смотреть на нее приятно, а уж ездить, наверное, одно удовольствие. Мне захотелось разглядеть ее номер, чтобы определить, собственная она или нет. Не знаю, зачем мне это понадобилось, только номера я так и не разобрал.

Распахнулась дверца, и из машины выскочила Галя. Я окаменел от неожиданности, а события развернулись с феерической быстротой.

Следом за Галей из мерседеса выбрался красивый, чуть располневший брюнет.

— Я пошутил! — крикнул он. — Куда же ты?

Галя уходила от него в сторону рощи. Она не оглядывалась. Подумав немного, брюнет побежал за ней. Он догнал ее около первых деревьев, метрах в тридцати от меня.

— Да пошутил же я, — сказал он, взяв ее за руку. — Поехали.

Галя отняла у него руку и что-то тихо сказала. Брюнет разулыбался.

— Вот мы и в расчете, — сказал он. — Поехали, нас ждут.

Галя снова что-то сказала ему. Она говорила совсем тихо, почти шепотом.

— Да не ломайся ты, — разозлился брюнет. — Едешь со мной?

— Нет, — сказала Галя. Она отвернулась от него и смотрела в мою сторону. Брюнет медленно краснел.

— Не прикидывайся Дюймовочкой, — сказал он. — Садись в машину и едем, — он схватил ее за руку и потащил к мерседесу. Она снова вырвалась.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Ничего, — ответила Галя. — Оставьте меня.

— Подумаешь, дива, — сказал брюнет. — Катись, куда хочешь.

Он небрежно размахнулся и залепил ей увесистую пощечину. Галя закрыла лицо руками.

— Будь здорова, дура, — сказал брюнет и пошел к машине. Хлопнула дверца, мерседес круто развернулся и помчался в сторону города.

Все это произошло гораздо быстрее, чем я сообразил, как мне быть. Пока брюнет шел к машине, я еще мог догнать его. Думаю, мне нетрудно было бы навалять ему как следует. Он был чуть повыше меня и потяжелее, но дыхания для хорошей драки ему бы не хватило. Он сопел на всю рощу, когда гнался за Галей. Наверное, в последние пять-шесть лет ему ни разу не пришлось пробежаться. Мне ничего не стоило догнать его, пока он шел к машине, но я вскочил, когда мерседес покрыл добрую сотню метров.

Мое появление не очень-то обрадовало Галю. Ей ни к чему была эта встреча. Да и сам я не прочь был улизнуть куда-нибудь в сторонку. Что ни говори, а я мог бы пошевелиться, когда этот проклятый брюнет дергал ее во все стороны. Теперь же мне оставалось только выступить в роли свидетеля. Но деться было некуда, и я подошел к Гале.

— Яков Михайлович тоже здесь? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Но ведь это его мотоцикл там, на шоссе?

— Это мой мотоцикл.

— Твой? — удивилась она.

— Да, мой, — подтвердил я. Конечно, она уже успела забыть о нашем договоре; она забыла даже, что я купил у Якова Михайловича мотоцикл.

— Ах, да, — вспомнила она, — ты же говорил.

Мы не спеша двинулись к шоссе. Галя шла, опустив голову. Я шел рядом и не мог оторвать взгляда от ее левой щеки, пылавшей, как маков цвет.

— Сева, ты отвезешь меня домой? — спросила она.

— Отвезу, — сказал я. — Не оставлять же тебя здесь.

Она заметила, что я смотрю на ее щеку и перешла на другую сторону.

— Не смотри на меня так, — сказала она.

— Не буду.

По дороге мы не обмолвились ни словечком. Я гнал так, что у меня самого дух захватывало на поворотах, а как себя чувствовала Галя, не знаю. Казалось, гонка мало ее занимает. Во всяком случае, она не визжала и не хваталась за мои плечи. Я не слышал за собой даже вздоха. Однажды мне показалось, что ее вообще нет на мотоцикле, и я оглянулся. Она сидела очень прямо, подставив лицо ветру, а в уголках ее глаз стояли слезы. Что ж, на такой скорости ветер у кого хочешь вышибет слезу.

Галя заговорила впервые, когда мы въехали на свою улицу.

— Останови, я дойду пешком, — сказала она.

Я не остановил. Мне почему-то казалось, что Гале не стоит появляться на улице, что все тотчас заметят ее пылающую щеку. Поэтому я не только не остановил, а еще и поддал газу. Стрелка спидометра плясала около восьмидесяти, когда мы проскочили мимо дома Якова Михайловича. Ребята, сидевшие там на скамейке, наверное, здорово удивились. Они закричали нам вслед, но я не слушал. Мне было не до шуточек.

Возле Галиного дома я резко затормозил. Мы остановились у самых ворот. Было совсем тихо, только мотор чуть слышно отстукивал такты. Я стоял и ждал, когда Галя сойдет с мотоцикла, но она не торопилась. Похоже было, что ей хочется уехать куда-нибудь подальше. Она сидела себе и помалкивала. Так прошел может час, а может быть, полминуты, но, в конце концов, я не выдержал. Мне стало совсем плохо.

— Приехали, — сказал я.

— Что? Ах, да, — Галя сошла с мотоцикла и потихоньку двинулась к дому. Она шла вся опущенная, вся какая-то тихая и растерянная. Видно, тот проклятый брюнет заставил ее призадуматься.

Она ушла, а я развернулся и подъехал к ребятам. Нельзя сказать, что мне было весело, но я держался, как мог.

— Ну-у, удивил, удивил, — развел руками Витька. — От тебя-то уж никто не ожидал такой прыти. Ну-ка, выкладывай, как ты ее заманил на заднее сидение?

— Не твое дело, — сказал я.

— Каков? — удивился Витька. — Не успел стать собственником, а к нему уж и не подступись.

— Отстань, — буркнул я.

— Нет, каков, а? — протянул Витька. — Ты товарищам не груби, а то шину проколем.

Все засмеялись, а меня это начало злить. Я вовсе не собирался развлекаться. Мне и без того было тошно.

— Поговорим потом, — сказал я и завел мотор. — Сейчас я не в настроении. Вы уж извините.

— Значит, ты все-таки прокатил ее, — негромко проговорил Яков Михайлович.

Я взглянул на него и удивился. Из него так и перло какое-то тихое бешенство. Он весь светился им. Казалось, еще чуть и его уши вспыхнут. А за ними и весь он. Как факел.

— Успокойся, — сказал я, — мы встретились случайно, и я подвез ее. Только и всего.

Услышав это, он стал медленно гаснуть. Сначала побледнели его уши, потом щеки, потом шея. А потом он отошел весь.

— Только и всего? — спросил он, улыбаясь.

— Только и всего.

— Так я и думал, — сказал он.

Ему не следовало говорить так. Я уже включил скорость и отжимал потихоньку сцепление. Еще чуть, и меня бы там не было. Тогда и говорил бы, что хочет. Только не при мне. Я без того был настроен не очень ласково.

— Помолчал бы ты, что ли, — сказал я. — Мне хоть подвезти ее удалось, а ты только и мог, что подъезжать к ней из-за угла.

— Тут я пас, — улыбнулся Яков Михайлович. Он успокоился и добраться до него теперь было трудно. — Ни перед кем бы не спасовал, а перед тобой пасую, — улыбка его растянулась на целую минуту.

— Правильно делаешь, — сказал я. — Ничего другого тебе не остается, — он был спокоен, а я злился и, как всегда в таких случаях, не знал, что говорить.

— Джентльмены обменялись перчатками, вызов брошен, — объявил Витька Зайцев.

— Нужно будет, и не случайно подвезу, — сказал я.

— Хотелось бы верить, — вздохнул Яков Михайлович.

— По крайней мере, шансов у меня больше, чем у тебя. Ты не очень надейся на свой вонючий «Москвич», — сказал я. Мне представилась рожа того типа из мерседеса, и я взбеленился. Все-таки я мог бы тогда пошевелиться. Мог среагировать и пораньше, пока он не укатил.

— Чего зря болтать, — сказал Яков Михайлович. — Возьми и прокати, что тебе стоит?

Наверное, он решил раз и навсегда отвадить меня от Гали. Он издевался надо мной, а у меня не шел из ума тот брюнет. Нельзя было так его отпускать.

— Нужно будет, прокачу, — твердил я. — А ты и не суйся. Плевать она на тебя хотела. Вместе со всеми твоими транспортными средствами.

— Ну, ну, не кипятись, — улыбнулся Яков Михайлович. — Зачем же так?

— А затем, что ты — свинья, и не суйся, куда тебе не положено, — сказал я. — Хрюкай себе потихоньку над своей диссертацией, авось пригодится. Кто знает, как Галя относится к докторам наук.

— Брось, Сева, — вмешался Витька. — Чего ругаешься.

— Мальчик возбужден, — усмехнулся Яков Михайлович. — Не обращайте на него внимания.

Я и вправду был так возбужден, что не знал уже, что говорить. Я и до этого ничего толком не сказал. Все какая-то сумятица. Со мной и раньше такое случалось: все как-будто бы ясно, а разозлишься и несешь вовсе не то, что следует. Если бы я был спокоен, от Якова Михайловича осталось бы мокрое место. Потому что я видел его насквозь. Я ставил его рядом с брюнетом и разглядывал их. Мысленно, конечно, хоть я не прочь и наяву построить их в шеренгу. Равняйсь, направо, и пусть маршируют в пустыню Гоби.

— А не заключить ли нам пари, — сказал Яков Михайлович. — Бутылочки на две коньяка…

— Насчет чего? — оторопел я.

— Насчет прокатишь, не прокатишь…

— Хорошее дело, — заржал Витька. — С этого бы и начинали. Терпеть не могу, когда ссорятся по пустякам.

— Ну, как насчет коньяка? — спросил Яков Михайлович. — Или, может быть, мальчик предпочитает тульские пряники или конфеты «кис-кис»?

— Пожалуйста, — сказал я. — Считай, что ты проиграл. Только коньяк я выпью без тебя… Пока, — я отжал сцепление и рванул с места.

Весь вечер я пробыл дома. Вначале слонялся неприкаянно но комнатам, потом на глаза мне попалась какая-то книжка, и я стал читать ее. О чем там было написано — теперь и не вспомнить. Да и тогда я не очень вникал в содержание. Просто надо было как-то убить время.

Спать я лег за полночь. Мне хотелось уснуть и забыть все, что случилось накануне. Но где-то выли коты, по стенам бродили странные тени, что-то скреблось под полом. Обычно этого не замечаешь, а тогда, казалось, все ополчилось против меня. Я ворочался в постели, и в голову мне лезли всякие мысли. Что ни говори, а в тот вечер я потерпел два поражения подряд. Сначала брюнет, расправившись с Галей, спокойно укатил на своем мерседесе. Потом Яков Михайлович доконал меня этим пари. В общем, было о чем подумать в ту ночь.

Брюнет меня занимал меньше, чем Яков Михайлович. Я знать не знаю его и не хочу гадать, что он за личность. Конечно, я здорово опростоволосился в роще, ко и слишком уж быстро там все произошло. Кроме того, я никак не предполагал, что кто-то может так обращаться с Галей. Поэтому, когда брюнет стал дергать ее во все стороны, я просто ошалел от удивления. Мне кажется, только это и позволило ему так спокойно удалиться.

Яков Михайлович тоже ушел от меня. Может быть, не навсегда, но ушел. А уж его-то я мог остановить. По крайней мере, выложить все, что о нем думаю. Но вместо этого, разозлившись, я понес какую-то несуразицу. Получилось, может, и свирепо, да бестолково. А могло быть иначе. Потому что я знаю, как он устроен, и не собираюсь держать это в тайне.

Он из тех людей, которые видят жизнь в одном измерении. И мыслит он вовсе не математическими формулами. Пусть науку двигают другие, а он спешит получить за то, чего достиг. И плевать ему на всякие премудрости. Он приобретет «Москвич» и уж, конечно, не откажется от Гали. А если «Москвич» ему не поможет, он наляжет на докторскую. Тут уж перед ним никто не устоит. Тем более, что у него будет «Волга» или что-нибудь поновее. С его энергией это плевое дело. Он знает, к чему стремится. Точно так же, как хомяк, все действия которого в конечном счете сводятся к наполнению желудка.

Вот что я должен был сказать ему. Надо было разделать его под орех, а не впутываться в дурацкий спор на две бутылки коньяка. Я и пил-то его раз в жизни и не могу сказать, что был в восторге. Но я вылакаю обе бутылки, если выиграю пари. Только надежды на это мало. Вряд ли Галя станет раскатывать со мной после того, что случилось в роще. Скорее, она вообще перестанет замечать меня. Как не вертись, а я выступил там законченным идиотом.

Я неважно провел ночь.

Засыпая, в полудреме, я вдруг почувствовал себя беспомощным и совершенно несчастным. Не знаю, откуда пришло это чувство, но так скверно мне было впервые в жизни.

Я проспал до одиннадцати. Встал, позавтракал и пошел чистить мотоцикл. Вчера с расстройства я закатил его в сарай грязным. Это не в моих правилах, но мне не хотелось с ним возиться. Как-то не думалось о мотоцикле после того, что случилось. А пыли на нем осело порядочно. И я был рад этому. По крайней мере, нашлось, чем занять себя.

С мотоциклом я провозился до четырех. Сначала чистил, потом стал подтягивать винтики-болтики. Потом снова чистил. Все это, чтобы убить время. Мне хотелось побыстрее прожить воскресенье и в понедельник пораньше отправиться на завод. Там некогда думать о брюнетах — своих забот предостаточно. За неделю я бы успокоился и смог бы взглянуть на все это со стороны. Так легче определить истинную цену случившемуся. Поэтому я мыл и драил мотоцикл, хоть он уже блестел под руками.

В четыре я вышел на улицу и уселся на камень возле наших ворот. Не просидел я и десяти минут, как увидел Галю. Она шла от своего дома к трамвайной остановке. Мне снова захотелось улизнуть, но было поздно. Она кивнула мне и прошла мимо. Потом остановилась.

— Сева, — негромко позвала она.

Я подошел.

— Знаешь что, — сказала она и смолкла.

Я понял, что она будет просить не рассказывать никому о вчерашнем, и мне стало не по себе. Терпеть не могу, когда люди просят меня побыть честным, будто это временное что-то, не больше.

— Сева, ты ведь любишь ловить рыбу, — сказала она.

— Больше на словах, чем на деле, — буркнул я. — А к чему это ты?

— Да так, — вздохнула она. — Я никогда не бывала в таких местах, где ловится рыба.

— Я и сам не так уж часто там бываю, — сказал я. — Все времени не хватает.

— А ты можешь поехать туда со мной?

— С тобой? — удивился я.

— Да, со мной, — сказала она.

— Когда? — спросил я.

— Сейчас. Прямо сейчас же.

Она как-то странно смотрела на меня. Я никогда не думал, что можно так смотреть на человека. Во всяком случае на меня так никто еще не смотрел. Во взгляде ее была и тревога, и усталость, и мольба, и что-то еще, чего я не разобрал. Меня мороз по коже продрал, когда я посмотрел ей в глаза.

— Поедем, — сказал я нерешительно. — Только твое платье… Слишком оно шикарное.

— Ничего, — улыбнулась Галя. — Мне не жалко.

— Ты все же переоденься, пока я выведу мотоцикл.

— Хорошо, — согласилась она.

Минут через десять я подъехал к ее дому. Она выбежала в узеньких брючках, свежая, смеющаяся. Теперь это была прежняя Галя.

— Садись, — сказал я. — Не будем терять времени.

Мы промчались по нашей улице, как вихрь.

Я забыл обо всем, что волновало меня вчера. Потому что, когда гонишь во всю мочь, некогда раздумывать.

Я вез Галю туда, где ловится рыба.