Ритмы восхода

Свет дальних дорог

Днем громыхало вдали, на горизонте висли сизые ливневые полосы, а вечером, проехав Курск, Хазби попал под дождь. Первые капли разбились, растеклись на ветровом стекле тонкой пленкой, хлынули густые струи, белесые в свете фар, стало мутно, непроглядно впереди. Под колесами шипел мокрый асфальт, в стороне мигали и гасли редкие огоньки деревень…

Человек в синей плащпалатке, с флажком в поднятой руке появился из темноты так неожиданно, что Хазби едва успел затормозить.

— Сворачивай направо! — кричал человек сквозь шум дождя. Капюшон его, надвинутый на глаза, казался задубелым до жестяной твердости. — Поезжай в объезд! Впереди мост размыло.

— А как там дорога? — спросил Хазби.

— Грейдер. Ехать можно, не застрянешь.

— Дождь давно идет?

— Да уж с неделю…

Грейдер, разбитый, ухабистый, весь в лужах, как в оспинах, кончился скоро. Машина, переваливаясь, скрипя рессорами, вошла в глубокую колею проселка. Колеса, буксуя, бросали вверх под крылья, под кузов комья липкого чернозема. Стало заносить на поворотах, дворники размазывали по стеклу грязные брызги. Дорога медленно, полого спускалась в низину.

После спуска начался подъем, и в самом начале его Хазби застрял. Долго буксовал, раскачивая машину, колеса зарывались все глубже, глубже, дико выл и, наконец, заглох мотор, булькала кипящая вода в радиаторе. Хазби выскочил из кабины, со злостью плюнул в деревянный обляпанный борт.

Было тихо, шелестел в траве дождь.

Впереди чернел кузов чьей-то, повернутой почти поперек дороги, машины. Хазби подошел к ней, глянул в кабину. На сидении, поджав ноги в кирзовых сапогах, лежал парень, укрытый телогрейкой. Он поднял голову, насмешливо улыбнулся:

— Готов?

— Готов, — в тон ему ответил Хазби.

— А я уж тут часа два припухаю… Далеко едешь?

— В Алагир.

— Это где ж такие красивые названия городам дают?

— В Осетии.

— А-а… Ну, иди спать, утром посмотрим, что к чему. Сейчас на этот бугор черт не взберется… Меня Кузьмой зовут, а тебя?

— Хазби.

— Ну, будь здоров, Хазби, — сказал он и натянул на голову телогрейку.

Утром дождь кончился, но было пасмурно, сыро. В скучном небе стояли серые невысокие облака. Потом забрезжило чуть на востоке, поднялся легкий ветерок, облака зашевелились, раздвинулись, меж ними сверкнуло солнце. Тоненький луч его пробежал по земле и угас. Но ветер окреп, и облака уходили, освобождая небо.

— Ни тебе села, ни тебе деревни, — сказал Кузьма, когда они умывались в стороне от дороги, у болотца. — Ни тебе хутора паршивого, а жрать-то хочется.

Он был невысокий, коренастый, большеголовый и большерукий. Он фыркал, брызгая водой, пил ее с ладоней, окунал в болотце лицо.

— У меня есть кусок хлеба, — сказал Хазби.

— Ха! — обрадовался Кузьма. — А у меня консерв какой-то завалялся.

Хазби открыл банку складным ножом, и они стали есть кильку в томатном соусе, а хлеб был черствый и припахивал бензином.

— Как у вас там заработки? — спросил Кузьма, двигая челюстями.

— Ничего, жить можно.

— И у нас ничего. А машина у тебя добрая. Мои тоже неплоха, хоть прошла пятьдесят тысяч… Я все думаю на Север податься, посмотреть, как там люди живут. Еще в армии думку держал, да не удалось. А ты не бывал там часом?

— Не пришлось. Собирался когда-то…

— Говорят, шофера там нужны, а о заработках и толковать нечего. У нас в совхозе все по мелочам крутишься, а меня в дальние рейсы тянет. Чтобы тысячи километров, — Кузьма съел последнюю кильку и вздохнул, — разве наешься этим, сейчас бы борща схлебать, горячего, с мясом…

— Солнце греет, — сказал Хазби. — К вечеру просохнет.

— Не-е, — закрутил головой Кузьма. — Не торопись. Я этот бугор знаю. Тут болотисто и сторона теневая, тут до завтра делов не будет.

— Тогда давай спать, — сказал Хазби сумрачно. — Все равно делать нечего.

— Давай, — согласился Кузьма. — Это не повредит.

Они разошлись по машинам и уснули. А солнце стояло в зените, с земли поднимался, колеблясь, легкий, прозрачный пар.

Проснулись они вечером, часов в пять, от голода, от скрипа тележных колес. Мимо ехал мужик на волах, вез яблоки. Волы нехотя переставляли ноги, отмахивались хвостами от слепней, мужик дремал на передке.

— Здорово, дядя, — сказал ему Кузьма.

— Здоров, племянничек, — ответил тот, открыв узкие, в морщинистых веках глаза.

— Далеко собрался?

— А на базар. Завтра воскресенье, добрый будет базар.

— Почем теперь яблоки, дядя? — спросил Кузьма.

— С яблоками теперь одна морока, — уклонился от ответа мужик. — Половину градом побило, половину пацаны пооборвали. Никакого спасу от них нету. Я и кобеля было завел, так они его, паразиты, хлебом приманили и, что ни ночь, шастают по саду…

— Дядь, а дядь, — попросил Кузьма, — дал бы яблочка, что ли…

— А что я довезу, если на дороге начну раздаривать? — спросил мужик.

— Ну, продай, — сказал Хазби, — Какая тебе разница, где продать.

— Так я ж цену не знаю, — хитрил тот. — Так и продешевить недолго.

— Сколько скажешь, столько заплатим, — уговаривал его Хазби.

— Не-е, не буду я продавать, — мужик закрыл глаза и тронул волов. — Кто его знает, какие цены на базаре.

— Махнуть бы тебя по роже, дядя, — разозлился Кузьма. — Может и продал бы.

— Я те махну, — оживился мужик. — Я те так махну, что в глазах зазеленеет! Вон деревенька за бугром, чего туда не идешь покупать?

— Далеко деревня? — обрадованно спросил Кузьма.

— Километров с пять будет, — мужик хлестнул по волам: — Цоб, проклятые!

В деревню они пришли, когда совсем уже стемнело. Узкая нехоженая тропинка вывела их через картофельное поле на улицу. Они прошли мимо деревянных домов под соломенными крышами и вышли к колхозному клубу, возле которого урчал движок кинопередвижки.

Из клуба слышались резкие, металлические голоса, доносилась музыка. На сваленных неподалеку бревнах, возле столба с тускло горящей лампочкой, сидели девушки.

— Эй, девки! — крикнул им Кузьма. — Что это за кино идет?

— Бедная мать и запачканные дети, — ответили они и весело прыснули.

— Ну, а серьезно?

— Рапсодия какая-то…

— А вы чего ж не смотрите? Неужто, для пятерых места не хватило?

— Опоздали, а теперь не пускают, говорят мероприятие нарушаем. Так мы хоть музыку слушаем.

— Девки, а где тут у вас можно пожрать чего-нибудь? — спросил Кузьма. — Целый день с другом голодаем.

Девушки пошептались, одна из них, ладная, светлоглазая, встала и пошла куда-то. Хазби и Кузьма подсели к оставшимся.

— Сейчас вам Оля принесет поесть, — сказала одна из девушек.

— Девки, а ребята у вас в деревне хорошие? — спросил, посмеиваясь, Кузьма. — А то может нам здесь жить остаться?

— Ребята у нас ничего себе, глядите, как бы вам бока не намяли, — засмеялись девушки.

Оля вернулась минут через пятнадцать, принесла кувшин молока и здоровенную краюху белого домашнего хлеба.

— Ешьте на здоровье, — сказала она, улыбаясь. — А то помрете у нас, сраму потом не оберешься.

Они жевали свежий, теплый еще хлеб, отпивали по очереди из кувшина. Девушки смотрели на них и посмеивались над Хазби.

— До чего ж молчаливый, — удивлялась одна, а остальные с нарочитой серьезностью соглашались: — Словечка не выронит.

Он, смутившись, вел себя неловко, и это веселило их еще больше.

— Слаще меду, — сказал Кузьма, когда кончилось молоко в кувшине. — Спасибо вам.

Потом они сидели с девушками на бревнах, и Кузьма веселил всех разговорами, а Хазби все хотел заговорить с Олей, но не мог придумать о чем, и мучился. В деревне заливисто, на разные голоса лаяли и выли собаки, взошла полная луна.

— Валя, пойди позови своего Петьку, — сказала Оля маленькой толстоватой девушке. — Пусть гармошку принесет, потанцуем, что ли.

Валя подошла к клубному оконцу и стала звать:

— Петь, а Петь… Ну, Петь, выйди, а…

Скрипнула дверь, на крыльце появился Петька, длинный, худой парень. Постояв немного и пообвыкнув в темноте, шагнул к Вале.

— Чего тебе? — спросил он недовольно. — Через тебя и кино в свое удовольствие не посмотришь.

— Петь, принеси гармошку, — ластилась она к нему. — В кино нас не пустили, хоть ты не забудь нас. Хочешь, я схожу с тобой за гармошкой?

— Сам схожу, не маленький…

Он принес гармошку, хитрым перебором прошелся по пуговкам, широко растянув меха.

— Хромка, — понимающе сказал Кузьма. — Двадцать пять на двенадцать?

— Ага, — подтвердил Петька и, глядя прямо перед собой застывшими глазами, заиграл «Амурские волны». Девушки собрались в кружок и зашептались о чем-то, хихикая.

— Пригласили б кого, ребята! — крикнула Валя. — А то уж больно скучно стоять.

Хазби подошел к Оле, тронул ее за руку. Она, задержавшись чуть, положила руку ему на плечо. Кузьма уселся рядом с Петькой, выспрашивал у него про деревню, про колхоз. Девушки, подразнив его, стали танцевать друг с дружкой. Ноги их скользили по мокрой земле, и от этого танцевали они медленно, неуклюже.

— Как тебя зовут-то? — спросила Оля.

— Хазби, — ответил он.

— Имя какое чудно́е, — сказала она. — Издалека, наверное, ты… А я нигде еще не была, — она вздохнула. — Небо-то как вызвездило. Хорошая погода будет…

Кино кончилось. Распахнулась дверь клуба, сыпанули с крыльца люди. Кто-то засвистел длинно, пронзительно. К танцующим подходили парни и девушки.

— Тебе бы все танцевать, Оля, — послышался из темноты хриплый мужской голос. — Гляди, коров доить проспишь.

— Не ваша забота! — крикнула она и тихо сказала Хазби, — заведующий фермой. Вредный такой…

— Что это тут за чужаки? — угрожающе спросил, похлопывая веточкой по голенищу, нахального вида парень в галифе.

— Гости мои, Вася, — смеясь, ответила ему Оля и он стих, присмирел сразу.

Хазби вдруг показалось, что он знал ее когда-то очень давно, знал всю ее, но потерял, а теперь встретил снова, и она стала ближе, понятней. Рука его сжала ее руку, а ноги переступали в такт музыке. Он чуть прижал ее к себе, уверенный, что она ответит, но она отстранилась, выгнулась назад, запрокинув голову, как звездочки блеснули ее глаза.

— Не балуй, — сказала она. — Отпусти, чего давишь?

Он смутился. Разочарованный, втайне обиженный, отпустил ее, молча, равнодушно уже дотанцевал до конца и отошел, решив не подходить к ней больше. А она уже смеялась с кем-то другим, радостно, неудержимо.

Он ушел за клуб в рощицу, стал курить там, облокотясь на тонкую ольху. Слышна была гармошка, голоса, смех, чавкала под ногами танцующих грязь. Ничто не изменилось оттого, что он ушел, подумалось Хазби, и ничто не изменится, когда он завтра уедет. Все останется как было, все забудется.

И, выругав себя дураком, он вернулся к танцующим. Но обида не прошла, и он, стараясь не видеть Олю, подошел к высокой стройной девушке с совсем еще детским лицом. И стал танцевать с нею. Она, склонив улыбающееся лицо к его плечу, тихонько сжала его пальцы.

— Оля красивая, — говорила она с детской завистью. — На нее все смотрят… И Васька уже сколько сохнет по ней…

А он, поймав быстрый Олин взгляд, не слышал ее. Смотрел на Олю, на парня в галифе, с которым она танцевала, прислушивался к их словам. Вдруг вспомнилось ему, что завтра он уедет и никогда больше не увидит ее, не услышит ее голоса. Хазби показалась глупой его обида, он подумал, что не все так уж плохо. И, когда снова заиграла гармошка, подошел к Оле, взял ее за руку.

— А чего ж ты с Нюркой не танцуешь? — спросила она, отняв руку. — Иди, танцуй, ждет она.

— Я с тобой буду танцевать, — сказал он и снова взял ее за руку.

— Чужими объедками не пользуюсь, — усмехнулась она. — Ты за руку меня не тяни. Сказала не пойду, так не пойду.

Сбоку подскочил Васька, взъерошенный, злой. Со всех сторон к ним подтягивались парни. Подходили, молча, враждебно стояли поодаль.

— Чего он пристал? — спросил Васька Олю.

— А тебе-то что? — ответила она. — Чего стали здесь? Без вас обойдусь, — сказала она париям, и те стали расходиться. А Петька играл и играл на своей гармошке.

— Отстрянь от девки, — сказал подошедший Кузьма. — Пора уже. Завтра рано вставать.

Хазби плюнул с досады и отошел…

Они шли к машинам через темное поле. Что-то верещало тихонько в картофельной ботве. Луна ушла в облака, ночь черная, кромешная растеклась над миром.

— Здорово у тебя с девками получается, — сказал Кузьма. — Как в одной книге — пришел, увидел, победил… А мне какая ни понравится, все выше меня. Терпеть не могу маленьких.

Они шли по узкой, заросшей осокой тропинке. В спины дул им холодный, уже осенний ветер. Доносил до них Олину негромкую песню:

Рано утром его растолкал Кузьма. Хазби встал, невыспавшийся, продрогший, злой после вчерашнего, с отвращением плескал водой из болотца в лицо, а думал все об Оле.

— Давай, давай! — кричал ему Кузьма. — Надо выбираться отсюда поскорее! Смотри, какие тучи находят, как бы снова дождь не пошел.

Первой на бугор поднимали машину Кузьмы. Дорога не просохла еще, встречались лужицы в колеях. Хазби шел следом за машиной и, когда она буксовала, подкладывал под колеса длинную толстую доску. А иногда толкал, упершись в борт руками. Кузьма отчаянно газовал, из-под колес веером взлетали комья земли и грязные жирные брызги. Все это летело в лицо Хазби, и он жалел, что умылся.

Потом Хазби сидел за рулем, а Кузьма шел следом с доской. Когда поднялись на бугор, Кузьма показал свою ладонь с вонзившейся в нее грязной щепкой.

— Не везет мне на левую руку, — пожаловался он, зубами вытаскивая занозу. — То молотком ее зашибу, то прищемлю чем-нибудь — все она страдает.

А тучи шли и шли в сером небе, хмурились, густели, готовясь излиться дождем, роняли тяжелые капли.

Через час они выехали на шоссе. Машины резво бежали одна за другой по влажному асфальту. Кузьма впереди, Хазби за ним. У развилки, возле большого села, Кузьма остановил машину. Хазби подошел к нему. Стал накрапывать дождь.

— Ну, бывай, — сказал Кузьма. — Я, вроде, приехал… Бывай, может и свидимся когда.

— Бывай, — повторил за ним Хазби. Ему казалось странным, что Кузьма уйдет навсегда из его жизни, как ушел вчерашний день. Как будто и не было ничего.

Кузьма махнул ему рукой, тронул машину.

Хазби сел в кабину, завел мотор.

Он будет ехать по бесконечной асфальтовой ленте. Через села и города. Приедет домой и вернется к привычному. В работе, в будничных хлопотах забудутся Кузьма и девушки из курской деревеньки. Тысячи километров проедет он по земле. Много проживет лет. Случатся с ним радости и беды. Встретятся разные люди. Но когда-нибудь, вдруг, вспомнится ему все: и Кузьма, и те девушки, которые останутся навсегда в его памяти танцующими. И станут перед ним Олины синие глаза.